Глава 1. Королевство лжи

Это день я помню очень хорошо. Настолько хорошо, что даже самая мельчайшая подробность того злополучного июньского дня встает передо мной, точно это было вчера. Между тем, с тех пор прошло уже почти восемь лет. Но день этот по-прежнему жив в моей памяти, и едва на улице снова наступают жаркие июньские деньки, превращающие душные, тесные квартиры многоэтажных домов в раскаленные сковородки, я тут же вспоминаю этот день — 26 июня 1998 года.

Память штука интересная и забавная. Нередко ты пытаешься всеми силами сохранить какой-нибудь радостный момент своей жизни, а в итоге в голове остается лишь набор ярких, перепутанных образов, а нечто мрачное, тревожное, продолжающее время от времени ранить душу — сохраняется во всех немыслимых подробностях. И, похоже, я в этом не одинок. Многие близкие мне люди более старшего возраста едва речь заходит о похоронах, в самых мельчайших подробностях рассказывают о том, кто что сказал, куда сел, ну и так далее. А если их просишь вспомнить о свадьбе, венчании, то никто ничего вразумительного вспомнить не может. А еще говорят, что память милосердна, что плохое быстро забывается. Ложь все это!

Вообще, если разобраться, весь наш мир, вся наша человеческая цивилизация построена на лжи и обмане. Едва мы выбираемся из пеленок, учимся ходить, разговаривать, а родители уже учат нас, что надо быть честным, не врать сверстникам и старшим, при этом уточняя, что врать, конечно, нехорошо, но вот многие вещи говорить другим не стоит. Например, где работает твой папа или что ценного у тебя есть дома. Справедливо? Бесспорно. Но ложь от этого правдой не становится. Затем, немного повзрослев, мы понимаем, что если говорить всем правду, только правду и ничего кроме правды, то очень быстро можно заработать синяки, а то и вовсе стать изгоем.

Едва мы задумываемся о смысле жизни, о тайнах рождения и смерти, как родители тут же начинают нам врать про умерших и еще не рожденных. Я хорошо помню, как спросил у мамы: «Откуда берутся дети?» Мама долго мялась и, наконец, сказала, что женщинам необходимо пить специальные таблетки и от них и получаются дети. Помню, я тогда очень сильно переживал. В детстве я много болел самыми разнообразными болячками, и потому вкус горьких микстур, полосканий и таблеток запомнил очень хорошо. «Неужели, — думал я, — чтобы на свет появился, скажем, мой друг Сашка, его маме надо было проглотить кучу горьких и противных таблеток и тогда у нее набухнет живот, а потом родился ребенок. Как-то это неправильно».

А спустя месяц маленькая, юркая, улыбчивая первоклассница, кажется, ее Катей звали, во время продленки, услышав как я с моим одноклассником Сашкой обсуждаю рассказанное мамой, поманила меня к доске. Затем она взяла мел, огляделась по сторонам и, убедившись, что учительницы рядом нет, очень легко и доступно нарисовала на доске то, что делают мужчина и женщина, чтобы у них родился ребенок.

— А разве у вас не такая писька как у нас? — с удивлением спросил я.

— Нет, что ты. Хочешь, пойдем в туалет я тебе покажу, — Катя улыбнулась, а я испугался.

В детстве я был очень стеснительным.

Честно скажу вам, что я испытал большое потрясение от осознания того, что дети получаются иным способом, нежели об этом рассказывала мама. Но еще больший шок у меня вызвало то, что, оказывается, мама, моя милая и добрая мама тоже умеет врать. И не только умеет, но и врет мне, по ее словам, «самому дорогому для меня существу». И тогда я понял, очень быстро и легко понял, что ложь — это такая великая тайна всех людей. Всем нужно говорить, что врать не следует, а самому врать можно и нужно, иначе не выживешь.

Потом, много позже, я узнал, что существует ложь во имя справедливости, ложь во имя милосердия, ложь во имя сохранения дружбы, семьи, мира, любви. Но как эту ложь не называй, она все равно остается ложью и тут ничего не изменишь. Намерения могут быть и благими, но ложь от этого правдой никогда не станет.

И возможно именно поэтому я и выбрал для себя профессию, в которой ложь является краеугольным камнем, и здесь врать можно почти легально, без всякого неодобрения других людей, которые говорят неправду, прикрываясь благими намерениями. Я стал журналистом.

Очень, очень долго я не мог отделаться от мысли, что ложь от правды в нашем мире отделить просто невозможно. Если тебе говорят, что любят тебя, то это вовсе не значит, что так и есть. И если говорят, что ненавидят и готовы убить, то это опять же не значит, что тебе действительно желают смерти. Ложь — это наша традиция. Нас зачинают во лжи, нас во лжи рожают. Недавно я делал любопытный материал для одного глянцевого журнальчика, где приводилось интересная статистика по США. Оказывается, более 56 % процентов детей там в действительности были зачаты не мужьями, а любовниками. И в конце статьи я так иронично и зло вопрошаю читателя — а стоит ли, собственно, проверять с помощью анализов отцовство, портить отношения с женой и ребенком, которому уже целых десять лет. Не лучше ли просто, как вы это всегда и делали, продолжать жить во лжи, она ведь такая сладкая и удобная. Конечно, редактор немного смягчил конец статьи. Но суть осталась неизменной — ложь лучше правды.

Нам лгут с экрана, нам лгут с трибуны и лгут, когда мы сидим за партами в школе. Самое великое искусство в этом мире — научиться правдоподобно лгать, при этом улыбаясь и пожимая людям руки. А ведь в древности протянутая ладонь означала то, что в ней нет оружия. А сейчас? А сейчас самое острое оружие — это язык.

В детстве мне очень часто снился сон о том, что люди, которые меня окружают, на самом деле страшные монстры. Едва я лягу спать и закрою глаза, как они снимают с себя личины людей и начинают ходить без них. Я всегда боялся темноты и до сих пор сплю с включенным ночником. Но теперь-то я знаю, что никаких страшных личин под человеческими лицами нет, просто люди и есть те самые монстры из снов. Я понял это слишком рано, затем отчаянно пытался поверить в то, что на самом деле все не так, но уже не смог себя пересилить. И в мой внутренний мир, который я всеми силами стремился оградить от лжи, ложь потекла сладкой патокой, а я прочно завяз в ней и пребывал там распятый в липкой приторной лжи долгие годы. Я служил лжи, я занимался сексом во лжи, я говорил во лжи, и я научился врать даже самому себе. Вот он — итог того детского открытия, которое я когда-то совершил.

Но вернемся к тому злополучному дню. Ведь про ложь я вам тут рассказывал совершенно не случайно, и вы скоро в этом убедитесь. Какая это гадкая штука — ложь, и какая она в то же время сладкая и приятная. И, что самое страшное, очень необходимая в жизни, любви и карьере.

В тот день было так же жарко, как и сейчас, когда я пишу эти строки. Окна моей квартиры выходят на солнечную сторону. Гелиос в своей огненной колеснице подымается над крышами домов у меня за окном и начинает накалять асфальт, словно бы готовясь бросить на черную плоть асфальтовой сковородки новые и новые души грешников. Конечно, в то время у меня не было кондиционера дома. Это было дорогое удовольствие, как, впрочем, и мобильный телефон, и мощный компьютер. Но не в этом суть. А суть в том, что день был очень яркий, солнечный, безоблачный и прекрасный. И в этот день мне надо было по-хорошему радоваться жизни, прыгать от восторга, что вторая в жизни сессия успешно пережита. И более того, не только нет хвостов, но даже тройки отсутствуют. Но я не радовался. Собственно тот факт, что сессия завершилась и теперь можно расслабиться, и приводил меня в уныние с самого утра.

Еще вчера перед последним экзаменом я трепетал от страха перед суровой преподавательницей по русской литературе, а теперь она была мне не страшна. Оценка поставлена, зачетка сдана в деканат, учебники в библиотеку. Я свободен. Но именно чувство того, что теперь можно делать все что хочешь, и было мне особенно противным. Конечно, я взял у старшекурсников программу по зарубежной и русской литературе на следующий семестр, чтобы почитать что-то уже летом. К тому же я уже сотрудничал с одной из московских газет, и это худо-бедно, но приносило мне кое-какой доход, к тому же еще и засчитывалось за летнюю практику. Но все это было так незначительно, так суетно по сравнению с одной страшной, чудовищной, как я тогда думал, мыслью, которая вчера посетила меня — ОНА МНЕ ТОЖЕ ВРЕТ. Это было подобно тому потрясению, когда я узнал, что моя мама, моя милая, добрая и красивая мама мне врет. И сейчас эта мысль повторилась в моей голове практически слово в слово, только вместо слова «мама» было женское имя. Но от этого мне стало еще более гадко.

Ведь в самой глубине души я надеялся, что все-таки найду, встречу хотя бы одного человека, который не будет мне врать, и тогда… тогда я тоже не буду врать хотя бы ему. И мы вместе с ним построим маленькое, совсем малюсенькое королевство правды, о котором будем знать только мы двое. Всем остальным мы будем улыбаться и врать, врать и улыбаться, а друг другу врать не будем. И это будет здорово, действительно здорово. Два журналиста (а она тоже училось тогда на первом курсе журфака МГУ) не будут врать хотя бы друг другу. В мире лжи — совсем маленькое, доброе и светлое королевство правды, и я строил его, строил его и верил. А она взяла однажды и разрушила его.

Очень часто мне в голову приходит мысль о том, что любовь похожа на религию. Язычество — это почти то же самое, что первая юношеская любовь. Чувства накалены до предела, при каждом прикосновении к любимому человеку испытываешь дикий восторг, влюбленные дают друг другу безумные и абсолютно невыполнимые обещания. Они считают, что их молодость и любовь будут длиться вечно и весь мир специально создан для того, чтобы они встретились и полюбили друг друга. Разве это не то же самое, что и возжигание костров во имя стихий мира, безумные ночные пляски, вера в леших и домовых и в то, что боги ходят где-то незримо среди нас, а может быть, и сидят за одним пиршественным столом с нами.

Любовь же настоящая подобна христианству. Где все осмысленно и продумано, где, чтобы любить, нужно принести себя в жертву, быть распятым и воскреснуть в этой самой любви. Ты готов на жертву, неважно — смерть это ради любимого человека или просто ежедневное терпимое отношение к его мелким недостаткам. Настоящая, зрелая любовь — это всегда жертва, и причем жертва взаимная, как мне сейчас кажется.

Но тогда в любви я был страшным, закоренелым язычником и мне казалось, что любимому человеку нужно говорить абсолютно все, что ты думаешь, быть искренним и честным, никогда не лгать и не изменять и при этом требовать от своей возлюбленной то же самое, а это все равно, что думать, будто вместо солнца по небу движется колесница богов, будто в воде живут русалки, а в лесу бродят единороги.

Страшное, дикое, детское язычество. Но такое прекрасное, такое красивое и манящее. Ведь не зря сейчас среди молодых людей так много неоязычников. Может быть, они хотят вернуться не только и не столько к своим корням, но к тому раннему, дикому, едва осознанному чувству любви, когда кажется, что от прикосновения любимой ты вот-вот испытаешь оргазм. Собственно, первый раз в жизни так я его и испытал. А она посмотрела мне в глаза, все поняла и сказала: «Молодой человек, вы слишком чувствительны, вам не кажется?» Когда она шутила, играла со мной, она всегда называла меня на «вы», и я ее тоже. Но мы прекрасно понимали, что это была не ложь, а всего лишь игра, игра по одним нам с ней понятным правилам. И мы играли в нее до полного исступления, до полного безумия. И нам обоим это нравилось.

Ее звали Яной, Яной Кортневой. Ей, как и мне, было семнадцать лет, и у неё, как и у меня, был ветер в голове. Она была небольшого роста, чуть полноватая, но зато уже с хорошо сформировавшейся грудью. У нее были длинные черные волосы, длинные черные ресницы, которыми она так любила хлопать, повергая меня в абсолютный восторг и смущение одновременно. Еще у нее был чуть вздернутый носик и пухленькие губы. В общем, на таких мальчишки не особо смотрят. В таком возрасте им нравятся высокие, длинноногие блондинки или игривые, веселые шатенки, или бесшабашные рыжие, с которыми не очень интересно встречаться, но зато так весело прогуливать какую-нибудь скучную пару. А Яна никому не нравилась кроме меня, и я, похоже, никому не нравился кроме нее.

Мы быстро нашли с ней общий язык, хотя, оглядываясь назад, общего-то по сути дела у нас ничего и не было, за исключением того, что оба мы были счастливыми студентами журфака МГУ, причем бюджетного отделения, что само по себе уже немало. Но тогда нам с ней казалось, что у нас все общее, что мы будто бы две половинки, которые стали одним целым. Мы иногда одновременно начинали говорить об одном и том же, нам нравились одни и те же предметы, мы испытывали презрение к одним и тем же сокурсникам. Мы дышали одним воздухом, воздухом пропахшей дорогими духами и сигаретами курилки журфака на втором этаже, где нередко коротали время.

Это вечная проблема молодых влюбленных. Им просто-напросто некуда пойти. На кафе денег нет, домой не пойдешь, там родители, будешь краснеть и стесняться, а после ухода девушки получишь кучу глупейших наставлений и комментариев. Полная свобода, стесненная лишь полным отсутствием материальных ресурсов. Так мы и жили. Я помню, как плевались сокурсники от средневековых рыцарских романов, как они ворчали, что дескать читать про Роланда и Зигфрида жуткая скукотища. И кому вообще нужны эти глупости про рыцарей и прекрасных дам, потому как это все неправда и глупости? А мы смотрели на эти книги совершенно другими глазами, глазами двух безумных влюбленных, которым было уже хорошо от ощущения, что любимый человек просто сидит в одной аудитории с тобой.

И мы от нечего делать читали с ней по ролям «Кольцо Нибелунгов», читали старый, толстый, потертый том «Смерть Артура» Томаса Мэлори, а потом смеялись над остроумной пародией Марка Твена. И она курила тоненькую сигарету не в затяг, чтобы просто казаться в моих глазах взрослей. А однажды мы залезли с ней на крышу одного старого дома и там целовались. И нам было здорово, и я чувствовал, что еще немного — и потеряю от счастья сознание.

Я читал ей наизусть Лорку, и Петрарку, и Хайяма, которого полюбил еще в школе. А она смотрела на меня восхищенными, огромными карими глазами и целовала меня в мочку уха, и о большем мы с нею даже и не думали. Нам и так было хорошо. И однажды она заплакала просто от счастья, когда в холодной зимний вечер мы шли с ней к станции метро «Охотный ряд» и я сказал ей, что вот прямо сейчас сниму с неба луну и подарю ей. И она просто заплакала, и слезы были как льдинки, и я слизал горячие капли языком, и мы обнялись и шли дальше вместе. И мы были счастливы, потому что у нас было свое маленькое королевство без лжи. Во всяком случае, так думал я.

Прошла первая сессия, потом пролетел короткий весенний семестр. А у нас по-прежнему все было прекрасно, мы любили друг друга самозабвенно, до полного исступления, мы делились каждой мелочью, мы доверяли друг другу самые страшные тайны. И нам одновременно было весело и грустно, мы почти одновременно смеялись и огорчались. И я абсолютно верил ей. Я даже не мог допустить и мысли о том, что она, Яна, существо из другого мира, где детей не воспитывают во лжи, может солгать мне. Такая мысль казалась мне кощунственной, и я чувствовал себя последним подонком, когда малейшее сомнение в честности Яны посещало меня.

И мы сдали вторую в нашей жизни сессию. Я, как водится, без троек, а Яна — на отлично. Она была очень умной девочкой, но не зубрилой, она просто схватывала все на лету, а еще умела доступным языком объяснять то, что заумными словами вещал лектор с кафедры. И она так ловко, так остроумно пародировала интонации разных преподавателей, что мы с ней смеялись до коликов.

Был теплый летний вечер. Мы сидели около памятника Ломоносову. Кто-то пил пиво, кто-то просто весело болтал. Были и те, кто плакал. Но такие быстро уходили. Всеобщее веселье их раздражало. Янка весело болтала со своей длинной и худущей подругой Натальей, при этом обе смешно жестикулировали. А я сидел с Пашкой, парнем из группы ТВ. Мы пили с ним одну бутылку пива на двоих, курили и разговаривали обо всем на свете.

Пашка был хорошим парнем. Только вот пить ему все-таки было нельзя. Даже совсем небольшая порция алкоголя превращала его в какого-то странного, безумного шута. Он то мог заорать во все горло, что наша группа самая лучшая на факультете, то начать прыгать по парапету на одной ноге. Еще он мог в таком состоянии полезть в драку. При этом он сам прекрасно знал, как на него действует алкоголь. И, похоже, стремился хотя бы немного побыть в состоянии какого-то странного исступления. Учился Пашка так себе, к тому же подрабатывал на каком-то кабельном канале и очень много прогуливал. Но сдавал все предметы исправно и всегда был согласен на тройку, если ее ставили автоматом.

Вот и сейчас он сидел, положив ногу на ногу, морщил нос, курил сигарету, и черные кудри его были мокры от пота. Буквально три минуты назад он как безумный скакал по скверику и кричал, что тех преподавателей, которые ставят оценки автоматом надо канонизировать. «Ей-богу, дурак», — подумал я тогда.

— Ну, чё смотришь, Андрюха? — обратился он ко мне — Чё ты свои зенки влюбленные вылупил на меня? — У него была такая манера говорить. При этом он ничуть не был агрессивно настроен.

Пашка хлопнул меня по плечу, вырвал у меня из рук початую бутылку пива и залпом допил ее. Взгляд его вконец помутнел, он начал глупо улыбаться, а потом начал морщить нос.

— Смотреть на тебя противно, когда ты выпьешь. Неужели сам не понимаешь, что дурак дураком становишься! — В то время мне ужасно нравилось читать другим нотации, и я даже не подозревал, насколько это неблагодарное, а главное — опасное занятие.

— Это мне на тебя противно смотреть, когда ты со своей Яной лижешься.

— Это почему же? — обиженно спросил я. — Завидуешь, что ли?

— Я?! Завидую?! — Пашка скорчил удивленную гримасу, а затем расхохотался. — Чему тут завидовать? Тут тебе посочувствовать надо, дураку. Но я тебе ща, блин, глаза раскрою. Ты сессию сдал? Хвостов нет?

Я утвердительно кивнул.

— Молоток! Тогда особо грузиться не будешь. — Он хлопнул меня по плечу. — И пойми, это тебе только на пользу.

— Ты вообще о чем, Паш? — Я не на шутку забеспокоился. Мне даже на мгновение показалось, что он помимо того что выпил, еще и накурился. Я внимательно посмотрел ему в глаза. Темно-карие глаза Паши поблескивали от возбуждения и небольшой дозы алкоголя, но зрачки были не расширенными. Он просто куражился и получал от этого удовольствие.

— Так сказать или нет?

— Что сказать, Паш? — не понял я.

— Так ты чё, правда ничего не знаешь?

— О чем?

— Ну, о том, с кем проводит свободное время твоя подруга. Да не может такого быть! Про Янку все знают, просто тебя жалеют, сочувствуют, типа, тебе. Думают, что лезть не надо, что это личное дело каждого. А я вот полезу, раз пошла такая петрушка.

— Куда полезешь? — Я силился понять, что происходит. Мгновенная догадка промелькнула у меня в голове, и мне стало по-настоящему страшно. — Что она траву пробовала? Я же ей говорил, чтобы не связывалась с этой Танькой! — Я с досадой сжал кулаки.

— Траву? При чем здесь трава? — на этот раз настал черед удивиться Пашке.

Он на миг задумался, а затем с его лица исчезли все напускные эмоции, кураж. Пашка снова стал тем самым Пашкой, который мне все-таки нравился.

— Так ты правда ничего не знаешь? Какие, блин, наркотики. Янка не такая дура, чтобы всякую дрянь пробовать, да и не будет она этого делать никогда даже из любопытства. Он вон даже шампанское на день рожденья выпьет полстаканчика и все. Так ты правда не в курсах? Слушай! — Пашка даже не хлопнул меня по плечу, а как-то легонько дотронулся. — Когда мне говорили, что ты вот такой, ну такой правильный, как рыцари из тех книжек по программе средневековой литературы, я не верил. Так ты и в самом деле не знаешь, что твоя Янка переспала с половиной нашего курса и со старшекурсниками некоторыми?

— Паша, ща в морду дам! — Внешне я оставался спокоен, но, видимо, какие-то необузданные эмоции все-таки отразились на моем лице, и Паша инстинктивно сделал шаг назад.

В семнадцать лет я не отличался особой накачанностью, однако восемь лет в секции по плаванию сделали свое дело, развив мне плечи и укрепив мышцы рук и ног. К тому же все знали, что я очень вспыльчив. Тем более прецедент драки почти в тех же лицах и в этом же месте был не далее как два месяца назад. И от моей расправы в прошлый раз Пашу спасла, как ни странно, Яна.

Картина двухмесячной давности снова повторилась. Я, сжав кулаки, надвигался на обидчика. Пашка пятился как рак и бормотал мне что-то о том, что я дескать правдолюбец, что ложь ненавижу и он сказал мне то, что должен был сказать. Он говорил и говорил. Слова лились из его рта бурным потоком, а я шел на него в какой-то странной прострации и вообще не понимал, где я, кто я, зачем я здесь. В голове крутилась только одна мысль: он оскорбил Яну, этого чистого и светлого ангела.

И тут этот чистый и светлый ангел встал между нами. Девушка укоризненно посмотрела сначала на Пашку, потом на меня. Затем она попыталась улыбнуться нам и попросила помириться.

— Мы и не ссорились! — К Пашке вдруг вернулась прежняя невозмутимость, он немного оправился от испуга, так как прекрасно понимал, что при Яне бить его я, скорее всего, не буду.

И все бы кончилось хорошо, и этот досадный эпизод забылся бы как какое-то глупое недоразумение, если бы Пашка снова не начал болтать о том, о чем ему болтать никак не следовало.

— Мы и не ссорились, — повторил Пашка, и какая-то злая усмешка появилась на его губах. — Просто твой друг в очередной раз решил поиграть в Ланселота, ну, или там в Зигфрида. Не знаю, кто ему больше симпатичен. Ты представляешь, Яна, оказывается, в наше время действительно есть рыцари без страха и упрека. Только это скорее не ланселоты, а дон кихоты какие-то, которые в мельницах видят великанов, а на реальность смотрят сквозь забрало шлема, сделанного из кастрюли.

— Паш, и ты после этого удивляешься, почему на тебя Андрей с кулаками полез? — спросила его Яна.

— Нет, я этому не удивляюсь. По большому счету, удивляться надо именно тебе, Ян. Как ты умело парня окрутила. Трахалась со всеми подряд, а ему твердила о романтической любви.

Я сорвался с места, но на моих плечах повисла Яна, и я, боясь сделать ей больно, оставался стоять на месте, хотя это и стоило мне огромных усилий.

— Ты расскажи ему, Ян, расскажи, с кем ты спала. Развей его миф о чистой и бескорыстной любви. Мы же нормальные люди, а не литературные герои. Мы студенты. Нам жить хочется, пока мы молодые. Почему мы должны себя в чем-то ограничивать? Мы же не монахи какие-нибудь. И если твой парень стесняется тебе предложить потрахаться, а ты, дабы времени зря не терять, ищешь радостей секса с кем-нибудь другим, то это нормально. Мне просто Андрюху жалко. Жалко, что он реально ничего не понимает. Вот стоит, смотрит на меня как безумный. Думает, я ему враг. А я ему самый лучший друг и есть по его же принципам. Он же считает, что всем надо правду говорить, какой бы она ни была. Вот я и сказал. Единственный из всех его университетских приятелей сказал. Вон она, правда, Андрюха, бери и владей ею. Наслаждайся, а я пойду пожалуй, а то ты мне рожу расквасишь, а у меня съемки завтра. Бывай!

Пашка даже не пошел: он подхватил с парапета свой рюкзак и вприпрыжку побежал к воротам, ведущим из скверика. Видимо, мое лицо было настолько страшным, что он справедливо рассудил: сам же и попадет под горячую руку за свою правду.

Но, посмотрев в глаза Яне, я мгновенно оттаял. То, что подвыпивший Пашка нес всякую ахинею про самую лучшую девушку на свете стало вдруг абсолютно не важно. Яна тоже смотрела мне в глаза. Но, поймав на себе мой полный восторга взгляд, она тут же глаза опустила.

— Не сердись на него, Андрюш, — сказал она. — Ты же сам говорил, что на правду сердиться нельзя.

— Я… я… Я не понимаю, солнышко. Ты хоть слышала, что он тут говорил про тебя? Да он же чуть ли не шлюхой тебя тут выставил.

— Он не врал, — ответила Яна. — Помнишь, мы с тобой клялись друг другу, что построим маленькое королевство без лжи? Так вот, я не врала тебе. Если бы ты заподозрил меня хоть в чем-то — я сказала бы тебе правду. Ведь действительно, за все время нашей с тобой любви я ни разу не солгала тебе.

