Невеселым было Иваново возвращение. За короткий миг он потерял многое: и трудом добытый чин десятника, и милость Василия, и полтора десятка дворов в родной деревне, которые после широкого жеста боярина на княжей охоте уже навечно видел своими. Но о совершенном парень ничуть не жалел. Вырвавшееся у него признание, желание с помощью отца Алены вырвать женщину из рук ненавидящего ее мужа, не дать недругу надеть на нее черный монашеский клобук, из которого по тем временам обратной дороги в житейский свет уже не было, — все это было совершенно искренне и горячо.

Отец встретил известие сына удивительно спокойно. Прежде всего велел жене затопить баньку: сын явно давно уже не драл себя лыковой мочалкой со щелоком. Забрался на полати и сам, нагнав в небольшой курной полуземлянке обжигающего пара и яростно нахлестав чадо заготовленными с осени дубово-крапивными вениками.

Потом они пили ядреный квас, ели уху из янтарно-желтых жирных волжских стерлядок. Отведали по ковшу молодой ядреной браги. И лишь когда Иван блаженно растянулся на своих с детства знакомых низких полатях с ароматным сенным матрацем, Федор вернулся к затронутой теме.

— Ты чаял, я заголошу, брошусь собирать по дворам все, что можно, пока бояровы люди не пожаловали? Ошибаешься, Ваньша! Я этой службы не искал, она сама ко мне пришла. Залез от прошлой жизни невысоко, падать не больно будет. Добро твое, что успел до этого дня передать, у меня надежно схоронено. Часть тому же Никите в рост дал, это ты сам знаешь. Мужик надежный, не обманет, не зажилит. По нашей жизни надо сторожко жить, лишним добром не обрастать. Придет лихое время, все с собой за Чертов лог не утащишь. Ты, поди, до сих пор боишься, что выпрут тебя из дружины?

— Боюсь, тятя! Привык я уже к той жизни.

— А ведь тебе, паря, об другом сейчас кручиниться надо! Годы идут, ты ж все бобылем ходишь. Не ровен час срубят где на сече, я уж новых детишек не настрогаю! Что ж тогда, и роду нашему конец? Женись давай, пока Михаил за собой землю еще держит. Потом поздно может быть!

Отец сказал это таким тоном, что слегка захмелевший Иван тотчас протрезвел.

— Не понял? Что ты имеешь в виду, батя?

— А то! Княжья власть — она как снег. Вроде и лег надежно, и таять не собирается, а пришло другое время — и покатилась та власть по логам да ложбинкам, в реки впала талой водой да в землю ушла. И уж трава на том месте, где снег белел, зазеленела. Ничто в этом мире не вечно, и власть земная тоже. Человек о роде своем допреж всего думать должен, а уж потом о службе. За этим Господь его сюда с небес послал!

Иван привстал на локте. Пляшущий огонек жирника заплясал на его чистом лице.

— За кого ж ты меня прочишь, батя? Уже, поди, и невесту мне присмотрел?

— Да вон хоть Протасьеву Нюрку, сестру Любашкину. Девка созрела, в полном соку. И нам с матерью легшее будет с дитеночком вам помочь, дворы-то рядом. Хошь, прямо завтра сватов и зашлю?! А после поста и окрутим, гульнем всей деревней. А, Ваньша?

Отец и сын встретились в полумраке глазами. И такая надежда, такое выстраданное отчаяние светились в очах Федора, давно радеющего о продолжении своего родового колена, что Иван не выдержал:

— А давай! И впрямь, чего тянуть? Хотелось бы лебедушку приласкать, да крыльев до нее подняться не хватит. Синичка ближе и надежнее. Засылай сватов, пока я тут! Хрен с ней, со службой, обойдутся в Ламском без меня несколько дней.

Федор согнал с лица радостные лучики-морщинки и уже строго глянул на сына:

— Насчет службы, Ваньша… как хошь к словам моим отнесись, а только в этой жизни я твердо понял: служить надо, пока силы есть. И служить надо стараться сильному — он тебя и прикроет, и одарит, коли будет за что. А от службы слабому проку большого нет. Только шишки набьешь да быстрее в домовину уляжешься.

— Сильнее Михайлы пока на Руси нету никого. Десять лет уж как великий князь. Да и Узбек, бают, опять приветил ярлыком своим. Так что Тверь и Юрия, и новгородцев непременно осилит!

— Я тебе байку про снег давеча сказал, а там уж далее сам думай, паря! Но помни: за слабым ни себя не спасешь, ни род свой не продолжишь. Стопчут слабого рано или поздно на нашей земле-матушке грешной…

На следующий день споро посватали Анну. Мать была рада скорой свадьбе дочери: хоть и помогали соседи, чем могли, но тянуть одной оставшихся после гибели мужа детей было тяжело.

Свадьбу порешили сыграть перед Масляной неделей. И стар, и млад радовались помолвке, еще не догадываясь, что история в своих скрижалях уже переписала ближайшие месяцы по-своему…

Отъезжая на службу, Иван с седла подмигнул невесте:

— На Рождество загляну непременно! Гляди, до этого не передумай! А то придется потом за михрюту лохматого выходить!! Гоп, Заграй, пошел! Гоп, гоп, гоп!!

Застоявшийся жеребец зарысил по малоезженой дороге, унося хозяина к Твери. Анна махала жениху вслед, и слезы неподдельной радости блестели на ее глазах.

Но вместо Ивана к Рождеству до деревни добрался другой ратник и повестил так и не смещенному со своей должности Федору, что великий князь Михаил вернулся в Тверь, что он спешно собирает рати на Новгород и что от их деревни в поход должны выступить четверо оборуженных мужиков на одних санях и с полным припасом на месяц. Торопливо хлебая в избе старосты горячее варево, сообщил, что великий князь привел с собой двадцать тысяч татар, и теперь сеча с новгородцами скора и неизбежна. За Михаилом поднималась вся земля, подвластная владельцу великокняжеского ярлыка. Лишь Москва испуганно затаилась, ожидая исхода схватки.

— Юрий-то Московский в спину вам не вдарит? — деловито поинтересовался Федор, подвигая миску разваристой каши.

— А в носе у него не кругло!! — хвастливо ответил гонец. — Его самого строгой грамотой Узбек к себе вызвал. Михайло-то не зря там, почитай, два года просидел. На Москве брат Юрьев Иван остался, тот не посмеет. Право и сила нонче за нами!

Уехал и гонец, и четверо отобранных мужиков. Свадьбу поневоле пришлось отложить. А Анна с той поры стала дольше стоять в красном углу под иконами, истово моля всех святых о сохранении жизни и здоровья любому Ванюше, сыну Федорову.