#img_5.jpg

#img_6.jpg

#img_7.jpg

В тот день мужчины из техотдела, как обычно, вышли на лестничную площадку покурить. Эдик Подгорный, большой любитель розыгрышей, сенсаций и, конечно, сплетен, не успев еще поджечь сигарету, огорошил всех сообщением:

— Наш старик, агент «Два нуля восемь», скоро, похоже, наследство в долларах получит!

— Не трепись, — равнодушно отреагировал за всех Хрусталев, человек серьезный и обстоятельный. За всех, потому что знали, что Эдиковы сенсации на девяносто девять процентов были липой, порождением его фантазии, непроверенными слухами. Либо искаженными сведениями из газет, которые сам-то он читал не слишком регулярно и прилежно.

Агентом «Два нуля восемь» за глаза прозвали Степана Викентьевича Корзуна, работавшего в отделе экспертом по зарубежным техническим разработкам. В силу своего пенсионного возраста, а также благодаря необычным своим занятиям, он находился особняком в коллективе и был предметом безобидных, в основном, шуток. Знание же им языков невольно порождало уважительное отношение.

Прозвище «Агент» родилось не случайно. Было в биографии Степана Викентьевича нечто такое, что находилось для сотрудников треста под семью печатями. Те, кому положено, знали, конечно, как и при каких обстоятельствах попал Корзун за рубеж, а также и то, как вернулся на Родину. Но никто не знает, как и при каких обстоятельствах сведения, которые стараются не афишировать, просачиваются для всеобщих пересудов, трансформируются в домыслы и вообще в чепуху, становясь достоянием тех, кого они меньше всего касаются.

Степан Викентьевич своими воспоминаниями в тресте ни с кем не делился, мемуаров, надо полагать, не писал. Его досье в отделе кадров содержало то, что ему положено содержать. И люди в этом отделе тоже знают, о чем говорить можно, а о чем нельзя. Ан нет! Окружающие с уверенностью утверждали, что он жил в Австралии, в Гонконге, в Нью-Йорке. С кем-то переписывался и даже получал посылки. Пустяковые, понятно, с мелким барахлишком, заморскими диковинками, каких у нас не бывает и которые там ровным счетом ничего не стоят. Что-то Степан Викентьевич иной раз показывал, а что-то даже дарил. Обычно женщинам.

Эдиково сообщение, несмотря на его вздорность и анекдотичность, все же вызывало кое-какое оживление. Своей вздорностью хотя бы.

— Он тебе что, сам сказал? — вопросом, в котором было больше иронии, нежели заинтересованности, попытался обезоружить любителя фантазий Вовчик Колобов из лаборатории вычислительной техники, постоянный участник дискуссий клуба-курилки на лестничной площадке. И к тому же лучший Эдиков друг.

Эдику этого вопроса только и надо было. Он даже забыл про сигарету — настолько ему хотелось поделиться сделанным открытием.

— Сам допер! Вычислил! — с торжеством объявил он, почему-то понизив голос. И как раз то, что он понизил голос, по неписанной логике парадокса, привлекло к его рассказу внимание даже самых скептически настроенных. — В общем, мне бритвочка понадобилась, ну лезвие, значит, карандаш подточить...

То, что Эдик большую часть рабочего времени ищет предлог покинуть свое место за служебным столом, факт настолько привычный, что история с лезвием придала его болтовне известную долю достоверности.

— У Степана этого добра припасено столько, что на две конторы хватит... Я и подкатился к нему, так, мол, и так, позвольте лезвие... А он, такой всегда предупредительный, будто и не слышит. В газету уставился. Я тут на него глянул, а у него челюсть отвалилась и глаза остекленели. Я его еще раз по имени-отчеству окликнул — ноль эмоций. Осторожно глянул ему через плечо: что это, думаю, его так в «Известиях» чуть ли не до кондрашки довело? А он уперся глазами в то место, где обычно мелконьким таким шрифтом, черненьким таким, «Инюрколлегия» объявления свои дает. Я потихоньку отошел, сел за свой стол. На него поглядываю. Ну чего тут, козе ясно, в чем фокус... Видно, кто-то из его заокеанских друзей ласты загнул, а старику свои капиталы оставил. Завещал, так сказать. Если много, так тут не только дара речи можно лишиться. Вообще Кондрат может оглоушить...

— Какой Кондрат? — не понял Вовчик, но потом все же сообразил. И следующий вопрос задал уже по существу: — А там что, фамилия его указана?

— А тебе что, его настоящая фамилия известна? Под какой он там фамилией жил — кто знает.

Это рассуждение произвело впечатление на всех.

— Получается, что он себя узнал?

— Получается. Это для нас там всякие Джонсы и Смиты — пустой звук, а он-то въехал, будь спок. Тем более, что и география сама за себя говорит. Тут все схвачено, за все заплачено...

— У нас тоже есть подшивка «Известий». Нонна подшивает. Как и «Правду», «Рабочую трибуну»...

— А ты у Корзуна не пробовал попросить газету, — вмешался Хрусталев.

— В том то и дело, что нет! — горячо отреагировал Эдик. — Он ее сразу в ящик стола запрятал, ключ в замке повернул, как только осознал мое присутствие. А как только врубился, что я всего лишь за лезвием, засуетился, готов был все свои канцелярские принадлежности подарить. Лишь бы я поскорее слинял.

— Так ты, значит, так и не прочитал, что там в том объявлении сказано?

Эдик хмыкнул.

— Так я ж не такой умный, не сообразил, что в подшивку можно заглянуть. Да и Нонна не почесалась, наверно, чтобы свежую газету подшить. Старик-то ее в киоске, надо думать, в семь утра схватил.

Сколь ни необычным и неожиданным было предположение Эдика насчет инюрколлегии, в самой ситуации заключалась определенная притягательность. Никому из присутствующих в импровизированном клубе-курилке не доводилось встречать в жизни наследника иноземного капитала, живущего в нашей стране, тем более работающего в одной организации. А легенды, связанные с именем Корзуна, позволяли сделать допущение, по отношению к кому-то другому могущее показаться нелепым. Вовчик, загасив сигарету, вдруг выказал решимость к немедленным действиям:

— Пошли, возьмем у Нонны газету. Прочитаем объявление и либо изобличим трепача, либо выведем на чистую воду капиталиста.

Понятно, что никто из солидных товарищей и не подумал последовать этому легкомысленному призыву. Зам. начальника отдела, демократично дымивший вместе с подчиненными, произнес вкрадчиво:

— Прогуляйтесь, прогуляйтесь, гляньте, потом нам расскажете.

Так что Вовчика сопровождал лишь носитель идеи — Эдик. Газету они нашли без труда — она лежала у Нонны на столе вместе с другими, дожидаясь, когда настанет очередь отправиться в подшивку.

Появление сразу двух претендентов на одно периодическое издание ничуть не удивило Нонну: вечно этим парням нужен какой-то футбол, хоккей, еще что-то такое, что и век не нужно нормальным людям. А вникать ей, Нонне, библиотекарю отдела, во все это, ясное дело, было недосуг.

Изучение объявления инюрколлегии не дало никакой пищи умам доморощенных детективов. Вовчик сразу поскучнел: ни география, ни начертания фамилий к Корзуну, похоже, никакого отношения не имели.

— Что-то ты, старичок, во сне увидел, а на работу досыпать пришел. Тебе и показалось. Дед, может, и не в газету вовсе смотрел, сердчишко, может, прихватило. Вот и прибалдел. А ты сразу: наследство, наследство!

Сухие и малопонятные строки объявления инюрколлегии слегка охладили пыл Подгорного; в них и вправду ничего не говорилось насчет Корзуна, даже намека никакого не просматривалось. Но сдаваться он не собирался.

— Чего ты понимаешь! — более громко, нежели позволяли условия приемной управляющего трестом, начал он доказывать. — Фамилии вообще могут не совпадать. А потом, у этого деятеля там, за кордоном, вообще мог быть десяток фамилий. И все на иностранный лад. Это он здесь Корзун... А там — если Токарев, так Вилли. Или какой-нибудь Смирнофф, Петрофф. Слыхал: Смирнофф водка?

Внимание Нонны было поглощено срочной бумагой, которую дал ей напечатать главный инженер. Но знакомое имя мгновенно включило вторую сигнальную систему: не отрываясь от текста и клавишей машинки, девушка машинально, почти автоматически поинтересовалась: «А что Корзун?» Вразумительного ответа на свой вопрос она не получила и снова углубилась в работу.

Друзья еще пошушукались насчет фортуны и наследства. Потом перешли на заграничные напитки. После чего разошлись по своим рабочим местам, договорившись после работы заглянуть в коктейль-бар, посмотреть, что там творится. Благо был день аванса, так что сам бог велел...

* * *

ныл магнитофонный тенор.

Сытый бармен, упакованный ярко, как шведский презерватив, держался соответственно своей обложке. От скуки он протирал бокалы тряпкой, изредка оглядывая полупустой зал.

Эдик и Вовчик, покручиваясь на вращающихся табуретках у стойки, потягивали через соломинку коктейль. Уже третий по счету.

— Черт бы его побрал, — бурчал Эдик, который молчать попросту не умел — ну наливай же сюда коньяк, ну ликер! Ну, а «Агдам»-то зачем лить? От этого «бутерброда» фонит исключительно «Агдамом».

— Пей, что дают, — флегматично отозвался Вовчик. — Годика два-три назад и это было бы за счастье. И потом, посуди сам, коктейль обозвали «Тройка». Значит, надо же было и третий ингредиент, кроме коньяка и ликера. Привезли им «Агдам» — вот и заливают его третьим.

Третий — лишний.

— Бог троицу любит. И вообще ты ж не в Австралии! — Вовчик подмигнул.

— Австралия! — Эдик завелся с полоборота. — Увижу ли Бразилию до старости моей! Проклятая жизнь — травят тебя коктейлем «Тройка» с «Агдамом», и только с «Агдамом». И без него не нальют. И все потому, что у тебя деньги деревянные. Да и тех не навалом. А этому мерину старому отцепят сейчас мешок фунтов австралийских и будет пить «конину». Французскую, по сто рублей за кило...

— В Австралии доллары, а не фунты.

— Тем более. Это же валюта. Ва-лю-та!

— Да не будет он коньяк французский пить. Он же старенький. У него уже печень сморщилась.

— Право, дурак же ты, парень! Французским коньяком печень не испортишь. Это «как-дамом» вонючим печень испортишь. Мы ее портим с тобой. Ишачим, как быдло, задарма и к старости получим по ордену сутулого на брата.

— Уж ты изработался в своем техотделе, бедный.

— Я как истый советский инженер делаю вид, что работаю. Государство делает вид, что мне платит. Знакомая ведь тебе формула? А этому козлу Корзуну — наследство в валюте. Почему ж ему везет, а не мне?

— Ты был бы агентом, может, и тебе повезло бы. Я не хочу быть агентом. Но тоже хочу австралийских фунтов.

— Долларов.

— Не важно. Лишь бы побольше.

— Ладно, пошли курнем, австралиец.

Они вышли на крыльцо бара и задымили.

доносилась из недр бара бесконечная песня неизвестного тенора.

— Меня от одного воспоминания об этом наследстве контачит. Мне дурно делается, понимаешь. Я б его своими руками придушил, честно...

— И чего бы ты добился? Наследство на твое имя все равно бы не перевели. Тебя бы перевели из советских инженеров — в советские заключенные. А я — простой советский заключенный и мой товарищ — старый брянский волк... Слыхал такую песню?

— А я б самолет угнал, — Эдик говорил одухотворенно, словно уже видел себя в самолете (этому способствовала третья доза коктейля «Тройка», что была тоже не без «Агдама»).

— И полетел бы за наследством в Австралию. Не запретишь красиво жить...

— Зачем ему эти баксы? — снова завелся после минутного молчания Эдик. — Ведь он один, совершенно один. Не сегодня — завтра сам свернется. Так кому же они достанутся? Государству?

— Дадут объявление где-нибудь в Канаде или Гватемале. Найдется еще какой-нибудь наследник. Или передадут какому-нибудь обществу или фонду. АНТИСПИДУ или еще АНТИ чему-нибудь. АНТИобщественному.

— Не-ет. Плохо же ты его знаешь. Он никому не завещает. Он подохнет на мешке с долларами. У него трояка до получки не выпросишь, это ж скупой рыцарь... Ты б видел его рожу, когда он читал это объявленьице. Ты не видел, а я видел. На это надо было посмотреть.

— А может быть, он женится? С баксами его живо какая-нибудь шлюшка, типа нашей Нонночки из библиотеки, охомутает.

— А это идея! Надо ему подставить какую-нибудь телку и стричь вместе с ней с него шерсть!

— В сутенеры решил податься? — Вовчик добродушно рассмеялся. — Ты себе путевую телку найди.

— Ага, завидно, что я неженатый. Эх, Вовчик, Вовчик, иди к своей бабе, она приласкает. А уж я как-нибудь.

— Слушай, у меня идея наклюнулась. Вотрись к старику в доверие. Обхаживай его, в магазин ему бегай. Состарится совсем — кефир ему неси, клистир делай. Помогай ему, в общем. Глядишь, когда он помрет, лет через... надцать, — тебе завещание отпишет. Ты еще тогда будешь не старый. И, может быть, еще неженатым.

— В гробу я его видел вместе с клистиром.

— Но он же об этом не знает...

— Да пошел ты! Тебе что, ты ж гений. Сидишь там, в лаборатории, паяешь себе. А открытие сделаешь — прославишься в веках. А нам, как крысам техотделовским, всю жизнь коктейлем с «Агдамом» травиться? Нет, не я буду, если не придумаю, как расколоть этого старого козла.

