Антифеодальная религиозная революция и ее зачинатель

Одна из отличительных особенностей марксистского подхода к событиям прошлого — это, как отмечал В. И. Ленин, «высокая оценка революционных периодов в развитии человечества». К ним принадлежит и эпоха Возрождения−Реформации, положившая начало идеологической борьбе против феодализма и целому циклу ранних буржуазных революций.

Будучи исключительно важной для марксистской теории исторического процесса, эта эпоха, однако, еще недостаточно осмыслена в наших исследованиях. Начнем хотя бы с того, что сами термины «возрождение» («ренессанс») и «реформация» не вполне точно выражают содержание обозначаемых ими исторических процессов. Сущность Ренессанса не сводится к возрождению античной культуры: понятия и образы греческой древности были лишь формой, в которой выражало себя совершенно новое понимание человека, соответствовавшее нарождавшемуся (тогда еще полнокровному, прогрессивному) буржуазному индивидуализму. Сущность реформации также не исчерпывается тем, что непосредственно подразумевается самим словом, то есть реформой, переустройством тогдашней церкви. Реформация как массовое народное движение подорвала духовную диктатуру папства, нанесла внушительный удар по церковному феодализму и активизировала повсеместное недовольство мирским феодальным господством. Она проложила путь новым этическим, юридическим и практико-экономическим воззрениям, которые соответствовали формирующимся капиталистическим отношениям.

Возрождение и Реформация различны по своему культурному облику: их деятели подчас относятся друг к другу с непримиримой враждебностью. И все-таки это лишь различные исторические выражения одного и того же социально-экономического процесса: революционного рождения буржуазного общества. Оба они образуют пролог к великим классовым битвам XVII–XVIII столетий.

Антифеодальный характер Возрождения достаточно полно раскрыт в марксистских исследованиях. Вопрос же о прогрессивном значении Реформации изучен менее обстоятельно и вплоть до последнего времени освещался лишь в литературе, предназначенной для специалистов. Между тем широкое, общеисторическое значение этого вопроса несомненно.

Трудно разобраться в процессах, отличающих позднее средневековье, если с самого начала не принять во внимание, что народная масса в ту пору была массой глубоко (а порой и истово) верующей. Горожанин и крестьянин XVI века мог быть сектантом, мистиком, еретиком, даже богоненавистником, но не мог еще вообще выйти за пределы религиозного мировоззрения. Атеизм до Реформации — явление редкое, чуждое массовому сознанию. Он, конечно, не мог стать идеологией социальных «низов».

Ф. Энгельс заметил, что вплоть до XVII века все то, что должно было захватывать массы (а это значит — любая социально значимая идея), «должно было выступить именно в религиозной форме». В. И. Ленин видел в этом одну из закономерностей идеологического развития антагонистического общества. «Выступление политического протеста под религиозной оболочкой, — писал он, — есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития…».

В XVI–XVII веках реальные социально-экономические и политические потребности могли быть осознаны массами лишь на языке реформированной религии. Это неадекватное выражение отнюдь не религиозного содержания не только не ослабляло революционного натиска на феодализм, но, напротив, усиливало его, так как посредством религии в движение вовлекались наиболее угнетенные и эксплуатируемые социальные «низы». Начавшись в Германии в 20-х годах XVI века, Реформация, подобно смерчу, прошла по странам Западной Европы и пробудила от средневековой спячки даже самые патриархальные ее районы.

Реформация разрушила единство феодального государства и феодальной церкви. Она противопоставила национальную государственность космополитической организации католицизма. Ненависть к дискредитировавшему себя феодальному церковному режиму способствовала соединению борьбы против феодальной эксплуатации с борьбой против ее главного идеологического освящения, то есть господствующей римско-католической религии.

Провозглашая, что любой христианин способен понять Священное писание не хуже папы и его сановников, Реформация наносила сильнейшие удары по всей системе средневековых авторитетов. Утверждая, что все верующие могут быть священнослужителями, она ставила под вопрос существование привилегированного духовного сословия, то есть одного из эксплуататорских классов феодального общества. Тогдашняя церковь была крупнейшим феодальным собственником. Реформация, следовательно, означала выступление против одной из экономических основ феодализма. Реформационная идеология уже пролагала путь требованиям сословного равенства и буржуазной демократии. Как правильно отмечал прогрессивный американский историк В. Л. Паррингтон, учение реформаторов «о священстве всех верующих было начинено порохом — оно произвело взрыв, проломивший зияющие бреши в казавшихся незыблемыми крепостных стенах феодализма».

Возрождение и тесно связанное с ним интеллектуальное движение, получившее название гуманизма, было продуктом высокоразвитой городской культуры. Шедевры гениальных итальянских художников, гуманистическая публицистика и поэзия, произведения выдающихся философов и политических мыслителей Возрождения были доступны лишь немногим образованным людям. Это, конечно, еще не основание для того, чтобы квалифицировать Ренессанс как явление элитарное: его художественные и научные достижения оказали значительное, хотя и косвенное, воздействие на образ мысли позднесредневекового горожанина. Но несомненно, что ренессансная культура в высших ее проявлениях выглядела на фоне общей темноты и невежества чем-то «преждевременным»; она нуждалась в опеке богатых меценатов, а к середине XVI столетия вступила в фазу аристократического перерождения.

Что касается реформационной идеологии, то, подымая на борьбу простолюдина, чувства которого, как подчеркивал Ф. Энгельс, «вскормлены были исключительно религиозной пищей», она чем дальше, тем больше пропитывалась демократическим духом. Не создав высокой культуры, которая пережила бы свое время и сохранила для потомков значение недосягаемого образца, Реформация работала на прогресс в самой гуще событий, изменяя обыденное сознание людей: их взгляды на труд, семью, профессию, гражданские обязанности.