— Но… А это? — Я в растерянности присел на парапет. — Почему? И что значит — не лгала? Ты же мне по несколько раз в день клялась в любви. Клялась и при этом спала с другими парнями. Как такое может быть? Нет, я правда не понимаю. Ты объясни. Ты скажи мне, что все это глупый розыгрыш. Или… — Внезапная догадка осенила меня. — Или ты просто испытываешь меня, мои чувства к тебе. Скажу честно, это очень жестокое испытание. Жестокое. — Я достал сигарету и закурил.

— Послушай меня, Андрюша… — Она присела рядом и положила маленькую ладошку мне на плечо. — Ты вот сейчас всякую ерунду, наверное, думаешь, а сейчас еще и говорить ее станешь. Но ты послушай меня, послушай, а потом сам решай, как тебе быть. Хорошо?

— Ладно. — Я вздохнул.

— Ты, скорее всего, после всего этого будешь считать меня шлюхой. И по большому счет прав будешь. Я не ищу себе оправданий. Но я хочу, я реально хочу, чтобы ты понял, почему я так делала. Понимаешь, секс — такая штука… Она очень важная для тех, кто любит друг друга. И если это все случайно, знаешь, на вечеринке какой-нибудь, не важно, как это получится. А с любимым человеком это очень важно. Ты вообще знаешь, как это — девушку девственности лишать? Это пытка для обоих, это все испоганить может по неопытности. Если оба имеют только чисто теоретическое представление об этом, от первого раза может остаться такое гадкое впечатление, что все чувства пропадут. Вот я и хотела, чтобы у нас с тобой все по-нормальному было, красиво, романтично, чтобы свечи, чтобы никого не было, чтобы я была полностью твоя, чтобы я умело и легко доставила тебя самое наивысшее наслаждение. Чтобы наша любовь укрепилась, а ты не корил себя потом, что сделал что-то не так. Чтобы не погибло наше с тобой королевство.

— Оно уже давно погибло, еще в тот самый момент, когда эта мысль пришла тебе в голову, — ответил я. — Просто мысль, ты еще не сделала, но мысль пришла. Знаешь, так можно о чем угодно рассуждать. Вот если про журналистику, то было бы нормально. Ты, к примеру, хочешь устроиться в хорошее издание, где и платят хорошо и работать интересно. Но ты пока писать не умеешь и оттачиваешь свое мастерство на всяких глупых статьях, пишешь работы в универе. А потом получишь диплом, возьмешь свое портфолио, придешь к редактору, он даст тебе пробное задание, ты его выполнишь и получишь вожделенную работу. Только чувства в портфолио нельзя подшить. Вы все, вы все… — Я обернулся и вдруг понял, что мы с Яной стоим вдвоем и нас больше никто не слышит. — Вы все можете считать меня рыцарем, Айвенго, крестоносцем, Зигфридом, кем угодно. Вы можете смеяться надо мной, говорить, что я не современен. Что даже в те времена таких людей не было и быть не могло. Что это все для книжек придумано, для романтических юношеских натур, которые жаждут чистой и прекрасной любви. Вы все можете сказать мне это. Только поймите меня, поймите меня правильно. Меня так воспитали. И родители у меня были другие, и музыку я другую слушал, и книги эти я не только в универе стал читать, а гораздо раньше. Я Ницше и Сартра в одиннадцатом классе прочел, не чтобы показать, что я такой вот умный, а мне просто интересно было, интересно познавать новое. Разум и знания — это добродетель, и любовь и чистота — это тоже добродетель. И можете сколь угодно считать меня дурачком. Я видел, я не слепой, что ты общалась с другими парнями. Но это же нормально, какой парень будет держать девушку на коротком поводке. Ведь, если человек не доверяет, значит он и не любит. А я тебя любил. Именно любил. Теперь чувство начало во мне умирать. И будет агония, а потом оно умрет совсем. И быть может, когда-нибудь родится новое, другое, но не к тебе. Это уж точно. Я не дурак, я не буду кидаться в омут с головой, в пьянку, забирать документы из МГУ — лишь бы тебя больше не видеть. У меня есть только одна цель в жизни — жить. А остальное можно и перетерпеть, я просто сильнее стану.

Не знаю, как я смотрелся на стороны. На кого я был похож больше: на разгневанного короля Артура, заставшего леди Женевру с Ланселотом, или просто на последнего кретина, который не понимает, а главное — не хочет понять современных реалий жизни и живет в своем призрачном, иллюзорном мире и не хочет ничего другого ни знать, ни видеть. А когда в его придуманный мир вторгаются, он не понимает, за что его так ненавидят, почему не понимают. Я, наверное, был тем самым Маугли Киплинга, которого волки послали жить к людям, а люди не приняли. Но от этого он не перестал быть Маугли.

Яна стояла и молча слушала мой экспрессивный монолог. Затем губы ее задрожали, на глазах выступили слезы. Признаюсь, я бы и сейчас очень много отдал за то, чтобы узнать, что она в тот момент думала обо мне. Считала ли она меня полным идиотом, который придумал себе какие-то непонятные принципы и не оценил ее жертву. Или просто холодно и цинично рассуждала, поверил я ее обману или нет. А может быть, просто думала, что правильно сделала, когда спала с нормальными парнями, которым был нужен секс, а не какие-то малопонятные в восемнадцать лет высокие чувства.

Но, тем не менее, факт остался фактом: она спала с другими парнями, а встречалась со мной. Намного позже одна девушка в порыве откровенности сказала мне, что умные парни — это очень классно, они так все хорошо понимают, особенно когда ты им рассказываешь про проблемы со своим парнем. Они дают очень умные советы, которые как правило бывают полезными. Только эта девушка, не буду здесь называть ее имени, почему-то никак не могла понять, что этим умным парням тоже хочется любви и секса. И если вы тут подумаете, что я был законченным идеалистом и не думал о близости с Яной, то вы глубоко ошибаетесь. Я думал об этом и даже намекал ей. Но мне было просто хорошо с ней, и я честно и искренне верил, что она пока не готова морально к более близким отношениям. Я ждал. А она, как выяснилось, в это самое время усиленно готовилась к этим самым отношениям.

Иногда все решают всего лишь несколько секунд, а может быть, всего лишь миг. Я сейчас отчетливо осознаю, что если бы тогда Яна бросилась мне на шею, обняла бы, начала целовать, шептать: «Прости меня, милый! Я хотела как лучше!», то я бы не выдержал, наверное, тоже расплакался. А потом, возможно даже в тот же вечер, у нас бы с ней все было. И мне было бы все равно, сколько у нее молодых людей было на стороне. Мне тогда было бы вообще на все плевать. И я ждал, я ждал и очень хотел, чтобы она бросилась мне на шею. Но она не бросилась, потому что, весьма вероятно, ждала шага от меня, а натолкнулась на холодный, жестокий монолог-лекцию о лишних людях, в лучших традициях нашего преподавателя по русской литературе.

Мы стояли друг напротив друга. У Яны текли по щекам слезы, я тоже был готов разреветься от досады. А потом я просто развернулся и ушел. Молча, спокойно, пытаясь сохранить остатки своего рыцарского достоинства и несусветной глупости, которые в восемнадцать лет только и могут быть.

 

Глава 2. Агония

Как ни странно, по дороге домой я чувствовал себя вполне нормально. Безусловно, чувство обиды и непонимания со стороны любимого человека одолевало меня. К тому же, теперь я был абсолютно уверен, что лгут абсолютно все люди. Ведь даже если она не говорила мне ничего о своих связях, то это не значит, что их не было. Она могла прикрываться какими угодно благими намерениями. Но в любом случае это была измена. И тут ничего нельзя было поделать.

«Ну и ладно, ну и пожалуйста, — думал я. — Первый блин всегда комом. Мало, что ли, симпатичных умных девушек вокруг меня, да на том же журфаке их полным-полно. Тем более что теперь я уже второкурсник, у меня есть все шансы познакомиться с симпатичной первокурсницей осенью. А Яна мне теперь не нужна. Пусть идет себе, спит с кем хочет и придумывает при этом в оправдание себе невесть что».

Оглядываясь на все эти мысли, сейчас я отчетливо понимаю, что тогда, по дороге домой, я действительно почти задушил в себе всякие добрые чувства к своей первой девушке. И если бы в этот самый момент я каким-то совсем уж непостижимым образом познакомился бы с другой девушкой, то события следующего дня, а вслед за ним и всей моей последующей жизни могли бы пойти совсем по-другому.

Единственное, что я помню более или менее отчетливо, это то, как я, напрягая свою мужскую логику, пытался понять: действительно ли Яна ложилась под других парней ради того, чтобы со мной у нее все вышло хорошо, или же это она все придумала, чтобы разжалобить меня, вызывать сострадание.

Не знаю, напал ли я на правильный след в итоге или все-таки нет, но очень похожую историю мне рассказали совсем недавно. Одна молоденькая девушка встречалась с парнем, будучи девственницей, и очень переживала из-за этого. В итоге потеряла невинность с сорокалетним мужиком в доме отдыха, на заднем сиденье старенькой иномарки.

При этом ни радости, ни счастья, ни вообще какого-либо удовольствия она от этого не испытала. Более того, она и мужика-то этого толком не разглядела.

История это была мною услышана от человека, заслуживающего доверие, и у меня не было никаких оснований не верить ему. Однако сам факт повтора трагической развязки моей первой любви натолкнул меня на мысль, что эти непонятные страхи девушек, несусветные глупости молодых людей — все это провоцируют проклятые фильмы и журналы, на которых воспитывается нынешние поколение. В том числе и я. Только у меня к этому примешались еще и идеалистические представления о чести и совести, взятые из классической литературы, так что в итоге получилась вот такая гремучая смесь.

Придя домой, я тут же забылся крепким сном до позднего утра. Засыпая, я еще успел подумать о том, что завтра я проснусь обновленным человеком. О, как же я тогда ошибался!

Едва я открыл глаза, как все мысли, которые одолевали меня вчера, тут же вернулись ко мне. Пока я ставил чайник, полоскался в душе, курил на балконе, эти мысли — о сложностях женских поступков, о благородной рыцарской любви — водили в моей голове хороводы и при этом пели тоскливые песни. Но вот среди этих мыслей появилась одна сама главная, и едва я осознал ее, проникся ею до конца, как мне тут же захотелось выть подобно раненому зверю.

Я хорошо помню этот момент. Я уже говорил о том, что особенно гадкие моменты отпечатываются в человеческой памяти гораздо лучше, чем хорошие. Я курил на лоджии, и вдруг, когда эта мысль посетила меня, сигарета выпала у меня из дрожащей руки, покатилась по металлическому козырьку над балконом соседей снизу и стала падать вниз. И за те несколько секунд, пока сигарета летела до асфальта, я отчетливо и ясно понял: У МЕНЯ НЕТ БОЛЬШЕ ЯНЫ!

Да, у меня больше не было любимой девушки. Никто не пожелает мне доброго утра перед выходом и не скажет спокойной ночи перед сном. Никто не кинется на шею прямо на глазах у однокурсников, никто не будет, сидя рядом со мной в курилке на втором этаже, касаться языком моего уха. Этого не будет больше никогда. И совсем не важно, кто в этом виноват, почему это произошло. Гораздо важнее то, что этого больше не будет никогда. Не будет щемящего восторга от прикосновения маленькой ладошки к моей щеке. Теперь, когда из моей жизни исчезла очень важная составляющая, только теперь я осознал, как мне всего этого будет не хватать. И как я на самом деле люблю Яну. Нет, не просто люблю, я не могу без нее существовать, пить, есть, спать, дышать, думать.

Какими глупыми мне теперь показались вчерашние мысли по дороге домой. Я найду другую девушку, я буду счастлив? Да разве это возможно, разве можно быть счастливым с кем-то кроме нее? Разве я теперь смогу нормально жить, учиться? Кто я теперь без нее? Как я буду вообще ходить мимо всех мест, где мы сидели рядом, где мы бродили, смеялись и иногда даже в шутку бранились. А она, что она теперь думает обо мне? Я вернулся в комнату и кинулся к телефону. Я снял трубку и долго вслушивался в длинный гудок, пока его не сменили короткие. Я знал телефон Яны наизусть и, что самое страшное, по прошествии более чем восьми лет я до сих пор помню его наизусть. Но ни разу, ни разу за этот долгий срок я так и не смог набрать этот номер.

Я повесил трубку обратно на рычаг и криво ухмыльнулся своему отражению в зеркале. Зачем звонить? Чего я этим добьюсь? Зачем? Наше королевство правды вчера было успешно ею разрушено, но я был рад, я был действительно рад, что королевство лжи также не просуществовало слишком долго. Теперь там руины, треснувшие камни, покрытые мхом. И ворон сидит на покосившейся башне донжона и чистит перья.

Можно было думать о ней и о том, что она сделала — все, что угодно. И мое отношение к этому могло быть каким угодно: как к непонятой мною жертве или как к циничному шагу: сплю с наглыми, гуляю с умным. В общем, я был в этом полностью свободен. Но как я ни пытался вызвать в себе ненависть к Яне, я на это не был способен. Только тогда, в то самое злополучное июньское утро 26 июня 1998 года я окончательно понял, как люблю я эту девушку и что моя жизнь без нее теперь не имеет никакого смысла. Но где-то в самом потайном уголке моего сознания очень тихо со мной стал говорить здравый смысл. Он успокаивал меня, говорил, что это всего лишь агония, что надо всего-навсего пережить этот страшный безумный день, а завтра будет легче. Я пытался убедить себя в том, что после агонии обычно наступает смерть.

И эта любовь умрет во мне и родится любовь новая, обновленная, любовь к совсем другой девушке. И я буду снова счастлив, но без прежнего фанатизма. Это был шанс, маленький, но все же шанс отказаться от страшной, фанатичной языческой любви, как я теперь это называю, чтобы обрести новое чувство. Но тогда все было тщетно. Здравый смысл, получив возможность выговориться, был благополучно забыт. А между тем на часах уже была половина одиннадцатого утра, и я понял, что если сейчас не займу себя каким-нибудь делом, то просто сойду с ума от переживаний, самобичевания и жалости к самому себе.

Я честно пытался заняться чем-нибудь. Сначала я включил компьютер и решил поработать над статьей, которую обещал сделать как только закончатся экзамены. Но работа не шла. Я думал над каждым словом, постоянно ходил курить на лоджию, затем опять садился работать. Но вместо ровных рядов строчек передо мной вставало лицо Яны с мокрыми от слез глазами. Я выключил компьютер и сел читать книгу, при этом убеждая себя, что список литературы на следующий семестр выглядит устрашающе. Но едва я прочитал страниц десять, как понял, что постоянно теряю нить повествования. И тогда я с ужасом осознал, что ничем полезным заняться не смогу.

Я прекрасно понимал, что лучшим лекарством в подобном случае является разговор по душам. Но я не знал ни одного человека, который мог бы меня сейчас понять, проникнуться моей бедой. Большинство моих друзей похлопали бы меня по плечу и сказали, что, мол, молодец, Андрюха, бросил эту шлюху, которая гуляла налево.

Мама бы вообще сказала, что это Господь показал истинное положение вещей. У мамы как что необычное случается, так она сразу видит в этом Божье провиденье. Я, конечно, не спорю, что Господь нередко вмешивается в то, что творится на Земле, иначе бы тут вообще был один сплошной бардак и хаос. Но я не думаю, что Господа Бога, который наверняка сейчас занят более важными вещами, например политикой или мировой экономикой, или непрекращающейся ни на минуту войной на Святой Земле, вряд ли волнует судьба московского студента и его взаимоотношения с сокурсницей. По поводу себя я никаких иллюзий не питал.

А мой папа вообще произнес бы глубокомысленную речь о том, что на своих ошибках надо учиться, затем он вспомнил бы пару десятков похожих историй из собственной жизни и под предлогом просветления головы поручил бы мне какую-нибудь важную, на его взгляд, работу. Например, набить ему очередной договор или что-нибудь в этом роде. Так что говорить мне было не с кем и, как оказалось, незачем. И я, полностью раздавленный своим безысходным чувством любви не нашел ничего лучшего, чем пойти погулять. Не сидеть же дома, в четырех стенах, слушать гул вентилятора, баюкать свою израненную любовью душу, смотреть в потолок и гадать, когда же отпустит меня эта страшная агония любви.

Выйдя из дома, я долго стоял у подъезда и решал, куда же мне пойти. Выкурив две сигареты, я пришел к выводу, что идти мне, в общем-то, некуда. Когда в связи с окончанием сессии в жизни появляется огромное количество свободного времени, то ты отчетливо понимаешь, что девать-то тебе его некуда. Тем более, очень многие планы на летние каникулы я связывал с Яной. Яна… При мысли о ней мое сердце снова болезненно сжалось. Я достал из рюкзака бутылку минералки, хлебнул, а затем просто зашагал куда глаза глядят.

День был жарким и немного душноватым. Солнце успело основательно прокалить асфальт, но я не обращал внимания ни на жару, ни на духоту, ни на палящее солнце, я просто вышел из дома и шел без определенной цели.

Как же изменился мир, когда из него исчезла щемящая радость любви. Несмотря на залитые летним солнцем улицы, мир мне тогда казался серым и безжизненным, люди снова, как в далеком детстве, напоминали чудовищ, лишь для маскировки надевших человеческие личины. Я старался идти быстро и чувствовал, как с каждым шагом какая-то страшная, жуткая сила сдавливает мне железными тисками грудь. Это сила готова была раздавить мою душу, вырвать сердце и бросить пульсирующий красный комок на раскаленный, покрытый пылью асфальт. Агония продолжалась, а я все шел вперед, и с каждой минутой мысль о том, что теперь-то уж точно моя жизнь кончена, становилась все более навязчивой.

Я жил, да и сейчас живу, между станциями метро Красногвардейская и Домодедовская. Район у меня спальный, достаточно тихий, драки бывают редко. Еще каких-нибудь двадцать лет назад здесь были деревни, а вокруг них — обширные яблоневые сады. Потом здесь построили многоэтажные панельные дома, большую часть садов вырубили. Однако небольшие островки прежнего яблочного изобилия остались.

Я шел по яблоневому саду, расположенному аккурат под моим окном. Наиболее красив этот сад весной, когда деревья покрываются белыми и чуть розоватыми лепестками. У древних кельтов существовало поверье, что после смерти душа человека отправляется на яблочный остров, на Аваллон, где пребывает в вечном блаженстве. Согласно одной из легенд, на этот остров отправился и любимый мною король Артур. Так что весной под моим окном все вокруг превращается в подобие кельтского рая, да и сейчас сад выглядел красиво. Это через два месяца алчные до дармовых яблок жители окрестных домов придут с пакетами, будут лазить, ломать ветки, и все ради маленьких, очень кислых зеленых яблок, которые и годятся-то только на варенье.

Я, помню, подумал тогда, что если бы мне сейчас предложили переселиться в этот самый рай древних кельтов, на яблочный остров, то я бы согласился только с одним условием — чтобы я навсегда мог забыть Яну, будто бы ее не было никогда в моей жизни. Я бы бродил по садам, вдыхал аромат цветущих яблонь и пребывал в сладком, вечном забвении. Так незаметно для себя я пришел к мысли, что мне не хочется теперь жить, потому что эта самая жизнь, которую я еще день назад безумно любил, потеряла для меня всякий смысл. И все, что было мне дорого, чем мне было интересно заниматься, все это так или иначе напоминало о Яне. И поэтому я просто упрямо шел вперед, особо не задумываясь о направлении.

Так я незаметно для себя вышел на Каширское шоссе и побрел вдоль трассы. Каширка в девяносто восьмом году еще не была похожа на вечно стоящую и гудящую пробку в период с восьми утра и до двух пополудни. Машин было много, и они проносились мимо меня, источая грохот и смрад. А я шел, вдыхая едкий запах пыли, бензина и удушающей жары. Когда я совсем уставал, то просто садился прямо на асфальт, жадно пил успевшую нагреться минералку, курил и продолжал идти дальше.

Так я прошел Борисовские пруды — водоем настолько грязный, что, как мне рассказывали, там когда-то поймали рыбу с двумя головами. Но тем не менее народ, одуревший от жары, упрямо лез в грязную воду. А я брел и брел дальше. И мне казалось, что эта дорога будет бесконечной для меня. И я буду вечно идти под гул машин, в пыльном и жарком чаду. Но, тем не менее, мне все-таки стало чуть-чуть легче на душе. Я шел и шел вперед, и в голове моей крутилась только одна мысль: моя жизнь кончена, а любовь разбита, и ее острые осколки безжалостно впились в мое сердце и терзают меня. Агония продолжалась. И при мысли о том, что эта страшная душевная боль не прекратится никогда, мне становилась страшно, и чтобы хоть как-то подавить этот липкий, удушающий страх, я упрямо брел по пыльной обочине Каширского шоссе.

Теперь затрудняюсь точно сказать, сколько часов я так брел, терзаясь от душевной боли и полного отчаяния. Но, видимо, я настолько был поглощен своим горем, что даже не заметил, как рядом со мной, стараясь идти в том же темпе, что и я, шел какой-то человек. Причем я до сих пор толком не знаю, откуда он взялся, поскольку момент, когда он присоединился ко мне в моей безумной пешей прогулке по пыльной обочине шоссе, остался для меня незамеченным. Человек шел не торопясь, на его лице была улыбка, и он то и дело посматривал на меня. Я помню, что у меня возникло странное чувство, будто он, этот совершенно незнакомый человек, шел со мной рядом от самого моего дома, только я по какой-то очень странной причине не замечал его раньше.

На вид ему было что-то около тридцати с небольшим. Он был высокий и худой. Шел он легко и свободно, расправив плечи и постоянно улыбаясь. И эта улыбка с первых минут показалась мне удивительно мягкой и успокаивающей. У него был узкие скулы и чуть смугловатая кожа. Светло-русые волосы ниспадали до плеч. Он был одет в белые брюки и белую просторную рубашку с коротким рукавом, ворот который был расстегнут. Кожаные сандалии, надетые на босу ногу, мягко ступали по пыльной обочине, и его ноги были в пыли. Не знаю почему, но именно то, что его ноги были в пыли, особенно четко отпечаталось в моей памяти. Он носил аккуратную бородку и усы. И я видел, как капельки пота блестели у него на лбу.

Незнакомец обратил внимание, что я наконец-то заметил его, но ничего не сказал мне, а только еще более приветливо улыбнулся и продолжал идти рядом со мной в одном ритме. И так мы шли какое-то время, пока я, наконец, не решился с ним заговорить.

— Куда идешь? — спросил я у незнакомца.

Незнакомец остановился, посмотрел мне в глаза, и я, не в силах выдержать пронзительного взгляда его грустных серых глаз, уставился в землю.

— Все повторяется, — сказал он, и его голос показался мне удивительно знакомым, будто бы я слышал его уже много раз до этого, будто со мной говорил давний друг. Хотя я видел этого человека впервые. — Очень давно точно такой же вопрос задал мне один мой друг. Его звали Петром.

Услышав это, я очень испугался, мгновенно вспомнив и книгу Генрика Сенкевича «Камо грядеши», и «Деяния апостолов». Мне вдруг стало настолько страшно, что даже моя боль от израненной любовью души отступила на второй план. Я хотел упасть перед ним на колени, но он жестом остановил меня.

И тут я немного опомнился, и в голову мне пришла мысль о том, что эта ассоциация со встречей апостола Петра и Христа по дороге в Рим могла посетить только меня, а мой новый знакомый имел в виду совершенно другое. И у него действительно был друг Петр. Мало ли на свете людей, носящих имя Петр? Но я почему-то отбросил эту мысль в сторону. И мне вдруг захотелось спросить, где и при каких обстоятельствах состоялся его разговор с человеком по имени Петр, которого он называет своим другом. Но я сдержался.

— Пойдем! — он поманил меня рукой и медленно зашагал рядом по обочине Каширского шоссе.

И я подумал, что никакие уточнения, никакие наводящие вопросы не нужны. Они не только могут все испортить, нет, они могут разрушить весь смысл этой пешей прогулки с незнакомым человеком по обочине оживленной, пыльной трассы. И мы просто пошли рядом, а сердечная боль, взявшая небольшой тайм аут, пока я пребывал в некотором удивлении, разгорелась с новой силой. И видимо, такая мука отразилась на моем лице, что незнакомец сочувствующе вздохнул и дотронулся рукой до моего плеча.

— Тебе больно? — спросил он.

— Больно? — рассеянно переспросил я.

— Тебе очень больно? — спросил он снова и вздохнул. — Ведь это очень больно для тебя — любить. Ты страдаешь. Я это вижу, поэтому я и пришел к тебе.

— Но разве ты можешь помочь мне? Хотя зачем я спрашиваю, ты же всемогущ.

— Всемогущ? — риторически спросил он, — Может быть, и всемогущ. Только для того, чтобы что-то получить, надо всегда знать, что ты хочешь. Иначе может получиться так, что я дам тебе то, что просишь, а дар окажется напрасным, ненужным тебе.

— Но разве ты сам не знаешь, что мне нужно? Тебе как никому другому ведомо, что мы, люди, хотим.

Он улыбнулся.