И отшвырнул окурок, Вовчик же поплевал на свой и кинул его в урну.

— Ну что, тронулись? Знаешь, Вовчик, пойдем отсюда. Этим «Агдамом» у меня уже мозги пропахли. Пошли в «Сугроб», ударим по пиву!

— Коктейль на пиво — это диво! А наоборот — не лучший вариант. Да мне уже домой надо двигаться.

— А-а. Примерный семьянин. А я пива хочу. Надо залить горе.

— Какое такое горе?

— Такое, что не на меня наследство свалилось.

* * *

В пивбаре «Снежок» было, как всегда, шумно. Под потолком висел табачный дым. Вальяжный варено-джинсовый бармен здесь отсутствовал, его заменяли дюжие официантки, разносившие между столиков громоздкие подносы с кружками и графинами.

Эдик засел капитально — он пил уже второй графин пива, невзирая на бешеную надбавку, которая вырастала еще и за счет соленой рыбы неизвестного названия. И уже не второй, как у Булгакова, свежести, а черт знает какой. Рыбу эту почти никто не ел, она скапливалась на столах в больших количествах, пока официантки не сгребали ее на поднос и не уносили. Но рыбина жизнь на том не кончалась, поскольку, совершив круговорот, она возвращалась снова на столы после некоторого косметического макияжа. Но новые клиенты так же дружно ее отвергали, как и предыдущие, и все начиналось по новой...

Настроение у Эдика, несмотря на обильное возлияние, было гораздо ниже нижней отметки. Его тянуло с кем-либо пообщаться, поделиться своими безотрадными мыслями. Но подходящего объекта не подвертывалось. Слева клевал носом старикашка с трехцветной недельной щетиной на подбородке, справа подсел слепой со старым разваливающимся баяном, повисшем на плечевом ремне. Смотреть на его одутловатое белесое лицо желания у Эдика не было, застывшие, устремленные в никуда глаза действовали нехорошо на его возбужденную пивом психику. Слепой выложил мятый рубль, и официантка поставила перед ним кружку с пивом. Он отхлебнул половину одним глотком, потянулся к жестяной одноразовой плошке с гофрированными краями, заменявшей здесь солонку, щедро сдобрил свое пиво солью, хотя и не мог, конечно, видеть, как оно вспенилось. А, может, услышал слабое шипенье? Говорят, у слепых слух во много раз тоньше, чем у зрячих... Слепец неплохо разбирался в окружающей обстановке, видимо, был завсегдатаем этого злачного места. Допив пиво, он начал наигрывать «Очи черные».

— Эй! — Эдик очнулся от своих черных мыслей. — А ламбаду ты можешь сламбать?

— А как это? Ты напой.

— Та-та- та- та-та. Та-та-та- та-та-та-та-та-та-а...

Слепой попробовал подобрать, но получилось нечто весьма отдаленное.

— Баланда это у тебя, а не ламбада. — Эдик налил слепому баянисту из своего графина. — Допивай и дергай отсюда.

Слепой не. заставил повторять приказание. Посолив пиво, он быстро его выпил и слинял. Через пару минут звуки его ветхого инструмента слышались уже с другого конца зала.

— Не занято? — Место слепого, можно сказать, остыть не успело. Бородатый в зеленой куртке — на груди слева красный флажок — уселся на стул. Старик слева окончательно отключился, погрузившись даже не в дремоту, а вполне основательный сон.

— Слава, — представилась борода.

— Эдуард Михайлович, — слегка наклонил голову Эдик. — Не возражаешь? — Эдик обхватил пальцами горлышко графина и кивнул на пустую кружку.

— Да пока принесут, пей, кому говорю, — процитировал Высоцкого новый клиент. — Воспользуемся гостеприимством. Кстати, можно и по чуть-чуть. — Слава похлопал себя по животу, а когда отвел полу куртки, то стала видна заткнутая горлом вниз бутылка пшеничной.

— Наливай! — с жестом отчаяния, в известной мере понятно деланного, выразил свое согласие Эдик. Если честно говорить, то водку он действительно не любил, можно сказать, терпеть не мог. А тут неизвестно даже с кем. Но сегодня его прямо-таки тянуло напиться.

Слава булькнул обоим в пиво.

— Со знакомством!

Они сдвинули кружки, издавшие отнюдь не звон, а глухой стук соприкоснувшихся булыжников.

— Гадость, — сообщил Эдик, причастившись.

— Ну это ты зря, Михалыч! Нормальный советский ерш. Колючий, конечно, а жизнь какая?

— Да, жизнь... — Эдика сразу потянуло пофилософствовать. — Осень вот наступает. Очередная. А ты знаешь, что в Австралии сейчас весна.

— В Австралии? — Слава достал из гофрированной солонки щепотку соли. Из той самой, в которой недавно ковырялся слепой музыкант.

— Это хорошо.

— Что хорошо? — Эдик уже потерял нить беседы.

— Что хорошо? Все хорошо. Хорошо, что в Австралии весна.

— А! Ты про Австралию? Этот мерин Корзун поедет в Австралию.

— Какой мерин?

— Какой, какой... Корзун — мерин. Сядет на самолет. На «Боинг», «Кобру» или еще какой — и тама. А я бы поплыл пароходом.

— Что у него там родственники? — косясь на официантку, решив, что они вне поля ее зрения, борода снова плеснул «по чуть-чуть».

— Родственники? Нету у него родственников. У него есть наследство. Миллион! Понимаешь, мил-ли-он! Миллион австралийских долларов. Прикинь, миллион валютой. Не кисло?

— Да, не кисло. Ему повезло. — Слава достал сигареты. — А кто он? Старик, говоришь?

— Дерьмо. Старое дерьмо. Агент ЦРУ. Австралийский шпион. Нет, ты не въехал — он миллион получит.

— Ладно, не гони дуру. Он что твой знакомый?

— Друг. Лучший друг. Я ему каждый день покупаю кефир и ставлю клистир. А он мне завещал полмиллиона фунтов. Он мой дедушка...

— А у дедушки есть телефон? Может, поздравим его с праздником? Скажем, сегодня... Как его звать? Степаном? Ну скажем — Степанов день.

— Телефон у него простой. 36... А дальше... Дальше не помню. Не в этом суть. Он миллионер. Подпольный. Да он все равно уезжает в Австралию. В Сидней. Слыхал?

— А где он живет?

— Кто?

— Ну дедушка твой. Австралиец этот.

— Да здесь недалеко.

— Так, может, зайдем к дедушке в гости? На огонек. Мне надо кое-что заказать ему в Австралии.

— Хрен ты у него закажешь. Он мне дает полмиллиона. А тебе — хрен на рыло!

— Ладно, парень. Ты уже готов. Пойдем-ка на свежий воздух. Прогуляемся, тебе надо освежить мозги.

Он плеснул себе еще немного водки, бутылку с остатками засунул в карман. Взял отяжелевшего Эдика под руку и повел его к выходу через шумный, галдящий, дымящий зал.

* * *

Следователь прокуратуры Рудольф Христофорович Рунге поднялся из-за стола, хрустнул суставами. Потом подошел к окну, распахнул его. Бабье лето, выдавшееся нынче необыкновенно теплым, было, как видно, при последнем издыхании. Солнце светило еще прилично, но на севере, за нагромождением многоэтажных домов, за церковью, блестевшей новой позолотой куполов и крестов, за пеленой заводских дымов, угадывалась черная снежная туча, предвещавшая зиму. С высоты седьмого этажа кабинета зам. управляющего (хозяин уехал в командировку) просматривался почти весь город.

Город просматривался, да не просматривалось дело, которое привело следователя по особо важным делам в этот пустующий кабинет. Дело об убийстве сотрудника треста Корзуна Степана Алексеевича.

Рудольф Рунге за свою практику всякого успел повидать. Много дел прошло через его руки — сложных и ортодоксальных, запутанных и простых, как пятиалтынный. Это дело — он чувствовал — из разряда странных. Корзуна, как следовало из материалов следствия, милицейского протокола и медицинского заключения, нашли в собственной квартире с проломленным черепом. Кто-то ударил его в висок тяжелым предметом с острыми краями. Удар был силен, осколки черепа глубоко вдавились в мозг. Убитый упал головой на стол. Орудие убийства однако отсутствовало, на кастет не похоже, судя по форме раны. На молоток — тоже. Обнаружены были пустая бутылка из-под коньяка и всего один стакан. Из количества выпитого можно заключить: выпил бутылку Корзун не один. Но никаких следов пребывания кого-то другого обнаружить не удалось. Отпечатки пальцев тщательно стерты, собака след не взяла. Микрочастицы с пола, где мог ступать убийца, исследовались, но идентифицировать их можно лишь при условии, что убийца будет обнаружен. Обыск в квартире не дал ничего, что позволило бы навести на его след.

Сам факт убийства стал известен через день. Корзун славился своей пунктуальностью, был аккуратен, поэтому его отсутствие сразу вызвало тревогу. Но послали членов месткома только на следующий день, после того как Степан Викентьевич не вышел на работу. Решили, что заболел. Тем более, больничные листы он брал главным образом по причине гипертонии. Но надо быть очень больным, чтобы не подойти к телефону. На дверные звонки хозяин квартиры тоже никак не реагировал. Представители месткома заволновались, вызвали милицию, работников ЖЭУ. Вскрыли дверь. Ну и увидели...

Всякое преступление имеет свои мотивы. Вот в этой-то части и обнаруживается пробел. Мотивы никак не просматривались. Ограбление? Мало похоже. Деньги — рублей сто с лишним — лежали почти на виду. В столе, правда, под ключом — сберкнижка. Много ли, мало ли — около четырех тысяч на ней. Убийца похоже, в нее даже не заглянул. Кое-какие безделушки, некоторые весьма ценные. Книги. Тут на одних книгах можно получить состояние. Библия дореволюционного издания. Словарь Даля — конец девятнадцатого. Уже ценность. И еще много книг на английском и французском. Словом, поживиться было чем...

Опрос соседей Корзуна ровным счетом ничего не дал. Никто ничего не видел и не слышал, чему можно было в общем-то поверить: убитый ни с кем не общался, никто к нему не ходил. Так что если бы он не работал, то о разыгравшейся в его квартире трагедии не скоро стало бы известно. Теперь вся надежда на сослуживцев. Хотя, впрочем, тоже невеликая...

Тем неожиданней оказался забрезживший «свет в конце туннеля». Следователь Рудольф Христофорович Рунге воспрянул духом, когда от работников треста, которых он приглашал на беседу, услышал какие-то туманные намеки на связь происшедшего с объявлением инюрколлегии. Прямую зависимость, понятно, тут вывести трудно, но что-то такое, за что можно было хотя бы зацепиться, все же намечалось. Появлялась хотя бы возможность разрабатывать версию. Перспективную или нет, будет видно, но все же... все же не топтание на месте.

Отпустив очередного приглашенного для беседы, Рунге задумался. Газета — все та же, вернее, такая же, как и у Корзуна — «Известия» с объявлением инюрколлегии лежала перед ним. Ничего в нем, даже отдаленно касающегося убитого, не было. Фамилия его во всяком случае отсутствовала. Это, правда, еще ни о чем не говорит: в Союзе он может жить и под другой фамилией. Следовательно, если речь идет о нем, то уж он-то понял, что к чему. Но только ли он? Или понял еще кто-то? Но зачем убивать? Объявление о наследстве еще не само наследство. Надо ведь, чтобы курочка еще снесла золотое яичко. Иначе бессмыслица. А если кто-то захотел устранить соперника? Такое ведь тоже полностью исключить нельзя. В наше время всякое возможно. Мог оказаться еще кто-то, заинтересованный в наследстве. Устранил конкурента и занялся добыванием наследства уже для себя. Возможный вариант... Но как это все раскрутить? Огромная работа? Надо привлекать международные организации, может быть, Интерпол, благо мы сейчас в него входим...

Рунге вздохнул и стал смотреть в список, чтобы пригласить очередного свидетеля.

Этим очередным оказался Эдик.

Рудольф Христофорович задавал ему вопросы в той специально выработанной манере, мягкой и доброжелательной, в которой и можно только разговаривать с людьми, которые ничем тебе не обязаны, для которых сообщить или не сообщить что-либо — их полное право. Но неожиданно наступил момент, когда вопросы следователя вдруг стали приобретать жесткость и остроту.

— Так это вы, Эдуард Михайлыч, автор открытия, что Корзун разыскивается иностранной юридической коллегией как наследник зарубежных родственников?

— Какое открытие? Мне показалось...

— Показалось... детский сад... — Рунге хотел сказать, что когда кажется — надо креститься. Но сдержался.

— Что значит, показалось? Он вам что-то говорил?

— Да нет, не было у нас никакого о том разговора. Я случайно подошел к его рабочему столу, когда он, как завороженный, смотрел в газету...

— В какую газету?

— Ну в «Известия» же, больше ведь инюрколлегия не печатается нигде.

— Да это ясно. Я имел в виду, что же его так сильно заинтересовало? Как вы это поняли, коль даже полусловом не обмолвились? Ведь газета-то большая.

— Да он смотрел как раз в тот угол, где объявление инюрколлегии тиснуто. Точнее, на само это объявление.

— Допустим. Но из чего вы сделали вывод, что его в этом объявлении что-то поразило.

— Да вы бы видели, какое у него лицо?

— Допустим. Но ваше предположение могло быть ошибочным и, естественно, не давало права высказывать его везде и всюду.

— Свободу слова у нас еще пока никто не отменял, даже наоборот, — буркнул Эдик.

— Так и клевету можно под свободу слова подвести. Захотел на кого-то напраслину возвести и — пожалуйста. Потому как «свобода слова»... Так, что ли? Только за клевету уголовное наказание положено... Ну ладно, это все беллетристика... Ближе к делу. А еще с кем-нибудь вы своими «предположениями» делились? Я имею в виду — за стенами своего учреждения.