На первый взгляд представляется, что реформаторская проповедь расширила социальную базу христианства, поскольку широкие массы включились в движение за «истинную» религию. В действительности Реформация упрочивала христианство лишь в той мере, в какой приковывала внимание верующих к нерелигиозным, мирским, прозаическим вопросам. Она способствовала, хотя, разумеется, не непосредственно, процессу освобождения общественного сознания от влияния религии уже потому, что его светское содержание, которое ранее третировалось как низменное и едва ли не греховное, было признано достойным верующего человека.

Реформационное учение объявило войну таким формам набожности, которые в наибольшей степени отвечали известному определению религии как «опиума для народа» (поклонению мощам и реликвиям, почитанию святых, вере в магическую силу церковных обрядов). Реформаторы немало сделали для критики схоластики и астрологии, для борьбы со средневековым мистицизмом. В этом смысле можно сказать, что Реформация оказалась первоначальной формой буржуазного просвещения. Она способствовала развитию в человеке нравственной самостоятельности, правосознания и критичности, то есть таких внутренних установок, носителю которых скоро вообще сделается тесно в рамках теологического мировоззрения. Деятели Реформации помимо своей воли подготовили массы к восприятию зрелой просветительской идеологии, которая сформулирует буржуазные политические требования уже без всякого религиозного облачения и внутри которой великие достижения Ренессанса впервые получат демократическое признание.

Наиболее сложная и противоречивая фаза полуторавекового реформационного процесса — это немецкая реформация (религиозно-политическое движение 20–40-х годов XVI века в самой Германии, а также в Швейцарии и нидерландских провинциях). Реформационная идеология в этот период еще настолько обременена средневековыми воззрениями, настолько враждебна свободному исследованию природы и общества, что многие буржуазно-либеральные историки и по сей день характеризуют ее просто как феодальную реакцию на Возрождение и гуманизм. Такая трактовка возникла еще в начале XIX века; основоположники марксизма решительно выступили против нее. Энгельс, неоднократно подчеркивавший средневековую ограниченность ранних реформационных учений, тем не менее утверждал: «Реформация, — лютеранская и кальвинистская, — это буржуазная революция № 1 с крестьянской войной в качестве критического эпизода».

Анализируя общественную жизнь Германии первой половины XVI века, основоположники марксизма отмечали многообразие тогдашних реформационных программ (среди них были и бюргерско-умеренные, и бюргерско-радикальные, и дворянские, и крестьянско-плебейские). Оценивая эти программы, Маркс и Энгельс приходили к выводу, что реальное значение и прочный успех реформаторской проповеди зависели от того, соответствовала ли она в каждой конкретной исторической ситуации основному содержанию эпохи — процессу зарождения в недрах феодализма капиталистических отношений.

Наиболее радикальная, плебейско-крестьянская версия Реформации не могла увенчаться успехом, поскольку она, предвосхищая (разумеется, в фантастических образах) еще слишком далекое бесклассовое общество, выходила «за пределы не только настоящего, но и будущего». Победу в жестокой борьбе удалось одержать бюргерско-княжеской реформации, деятели которой использовали в своих интересах незрелость тогдашних сословно-классовых конфликтов. Показательно, однако, что возникший в результате этого политический и церковный режим осужден был на провинциальное прозябание. Он не получил общеевропейского распространения, да и в самой Германии к концу XVI века утратил всякий авторитет в народе: наряду с господствующей бюргерско-княжеской церковью образовалось множество сект, в которых верующие укрывались как от католических, так и от протестантских священников.

Идеи немецкой реформации оказались исторически жизнеспособными в той мере, в какой они предвосхищали буржуазно-демократическую идеологию и классовые конфликты капиталистического общества. Это предвосхищение наполняло учения реформаторов идейным богатством и делало их самих историческими деятелями, поднявшимися над ограниченностью своего времени.

«Буржуазная революция № 1» вызвала к жизни ряд ярких, энергичных, разносторонне одаренных индивидуальностей. Ульрих Цвингли и Мартин Буцер, Филипп Меланхтон и Матий Влачич Иллирик, Андреас Карлштадт и Томас Мюнцер образуют такое же яркое созвездие на небосводе позднего средневековья, как и мыслители итальянского Возрождения.

Самой масштабной и многогранной личностью, которую дала миру немецкая реформация, является ее зачинатель Мартин Лютер. Это первый представитель простонародья, который сделался выдающимся историческим деятелем, не выбиваясь в знать, и популярность которого уже при его жизни затмила славу светских и духовных властителей. Вся религиозно-политическая борьба первой половины XVI века выстраивается вокруг фигуры Лютера, обрастающей сподвижниками, преемниками, а также консервативными и радикальными противниками.

Видя свою главную задачу в теологическом разоблачении папства и утверждении «истинно христианской» церковной организации, Лютер одновременно способствовал возникновению новых направлений светского мышления. Он стал одним из родоначальников немецкого литературного языка, дал богатые импульсы развитию поэзии и музыки, выступил в качестве провозвестника ряда основополагающих идей раннебуржуазной философии, этики и политико-юридической теории.

Лютер подготовлял раннебуржуазный духовно-идеологический переворот, вкладывая необычное социальное содержание в традиционные религиозные понятия (он, как верно подметили уже ранние его биографы, «вливал новое вино в старые мехи»). Лютер был христианским религиозным ортодоксом, но таким, который противопоставлял букву Священного писания сводам католической догматики; он был фидеистом, но таким, который возвышал личную, выстраданную веру над церковным авторитетом. Парадоксальная и страстная проповедь Лютера разожгла в верующем простолюдине более глубокие нравственно-религиозные сомнения, чем антиклерикальная публицистика его современников-гуманистов. В то же время почтение к средневековым «старым мехам» заставляло Лютера выступать против им самим разбуженных сил.