— Так дай мне то, что я хочу, что я желаю, если это возможно, если я это заслужил. Ведь ты пришел ко мне. Ты приходишь к сильным, к мудрым, о ком будут говорить спустя много лет. Но разве я такой, разве я заслужил это? Разве я достоин того, чтобы ты пришел ко мне?

— Все вы достойны, абсолютно все, — ответил он. — И сильные и слабые, и кроткие и дерзкие, и любящие и проклинающие. Разве те, кому я протягиваю руку, и кто отвергает ее — недостойны? Но я и их прощу. Я прощу всех. На то мое право. Я всегда здесь, я всегда рядом, со многими, почти со всеми, когда они любят и умирают за свою любовь, когда их предают и предают они сами, когда они совершают безумства и кричат, и зовут меня. И я рядом, но они не видят меня, даже когда я стою совсем рядом. Я всегда рядом, просто ты захотел меня увидеть. Вот и все.

— И чего я все-таки хочу? Скажи мне, я сам не знаю.

— Ты знаешь, просто ты боишься сам себе в этом признаться. Не бойся, просто скажи это вслух.

— Я хочу, чтобы во мне умерла любовь, чтобы эта агония кончилась, я хочу быть свободным от нее.

— Ты сказал, — он вздохнул.

— Но разве это не мука, разве это не боль — так любить, так страдать, когда кажется, что весь мир рушится на твоих глазах, а другие просто думают, что ты сходишь с ума от глупости, которая присуща молодым. Я знаю, они скажут мне, что сами прошли через это, что они тоже страдали. И чем я хуже их? Мучайся, раз и мы мучились. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Я всех вас понимаю. Я вас понимаю, и мне больно. Но скажи мне, мятежный Андрей, что ты будешь делать без твоей любви? Что? Как же ты будешь жить? Ведь в душе у тебя вместо любви будет пустое место, и оно заполнится другими чувствами, и ты будешь сначала думать, что это любовь, но это не будет любовью. И ты поймешь, рано или поздно поймешь, что лучше страдать и ждать, пока любовь в муках не переродится заново и ты снова будешь счастлив, а ты хочешь все сразу, ты хочешь удовольствия от общения с женщиной, ты хочешь восторга и при этом не хочешь страдать. Но все в этом мире имеет свою цену. Я могу забрать твою любовь, но, забирая любовь из твоей души, я заберу и себя. Потому что я и есть любовь. И ты поймешь это.

— Но, может быть, уже поздно? — с ужасом спросил я.

— Никогда не поздно, никогда. Запомни. Я сделаю, как ты просишь, я заберу то, что причиняет тебе боль и делает счастливым. Но и я, я уйду из твоего сердца. Прощай!

Он пропал так же неожиданно, как и появился. А возможно, он никуда и не пропадал, просто я теперь перестал его видеть. В первые минуты мне казалось, что вообще ничего этого не было. Никакого странного человека в белой рубашке с коротким рукавом, в белых брюках и в запыленных сандалиях на босу ногу.

Скорее всего, мне все это привиделось. Меня просто хватил солнечный удар, плюс еще все эти любовные переживания. Конечно же, привиделось, думал я тогда. Потому что если бы я рассказал об этом какому-нибудь священнику, он тут же обвинил бы меня в непомерной гордыне. Священники, которые ночами напролет молятся за людей — не видят его, а глупый мальчик, страдающей от не менее глупой, даже не юношеской, а почти что детской любви, шел рядом с ним по обочине Каширского шоссе и разговаривал. Да, у меня не было никаких материальных свидетельств подтверждающих реальность этого разговора. Никто кроме меня не видел этого человека в белом, который говорил мне о любви и о своем друге Петре, и том, что он забирает у меня то, что приносит радость и страдание одновременно. Забирает… Забрал.

И тогда я остановился как вкопанный и прислушался к своим ощущениям. И мгновенная, страшная, опустошающая сознание ясность понимания того, что мир для меня изменился, перевернуло все во мне, и я присел на корточки, и обхватил руками голову, и часто задышал. Мир изменился, и он теперь никогда не будет для меня прежним. Это вся та же планета Земля, это все те же город Москва и Каширское шоссе, по которому с гулом проносятся машины, обдавая обочину смрадом выхлопа и пылью. Но в то же время это был совсем другой мир, потому что в нем для меня теперь не было того волнующего, щемящего чувства, которое последний год приносило безумный восторг и радость, а в последний день — оглушительную, дикую боль, терпеть которую уже не было сил.

Теперь в моей душе была холодная, словно поверхность заледеневшей на морозе реки, ясность, ясность и понимание того, что я теперь по-другому смотрю на мир. Я огляделся по сторонам. Мир не утратил прежних красок, звуков и запахов, но в то же время он был каким-то холодным, блестящим и ярким, как снег, искрящийся на зимнем солнце. И мне стало одновременно легко и грустно оттого, что боли, любовной агонии в моем сердце больше нет, но я не знал пока, как буду жить с этим дальше, что меня ждет.

Я чувствовал сильное внутреннее опустошение и легкость одновременно. Но это была какая-то обманчивая, пугающая легкость. С такой легкостью обычно прыгают из окна, поднимаются во весь рост из окопа со связкой гранат, и в то же время с этой легкостью проходят равнодушно мимо чужой боли. Я не стал ненавидеть и презирать мир, я не стал равнодушным, я по-прежнему любил этот мир и эту жизнь, но это была какая-то иная любовь. И была ли это любовь или же просто холодное понимание того, что мне здесь жить, что мне это все просто может пригодиться для моего существования. А любви больше нет. Нет и не будет никогда. Я не стал ломать голову, просто шел вперед и был тогда рад только одному — что это страшная агония кончилась и этой страшной, готовой разорвать меня на части любви больше нет.

Я решил, что если и дальше буду погружаться в такие глубокие рассуждения, то голова пойдет кругом и я вообще потеряю чувство реальности. И я решил просто оглядеться по сторонам, понять, где нахожусь и куда идти дальше. Едва я заставил свое сознание работать на более или менее адекватное восприятие окружающего мира, как тут же понял, что это у меня получается легко и непринужденно.

Оказалось, что я отмахал огромное расстояние, которое навряд ли в здравом уме решился бы пройти ранее. Через минут десять-пятнадцать быстрого шага я подошел к метро Каширское. Я пытался сообразить, что мне теперь делать дальше. Я ясно понял, что прежний жизненный оптимизм вернулся ко мне, едва прошла любовная агония. На секунду меня даже посетила странная мысль о том, что это странное видение молодого человека в белом было не чем иным, как защитной реакцией моей психики против сильного стресса, который мог привести к безумию. И поэтому мое сознание сыграло со мной в некую игру и просто убедило меня в том, что любовь была забрана у меня мистическим образом. Дойдя до входа в метро, я тщательно обдумал эту версию и пришел к выводу, что она так же логична, как и все прочие версии, но все же имеет один недостаток — ее никак нельзя проверить. И я, в который раз пообещав себе не ломать понапрасну голову, вошел в метро.

Спускаясь вниз по эскалатору, я поймал себя на мысли, что мне хочется заняться какой-нибудь работой: почитать что-нибудь из списка обязательной литературы, довести до ума статью или сделать еще что-нибудь полезное и нужное. И подобные желания мне очень понравились. Однако домой я пока не торопился. Мне хотелось еще погулять в одиночестве и привести мысли в порядок. Поэтому я доехал до станции Орехово и решил прогуляться по Царицынскому парку. Время было уже около шести, так что домой можно было пока не спешить. Тем более до сентября я был свободным человеком.

Выйдя из метро, я купил в ларьке пиво, решив таким образом отпраздновать свое «выздоровление». Затем я пошел по пустому в будний день парку. В душе творилось что-то странное. С одной стороны, я чувствовал облегчение, с другой — меня не покидало смутное ощущение того, что ничто, а уж тем более такое скорейшее выздоровление, не дается даром.

Я прошел через парк, посидел около загаженной и расписанной неформалами беседки, попивая пиво и размышляя над всем, что я сегодня перечувствовал и пережил. А затем я направился в сторону Царицынской усадьбы, полуразрушенной и находящейся в постоянном ремонте. Я бесцельно бродил, периодически встречая одиноких прохожих, в основном пенсионного возраста.

Затем мне на глаза попались две молодые девушки, года на два старше меня. Девушки показались не просто симпатичными, нет. Они мне показались прекрасными, но не как сказочные феи, не так, как мне казалась прекрасной Яна. Нет, это было совсем по-другому. Я смотрел на худенькие стройные ножки, на упругие маленькие груди, отчетливо просматривающиеся под тоненькими блузками. Мне не хотелось их любить, испытывать к ним какие-то высокие, патетические чувства как раньше. Мне просто их хотелось, банально хотелось заняться с ними сексом. Причем с обеими сразу.

Эта мысль настолько сильно развеселила меня, что я начал недвусмысленно улыбаться этим девицам и они вскоре посчитали за лучшее отойти от меня подальше. Хотя одна из них, высокая брюнетка, явно строила мне глазки, даже несмотря на то, что была меня старше.

Двадцатилетние девчонки обычно тянутся к ребятам постарше. Но что парадоксально, ребятам моего возраста как правило нравятся более зрелые женщины. Видимо, это все можно было как-то логически объяснить, можно было сослаться на господина Зигмунда Фрейда, но я не стал лишний раз морочить себе голову. Одно я понял точно — мир теперь не замкнулся на одной только Яне, его границы расширились. Мне хотелось встречаться со многими девушками, причем сразу, хотелось заниматься с ними сексом. Но при этом я отчетливо понимал, что о сексе пока еще имею очень смутное представление, чисто теоретическое и первый шаг не будет легким. Но когда я почувствовал, что цепи рабской, как мне тогда в парке казалось, любви спали с моих рук и ног, я осознал, что в мире множество красивых девушек и, если я проявлю должное упорство, все они будут моими. Ну, или почти все.

С такими оптимистическими мыслями я вернулся домой и тут же засел за статью. Я проработал до поздней ночи и, наконец, почувствовав себя полностью измотанным и поддавшись на уговоры мамы, которая умоляла не сбиваться с режима даже несмотря на то, что теперь не надо будет рано вставать, лег спать пораньше. Закрывая глаза, я понял, что что-то потерял, но при этом и приобрел. Потому что редко бывает, что ты что-то теряешь и при этом не приобретаешь. Я закрыл глаза и забылся крепким сном. И в эту ночь мне впервые приснилась война.

 

Глава 3. Дело случая

Пустыня. Жаркое, удушающее марево. Капельки пота блестят на загорелых мускулистых телах воинов. Солнце сверкает на бронзовых мечах и наконечниках копий. Все застыли в ожидании: пешие копейщики, воины на колесницах. Все ждут, устремив свои взгляды на пустынный горизонт. И когда в жарком, искажающем обзор мареве на горизонте показались крохотные фигурки, войско оживляется. Команды на лающем гортанном языке разносятся по рядам. Словно это кричит не предводитель воинства Верхнего и Нижнего Египта, солнцеликий потомок великого Ра, а грозно лает голова страшного, кошмарного Анубиса, с которым некоторым воинам предстоит еще встретиться после битвы с нубийцами.

Они появляются. Высокие, мускулистые, черные как ночь. Прекрасные, бесстрашные воины, но при этом выносливые и покорные рабы, если кого-то из них удастся захватить живьем. И вот все начинается. Звенят тетивы луков, ударяются о щиты бронзовые наконечники копий и стрел. Крики, шум, проклятия врагам и мольбы богам. И все это тонет в грохоте колесниц, атакующих нубийцев с флангов. Разъяренные ударами бичей кони, бесстрашные возницы, нубийцы, падающие под колеса колесниц. Запахи крови и пота, перемешанные с запахом раскаленного песка. И, наконец, крики врагов о пощаде. И грозная, торжественная поступь владыки Верхнего и Нижнего Египта, солнцеликого потомка великого Ра, смотрящего на пленных нубийцев уже не как полководец на своих врагов, а как рачительный хозяин смотрит на орудия своего труда.

И я отчетливо вижу самого себя, стоящего по правую руку от фараона и вместе с другими солдатами смеющегося над дрожащими от страха, черными как ночь нубийцами. А потом я проснулся…

Утро второго дня летних каникул встретило меня приветливым, ярким солнцем. Встал я рано, с большим аппетитом позавтракал, перечитал вчерашнюю статью и, оставшись абсолютно довольным, переслал ее по электронной почте в редакцию. После этого я поставил на лоджии стул, а на подоконнике — пепельницу и кружку с чаем. Затем я раскрыл книгу и стал с удовольствием читать.

Никакие тревожные мысли о потерянной любви больше не посещали меня. Жизнь казалась мне спокойной рекой, которая тихо и очень аккуратно несет на своих волнах кораблик моей жизни, и так будет если не всегда, то, по крайней мере, очень долго.

Не знаю, сколько я так просидел, получая удовольствие от яркого солнца, дымящейся между пальцев сигареты, теплого чая и хорошей книги, как мою идиллию нарушил телефонный звонок. Телефоны, видно, для того и созданы, чтобы выводить человека из мягкого приятного забытья. Вот и сейчас я вздрогнул, отложил в сторону книгу и пошел отвечать на звонок.

Звонила мама. После обычного ритуала вопросов: поел я или нет, выключил ли плиту и все такое прочее, — она сказала, что раз мне делать сегодня нечего, то не сходить ли мне в школу к ее соседке, другому директору, и помочь там настроить компьютер. То, что мне делать было нечего, для моей мамы было неоспоримым фактом. Собственно, даже если бы я сослался на некоторую занятость, мама тут же привела бы кучу доводов в пользу обратного. А если бы я посмел заикнуться о том, что за настройку компьютера неплохо бы и заплатить, то и вовсе вызвал бы ее праведный гнев. Потому что это была ЕЕ подруга, которая сделала когда-то то-то и то-то для меня… и вообще я неблагодарный, потому что она мне все время передает привет. Хотя, честно говоря, я эту мамину подругу не видел ни разу.

В итоге, я не стал сопротивляться. Потому как это все равно было бесполезно. Я просто взял у мамы телефон этой директрисы и, созвонившись с ней, отправился на общественно-бесполезные работы не в мою, естественно, пользу. Хорошо хоть добираться до этой школы было не так далеко. К тому же, меня весьма обнадежил тот факт, что настраивать, по словам директрисы, мне предстояло не убитую четверку, как я сразу подумал, а первый «Пентиум», причем даже с «ну, этой штукой, куда лазерные диски вставляют, там поднос выезжает, ну знаешь». Про поднос я знал хорошо, поскольку это был хоть и бородатый, но очень смешной анекдот о том, как в службу технической поддержки звонит секретарша (скорее всего блондинка) и говорит, что у нее в компьютере сломалась полочка для кофе.

Так вот, запасшись установочными дисками, загрузочными дискетами и всем тем, что может понадобиться для приведения в чувство только что купленного компьютера, я отправился в школу.

К компьютерам я всегда относился трепетно. Первая ЭВМ, которая появилась у меня дома, называлась «Поиск». У нее была тактовая чистота 3 мегагерца, очень шумный пятидюймовый дисковод, который не читал дискеты на 360 килобайт, но почему-то читал на 720. А еще эта штука не требовала монитора, а подключалась к обычному маленькому черно-белому телевизору. Но этот «Поиск» был совместим со стандартом IBM PC, в отличие от наводнивших тогда страну дешевых самопаянных ZX Spectrum, на которых кроме игрушек ничего хорошего-то и не было. За это следует сказать больше спасибо моему отцу, который не поддался ни на какие мои слезные уговоры и не купил мне игровую приставку. Да, был такой мрачный период в истории компьютерных геймеров, когда игры на приставках были значительно лучше, чем на компьютерах. Но он довольно быстро прошел.

Вообще, я к компьютерным играм почти равнодушен. Честно говоря, книги для меня представляют гораздо больший интерес, нежели игры, где все равно все сводится к некоторой рутине, какой бы умной ни была игра.

А первый нормальный компьютер появился у меня в 1994 году. Это была довольно неплохая трешка, предмет зависти многих моих одноклассников. Потом соответственно была слабая четверка, ну и так далее. Размышляя о смене поколений компьютеров в моей комнате, я наконец-то добрался до объекта назначения.

Директриса оказалась теткой отвратительной, в чем собственно я не сомневался, когда услышал ее голос по телефону. Почти все директрисы, с которыми я имел несчастье общаться, на редкость уродливые, некрасивые женщины: либо иссохшие, как мумия фараона, либо располневшие, как страшная ведьма из диснеевского мультфильма про русалочку.

На общем фоне других директрис, подруг и коллег моей мамы, которых я имел несчастье видеть иногда на «корпоративных» празднествах, моя мама выглядела белым лебедем в стае ворон. Если бы мне когда-нибудь поручили снимать фильм про черную магию и колдуний, то кастинг я проводил бы именно среди работников средних и среднеспециальных учебных заведений. Одна моя хорошая знакомая, которая не выдержала работы в школе и двух лет, сказала, что в школе могут работать только два типа людей: либо абсолютные, законченные злодеи, либо святые, а третьего не дано. Потому как человек просто нормальный оттуда очень быстро сбежит. Так что, руководствуясь этой, надо сказать, оригинальной теорией, я могу смело записать мою маму в ряды святых, а многих (к счастью, не всех) ее коллег по директорскому креслу и подчиненных в разряд злодеев и служителей зла.

Так вот эта самая директриса была на редкость отвратительным существом. Причем, как мне кажется, изначально-то она была недурна собой. Но, видимо, черная магия, боль и страдания, которыми пропитаны стены, где дети проводят «самые прекрасные годы своей жизни», изменяют облик работников образования, как бы уравнивая то, как они выглядят в глазах окружающих, и то, как они выглядят в глазах Бога. Директриса была высокая, худая, на редкость неуклюжая и мужеподобная.

При этом на ее лицо был наложен толстый слой макияжа, но, пожалуй, самая для меня отталкивающая деталь ее облика — это отвратительные волосатые как у кабана ноги, которые она не стыдилась показывать всем окружающем. Лет ей было около пятидесяти и в целом, если ее вытянуть из этой обители зла, то, может, что-то еще можно было бы исправить, хотя и очень маловероятно. Когда я вошел в кабинет, она небрежно со мной поздоровалась, спросила что мне надо с таким видом, будто я у нее денег пришел в долг просить, и, узнав, что это «тот самый добрый мальчик, сын Нины Ивановны», тут же сменила тактику поведения.

Голос ее мгновенно стал елейным, она стала задавать кучу ненужных и вообще не относящихся к делу вопросов, естественно спросила, как мне нравится ее школа, я тут же соврал (как она со мной, так и я с ней), что школа очень уютная. Она, похоже, осталось довольна ритуалом приветствия. И тут я понял, что мне еще не нравилось в ней помимо волосатых ног. У этой директрисы были, уж простите — не помню уже ее имя-отчество — отвратительные, почти мужские усы. Да, с растительностью на своем теле она явно бороться не желала. Интересно, замужем ли она? Я скосил взгляд на ее руки, с отвратительными кривыми пальцами и длинными, крашенными в ярко-красный цвет ногтями. Обручальное кольцо у нее на пальце было. А еще удивляются, почему наши мужики столько пьют. Да я бы с такой женой из запоя ни за что не согласился выходить.

Наконец, закончив пустую, ни ей, ни мне абсолютно не нужную болтовню, она сказала, что компьютер надо настроить их психологу. Зачем, правда, был нужен психологу компьютер, мне было не ясно. Хотя какое мне дело? Побыстрее бы настроить и покинуть эту обитель зла, лжи и лицемерия. Волосатая директриса позвонила по внутреннему телефону и сказала, что психолог спустится за мной. Я же сел на диванчик, положил руки на колени и стал чинно ждать, втайне надеясь, что она не спросит у меня еще о какой-нибудь ерунде.

Ждать пришлось недолго. По паркету застучали каблучки, и в комнату вошел, ой простите, вошла психолог. Мгновенного взгляда, брошенного на психологичку, было достаточно, чтобы понять, что зашел я удачно. Она была высокой, чуть полноватой, с длинными каштановые волосами, заплетенными в толстую косу. Но, пожалуй, самым примечательной, что собственно сразу и бросилось мне в глаза, была огромная грудь. На вид психологичке было что-то около 23–24 лет.

— Александра Николаевна, — приторный голос директрисы вырвал меня из сладких грез о большой женской груди и довольно-таки больно ударил о реальность. — Этот молодой человек, сын моей коллеги, поможет вам настроить компьютер. Его зовут Андрей.

— Очень приятно, — девушка улыбнулась. — Саша! Ой! — Она скосила взгляд на директрису, — То есть, Александра Николаевна, — поправилась она, поймав одобрительный взгляд директрисы.

Уже через три минуты мы с Сашей (никаких александр николаевн) шли по пустым в летнее время школьным коридорам и весело болтали. Оказалось, что Саша совсем недавно закончила педагогический институт по специальности детский психолог и должна отработать в школе сколько-то там лет, что она делает с большой неохотой, потому как местные порядки ей уже надоели. На что я резонно заметил, что везде есть свои правила, по которым надо играть, нравятся они тебе или нет. И никто не даст ей гарантии, что в другом месте не будет еще хуже.

— Зато там будут платить больше! — резонно заметила Саша и игриво показала мне язык, чего я от нее не ожидал и даже остановился.

Она же, как ни в чем не бывало, продолжала идти дальше, виляя свой пухлой попой, которая в общем и целом мне нравилась. Пройдя некоторое расстояние, она остановилась, медленно развернулась на высоких каблуках и, улыбнувшись, поманила меня пальчиком. Я состроил недовольную гримасу и пошел за ней. Однако играть роль серьезного компьютерщика мне отнюдь не улыбалось. Тем более в компании с такой соблазнительной девушкой.

Сашин кабинет представлял небольшую каморку с двумя составленными вместе столами, четырьмя стульями и большим, типично школьным шкафом. Окна каморки, она же — «кабинет психологической помощи», выходили на школьный двор. Чудо техники стояло даже не распакованным на одном из столов.

— Почему не распаковала? — спросил я.

— А его только утром завхоз привез. Но ты ведь поможешь мне? — Она обольстительно улыбнулась, и мне почему-то сразу показалось, что она хочет не только, чтобы я ей настроил компьютер.

Я надел на лицо маску озадаченного и в тоже время очень скучающего человека и начал распаковывать коробки.

— Слушай, а зачем вообще психологу компьютер? — спросил я.

— Ну, как? — усмехнулась Саша. — Чтобы тесты всякие с детьми проводить. Я тут диск купила, на нем несколько сотен тестов всяких разных, в том числе для школьников.

— Слушай, а случайно твоя директриса не просила протестировать всех учителей, а результаты отдать ей лично в виде отчета?

— А ты откуда знаешь?

— Да так, — я сделал смущенное лицо, — У меня мама тоже директор школы, только она до такого никогда не опустится.

— И очень зря, — усмехнулась Саша. — Вон в любой американской фирме есть психологическая служба.

— Которая все про всех вынюхивает, выворачивает душу наизнанку и стучит начальству о комплексах подчиненных. Чтобы победить врага, нужно узнать, чего он боится.

— Это ты откуда цитируешь?

— Да неоткуда, — пробурчал я, подключая в розетку монитор и системный блок. — Это из русских народных сказок. Там всегда герой чтобы победить Кощея или Змея Горыныча пытается выведать его слабые места, что в общем-то логично.

— Ты сказки любишь?

— Сказки? — Я задумался. — Пожалуй, я вообще литературу очень люблю.

— А ты где учишься?

— На журфаке МГУ, — гордо ответил я и, подключая клавиатуру, скосил глаза на Сашу, гадая, какой будет реакция.

Однако Саша сделала вид, что не очень удивлена. Затем, пока я заканчивал пуско-наладочные работы, в нашем общении возникла некоторая пауза. Саша подошла ко мне сзади и положила руку на плечо.

— Ты не сердись, — сказала она. — А насчет всех этих психологических служб, то так и будет, поверь мне. Сейчас это только начинается, но в году эдак 2003–2004 это будет само собой разумеющимся.

— Все равно не правильно это как-то, — проворчал я, усаживаясь перед монитором, — Человек к тебе душу излить пришел, а ты его сдаешь.

— Он сам должен отдавать отчет своим поступкам. Хочешь излить душу — иди к психологу анонимно. А если пришел по месту работы или учебы, будь готов.

— Только вы об этом человека не предупреждаете.

— Ну да, — пожала своими пухленькими плечами Саша.

— Филиал королевства лжи, — усмехнулся я.

— Что? — переспросила Саша.

— Да так, — я усмехнулся. — Это моя теория, что весь наш мир построен на лжи.

— Так и есть, — тут же согласилась со мной Саша.

— Мда… — проворчал я, глядя в монитор. — Что ж, этого и следовало ожидать, они даже жесткий диск не отформатировали тебе.

— И что теперь делать? — испуганно спросила Саша.

— У меня все с собой, — гордо сказал я, доставая из рюкзака диски и дискеты. — Однако это займет некоторое время, возможно почти весь твой рабочий день.

— Ты забавный, — вдруг сказала она и очень близко наклонилась ко мне, так, что в разрезе блузки я увидел ее грудь, форма и размер которой превзошли даже самые смелые мои ожидания. — Мне будет интересно с тобой пообщаться.