Эдик не сразу ответил, и это не ускользнуло от следователя. И поэтому, когда услышал как бы через силу произнесенное «нет», отнесся к этому без особого доверия. Но настаивать на том, чтобы собеседник хорошо подумал, прежде чем быть столь категоричным, не стал: все же беседа, не допрос, да и не свидетель перед ним даже, а просто человек, которого попросили хоть что-то вспомнить об образе жизни, привычках и возможных связях покойного сослуживца. К тому же Рудольф Христофорович интуитивно чувствовал, что с недорослем с высшим инженерном образованием беседовать придется еще не раз: что-то он не договаривает...

Рунге пробежался глазами по списку. Фамилии ему, естественно, ничего не говорили, но у некоторых стояли точки. Этих людей трестовское начальство выделило в том смысле, что у них с покойным были более тесные, нежели с другими работниками треста, служебные и даже неслужебные отношения и контакты. «Так, так, так...» — следователь вел пальцем по списку. Хрусталев Дмитрий Евгеньевич. О нем начальник отдела Громов (а именно в его отделе работали и Корзун, и Хрусталев) говорил, что он живет в том же доме, что и Корзун. И чуть ли не в том же подъезде (эта деталь начальника отдела мало интересовала), но если даже в одном доме, уже это что-то значит. Одни и те же магазины, бытовые учреждения, газетные киоски, зрелищные учреждения (хотя сомнительно, чтобы покойник их посещал). Словом, не могут люди не встречаться, постоянно вращаясь на одном и том же пятачке. Хоть какие-то детали мог сосед подметить?

* * *

Дмитрий Евгеньевич оказался человеком довольно высоким, худощавым и жилистым, с твердыми крупными чертами лица. Взгляд серых глаз тоже был твердым, смотрел он прямо в глаза собеседнику. Некоторая напряженность была вполне объяснима: она чувствовалась, пожалуй, у каждого, кто приходил к следователю на беседу. Вполне понятно, сама тема разговора была такой, что не располагала к фривольности и легкомыслию, вообще расслабленности. А если учесть, что убитым оказался сосед, то самообладание Хрусталева можно вообще признать завидным.

— Дмитрий Евгеньевич, — начал Рунге, — я, конечно, далек от того, чтобы спрашивать вас что-либо об убийстве. Если бы вам что-то было известно, вы бы сами пришли и все рассказали. Я прав?

Хрусталев кивнул с полным пониманием и согласием, что так бы оно непременно и было. Только горькая складка у губ обозначилась еще резче.

— Я хотел бы, чтобы вы мне рассказали о покойном как о сослуживце. А еще больше — как о соседе. Когда живешь в одном доме, волей-неволей приходится встречаться, что-то видеть, замечать. У вас, кстати, подъезды далеко друг от друга?

— В одном живем.

Он так и сказал «живем», хотя время глагола было верно относительно его самого. Впрочем, зачем ему говорить о себе в прошедшем времени?

Рудольф Христофорович все понял правильно. И следующий его вопрос совершенно вытекал из этой фразы.

— Вы живете с семьей?

— Нет, я живу один.

Это обстоятельство никаким боком к делу не относилось, и Рунге поспешил перейти к тому, что его интересовало.

— Вы бывали друг у друга?

— Да.

Односложный, предельно краткий ответ свидетельствовал о том, что Хрусталев не любил тратить слов впустую. А может, опять же предмет разговора располагал к такой лапидарности?

— Зачем, по какому поводу, я вас спрашивать не стану, дела соседские. Меня интересует, чем Корзун занимался в свободное время, какие были у него контакты с внешним, так сказать, миром?

— Боюсь, что могу сообщить вам очень немного. Мы ведь не общались, хоть и разделяли нас всего два этажа. Это женщины чуть что бегут друг к другу, то за утюгом, то за щепоткой соли, то за лавровым листом. У нас, стариков, все на многие годы вперед запасено. До самой смерти...

И, видимо, поняв вдруг двусмысленность сказанного, опустил глаза. Рунге с любопытством разглядывал собеседника, думая о том, что личность эта, пожалуй, незаурядная. Нос, что называется, орлиный, близко сведенные брови, жесткие, четко очерченные губы.

— Вы в этой организации давно работаете? — спросил вдруг следователь.

Вопрос получился сам собой и возник по простой причине: скромная должность, занимаемая Хрусталевым, совсем не соответствовала его внешнему виду — с такой внешностью хоть в дипломаты, хоть в министры.

— Да, — снова односложно ответил Хрусталев, и Рунге даже не стал уточнять, что кроется за этим «да».

— Мы остановились на том, что вы бывали друг у друга. Можно уточнить, когда это было в последний раз? По какому случаю, не спрашиваю — мне важно не это, другое.

— А вот по какому случаю, пожалуй, прежде всего и надо сообщить. С месяц назад начальник отдела просил зайти к соседу. Был он на больничном, а журнал иностранный понадобилось срочно передать ему. Вот меня и откомандировали...

— Так, так, — заинтересованно откликнулся следователь. — Полагаю, повод для визита позволял ограничить общение несколькими секундами. Чтобы передать журнал, необязательно даже в квартиру заходить?

— Не совсем так. Мне было поручено также забрать кое-что из того, что покойный заготовил передать в отдел.

— Но ведь это тоже секундное дело.

— Ну и все же он пригласил меня войти. Может, из вежливости, а может, и в самом деле поинтересовался, как идут дела...

— А по какой причине больничный был?

— Да гипертония. Болезнь в наше время самая популярная. Каждый второй, почитай, ее у себя в одно прекрасное время обнаруживает... Так вот, пригласил он меня войти и присесть на пару минут, поскольку надумал черкнуть записку начальнику отдела.

— Ну и вы вошли, сели. Что-нибудь любопытное бросилось вам в глаза?

Рунге на квартире убитого побывал и вопрос задавал вполне с определенной целью. Ему самому в глаза бросились кое-какие детали, и было небезынтересно узнать, как на них реагировали другие. А с другой стороны, вопрос позволял более раскованно говорить о вещах, в данном конкретном случае представляющихся деликатными.

— Ну, как не бросилось, — позволил себе Хрусталев нечто вроде усмешки. — Ковер на стене, каких я, честно говоря, не видывал. Кенгуру во всю стену скачет на фоне пейзажа, скажем прямо, не похожего на наш. И сам ковер так соткан, что смотрится, как японская стереоскопическая открытка. Ну и еще диковинок в квартире немало по разным углам. Маски какие-то, тарелки настенные, шкатулки...

— Что-нибудь ценное, на ваш взгляд, было?

— Да ведь как сказать, что можно считать ценным, а что нет. И потом особенно ценные вещи не принято напоказ выставлять. Ковер, я так думаю, немалых денег стоит, но ведь и продать его не просто. Он что, пропал?

Рунге не ответил. И ковер, и маски, и прочие диковинки остались в квартире убитого, убийца ничего не взял. Другое дело — может, было действительно что-то еще более ценное, чем сто рублей и книги: золото, драгоценные камни...

— О чем-нибудь говорили?

— Да нет. Он же писал, а я молчал, чтобы не мешать.

— Так и не перемолвились ни словом?

— Нет, отчего же. Он закончил писать, отдал мне записку. Увидел, что любуюсь ковром, спросил:

— Нравится?

Я, конечно, ответил, что да, очень. Поинтересовался, откуда такая оригинальная вещь. Он сказал, что прислали из Австралии.

— Родственники, знакомые?

— Он сказал «да», но непонятно, что имел в виду — родственников или знакомых. Я не стал уточнять, а он как-то перевел разговор на другую тему, и вскоре я ушел.

— А он у вас по какому поводу бывал?

— Аналогичная ситуация. Так же посидел у меня, поговорили ни о чем, чай пить отказался. Вот и все, пожалуй.

— Не знаете, захаживал к нему кто-нибудь?

— Не в курсе. Сам не видел, врать не буду.

— Ну что ж, спасибо.

Рунге подал собеседнику руку и, едва за ним закрылась дверь, углубился в свои бумажки.

«Негусто. Хотя австралийские родственники (или знакомые) — деталь, кое о чем говорит. С инюрколлегией, может статься, не такая уж и блажь. Хрусталева начальник отдела характеризовал как человека исключительно серьезного, порядочного, честного. Стало быть, доверять выданной им информации можно. Но вот как увязать австралийских родственников с объявлением инюрколлегии?

Придется делать запросы. Да и переписку покойного надо хорошенько просмотреть: должны же у него быть адреса...»

Потом на беседу приходили женщины. Из числа тех, кому по службе доводилось иметь контакты с Корзуном. О покойном они отзывались со сдержанным одобрением. Всем импонировала его вежливость в обращении, спокойствие, а заграничные сувениры, которые он преподносил в дни рожденья, всех приводили в восторг. Все удручены случившимся, жалость у всех была искренней и неподдельной, а кое-кто и слезу пускал, как скажем, библиотекарша Нонна.

— Такой он был обходительный, — размазывая тушь с ресниц, говорила она. — Куда нашим мужикам до него!..

Что ж, человек, долго проживший за границей, должен был нахвататься культуры.

— А говорят, он нелюдим был?

— А что ему с нашими охламонами балаболить? Да и моложе они все его.

— А Хрусталев?

— Интереса, значит, общего не находилось.

Напоследок Рудольф Христофорович все же решил подвести общий итог своим беседам с Громовым. А более всего попытаться найти подход к Эдику — Эдуарду Михайловичу. Он, как автор идеи об инюрколлегии, особенно привлекал внимание Рунге. Ведь вероятность того, что слух о каком-то зарубежном наследстве распространился далеко за пределами конторы, более чем очевидна. А это... Это может повлечь или повлекло за собой определенного рода последствия.

* * *

— В вашем отделе Подгорный с кем-нибудь прочные дружеские контакты имеет?

Громов изобразил нечто вроде усмешки:

— С кем ему контакты-то у нас иметь? Единомышленников тут у него ни в каком плане нет.

— Ну а в тресте?

— В тресте, надо полагать, есть. Но ведь это уже вне моей компетенции...

— Понятно...

— Впрочем, ходит к нему тут один из лаборатории, с ним, они, по-моему, постоянно хороводятся.

— Так, так. Это уже интересно. Как мне до этого его приятеля добраться?

— Это несложно, — Громов потянулся к телефону. — Мы с его начальником свяжемся... Сейчас будет, — проговорил он, положив трубку. — Как вы поняли, я не стал объяснять, зачем и куда. К зам. управляющего он мигом прискачет.

Владимир Колобов подтвердил только что сказанное. Правда, удивления по поводу того, что вызвал его не зам, а следователь прокуратуры, он не высказал. Казалось, он ожидал, что именно такой оборот дела предстоит.

«Ясно. Уже обменялись соображениями», — отметил Рунге.

С первых же минут беседы следователь понял, что встреча может оказаться небесполезной.

— Как вы думаете, Подгорный делился с кем-нибудь своими выводами относительно зарубежного наследства Корзуна?

— Думаю, да, — без особой охоты ответил Вовчик.

— Думаете или знаете?

— Откуда я могу знать точно? При мне он никому ничего не говорил.

— А без вас?

— Так, я полагаю, об этом его надо спрашивать.

— Целиком с вами согласен. Но ваш приятель не спешит почему-то обогатить нас этой информацией.

— А меня, стало быть, поспешил?

— Не будем терять время на бесплодные рассуждения. Зачем мне вас, человека с высшим образованием, призывать к тому, что помощь правоохранительным органам — долг каждого гражданина?

— Но я-то к этому делу вообще никакого отношения не имею! — попытался еще посопротивляться Вовчик, но бессмысленность такого поведения была очевидна и для него. — Дело в том... дело в том, что он и сам не помнит толком, кому и в каком виде выдал информацию. Он ведь не злоумышленник какой, но, как я понял, хорошо набрался. И теперь у него только смутные и обрывочные воспоминания о том. Может, потому он и вам не может ничего конкретного сообщить...

— Да-а... Боролись, боролись с пьянством и алкоголизмом, а вполне порядочные инженеры не помнят, с кем и о чем накануне беседовали... Ну, а из тех отрывочных сведений, которые он выдал вам, мы хоть что-то можем предположить? Какую-то картину можем представить?

— По его словам, он познакомился с каким-то парнем в пивбаре и чуть ли даже не отправились к старику в гости.

Брови у следователя поползли кверху.

— В гости? К Корзуну?

— Эдик — большой фантазер. С него все может статься. Особенно, когда он под хорошим градусом...

Дело принимало неожиданный оборот. Подгорного следовало вызывать уже не в кабинет к зам. управляющего, а в прокуратуру официальной повесткой. Выяснив у Колобова, о каком пивбаре шла речь и какого числа произошло знакомство Подгорного с человеком, пожелавшим встретиться с Корзуном, Рунге стал собираться. Он почувствовал, что центр тяжести возводимого им здания следствия начинает перемещаться.

* * *

— Эдуард Михайлович?

— На проводе.

— Эдуард Михайлович, это из прокуратуры, Рунге. Мы с вами вчера встречались...

Эдик поежился. Черт бы побрал этого прокурора, вчера прицепился, сегодня опять звонит с утра пораньше.

— ...Извините, что по телефону, но так быстрее будет, чем повесткой, а время у нас дорогое. Зайдите, пожалуйста, к нам в прокуратуру, в комнату номер восемнадцать. Это на третьем этаже. Знаете, где мы находимся? Если надо, я предупрежу вашего начальника...