Трагическая противоречивость — такова, пожалуй, основная характеристика Лютера, данная основоположниками марксизма. Они высоко оценивали его как зачинателя немецкого и общеевропейского протестантского движения, но вместе с тем сурово осуждали его политические решения (особенно в период Крестьянской войны 1524–1525 годов, когда «реформатор не проявлял готовности идти так далеко, как шел народ»).

Показательно, однако, что, несмотря на этот суровый приговор, Маркс и Энгельс настойчиво подчеркивают эпохальное значение реформаторской инициативы Лютера. Во «Введении» к «Диалектике природы», написанном уже после «Крестьянской войны в Германии», Энгельс отнес Лютера к историческим деятелям, которых вызвал к жизни «величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру». Основоположники марксизма неоднократно отмечали творческую многогранность Лютера, роднившую его с великими деятелями Возрождения. К. Маркс называл Лютера «старейшим немецким политико-экономом». По словам Ф. Энгельса, Лютер «вычистил авгиевы конюшни не только церкви, но и немецкого языка, создал современную немецкую прозу и сочинил текст и мелодию того проникнутого уверенностью в победе хорала, который стал «Марсельезой» XVI века».

Вклад Лютера в политическую мысль, философию и культуру формирующегося буржуазного общества выявился лишь с течением времени. Он был ярко обрисован в ходе лютеровских торжеств минувшего 1983 года, посвященных 500-летию со дня рождения реформатора. Юбилей отмечался во многих странах мира. Широкие и многоплановые мероприятия были проведены Лютеровским юбилейным комитетом ГДР, который возглавил Генеральный секретарь ЦК СЕПГ, Председатель Государственного Совета республики товарищ Э. Хонеккер. В центральной печати ГДР было опубликовано несколько его выступлений, посвященных историческому значению Мартина Лютера.

Знаменательно, что ни в одной из стран, отмечавших пятисотлетие Лютера, юбилейные торжества не имели характера узкого, церковно-протестантского мероприятия. Чествования отличались исключительным профессиональным разнообразием: дань реформатору отдали и политические деятели, и философы, и правоведы, и филологи, и музыканты, и работники народного образования. Острая идейная борьба, развернувшаяся вокруг имени и наследия Лютера, обнаружила растущее влияние марксистской исторической концепции, которая всегда выделяла надконфессиональное и международное значение идеологии Реформации.

Тема Лютера и немецкой реформации занимает видное место в работах советских ученых. Обобщающие исследования, посвященные этой теме, появились и в последние годы — укажем хотя бы на сборник «Культура эпохи Возрождения и Реформация» (М., 1981) и на коллективный монографический труд «Философия эпохи ранних буржуазных революций» (М., 1983). Нельзя, однако, не сожалеть о том, что вплоть до последнего времени у нас не было основательного биографического исследования о Лютере, рассчитанного на широкий круг читателей (не было его и в дореволюционной отечественной литературе).

Предлагаемая вниманию читателей книга Э. Соловьева «Непобежденный еретик (Мартин Лютер и его время)» восполняет этот пробел. То, что она выпускается издательством «Молодая гвардия», не случайно. Ведь именно это издательство ведает самой авторитетной в нашей стране биографической библиотекой, которая по праву именуется «мировой историей в лицах».

Эрих Соловьев известен прежде всего как историк философии. Но те, кто читал его работы, знают, что их главная тема — это личность и культурно-историческая ситуация выдающихся мыслителей прошлого. Вопрос о конкретной исторической обусловленности реформаторских идей, решений и действий определяет и основное содержание книги «Непобежденный еретик».

Отдавая должное историческому значению Лютера, автор далек от панегирических преувеличений, которые характерны для многих зарубежных публикаций, появившихся в связи с недавним юбилеем реформатора. Он не пытается уподобить Лютера гуманистам XVI века или причислить его к бунтарско-революционной линии в истории европейского свободомыслия. Книга не сглаживает реакционных политических решений, принятых реформатором в период Крестьянской войны; она резко и бескомпромиссно характеризует убожество церковного устройства, учрежденного в лютеранских княжествах в 30–40-х годах XVI века.

Отличительная особенность марксистских исследований последних лет, посвященных эпохе Возрождения−Реформации, — это повышенный историко-критический интерес к тогдашней теологической полемике. Интерес этот характерен и для книги Э. Соловьева. И дело тут не только в том, что богословие было профессией ее героя — виттенбергского «доктора Мартинуса». Дело в специфике тогдашнего общественного сознания.

Лютер жил в эпоху, когда, как писал Ф. Энгельс, «церковная догма являлась исходным пунктом и основой всякого мышления» (этического, юридического, философского и т. д. — Т. О.); когда «всякое общественное и политическое движение вынуждено было принимать теологическую форму». Переосмысление богословских понятий, как правило, предваряло в ту пору и новую постановку научных проблем, и радикальные политические выступления. Наиболее революционные фигуры в культуре XIV–XVI веков: Джон Уиклиф, Ян Гус, Мартин Лютер, Ульрих Цвингли, Томас Мюнцер — обращались к массе прежде всего как теологи-новаторы. Автор, книги «Непобежденный еретик» хорошо понимает это. Анализируя теологическое мировоззрение Реформации с научно-атеистических позиций, он в то же время убедительно показывает, как именно в лоне оппозиционного богословия рождались новые, антифеодальные по своему основному смыслу, нравственные и политические идеи. Социальное осмысление и расшифровка теологических проблем — таково по отношению к позднему средневековью требование конкретного историзма, которое должно соблюдаться и в специальных исследованиях, и в работах, рассчитанных на широкий круг читателей. Об этом требовании убедительно сказал товарищ Э. Хонеккер: «Именно потому, что Лютер, так сказать, совершил революцию в теологии, он смог в условиях своего времени развязать движение, которое оказало широкое революционизирующее воздействие на общество. При этом речь идет вовсе не о том, хороша или плоха теология как таковая, но о том, чтобы должным образом оценивать историческую обусловленность ее функций и влияния».