— Слушай, а где у вас покурить можно? — спросил я.

— Да в туалете. Пойдем, я тоже курю.

— Сейчас, поставлю диск форматироваться.

После перекура Саша поила меня чаем с конфетами, а я ставил на компьютер операционную систему и другие полезные программы. Параллельно мы болтали о всякой ерунде. Саша жаловалась, что за год работы в школе превратилась из психолога в носовой платок, которым утирает слезы буквально всем, от первоклассника, которому дали в глаз и тем самым нанесли тяжелую психологическую травму, до учительницы, у которой опять ушел в запой муж.

— Да, работка у тебя еще та, — сочувствующе сказал я. — Почти как у батюшки, только грехи не отпускаешь.

— Знаешь, а по сути это то же самое, раньше жрец, а потом священник заменяли современного психолога.

— Ну да, — пожал плечами я. — Скажет, что грехи твои прощены, человеку и легче. Только мне всегда было интересно, правда ли они так вот легко прощаются. Мне кажется, их надо искупать хорошими делами, а покаяться в них — это всего лишь первый шаг. Я спрашивал у одного священника. Вот я курю, по православным канонам — это грех, но ведь даже если я покаюсь, я выйду из церкви и тут же закурю опять. Какой вообще тогда в этом смысл? Каждый раз приходить и каяться в одних и тех же грехах, а потом опять их совершать. Он мне долго говорил о грешной природе человека, о жизненном пути. В общем, все правильно говорил. Только в Библии нет ни строчки про табак. Прелюбодеянием называется измена своему супругу или супруге, а мне священник говорил, что жить с женщиной без брака в грехе нельзя.

— Давно тебя стали волновать религиозные догмы? — спросила Саша, и я прочитал в ее глазах искренний интерес.

— Знаешь… — Я вздохнул и задумался. — Вообще-то достаточно давно. Наверное, когда я впервые понял, что смертен, что рано или поздно умру.

— А когда это произошло, ты помнишь?

— Да, отчетливо помню. Я тогда был у родственников в Донецке. Сидел на улице, другие дети уже разошлись. А я сидел на улице, смотрел в начинающее темнеть небо и понял вдруг, что умру, меня не станет. И что там? Пустота? Полнейшая пустота, забвение, ничто? Нет, я тут же подумал, так не бывает, все куда-нибудь девается, ничего не пропадает без следа.

— Сколько тебе лет было тогда?

— Семь.

— Интересные мысли для семилетнего мальчика. Не хочешь пару тестов пройти? Так, ради интереса.

— Нет, — сказал я.

Скажу честно, меня стало немного раздражать, что наша, казалось бы, задушевная беседа медленно, но верно превращается в копание в моей голове. Что поделаешь, специфика работы. Я на нее не сердился. Может быть, я тоже года через три любую беседу буду превращать в интервью. Кто знает?

— Ты обиделся? — сказал она, подойдя ко мне сзади и положив свои чуть полноватые руки мне на плечи.

Я тогда подумал о том, что она все поняла, как бы прочла мои мысли о том, что профессия откладывает неизгладимые отпечаток на личность каждого человека.

— Я все настроил. Можешь вставлять свои диски с тестами и работать. Принтер сюда будешь какой-нибудь подключать?

— Хотелось бы, — вздохнула она. — Может, у директрисы выпрошу потом, пока и так еле развела на хороший компьютер. Разреши!

Она наклонилась и, бережно убрав мою ладонь с мышки, положила на нее свою и, изобразив сосредоточенный вид, начала изучать содержимое экрана. При этом ее большая грудь находилась в каких-нибудь трех сантиметрах от моего носа, и я не нашел ничего лучшего, как дотронуться до нее правой рукой.

Признаюсь честно, пощечины и гневного возгласа я не ожидал. Не те нынче времена, тем более еще в самом начале Саша дала мне понять, что я ей в общем и целом симпатичен. Но руку убрать она запросто могла попросить. Однако и этого не произошло. И я, вконец осмелев, начал робко и неумело ласкать ее груди и почувствовал, как они напряглись. И тут же по всему моему телу начала пробегать приятная дрожь.

Я понял, что хочу ее, причем хочу ее прямо здесь и сейчас, и мне глубоко наплевать, что это как-никак храм науки и, кстати сказать, обитель зла. И судя по дальнейшим событиям, Саша была такого же мнения: если у двух молодых людей возникло вдруг обоюдное желание заняться сексом, то любое место может вполне легко стать подходящим. Главное, было бы желание.

Дальнейшие события развивались следующим образом. Саша присела ко мне на коленки, что, надо сказать, оказалось нелегко вытерпеть, потому как было в ней добрых восемьдесят килограммов, а может быть, даже и больше, обвила своей пухленькой ручкой мою шею и кончиком языка дотронулась до мочки моего уха. При этом я почувствовал, как мое сердце стало гнать по жилам кровь раза в два или три быстрее. Затем, видимо поняв, что ощущать ее вес мне довольно-таки тяжело, хоть и приятно, она чуть привстала и опустилась вниз, под стол.

При мысли о том, что она будет сейчас там делать, сердце мое забилось так сильно, что я едва не издал восторженный вопль. Затем она расстегнула мне ширинку, я почувствовал на своем члене сначала ее руки, а затем и губы. Кажется, я при этом издавал какие-то звуки, но сейчас мне очень трудно вспомнить, какие, потому что моя душа была на седьмом небе от блаженства. Шутка сказать, девушка впервые делала со мной это. И в тот момент, когда мое блаженство почти достигло апогея, она вдруг чуть отстранилась и на мой протестующий взгляд лишь виновато пожала плечами и сказала: «Я дверь закрою на ключ, а то сам понимаешь».

Когда она шла к двери, виляя своей толстенькой попкой, мне казалось, что еще секунда и я наброшусь на нее. Мыслей о том, что у меня даже нет презерватива, в моей голове почему-то не возникало. А, между прочем, очень зря. Вот так и попадают молодые и глупые подростки, которым в голову ударяют гормоны.

Дальнейшие события напоминали сцену из какой-нибудь дешевой немецкой порнухи в стиле «опытная учительница соблазняет невинного школьника». Хотя, по сути, так оно и было. Потому что у такой девушки я первым мужиком ну никак не мог быть. Сексом мы занимались прямо на столе. Причем, абсолютно не смущаясь того, что на окнах не было штор и при большом желании нас могли рассмотреть из кабинета напротив.

Грудь у Саши действительно оказалась очень большая, и сама она была девушкой достаточно пышной, — это многим мужчинам не нравится, а мне даже очень. Сказать по правде, будь она даже во много раз страшнее, мне было бы все равно.

Похоже, что к боевым действиям в полевых условиях школьный психолог Александра Николаевна была готова всегда. В сумочке у нее нашлись презервативы в количестве трех штук. Хотя мне хватило и одного. Как я уже писал выше, о сексе я имел очень приблизительное представление. Однако Саша, похоже, сразу догадалась, что я не просто неопытный в этом деле, а самый обыкновенный восемнадцатилетний девственник, которых в нашем городе осталось не так уж и мало. И судя по моим размышлениям о смысле жизни и смерти, на девушек я нечасто обращал внимание.

Саша мягко направляла меня, словно кормчий корабль, однако и сама своими ласками доставляла мне такое блаженство, какого я не испытывал, что уж тут греха таить, со своей обожаемой Яной.

Оказалось, что занятие сексом — это сложное искусство, и без должной подготовки тут не много-то навоюешь. Поэтому мой первый в жизни половой акт длился по моим подсчетам минуты две-три, не больше. После чего я испытал неописуемое чувство блаженства и сделал презерватив окончательно непригодным для дальнейшего использования.

После секса Саша поцеловала меня в макушку, потрепала по щеке и предложила попить чаю. При этом выглядела она так буднично, будто бы мы здесь не трахались с нею, а ходили в туалет курить. Видя некоторое мое замешательство, она ободряюще улыбнулась и сказала мне:

— Все когда-нибудь бывает в первый раз. Хотя для первого раза очень даже ничего. Я, честно признаюсь, думала, что ты кончишь, когда я буду делать тебе минет. А ты вон какой молодец. Ты найди себе какую-нибудь тетку одинокую, лет под тридцать, пусть она тебя всему научит. Так многие делают. Я забыла, тебе чай с сахаром?

— Без, — ответил я, по-прежнему пребывая в некотором замешательстве от происшедшего.

— Да расслабься, ты молодчина, теперь ты настоящий мужчина, — сказала Саша.

Я смотрел на нее и теперь она не казалось мне ни такой завлекательной, ни тем более сверхсексуальной обольстительной красавицей. Это была обычная полноватая девица, каких на улицах нашего города встречается очень много. Вообще, после секса я почувствовал какое-то внутреннее опустошение, будто бы настроил не один компьютер, а штук десять, причем подряд. Мне очень хотелось поскорее отсюда уйти и, как это ни странно, есть.

— Андрюш, ты только подумай, ты мужчиной стал. Самым нормальным что ни на есть мужиком. Причем, — она провела руками по своим пухлым грудям, — не с такой уж и некрасивой женщиной.

— Ну да, — вяло ответил я. — Ну да.

— Что, представлял себе это все по-другому? Мягкий полумрак, свечи. Все такое.

— Да, нет, — я пожал плечами. — Я просто раньше думал, что секс — это по любви, это таинство.

— Насчет таинства ты прав, это действительно как обряд, обряд посвящения в мужчины, но насчет любви я не согласна. Так никогда не было, пойми. Никогда. Да и где вообще эта твоя любовь? Ее нет. Знаешь, разве эти страшные, некрасивые училки, разве они любят своих мужей-алкоголиков? Разве эти мужики любят их? Ты знаешь вообще, какой у нас процент разводов?

— Большой, видимо, — сказал я, отхлебывая из чашки уже успевший остыть чай.

— Не просто большой, а катастрофически большой. И ты знаешь, раньше он не был таким большим только потому, что до революции это был вообще сложный процесс, а в Советском Союзе это было клеймо, похуже того, что ставили в средние века на ворах и шлюхах. Вот и жили, вот и терпели в тряпочку. В советское время было все так же. И наркотики были, конечно, не так массово как сейчас, но были, и пьянки поголовно, целыми деревнями. Просто сейчас это так явно видно, потому что уже нет смысла скрываться, за это никто не накажет. Ведь наказывали раньше не тех, кто так делал, а тех, кто это показывал общественности. Вот в чем проблема, я думаю.

— Может… Не знаю, — сказал я. — Но ведь грань морали все равно стерлась, размылась, ее больше нет. И это сделали мы, журналисты, телевизионщики. В одной программе мы льем слезы о найденных родственниках, а в другой без жалости препарируем чью-то судьбу.

— Тогда почему ты пошел на журфак? Неужто ты хочешь это все изменить, сделать журналистику лучше?

— Нет, — я покачал головой. — Мне просто интересно, смогу ли я остаться в этой клоаке человеком. Нет, не святым, не праведником, по канонам религии, просто обычным, нормальным, порядочным человеком.

— И как сам думаешь? Сможешь?

— Думаю, что да! Но боюсь только, что мне будет тяжело, очень тяжело. И под конец моей жизни этой самой порядочности и человечности останется во мне очень, очень немного.

— Ты классный парень, Андрюха. — Она подошла ко мне и поцеловала меня в нос. Просто так, по-детски, немного игриво. Она была психологом и почувствовала, что именно это мне сейчас было надо, а не какой-нибудь французский навороченный засос.

— Будут проблемы с компом, звони, — сказал я, записывая на бумажке свой домашний телефон, при этом отчетливо осознавая, что она мне больше не позвонит никогда.

Саша долго оправляла одежду, расчесывала свою длинные волосы, заплетала их в косу. Потом мы зашли к директрисе, я отчитался о проделанной работе, похвалил компьютер, при этом, кстати, ничуть не покривив душой, и на этом распрощался и с этой школой, и с девственностью, и со многими своими комплексами, которые присущи слишком уж заумным молодым людям в восемнадцатилетнем возрасте.

Несмотря на усталость и некоторую опустошенность я даже не стал подъезжать на автобусе, а пошел домой пешком. Мне было надо очень многое обдумать, причем сделать это сразу, пока впечатления не потускнели, окончательно став одним из эпизодов моей, как я искренне надеюсь, долгой жизни.

Я думал над словами Саши, моей первой в жизни женщины, которая, кстати сказать, отнеслась к этому с должным вниманием, за что я ей благодарен до сих пор. Мы говорили о многом, но больше всего меня поразила мысль о том, что большинство семейных пар на самом деле живет без любви. Просто обоих супругов устраивает совместный секс, быт. Они понимают, что пора бы обзавестись семьей, затем года через два-три в свои законные права вступает привычка жить с этим человеком, каждый день его видеть. Затем они либо учатся терпеть некоторые неудобства совместного проживания, либо расходятся. Еще я думал о том, почему эти несчастные женщины терпят мужей-алкоголиков. И мне в голову пришла мысль о том, что лучше уж быть женой алкоголика, чем вообще одной. Если мужик худо-бедно, но приносит домой деньги, если он чаще просто засыпает, чем начинает ее бить, бить жестоко и цинично, зная, что она ему не ответит, то его можно терпеть, если, конечно, это происходит достаточно редко. А уж если раз в две недели, приняв не слишком много, он займется с ней сексом, невзирая на то, что на нее любой другой нормальный мужик не посмотрит — так это вообще замечательно.

Мне кажется, что чем человек старше становится, тем больше его лицо напоминает его внутренний мир. Я видел благородных, действительно красивых пожилых людей. Видел, но только на портретах на обратной стороне книг, где нередко публикуется краткая информация об авторе. Еще я таких людей редко, но все же встречаю на улице. Таких благородных, не путать с благообразными, стариков. Которые, не опускаясь по уши в клоаку жизни в эпоху больших политических перемен, сумели все-таки отвоевать себе место под солнцем и остаться в живых. Но таких мало.

И тогда я отчетливо понял, что теперь знаю разницу между тем, что значит заниматься сексом и заниматься любовью. К своему вящему ужасу, я начал понимать, что любви по сути нет. Она застыла где-то в вышине, в ярко-синем небосводе, она была в глазах того незнакомца в белом, имя которого я боюсь произносить даже про себя. И эта любовь была во мне. И она причиняла мне великую боль, муку и наслаждение, но теперь во мне рациональное победило эмоциональное, и я ужасом понял, что меня это устраивает.

Как ни крути, секс — штука очень приятная и гораздо лучше этого дурацкого пива и тем более водки. А еще я понял, что секс — это великое искусство, сродни литературе или музыке и ему надо учиться, здесь недостаточно иметь крепкое здоровье, нервы и быть страстным. Мне было нужно мастерство, мне как воздух было нужно мастерство в сексе, и тогда все женщины могли бы лечь к моим ногам, ну или почти все, если когда-нибудь я этого захочу. Но я так же отчетливо понял, что без любви не будет никогда ни нормальной семьи, ни детей. И не прав был мною так любимый Лев Николаевич Толстой. Не нужно сохранять во что бы то ни стало семью, идя ради этого на любые жертвы. На этой страшной поговорке «стерпится — слюбится» люди и построили свою цивилизацию лжи, подлости и абсолютного бесчестия, а теперь винят во всем кого угодно кроме самих же себя.

Когда я вернулся домой, мама уже была дома. Я отрапортовал ей об успехах в налаживании компьютера, честно сказал, что ее подруга очень мерзкая и некрасивая женщина. После разговора с мамой я включил компьютер, проверил электронную почту, по которой пришло подтверждение о получении статьи. Затем я повернул настольную лампу таким образом, чтобы свет падал на лоджию, и продолжил чтение. Ведь книги не в пример лучше людей. Да, они могут разочаровать, или ты сам можешь со временем разочароваться в одной из них. Но книга в отличие от человека никогда не сможет предать тебя, потому что ровные ряды букв остаются там неизменными. Просто иногда ты читаешь там то, что хочешь прочитать, а не то, что есть, и тем самым себя обманываешь. Я закурил и перевернул очередную страницу книги и очередную страницу моей жизни.

 

Глава 4. Мой Вергилий

В эту ночь мне снова снилась пустыня, египетские колесницы и звон бронзовых мечей. Однако сражение было совсем другое. Противников египтян я не мог идентифицировать, тем более не стоит забывать, что это был всего лишь сон.

Проснулся я в хорошем расположении духа, и в голову мне тут же пришла мысль, что я теперь полноценный мужчина. И эта мысль меня весьма обрадовала. Часов в двенадцать я позвонил в редакцию, узнал, что моя статья при должной редактуре вполне ничего. Но меня тут же озадачили новой темой, ради которой мне придется тащиться на другой конец города и разговаривать с каким-то нудным типом, который будет соловьем разливаться о своем успешном бизнесе и рассказывать, какой он крутой и каких высот он достиг, вкалывая в поте лица.

Ну да ладно, мне сейчас был нужен experience и именно благодаря таким вот редакционным заданиям, я его постепенно и буду набирать. Я позвонил мужику, мне назначили на три часа дня, и я убил оставшееся до выхода из дома время на чтение и обдумывание умных вопросов, которые этому самому мужику я буду задавать.

Интервью прошло гладко, мужик, как я и предполагал, разливался даже не соловьем, а целым разноголосым хором певчих птиц, а затем снабдил меня кучей всяких проспектов и брошюр о своем сверхприбыльном и, что самое главное, общественно полезном бизнесе. На этом мы с ним и распрощались. Выйдя из бетонных стен, пропахших кофе и офисной техникой, я направился к метро. Мне вдруг захотелось присесть где-нибудь на парапете и выпить пивка. Но места подходящего не было. Тогда я прикинул, что могу прокатиться еще три остановки до метро «Пролетарская», а оттуда до моего дома ходит автобус N 299. А там я как раз и куплю пива и, уютно устроившись у окошка автобуса, буду любоваться проносящимся за окном пейзажем. Подобная перспектива меня более чем устроила, и я немедленно решил претворить свой план в жизнь.

Едва я вышел на Пролетарской, как увидел хвост уходящего от остановки автобуса N 299. Уже тогда, в 1998-ом году, автобусы стали ходить более ил именее стабильно и я точно знал, что следующий пойдет минут через 10–12. Я направился к маленькому магазинчику, взял себе бутылку холодного пива и, примостившись на перилах возле входа в метро, закурил сигарету.

Было около шести. Весь стоявший на остановке народ уехал на показавшем мне хвост автобусе, и я какое-то время пребывал в гордом одиночестве, наслаждаясь тенью и пивом.

И тут я увидел ее. До сих пор могу отчетливо и ясно вспомнить, какие мысли посетили меня, когда я впервые на нее посмотрел. Она подошла к автобусной остановке, огляделась по сторонам, затем достала из сумочки длинную дамскую сигарету и закурила. На вид ей было 26–27 лет. Она была высока, стройна, я бы даже сказал — излишне худощава. На ней были обтягивающие брюки темно-коричневого цвета и рубашка, концы которой были завязаны на пупке узлом. Длинные черные волосы скрепляла темно-синяя бандана. А еще я помню, что в тот день на ней были огромные солнцезащитные очки.

Она приняла позу полнейшего удовлетворения жизнью, и мне тогда показалось, что даже ожидание автобуса было для нее каким-то приятным занятием. Я сразу увидел в ней натуру, полную жизни, отчаянно желавшую просто радоваться жизни вопреки всему на свете. Но я также почувствовал, что за этим внешним спокойствием, вальяжными манерами скрывается какое-то внутреннее нетерпение, ожидание чего-то нового: людей, событий, эмоций. На мгновение мне даже показалось, что я когда-то где-то ее видел, но вот когда и где — не помню. Я знаю, что такое нередко случается с едва знакомыми людьми, которые сразу же чувствуют взаимную духовную близость и искренне удивляются, как это им раньше не доводилось встречаться, ведь мир на самом деле так тесен.

Честно признаюсь, мне сразу же захотелось подойти и познакомиться с этой женщиной, узнать кто она такая, чем живет. Я чувствовал в ней внутренний огонь, силу и опыт, которыми она со мной охотно поделилась бы, если бы я ей пришелся по душе. Если бы…

В том-то и дело, что я абсолютно не знал, о чем может говорить с такой уверенной в себе женщиной восемнадцатилетний парень, который только вчера распрощался со своей невинностью. Но я так же отчетливо понял: или сейчас, или никогда. Мне тогда показалось, что другого такого шанса у меня больше не будет. Между тем я увидел, что на противоположной стороне остановился автобус. Там была конечная остановка. Сейчас он выгрузит пассажиров, совершит разворот и подъедет сюда. И тогда будет уже поздно, тогда уже будет не то время и не то место. И я, сделав большой глоток из бутылки, отправился клеить женщину, которая была старше меня в лучшем случае лет на восемь.

Взяв в кулак остатки самообладания, я подошел к ней и, стараясь говорить четко и следя за тем, чтобы мой голос не дрожал, произнес:

— Извините, пожалуйста! — При этих словах она обернулась, делая вид, что внимательно слушает. — Вообще-то я слышал о множестве способов знакомства с противоположным полом, но мне они кажутся настолько избитыми, что воспользоваться ими было бы равносильно самоуничижению… — начал я, при этом наблюдая за реакцией женщины.

На ее лице появилась чуть заметная улыбка, будто бы подбадривающая, подталкивающая говорить дальше.

— Так вот, — продолжил я. — Исходя из этого, мне показалось, что самым оптимальным решением будет просто подойти к вам, представиться и в случае вашего интереса к моей особе осуществить знакомство. Меня зовут Андрей.

— Складно излагаешь, — ее улыбка стала более приветливой, но выражение лица трудно было разобрать из-за массивных солнцезащитных очков. — Что ж, удача сопутствует дерзким. Меня зовут Светланой.

И она протянула мне тоненькую изящную ладошку. Причем рука была протянута таким образом, чтобы я не пожал ее, а поцеловал. Я бережно взял кисть ее правой руки в свою, наклонился и чуть заметно дотронулся до нее губами.

— Автобус! — сказала Света, — Ты едешь? Тебе куда?

— Мне до остановки «Школа».

— Чудесно! Мне туда же. Можешь говорить мне «ты», я вроде как еще не совсем старуха.

— Хорошо, — ответил я и пропустил ее вперед в открывшиеся двери автобуса.

Мы сели на двойное сиденье перед самой кабиной водителя. Автобус был полупустым. Дорога в связи с почти вымершим на лето городом была свободной. Автобус быстро несся по Москве, издавая привычный для завсегдатаев общественного транспорта скрип.

Какое-то время мы со Светой просто сидели и тупо смотрели в окно. Я пил пиво, а Света сняла свои огромные солнцезащитные очки, достала из сумочки белый носовой платок и стала их полировать. Я скосил взгляд, чтобы получше рассмотреть ее лицо. Она была красивой, очень красивой женщиной. Правильные черты лица, снежно-белая кожа, тонкие ниточки бровей и необыкновенные, янтарного цвета глаза. Все это говорило о том, что мне необыкновенно повезло.

Заметив, что я рассматриваю ее, она повернулась ко мне, улыбнулась, обнажив ряд ровных белоснежных зубов, шутливо нахмурила брови, а потом звонко рассмеялась. Это был очень мелодичный смех, словно звон десятка колокольчиков. Такой и у юных девиц не встретишь. Затем она абсолютно бесцеремонно забрала у меня початую бутылку пива и, сделав маленький глоток, тут же вернула ее обратно.

— Ну что ж, молодой человек, — сказала она, внимательно изучая меня. — Все не так сильно запущено, как мне показалось сначала. На лицо умеренная наглость, мужественность, приятные черты лица и зачатки собственного достоинства.

Да, она именно так и сказала, «зачатки собственного достоинства».

— Это мне нравится, — продолжила она. — Мне нравится твоя отчаянная молодость, а также некоторое словесное изящество, которым ты, безусловно, обладаешь, хоть оно внешне и похоже на словоблудие. Будем дружить? — Она положила тонкую ладонь мне на плечо.

— Будем, — чуть улыбнувшись, ответил я.

— Тогда мне бы хотелось узнать что-нибудь о тебе. Хотя… — Она на мгновение задумалась. — Дай я попробую сама догадаться.

— Ну, попробуй. — Я усмехнулся.

— Тебе восемнадцать лет, ты коренной москвич, у тебя довольно обеспеченные родители, ты учишься на каком-нибудь гуманитарном факультете. Может быть филфак, истфак?

— Журфак, — поправил я.

— О! — Она подняла вверх изящный указательный палец руки, и я заметил, что ее ногти аккуратно подстрижены и лишены маникюра. — Журфак это хорошо, это правильно. Нечего сейчас делать на истфаке. То, что ты учишься в Университете, я даже не упоминаю.

— Сейчас много университетов, — я решил поиграть с ней.

— Запомни, парень — в Москве был, есть и, я очень надеюсь, что будет, только один Университет, МГУ имени Ломоносова, все остальное — это институты. Не согласен?

— В общем да. — Я пожал плечами, по сути так ведь оно и было, и в спор здесь мог вступить только тот, кто не являлся студентом или выпускником МГУ.

— А ты? — спросил я у Светы.

— Твоя коллега, но специализация — дизайн СМИ.

— Неплохо, — только и смог я сказать.

