В Твери вернувшихся ждал неожиданный подарок в виде трех-четырех свободных дней. Основные военные силы княжества уже покинули город, но все еще подтягивались пешие мужики из тверских и кашинских деревень. Их собирали, размещали, оборуживали. Юрко было приказано по прибытию усадить всех пешцев в сани и не мешкая сопроводить вверх по Тверице. Заминка случилась с санями и отрядом из-под Волока.

Иван отпросился у Юрия в родную деревню на сутки, поведав про Анну и пообещав по возвращении поставить всему десятку добрый жбан пенного пива.

Свадьбу сыграли споро, порешив просто: «У кого что есть — тащи на стол!» Мужиков в деревне осталось мало, четверо уже уехали с рогатинами и секирами на двух розвальнях ратиться с новгородцами. Иван родителям такое поспешание объяснил просто:

— Кто знает, сколь эта котора протянется? Может, и до полой воды, как давеча на Волге. Там Великий пост подойдет, там загонят куда подальше. А то не ровен час еще и срубят на рати! Попробуем с Анюткой дитя зачать, а там уж как Господь даст. Верно, батя?

Сыну передалось горячее желание отца оставить на земле любой ценой продолжение своего рода. Любаня была далеко. Да и можно ли было считать двух ее близняков, хоть в них и текла Андрюхина кровь, в Федоровом колене? Это все одно, что «осчастливить» походя в походе или после бессонной ночи в Твери какую-нибудь молодуху, а потом и святым духом не ведать, что за потомок у тебя произрастает! Федор и Иван твердо считали, что продолжатель рода — это выпестованное собственными руками дитя от законной супруги.

Жаркую бессонную ночь провели они с Анной на набитых ароматным сеном матрацах. Горячие ласки кружили голову, порой парню грезилось, что рядом лежит другая, что пальцы в темноте ласкают не Аннину, а Аленину тугую грудь. Но Бог миловал, уста в трепетной горячке не открыли ушам жены тайное, как это произошло с боярской дочкой…

Провожала Анна молодого без слез. Лишь глянула сухими горячими глазами в самую душу и тихо попросила:

— Как там закончится все, весточку передай с нашими мужиками, здоров ли? А лучше, как сейчас, хоть на ночку сам вырвись, любый! Ты только не сгинь там, на рати! До свидания, ладо мое ненаглядное, я каждый день за тебя Господа молить буду!

Иван уехал, унося в сердце новое для себя чувство. Нет, Анну он не любил так, как Алену. Может, просто еще не успел привыкнуть, а может, любовь с первого взгляда к боярской дочке не оставила в сердце места для дочери смерда. Но он явно почувствовал нечто иное, сродни привязанности к верному коню, близкому другу, брату. Или то была благодарность к женщине, впервые подарившей Ивану полноценное ощущение интимной близости между двумя, когда пульс за сто пятьдесят, когда испарина на лбу, когда падаешь обессиленно в небытие и ласковые губы вновь извлекают тебя оттуда… Чтобы вновь возвести на вершину не изведанного ранее блаженства!!!

С основной тверской ратью десяток и приведенные им пешцы соединились под самое Сретенье. А вскоре настал тот день, ради которого и были сведены воедино тысячи и тысячи здоровых крепких мужиков. День, которого одни с нетерпением ждали, другие боялись, третьи старались не думать, в молитвах вверив судьбу и саму жизнь свою тому, кто зрит с небес бесстрастно на земную человеческую кипень. День, с раннего утра которого все они облачились в чистое, чтоб не нарушить невесть кем заведенный на Руси обычай…

Десятое февраля одна тысяча триста шестнадцатого года. День русской ярости, русской гордыни, русского военного таланта и русской трагедии прежде всего! Ибо свои били своих, и били столь беспощадно, словно от исхода кровавого дня зависела судьба всей многострадальной страны. Хотя возможно, что именно так оно и было на том роковом для Руси изломе тринадцатого и четырнадцатого веков…

Черные массы новгородцев шевелились под стенами Торжка, постепенно выстраиваясь в боевой порядок. Иван не мог зрить своих, будучи поставленным в ряды русской тяжелой окольчуженной конницы на левый фланг. Отведенные далеко от центра, они не видели ни начала сражения, ни его развития. Прошло много времени, прежде чем воевода левого крыла вздел свой шестопер и страшно крикнул зычным голосом:

— За Тверь! За князя! Вперед, родимые!!!