Автор книги «Непобежденный еретик» откликается на идейную полемику, которая уже давно идет вокруг жизни и учения Лютера. Он убедительно возражает протестантским апологетам и пристрастным католическим обличителям, представителям дворянской и либерально-буржуазной историографии. Жанровое своеобразие работы не позволяет Э. Соловьеву развернуть детальную критику новейших буржуазных интерпретаций лютеровского учения. Однако специалист, знакомый с лютероведческой литературой, без труда обнаружит в книге ее полемическую направленность против идей протестантской неоортодоксии, а также экзистенциалистских и психоаналитических истолкований личности и учения Лютера. Ключ к разгадке сложной и драматичной судьбы немецкого реформатора автор находит в принципах марксистского историзма и социально-классового анализа.

Мартин Лютер — бюргерский религиозный идеолог. Нарождающемуся промышленно-предпринимательскому сословию он обязан и своими исходными жизненными проблемами, и той совестливой требовательностью, которая приводит прилежного августинского монаха к разрыву с церковно-католической доктриной.

В качестве бюргерского реформатора Лютер становится в 1519–1521 годах духовным вождем нации и «развязывает революционную энергию масс» (Ф. Энгельс). Однако та же классовая позиция, но теперь уже обнаружившая свою ограниченность, заставляет Лютера отшатнуться от народного восстания. В пору Крестьянской войны реформатор говорит и действует как представитель консервативной части немецкого бюргерства, предающей демократическую борьбу масс ради сохранения привилегий состоятельного городского сословия. Косность, агрессивность и мнительность «старого Лютера» отражают жалкое социальное и политическое состояние, до которого опустился представляемый им общественный слой.

Но, как показывает Э. Соловьев, у проблемы есть и другая сторона. Как ни убого немецкое бюргерство первой половины XVI века, оно образует один из первых отрядов нарождающегося «третьего сословия» — той общественной силы, которая в XVII–XVIII столетиях пойдет на решительный штурм феодализма. Ранняя реформационная идеология уже содержит в себе залоги этого славного будущего. В характере и учении Лютера сказывается историческая жизнеспособность «подымающегося городского среднего класса». Она в конечном счете определяет и неодолимость самой «протестантской ереси».

«Непобежденный еретик» — доходчивая, но непростая книга; она написана не для развлекательного чтения. Э. Соловьев надеется найти в читателе соучастника в анализе сложной и уникальной эпохи. Он знакомит его с проблемами, для которых подчас еще не найдено бесспорного, хрестоматийно ясного решения. Он не стремится к внешней, иллюстративной художественности, а обнажает собственную драматургию хозяйственных, политических и духовных процессов, отличавших XVI столетие.

На мой взгляд, подобное отношение к читателю не только оправдано, но и заслуживает одобрения. Вспомним, что июньский (1983 г.) Пленум ЦК КПСС призвал наших идеологических работников учитывать «возросший уровень образованности и запросов советских людей», преодолевать «шаблон, робость, а порой и леность мысли». Это важное требование должно выполняться и в марксистском биографическом исследовании.

Первая книга о зачинателе немецкой реформации, надо думать, не свободна от недостатков (разбирать их — дело будущих рецензентов, а не автора вступительной статьи). Но несомненно, что это содержательная марксистская работа, написанная человеком ищущим, увлеченным, с доверием относящимся к уму и вкусу своего будущего читателя. Надеюсь, она с признательностью будет принята всеми, кто уже привык ждать от «Молодой гвардии» ярких и содержательных книг, посвященных выдающимся деятелям прошлого.

Академик Т. И. Ойзерман

 

От автора

В эпоху средневековья люди, недовольные социальным гнетом и унижением, лишь в редких случаях могли выразить свой протест на светском, мирском языке. Религия еще безраздельно господствовала над умами, и всякая общественная группа стремилась к теологическому оформлению своих запросов, интересов и чаяний. Только таким способом она могла защитить их мировоззренчески, отыскать для них убедительные обоснования. «…При этих условиях, — писал Ф. Энгельс, — все выраженные в общей форме нападки на феодализм… должны были по преимуществу представлять из себя одновременно и богословские ереси».

Центральное место в еретически оформленном социальном протесте занимала критика римско-католической церкви — наиболее организованного, разветвленного и властного феодального института, освящавшего всю систему средневековой эксплуатации. Нападки на церковную иерархию, а особенно на устои папского господства (католические догматы и каноны), жестоко карались. В XIII веке церковь создала институт инквизиции, главная задача которого состояла именно в искоренении еретических учений. Какова была численность жертв инквизиционного преследования, в точности неизвестно, но по некоторым данным к началу Нового времени она достигла девяти-двенадцати миллионов человек. В народном сознании понятие ереси сливалось с понятием «беспобедного», мученического правдолюбия, выразителю которого заведомо уготованы отлучение и костер.

Это не означало, что еретическое движение удалось подавить. Напротив, именно в XIV–XV веках ереси становятся явлением повсеместным, дифференцируются, наполняются все более глубоким социальным и нравственно-философским содержанием. Западная Европа стоит на пороге Реформации, когда будет «сломлена духовная диктатура папства» (К. Маркс) и около половины западных христиан отпадет от римско-католической церкви. Решительные реформаторские расчеты с Римом сделаются неотвратимыми по мере развития в недрах феодализма зачатков капиталистического производства и разложения патриархально-средневековых отношений, на которые опиралась вся система традиционных институтов господства.

Реформационная идеология имела долгую предысторию. Ее провозвестия мы находим уже в народных ересях XII века (прежде всего у лионского проповедника Петра Вальда), в учении одного из оригинальнейших мыслителей XIV столетия — Марсилия Падуанского и в позднесредневековой немецкой мистике (Мейстер Экхарт и Иоганн Таулер). Прямыми предшественниками Реформации были английский священник, профессор Оксфорда Джон Уиклиф (ок. 1320–1384) и национальный герой Чехии, ректор Пражского университета Ян Гус (1371–1415). Они провозгласили такие существенные принципы коренной церковной реформы, как уравнение в правах мирян с духовенством, секуляризация церковных имуществ, упразднение большинства таинств и обрядов, отмена монашества. По решению Констанцского собора Ян Гус был отправлен на костер; тот же собор запретил учение Уиклифа: в 1428 году его прах был извлечен из земли и сожжен.