Эдик вышел на лестничную площадку и закурил. В прокуратуру его вызывали первый раз в жизни, настроение было самое противное. Что же пронюхал этот чертов прокурор? Почему именно его вызывают? А, может быть, опять всех по очереди, как вчера? Сначала в кабинет зама, а сейчас вот на «лубянку». Ну, артисты! Пойти с Вовчиком потрекать... Стоп! Что-то Вовчик вчера слинял после работы втихаря, обычно вместе шли — по пути домой, в одну сторону. Не потому ли, что его тоже тягал прокурор, а он что-то брякнул неподходящее?

Эдик бросил сигарету и ускоренным шагом рванул в лабораторный корпус. На двери лаборатории был кодовый замок, кода Эдик не знал. Пришлось звонить и ждать, когда вызовут приятеля. Вовчик вышел, вытирая руки о белый халат. Халат был не первой свежести, в нескольких местах облит кислотой и прожжен паяльником.

— Привет, — буркнул Эдик, — пошли-ка потолкуем, гражданин Колобов.

— Некогда, старина. Запарка.

Вовчик провел для убедительности пальцем по кадыку, но вид у него был довольно смущенный и взгляд он почему-то отводил.

— Запарка... Запарка... Тебя вчера вызывал этот Пинкертон, Мегрэ или как его там? Следователь, словом.

— Вызывал.

— Визивал... — Эдика тянуло на дерзости. Передразнивая приятеля, он тем самым выказывал свое возмущение, заранее уверенный, что тот его «заложил». — Ну и чем ты с ним поделился? Давай выкладывай, а то меня на «Лубянку» тягают. Архипелаг ГУЛАГ под меня копается.

— Да так, ничего особенного. Знаешь, Эдька, я ему продал твоего кента из пивнушки. Дай сказать! — Вовчик перехватил протестующий жест Эдика взглядом. — Это ведь не шутка, человека-то пристукнули. И все равно докопаются, так что не тяни, колись. Может статься, что ты навел стрелки на Корзуна. Сам понимаешь, болтун — находка для врага.

— Сам ты болтун. Кретин! А меня сейчас по судам затаскают, засудят к такой-то маме... А может, это ты его ухлопал? А? Пошел, якобы к бабе своей под каблук, а сам, пока я пивом наливался, — шасть — и спровадил дядю на тот свет?

— Это тоже естественно предположить, — Вовчик ухмыльнулся. — Ты молодец, догадался. А сейчас я жду, когда на меня переведут наследство из Австралии. А тебе, не кажется, что оснований заподозрить тебя еще больше? Не ты ли на эти фунты — доллары — лиры зарился и большое желание имел к ним присоседиться?

— Ладно, не вякай. — Эдик достал сигарету и спрятал пачку, не предложив как обычно приятелю. — Что ты конкретно выдал?

— А только то, что мне сказал. Этот Христофор Колумб меня прижал. Пришлось проинформировать его насчет твоего нового знакомого: подозрительная, на мой взгляд, личность. По твоему описанию то есть. И про его нездоровый интерес к заграничному наследству Ну и все. Я же на вашем балу в «Сугробе» не присутствовал...

— Спасибо, ты настоящий друг, — процедил Эдик сквозь зубы, выплюнул недокуренную сигарету под ноги приятелю, круто повернулся и пошел. Пора было ехать в прокуратуру, каяться в грехах...

* * *

Они сидели в кабинете друг против друга. Рунге перебирал бумажки, Эдик, насупившись, смотрел на решетку, украшавшую окно. И хоть это была не устрашающая прямоугольная клетка, символ несвободы, а расходящиеся радиальные стальные прутья-лучи, все равно это была решетка, и она его угнетала.

— Что ж, приступим, — нарушил молчание Рунге. — Сегодня это у нас не просто беседа, но допрос, а посему давайте соблюдем все формальности.

От формальностей Эдика бросило в пот. Называть свои анкетные данные, оказывается, не так приятно, когда их кто-то записывает. А предупреждение о даче ложных показаний и связанных с этим последствий и вовсе повергло его в уныние.

Но и Рунге чувствовал себя не лучшим образом. Он подавлял в себе раздражение, которое вызывал в нем один вид этого инженера-недоумка. Балаболка! И если уж он не соучастник убийства в прямом смысле, то косвенно — это точно. Своим длинным языком, как пить дать, способствовал преступлению.

Эдик же чувствовал, что его крепко прихватили и уже просто так не отпустят. Это соображение и вид решетки на окне не вызывали в нем более желания изворачиваться и финтить. Поэтому он вполне обстоятельно и подробно описал свой поход с Вовчиком в коктейль-бар, не забыв даже упомянуть вонючий «Агдам» — третий ингредиент напитка с псевдорусским названием.

Эдик увлекся своим рассказом, что, как ни странно, успокаивало его. Он изо всех сил старался вспомнить подробности своего пребывания в пивбаре «Снежок», но это ему плохо удавалось. Внешность Славы возникала в его памяти весьма расплывчато. Описывая его лицо, он упирал на то обстоятельство, что у его нового знакомого были светлые волосы и рыжая борода. Намного темнее, чем голова. Он помнил, что интересовался у Славы, красит ли тот бороду, а вот какой был ответ — не помнит. Не припомнит он — хоть убей! — во что Слава был одет. Может, в кожаной куртке. А может, в вельветовой. А может быть, в замшевой. Не исключено, что в джинсовой... Точнее, к сожалению, он, Эдик, припомнить не может...

— Как я понимаю, в финале вы отправились к Корзуну? Зачем?

Эдик опустил голову.

— Да, самое смешное (или печальное), что мы пошли к Корзуну...

— Ну и как он вас встретил?

Рунге впился глазами в сидевшего перед ним человека. Он невольно напрягся, ожидая ответа. Но ответ оказался несколько неожиданным.

— Да никак он нас не встретил. Мы ходили-ходили кругами, да так и не нашли, где он живет. Ведь я не был у него ни разу, так лишь представление имел. Ну, дом знаю. Примерно. Да ноги-то плохо слушались...

— И чем все кончилось? — Рунге с трудом скрывал свое разочарование.

— Чем кончилось? Я, слава богу, дома оказался. Не в вашем ведомстве, не в трезвяке. Слава, наверное, тоже. У меня не было случая возобновить наше знакомство и спросить его, где он закончил тот приятный вечер.

— Приятный, говорите? Ну раз в «трезвяк», как вы выражаетесь, не попали, то, стало быть, приятный. Только «трезвяки» не по нашему ведомству. Ну а почему вы не воспользовались адресом? Он ведь у вас был?

— Адрес?

Явное замешательство отобразилось на лице Эдика, и ответ поэтому был нелепым:

— Так темно же было...

Рунге на это отреагировал по-своему.

— Так, значит, адрес у вас был, — произнес это утвердительно, не вопросительно. — А где вы его взяли? Впрочем, это уже не так важно. Вы дали его своему новому знакомому?

— Не помню, кажется, дал...

— Не помню... Что вы еще говорили о Корзуне этому Славе?

— Не пом... Что-то насчет наследства... Насчет Австралии.

— Ну так что же получается? Вечером вы даете адрес своего сослуживца первому встречному, сообщаете подробности его биографии, которые он вряд ли стал афишировать сам, а наутро он не выходит на работу. Не выходит потому, что той самой ночью был убит. Как прикажете все это расценивать?

Эдик побелел. Ему совсем нехорошо. От бравады не осталось и следа. Он уже не хорохорился.

— Разрешите закурить това... гражданин, не знаю, как вас называть...

— Рудольф Христофорович меня зовут. Вы пока не подсудимый, и мы не в суде. Говорите все, что знаете, только правду, для вас же лучше. И можете курить, если вам это помогает.

Рунге встал и подошел к окну, дотянулся до форточки. Сам он бросил курить несколько лет назад и теперь старался по возможности меньше дышать табачным дымом.

А за окном, пересеченным радиальными линиями решетки, все еще стояло бабье лето, которое не желало сдаваться вопреки прогнозам.

— Ну так, — вернулся он на свое место. — Попробуем составить словесный портрет вашего случайного собутыльника. Нам необходимо его найти. А вас мы привлечем...

— Но я не убивал никого! Клянусь вам! Я не был у Корзуна! — в отчаянии выкрикнул Эдик. — Я его в глаза не видел в тот вечер...

— ...Привлечем к прямому поиску. Пойдете с нашими товарищами и постараетесь узнать этого Славу. Если он, конечно, не плод вашего воображения. Надежды мало, но и не использовать этого шанса тоже нельзя. Сами понимаете, это в ваших интересах. А теперь подпишите вот эти бумаги.

— Что это? — со страхом спросил Эдик.

— Пока ничего страшного. Протокол допроса и подписка о невыезде. До окончания следствия.

— Но я должен в командировку ехать... В столицу.

— Подождет командировка. Молите бога, чтобы не пришлось в другую сторону поехать. Не очень-то все для вас, прямо скажем, благоприятно складывается. А теперь слушайте внимательно. На службе вас найдет человек. Знать вам его род занятий и службы необязательно. С ним пойдете в пивной бар. Посидите, не обращая на себя внимания. Только пива много не пейте. Что делать, как поступать — скажет вам тот человек. Будете во всем слушать его. Понятно, приказать я вам не имею права, но повторяю — это в ваших же интересах. Безопасность вашу постараемся гарантировать. Но риска с вашей стороны, полагаю, будет не больше, чем тогда, когда вы в одиночку шатаетесь по злачным местам. А пока идите...

Оставшись один (Эдика как ветром сдуло), Рунге стал размышлять. Конечно, Слава — это версия. И даже перспективная. Но много непонятного. Почему не взяты деньги, ценности? Такие, как Слава, как его описывает Подгорный, ничем не брезгуют. Может, его вспугнул кто-то? И это возможно. Или тут все гораздо сложнее...

Придется поломать голову.

* * *

Теперь, когда осмотр квартиры убитого со всеми официальными церемониями (понятые, сотрудники уголовного розыска) был завершен, можно было углубиться в детальное изучение его архивов, переписки, накопившегося за годы хлама. Разгадка преступления, возможно, где-то здесь. Убийца не тронул предметов австралийского происхождения, и Рудольф Христофорович имел возможность осмотреть их, полюбоваться непривычной для нашего глаза работой. Но его интересовала переписка — оригинальные безделушки и затейливые поделки ничего ему подсказать не могли. Вот они и письма. Совсем немного. Ненашенские штемпели, почтовые отметки, марки со зверями, птицами и растениями бывшего некогда загадочным континента. Письма на русском языке. Немногословны, не шибко грамотны (надо думать, подзабыли русский язык заморские адресаты). В письмах нет ничего, что могло бы предопределить причины трагедии. Ни о каких деньгах, ни о каком-либо наследстве... Имена совсем не те, что упомянуты в объявлении инюрколлегии. Да и не упомянут там ни один из городов Австралии. В той заметке — города Соединенных Штатов и Европы — как это все увязать? И там были у Корзуна родственники? Но ведь имя-то его опять нигде не упомянуто.

Что можно сделать? Послать австралийский адрес компетентным юристам из коллегии, занимающейся вопросами иностранных наследств? Объяснить, в чем суть проблемы. Возможно ли такое положение, что человек, живущий под совсем другим именем, узнал себя? Или кого-то знакомого? Люди, которые всеми этими делами занимаются, могут смоделировать ситуацию, сообщат какие-то дополнительные данные, которые прольют свет на мотивы убийства. Но приблизят ли к убийце, помогут ли выйти на него?

Незнакомец, с которым разболтался в пивном баре Подгорный, конечно, мог убить. Сейчас таких подонков, для которых человеческая жизнь — пустяк, пруд пруди.

Но за что? За деньги? Корзун мог накопить какую-то сумму. Но чего бы ему иметь ее дома? На сберкнижке у покойного что-то около четырех тысяч. Деньги по нынешним меркам небольшие, но тем не менее — деньги. И если он хранит их на сберегательной книжке, то зачем ему держать какую-то сумму дома? Покупать он, по всей вероятности, ничего не собирался. Какая-либо драгоценность? Вполне возможно. Но ведь не держал же ее покойный на виду. Ее надо было обнаружить, а для этого все перерыть. Но не похоже, что тут кто-то рылся! Впечатление такое, что вообще ничего не взято. Зачем же было убивать? Опять это пресловутое объявление инюрколлегии. Такая ситуация: только эти двое знают, что к чему. Или больше, чем двое? Обстановка после убийства не дает возможности достоверно предполагать ни то, ни другое. Есть только факт убийства...

Тот, кого навел сюда Подгорный, что он мог взять? Драгоценности, которые убитый мог выдать под угрозой убийства. Такое тоже возможно. Но так это или нет будет известно лишь после того, как найдут того незнакомца. На признание рассчитывать, ясное дело, не приходится. Рассчитывать можно лишь на мастерство оперативников, которые ищут сейчас подозреваемого в убийстве и тоже изучают оставленные им следы. Им, а может, и не им... Может быть, все-таки, это дело рук самого Подгорного? А собутыльник — лишь черная кошка в темной комнате? А Колобов? Тоже странная личность...

Рунге спокойно и методично перебирал бумажки в письменном столе его бывшего хозяина, не пропуская ничего и... мало надеясь на то, что найдет что-либо, способное его заинтересовать.

Дешевенькая толстая тетрадка, не ученическая, нет, из тех, что продаются в киосках «Союзпечати», привлекла внимание Рунге тем, что все ее записи состояли из цифр. Ряды цифр пронумерованы попарно. Шесть цифр, потом пять. И следующий порядковый номер. И все подряд — 1, 2, 3... и так до пятидесяти двух. Потом опять те же колонки цифр, пронумерованные попарно.

«Шифр, что ли, какой?»

Следователь уже несколько минут сидел над этой тетрадкой.