Тысячи копыт разом взрыли снег, тысячи подков вгрызлись в промороженную землю, и та застонала, словно мать, видящая безумство своих детей. Железной лавой конники устремились вперед, широким крылом охватывая с фланга и заходя в тыл многотысячной массе спешившихся и яростно рубящихся с тверскими пешцами окольчуженных новгородцев. А с другого бока то же самое делали татары…

Удачно просчитанный и выполненный Михаилом Тверским план боя не оставил ввязавшимся в сечу супротивникам никаких шансов на спасение. Смертельное кольцо сжалось, и теперь трусливые падали на колени, вздымая вверх руки, моля победителей о пощаде, а храбрые и безрассудные еще более зверели, покрываясь своей и чужой кровью, зубря и тупя оружие в неуемном желании продать подороже ненавистным тверичам свой теперь уже совсем короткий остаток вольной жизни!

Для Ивана это был первый серьезный бой, и поначалу парень растерялся и опешил, нанося и отбивая удары скорее по привычке, чем осознанно. Чье-то копье сунулось сбоку под щит, разрывая кольчугу и оводом ужалив тело. В тот же миг оказавшийся рядом матерый мужичина одним ударом перерубил древко, а вторым проломил череп пешца.

— Цел? — зыркнул он бешеными глазами на Ивана. — Чего хлебало разинул, дурень? Работай, не то срубят тебя за милую душу! Эх ты, тюря зеленая!

То ли этот окрик, то ли боль от легкой раны и тепло крови под зипуном — что-то словно пробудило парня. Он вдруг почувствовал не растерянность, не страх возможной смерти, а неизбывную ярость, то чувство, без которого воин не воин. Пришпорив коня, он врезался в кучу дерущихся, рубя сверху вниз и целя в искореженные ненавистью лица и рты.

Брошенная сулица ощутимо ударила его в спину. Бронь, кованная еще в добатыевые времена, выдержала удар. Иван обернулся и тотчас увидел пешего Семена, стоявшего среди трупов и поверженных на истоптанный окровавленный снег раненых. В том, что легкое копье метнул именно он, сомнений у тверича не возникло.

— Ах ты, … новогородская!! Держись, боярский сынок, иду на тебя!!!

Не желая рубить пешего и памятуя о своем обещании Семену на тонком осеннем льду Волги о поединке, Иван соскочил с коня. Он успел с сожалением подумать, что из-за раны вряд ли сможет теперь ловко управляться левой рукой: резкие движения отзывались жгучей пронзительной болью. Два давних недруга встретились в сажени друг от друга.

— Держись, тверской прихвостень! Сейчас я из тебя двух делать буду!

— Не хвались на рать едучи, белоручка!!

Бухарская сабля и харалужский дорогой меч встретились, высекая искры. Тела под ногами мешали перемещению, и приходилось больше защищаться щитами, чем уклоняться от ударов, делая шаг в сторону. Ярость не уступала ярости, сила силе!

— Не сметь! — дико вскрикнул Иван, видя, как окоротивший рядом коня тверич вскинул лук. — Он мой!!!

Несколько невольных зрителей наблюдали за поединком. Семеновых сторонников среди них, увы, уже не было.

— Сдавайся, боярин! Все равно вам хана!! Татары ворота в Торжок уже переняли! — неслись выкрики в адрес новгородца. Но Онуфриевич лишь запаленно дышал и все пытался достать своим длинным клинком тело тверича.

Под тяжелыми ударами меча не выдержал и лопнул верхний оковыш на щите Ивана. В свою очередь, меткий удар его сабли сбил с головы северянина украшенный серебристой насечкой шлем, подставив под ветер длинные спутанные волосы. Дело неуклонно шло к развязке.

Булат скрестился в очередной раз, и сабля не выдержала, сломавшись у рукояти. Вздох пронесся по кругу наблюдавших. Вновь вскинулись луки, желая помочь своему…

— Не сметь!!!

Иван вывернул из-под ног чью-то секиру на длинной ручке. Отбив щитом запоздавший удар Семена, он обухом боевого топора изо всех сил саданул в щит супротивника, и левая рука новгородца не выдержала, щит опустился вниз, открывая все тело. Тот испуганно шагнул назад и запнулся о труп.

Может быть, Семен взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие. Может, и впрямь уже решил сдаться, осознав бессмысленность сопротивления. Это навсегда осталось тайной! Словно падая вслед за новгородцем, тверич описал правой рукой новую роковую дугу, и уже не единожды испачканное кровью лезвие в очередной раз напилось горячей влаги. Секира вошла в незащищенный лоб, разваливая голову пополам.

Несколько мгновений над местом поединка висела тишина. Потом чей-то голос разочарованно произнес:

— Эх, мать твою!!! Такой выкуп пропал! За него ж можно было запросто гривнами огрузиться!

К Ивану подскочили несколько незнакомых воев. Один вынул из закостенелых пальцев топор, бегло осмотрел ратника.

— Да ты ж кровью подплываешь! Чуешь, в боку бронь порвана?