Эти меры не остановили проповедников предреформационных идей. За Уиклифом последовали «бедные священники» (лолларды), подвизавшиеся в Англии и других странах Европы вплоть до середины XVI века. В Чехии сама казнь Яна Гуса отозвалась подъемом национально-освободительной и антифеодальной борьбы.

Показательно, однако, что и виклифитские и гуситские церковные преобразования имели локальный характер. Для их общеевропейского распространения не хватало еще многих условий: упрочившейся светской государственности, независимой от Рима, книгопечатания, гуманистической публицистики, а главное — повсеместного народного недовольства папством. Недостаточно решительным был и «подымающийся городской средний класс», к которому прежде всего адресовали свою «бюргерскую ересь» Уиклиф и Гус.

Предреформаторы смело нападали на обрядово-культовую сторону средневекового католицизма, но были еще далеки от того, чтобы поставить под сомнение его догматы. Они не покушались на идею непогрешимости существующей церковной организации и ее «сверхприродного», «божественного» происхождения. Когда в 1410 году Яна Гуса отлучили от церкви, он продолжал читать свои проповеди, игнорируя решения церковного главы. Однако он никогда не рискнул бы отлучить самого папу от «истинного христианства». И не потому, что был робок (в смелости Гус как раз превосходил любого из реформаторов XVI столетия). Подобная акция еще просто не могла быть с сочувствием принята ни западноевропейским, ни даже чешским мирянином.

Необходимые предпосылки Реформации созрели лишь столетие спустя. И было закономерно, что ее родиной стала Германия, страна уже начавшегося, но задержанного и затрудненного раннекапиталистического развития — страна, которая в силу своей политической раздробленности в наибольшей степени страдала от посягательств папской церкви.

В канун Реформации немецкое бюргерство не было способно к выдвижению радикальных политических программ (на устои феодализма его идеологи не покушались). Вместе с тем оно было достаточно непримиримо к позднефеодальному эгоизму и хищничеству, подстегнутому развитием рынка. Преимущественным объектом его ненависти должен был стать феодализм церковный — наиболее беззастенчивый, меркантильный и алчный.

Немецкая бюргерская культура дала миру плеяду гуманистов-антиклерикалов. Их идеи проникли в народное сознание глубже, чем идеи итальянского Возрождения. Это в немалой степени объяснялось тем, что гуманизм немецкий (или, как его иногда называют, «северный», «заальпийский») по самой сути своей был течением предреформационным: он смелее откликался на религиозно-нравственные проблемы, волновавшие простолюдина. Немецкий гуманизм никогда не числился в ряду еретических движений. Но сам этот факт знаменателен и для истории папской власти, и для истории ересей. Где-нибудь в XIV веке мыслителей, подобных Эразму Роттердамскому или Иоганну Рейхлину, непременно отправили бы на костер. В XVI папский Рим вынужден был смотреть на них снисходительно. Эта снисходительность свидетельствовала об упадке церковно-феодального могущества. Она предвещала время, когда обвинение в ереси падет на голову самого папы, и еще более далекое — просветительское, когда противопоставление ереси и правоверия просто утеряет значение для массы здравомыслящих людей.

Немецкие гуманисты выдвинули на первый план чисто этическое содержание Евангелия и пытались соединить его с идеями античной моральной философии. Они проповедовали веротерпимость и заложили основы исторической критики Писания. Нравственное обличение корыстолюбивого и невежественного римского духовенства, начатое Эразмом Роттердамским, достигло сатирической остроты в сочинениях Крота Рубеана, Германа фон Буша и Ульриха фон Гуттена. Они указали на необходимость политической борьбы с папским Римом и вплотную подошли к критике догматических основ церковно-феодального господства. Однако решать эту задачу, важнейшую для позднего средневековья, довелось уже не гуманистам, а другому деятелю немецкой культуры, выдвинувшемуся из бюргерской среды. Им был Мартин Лютер.

Не прошло и двух лет после оглашения первых (еще весьма робких) набросков лютеровского учения, как Рим объявил его ересью. Папская курия не сомневалась, что расправится с «самоуверенным саксонцем», как прежде расправилась с Уиклифом и Гусом. Курия просчиталась: Лютер оказался первым в истории непобежденным еретиком. Он не только не попал на костер — он объявил анафему папе, и анафема эта была сочувственно принята сотнями тысяч мирян во многих странах Европы.

 

I. Внук крестьянина, сын горняка

В западной части Тюрингенского леса, неподалеку от Эйзенаха, находится село Мёра, впервые упомянутое еще в документах XIV века. Своим названием (Moor, Mora, Möhra) оно обязано лежавшему поблизости болоту, которое, как гласит предание, поглотило немало людей и скотины.

На исходе XV столетия в Мёре было около 250 жителей, принадлежавших к разряду податных крестьян. Крепостного права они не знали, господином своим признавали только германского императора, подати уплачивали не подушно, а со двора — в соответствии с размерами недвижимого имущества.

Крестьяне западной Тюрингии издавна были известны как люди независимые, упорные, замкнутые и суеверные. Хозяйство их вплоть до XVII века носило натуральный характер.

Нюрнберг, где в 1477 году были изготовлены первые в мире карманные часы, находился в трех днях езды, но тюрингенский земледелец еще и при Бисмарке хвалился тем, что определяет время по Солнцу.