«Отдать тем, кто в этом разбирается? В шифрах, то есть. Такая аккуратная запись не может быть бессмыслицей, что-то за этим кроется. Последний номер — тридцать один. Кстати, почему под одними номерами рядов цифр больше, чем под другими? Никакой закономерности не усматривается. Под последним номером — только два ряда цифр. Один ряд — шесть цифр, поставленных через запятую, второй — пять, точно таким же образом.

«Придется спросить в шифровальном отделе КГБ».

Спрятав тетрадь в дипломат, Рунге еще некоторое время поперебирал бумажки, книги и в состоянии полной неопределенности отправился к себе.

* * *

Звонок раздался в конце рабочего дня, когда Эдик уже втайне стал надеяться, что от него отстали. Немного отвлекшись работой, он уже подумывал, что про него забыли, и ему стало уже казаться, что вся эта история с убийством — дурной сон.

Но телефонная трубка развеяла эти робкие надежды. Она назвалась лейтенантом Фроловым и предложила встретиться в шесть ноль-ноль на ближайшей троллейбусной остановке. Эдик нехотя пообещал быть, а лейтенант на другом конце провода обстоятельно описал свою милицейскую униформу: кроссовки, небесно голубая куртка на красной молнии, вареные джинсы. Головной убор отсутствует, его заменяет светлая шевелюра. Особая примета — «Комсомольская правда» в руке. Естественно, свернута так, что можно прочесть название. «Как в хреновом детективе, — с тоской подумал Эдик, кладя трубку. — Не мент, а какой-то фарцовщик... Фарцмент...»

Впрочем, сама встреча сгладила это возникшее было неприятное чувство. Лейтенант сразу расположил к себе Эдика, пожав ему руку и по-простецки представившись Николаем. Они примерно одного роста и возраста, и было у них что-то общее: в манере держаться, в прическе, даже в «упаковке». И уже через некоторое время Эдик почувствовал себя, что называется, вполне в своей тарелке. Это все ж не зануда Христофорович, один взгляд которого чего стоит: не то насмешливый, не то изучающий, но все время пристальный. От него, от его кабинета, веет чем-то нехорошим. Хоть небо там и не в клетку в буквальном смысле, но суть-то одна...

— Итак, поясняю обстановку, — говорил тем временем Николай. — Двигаем сейчас в пивнушку, постараемся сесть к той же официантке. Твоя задача — сидеть, не крутя головой (они сразу условились перейти на «ты», поскольку это еще диктовалось обстоятельствами совместного мероприятия), но все видеть и замечать. Собственно, видеть тебе и замечать надо только одно: обнаружить своего собу... собеседника, с которым свела тебя судьба в тот известный вечер. Если вдруг засечешь, незаметно дашь мне маяк. Дальше уже моя забота, а ты вообще будешь стараться в этот раз остаться незаметным и стремиться возобновить знакомство не станешь.

— А как насчет пива? Моя милиция меня не только, наверное, бережет, но и пивом угощает?

— Будет пиво. А прокурор, как говорится, добавит. Правда, с моей-то стороны пиво будет только для камуфляжа. Сам знаешь, милиция у нас бедная. Да и я при исполнении, к тому же. А если тебе мало, то добавляй. На свои. В разумных пределах, конечно.

— А сколько это — в разумных пределах? Две кружки? Или десять?

— Двух хватит. А то еще в какую-нибудь историю вляпаешься.

— А ты как? Рыбку их фирменную насухую будешь грызть? Ох, у них и рыбка! А минеральной не держат. Как и лимонаду. Помнишь, у Зощенко?

— За меня не страдай. Сумею разобраться, что к чему.

— А вот почему зарубежные сыщики хлещут почем зря? Тот же комиссар Мегрэ. То он пиво сосет, находясь при исполнении, то аперитив, то рюмочку перно, то, глядишь, и коньячок зальет... Арманьяк... Звучит-то как! Приходилось тебе пробовать арманьяк?

— Ладно, кончай трепаться. — Они уже подошли к дверям пивбара. — Зайдем, осмотрись хорошенько. И держись как можно естественней. Просто два кореша зашли пивком побаловаться.

— Слушай, а пистолет у тебя с собой? Ведь преступник может быть вооружен и ос-с-собо опасен. При задержании.

— Автомат. И пара гранат.

— «И па-ар-ра гранат не пустяк», — пропел Эдик, почувствовав некоторый подъем при виде милой его сердцу обстановки. Он потянул на себя массивную деревянную дверь со сверхмощной пружиной. В нос ударил своеобразный коктейль запахов, состоящий из кислого пролитого пива, табачного дыма и фирменной рыбы, которую только что нахваливал Эдик.

Зал был пока наполовину пуст. Час, когда бывает негде упасть яблоку (если бы яблоку вздумалось упасть), еще не настал. Из дальнего угла доносилось всхлипывание ветхого баяна: слепой тоже уже был «при исполнении». При деле, во всяком случае.

Эдик высчитал стол, за которым он пировал со Славой. Стол был свободен, и они приземлились. Эдик, памятуя урок своего наставника, осторожно осматривался. Николай достал сигареты, свободно откинулся на спинку стула. В своем наряде, с небрежной прической он неплохо вписывался в интерьер — ни дать ни взять завсегдатай.

— Нет. Его здесь нет, — подвел итог своему осмотру Эдик. — Слепой здесь. Так он и не научился играть ламбаду.

— Какие его годы... Официантка та?

— Та самая. Лошадь, а не баба.

— О’кей! Девушка! Принесите нам графин пива и что-нибудь съедобное.

Сонная, несмотря на то, что вечер лишь начинался, официантка, с малоподвижным лицом и могучей фигурой, поплыла к кассе выбивать чек. Наступила пауза, которую Николай прервал своими соображениями вслух.

— Сейчас она принесет заказ, и я пойду с ней потолкую. — Николай нахмурился. — Конечно, она ни черта не помнит, спит на ходу.

— Поработай в пивной, такой же будешь.

Когда девушка принесла пиво и закуску и отправилась было дремать за столик, за которым сидела перед этим, Николай догнал ее и что-то тихо сказал. Она кивнула, не проявляя однако особой заинтересованности и повела лейтенанта в недра своего заведения, куда простым смертным входить запрещено.

Эдик тем временем налил себе пива и стал нюхать рыбу. Похоже, это была та самая рыба, которую они не стали есть с находящимся ныне в розыске Славой.

* * *

Лейтенант Фролов присел на краешек стола, за которым сидел Рунге и не спеша закурил. Рунге смотрел за его действиями неодобрительно. Потом, переведя взгляд на городской пейзаж за окном, где осень все же начинала отстаивать свои права, изрек без всякого энтузиазма:

— Все курят, кому не лень. Преступники, оперативник, прокуроры. Зачем, спрашивается, я бросал? Чужой дым вдыхать, говорят, так же вредно, или даже еще вреднее.

— Рудольф Христофорович, вы все равно в выигрыше. И дым бесплатно, и при том положении, которое у нас нынче с куревом, нервы сбережете, поскольку из-за табака суетиться не надо.

— Вот повешу табличку «Не курить», и дискуссии на эту тему не нужны будут. Давай, что у тебя?

— В баре был, пиво пил.

— Ай-я-яй. При исполнении?

— Ваш приятель Подгорный просветил меня, что комиссар Мегрэ ни одного преступления не раскрыл, пока не выпивал несколько кружек пива и не выкуривал несколько трубок.

— А еще что полезного, кроме этого, сообщил тебе Подгорный? Вообще, как он себя вел?

— Вел нормально. В меру нагловат, в меру циничен. Это, надо думать, такова норма поведения нашего поколения. А бывает, что и в крови... Ни на убийцу, ни даже на соучастника он, на мой взгляд, не тянет. Так, пустомеля... Тот не появлялся. По идее, если он убийца, то постарается залечь на дно, хотя бы на некоторое время.

— А что официантка?

— Клавдия... — Фролов заглянул в записную книжку — Клавдия Петровна Назарова. Поначалу, естественно, пыталась сослаться на большое всегда число клиентов, «не помню, не знаю», потом все же здравый смысл взял верх. Подгорного узнала, Славу вспомнила, когда поняла, что я все равно не отстану. Описала его примерно так же, как и Подгорный. По ее словам, видит его не первый раз. Похоже, он там постоянно пасется. Или пасся, если исходить из наших предположений насчет старика...

— Предположения всего лишь предположения, — вздохнул Рунге. — Нам нужны факты и доказательства.

— Надо искать. Я думаю, версия самая перспективная. Все сходится. Или почти все. Этот Слава... поил незнакомого человека водкой, все выпытывал, записал адрес. Официантка, кстати, видела, как они и водку пили (это им казалось, что она не видит) и как что-то записывал.

— Эту деталь, я имею в виду водку, а не адрес, Подгорный тоже не счел нужным от меня скрывать. А вот насчет адреса пришлось вытягивать.

Они помолчали; каждый обдумывал ситуацию. Рунге спросил:

— Как считаешь, есть смысл там караулить еще?

— Думаю, да. Несколько вечеров угробить на это придется. Если он убийца, но почувствовал, что его никто не подозревает, можно спокойненько заявиться на насиженное место. Привычка — дело такое. Друзья опять же. Кстати, Назарова обещала припомнить, с кем у этого Славы бывали еще контакты. Может, кого покажет, а через них на Славу выйдем. Где-то он живет, работает.

— Может, и не работает. Надо фоторобот составить — теперь уже со слов двоих, достаточно точно можно вылепить. И разослать.

— Понял. Принимаю к исполнению.

— И держи меня в курсе. Чуть что — сообщай. Сам понимаешь, начальство уже беспокоится.

Когда дверь за Фроловым закрылась, Рунге подвинул к себе телефон. Сегодня обещали дать ответ относительно возможной связи Корзуна с недавним объявлением инюрколлегии. Компетентные органы достаточно определенно выяснили: никакой предосудительной деятельностью, в частности, шпионской, Корзун Степан Викентьевич никогда не занимался. Он был из числа репатриантов, вернувшихся на Родину из Китая в середине-конце пятидесятых. Жил в Соединенных Штатах Америки, Австралии, но в конце концов предпочел вернуться в Союз. В Австралии — родственники, а именно теща, мать его погибшей в автокатастрофе жены, ее братья и сестры. Был ли кто-то у Корзуна в Штатах (а именно оттуда шло наследство, упоминаемое в объявлении инюрколлегии) — не установлено. Установить сейчас, когда Корзуна уже нет в живых — во сто крат сложнее. Надо запрашивать австралийских родственников Корзуна. Вряд ли кто-то из них что-то завещал. Но, может, им известно, под каким именем жил Корзун в Штатах.

Телефон молчал. Рунге глянул на часы. Да, еще рано. Если что-то выяснится, так разве что к вечеру.

* * *

— Никогда бы не поверил, если б мне сказали, что моя милиция меня не только беречь будет, но и каждый вечер будет водить в «Сугроб» поить пивом. Слушай, Коля, а нельзя с утра ходить сюда, чтобы еще и рабочее время шло, восьмерки бы мне проставляли. Я здесь сижу пиво пью, а на работе числюсь, как выполняющий особо важное задание. Как?

Николай снисходительно улыбался, разглядывая струйку дыма своей сигареты. Кружка пива, нетронутая почти, стояла перед ним, тогда как Эдик принимался уже за третью. Но со стороны выглядело так, будто два закадычных друга давно и хорошо сидят.

Официантка тоже, похоже, вошла в роль. Во всяком случае, когда ей приходилось заниматься столом этих двух молодых людей, она улыбалась по-особому — заговорщически.

— Что такое фоторобот сейчас каждый первоклассник знает, и по телевизору видел, — заговорил Николай. — Ты, я думаю, тоже это хорошо представляешь. Инженер все же...

— А как же! В каком это кино недавно показывали? Подъезжают глаза. Не те! Другие. Не те! Вот, пожалуй, эти. Потом нос. Рот. Борода... Представляю.

Эдик был уже в весьма оптимистичном настроении, как говорится, махнул рукой на все тревоги и страхи.

— Вот завтра с утра ты тоже будешь сидеть и определять, где то, а где не то. Усек?

— Всосал. В рабочее время — за милую душу.

— Клава тебе помогать будет. Вернее, вместе вы этим заниматься будете.

— Хм... Была бы посимпатичней. А то не баба — железобетон. Крупнокалиберная. «Ты агрегат, Дуся, ты, Дуся, агрегат! Ты, Дуся, агрегат, на сто киловатт!»

— Ничем не могу помочь. Значит, в девять ноль-ноль. Пойдем в лабораторию составлять фоторобот.

— Робот, робот, — забормотал вдруг Эдик, вцепившись Николаю в рукав. — И перешел на шепот: — Вон он, без робота нарисовался!

Несмотря на то, что лейтенант Фролов, не особенно веривший в быструю возможность встречи, все же готовился к ней, прикидывал всякие возможные ситуации, сейчас он слегка растерялся: все получилось не так, как он «проигрывал» в своих расчетах. Условный знак своим помощникам, сидевшим неподалеку, он подал, но было слишком неожиданно, что «зверь» чересчур прямолинейно «бежал на ловца». Слава сходу заметил своего недавнего знакомца и шел прямо к нему, широко улыбаясь. Он сменил зеленую куртку с красным флажком на потертый кожаный пиджак. К улыбке теперь добавились еще приветственные жесты, а в момент соприкосновения или стыковки, выразившихся в крепком рукопожатии, на детектива и его невольного пособника обрушился поток громких, почему-то испанских слов.

— Венсеремос! Патриа о муэрте. Но пасаран!

И поскольку стулья от их стола были предусмотрительно официанткой убраны, Слава громко потребовал стул. Естественно, никто не бросился его приказание выполнять, он схватил его сам от соседнего стола.

Николай попытался перехватить инициативу.