— Ну да. — Она пожала плечами. — Вообще в МГУ училось много моих знакомых, на самых разных факультетах, не все, правда, сумели закончить.

— Почему? — спросил я.

— Множество причин, самых разных. Некоторые просто умерли.

— Грустно, — я вздохнул.

— Так вот, разреши мне продолжить… Живешь ты с родителями, ты единственный сын в семье, девушки у тебя нет, но ты уже не мальчик.

— Как ты это узнала? — Я пытался изобразить самый невозмутимый вид.

— Ну, это просто. — Она пожала плечами. — У тебя все на ауре отпечатано.

— Ты что, веришь в эту фигню — ауру, заговоры, магию? — Честно говоря, я не ожидал, что такая эффектная женщина, которая к тому же закончила МГУ, может верить во всякого рода мистику.

— Мальчик мой, — она наклонилась и указательным пальцем левой руки, подняла мне подбородок таким образом, чтобы мои глаза встретились с ее двумя прекрасными янтарями, — я не верю в магию, я просто ею пользуюсь. Вот и все.

На это мне сказать было нечего. Я опять приложился к бутылке пива и тут же подумал о том, что зря подошел к этой женщине. Только ненормальная могла удостоить своим вниманием юношу, который был младше ее лет на восемь. «А может, она и вправду ведьма?» — промелькнуло в моей голове.

— Да, успокойся, не ведьма я, — будто бы прочитав мои мысли, сказала Света. — И с головой у меня нормально. Просто есть такие люди, которые могут пользоваться магией, вот и все. Ты вообще газеты читаешь?

— Ну, иногда бывает. Хотя я постоянно общаюсь с теми, кто туда пишет, поэтому не испытываю большого удовольствия от их чтения.

— А зря. — Света усмехнулась. — Видел, небось, сколько там объявлений о всяких магических услугах?

— Сглаз, порча, приворот и все такое. — Я еще раз отхлебнул пива и подумал о том, что мне хочется курить.

— Ты никогда не задумывался о том, что если бы это все была лажа, обман, то тогда бы это очень быстро прекратилось.

— То есть? — переспросил я.

— Если бы вообще ни один из этих колдунов по объявлению не смог бы ничего путного сделать, то люди бы перестали к ним ходить.

— И что?

— А то, что, может, среди них и полно порядочных шарлатанов, но и настоящие маги есть.

— Тогда и вампиры, и оборотни, и НЛО существуют. — Мне вдруг пришла в голову мысль, что Света просто играет со мной, может быть даже проверяет, как обстоят у меня дела с чувством юмора.

— Насчет последних не знаю, сама не видела, правда кое-кто мне рассказывал интересные вещи, — абсолютно серьезно ответила Света, — А насчет магии ты зря сомневаешься. Ты знаешь людей, чей карьерный рост был стремителен, тех, кто из небытия становились звездами экрана и сцены?

— Да полно таких.

— Они все маги или же за их спинами стоят маги, вот и все объяснения.

— Или у них хорошие спонсоры, — резонно возразил я.

— Которые заработали свои деньги, пользуясь магией, чаще всего неосознанно. Но в любом случае эти люди прекрасно чувствуют друг друга, тянутся друг к другу, ищут общения.

— Ты к чему клонишь? — спросил я.

— Да я не клоню, я тебе открыто заявляю — ты маг, правда, неопытный еще, но все-таки. Скажи, дорогой друг, бывало у тебя на экзаменах так, что ты вытягивал именно тот билет, который хотел?

— И не раз, — ответил я. — Я вообще везучий.

— Везение — это тоже магия. А вот скажи мне, тебе режет слух ложь, будто бы гвоздем по стеклу?

— Да. Ненавижу ложь, хотя и самому приходится врать.

— Ага, ясно. А не приходили к тебе, как бы это помягче сказать, ну, в общем, посланники различных Высших сил: Бог, боги, дьявол, ангелы или что-нибудь в этом роде.

— Я думаю, ты меня посчитаешь сумасшедшим, но буквально позавчера мы гуляли по Каширскому шоссе с молодым человеком, одетым во все белое, у которого в друзьях был некий Петр, ну и еще одиннадцать человек.

— Что? Сам к тебе приходил? — Света округлила глаза. — И что говорил тебе?

Я вкратце пересказал историю, которая со мной случилась во время любовного кризиса. Помимо всего прочего пришлось рассказать и о Яне. Иногда бывает полезно выговориться незнакомому человеку, особенно если у него не все дома, как и у тебя.

— Занятно… — пробормотала Света. — Очень занятно… А ко мне Он никогда не приходил, хотя меня бабка и окрестила. Все больше боги языческие: Анубис, Тор, Мардук. Когда трава хорошая, пакистанская, еще, бывает, приходит Локи и постоянно над чем-то смеется.

— Ты траву куришь? — спросил я голосом, полным презрения.

— Редко, сейчас очень редко. Все, мальчик, я свое отпила и откурила, теперь только чай пью, зеленый, но зато дорогих сортов. Не хочешь зайти чайку попить да и разговор заодно продолжить?

— Ты где живешь? — спросил я.

— В башне, что напротив остановки. Кстати, одна живу.

— Что, не замужем? — спросил я.

— А зачем? Мне и так хорошо. Мужики приходят и уходят, а хорошая карма и настроение остаются. Детей у меня, увы, не может быть. Неудачно аборт сделала в 19 лет, сама себя наказала. Так зайдешь?

— А почему бы и не зайти.

— Действительно, почему бы и нет? — усмехнулась Света и, наклонившись, поцеловала меня в щеку.

Света жила в однушке, довольно уютной, хотя и лишенной, по моему мнению, некоторого уюта, к которому я привык у себя дома. В жилой комнате стоял раскладной диван, компьютерный стол с огромным девятнадцатидюймовым монитором и внушительный стеллаж с книгами и дисками. Ни ковров, ни занавесок, ничего лишнего.

— В общем неплохо, но как-то по-спартански, — сказал я, разглядывая квартиру.

— Зато ничего лишнего, здесь не человек служит вещам, а вещи человеку; в большинстве же домов — обратная ситуация, хотя люди этого и не замечают. Есть хочешь?

— Знаешь, не отказался бы. Что, придерживаешься мнения, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок?

— Не совсем так, — ответила Света, гремя на кухне посудой. — У меня просто такое правило, пунктик такой — кто бы ко мне ни пришел, я его сначала накормлю, а потом…

— Что потом? — спросил я, стоя в дверях кухни.

— В зависимости от человека, ситуации и моего настроения. Так… — Света на мгновение задумалась. — Ты гречку или рис?

— Без разницы, — ответил я. — Пойду позвоню родичам, чтобы не волновались.

— Это правильно, — одобрила Света. — Родители — это святое, пойди, позвони, конечно. Телефон где-то в районе дивана я в последний раз видела.

Я позвонил родителям, соврал, что заехал к университетским друзьям и не знаю еще, буду сегодня дома или нет. Отец резонно сказал, чтобы я поздно не шастал и, если есть возможность, то остался бы у друзей. Также он прочитал мне дежурную нотацию о вреде чрезмерного употребления спиртных напитков, и на этом мы распрощались.

— Есть иди, — позвала с кухни Света.

— Иду, — отозвался я.

Какое-то время мы ели в полном молчании. Света готовила вкусно. Тем более мясо я люблю в любом количестве, в любое время и практически с любым гарниром.

— Очень вкусно, — честно сказал я, когда моя тарелка опустела. — Спасибо большое.

Я подошел к Свете и поцеловал ее в щеку. Это у меня получилось так просто и естественно, что даже мне самому понравилось. Света удовлетворенно хмыкнула, проворчала что-то насчет отсутствия какой-то нужной для этого блюда приправы. Но сделала она это скорее для того, чтобы скрыть смущение. Ей была лестна моя похвала.

После позднего обеда или раннего ужина мы покурили и пошли в комнату. Света стала расспрашивать о моей жизни, о моих увлечениях, зашел разговор о литературе, и тут, видимо, долго сдерживаемую дамбу прорвало.

Надо мной часто посмеивались в университете, когда я подходил к преподавателям по литературе и весь перерыв задавал им вопросы. Многие думали, что я просто подлизываюсь, чтобы получить хорошую оценку на экзамене. Признаюсь, в этом есть доля правды. Ведь преподавателю приятно, когда студент интересуется его предметом. Предметом, которому он посвятил всю свою жизнь и за копейки каждый день выворачивает наизнанку душу перед зевающими, а нередко и страдающими с утра похмельем студентами.

Но мне было все интересно, все любопытно. Почему было несколько вариаций «Петра и Февронии Муромских», почему Толстой именно так завершил свой жизненный путь? Был ли Шекспир одним человеком или это псевдоним коллектива авторов? Мне было все интересно, все ново, но кроме преподавателей тема литературы в моем ближайшем окружении не интересовала больше никого.

Светлана, похоже, испытывала в университете те же проблемы, но было видно, что в своей нынешней среде она нашла тех, с кем можно было об этом поговорить. И мы говорили, часто смеялись над каким-нибудь удачным сравнением. Потом Светлана показала мне свою библиотеку и я, под честное слово обращаться с книгами аккуратно, взял у нее несколько книг в ущерб обязательной программе. У нее было очень много фантастики. Причем фантастики качественной, интересной, остроумной. И мне было это в новинку, поскольку кроме признанных авторов типа Стругацких, Брэдбери, или, скажем, Толкина, я тогда ничего не читал. Затем, когда тема литературы была на этот раз исчерпана, я решил возобновить тот странный разговор о магии, который мы начали в автобусе.

— Мы не договорили насчет магии, — начал я.

— Ну да… — Светлана пожала плечами. — Если хочешь, давай продолжим, только ты вроде как скептически к этому относишься.

— До той странной встречи на Каширском шоссе я и в существование Высших сил не очень-то верил. Я до сих пор склонен считать, что тот случай — это скорее всего моя защитная реакция на сильный стресс. Игры разума.

— Нет, — покачала головой Света. — В тебе и правда сейчас нет любви, а дальше будет еще хуже, но ты сам это выбрал.

— Что же, по-твоему, я превращусь в злодея, в Кая, которого заколдовала Снежная Королева?

— Нет, ты превратишься в чистого рационалиста, который будет думать о пользе и уместности того или иного поступка, о соразмерности вложенных сил и полученного результата. При этом ты не будешь ненавидеть людей. Ты не такой. Да ты и сейчас их не ненавидишь. Те люди, которые тебе сейчас не нравятся, просто перестают для тебя существовать. Ты общаешься с ними, улыбаешься им, даже делаешь для них что-то хорошее, но этих людей уже нет в твоем сердце и никогда больше не будет. Ты не из тех, кто легко прощает обиды. И это не особенности твоего нынешнего возраста, просто ты такой и все тут.

— Да, — я с удивлением посмотрел на Свету, — похоже, что я для тебя точно открытая книга.

— Именно, что открытая. — Света улыбнулась. — Но ты сам открыл ее для меня.

— Знаешь, — я задумался на секунду, — это очень похоже на «Божественную комедию» Данте.

— Почему? — Света удивленно подняла брови.

— В «Божественной комедии» Данте описывал себя. Он вошел в мир сакральный и, естественно, ему был нужен проводник. Знаешь, это давняя традиция, еще из волшебных сказок. Проводник по потустороннему миру, по царству мертвых. И таким проводником для Данте стал римский поэт Вергилий, пребывающий в лимбе.

— Хочешь сказать, что я для тебя некто вроде Вергилия?

— Видимо, так. Я это чувствую. Смотри, ты лучше меня разбираешься в литературе, наверняка, если мы начнем говорить о музыке, ты тоже покажешь мне тайные тропы, на которых я еще не был. И… — Я замялся.

— Что и? — Светлана хитро прищурилась, хоть я был уверен, что она прекрасно поняла, о чем я стеснялся сказать.

— Ну и магия, конечно же. — Я с облегчением вздохнул.

— Ты думал не о магии. — Светлана села ко мне поближе и взъерошила мне волосы. — Отнюдь не о магии. Хотя о ней тоже не мешало бы подумать. А что касается проводника, может, ты и прав. Тем более Вергилий был язычником, а Данте христианином.

— Хочешь сказать, что ты тоже язычница?

— Пожалуй, что да. Конечно, я не возношу молитвы богам, но мировоззрение у меня как у язычника. Ближнего я любить не собираюсь, око за око, зуб за зуб, как ты мне, так и я тебе. Подставишь щеку — сломают ребро.

— Да я так же, наверное, считаю, — ответил я.

— Пока ты еще не сформировал свою внутреннюю этику, но по всему видно, что христианство тебе ближе. Не зря же Белый Христос к тебе приходил.

— Почему белый?

— Так его скандинавы-язычники называли.

— Значит ты мой Вергилий. Что ж… — Я встал с дивана, принял позу, которая, по моему мнению, годилась для чтения «Божественной комедии», и начал:

Едва я прочитал наизусть этот отрывок, как тут же встретился с совершенно стеклянным взглядом Светланы. Она неподвижно сидела на диване, и ее глаза застыли, словно были нарисованными. Эти глаза смотрели на меня с таким ужасом и одновременно удивлением, что мне стало страшно. Я подскочил к Свете и стал тормошить ее за плечо.

— Светик, с тобой все хорошо? Я что-то не то сказал?

— Все нормально. — Света очнулась от оцепенения и посмотрел на меня. — Неважно, что ты говорил, важно, как ты это говорил и что в это вкладывал.

— Хочешь сказать, что я настолько выразительно прочитал два стиха «Божественной комедии», что тебя зацепило?

— Ты читал, используя магию, ты маг слова, теперь я знаю точно.

— Что это значит? — озадаченно спросил я, присаживаясь рядом с ней на диван. — Что ты почувствовала?

— Я почувствовала могильный холод. Знаешь, такое чувство бывает, когда входишь через кладбищенские ворота, видишь все эти плиты, кресты. Гадость… — Света поморщилась. — В этом я полностью поддерживаю язычников — тела надо сжигать, а прах развеивать по ветру.

— Не знаю, мне иногда кажется, что хоронить тело, которое уже покинула душа — это то же самое, что хоронить старую куртку, к примеру.

— А еще христианин! Разве ты не веришь в Страшный суд и Воскрешение мертвых?

— Для каждого будет свой суд, персональный. Во всяком случае, мне так кажется.

— Забавно, так обычно все маги и говорят.

— И много ты их знаешь?

— Порядочно, познакомлю тебя. Но магов слова среди них, увы, нет, так что придется тебе самому всему учиться. Не будет у тебя наставника.

— Тем лучше, я люблю до всего доходить сам. И вообще я, кажется, начал кое-что припоминать. Есть ритуальная магия, магия жеста, а это магия слова. То есть, я вкладываю магию в то, что говорю и тем самым воздействую на человека. Вот я захотел, чтобы ты почувствовала себя Вергилием и у меня получилось. А что еще можно делать с помощью магии?

— Да все что хочешь, только чем больше ты у магии берешь, тем больше отдавать приходится.

— А что отдавать?

— Каждому свое. Кто свою молодость, кто красоту, кто любовь, а кто все сразу, а под конец и душу. Почитай средневековых отцов церкви, практически все они говорят, что магия от дьявола, а чудо от Бога.

— А чем магия отличается от чуда?

— Сложный вопрос. Но, по сути, магия — это умение, навык, а чудо — это воплощение твоей веры. Наверное, так, впрочем, не знаю.

— Может, мне тогда этой магией и не пользоваться вовсе?

— Почему ты так решил? Ты сначала попробуй, посмотри, что да как, а потом сам решишь. Я вот пользуюсь и пока не умерла.

— А тебе зачем?

— Да так, по мелочам. — Светлана ухмыльнулась. — Наказать обидчика, удачный заказ на разработку графики получить или, скажем, очень сильно пожелать, чтобы хорошего молодого человека встретила.

— А я, кстати, тоже хотел встретить женщину, подобную тебе.

— Ну вот видишь. Когда оба мага этого хотят, все и выходит. Слушай, есть у меня одна идейка. Погоди… — Света поднялась с дивана и подошла к книжному шкафу.

Покопавшись на полках, она наконец-то удовлетворенно хмыкнула и протянула мне нужную книгу. Это был один из многочисленных сборников западноевропейского сонета. Я сел на диван, пролистал оглавление, найдя множество знакомых мне имен.

— К чему мне этот сборник? — спросил я. — Почти все эти поэты у меня есть отдельно.

— Тут собрана именно любовная лирика.

— Ну и что?

— Ты попробуй прочитать что-нибудь, ну, что тебе нравится, что тебе знакомо. А когда ты будешь читать, то я очень бы хотела, чтобы ты как раз думал о том самом опыте, о котором ты не хотел говорить вслух.

— Ну… — Я несколько смутился. — Ты что, хочешь, чтобы я тебя приворожил с помощью магии и средневековых сонетов?

— Хотя бы попытайся. — Света ободряюще улыбнулась мне.

Я взял книгу и стал рассеянно листать. Это было издание 1988-го года. Тогда были времена, когда не делали абы каких сборников. Мне даже на секунду представилась редколлегия издательства, в которую входили известные переводчики, филологии, специалисты по зарубежной литературе, которые наверняка сидели и до хрипоты спорили, включать ли тот или иной сонет в этот сборник. Впрочем, все могло быть совсем не так.

Я перелистывал пожелтевшие страницы. Мильтон сменял Марвелла, а Петрарка Медичи. Я все листал страницу за страницей, и внезапно мой взгляд наткнулся на строчки, которые показались мне подходящими. Я поднялся с дивана и, держа в руках раскрытую книгу, посмотрел Свете в глаза. Затем мой взгляд опустился чуть ниже, скользнул по ее шее, плечам, груди, ногам. И когда я почувствовал, что хочу эту женщину, действительно очень сильно хочу ее получить прямо здесь и сейчас, я начал читать:

Я почувствовал, что мой голос изменился. Он стал тверже, в нем появились какие-то странные, до этой минуты неизвестные мне интонации. Слова звучали как единое целое, как заклинание. Я чувствовал, как с каждым произнесенным словом в меня входила сила. Мне тогда казалось, что с помощью этой силы можно двигать горы и разрушать города. Но мне это не было нужно. В тот момент мне хотелось только ее и ничего больше. Я продолжал читать:

Со вторым четверостишием ко мне пришло ясное понимание того, что между мной и Светой сейчас установилась незримая, но при этом очень прочная связь. Сила, вошедшая в меня, начала мягко струиться по моему телу. Я перехватил книгу левой рукой, а правую направил на Светлану. Рука сама собой сложилась в какой-то странный знак, затем кисть руки резко изменила свое положение, затем еще раз. Моя рука сжалась в кулак, будто что-то схватив. А я продолжал читать:

Ощущение были таким, будто я оседлал ветер или молнию. Я чувствовал, что полностью подчинил другого человека своей воле. Я смотрел на Светлану и видел, как ее взгляд затуманивается, голова чуть откидывается назад, пухловатые губы приоткрываются. На лице отразилось нетерпение. Мышцы ее ног расслабились. Она откинулась на спинку дивана и издала тоскливый, полной муки и желания звук. Я понял, что у меня все получается и пришел от этого в полнейший восторг. Но при этом я чувствовал, что мне обязательно нужно закончить стихотворение. А дальше…

Глаза Светы закрылись, она полулегла на диване. И тогда я впервые в жизни отчетливо почувствовал абсолютную власть над женщиной, и это чувство настолько захватило, закружило меня и понесло в необозримую высь, что моя голова пошла кругом. Но, несмотря на то, что меня переполняли желание и влившаяся в меня магия, я совершенно отчетливо помню, что происходило дальше.

Я услышал глухой удар упавшей на пол книги. До дивана меня отделял один шаг, но я разделил его на два полушага. Я смотрел на нее, на ее чуть приоткрытые губы, на ее руки и шею. И мысль о том, что она полностью в моей власти, придало мне уверенности. Я сел рядом и провел ладонью по ее щеке. Щека Светы чуть дрогнула, и ее левая рука обвила мою шею, мы начали целоваться. Мое сердце стало биться сильнее, руки заскользили по ее гибкому, худому телу, освобождая его от одежды. Ее правая рука начала расстегивать мне ремень на джинсах. Я расстегнул ей рубашку, дотронулся до упругой маленькой груди, выпирающей из лифчика.

— Подожди, глупый, — начала шептать она. — Да, ты теперь маг, у тебя все получилось, я твоя, я полностью в твоей власти, по крайней мере, на эту ночь. Но ты ничего не знаешь, я чувствую, что ты ничего не знаешь, не понимаешь, как можно доставить себе и партнерше максимальное блаженство в постели. Давай я тебе покажу, я низвергну тебя в муки ада нетерпения, проводу через чистилище и ты вознесешься в небеса, когда семя выйдет из тебя. Да, я твоя, я полностью твоя, но позволь мне вести тебя. Скажи да, ведь я ничего не могу сделать, пока ты мне не разрешишь. Ты заворожил меня, я теперь в твоей власти… — Говоря это, она гладила мои волосы, целовала лицо и руки, и я понял, что как бы она ни старалась, она не имеет власти надо мной, пока я не дам ей свое согласие.

— Да, — ответил я. — Веди меня по всем кругам, веди. Я доверяю тебе.

И она действительно будто бы взяла меня за руку и повела в какую-то сказочную страну, где я никогда еще не был. То, что случилось со мной в первый раз, в школе, ни в какое сравнение не шло с тем, что происходило потом в квартире Светы. Медленно и методично она доводила меня до полного исступления. Она целовала мою шею, грудь, плечи, живот, медленно спускалась все ниже и ниже, затем ее губы и язык вновь прикасались к моему лицу, а потом она вновь целовала мне грудь и живот, дотрагивалась кончиком языка до сосков и пупка. Мне хотелось кричать от счастья. А когда я почувствовал, как ее губы начали ласкать мой член, я понял, кто на самом деле над кем имеет власть.

Когда я чувствовал, что вот-вот кончу, она меняла ритм. Света то сжимала губами головку так, что я едва не терял сознание от счастья, то чуть заметно прикасалась к ней кончиком языка. А когда у меня уже не осталось сил терпеть и я взмолился о пощаде, она мягким, но в то же время очень сильным движением, заставила меня лечь. Потом она села на меня сверху и начала двигаться в таком бешеном ритме, что у меня перехватило дыхание. Я до сих пор помню ее расслабленное и в то же время напряженное лицо, покачивающиеся в такт ее движениям упругие маленькие груди с большими сосками и то незабываемое ощущение, когда впервые понимаешь, что эта женщина полностью принадлежит тебе, по крайней мере в эту ночь.

Обнявшись, мы полусидели-полулежали на диване и курили. Света выглядела какой-то слишком уж задумчивой, а меня после того, как я наконец-то кончил, как и в прошлый раз охватила полная апатия. Мне ничего не хотелось. Я думал лишь о том, что слишком уж устал сегодня, но спать мне пока не хотелось.

— Ты молодец. — Света провела тыльной стороной ладони по моей щеке. — Запомни, если ты когда-нибудь встретишь женщину, которая будет ругать тебя в постели, самое меньшее, чем ты ей можешь отомстить, так это просто сразу же уйти.

— Почему? — недоуменно спросил я.

— Просто никогда нельзя ругать своего партнера, говорить о том, что он делает что-то не так. Это может привести к трагедии как с мужчиной, так и в случае с женщиной.

— Да почему, черт побери, объясни.

— Потом что это почти то же самое, как учить кого-то правильно читать молитвы. Не знаю, с чем еще сравнить.

— С магией?

— Можно и с магией. Хотя обращение к Высшим силам — это тоже магия, только особая. Священники — это те же маги, только называются по-другому, а остальных магов они не любят, потому что они для них составляют конкуренцию.

— Может, и так, — попытался возразить я. — Только вот от молитв пока никому не стало хуже, а от магии… — Я посмотрел в глаза Светы. — Ну, ты же сама сказала, что за магию надо будет потом очень дорого заплатить.

— Священники тоже платят, ты не беспокойся за них, — усмехнулась Света. — Слышал пословицу: кого люблю, того и наказую. Возьми тоже «Деяние апостолов», многие ли из первых учеников Христа умерли своей смертью!? А христиане при Нероне?! А средневековые еретики: альбигойцы, братья святого духа, богомилы?! Думаешь, они не верили, что именно они служат Господу?! Чем усердней ты служишь Богу, тем более жестоким испытаниям он тебя подвергает. Ты превращаешься в заготовку, которая, прежде чем стать настоящим дамасским клинком, проходит множество этапов.

— Ты богохульствуешь! — Я улыбнулся.

— Да ничуть. Почитай жития святых. Кстати, если тебе вообще тема христианства интересна, то я тебе рекомендую вплотную заняться этим вопросом. Вот увидишь, в начале следующего века людям надоест слушать рассказы о магах и колдовстве и они вновь обратят своей взор на религию, при этом не только на одно лишь христианство. Возьми себе это как журналист на заметку.

— Угу, — задумчиво пробурчал я. — Свет, а что ты почувствовала, когда я читал стихи?