Перед глазами молодого парня плыли круги, в ушах стоял невесть откуда появившийся звон. Он мотнул головой и присел на чье-то тело.

— Езжай в обоз! Пусть лекарь глянет, чего там, да перемотает.

Иван вновь качнул головой, желая глянуть напоследок на бывшего мужа Алены. Но, перехватив его взор, тверич истолковал его иначе:

— За бронь боишься? Верно, дорогая работа, и целая тебе досталась. Не боись, сам сниму и потом передам. Скажи только, как кличут и где найти.

— Из младшей дружины он князевой, я знаю, — долетел чей-то явно знакомый голос. Но посмотреть в сторону уже не было сил.

Ивану подвели его коня, помогли залезть в седло.

— Доедешь, не свалишься? — заботливо поддержал за бок все тот же бородач, что пообещал доставить победителю доспехи Семена, стоившие никак не меньше деревни в десяток домов. — Держи к саням, их видно отсель. Но, милый!!

Шлепок ладони по крупу, и усталый жеребец послушно зашагал по огромному полю брани, переступая через людей и своих павших собратьев. Изредка он косился назад, отвечая на случайный рывок узды, но продолжал движение, словно понимая, что его воля теперь важнее.

Неподалеку от саней, многими сотнями поставленных по приказу великого князя в длинные ряды, чтобы помочь пешцам выдержать первый яростный наскок новгородской конницы, Ивана перехватил радостный Юрко, скакавший с донесением от Василия. Мгновенно оценив все увиденное, он сблизил коней, обхватил друга за плечи и помог добраться до лекарей.

— Все, Ваньша, все! Теперь жить будешь! А у нас в десятке двоих срубили. И Пимена тож серьезно задели, вон он лежит. Я попозжа подъеду, побаем, что и как. Извини, тысяцкий ответа ждет!

Руки мужиков помогли освободиться от брони и зипуна. Сухонький бородатый лекарь мельком глянул на рану:

— Ничего страшного, крови просто отошло много. Через пару седмиц девок уже портить сможешь. А ну, милок, подними руку да потерпи еще чуток.

Лекарь несколькими уверенными движениями прошил рану тонким сухожилием козули, пожевал какой-то травы, пришлепнул лепешку и наложил повязку. Первый раз за весь день Иван реально почувствовал боль от уколов иглы. До этого были лишь какие-то тупые удары о бронь и тело. Ярость и шок отступили, позволяя человеческой плоти вновь ожить. И было это ощущение для княжьего ратника столь неожиданно, что Иван вдруг широко улыбнулся, шевельнув заиндевелой на морозе бородкой.

Он пролежал пару дней, в неведомой ранее слабости вставая лишь за тем, чтобы справить нужду. Лежал в одной избе с Пименом и другими ранеными, приятели заходили изредка, чтоб шутливыми насмешками поддержать и развеселить выздоравливающих. Есть не хотелось, а вот пили много оба, не отказываясь ни от густого мясного бульона, ни от ягодного взвара, ни от хмельного. Пили и спали, спали и пили. Да в перерывах между этими занятиями слушали рассказы собратьев по оружию.

Разгром новгородцев был полный. Торжок открыл свои ворота, отдаваясь на милость победителей, и милость эта была весьма сурова. Михаил заковал в железа и мятежного Федора Ржевского, и брата Юрия Московского Афанасия, и дюжину видных новгородских бояр. Почти вся верхушка вольного города осталась лежать в февральских снегах, порубанная в сече. Великий город обязался выплатить пять тысяч гривен отступного, а Торжок великий князь хладнокровно отдал на разграбление татарам и своим воинам.

Ратники хвастались добытым добром и пленниками. Менялись друг с другом либо продавали ненужное тут же на торгу. Разбогатели все и не стеснялись награбленного: во все века воинов кормили сила и грабеж.

Поделились и с Пименом. Ивану же без обиняков говорили, что доставленная в целости справа Семена вполне оправдывала пролитую кровь:

— Слышь, Ванька! Тут купец один спрашивал, не хочешь ли ему бронь и меч продать? Хорошую цену дает!

— Нет. Себе оставлю, отцову верну. Пущай с нею делает что захочет.

Юрко не раз с завистью ощупывал работу шведских мастеров.

— Знатная работа, дорогого стоит! Такую только из твоего самострела пробьешь, да и то вблизи. А вот меч по моей руке тяжеловат, я бы продал. Сабля посноровистее будет.

— Обвыкну! Продать недолго. Татары сильно зорят?

— Не приведи Господь! Всю округу пусту сделали. Теперь их никакой грамоткой уже не окоротишь. Теперь их только весна проводить может, талых вод испугаются, нехристи. Слышно, некоторые уже назад начинают заворачивать, на Москву и Коломну правятся.