В окрестностях Эйзенаха вплоть до начала нынешнего столетия была распространена фамилия Людер (Luder, Luider). В немецкую культуру она впервые вошла в XV столетии: самого раннего из старонемецких гуманистов звали Петером Людером. Фамилию Людер носил от рождения и зачинатель немецкой реформации: в списках студентов Эрфуртского университета за 1501 год он значился как «Мартинус Людер из Мансфельда».

В конце XV века в Мёре было не менее пяти дворов, принадлежавших Людерам. Одним из них владел дед будущего реформатора, состоятельный крестьянин Гейне Людер. У него было четыре сына: Ганс-старший, Ганс-младший, Вейт и Гейнц.

Согласно господствовавшему хозяйственному обычаю земля податного крестьянина не делилась и переходила в руки младшего из сыновей. В семействе Людеров таковым был Гейнц. Три старших сына должны были по достижении зрелости покинуть родительский дом.

В 1481 году молодой крестьянин Ганс Людер-старший женился на горожанке Маргарет Линдеман из Эйзенаха, а осенью 1483 с годовалым сыном и беременной женой на руках отправился искать заработок на находившиеся поблизости рудники Мансфельдского графства. Молодая семья временно обосновалась в его столице Эйслебене, в бедной, деревянной части города. 10 ноября 1483 года Маргарет родила Гансу второго сына, который, сообразно католическому календарю, был наречен Мартином.

О детстве и юности Мартина Лютера не сохранилось сообщений, полученных из первых рук. Есть лишь отдельные высказывания самого реформатора, относящиеся к фактам и событиям, которые позже казались ему важными. Но, может быть, именно поэтому историки с особым тщанием изучали тип семьи, к которой принадлежал Лютер, характер школы, которую ему пришлось посещать, наконец, экономический быт, нравы и психологию взрастившего его общественного слоя.

Ранним летом 1484 года семья Людеров перебралась в Мансфельд; Ганс начал работать в руднике простым забойщиком. В 1491 году он еще подмастерье, но вместе с тем член товарищества, организованного для эксплуатации меднорудных шахт. В 1509-м это уже один из «отцов города» — горный мастер, который принимает участие в прибылях, получаемых с восьми шахт и трех плавилен («огней»). В 1525 году Ганс Людер завещает своим наследникам 1250 гульденов, на которые можно было приобрести поместье с пахотными землями, лугами и лесом.

Отец Мартина Лютера, как видно из сказанного, принадлежал к подымающимся раннебуржуазным предпринимателям. За двадцать лет он выбился из безземельных крестьян в состоятельные мансфельдские бюргеры — выбился не насилием и хитростью, а за счет труда, упорства и бережливости.

Промышленно-предпринимательская карьера в начале XVI века была одновременно и изнурительной, и авантюристически рискованной. Она часто начиналась с получения ссуды и развертывалась под угрозой долговой ямы.

Людеры никогда не принадлежали к числу обездоленных и неимущих. Вспоминая прошлое, реформатор благодарил родителей за то, что не изведал нищеты и голода. Вместе с тем жестокое воздержание делало быт, который Мартин застал в детстве, почти неотличимым от быта бедных мансфельдских семей. Питание было скудным, экономили на одежде и топливе: мать Лютера наравне с последними из горожанок собирала зимою хворост в лесу. Семья ютилась в плохо освещенных и почти не проветриваемых каморках. Родители и дети спали в одном алькове. Едва ли не каждый год Маргарет рожала. Двое или трое из ее детей умерли во младенчестве. С ранних лет Мартин видел, как люди приходят в жизнь и уходят из жизни. Не будучи бедняком, он отлично знал, что такое нужда.

Маргарет Линдеман в юности была благочестивой и восторженной. Она хорошо пела, и, видимо, именно от нее Мартин унаследовал недюжинные музыкально-поэтические способности.

Ганса, отца Мартина, смолоду отличали воля, упорство и трезвая рассудительность. Эти качества он прививал и своим детям. С того времени, как Мартин начал сознавать себя, для него было чем-то само собой разумеющимся, что человек обязан самостоятельно рассуждать, упорно работать и постоянно контролировать свои чувства, побуждения и поступки.

В первое десятилетие, прожитое в Мансфельде, отец Лютера был еще, если так можно выразиться, полукрестьянином-полугорожанином. Он типичный житель Мёры по языку и унаследованному образу мысли; он рассуждает совсем как крестьянин, когда позволяет себе расслабиться и отвлечься от дел. Вместе с тем Ганс вынужден ежедневно сламывать мысленные навыки, сформированные в земледельце веками натурального хозяйствования. От него требуется теперь способность к жесткой прагматической оценке обстоятельств: умение исчислять время в деньгах и деньги во времени.

То же полукрестьянское, полугородское сознание мы находим и у его сына. Можно сказать, что Мартин обладал темпераментом тюрингенского земледельца (вспомним слова Ф. Энгельса о «сильной крестьянской натуре» Лютера) и характером позднесредневекового бюргера, вступившего на путь промышленной наживы. Словарь Лютера по преимуществу «аграрный»: когда ему нужно что-либо описать или растолковать, он обращается к образам обработки земли, произрастания, плодоношения, жатвы. Что же касается самой смысловой драматургии лютеровского рассуждения, то она, как правило, определяется городской, бюргерско-предпринимательской темой «добросовестного и методичного стяжания благ» (будь то земных, будь то небесных).

В мышлении молодого Лютера эти два начала редко приходят в конфликт друг с другом; налицо скорее их нерасчлененное единство, вполне соответствующее быту полуаграрного немецкого города. Из семьи мансфельдского горняка выходит бюргерский идеолог, который еще одинаково близок к двум основным демократическим слоям позднесредневекового общества — к городскому и сельскому простолюдину.

Интересно, что сам немецкий горнорабочий XV века осознавал свой промысел как особый род аграрных занятий: он ведь тоже «копался в земле» и притом с помощью орудий, лишь немногим отличавшихся от крестьянских заступов и мотыг. Правда, смысл этого «копания» оказывался совершенно иным, чем смысл сельского земледельческого труда.