— О! — только и могла она сказать вначале. — Если бы я была двадцатилетней девочкой и у меня до тебя было бы от силы два-три партнера, то я, скорее всего, сошла бы с ума от счастья, особенно, если бы ничего не смыслила в магии. Но я женщина с большим трудовым стажем в постели. Так что я подобное видела уже, именно подобное. Послушай, друг мой, если я тебя обучу всем хитростям в постели, то ты запросто сможешь поставить на колени любую красавицу. А я тебя научу, будь уверен. Только ты уж не забывай меня потом, забегай периодически, между всеми твоими похождениями. Тем более я, кажется, догадываюсь, что от тебя будет требовать магия.

— Что?

— Узнаешь в свое время. Ты только заходи иногда, по крайней мере, до тех пор, пока я буду еще привлекательно выглядеть. А это, уж поверь мне, будет еще достаточно долго.

— Ладно. — Я улыбнулся и обнял Свету. — Пойдем чаю попьем.

 

Глава 5. Страна мертвых

Степь. Степь до самого горизонта. Море травы колышется на ветру. Пальцы ветра перебирают травинки словно волосы любимой женщины. Яркое солнце, в вышине парит орел. Барашки, тучные и ленивые, медленно, словно во сне, переходят с место на место, а мальчик пастух лежит в густой траве и наблюдает за полетом степного орла. Ему тоже очень хочется взлететь. Он уже приподнимается с земли, услышав тревожный лай своего огромного лохматого черного пса, и тут же персидская стрела вонзается ему между глаз.

Слышаться торопливые крики персидских воинов в остроконечных колпаках. Воины голодны и нервничают. В этой проклятой степи они застряли надолго, гоняясь за трусливыми скифами, которые точно зайцы рассыпаются при угрозе серьезного столкновения, а затем выжидают, когда благородных воинов Дария сморит сон, и тогда они вырастают словно бы из-под земли, разят в спину и снова растворяются в бескрайней степи.

Персы воровато оглядываются, в любое момент ожидая нападения коварных степняков. Баранов всего двадцать голов, а войско не ело уже третьи сутки.

Скифская стрела со свистом рассекает воздух и пробивает кожаный доспех перса аккурат между двумя металлическими бляхами. Еще одна стрела сражает стоящего рядом воина в спину.

Они появляются словно бы из ниоткуда. Демоны степи, так похожие на каменных божков, которые сторожат их землю. Землю скифов. Сюда можно свободно прийти, только выхода обратно уже не будет. Персы начинают группироваться, пытаются заслониться от стрел большими круглыми щитами. Только все напрасно. Скифы везде. В своих зловещих шлемах-масках, бородатые, с густыми гривами нечесаных волос. Они кричат, смеются, дразнят врага, но близко пока не подъезжают, осыпая врагов градом стрел и потешаясь над его беспомощностью.

Когда воинов Дария становится слишком мало, чтобы они могли оказать серьезное сопротивление в рукопашной, степняки наваливаются на них все сразу, с четырех сторон. Пленных не берут. Тем персам, кто бросает оружие и на коленях молит о пощаде, скифы перерезают горло короткими мечами с широкими лезвиями.

Я видел все это. Видел из седла скифской лошади. И я смеялся вместе со своими соплеменниками и дразнил персов, а затем без жалости перерезал глотки просящим пощады воинам Дария.

Первое, что я почувствовал, когда проснулся в квартире Светы — я не дома. Впоследствии мне частенько случалось ночевать не на родном диване у себя в комнате. Однако до сих пор первое, что мне приходит в голову, когда я открываю глаза в подобной ситуации: это не мой дом. Я смотрел в потолок и боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Свету.

Света… Вчера была особенная ночь. Первая ночь, которую я провел с женщиной. С женщиной красивой, обворожительной, ласковой как кошка в хорошем расположении духа. С женщиной вожделенной, но при этом нелюбимой.

Я повернул голову и посмотрел на Свету. Она тоже не спала. Лежала и так же, как и я, смотрела в потолок.

— Доброе утро! — поздоровался я.

— Если оно действительно доброе, — отозвалась Света и стала подниматься с постели.

Встав босыми ногами на линолеум, она сладко потянулась, демонстрируя мне все свои соблазнительные прелести. Но я видимо еще не до конца проснулся и поэтому не смог в полной мере насладиться этим зрелищем. Я сел на кровати и стал осматриваться по сторонам. Мой взгляд натолкнулся на огромный, девятнадцатидюймовый монитор.

— Забыл у тебя вчера спросить: зачем тебе такой большой монитор?

— Как зачем? — Свет попыталась изобразить крайнее удивление, но получилось у нее довольно грубо. — Я ж дизайнер, мне положено.

— Дома работаешь?

— Ну да!

— Халтурка?

— Почему халтурка? Я фрилэнсер! — гордо ответила она.

— Кто? — удивленно переспросил я.

Здесь стоит сделать маленькое уточнение и сказать, что в конце девяностых слово «фрилэнсер» еще не так сильно было распространено в творческих кругах. Это сейчас, если человек сотрудничает с несколькими изданиями и при этом ни в одном из них официально не числится, он гордо именует себя этим словом. Впрочем, об этом я расскажу отдельно и чуть позже.

Света, кажется, довольная тем, что мне это слово было в новинку, начала долго и сбивчиво рассказывать о философии и мировоззрении вольных художников, и мне вдруг почему-то стало скучно. Я слушал ее вполуха, а сам вспомнил сон про степь и безжалостных скифов.

— Мне опять война снилась. Знаешь, мне теперь постоянно снится война, — сказал я, перебив ее на полуслове.

Света, не обращая абсолютно никакого внимания на мою реплику, продолжала рассказывать о своей работе, заказах и о том, какие жадные и ушлые нынче заказчики. Затем мы переместились на кухню, выпили чаю с бутербродами и покурили.

— Наверное, тебе очень скучно сидеть дома и работать в гордом одиночестве? — Пожалуй, это единственное, что меня в тот момент заинтересовало из рассказов Светы о братстве вольных творческих людей.

— Скучно? — на этот раз удивление Светы было абсолютно искренним.

— Ну да, — ответил я. — Ты сидишь дома одна-одинешенька у своего огромного монитора. Ты замкнута на себя. Изредка твою комнату наполняет музыка, а еще реже приходят люди, впрочем, не задерживаясь надолго. Что в этом хорошего?

— Скажи, Андрюш, ты веришь в свободу?

— В свободу? — переспросил я.

— Да, именно в свободу, что это не миф, что она действительно существует.

— Ты знаешь, это трудный вопрос. Как ни странно, я часто над ним задумывался. По-моему, абсолютной свободы не существует: каким бы ты ни был, тебя постоянно что-то ограничивает, сдерживает. Так?

— Да. Или говоря другими словами, мы сами вольны выбирать свою неволю, длину и толщину цепи, на которой нас держат. Так вот, я свою цепь уже выбрала. Меня вполне устраивает как ее длина, так и толщина. И знаешь, ошейник не особо жмет. Что касается одиночества. Знаешь, есть великолепная американская писательница Урсула Ле Гуин, я тебе дам обязательно почитать, тебе понравится. Так вот у нее есть такое высказывание: «Ты один, но ты не одинок!» Я живу по такому же принципу.

— Уже лучше быть одному, чем просто с кем-то.

— А это уже Хайям. — Света подошла ко мне и поцеловала в щеку. — Знаешь, я бы хотела иметь такого братика как ты, но и любовник тоже сойдет. Ты как думаешь?

Я лишь рассмеялся.

Мы еще с полчаса просидели на кухне, философствуя и попивая чай. Затем Света намекнула мне, что ей уже давно пора сесть за работу, поскольку пропал вчерашний вечер, да и вообще после такой прекрасной ночи она очень долго будет настраиваться на нужный лад. В принципе мне тоже было пора, за сегодняшний день мне надо закончить статью про «гениального бизнесмена» и отослать в редакцию.

— Слушай, Андрюш, а вечером ты что делаешь? — спросила она меня, когда я уже стоял в дверях.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Скорее всего как обычно: сяду на лоджии, открою пошире окно и буду читать книжки по программе. А что? Хочешь меня в гости зазвать?

— Не совсем. — Она нахмурила лоб. — В общем, я хочу тебя познакомить с другими магами.

— Думаешь, это действительно необходимо? Вообще, зачем это все, мы же не «Братство Кольца» какое-нибудь. Я всегда не понимал клубы рыжебородых или что-нибудь в этом роде. Я только вчера фактически стал магом и прекрасно понимаю, что если человек пишет левой рукой, то это не повод, чтобы дружить со всеми левшами.

— Я поняла тебя. — Она улыбнулась. — Но все-таки давай сходим, посмотришь. Не понравится — уйдем и вернемся ко мне.

Я согласно кивнул, и мы распрощались до вечера.

День пролетел незаметно. Придя домой, я буквально источал хорошее настроение и оптимизм. Статья написалась легко и довольно быстро и была отправлена в редакцию. Заодно я узнал, что в ближайший день выплат могу получить гонорар за предыдущую. Что ж, сотрудничество со СМИ постепенно налаживалось. Оставшееся время незаметно пролетело за чтением.

Света выглядела потрясающе. В черных бриджах и черной же блузке она выглядела просто бесподобно. Мы поцеловались, она взъерошила мне волосы, и мы пошли пешком до метро Домодедовская.

— Как работа? Сумела настроиться на нужный лад?

— Знаешь, с трудом. — Она улыбнулась. — Секс, магия, да еще поговорили по душам. Такое у меня в последнее время бывает редко, чтобы все вместе и так позитивно. Однако и сделала я сегодня не так уж мало. Отработала и вчерашний вечер и сегодняшний.

— Ты что, и по вечерам работаешь?

— Ну да. — Света пожала плечами. — Я работаю с опережением графика, потому что тогда я всегда буду иметь в запасе два-три свободных дня, если мне понадобится их потратить не на работу.

— Ясно. И ты продолжаешь утверждать, что ошейник тебе не жмет?

— Продолжаю.

— А куда мы сейчас?

— Так… В один клуб.

— Ты ходишь по клубам?

В то время я был совсем не знаком с таким явлением культурной жизни столицы, как московские рок-клубы. Клубы у меня ассоциировались с теми заведениями, куда меня пару раз затаскивали мои сокурсники по журфаку. Кислотная музыка, дети богатых родителей, наркота и жуткая скука.

— Клубы бывают разные. Слово «клуб» успела испоганить золотая молодежь. В то время как изначальная этимология слова «клуб» — место встреч по интересам.

— И что за клуб?

— Так, обычный рок-клуб. Играют команды, широко известные в узких кругах, чьих дисков ты не найдешь ни в одном магазине. Собираются там в основном всякие творческие личности, вроде нас с тобой. Пьют, общаются, слушают музыку. Половина из этих людей маги и прекрасно об этом знают.

— А вход там дорогой?

— Уж подешевле всяких гламурных местечек. Да и пиво недорогое.

— Ладно, поехали. — Я пожал плечами.

Клуб представлял собой небольшое полуподвальное помещение. Барная стойка, несколько столиков и сцена. Подобных клубов я видел после этого десятки. Здесь было очень сильно накурено и пахло пивом. Рок-группа, классический квартет, настраивала инструменты. Народ угощался пивом и общался. В основном здесь были люди гораздо старше меня. Моих ровесников было человек пять, не больше.

Все мужики по большей части были длинноволосые и бородатые. Все девушки чем-то неуловимо походили на Светлану. С первых же минут я почувствовал себя белой вороной. Мне было очень неуютно, и, видя это, Света сделала все возможное, чтобы я расслабился. Она подвела меня к нескольким знакомым. Кто-то представлялся обычными именами, кто-то прозвищами, более похожими на те, что используют хиппи и рокеры. Народ вел себя по отношению ко мне дружелюбно, но весьма настороженно.

Один молодой человек, лет двадцати пяти на вид, с длинными черными как смоль волосами, собранными в хвост, пожимая мне руку, пристально посмотрел в глаза. И я прочитал в его взгляде явное удивление, потому что без труда смог выдержать его взгляд.

— Да, Сэт, ты не ошибся! — сказала стоявшая рядом со мной Светлана. — Он такой же, как и ты, и нечего на него пялиться.

— Да и я не пялюсь. — Молодой человек явно смутился. — Просто любопытно… Ты откуда такой взялся? Я тебя раньше нигде не видел, — теперь он обращался ко мне.

— А я не люблю всякие сборища. Я замкнутый человек, мне по сути никто не нужен, — ответил я, отхлебывая из кружки пиво. — Но вот Света привела. Любопытно здесь.

— Да, неплохо. Вообще выбирайся почаще, здесь народ дружелюбный и тебя никто просто так не обидит, — ударение было сделано на словосочетании «просто так».

— Он сам кого хочешь может обидеть, — усмехнулась Света.

— Да, ясное дело, — ответил Сэт. — Я, Светик, уже сколько лет тебя знаю. Ты с кем попало давно уже не водишься. Ладно, пойду Дженни найду, надо бы у нее диск забрать.

— Вот тебе маг, — сказала Света, кивая на спину удаляющегося в глубь зала Сэта. — Запомни одно простое правило: здесь не принято произносить слово «магия». Что хочешь сказать, говори эзоповым языком, тут все не дураки.

— Но почему? Здесь же вроде все свои. — Я был немного удивлен.

— Много причин. Бывают случайные люди, встречаются просто опасные маги. Да и вообще, зачем это? Маг мага всегда поймет. К тому же можешь на нелюдя нарваться.

— На кого? — удивленно спросил я.

— Ну, на нечеловека, в общем. Послушай, это опасная тема, о них вообще лучше не говорить, да и вслух их не поминать.

— Нет уж, скажи, раз начала. Ведь ты говоришь, что они опасные.

— Нелюди разные бывают. Одни дружелюбные, другие могут из тебя всю энергию высосать и в пустышку превратить. А нелюдьми они зовутся потому, что не люди это вовсе, а вот кто — никто толком не знает. Но выглядят как люди, ведут себя как люди, говорят даже как люди и паспорта у них тоже людские, только думают они не как мы. Их мало очень, капля в море. Только если про магию ты полушепотом можешь говорить, то тема нелюдей табу.

— А как их распознать?

— А никак! — пожала плечами Света, — Как встретишь, так сразу сам поймешь. А может, и не поймешь, если сам нелюдь не захочет этого. Их обычные люди редко интересуют, а вот мы, смертные маги, очень даже.

— Почему?

— Что ты заладил, зачем да почему. Не знаю я! — Света начала раздражаться и, по всей видимости, уже жалела, что затронула эту тему. — Все, забудь. Концерт уже начинается.

Музыканты наконец-то настроились и заиграли. Я взял вторую кружку пива и, устроившись рядом со Светой за стойкой бара, стал слушать. Поначалу мне не очень нравилось. Обычная рок-группа, ничего особенного в ней не было. Но едва я начал прислушиваться к словам, как мне все стало ясно. Это были тексты для своих, для посвященных. Вроде бы абстрактные образы, кстати сказать, красивые и выразительные, только буквально каждая строчка кричала: «Магия! Магия! Здесь повсюду магия!»

— Много вообще таких групп? — спросил я у Светы.

— Полно, выше крыши. Одни существуют полгода и распадаются, другие постоянно меняют состав, но неизменным остается лидер. Некоторые довольно живучи, хотя и нечасто выступают. Ты же понял, это все музыка для своих. Хотя бывают и исключения, некоторым удается пробиться на большую сцену.

— Но ведь ты мне тогда в автобусе говорила про магию и удачу. Это противоречит твоим рассуждениям. Ты говоришь, что их поклонники — маги, да и сами музыканты не чужды древнему искусству. Так почему им не приходит на помощь магия?

— Они просто не хотят. Ты посмотри на этих людей. Они вообще после двадцати шести — двадцати семи редко что-либо хотят. Если они к этому возрасту не спиваются или не садятся капитально на колеса или траву, то у них два пути. Либо они заводят нормальную семью и заканчивают со старыми связями, либо они погружаются в полнейшую апатию ко всему. Они продолжают ходить на концерты и тусовки, они читают хорошие книги и слушают хорошую, правильную музыку, но их уже здесь нет. Это тени. Мало кому удается расплатиться с магией и при этом не остаться в минусе. Но они обычно не ходят по таким клубам, они ходят по другим — где бокал пива стоит столько, сколько здесь пять литров. И там тот же блеск и мишура, да и маги тоже встречаются, только в дорогих костюмах. Но им не позавидуешь. Да, им удается расплатиться с магией, отдать столько же, сколько они получают, но при этом они живут в постоянном страхе оказаться в минусе. И этот страх их медленно убивает. Они высоко залезли, им больнее падать. А маги вообще не очень любят страдать. Как мне подсказывает опыт, они и так постоянно страдают из-за того, что острее чувствуют мир. Так что тут все сугубо индивидуально: кого устраивает постоянно жить в небольшом плюсе, кого — в небольшом минусе. Но суть от этого не меняется. Я же тебе говорила, что магия по канонам церкви — это от лукавого. Есть старая средневековая пословица: «Дьявол всегда расплачивается золотыми слитками, которые наутро неизменно превращаются в глиняные черепки».

— Но почему ты тогда вообще не откажешься от магии? Почему ты приобщила к этому меня? Ведь я, как мне кажется, тебе симпатичен и ты не желаешь мне зла.

— Нередко бывает, что это единственный выход, чтобы просто выжить. Как писателю писать книги, как художнику рисовать. А простому человеку любить. Это боль, но в то же время она приносит и радость. А то, что за все в этой жизни надо платить — так это прописная истина. Не находишь?

— Это сложный вопрос, я тут новичок. Я хочу пожить какое-то время, пользуясь даром, а потом мы вернемся к этому разговору. Но ведь от магии можно отказаться?

— Отказаться можно от всего. Вопрос в том, какова будет цена. Я видела людей, которые бросали пить и курить, они в один день превращались в тени, не способные ничего сотворить. Я видела людей, которые, будучи в этой среде, никогда не пили и не курили, и их творческий потенциал был выше, чем у многих других. Все субъективно. К любой личности, если она, конечно, Личность, нельзя применять никакие правила. Психоанализ отдыхает. Психологи могут писать кучу диссертаций и проглядеть потенциального самоубийцу. Я знавала одну дамочку, она написала кучу книжек про женско-мужские взаимоотношения, которые разошлись нехилым тиражом, но при этом женщина так и не нашла за всю свою жизнь нормального мужика и всегда наступала на те же грабли, о которых писала во всех своих книжках.

— Забавно… — Я достал сигарету и закурил.

Музыка постепенно становилась для меня фоном. Слова Светы заставили меня глубоко задуматься о своей будущей жизни. Какой путь изберу я сам? Каким я буду, когда мне исполнится двадцать пять, тридцать? Уже тогда я задумывался о неизбежной для каждого человека старости. Проклятие или дар нашего людского смертного племени. А может быть, дар и проклятие здесь едины и неделимы? Скорее всего, так оно и было. Люди построили свою цивилизацию на глобальной лжи, поэтому они в тридцать врут себе, что молоды, в сорок — что не стары, в пятьдесят — еще хорошо выглядят, в шестьдесят — еще поживем, а затем умирают, не успев даже этому удивиться. Ложь о том, что смерти нет — лучше лекарство от страха перед ее неизбежностью. И эта одна из немногих лживых теорий, которая мне нравится и которой я тоже придерживаюсь. Ведь я — человек.

Я смотрел на лица этих еще пока молодых людей: музыкантов на сцене, зрителей в зале, мирно попивающих пиво или кофе, улыбающихся и весело болтающих друг с другом. Эти люди хотели постичь древнее искусство магии и они постигли его, эти люди хотели открыть для себя мудрость книг и они сделали это. Эти люди искали музыку, которая бы пронзала их душу и они нашли ее. Но это случилось слишком рано.

У всех собравшихся здесь людей были похожие глаза: грустные, печальные глаза стариков, которые прожили долгую и счастливую жизнь и теперь смиренно ждут старуху с косой. Реально они еще жили, но по сути были уже мертвы. Ведь мне тогда казалось, да и сейчас я так считаю, что по-настоящему жив только тот, кто еще что-то хочет, у кого есть цель и мечта. И путь он копит на новую машину или квартиру, или, скажем, мечтает собрать коллекцию десятикопеечных монет довоенного периода. Не важно. У него есть цель, есть мечта, а значит — он жив. А этим умным, в большинстве своем талантливым людям было уже ничего не нужно, поэтому все они были мертвецами. Такими вот живыми мертвецами, словно вампиры, вечно молодые, завораживающие красивые, но уже не отражающиеся в зеркалах и не отбрасывающие тени. Но самое страшное, что все эти люди и тень отбрасывали, и в зеркалах отражались, но они все равно были мертвы. Это было царство живых мертвецов, которые сами еще не знали об этом.

Слово «мертвец» пугает. Скажи обо всем собравшимся здесь людям, и они обидятся на тебя, пошлют куда подальше, а то еще и по лицу дадут. Но живой мертвец в моем понимании — это тот, кто одновременно живет в мире живых и в мире мертвых. Он выходит к живым и живые отталкивают его. Тогда он возвращается к своим, к мертвым. Там его понимают, там все такие же, как он. Только там скучно, потому что мир живых мертвецов ярок, привлекателен, но чудовищно мал по сравнению с бесцветным миром обывателей, которые не видят дальше собственного носа.

Думая обо всем этом, я абсолютно ясно почувствовал, что лично мне никогда не будет места ни в мире живых, ни в мире мертвых. Ни в мире обычных людей, ни в мире магов. И, пожалуй, все, что мне нужно — это забаррикадироваться ото всех огромными стопками книг, защититься заклинаниями неизбитых цитат высокой литературы и выходить на свет Божий только тогда, когда станет совсем невмоготу и при этом жить как среди мертвых живых, так и среди живых мертвецов, в мире, в котором правят ложь и презрение ко всему, что не входит в узких круг интересов или просто не модно.

Я отказался от предложения Светы переночевать у нее. Во-первых, вторая ночь подряд вне дома могла вызвать недовольство родителей, а с ними я ссорится не хотел. Потому я очень не люблю, когда они расспрашивают меня о моей личной жизни, мотивируя это тем, что думают о моей безопасности. Какая, к черту, безопасность! Людей похищают и убивают средь бела дня, и от этого никто не застрахован: ни олигарх, ни обычный студент. А когда мне приходилось отвечать на глупые вопросы родителей, я чувствую себя словно опять попал на медосмотр в военкомат, где всех сажали голыми в коридоре и в течение часа водили по кабинетам. Стесняться нечего, вокруг только такие же молодые парни, как ты, да врачи, которым стеснение к голому телу вообще чуждо. Но все равно неприятно. К тому же я выпил, и в духоте метрополитена меня немного развезло.

Я сидел и осоловевшими глазами смотрел на полупустой вагон метро и на Свету, которая выглядела уставшей, но все-таки довольной.

— Остался бы у меня, — уговаривала она. — Родители начнут ругать, что ты поздно и пьяный. Тебе охота это все выслушивать?

— Я их предупредил, что иду на концерт и у меня есть ключи. Мне одному хочется побыть, я слишком много сегодня узнал, о мой прекрасный Вергилий. Если это был лимб, то что нас ждет дальше, на нижних кругах ада?

— Да мы туда и не пойдем. Тебе охота видеть людей с раздвоением личности и полной шизой, наркоманов и алкоголиков, тех, кто вбил себе в голову, что помнит свои прошлые реинкарнации? Зачем тебе это? Ты не Данте, ты, может быть, и пройдешь спокойно все эти круги в качестве наблюдателя, но при этом в рай не попадешь, вернее в тот рай, что описывал Данте.

— А как насчет чистилища?

— Это спорный вопрос. Кстати православная традиция его существование отрицает.

— А ты? — спросил я.

— А я вообще считаю, что глупо строить всякие догадки по этому поводу и напрасно ломать голову, все равно мы рано или поздно умрем и все сами увидим.

— Странно, я сегодня тоже много думал о смерти. И о том, что эти люди, которых мы сегодня видели в клубе, — мертвы, раз у них нет цели.

— Если у человека нет цели — это вовсе не значит, что он ходячий мертвец. Тогда запиши в мертвецы вообще всех людей. Ты много знаешь тех, кто четко и ясно представляет свое место в этом мире и для чего он живет?

— Если честно, то не очень.

— Вот и я тоже. И не думай, что ты тут самый умный, не такой как все, особенный, что тебе никто не нужен и ты везде будешь лишним. Знаешь, почти каждый из тех, кого ты сегодня видел, думает так же как ты, а когда ему хочется вешаться от одиночества и тоски, он приходит в подобные клубы или просто уходит со своими друзьями по одиночеству в длительный алкогольный или наркотический заплыв, где финишем часто бывает дурка или порезанные вены. Мой тебе совет — не заморачивайся всем этим, просто живи, радуйся, что тебе есть с кем трахаться, что ты знаешь больше, чем обычные люди, ты учишься в престижном ВУЗе и у тебя еще все впереди.

— Ты права. — я вздохнул. — Ты мудрая женщина.

— Я в курсе. — Света наклонилась и поцеловала меня в мочку уха. — Значит, домой пойдешь? — сказала она, проводя кончиком языка по моей шее.

— Пойду, — со вздохом ответил я, и в итоге остался ночевать у Светы.