— Садись, садись, — стал он радушно приглашать неожиданного (точнее, ожидаемого, но не совсем так). — Сейчас пивка закажем!

И бросился к официантке.

— Это он, — уверенно подтвердила она. Ошибки не было.

— Пива принесите. И не мешайте нам. Понадобится помощь — я шепну.

И вернулся на место, где Слава уже гудел добродушно:

— Кенты! Надо бы за встречу по чуть-чуть. С этого пива только ссать электролитом будешь... Ты ведь Эдька, я не забыл? Тащи молока! Бабки есть.

И он вытащил небрежно пачку денег (никак не меньше тыщи, отметил про себя Фролов), и отстегнул купюру.

— Держи четверть. Ты помоложе.

— Да где же я сейчас возьму?

Пивной кайф слетел с Эдика. Он напрягся, побледнел и явно не представлял, как вести себя в создавшейся ситуации.

— Ну ты че, в натуре, — заговорил Николай вдруг на жаргоне, близком многим сидящим в этом прокуренном, пропахшем пивом и рыбой зале. — Подкатись к рэксу. Отоваришься за три секунды. А стоянка за углом, знаешь?

— Бу сделано. — Эдик с явным облегчением принял поручение. Малоприятная операция доставания водки в позднее время на этот раз освобождала его от еще менее приятного общения со Славой и позволяла ускользнуть хотя бы на время от событий, ничего хорошего не предвещавших. На Славу он поглядывал с затаенным страхом: он успел утвердиться за это время в мысли, что его случайный собутыльник и есть убийца Корзуна. Что же касается самого Славы, то он был настолько «хорош», что ему было плевать на то, кто и что сейчас о нем думает. Уже в дверях, бросив взгляд на оставляемую компанию, он отметил, что Слава и Николай углубились в самую задушевную беседу. Слов слышно не было, но Славино гуденье явно заглушало мягкий и вкрадчивый голос Николая, в основном поддакивающего своему новоявленному собеседнику.

* * *

Есть на земле немало профессий, обладатели которых почти никогда не отключаются от своих дел: они их занимают и во время отдыха, и во время личных занятий, словом, всегда...

Профессия следователя — одна из таких. Коль уж человек влез в расследование, оно ему не дает покоя ни днем, ни ночью. Рунге в версию «Подгорный — Незнакомец» и верил, и не верил. «Фифти-фифти», как модно стало выражаться. Хотя почему «фифти»? Может, и вообще нуль... Все может быть...

— Ладно, начальник. Твоя взяла...

Слава обхватил голову руками... Лицо его было помято, борода не выглядела окладистой — она торчала клочками.

О человеке, который сидел напротив него, Рунге знал уже достаточно много. Судим. Мелкая ходка — хулиганство. На среднем пальце руки соответствующая этой статье (206-й УК РСФСР) наколка. Но вот отпечатка ни этого, ни какого-либо другого пальца найти в квартире Корзуна не удалось. Будь такой отпечаток — и в деле можно было бы поставить точку. А сейчас что? Улик — ноль целых, ноль десятых...

— Откуда у вас столько денег с собой, Шульгин?

— Я же не спрашиваю, откуда у вас денег нету. Заработал.

Мог и заработать. Нынче деньги появляются в карманах людей вроде бы совсем из ничего. А Шульгин, как выяснилось, последнее время работает форматором в скульптурном цехе художественного фонда. Бывают такие заказы, что деньги хоть лопатой греби.

— Я же сказал. Твоя взяла. Бери штраф, сколько положено и сколько неположено. За трезвяк, за мордобой, за мат и оскорбление властей. Только выпустите. Тошно тут у вас, да и работать мне надо, бабки хорошие в руки плывут.

— Вот разберемся, определим, кто чего стоит и кто за что отвечать должен, и отпустим.

— Да мои грехи любой сержант отпустить может, а меня как гангстера какого за решетку под замок упрятали. На пятерку всех моих прегрешений всего.

— А может, и поболе. Давайте вместе посчитаем. Как говорят, на пальцах... — Рунге и в самом деле стал загибать пальцы.

— Вспомним вчерашний вечер. Спиртные напитки в пивбаре распивали — раз. Дебош устроили — два. Милиции сопротивлялись — три. На пятнадцать суток «заслуг» у вас набирается. А требуете выпустить.

— Да не сопротивлялся я! Это Колян все учудил. Сломался парень на глазах — за пять минут выехал. Все был нормальный и сразу пьяней самогона стал. Артист! А мне была охота по спине дубинкой заработать.

Рунге усмехнулся. Действительно, Фролов неплохой поставил спектакль. Притворился пьяным, помощники подыграли, а тут и спецфургон подоспел. Дилижанс, как его уважительно алкаши именуют. Запихнули в машину несколько человек, хотя нужен был только Шульгин. С возможным обоснованием пятнадцати суток. С таким расчетом, что вдруг за трое положенных по закону раскрутить его не удастся. Через семьдесят два часа либо предъяви обвинение, либо отпускай на все четыре... Шульгину впору идти прокурору жаловаться на незаконные действия милиции, но что делать — уж больно серьезное подозрение висит на Славе.

— Ладно, Шульгин, вы правы. Пусть вашим поведением занимается милиция. У меня к вам есть вопросы, ко вчерашнему вечеру не относящиеся. Причем, предупреждаю, что это вполне официальный допрос, так что все, что касается ложных показаний, попыток скрыть истину влечет за собой последствия, сами знаете какие.

Шульгин посерьезнел и насторожился.

После того, как была заполнена формулярная «шапка», Рунге перешел к интересующим его вопросам.

— Вы можете мне с определенной ясностью сказать, что вы делали восемнадцатого сентября после двадцати двух часов тридцати минут?

— Вот вопросик! — Шульгин даже изобразил нечто вроде смешка, хотя в глазах мелькнула тревога. — Я что, по-вашему, по хронометру живу? Все запоминаю и записываю? Но самое верное, пожалуй, если скажу, что спал. Время-то детское. Что я еще мог делать?

— Допустим. Тогда так: фамилия Корзун вам что-нибудь говорит?

Шульгин ответил легко, не задумываясь:

— Нет. Впервые слышу.

— А если подумать?

— Корзун... Корзун... Вообще-то что-то такое на задворках памяти маячит. Но какое мне до него дело? На брудершафт я с человеком под такой фамилией не пил, это точно.

— А без брудершафта?

— Да никак не пил. Что мне, кроме него, пить не с кем?

— Тогда давайте так. В указанный день и час вы намеревались пойти к Корзуну домой. Это может подтвердить свидетель.

— А за каким хреном я должен был к нему пойти? Да еще в такое позднее время. Он что, мне должен был?

— Выбирайте выражения. Зачем вы собирались — вам лучше знать. Но что намерение у вас такое было — установлено точно. Вы ведь даже адрес записали.

Рунге вынул из ящика стола записную книжку.

— Ваша?

— Ну моя.

— Эту запись вы делали? — Рунге поднес книжку к глазам Славы.

— Ну я.

— Я вам помогу вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Этот адрес вам продиктовал Подгорный Эдуард Михайлович. Все в тот же интересующий нас вечер.

— Ну и что? Только я никакого Подгорного не знаю.

— Вот здесь-то вы говорите явную неправду. В одном и том же пивном баре вы с ним пили и вчера, и восемнадцатого. Да, да. С Эдуардом Подгорным.

— Эдуардом? С Эдькой, что ли? Фу ты черт! Так бы и говорил. Ну, тогда понятно. Припоминаю. Ну и что этот Корзун? Он, Эдька, болтал, наследство вроде получил? С Австралией что-то связано?

— Все так. Но не это сейчас главное. Главное то, что в тот же вечер Корзун в своей квартире был убит.

— Убит? — Шульгин переспросил, вникая в суть сказанного. Потом с изменившимся лицом спросил тихо:

— Так вы что, считаете: раз я его адрес записывал, то и убивать сразу пошел?

— Тогда расскажите, как было дело.

— А не было никакого дела. По пьяни действительно у нас возникла такая идея — пойти поздравить человека. Тем более, Эдькиного дядю. Но он так накушался, что и дома дядиного не нашел.

— Но у вас же был адрес.

— Ну и что? У меня не было времени этот адрес разыскивать. Я спешил.

— Куда, если не секрет?

— Не секрет. На вокзал спешил. Не было у меня времени убивать. В одиннадцать я уже отчалил в Карамыш. Там у нас заказ срочный. Оттуда я вчера и вернулся. Там и бабки скалымил, которые вас заколебали.

— Кто подтвердит?

— Да вся бригада наша. У бригадира, наверно, и билеты сохранились.

— А Подгорный знал об этом? Что уезжаете?

— Я ему говорил, но он давно уже отключился. На автопилоте был, так и домой, видно, добирался. Если добрался. Вчера я его о том не спрашивал. Не дали поговорить, суки...

— Давайте без выражений. Все, что вы сказали, проверим. А с милицией выясняйте отношения сами...

...И таких разочарований в практике Рунге было предостаточно. Но переживать их каждый раз нелегко. Версия с бородатым убийцей лопнула. В этом уже не было сомнений: проверяй не проверяй — чутье подсказывало, что Шульгин говорил правду...

* * *

Как утопающий за соломинку, он опять взялся за газету, которая уже замызгалась от бесчисленных к ней обращений. Ну что, собственно, ожидал он увидеть, открывая газету на последней странице? Объявление инюрколлегии он уже знал наизусть. Может, в очертаниях фамилий, в названиях что-то вдруг новое увидится?

Рудольф Христофорович усмехнулся своим мыслям. Он бегло глянул на объявление, и в тот миг, когда стал сворачивать газету, увидел нечто, поразившее его, словно удар током. Цифры! Нет, не в объявлении инюрколлегии, а ниже, под ним. Цифры! Он же их видел недавно, этот ряд цифр, числом пять. Они недавно стояли у него перед глазами. Где? Да в тетрадке же этой, которую он отдал в шифровальный отдел.

Рунге захохотал, как, вероятно, хохочут внезапно лишившиеся ума люди. Но смех был коротким. Он впился глазами в этот ряд цифр и стал спокойно анализировать возникшую вдруг ситуацию. Цифры, которые он сейчас видел, были выигрышем в спортлото. Сам Рудольф Христофорович этой игрой никогда не баловался, но представление о том, что это такое, имел уже хотя бы по долгу службы. Итак, выигрыш в спортлото! Очевидно,. крупный. В зависимости от того, сколько... Впрочем, надо проконсультироваться. Жаль, в управление «Спортлото» звонить уже поздно. Ладно, завтра с утра...

А утром Рудольф Христофорович сидел напротив симпатичной молодой женщины и внимательно слушал ее объяснение. Она была чем-то похожа на дикторшу из ТСН, и это обстоятельство мешало Рудольфу Христофоровичу сосредоточиться на том, что она говорила. Но главное он уяснил сразу. Сумма выигрыша зависела от того, сколько было заполнено вариантов. Один из пяти номеров, там, где пять из тридцати шести, — уже десять тысяч. Если оба варианта, то соответственно двадцать тысяч. А если больше, то... подсчитать нетрудно. Сколько вариантов, столько раз по десять тысяч...

Да, за это могли и убить. Только кто мог узнать о выигрыше? Тот, с которым познакомился в пивбаре Эдик, был сориентирован на иноземное наследство. Может, отрицая сам факт наследства, Корзун признался, что выиграл? Маловероятно.

— Скажите, — спросил Рунге женщину, которая отрекомендовалась Эльвирой Петровной, — а как оформляется получение выигрыша? И где?

— Крупных — только у нас. Это билет лотерейный можно предъявить в любом уголке Союза, а выигрыш спортлото — в том зональном управлении, где состоялся розыгрыш.

— Стало быть, за ним надо будет прийти сюда?

— Совершенно верно. С предъявлением документов. Хотя по природе своей — выигрыш анонимный. Но мы должны знать, кому мы выдаем такие большие суммы. Существует же статистика.

— А время, в течение которого следует получить выигрыш, как-то лимитировано или безразмерно?

— Очень даже размерно. Если по лотерее можно получить в течение года, у нас только в течение месяца.

— А где конкретно, у кого получать?

— Здесь у нас. В кассе.

— А если мы захотим установить личность получателя, то как это сделать?

— Не знаю. Говорите с начальством.

— Когда начнется выплата по тридцать первому тиражу?

— Завтра.

— То есть еще не выдавали. Но вы уже знаете, что есть крупный выигрыш?

— Конечно. Это установлено по частям Б и В, сданных нам карточек, участвующих в названном вами тираже.

— Понятно. Так как пройти к вашему начальству?

— Идемте, провожу.

Начальник управления оказался человеком еще молодым, скроенным по спортивным меркам (надо думать, из бывших спортсменов), модно и современно одетый.

— Итак, что криминального усмотрела прокуратура в наших деяниях? — весело спросил главный босс «Спортлото», а в глазах настороженность: в каких нас грехах подозревают?

До этого он внимательно изучал удостоверение Рунге, был серьезен, а изобразить улыбку смог, по всей видимости, сделав некоторое усилие над собой.

Рунге в сдержанных выражениях объяснил цель своего визита. Его собеседник понял с полуслова.

— Вы полагаете, — начал он осторожно, — кто-то завладел карточками, на которые пал крупный выигрыш? Да, мы знаем, выигрыш такой в нашем городе есть. Весьма крупный, который выпадает очень нечасто. Но почему вы считаете, что карточками завладел посторонний, а у подлинного владельца их уже нет?

— У нас есть веские основания предполагать, что это так. Цифры выигрыша опубликованы... — Рунге замолчал, обдумывая, как объяснить ситуацию. Начальник попробовал прийти ему на помощь.