Крестьянин лелеял землю и помогал земле родить; истощив почву, он старался восстановить ее плодородие. Горняк разрушал верхний, жизненосный слой, вгрызался в мертвые глины, песчаники, сланцы и безвозвратно изымал из земли ее сокровища. Это походило на ограбление. Горняк (чаще всего вчерашний крестьянин) всерьез чувствовал себя неблагочестивым и даже преступным земледельцем.

Кроме того, горное дело было крайне рискованным занятием. Из-за примитивной техники крепления обвалы в шахтах были почти повсеместным явлением. Недра заглатывали людей, как морская пучина: земля словно мстила им за то, что они выкрадывают ее серебро, самоцветы и медь.

Земледельческие занятия издавна были освящены церковью: об урожае пеклись десятки католических святых; для каждого аграрного мероприятия была предусмотрена особая форма благословения, для каждого бедствия (засухи, ливня, града) — свое магическое «средство спасения». Что касается горного промысла, то он был лишен этой защиты. Горняки, правда, пытались сами переосмыслить магические действия (например, кропление входа в штольню или крестообразное укладывание еловых веток); они переиначивали себе на потребу образы некоторых «аграрно-влиятельных» святых. Особое почитание — запомним это! — выпало на долю святой Анны (матери девы Марии и бабушки Иисуса), которая во всех рудниках Германии была признана покровительницей честной удачи и защитницей от внезапной гибели. Эти самочинные меры не устраняли, однако, главной причины смущения и страха — сознания неблаговидности горняцких занятий.

Неудивительно, что в горнопромышленных районах Тюрингии и Саксонии наблюдается в начале XVI века оживление разнообразных суеверий. Бок о бок с утилитарной трезвостью развивается вера в предзнаменования и приметы. Штольни и шахты населяются гномами, леса — демонами, селения — ведьмами.

До жутких размеров вырастает фигура дьявола.

Страх Лютера перед чертом, громко заявлявший о себе в его кризисные годы (1508, 1521, 1530), связан с впечатлениями детства и имеет простонародный характер. Подобно рядовому мансфельдскому горняку, реформатор до конца дней своих был убежден в том, что потрясения, катастрофы, а также внутренние сомнения людей «производятся чертом», что в минуты, когда они испытываются, черт непременно прячется где-то рядом. У мансфельдцев позаимствованы и до комизма вульгарные приемы, с помощью которых старый Лютер, решительно отвергнувший католические кропления и заклинания, пытался отогнать от себя назойливого беса.

К горняцким суевериям восходят некоторые утонченные идеи реформаторской теологии.

Известная пословица «не все то золото, что блестит» для рудознатца имела совершенно буквальный смысл. Слишком часто он терпел неудачу, а то и настоящее бедствие, погнавшись за прельстительной видимостью. В горняцкой среде было поэтому твердо признано, что умение морочить людей, выдавать дрянь за сокровище и несуществующее за существующее есть главная способность дьявола. Лютер подхватит это простонародное воззрение и разовьет его богословски. Сатана, заявит он, — это прежде всего обольститель: он силен силою наших иллюзий.

Взрывы суеверий едва ли не самые впечатляющие картины в лютеровских рассказах о детстве. Из его памяти всплывает то толпа возбужденных мансфельдцев, которая катится по улицам после очередного обвала с криками «бес, бес!»; то отец, который, потеряв сотоварища, с тоскою говорит, что больше не вернется в забой, где обосновался «злой дух»; то мать, потрясенная известием о внезапной гибели приходского священника: она винит в случившемся соседку, обзывает ее ведьмой и приписывает ее колдовству смерть своих малолетних детей.

Вопрос об отношении Ганса и Маргарет к католической религии издавна волновал лютеровских биографов. Одни настаивали на их особой набожности (в доказательство ссылались на то, что в 1508 году Ганс Людер уплатил внушительную сумму за покупку епископского отпущения грехов и что в конце 20-х годов, когда в Тюрингии уже укоренилась реформация, мамаша Маргарет не доверяла ничему, кроме старого католического молитвенника). Другие указывали на неприязнь Ганса к монахам и монашеству и на этом основании делали его чуть ли не еретиком.

В действительности католическая вера родителей Лютера была совершенно заурядной. Ганс и Маргарет чтили папскую церковь и позволяли себе лишь такую степень морального недовольства попами и монахами, какая была прилична их сословию. Но, надо сказать, именно поэтому все воспоминания Лютера, относящиеся к религиозному складу его родителей, приобретают исключительный исторический интерес. Они так же ценны для характеристики массового религиозного сознания позднего средневековья, как трактаты теологов для понимания «высших этажей» католического вероучения.

Простолюдин XV века представлял небесное царство далеко не так, как ученые богословы: он видел над собой строгого карающего бога, милосердную деву Марию и множество снисходительно-добрых «святых заступников». Лицом к лицу с богом простолюдин надеялся встретиться лишь на последнем, Страшном, суде; к святым он обращался как к повседневным благосклонным помощникам. По народному воззрению, они (на манер древних языческих богов) отвечали кто за здоровье, кто за достаток, кто за прочность супружеских уз. В тайну триединства верующий простолюдин не вникал. Ему казалось куда более достоверным и понятным, что Христос сам по себе гневен, но может снизойти к грешному человеку, если священник замолвит за него словечко перед святыми праведниками, праведники — перед богоматерью, а уж она — перед своим царственным сыном.

Лютер разглашал один из самых мрачных секретов позднего средневековья, когда говорил: «Для меня с детства было привычно, что я должен бледнеть и пугаться, когда я слышу имя Христа: я ведь был обучен тому, что он для меня неумолимый и гневный судия».