 

Глава 6. Три года яркой пустоты

Оглядываясь назад, мне иногда очень трудно примириться с мыслью, что моя юность безвозвратно канула в лету. Да, юность прошла, но ей на смену пришла молодость, вслед за ней придет зрелость, а потом будет и старость. Но я до сих пор не забыл тот очень важный для меня разговор после концерта. Слова Светы о том, что во всем нужно стараться видеть хорошее, я взял себе в качестве жизненного кредо. Ведь как бы ни была тяжела моя жизнь, в ней всегда можно найти светлую сторону. Тем более, если разобраться, жизнь моя хоть временами и была достаточно сложной и противоречивой, но все-таки не тяготила меня.

Да, я как и большинство молодых людей моего поколения 80-х и предшествующего поколения 70-х прожил свою юность ярко и, на мой взгляд, абсолютно бездарно. Впрочем, это только на мой взгляд. За моими плечами сотни написанных статей, многие из которых, как мне кажется, принесли читателям хоть какую-то практическую пользу или хотя бы развлекли. Я даже сподобился написать два романа, которые, несмотря на явную беллетристическую сущность, не кажутся мне такими уж бездарными. Я прочитал сотни книг, собрал коллекцию более чем из тысячи альбомов разных стилей и направлений.

И все равно мне казалось, да и кажется сейчас, что моя юность была яркой, но все-таки пустой. Даже не потому, что я так и не нашел своего волшебного грааля, философского камня, того, что можно назвать своим путем, смыслом жизни. Нет. Просто в этой жизни я абсолютно ничем не дорожил, кроме самой жизни. С того самого момента, когда во мне окончательно умерла любовь, я постепенно стал приходить к мысли, что, возможно, не стоило от нее отказываться. Но в моменты душевного подъема я отметал эту мысль как глупую и недостойную мага слова. Ведь я действительно стал настоящим магом.

Со временем я научился зачаровывать стихами не только девушек, но и людей, чья помощь мне была нужна. И мне уже не надо было вслух и нараспев читать стихи, я мог делать это и шепотом. Но своей силой я пользовался аккуратно, как бережливый абонент своим счетом на мобильном телефоне. Я знал, что меня не лишат магии, я просто скачусь в минус и пойду вниз по кругам ада, которые я все-таки краем глаза увидел, когда делал ряд материалов о молодежных субкультурах. Того, что я увидел там, хватило бы на целую кучу романов, которые никто бы никогда не опубликовал, да и широкому кругу читателей они были бы неинтересны. Неформалам было бы неприятно читать про себя правду, а обычным людям это просто не нужно.

Литературный мейнстрим победили звездолеты и драконы и, надо признать, победа была одержана в честной схватке. Мейнстримовскую литературу все-таки еще публикуют у нас и даже охотно раскупают, но все чаще и чаще на страницах того, что у нас теперь принято называть основным течением, я встречаю фантастические элементы. Вообще все это деление на фантастику и не фантастику я считаю настолько абсурдным, что готов спорить об этом до хрипоты. Давайте запишем в фантасты Ибсена и Гофмана, Булгакова и Гоголя. Не хотите? Или скажете, у них там не было орков и хоббитов. Может быть, но все элементы волшебной сказки там присутствуют. Так что я буду писать фантастику и точка. Я не привык работать задаром, я привык получать деньги, ведь всякий труд должен быть оплачен. А что касается моих прозаических набросков в ключе мейнстрима: кому надо — скачает их с моего сайта.

Литература и музыка были, есть и будут моими якорями, которые держат меня в этом мире, потому что ярко — это не значит эстетично, разнообразно — далеко не значит что интересно. Впрочем, я, подобно всем другим магам, наступил на те же грабли, я хотел слишком много сразу взять от жизни и взял, но все же не пресытился.

Однако я понимал, что мне нужно еще больше. Возможно, я пройду путем толстовского Левина, который прочитал множество книг только ради того, чтобы понять, что они были для него бесполезны. Я пока не знаю, ведь мой путь даже не перевалил за середину. Но о том, что прожито, мне не стыдно рассказать другим, потому как прокручивая слово кадры кинохроники уже прожитую жизнь я не испытываю ни стыда, ни раскаяния. И если бы мне дали шанс прожить жизнь заново, то я прожил бы ее почти точно так же, лишь с небольшими вариациями. Это мой выбор, который изначально был дан человеку Богом. И я считаю, что я им в полной мере воспользовался. Впрочем, обо всем, что случилось после моего знакомства со Светой, стоит рассказать более подробно, однако не вдаваясь в какие-либо детализированные подробности. Ведь до 2001-го года моя жизнь хоть и была яркой и разнообразной, но все-таки не изобиловала тем азартом, который появился после указанной даты.

В ночь после концерта я, несмотря на уговоры своей совести, остался у Светы. В принципе, она даже была не против, чтобы я у нее пожил, настолько гармоничными на тот момент были наши отношения как дружеские, так и сексуальные. Света стала моим духовным наставником. Весьма вероятно, что, услышав эти слова, вы скептически поморщитесь и скажете, что у женщины, которая не смогла наладить свою личную жизнь и прозябает в полном одиночестве, нечему учиться молодому человеку. Но, положа руку на сердце, не каждый из вас даже себе готов признаться в том, что его личная жизнь не удалась, несмотря на то, что женат и обзавелся детьми. А у Светы мне действительно было чему поучиться.

Пожалуй, самое главное, что я получил от нее — это уверенность в себе как в мужчине. Да, моей первой женщиной была Саша, но она лишь забрала мою невинность, не дав ничего взамен. А Света снабдила всеми возможными знаниями, которые были необходимы мужчине. Часто уже взрослые мужики с умным видом советуют юнцам как себя вести с женщинами. При этом самих женщин никто не спрашивал — а каким бы они хотели видеть мужчину рядом с собой в постели, да и просто в быту. Мужики часто пребывают в глупой уверенности в том, что прожив тридцать лет с женой и при этом сменив пару любовниц, не считая случайных связей, они полностью изучили женщин.

Нет и еще раз нет. Вы никогда не дождетесь от женщины прямоты, не потому что женский род изначально лукав. Вовсе нет, просто женщины другие и мужскими мерками их мерить нельзя. Женщина не лукава, она просто не прямолинейна как мужчина. А если она режет правду-матку, то это просто-напросто мужик в юбке. Утонченность, иносказательность чувств женщины — вот что делает наш мир удивительным и красивым и заставляет творчески мыслить, додумывать и решать головоломки. Хотя многие мужчины этого не понимают или просто не желают понимать, пребывая в твердой уверенности, как и муж бедной Эммы Бовари. А ее создатель — Гюстав Флобер — знал толк в женщинах, как и Лев Николаевич, и Федор Михайлович. Знать-то они знали….

Я же предпочитал получать информацию из первых рук. Конечно, я понимал, что даже Света, вбившая непонятно зачем себе в голову мысль о том, что сделает из меня универсального солдата секса, не говорила абсолютно всей правды, потому что понимала, что тогда во мне умрет исследователь и ее постель опять опустеет на долгие тоскливые месяцы.

Света была человеком жестким и циничным, но отнюдь не злым. Она была стервой, но правильной стервой. То есть женщиной, которая не позволит кому бы то ни было, будь то мужчина или женщина, ездить на себе. Она могла отшить любого и никогда ничего не боялась говорить в глаза. Она знала, что самое большое, что она может потерять — это свое достоинство, остальное все равно преходяще. Или по-моему или никак — было ее персональным кредо. Она могла пойти на компромисс, если он ей был выгоден, а выгоду она умела находить во всем, до чего доходили ее тоненькие изящные руки.

Удовлетворение всех моих возможных прихотей в постели длилось недолго. В один прекрасный момент она просто легла на кровать словно девочка, не знавшая до этого момента мужской ласки — и все. Поймав мой недоуменный взгляд, она торжествующе улыбнулась.

— Ну вот, авансовые выплаты кончились, — ехидно заметила она. — Время и тебе поработать. Если ты думаешь, что все женщины, с которыми тебе придется спать, будут готовы облизывать твое тело от кончика носа до кончиков пальцев ног, то ты глубоко заблуждаешься. Все люди по натуре эгоисты. Они хотят себе и только себе. Весь мир строится по принципу «ты мне, я тебе». Только люди очень не любят об этом говорить, потому что всем нравится считать себя благородными и бескорыстными. Что в любви, что в бизнесе, это не имеет значения.

— Ну не все же так плохо, — попытался возразить я.

— Альтруистов и сейчас хватает с избытком. Но они тоже получают свою выгоду. Ведь каждый из них втайне надеется на благодарность, пусть не сейчас, пусть не сразу.

— Это уже Ницше, который утверждал, что люди пытаются добрыми делами купить себе место в раю. — Я посмотрел на Свету и, кажется, начал понимать, к чему она клонит.

— Старик был не так далек от истины. Так что, друг мой, придется тебе в поте лица изучать секс-анатомию. Вот скажи мне, например, ты хоть знаешь, где у женщины находится клитор?

— Теоретически, — честно ответил я и скорее всего в этот момент покраснел.

— А надо бы практически. Клитор — самая сильная эрогенная зона и найти его у женщины за считанные секунды в любом состоянии ты просто обязан.

— Что, это так важно?

— Не то слово! — Света рассмеялась. — А помимо клитора у женщины существует более сотни других эрогенных зон. И ты их все должен знать. Вообще, если уж говорить начистоту, то добрых пятьдесят процентов мужиков пребывают в твердой уверенности, что, всадив женщине свой аппарат для размножения и, подергав там его минут пятнадцать, и хорошо бы, если б столько, он ее удовлетворит. Ничего подобного. Женщина существо тонкое и чувствительное. Ты никогда не задумывался, почему столько лесбиянок нынче развелось?

— Модно, — резонно ответил я.

— Может, и модно. Только вот если женщину гладить в правильных местах и в нужной последовательности, можно у нее такой оргазм вызвать, какой не вызовешь хоть ты ее трахай часами. Если женщина не готова к сексу или ей сегодня он ей просто не нужен, поверь мне, даже секс с любимым мужиком ею будет приравнен к изнасилованию. А чтобы женщина захотела, нужно ее чувствовать, чувствовать всеми органами, включая магию. Ну и обладать багажом знаний. Так что вперед, мой друг, бери не количеством, а качеством. Впрочем, — Света на секунду задумалась, — количество тоже играет важную роль, ну и периодичность.

И с этого момента я пахал в постели не хуже раба на сахарной плантации. Сначала у меня выходило довольно грубо и топорно. И я получал от Светы кучу резких и колких, но самое главное, очень обидных замечаний и комментариев, повторять которые я не буду, потому что мне просто стыдно. Затем у меня стало получаться все лучше и лучше и, когда Света впервые закричала от моих ласк, я начал безумно гордиться собой.

Оказалось, что Светина теория «ты мне, я тебе», касалась и ее самой. Она учила меня не только из любопытства и желания помочь. Ей тоже нужен был хороший партнер в постели, равный ей по опыту. И когда я освоил все, что мог бы освоить мужчина в постели, она перестала имитировать в постели непуганую девочку и вновь стала всячески ублажать меня. И тогда наши взаимные ласки по полночи погружали нас в такой водоворот эмоций, что нам было трудно после этого даже пошевелиться, и я нередко засыпал лежа прямо на Свете. Бояться мне было нечего, ведь она не могла иметь детей. Впрочем, как правильно пользоваться средствами контрацепции, она меня тоже обучила. Она прекрасно понимала, и мы об этом с ней не раз говорили, что рано или поздно подвернется какая-нибудь другая женщина, а может быть, и сразу две.

Света не боялась меня потерять. Она знала, что я буду возвращаться к ней до тех пор, пока не встречу свою настоящую любовь, при этом она всегда помнила, что любви во мне больше нет. Так что она лишь опасалась, как бы я не подхватил чего-нибудь неприятного и не наградил этим и ее. Поэтому ликбез о венерических заболеваниях и их последствиях проводился со мной не раз и даже не два.

Лето пролетело абсолютно незаметно. Я прочно закрепился в редакции журнала, с которым начал сотрудничать еще весной. Затем нашел себе еще пару изданий, с которыми мог работать журналист моего тогдашнего уровня. И совершенно неожиданно для себя пришел к мысли, что теперь у меня есть деньги. Хоть и небольшие, зато свои. Родители мои в то время уже были людьми обеспеченными, с ними не было необходимости делиться, и по этой причине в моем кармане никогда не бывало меньше сотни баксов. Деньги я всегда тратил экономно. Да и особой тяги к роскоши я никогда не питал. Одевался и до сих пор одеваюсь очень скромно. И решительно не понимаю, чем туфли за сто пятьдесят долларов отличаются от почти таких же за тысячу, кроме престижной марки. Но я вращался и до сих пор вращаюсь в обществе, где людям абсолютно неинтересно, какой фирмы часы я ношу. Там скорее могут спросить о моем компьютере или cd-проигрывателе, нежели о том, в каком бутике я купил себе рубашку. И, честно признаюсь, этот факт меня очень радует.

Учеба обрушилась на меня как снег на голову. Я едва не забыл прийти первого сентября в университет. Однако я чувствовал себя уверенно. Правильно распределив время, я смог за лето прочесть все необходимые книги по программе русской и зарубежной литературы и теперь мне только оставалось посещать наиболее важные лекции и семинары.

С Яной после нашего бурного расставания я встретился в первый же день учебы. По дороге в университет я мучительно размышлял о том, какой она передо мной предстанет? Какими глазами я на нее посмотрю? Однако ничего страшного не случилось. Загоревшая и слегка пополневшая Яна излучала здоровье и жизнерадостность. Ни единого оттенка грусти или сожаления я не увидел в ее глазах. Что ж, этого и следовало ожидать. Неужели я мог надеяться на то, что она проплачет в подушку все лето, вспоминая о потерянной любви? В восемнадцать лет девушки редко горюют по молодым людям больше месяца, хотя, конечно, в каждом правиле есть и свои исключения.

Втянувшись в учебный процесс, я неожиданно для себя обнаружил пристальное внимание к моей скромной персоне со стороны женского пола. Я долго ломал голову над этим феноменом. Ведь никого в магические сети я пока не завлекал, да и вел себя совершенно так же, как и всегда. Мои сомнения разрешила мудрая Светлана, сказав, что мужчина, у которого есть постоянная сексуальная партнерша, всегда чувствует себя уверенней. А этим в восемнадцать лет могли похвастаться далеко не все мои однокурсники. Тем более что Светлана буквально вбила мне в голову мысль о том, что я действительно привлекателен как мужчина. Эта мысль настолько въелась мне в мозги, что я сам в нее поверил и нередко, разглядывая себя в зеркало, думал о том, что в общем-то она где-то права. Поверьте мне, нет более страшного оружия в руках женщины, чем игра на мужском тщеславии и самолюбии. Даже Квазимодо при желании можно было убедить, что он писаный красавец.

Девушки обращали на меня внимание и всячески намекали на то, что они не прочь со мной пофлиртовать. Но флирт мне был не нужен, мне был нужен секс и чем больше, тем лучше. Едва моя половая жизнь стала более или менее стабильной, необходимость почти в ежедневных любовных утехах стала для меня хлебом насущным. Уже тогда я начал догадываться о том, что дело тут не в простой физиологии и молодом растущем организме.

Ведь, как ни крути, но магией я пользовался весьма активно. Я уже знал, как с ее помощью можно усилить свой оргазм или оргазм партнерши. Я мог на три-четыре минуты продлить половой акт, и вот магия мне начала присылать первые счета. Я начал отчетливо понимать, что когда-нибудь настанет день, когда я не смогу продержаться без секса и двух суток. И тогда я еще не знал, что эта ломка будет похуже, чем никотиновая. О наркотических и алкогольных, слава Богу, я знал только понаслышке.

К тому же, мне не терпелось опробовать свое искусство на ком-нибудь кроме Светы, и я старательно и методично стал выбирать жертву и довольно быстро нашел ее, благо журфак МГУ всегда славился красивыми девушками.

От идеи соблазнить глупую и наивную первокурсницу я изначально отказался. Не то, чтобы я по этому поводу испытывал какие-либо муки совести. Отнюдь нет. Просто это был бы очень длительный процесс, а в тот момент мне был нужен относительно быстрый и, что самое главное, гарантированный результат.

Подходящая кандидатура подвернулась мне, когда я однажды решил забежать на перерыве в буфет. Все вышло — банальнее не бывает. Слово за слово, улыбочки, намеки. Ее звали Леной, и она училась аж на третьем курсе. У Лены было не слишком красивое лицо, зато на удивление стройные и красивые ноги, которые она абсолютно не стыдилась выставлять напоказ.

Мне повезло, потому что в данный момент она находилась на перепутье. Одного молодого человека она бросила. Хотя это по ее словам она была инициатором их разрыва, на самом деле ситуация могла быть прямо противоположной. И на горе или на счастье, ей подвернулся я. Поняв, что здесь может быть если не бурный роман, то хотя бы пара очень приятных моментов, она всеми силами постаралась намекнуть мне, что она совсем не прочь закрепить наши отношения в постели.

Важным фактором в выборе Лены было и то, что жила она не в общежитии и даже не с родителями, а снимала квартиру вдвоем с подругой. А эта самая подруга была частым гостем ночных клубов, и нередко квартира оставалась на ночь свободной, повергая Лену в меланхолию в связи с напрасно пропадающем свободным пространством.

Мне не надо было даже особо напрягаться. Лена сама предложила мне поехать к ней в гости и, конечно же, с ночевкой. Она видела во мне уверенность и спокойствие. Не скажу, что у нее был такой уж фантастически большой опыт общения с мужчинами, но кое в чем она все-таки разбиралась.

Перед тем, как поехать к ней домой, мы мило провели время гуляя по центру, с периодическими заходами в кафе, чтобы выпить чашечку кофе. Погода стояла удивительно теплая. Лето прощалось с городом, уступая место осени. Осень чувствовалась в каждом глотке воздухе, в полете голубей и походке прохожих. Осенью пахли обжигающе горячие губы Лены.

Однако по приезду на квартиру произошла некоторая заминка. Вероятно, девушка решила немного поиграть со мной и слегка помучить. Что ж, это характерная черта многих женщин. Они уже дрожат от нетерпения и готовы предаться любовным утехам, а сами делают вид, что секс сегодня им в общем-то совершенно не нужен. Видимо, я очень сильно устал в тот вечер, раз решил сразу же воспользоваться магией дабы ускорить встречу с постелью. Тем более что последний раз я был у Светы только позавчера и уже испытывал некоторый дискомфорт, особенно глядя на стройные ноги Лены.

— Хочешь, я почитаю тебе стихи? — предложил я, заранее зная, что ответ будет утвердительным.

Глаза Лены излучали торжество. Она была уверена в том, что я решил покорить ее чтением стихов и жаркими признаниями в любви. Бедная девушка даже и не догадывалась, что никаких признаний сегодня не будет. А будет просто очередное оттачивание магического искусства. Светин сборник сонетов я изучал регулярно и добрую четверть произведений уже успел выучить наизусть.

Лена сидела, вальяжно откинувшись на диване и положив ногу на ногу. Она предвкушала то, как я буду добиваться ее, как будто уламывать ее и она вроде как бы нехотя уступит мне, сама все горя от желания лечь со мной в постель. Слова высокой поэзии, наполненной глубоким смыслом и магией, зазвучали громко и торжественно.

Я смотрел, как меняется выражение лица Лены. Ее лицо постепенно становилось спокойным и безмятежным и удивительно добрым, домашним каким-то. Губы чуть-чуть приоткрылись. Я сделал маленький шажок по направлению к дивану. Она завороженно смотрела на меня, ловя каждое мое движение. Когда я подошел к ней вплотную, она откинулась на спинку дивана и вытянула свои прекрасные стройные ноги.

Я сел рядом с ней и едва ощутимо коснулся ее плеча. Она чуть заметно вздрогнула, потянулась ко мне всем телом, и я провел кончиками пальцев по ее правой щеке.

Кончики моих пальцев медленно задвигались от шеи вниз по груди. Я смотрел ей в глаза и понимал, что она почти заворожена. Настала пора замыкать круг, который окончательно свяжет ее по рукам и ногам. Моя магия не была насилием. Ничего бы не получилось, если бы она не испытывала хоть малейшей симпатии ко мне. Магия не диктует ей свою волю, она всего лишь сметает на своем пути все барьеры, давая свободу всем ее желаниям, которые через мгновение станут реальностью.

Круг замкнулся, она смотрела на меня, но вместо восемнадцатилетнего худого и нескладного мальчика она видела античного бога. Мои руки касались ее плеч, осторожно, словно бы нехотя начинали освобождать ее от одежды. Какое счастье, что женщины стали одеваться гораздо проще, нежели в том же XVIII веке.

Мы поцеловались, наши языки и губы соприкоснулись. Странно, я всегда целуюсь с открытыми глазами, мне так нравится, но, видимо, я большой оригинал. Глаза Лены были закрыты, на лице — блаженство, мои руки скользили, выискивая те места, от прикосновения к которым моя партнерша испытает наивысшее блаженство. У Лены была грудь второго, а может, даже и второго с половиной размера. Почти идеально круглая, с маленькими сосками. От прикосновения к ним моих губ Лена застонала. Я провел языком в ложбинке между грудями, Лена прогнулась от возбуждения. Внешне я казался крайне возбужден, но внутренне был необыкновенно собран и спокоен.

Лена лежала на диване, обхватив руками мои плечи. Я был сверху. Хотя по большому счету для меня это не имело особого значения. Но я знаю некоторых мужчин, которые никогда не позволят оседлать себя в кровати женщине, при этом за пределами постели женщины помыкают ими как хотят.

Лена выгнула спину, с губ слетел почти беззвучный крик восторга. Я убыстрил ритм и на самом пике замер, мысленно сосчитал до трех и начал с новой силой, главное, чтобы хватило дыхалки. Лена уже начала кричать. По моим внутренним часам прошло минут двадцать пять, я начал выдыхаться, а Лена была уже практически без сознания от захвативших ее чувств. К горлу подкатило знакомое сладкое чувство. Еще пара минут, и я кончу. Я не задержал момент оргазма. В случае с Леной это был бы просто перебор. Я чувствовал, как на миг меня охватила волна блаженства, и я в бессилии опустил голову на грудь Лены.

Радость, счастье, восторг. Все ушло до следующего раза. Я встал с кровати и пошел искать сигареты. Лена лежала и даже не хотела открывать глаза.

— Это было волшебно! — шептала она. — Ты такой классный! Стихи! Нет, здорово, что мы тогда пересеклись в буфете.

— Наверное, — как-то рассеяно ответил я и пошел на кухню курить.

Через некоторое время пришла Лена, села рядом, посмотрела на меня влюбленными глазами. Я же думал только о том, что успел оплатить счет и в запасе у меня есть еще пара дней, тем более у меня теперь две партнерши. Тогда я еще подумал, что это начинает походить на какую-то безумную игру.

Мы оба устали и поэтому, выпив чай, пошли спать. Лена попыталась прижаться ко мне, я же инстинктивно отстранился от нее, сам не зная почему. А ночью мне снилось, как спартанцы жгли корабли афинян. Еще был разграбленный город с трупами детей и стариков на улицах, а потом мы делили награбленное, рассовывая кольца и золотые монеты по пыльным дорожным мешкам. Непреклонные, железные дети Спарты.

С Леной мы встречались до конца осени. Первый месяц прошел очень бурно. Мы занимались сексом раза по три в неделю, а то и чаще. Правда, и Свету я тоже не забывал. В общем, хоть какое-то разнообразие. Затем у меня появилась еще одна девушка из университета. Такая же длинноногая пустышка, которая только и твердила, что мне с тобой классно в постели, но едва я почувствовал, что мне с ней становится скучно, я тут же ее бросил. Бросил легко и непринужденно и завел роман с первокурсницей, которую, не испытывая никаких мук совести, затащил в постель после долгих уговоров и горячий признаний в любви. Думаю, не стоит говорить о том, что я ей читал средневековые сонеты.

Но даже несмотря на то, что девочка дрожала от ужаса и лежала как бревно, в этом была какая-то прелесть. В маленькой, совсем девичьей груди и в пятнах крови на простыне. Я бросил ее через две недели, но она это перенесла спокойно, во всяком случае не выставляла свои чувства напоказ. Эмоционально нестабильных женщин я всегда опасался и старался с ними не иметь никаких близких отношений, даже если они были красивы как нимфы.

Яне я отомстил, при этом отчетливо понимая, что мстить в общем-то не за что, а значит, глупо. Я сам сделал свой выбор. Не смог ее понять и простить. Но от того, чтобы не целоваться с очередной подругой, едва Яна покажется где-нибудь поблизости, я удержаться не мог. Один раз она даже заплакала. Наверное, от обиды. Впрочем, не знаю. Я чувствовал торжество. Ведь то, что я испытал, не шло ни в какое сравнение с ее глупыми слезами.