— Угаданные цифры. Это делается каждый раз на следующий день. «Правда», «Известия», «Советская Россия», некоторые местные газеты делают это регулярно. О выигрыше каждый участник тиража узнает либо из передач Центрального телевидения, либо заглянув на следующий день в газету (розыгрыш проводится по воскресеньям, в понедельник результат уже в газетах или во вторник, поскольку в понедельник выходят только две центральные газеты). О крупных выигрышах люди обычно предпочитают не распространяться, особенно в наше время. Что же произошло в этом случае? Вы меня можете посвятить в создавшиеся обстоятельства?

— Я пытаюсь это сделать. Но вы понимаете, что это следственная тайна и все, что станет вам известно, дальше этих стен пойти не должно. Но вы сейчас можете нам помочь в изобличении и поимке преступника.

— Все же объясните, как вы пришли к выводу, что налицо преступник и преступление? Может, вы на ложном пути? В каждом деле ведь своя специфика, а нам она известна, конечно, больше, чем вам.

— С этим никто не спорит. Потому я и у вас. Что вы скажете об этом?

Рунге протянул начальнику тетрадку, найденную у Корзуна. Тот полистал записи, посмотрел внимательно на последнюю, кивнул: все ясно.

— И где хозяин этой тетрадки? Судя по записям человек аккуратный, к игре в «Спортлото» относился серьезно...

— Хозяин мертв. Убит. И скорее всего именно по этой причине. Тетрадь нашли, а вот карточек... нету!

Начальник откинулся в своем кресле.

— Да, дела... — все, что он мог вымолвить. Сейчас он был серьезен и сразу стал казаться не таким уж молодым.

— Кто-то предъявит эти карточки...

— Или карточку...

— Иначе какой был смысл идти на преступление?

— Но мы не можем ни задержать предъявителя выигравшей карточки, ни даже усомниться в его праве на получение выигрыша.

— Разумеется. Ваша задача — сообщить нам. Только давайте продумаем вместе, как это лучше сделать.

— Да, как это сделать? Позвонить вам? Вы ж не можете здесь в течение месяца дежурить?

— В этом нет нужды. Потянете немного с оформлением, а там и наши люди подоспеют. Но что можно предполагать, так это то, что на месте получателя окажется подставное лицо.

— Деньги-то все равно должны попасть по назначению, то есть тому, кто в данный момент владеет карточками.

— Это-то ясно. Но при таком раскладе у преступника есть хоть и очень небольшой, но все же шанс ускользнуть. Сами понимаете, что допустить этого нельзя.

— Как не понять...

И они стали обговаривать детали предстоящей операции.

* * *

Карточку предъявила женщина. Одну, но оба варианта были заполнены одинаково, что увеличивало сумму выигрыша вдвое. Впрочем, о том, сколько карточек, мог гадать только Рунге — в управлении точно знали, что карточка одна и начальник отнюдь не случайно в разговоре со следователем сделал тогда поправку.

Женщина была одета скромно, возраст ее был довольно неопределенный, держалась она спокойно, словно получать такие большие деньги — для нее дело привычное. Все управление сбежалось на нее посмотреть, а она устроилась в уголке, когда ей сказали, что придется немного подождать. Предъявленный ею паспорт отнесли к начальнику управления, где он старательно перенес все данные получательницы. «Галактионова Зоя Петровна, серия, номер, выдан... прописана... не замужем — штампа о регистрации брака нет...»

А тем временем наиболее любопытные сотрудницы пытались разговорить счастливицу, спрашивали, как это ей так повезло, давно ли играет в «Спортлото», не боится ли идти по улице с такой суммой и почему не позвала кого-нибудь ее сопровождать. Галактионова отвечала односложно и хотя вежливо при этом улыбалась, было очевидно, что она с удовольствием послала бы всех любопытствующих подальше.

Рунге запретил оперативникам пользоваться машиной и проинструктировал каждого, как кому действовать. Двоим надлежало (по одному) пройти в управление. Еще двое, которым уже сообщили приметы женщины, тоже по одному, независимо друг от друга, должны проследить за ней с момента выхода из управления. К ним присоединятся и те, которые пойдут за Галактионовой из управления «Спортлото». Эти будут знать ее уже не по приметам: у них будет возможность увидеть ее воочию. Правда, и пристроиться за объектом наблюдения им будет труднее: женщина не раз осмотрится, прежде чем решится передать свою ношу.

— Одно могу сказать: преступник опасен. Возможно, вооружен. Церемониться не станет. У него может быть, а это скорее всего, машина. Где и как его брать — решить можно только сообразуясь с обстоятельствами. Заранее предсказать ничего нельзя — о преступнике пока ровным счетом ничего не известно...

Рунге и сам бы охотно принял участие в операции — так велико было его нетерпение узнать, кто же этот монстр и как он сумел «вычислить» выигрыш. Но он знал, что профессионалы сделают все четче, лучше, увереннее. Оставалось только ждать.

Вот выполнены все формальности, извлечены из сейфа пачки денег, уложены в дипломат — и неприметная женщина выскользнула из дверей управления «Спортлото», унося в неприметном же чемоданчике десятилетнюю зарплату инженера.

Она, понятно, внимания не обратила на молодого в тренировочном костюме парня, пытающегося прямо на улице устранить какую-то неполадку в спортивном велосипеде. Убедившись, что попытки эти тщетны, он легко вскинул велосипед на плечо и пошел, не торопясь, с беззаботным видом. То, что его маршрут совпадал с маршрутом женщины, было, конечно, чистой случайностью...

Мужчина в светлом пиджаке и серых брюках, читавший какое-то объявление, прилепленное к стене дома, оторвал из бумажной бахромки интересующий его номер телефона и в задумчивости зашагал в ту же сторону, что и велосипедист.

С интервалом в минуту вышли из управления «Спортлото» молодые мужчины, надо думать, сотрудники этой организации.

Все дальнейшее произошло достаточно буднично. Женщина с чемоданчиком прошла всего два квартала и направилась к скверу, где царили тишина и спокойствие. Била вода из фонтана, доцветали цветы, играли дети. Она опустилась на скамейку в тени кустов и поставила чемоданчик на колени, обняв его обеими руками. Смотрела она в землю прямо перед собой.

Велосипедист, прислонив машину к скамейке, снова стал качать педаль — что-то не устраивало его в цепной передаче. Мужчина в светлом пиджаке, достав записную книжку, что-то стал заносить в нее, примостившись на скамейке неподалеку. Мужчины из «Спортлото» в сквер не заходили — их вообще не было видно.

Женщина в одиночестве просидела недолго. Немолодой, высокий мужчина появился в сквере откуда-то из-за кустов. Неторопливой походкой гуляющего человека он подошел к скамейке, где сидела женщина и присел рядом. Они обменялись негромкими фразами, она поставила чемоданчик между собой и ним. Широкая его ладонь легла на ручку дипломата, он поднялся и неторопливо двинулся в сторону оживленной улицы. Женщина тоже встала и пошла, но в противоположную сторону. Она поэтому не видела, как по бокам мужчины, с которым только что разговаривала, выросли двое. Мужчина с дипломатом не успел даже отреагировать: у тротуара остановилась вишневая «Волга», дверца распахнулась, и он сам не понял, как оказался на заднем сиденье между двумя дюжими парнями.

Женщина, между тем, тоже ушла недалеко: велосипедист и любитель объявлений тоже проводили ее к автомобилю, подъехавшему так же неожиданно, как и тот, что увез мужчину с дипломатом.

* * *

Когда Рунге сообщили, что операция по задержанию прошла благополучно и он может допрашивать задержанных, он чуть не бегом бросился в следственный изолятор.

— К кому сначала, к мужчине, к женщине?

— Надо бы к женщине, ее все равно, возможно, отпустить придется. Хотя... Давайте к мужчине.

Действительно, роль женщины может оказаться не такой уж безобидной. А если она не только получала деньги, но и участвовала в краже карточек и в том, что с этой кражей было связано?

Казалось бы, удивляться чему бы то ни было на своей работе Рунге не приходилось. Но когда мужчина, сидевший в камере, повернулся к нему лицом, Рунге остолбенел.

— Хрусталев, — вырвалось у него. — Вы!?

Он чуть было не протянул руку. Ведь перед ним сидел человек, которого совсем недавно рекомендовали как образец честности и порядочности.

Хрусталев молчал. Только смотрел так же, как и несколько дней назад, прямым и твердым взглядом.

— За что меня задержали? — произнес он наконец хриплым надтреснутым голосом.

Рунге смотрел Хрусталеву в глаза, и странное чувство охватывало его. Словно перед ним был не живой человек, а робот, лишенный каких бы то ни было человеческих чувств. Он понял, что признания не будет, что борьба предстоит трудная. Следователь вычислил преступника, но доказательств-то, по сути, никаких нет. Ни отпечатков пальцев, ни каких-то вещественных... Отсутствует орудие убийства (сейчас на квартире Хрусталева идет обыск, но найдут ли что? Уж больно он хитер и осторожен).

— Вы подозреваетесь в убийстве своего сослуживца и соседа Степана Корзуна, в присвоении карточек «Спортлото», на которые выпал выигрыш большой суммы. Вы присвоили себе этот выигрыш, что подтверждается наличием этой суммы в изъятом у вас чемоданчике типа «дипломат».

— Чушь! Я никого не убивал, а выигрыш — мой выигрыш. Я играю в «Спортлото» уже много лет. И у меня есть доказательства этого.

— Ваш выигрыш? Отчего же вы сами не пошли его получать?

— Это мое личное дело. И никого не касается. Я не хотел, чтобы узнали на работе. Слишком много у нас завистников.

— Галактионовой вы что-то обещали за такую услугу?

— Это опять же мое личное дело.

— Корзун вел тетрадь своих карточек несколько лет в специальной тетрадке. Он не пропускал ни одного тиража и все аккуратно записывал перед тем, как опустить части Б и В в ящик. Номер последнего тиража, в котором он угадал все пять цифр, тоже зафиксирован и записаны номера, которые Корзун зачеркнул в карточке.

— А может, он записал их после того, как тираж уже состоялся.

— Зачем ему это было делать?

— Это его надо спрашивать...

— Не думал, что вы циник, Хрусталев. Вы убили человека, обокрали его, а теперь говорите такие вещи.

— Я никого не убивал. А что касается тетради, я тоже веду учет тиражей, в которых участвую. И тоже записываю все цифры. Могу показать. У меня тоже записаны эти цифры.

— Вот тут-то я могу поверить, что вы сделали запись после того, как итоги тиража были опубликованы.

— Верить или не верить — дело ваше. А вот доказать вы ничего не сможете.

— На частях Б и В остались отпечатки пальцев Корзуна. А выигрыш такого порядка, очень, кстати, редкий — один на всю зону. Чем вы это объясните?

— А зачем мне что-то объяснять? Объясняйте, если вам нужно.

— Вот мы и объясняем. Карточки заполнял Корзун. На них остались отпечатки его пальцев. Убив владельца, вы завладели частью А, дающей право на выигрыш. На ней тоже отпечатки пальцев Корзуна. Этого мало?

— А если он мне их сам передал? Вы можете исключить такую возможность?

Каким бы нелепым и наглым не выглядело такое заявление, Рунге понимал, что опровергнуть его не так-то просто. Хрусталев сейчас ухватится за эту мысль и может возвести на покойника любую напраслину. Скажет, что Корзун боялся сам получать выигрыш, что они договорились, чтобы деньги получил Хрусталев, а к убийству он не имеет никакого отношения.

Хрусталев заметил замешательство следователя, взял наступательный тон:

— Хотите легко раскрыть преступление? Удобный случай представился? Есть на кого повесить убийство? Да, Корзун передал мне карточку. Мы договорились, что он заплатит нам с Зоей. Никто не мог предполагать, что его убьют. В том, что мы взялись получить выигрыш, еще нет преступления.

— Но деньги-то вы хотели присвоить себе?

— А это еще неизвестно. Может, мы передали бы их в фонд Чернобыля...

— Галактионова знала, что это — деньги Корзуна?

— Нет! — быстро ответил Хрусталев. — Зачем ей было это знать?

— Вы сказали: «нам с Зоей». Как это понимать?

— Ничего я не говорил.

— Но я же записал. В протокол. И диктофон тоже.

Рунге выдвинул ящик стола.

— Я оговорился. А магнитофонная запись — не доказательство. Вы необоснованно меня задержали, я требую меня освободить и дать мне возможность встретиться с адвокатом.

— Прав ваших ущемлять никто не собирается. А вот освобождать вас мы пока повременим. Послушаем еще, что скажет Галактионова, и посмотрим, что дадут результаты обыска в вашей квартире.

— Это беззаконие! — Хрусталев побелел от бессильной злобы. — Кто вам дал право делать обыск?

— Закон дал такое право. Ваше утверждение, что Корзун сам дал вам часть карточки «Спортлото» — не более как грубая уловка, ничем не обоснованная...

Хрусталев криво усмехнулся.

— Ищите, ищите. Ответите еще и за это.

Протокол Хрусталев подписал почти не читая.

* * *

Допрос Галактионовой ничего не дал. Да, Хрусталев ее давний знакомый, оба они люди одинокие, отношения их никого не касаются, а что попросил получить деньги по выигрышу, так это любой поймет: зачем, чтобы знали о выигрыше на работе, соседи и вообще... А она откажется, если кто будет спрашивать. Что-то спутали, не я это выиграла, да и все тут. А Хрусталев обещал дать тысячу рублей. Он человек честный, не обманет. А разве это преступление — получить деньги за другого человека, если он тебе доверяет?

О Корзуне она и не слышала ничего. Кто такой — не знает. Где живет — тем более. В том же подъезде, что и Хрусталев. Так там много народу живет — она никого там не знает. А если и бывала у Хрусталева, так старалась, чтобы ее поменьше видели.