— Они по пути дел наделают немало. Теперь для них союзных боле нету, есть только быдло человеческое, только неверные. Упаси Христос, чтоб рядом с Тверью не вертались!!

Лишь на второй неделе Иван смог сесть в седло и шагом проехать по покоренному и опустевшему Торжку. Буйство победителей прекратилось: грабить было уже некого и нечего. Не попавшие в полон успели убежать в леса и болота, остальные брели в далекую и неведомую Орду, падая на дорогах и замерзая от холода и недокорма в ночлежных сараях.

Радости парню эта первая поездка не доставила, в памяти всплыл Зубцов. А ведь так татарская воля могла пройти и по родному гнезду!..

Он попытался выяснить, не оказался ли в тверском полоне Онуфрий. Вопросил об этом даже Василия, сообщив, что Алена осталась вдовой. Знатный новгородец нашелся, но за смерть Семена боярин еще больше охладел к Ивану. Сильные мира того по-своему смотрели на такие вещи. Можно было полонить — пошто не имал? Ведь в другой раз ты сам мог остаться на грани жизни либо смерти.

Обратно полк тверичей двинулся в самом конце февраля. Ратники передвигались короткими переходами, охраняя сани с добром и гоня пленных. Все реки и дороги, ведущие на юго-восток, вновь превратились в запруженные донельзя пути, на которых всадники перемешались с санями, татары с русскими, радостные с плачущими. Война возвращалась в свои берега, чтобы на какой-то срок затихнуть, чтобы люди набрались сил, нарожали новых детей, отстроились, запаслись добром, оборужились, с новой силой возненавидели друг друга… И чтобы снова русские пошли на русских!

Достигли Твери. Многие ратные были распущены по домам на неделю-другую. Основное татарское войско уже ушло в сторону Рязани, лишь отдельные отрядики их, обремененные полоном, еще тащились по землям княжества, не представляя никакой угрозы для хорошо укрепленного города. Победители могли расслабиться.

Отец обрадовался и двум пленным смердам, и доставшемуся при дележке добру, но более всего хорошим доспехам. Причину пояснил просто:

— Мою бронь подлатаешь и продашь, деньги пригодятся на новом месте с Анкой жизнь затевать. Не дело такому удальцу век в бору коротать. С такой справой где хошь и кому хошь служить можно, видная!

— А слово мое? Ты опять о старом баешь? Дак я тебе отвечу, батя, что выше Михаила нет сейчас на Руси никого, особенно после этого похода! Тут и спору быть не может.

— Самый сильный — Господь Бог, за ним на земле — хан ордынский. А уж хан решает, кому на Руси первым быть. Милость Узбекова — что снег мартовский. Сегодня вроде еще лежит, а через месяц-другой по оврагам слезами побежит.

— Слышал уже! Ерунда все это. Сидишь тут в лесу сиднем и выдумляешь всякую всячину. Русь за князем нашим, тут и баять нечего!

Федор прищурился, покачал сокрушенно головой, но более ничего не произнес.

Встреча с женой была радостной. В Иване давно проснулся мужик со всеми его требованиями и желаниями. И Анна вдосталь опустошила уже окрепшее тело, отдав себя всю без остатка. А по пробуждению огорошила радостной вестью:

— Я ведь зачала от тебя, Ванюша! По всем приметам, зачала.

— Да ну? — чуть отстранился парень, чувствуя, как забилось вдруг сердце. — Парень аль девка?

Анна счастливо хохотнула:

— А об том, миленький, мы с тобой только к осени спознаем. Лишь бы все теперь прошло хорошо.

— Дак, это… Может, нам теперь спать не надо вместе отныне? Вдруг невзначай своей штукой там чего растревожу?..

— Где там твоя штука? Дай-ка еще раз на нее гляну!

Голова Анны нырнула под теплое одеяло, и Иван вновь застонал в неописуемом блаженстве. А она, пошалив, оседлала замлевшего мужика и, качаясь на нем в женской скачке, самозабвенно и ритмично повторяла:

— Надо, надо, надо!! До июля ты мой, дурачок!

Неделя пролетела незаметно, и была она для молодого ратника заслуженной наградой после тяжелых кровавых будней.

Опять жена провожала мужа до самой околицы, утопая лаптями в снегу. Опять просила навещать при первой возможности.

— Береги себя и его, — нагнувшись с седла, целовал Иван горячие губы. — Будем в городе стоять, на Масляную обязательно приеду. Жди, любая!

Они расставались на месяц, не подозревая, что лесной житель Федор был прав, говоря о непознанности и непредсказуемости человеческой судьбы, что перемена ее для Ивана была уже близка. Ехал налегке, оставив тяжелую новгородскую добычу дома. Отцова бронь покоилась в тороках. Может быть, именно это и спасло ему вскоре жизнь? Может быть…