Ближе к середине следующей осени романы с журфаковскими девочками мне надоели. Не скажу, что все молоденькие журналистки были исключительно глупыми красивыми бабочками. Вовсе нет. Среди них было достаточно много умных, ярких личностей и прекрасных любовниц. Просто я чувствовал, что мне пора менять место охоты. Тем более что мир журфака МГУ слишком мал и я за второй год обучения уже снискал себе славу молодого человека, который неизменно бросает своих девушек, едва познакомится с кем-то, кто ему на данный момент больше нравится. Впрочем, это останавливало далеко не всех. И, тем не менее, место охоты нужно было срочно менять.

К Свете я ходил с завидным постоянством. Рассказывать о своих похождениях мне не хотелось, но, как ни странно, ей было очень любопытно и она буквально клещами вытягивала из меня рассказы о моих новых пассиях, не гнушаясь сдабривать их едкими комментариями. Я не чувствовал в ней ревности. То ли она ее слишком хорошо скрывала, то ли ей и вправду было все равно, потому что она знала: другие женщины — приходящие и я все равно вернусь к ней.

Окончательно завязав с романами на родном факультете, я совершенно неожиданно для себя начал знакомиться на улице. Причем оказалось, что это ничуть не сложнее, чем завязать знакомство на факультете. С помощью магии я отчетливо чувствовал тех женщин, которые на подсознательном уровне уже были готовы к контакту, а некоторые даже с нетерпением ждали его.

Их было много, и все они были разными. Продавщицы, студентки, менеджеры мелких компаний, было даже две молоденьких учительницы. Но как только азарт от знакомства в транспорте или на улице перестал будоражить мое сознание, я завязал и с этим. И всегда, неизменно я возвращался к Свете. Мы вместе смеялись над женской глупостью и анализировали мои ошибки, словно полководцы этапы прошедших сражений.

Иногда я даже показывал ей фотографии этих девиц и нередко терпел обвинения в полном отсутствии вкуса. И тут я все-таки добивался своего и вызывал у Светы ревность, но ревность в таком маленьком зародыше, что моя подруга в этом даже не отдавала себе отчет.

Вскоре я понял, что меня начали привлекать девушки с магическими способностями. Подобное тянется к подобному, и от этого нам никуда не деться. Я стал активно посещать всяческие рок-концерты, не очень большие, потому как большое скопление народа вызывало у меня чувство дискомфорта.

Здесь было проще, гораздо проще. Девушки чувствовали магию и сами тянулись ко мне. Но была и более прозаическая причина. Я сильно отличался от других молодых людей, которые посещали подобные мероприятия на рубеже тысячелетий.

Всегда скромно и неброско одетый, чисто выбритый и аккуратно подстриженный, способный поговорить абсолютно на любую тему, я слишком сильно отличался от волосатых неформалов, которые не мыли голову, почти никогда не расставались с бутылкой пива и думали как бы побыстрее затащить подругу в постель. Безусловно, об этом важно и нужно думать. Но, прежде всего, надо завоевать внимание женщины, доставить ей максимальное удовольствие и потом можно было делать с ней все, что заблагорассудится. Ведь они не понимали, что ощущение власти над женщиной более прекрасное чувство, нежели сами любовные утехи.

И я обладал всеми этим девочками, пару раза получил в морду от их волосатых небритых бой-фрэндов. Но я не сердился на них, это была не злость, а всего лишь осознание собственного бессилия и убожества по сравнению со мной. Когда они пропивали последние деньги на Арбате, я читал книги. Мне было что рассказать девушке, хотя, по большому счету, мало кто из них понимал, о чем на самом деле я хочу сказать. Они читали, что было модно в тусовке, слушали то, что было модно, и ругали то, что ругали все в их среде. Среди них попадались уникумы, но нередко они были замужем и приходили на концерт с мужьями. Хорошая женщина никогда не останется одинокой, если, конечно, она сама того не захочет.

Тем не менее, мне нравилась такая жизнь. Учеба, работа, изредка концерты, на которых была отличная музыка, некоторая доля здорового безумства и, конечно же, девушки. Но я не заводил в этой среде прочных связей, не стремился завоевать себе друзей. Моими единственными друзьями давно уже стали книги.

Так прошел еще один год. Яркий, красочный и абсолютно бесцветный. Потом было долгое лето 2001-го года. Мы ездили со Светой и ее знакомыми в отдаленное Подмосковье, на берег живописного лесного озера.

Там было много комаров, и все одежда пропахла костром. Мы спали с ней в одной палатке, и на лоне природы наши отношения приобрели некую новизну, что в общем не мешало мне изменить ей прямо там, почти в открытую, за что в отместку я тоже получил измену.

На виду у всей компании мы ломали комедию, корчили из себя обиженных любовников, а ночью предавались любовным утехам и потешались над ними. Было весело, ярко и легко. И ничто не тревожило мою душу, разве что иногда я вспоминал прогулку по Каширскому шоссе и тогда где-то в глубине, на самом дне моего сознания, едва шевелилось странное нечто, но я заглушал его стоны очередной порцией новых книг, музыки, веселья и, конечно же, секса.

Три года яркой сияющей пустоты пролетели словно один день, и даже сейчас я ничуть не жалею о том, что провел их именно так. Глупо жалеть об ушедшем. Прошлого и будущего нет. Есть только настоящее и только ради него стоит жить.

 

Глава 7. Гимн свободных копейщиков

Весной 2001-года, когда я учился уже на 4-ом курсе университета, случились два очень важных для меня события, которые повлияли на всю мою дальнейшую жизнь. Первое по хронологии и, как мне кажется, по важности, заключалось в том, что я наконец-то обрел долгожданную территориальную независимость. Стоит сказать, что этого момента я ждал очень долго, поскольку из-за соседства родителей мне приходилось либо выбирать время, когда родителей не было, либо искать девушек, не стесненных жилищными проблемами.

Свобода свалилась на меня словно снег на голову. Я очень хорошо помню этот день. Число точно назвать не берусь, но было это где-то между серединой апреля и началом мая. Я вернулся домой усталый как собака: неизбежно надвигалась сессия, на мне висело два курсовика, никак не клеилась очередная статья, да к тому же в личной жизни, не считая Светы, было полнейшее затишье.

Придя домой и похлебав супа, я тут же уткнулся в монитор. Сроки курсовика поджимали, работы было еще много. И я с твердым убеждением в том, что пока его не доделаю сегодня спать не пойду, начал ожесточенно стучать по клавишам и не заметил, как в комнату вошли сразу оба родителя, что тут же меня насторожило.

Обычно, когда они очень тихо и оба сразу входили в мою комнату, случался большой скандал. Однако в последнее время меня ругать было не за что. Учился я хорошо, без хвостов и даже троек, денег у них не клянчил, да и выпившим они меня видели все реже и реже. Часто, вставая перед выбором выпить пива или написать еще одну статью и заработать лишних денег, я выбирал последнее.

Я смотрел на родителей, пребывая в полной уверенности, что меня все равно ждет нравоучительная беседа на тему моей беспорядочной половой жизни или что-нибудь в этом роде, но ошибся. Было бы желание поругать, а повод всегда найдется.

— Андрей, — начал отец, садясь вместе с матерью на диван. — Ты человек взрослый, к тому же мы видим, что ты не бездельник и что-то хочешь получить от жизни.

— Если бы еще с девицами своими разобрался, — не преминула вставить мама, но ее тут же осадил отец. Он очень не любил, когда его перебивали.

— Мы тут с матерью решение приняли.

— Какое? — спросил я, отвернувшись от экрана и с подозрением посмотрев на отца.

— Мы решили бабушкину квартиру на Бауманке продать, добавить денег и купить большую четырехкомнатную в новом районе. Ты как на это смотришь?

— Не знаю, — озадаченно ответил я. Переезжать из района, в котором я вырос и провел лучшие годы своей жизни, мне очень не хотелось. — Я бы не хотел отсюда уезжать, мне нравится эта квартира.

— А ты и не уезжай. — Отец улыбнулся.

— Но! — пытался возразить я.

— Денег нам хватит. Ты же знаешь, у меня дела идут в гору, я маме вообще предлагаю уйти из этой дурацкой школы и лучше помогать мне с делами, а то кроме посаженных нервов никакой радости от этой педагогики.

Мама согласно кивнула.

— Вы что? Хотите сказать, что оставляете двухкомнатную квартиру целиком в мое пользование? — ошарашенно спросил я.

— Ну да. Оформим на тебя и живи. Тем более, тебе через два года университет заканчивать, а там женишься, дети появятся. И вообще, молодым нужно отдельно жить. Я по своему опыту знаю.

— Спасибо! — только мог я сказать в ответ.

— Только тут есть одно НО, — продолжил папа, и я тут же понял, что без подвоха такие хорошие новости не могут обойтись.

— Какое?

— А вот какое. Раз ты сам живешь, ты теперь самостоятельный человек.

— Но я и так….

— Да, ты не берешь у нас денег. Это хорошо. Но питаешься ты за наш счет, за квартиру тоже мы платим. А это немалые деньги. Если ты остаешься жить здесь один, то должен рассчитывать только на себя. Я считаю, что тебе уже пора быть самостоятельным. Ты, конечно, можешь рассчитывать на нашу помощь в кризисной ситуации, как и мы на твою, но теперь ты сам по себе. Понимаешь, что это значит? То есть, если нет денег до зарплаты, то выкручивайся сам. Я в 16 лет из дома ушел, мать тоже сама в 20 стала жить, а тебе уже 21. Тем более, сейчас больше возможностей заработать, а диплом МГУ тебя всегда обеспечит хлебом. Впрочем, ты можешь переехать с нами, там у тебя будет отдельная комната, даже больше чем эта, а эту квартиру мы пока будем сдавать. Почувствуешь в себе силы жить самостоятельно — всегда можешь сюда вернуться. Я понимаю, тебе подумать надо. Это ведь не простое решение.

— Да нет, — тут же ответил я, понимая, что этот монолог — своеобразный тест на зрелость, — Я здесь остаюсь, я привык смотреть на яблоневый сад.

— И будет куда девиц водить, — тут же вставила мама. — Хотя лично я уверена, что порядок в квартире будет не хуже, чем у меня.

Я лишь улыбнулся в ответ, и на этом разговор был окончен.

В принципе так и получилось, что родители меня больше испытывали, чем реально хотели, чтобы я начал все с нуля. Перед тем как окончательно переехать, они забили до отказа холодильник, оплатили мне коммунальные услуги и телефон на несколько месяцев вперед и даже оставили небольшую сумму для подстраховки. Они прекрасно понимали, что свободному журналисту приходится гораздо тяжелее, чем человеку, стабильно раз в месяц получающему зарплату. Так что в большую жизнь я, в отличие от многих своих сверстников, вошел не гол как сокол, а вполне обеспеченным человеком. У меня была своя двухкомнатная квартира.

Все свои вещи родители забрали, и в их комнате стало непривычно пусто. Однако мои книжные шкафы остались, и это было самое главное. Да и книги родители не стали забирать. Мама уже плохо видела и предпочитала проводить свободное время за просмотром мыльных опер, а отец так уставал на работе, что ему было вообще не до того.

Самыми тяжелыми были первые три дня взрослой жизни. Мои кулинарные опыты поначалу не увенчались особым успехом. Котлеты пришлось выбросить, а суп вылить. Хотя я все делал по уму, но все равно получилось невкусно. На помощь как всегда пришла Света, подарив мне советскую книгу «О вкусной и здоровой пище», которую я проштудировал не хуже сборника западноевропейского сонета.

Оказалось, что чем проще пища, тем она еще и полезнее. И я, стараясь сэкономить время, перешел на все вареное и тушеное, а про жареное мясо и картошку просто забыл. Со временем я наткнулся в Интернете на любопытный сайт, посвященный приправам, и понял, что при умелом комбинировании всяких травок можно даже из вареной рыбы сделать великолепное блюдо. Если мне хотелось чего-нибудь жареного или не диетического, то я шел столоваться к Свете или в ресторанчики типа «Кружки» или тех же «Елок-Палок», заведений вполне соответствующих моему достатку.

Кстати, с деньгами у меня тоже все очень быстро наладилось. Еще до переезда родителей я сотрудничал уже с тремя изданиями, а спустя месяц их стало шесть. К тому же я не чурался никакой черной для журналиста работы: текстовое наполнение интернет-сайтов, составление рекламных макетов и прочая ерунда, за которую очень неплохо платили.

Первые два месяца меня все равно посещал страх, что вот мне не заплатят там, отсрочат здесь и я останусь без денег. Но я нашел способ его побороть. От родителей мне достался большой холодильник, и у меня он всегда под завязку был забит едой, а шкафы — макаронами и крупой. Там мне стало намного спокойнее — долг за квартиру не так страшен, а если в доме есть еда, которую можно растянуть на две с лишним недели, то бояться нечего.

Единственное, что я перенес без всяких осложнений, так это одиночество. На вторую ночь я понял, что это именно то, чего мне всегда не хватало — покой и свобода. Ты живешь сам по себе и так, как тебе нравится. Никто не напоминает тебе, что надо делать, из другой комнаты не раздаются зверские звуки рекламы и дурацкие реплики сериалов. Во время первой недели самостоятельной жизни я поймал себя на том, что вообще ни разу не включал телевизор. С тех пор прошло уже более пяти лет, и вредный для здоровья ящик я видел работающим разве что где-нибудь в гостях.

Спустя месяц ко мне в гости напросилась Света. Я был не против. Пока в квартире жили родители, Света здесь ни разу не появлялась. Можно себе представить, что бы случилось с моей мамой, если бы она узнала, что я уже более трех лет живу с женщиной, которая старше меня на… В общем, на очень много лет.

Света напросилась в гости под благовидным предлогом инспекции моего холостяцкого места обитания. Войдя в квартиру и всучив мне бутылку «Merlot», она придирчиво осмотрела каждый угол, заглянула даже под раковину и в кухонные ящики и тут же не замедлила выразить свое восхищение:

— Повезет же бабе, которая выйдет за тебя замуж! — сказал она.

— Вот уж не думаю, — ответил я, при этом очень польщенный. — Сама же знаешь, какой у меня характер, да и надоест мне одна женщина быстро.

— Кто знает…. - многозначительно сказала она. — Ты, кстати, особо не обольщайся. Вон, погляди, какая грязная у тебя микроволновка, да и стаканы надо мыть получше. Но в сравнении с другими мужиками, у которых я бывала в гостях, это несомненный сдвиг в сторону мужской сознательности. Попади эта квартира в хорошие женские руки… — Света мечтательно закатила глаза.

— Ты на что намекаешь?

— Я ни на что. — Света надулась. — Зачем тебе я? Детей у меня не будет. В квартире постоянно будут ошиваться странные личности, которые тебе неприятны, а ты любишь одиночество и покой.

— Пожалуй. Есть будешь? — Я поспешил перевести разговор в более безопасное русло.

Света была настоящей женщиной, причем женщиной, воспитанной в традициях первых неформалов, но при этом не утратившая женских инстинктов. И, как и любая женщина, она очень хотела замуж и, может, где-то в самой глубине души представляла себя в свадебном платье, выходящей из ЗАГСа под руку с мужем.

— А чем кормить будешь? — спросила она.

— Есть суп, мясо тушеное, рыба, колбаса.

— Давай мясо, как раз под красное вино, — сказала Света, натянуто улыбнувшись и старательно пытаясь скрыть накатившую на нее тоску по поводу неустроенной личной жизни.

После ужина мы сидели в моей комнате, допивали вино и разговаривали о жизни. Слава Богу, темы моего возможного супружества мы больше не касались. Света спрашивала меня о том, на что я сейчас живу и хватает ли мне денег.

— Хватает, — вздохнув, ответил я, — Особенно, если выплаты гонораров не задерживают.

— Чтобы не задерживали! — Она подсела ближе ко мне, мы чокнулись бокалами и поцеловались.

— Ну что ж, теперь тебя можно назвать настоящим фрилэнсером!

— Меня? — Я задумался. — Пожалуй, что так. Хотя словосочетание «свободный журналист» мне нравится больше.

— Свободный? — Света усмехнулась. — Где ж нынче водятся свободные журналисты? В Интернете свои опусы выкладывают? Ты пишешь под заказ, под четкий заказ редакции. Тебе говорят, что писать, как писать, чего лучше не касаться. Если ты сделал все правильно, тему раскрыл, то получишь гонорар, так?

— Да, так и есть.

— Тогда ты никакой не свободный журналист.

— Но я ведь могу пойти в другое издание?

— Глупый какой-то спор получается. — Света поморщилась. — Пойми, фрилэнсер, он же свободный копейщик, — это универсальный человек, универсальный наемник. Скажешь, что гнушаешься наполнением для сайтов? Откажешься написать листовку или сделать небольшой перевод?

— Нет, конечно, деньги к деньгам.

— Значит ты фрилэнсер, а никакой не свободный журналист. Я знаю многих ребят, которые в одиночку под ключ делают сайты. Текстовое наполнение на трех языках, верстка, анимация. И все один человек. Возможно, что ты тоже станешь когда-нибудь таким. Пойми, мы всегда будем нужны, потому что мы лучше штатных сотрудников. Мы работаем не с 9 до 18, мы работаем на положительный результат. У нас сильная конкуренция, потому что желающих жить и работать так, как им хочется, даже в ущерб выходным и с минимумом свободного времени, становится все больше и больше. Нам все уши прожужжали о свободе, о выборе. Вот мы его и сделали, но не в пользу пыльной конторы, со своим убогим мирком сплетен, доносительства и вонючей столовой. Мы действительно свободные люди, как ландскнехты в средние века, которые собирались ватагами и ходили от замка к замку, ища, где больше заплатят.

— И бежали с поля боя, если неприятель был сильнее или лорд отказывался платить?

— Ты будешь работать задарма, за идею на чужого дядю? А тут не работать, тут кровь проливать. И вообще, я в современном мире не вижу ни одной реальной идеи, за которую не то чтобы жизнь положила, а которая хотя бы была мне близка! Религия? Ты сам знаешь ответ. Политика? Только если ты один из власть имущих.

— А за любовь? За семью, за близких?

— Я бы помогла им, да что уж там, уже помогала, последнее отдавала, когда самой есть нечего было. Но я столько раз получала взамен ненависть, непонимание. Эти люди могли брать у меня деньги, а потом, напившись, говорить, что Света — шлюха. Так вот, брат свободный копейщик. Если тебя еще не предавали, то значит просто не пришло время. В этом мире можно верить себе, только себе и больше никому. Ты поймешь это, когда станешь старше.

— Но если никому не верить, то зачем тогда вообще жить? — спросил я.

— Жить надо просто ради жизни, потому что мы не знаем, что ждет нас там. Если там вообще кто-то нас ждет.

— Но ты же вроде как веришь в Высшие силы, в жизнь после смерти?

— Мы там будем другими, Андрюх, совсем другими, чем здесь. И мне почему-то кажется, что там мы не сможем продолжить то, что здесь не успели закончить. Поэтому надо просто жить, жить и радоваться тому, что сегодня есть, что поесть, что ты здоров, потому что болеть нынче дорого. Надо радоваться крыше над головой и тому, что мы с тобой пока молоды и привлекательны.

— Spera bonum. Так?

— Вроде того. — Света допила вино. — Только…

— Что? — Мне вдруг показалось, что Света хочет сказать что-то очень важное, и я молчал, боясь спугнуть ее мысль.

— Только…

Я продолжал молча ждать.

— Только любви все равно нет и не будет. У меня ее, в отличие от тебя, никто не забирал, ее просто никогда и не было. Ни с тем парнем, которому я отдалась в тринадцать лет, ни с теми многими, кто был после. Не было у меня любви, Андрюх, и я уже почти согласна на то, чтобы хотя бы меня полюбили, тогда во мне, может, что-то проснется. Знаешь… Я, наверное, дура. Я думала, что ты меня полюбишь.

В этот вечер, я в первый и последний раз в жизни видел, как Света плачет. И я знал, как ее «лечить». Ее не нужно было гладить по головке и говорить, что все еще будет, но также ее не стоило бить по щекам и говорить: «Заткнись, дура!» Свету в эту ночь нужно было трахать. Трахать долго, монотонно, до полного абсолютного исступления, пока окончательно не поймешь, что все, больше не можешь, уже нет сил даже встать с постели.

Она ушла рано утром, разбудила меня в шесть утра и ушла. От вчерашней, полностью разочаровавшей в жизни Светы не осталось ничего. Я видел ту женщину, которую впервые встретил на остановке около метро Пролетарская. Холодную, ироничную и немного циничную. Женщину, с которой очень легко лечь в постель, но чью дружбу так трудно завоевать. Она не верила никому, и, скорее всего, она никогда и ни во что не верила, кроме себя самой. Я наблюдал за тем, как она одевается, как смотрит на себя в зеркало, и неожиданно понял: я бы не смог ее полюбить, даже если бы сейчас волшебный дар любви был по-прежнему со мной.

— Не оставляй у себя дома девиц больше чем на сутки, потом выгнать будет тяжело. У любого человека есть очень поганая черта — он ко всему привыкает. Вот привыкнешь, что у тебя в доме живет Оля, или Ира, или Таня и тебе уже будет плевать, любишь ты ее или нет, ты просто привыкнешь к тому, что она все время рядом с тобой. А потом поздно будет, дети пойдут, и все такое. Так что переночевала — и гони взашей. При этом не делай исключения ни для кого, а особенно для меня. Я ведь такая, могу и остаться.

— Тогда счастливо, мне надо работать, — проворчал я.

— Не ври, тебе спать хочется, — рассмеялась Света. — Ладно, звони. Мне тоже не мешало бы заняться делом. Лучшее лекарство от меланхолии это, конечно же, работа. В этом нам, фрилэнсерам, повезло. Нечем заняться? Всегда есть работа. Давай, звони если что!

Она послала мне воздушный поцелуй и закрыла за собой дверь. Я же вышел на лоджию покурить. Спать мне уже не хотелось, но и для умственной работы мой организм пока еще окончательно не включился. Кипел чайник, скворчала на плите яичница. А я сидел и размышлял над значением слова «фрилэнсер».

Ведь свободными копейщиками называли не только наемников в средние века. В девятнадцатом веке так называли политиков, которые не примыкали ни к одной из партий, а поддерживали ту, которая в данный момент находилась в фаворе. А сейчас так называют таких, как я и Света. Людей умных, талантливых, как нынче модно говорить, креативных, людей, обладающих навыками сразу нескольких профессий и при этом не гнушающихся никакой работы.

Надо написать студенту курсовик? Пожалуйста, раз студенту лень это делать или же он просто работает. Подрядиться литературным негром и написать пару глав в кровавый боевик про бандитов? Тоже нет проблем. Или придумать глупое, пошлое четверостишие на не менее пошлую поздравительную открытку, которую сконструирует кто-нибудь из Светиных коллег. Тоже нет проблем. Лишь бы платили хорошо и вовремя.

Но неужели мое предназначение заключается только в банальном поиске пропитания? Да, есть книги. Но чем больше я их читаю, тем отчетливее понимаю, что я никогда не стану вторым Гюго или Кафкой. Да и никто из моего поколения не станет. Потому что эти великие люди были согласны жить в нищете, согласны были писать ради идеи и большинству из них было не важно, станут ли они когда-нибудь всемирно известными. Нам же подавай славу, деньги. Мы всего боимся, думаем, как бы угодить редактору или заказчику. Я не посмею стереть с компьютера откровенно неудачную статью, потому что знаю, что на любую плохую статью найдется еще более гадкое издательство и я ее рано или поздно продам. Мы не можем себе позволить такой роскоши как сжечь второй том «Мертвых душ». Я не хочу ради своих книг отправиться в изгнание как Солженицын, который несмотря ни на что все равно любил свою Родину, которая исковеркала ему жизнь.

Мы не способны на подвиг, мы меряем творчество авторскими листами и гонорарами за тысячу знаков с пробелами. Нас по-другому воспитали, мы по-другому думаем. И дело даже не в том, что до нас уже все сказали Вергилий, Тацит, Рабле и Байрон. Нам тоже есть что сказать, только мы не хотим говорить то, что никто из наших современников не захочет слушать.

Мы наемники, мы сражаемся не за вассальную присягу и клятву королю, мы сражаемся за деньги. Хотя те, кто нынче работают в штате газет, ничуть не лучше нас. Просто они любят работать в коллективе, а мы законченные индивидуалисты и эгоисты. В этом-то вся разница. Рыцарей больше нет, остались одни наемники. Или, быть может, нет? Сидит где-нибудь в малогабаритной квартире новый Шекспир, пишет себе тихо в стол, а публикует какую-нибудь бульварщину, чтобы прокормить семью. А потом, может, все случится так же, как с Вильямом Блейком, который издавал сборники стихов за свой счет, а стал известным много лет спустя после смерти. Но нужна ли была Блейку посмертная слава? Да нет, скорее всего. Блейку просто надо было писать.

С этими мыслями я сел за компьютер. Открыл чистый лист текстового редактора, но вместо заголовка статьи напечатал: «Глава I». При этом я отчетливо помню, что я еще не знал ни названия своего первого романа, ни даже о чем он будет. Но я точно знал, что мне хочется написать сказку, только чтобы она была обязательно с плохим концом, как в жизни. С плохим концом и совсем маленькой надеждой на то, что не все еще так плохо в этой жизни. Так среднестатистический журналист ко всему прочему еще стал и среднестатистическим беллетристом, про магию я здесь скромно умолчу.