Оснований задерживать Галактионову более не было. Даже если выяснится ее участие в убийстве Корзуна, никуда она не денется. Бежать ей некуда да и незачем. Ведь и Хрусталев, судя по всему, не закоренелый преступник, а она-то тем более оказалась запутанной в это дело случайно. Словом, достаточно подписки о невыезде.

Спокойная наглость Хрусталева не только не поколебала уверенности Рунге в его виновности, но и укрепила в ней. Но доказательства в самом деле повисли в воздухе. Умозаключений, даже самых остроумных для суда, мало — нужны твердые доказательства. Обыск. Что даст обыск в квартире Хрусталева? Не может же он не допустить хоть какой-то промашки. Рунге глянул на часы. Вполне возможно, что обыск еще не закончился. Может, он сам что заметит? Может, что интуиция подскажет? И Рудольф Христофорович заспешил на квартиру Хрусталева. Поймав первого же подвернувшегося частника, он помчался к дому, где жил убитый и, в чем он был совершенно уверен, убийца.

Обыск подходил к концу. Понятые уже собирались уходить. Судя по их постным лицам, никаких сенсаций увидеть им не удалось. Хмурым и сосредоточенным было лицо старшего группы капитана Еремеева. «Стало быть, ничего». Рунге подавил вздох разочарования. Но, стараясь придать бодрость голосу, все же поинтересовался:

— Как успехи?

Спросил, чтобы что-то сказать. И так все ясно. Сейчас Еремеев либо пожмет плечами, либо разведет руками.

Но капитан почему-то не сделал ни того, ни другого. Он кивком головы указал на стол, на котором лежали... валенки.

— Что это? — в полном недоумении спросил Рунге.

— Подарок лейтенанта Костина.

Ответ, не рассеял недоумения следователя, но он уже понял, что это не пустой розыгрыш, хотя капитан и не отказал себе в удовольствии «потянуть резину».

— Знаете анекдот: можно ли убить валенком жену? — И сам же дал ответ, который, впрочем, Рудольфу Христофоровичу тоже был известен: — Можно, если положить в него утюг.

Рунге начал кое-что соображать. Он осторожно взял валенки, и сразу почувствовал по весу, что в них лежало что-то тяжелое. Точнее в одном. Отложив пустой валенок, Рунге заглянул в другой. Там что-то белело.

— Костин обнаружил валенки в антресолях. Да доставайте, ничего, только разворачивайте осторожно, чтобы пальчики не оставить.

Предмет, завернутый в чистый платок, был тяжелым. «Килограммов около трех», — определил Рунге. В длину однако предмет, а он был продолговатым, был сантиметров двадцать. Следователь в нетерпении развернул платок.

Сюрприз следовал за сюрпризом! Черный, как негр, каслинского чугунного литья Дон Кихот выглянул из платка. Рыцарь Печального Образа в шлеме-тазике, том самом цирюльничьем тазике с выемкой на краю, глянул на следователя задорно и даже весело, но в то же время непреклонно. Топорщились усы, вздернутая эспаньолка, словно указка или шпага, была выставлена вперед. Это был поясной бюст, созданный в конце прошлого века, о чем свидетельствовал проставленный на литье год. Латы рыцаря выпирали острыми углами, но в основании, на котором бюст устанавливался, грани напоминали обух туристского топорика, нет, были гораздо острее. Память сразу вытолкнула из своих недр фразу, сказанную одной из женщин-сослуживиц Корзуна: «Мы ему к юбилею каслинское литье подарили». Это в подтверждение того, что старик пользовался уважением... Да, на спине рыцаря была привинчена маленькая светлая пластинка с гравировкой: «Степану Никитичу Корзуну от сослуживцев в день юбилея». Год, дата.

— Сейчас же на экспертизу, — подавляя волнение, приказал Рунге. — Следы крови все равно должны обнаружиться.

Еремеев кивнул. А Рунге отчетливо представил себе ту фразу из медицинского заключения, где говорилось о характере черепно-мозговой травмы. «Тяжелый предмет с острыми краями». Кто бы мог подумать, что этим предметом окажется бюст самого гуманного из созданных человеческим воображением людей!

* * *

Прием не новый, старый как мир, но срабатывает безотказно. Без промаха. Отправляясь на свидание с Хрусталевым, Рунге захватил бюстик Дон-Кихота. Сейчас-то он был во всеоружии доказательств: экспертиза подтвердила и наличие крови группы Корзуна, и микроскопические остатки мозгового вещества. Статуэтку Хрусталев обмыл не достаточно тщательно, не учел возможностей нынешних криминалистических лабораторий, применяющих электронику и спектральный анализ...

Бюстик Рыцаря Печального Образа стоял на столе. Эффект этот Рунге не стал оставлять напоследок, полагая, что так разговор пойдет легче. Не дурак же в конце концов Хрусталев.

Действительно, увидев скульптуру, Хрусталев только и произнес устало:

— Нашли все же?..

— Что же вы, Дмитрий Евгеньевич, такую важную улику не ликвидировали?

— Утопить хотел по случаю. Чугун, не сожжешь ведь, не разрубишь на кусочки, не спустишь в унитаз...

— А зачем вообще было брать? Стерли бы следы, поставили бы, где раньше стоял...

— Хотелось поскорей уйти — сунул в карман почти машинально.

— Все верно. Ну рассказывайте, как все было. Или лучше опишите?

— Записывайте. Нет у меня желания заниматься литературным творчеством.

— Тогда вопрос: как вы догадались, что дело не в инюрколлегии, а в «Спортлото»?

— Я знал, что Корзун играет в «Спортлото». Причем, по какой-то системе. Мы встретились однажды в магазине, я покупал карточки, он подошел сдавать свои. Разговорились. И поэтому, когда этот балаболка Подгорный стал всюду распространять байку об инюрколлегии, я, лишь глянув в газету, понял, в чем дело. Не вытерпел, пошел вечером к Корзуну...

— Цель-то все же у вас какая-то была?

— Хотелось проверить свою догадку. Знаете, наверное, все, кто в «Спортлото» играют, завидуют более удачливым. Почему ему везет, а мне нет? И потом, может, действительно система дает возможность выигрывать и даже крупно.

— Вы надеялись, что Корзун поделится с вами секретами своей системы? Как надеялся Герман выведать у графини тайну трех карт.

Хрусталев болезненно скривился: литературная параллель показалась ему неуместной. Рунге тоже это понял и, боясь, что подследственный может замкнуться, мягко попросил:

— Продолжайте, Дмитрий Евгеньевич.

Голос Хрусталева звучал глухо, отрешенно. Говорил он с трудом, и все-таки создавалось впечатление, что говорить ему все же легче, чем молчать.

— Корзун не то удивился, не то растерялся, но пригласил войти. Он не убрал никаких бумаг со стола, за которым сидел перед моим приходом. Я сразу увидел газету «Известия» и раскрытую папку, в которой лежали карточки «Спортлото» и раскрытую тоже тетрадку с какими-то схемами-вычислениями. И поскольку мне надо было как-то объяснить причину своего прихода (когда я пошел, решил, что скажу, позвонить, мол, надо, но телефон стоял в коридоре), то я просто заговорил на тему и мне и ему интересную: что, система сработала? Он не удержался от желания похвастать и сказал, улыбаясь: «Представьте себе, да!» И тут я заметил, что он выпил. Это наш примерный работник, аккуратист, которого все считали поборником трезвости! Да еще гипертоник. Но это обстоятельство придало мне смелости, и я сказал то, на что не решился бы при других обстоятельствах. «Представьте, есть! Есть что и есть чем!» Он вытащил из шкафа бутылку коньяка, уже початую, стакан. За другим стаканом сходил на кухню, налил мне и себе. Когда выпили, я спросил, кивнув на бутылку: «Так что, удача стоит того?» — «Еще как! Полный, можно сказать, бант, как говорили в старину о полном комплекте наград. Два варианта и оба по пять!» — Разыгрываете!»

И тут он, сунув мне «Известия», полез в сервант, где у него стояли книги. Вытащив из второго ряда какую-то малоприметную брошюрку, он раскрыл ее на известной только ему странице и достал часть А тридцать первого тиража «Спортлото», того самого, результаты которого были опубликованы в газете, находившейся у меня в руках. Все точно: маленький клочок бумаги стоил двадцать тысяч... Мне не хотелось выпускать его из рук, но и Корзуну не терпелось заполучить его обратно. Пришлось отдать. Но в брошюру на этот раз он класть не стал, а засунул в ящик стола.

«Да, такое не грех отметить», — сказал я.

Он принял мои слова за намек и тут же налил по полстакана. Мы пили, не закусывая и оба быстро опьянели. Особенно он. У меня уже отпала надобность придумывать причину прихода — ему она была не нужна. Он вдруг стал разговорчивым, принялся рассказывать, в каких странах побывал, а у меня в голове засело занозой: ну зачем ему деньги? Он и так обеспечен, семьи нет, путешествовать не собирается — всего навидался... А тут вот всю жизнь ишачил, а что к финалу? За границу так и не смог съездить, в отпуск всегда выбирал, что подешевле (это сейчас один, а семья ведь была). Мне бы эти двадцать тысяч! Уж я бы развернулся! Бабу молодую бы нашел, на курортах бы порезвился, за границу бы съездил...

Я уже почти не слышал, о чем он там мне поет. А он полез опять в сервант, альбом, что ли, какой доставать. Вижу, качается, думаю, столкнет сейчас что-нибудь, потом объясняйся по трезвости. И точно, толкнул он сервант, тот качнулся, а у него там на верхотуре статуэтка чугунная, каслинское литье, бюстик какой-то, не разберу издалека., но вижу в шляпе круглой и при бородке. Так вот качнулась эта статуэтка, я вскочил, подхватил, а она хоть и невелика на вид, а весу килограмма два с лишним. Ну, как гиря! Но, когда пальцы шею-то обхватили, лег этот бюстик в руке так удобно, так прочно. А Корзун забыл, что и хотел мне показать. К столу опять сел и, смотрю, уже выключился. Думаю, пойду. А двадцать тысяч? Исчезнет карточка, он же на меня покажет. Если что и заспит, то мой-то приход все равно в памяти останется. Надо, думаю, взять, завтра в случае чего объясню. И стал потихоньку ящик выдвигать, куда он положил часть А. Но он почти лежит на этом ящике, его надо слегка отодвинуть. Но только я попытался это сделать, как он, и не спал будто, схватил меня за руку. «А, так ты обокрасть меня пришел!» Схватил меня за левую руку, в правой я держал чугунный бюстик. И когда он стал приподниматься со своего кресла, я этим бюстиком ударил его в висок...

Теперь у меня была только одна мысль — поскорее уйти. Я достал карточку, стараясь не оставить отпечатков пальцев, сунул скульптуру в карман, захватил папку с карточками и свой стакан. Была одна мысль — испариться отсюда. Папку я взял, чтобы никому не пришла в голову мысль о «Спортлото» — пусть думают, что это все произошло из-за объявления инюрколлегии. Отмыть стакан было лучше дома, как и статуэтку. А вот о том, что он дублирует записи в специальной тетрадке, я не подумал. Да и думать тогда не мог.

Я посмотрел на Корзуна, хотя заставить себя это сделать было нелегко. Он был мертв. Я кинулся к двери. Несколько минут стоял, прислушиваясь, — на это хватило выдержки, смотрел в глазок дверной, потом выскользнул. Дверь я не захлопнул, сообразил, что мог, что-нибудь забыть, тогда среди ночи еще можно прийти исправить. Стакан я вымыл, отнес на кухню. У меня тоже такие есть. Папку протер — папка как папка, каких много. Никаких на ней пометок. Записи Корзуна сжег. Еще не заполненные карточки тоже протер, смешал со своими, они у меня тоже есть. А вот бюстик... Его я вымыл, но идти ночью куда-то выбрасывать у меня просто не хватило сил. И зря. Если бы не это — не сидел бы я у вас сейчас.

— Не это, так другое. Мы каждый миллиметр в квартире Корзуна осмотрели бы, но нашли ваши следы: А как получилось, что дверь оказалась закрытой?

— Я не спал всю ночь. Часа в три пошел, чтобы протереть ручки дверей; когда я уходил, люди нет-нет, да появлялись на лестничной площадке, и я боялся это делать. Теперь это сделал, но в квартиру уже не решался войти. «А вдруг он ожил?» — мелькнуло у меня. Пересилив страх, отвращение, я вошел. Он сидел, не меняя позы. Я еще раз оглядел все, прикидывая, где мог оставить какие-либо следы, но решил, что все предусмотрел. Теперь я был в перчатках и не боялся трогать предметы, перемещать их. И почему только я не вернул на место эту злосчастную статуэтку!

— Судьба, — усмехнулся Рунге. — Но повторяю, она только ускорила построение системы доказательств. Способов изобличения... — Рунге запнулся, прежде чем вымолвить слово «преступника». Он таки опустил его. — Способов вашего изобличения мы ведь еще всех не исчерпали. Если бы собака не взяла ваш след, исследование микрочастиц вашей обуви и оставленных в квартире следов дало бы достаточно для суда материалов. Мы-то ведь были уверены, что убили вы.

Хрусталев опустил голову.

— Вы правы, — сказал он наконец. — Все это было безумием. Но сейчас мне все равно. Если меня приговорят к смертной казни, я буду только рад. Тюрьмы мне не выдержать.

— Позвольте последний вопрос, на который вы вправе не отвечать. А как бы вы жили, если бы вас не изобличили?

Хрусталев долго не отвечал. Потом проговорил голосом бесцветным и невыразительным:

— На этот вопрос я не смогу вам ответить, если бы даже хотел.