Понимание Гансом и Маргарет своих родительских обязанностей было так же заурядно, как их вера. Они знали, что детей надо вскормить, поставить на ноги и отвадить от дурного. Хорошие поступки одобрялись словесно, а плохие карались розгой. Это было принято во всех горняцких семьях, и это же рекомендовала Библия; одна из притч Соломоновых гласила: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его» (13, 24). И Ганс и Маргарет были убеждены, что без побоев ребенок так же не может вырасти, как без еды и питья.

Уже в середине прошлого века католические авторы делали попытки изобразить Мартина как замордованного и ожесточившегося ребенка, который обратил свою ненависть сперва против бога, а затем, обелив бога, против папской церкви. Тайну «реформаторского характера» видели в отце Лютера — жестоком стяжателе и честолюбце. Ганс будто бы чуть ли не с колыбели выделил Мартина для высокой должности, розгою «выводил в люди», а потому оказался виновником тяжелой младенческой травмы.

Отцу будущего реформатора действительно были свойственны мелкобуржуазные амбиции. Но Мартин стал их жертвой лишь в юношеские годы — после того, как сам дал повод для отцовских надежд успешной учебой в латинской школе. До этого момента Ганс никак не выделял мальчика и не делал проблемы из его воспитания.

Детство Лютера было суровым, по нынешним понятиям едва ли не безотрадным. Но ничего аномального, а потому и травмирующего в нем не заключалось. Мартин, как и другие сыновья горняков, был скорее ребенком запущенным, нежели изувеченным каким-то особым отношением отца. До тринадцати лет он ничем не выделялся из среды сверстников.

Обиды и потрясения приходят позже. Они коренятся в бурсацко-казарменном быте средневековой школы, который был особенно тяжел и стеснителен именно для типичного горняцкого сына, рано привыкшего полагаться на собственный ум и собственные силы. Родной дом воспитал в нем трезвость, упорство, сдержанность и раннюю самостоятельность.

* * *

В 1488 или 1489 году Ганс с трудом собрал средства, необходимые для того, чтобы отправить Мартина в ученье. Так было принято — так поступал всякий уважающий себя мансфельдский подмастерье.

В церковноприходских школах детей учили только тому, что считалось крайне необходимым, а именно — чтению, письму, счету, пению и началам латыни. Чтение, письмо и счет позволяли преуспеть в облюбованном родителями промысле. Пение рассматривалось как средство нравственного облагораживания подростка. Что касается латыни, то ее учили впрок. Знание латинского языка было непременным условием вступления во всякую «приличную должность».

Школа, которую посещал Лютер, представляла собой низовой массово-образовательный институт средневекового католицизма. Авторитарный, дух папской церкви, пожалуй, нигде не обнаруживал себя так откровенно и жестко, как в ее отношении к обучающемуся юношеству. Школьное воспитание было чистым воплощением католической карающей любви, когда с человеком «во имя его же собственного блага» обращались как со своевольным и упрямым грешником.

Основой основ церковноприходского воспитания было палочное приучение к послушанию. Повиноваться наставнику следовало слепо, никогда не спрашивая об основании его поступков. Дело осложнялось тем, что в школьные учителя попадали неудачники — те, кто не пробился ни в судьи, ни в богословы, ни в медики, и вымещал на детях свои житейские обиды.

Вспоминая мансфельдскую школу, Лютер говорил, что это была «баня, где доводили до пота и страха», и что учителя здесь обходились с учениками «как тюремщики с ворами». Однажды после обеда, свидетельствовал он, «я был пятнадцать раз знатно исполосован» и уже в продолжение всей жизни «не мог без ужаса говорить о школьном чистилище, где нас мучили за casualibus и temporalibus и где мы ничему не научились из-за частых сечений, трепета, страха и воплей».

Через каждые семь дней в классе учинялась расправа — своего рода еженедельный «страшный суд», на котором надо было жестоко расплачиваться за грехи, отмеченные в тайном регистре преподавателя. Среди них было немало таких, которых ученик уже не помнил или просто не заметил. Это вещественное подсчитывание и складывание прегрешений, совершенно оставляющее в стороне оценку совести, поразило Лютера на всю жизнь. Оно было куда страшнее физической боли, причиняемой розгами.

Рядом с пренебрежением к совести учащегося стояли другие формы попрания его достоинства. Открыто одобрялось подобострастие и подхалимство (в них видели свидетельства того, что «отрок успешно борется с гордыней»). В детях систематически развивались навыки доносчиков и шпиков. Привязанность к дому высмеивалась; свобода слова стеснялась многочисленными предписаниями: нельзя было говорить возбужденно или в манере, которую ребенок усвоил в семье, нельзя было употреблять жаргонные слова. На третьем году обучения немецкий язык вообще изгоняли за школьную дверь.

Может сложиться впечатление, будто режим церковноприходской школы был простым продолжением того воспитательного режима, который существовал в семействе Людеров. Собственные воспоминания реформатора показывают, что это было не так.

Лютер нелицеприятно говорит о родительских наказаниях, и все-таки у него язык не повернулся бы сказать, будто отец и мать относились к нему «как тюремщики к вору». Жестокость Ганса не расходилась с совестью Мартина и его стремлением быть хозяином себе самому. Жестокость школьных наставников делала совесть и самоконтроль чем-то излишним. Родители секли за распущенность, учителя — прежде всего за «самомнение», «гордыню» и «дерзость» (этими понятиями средневековый католицизм издавна помечал всякое независимое суждение мирянина).

Мансфельдская школа еще не изувечила Мартина, и, думается, именно потому, что рядом был хотя и строгий, но человечный родительский дом. Мальчик просто сник и почти перестал учиться. За четыре года он с трудом одолел два класса.

Практичный Ганс полагает, видимо, что игра не стоит свеч, и забирает Мартина из учения. Осенью 1497 года он рискует, однако, вновь «сделать пробу». На этот раз ситуация осложняется: тринадцатилетнего Лютера отсылают в Магдебург. Здесь он должен ютиться в доме епископского служащего Мосхауера, дальнего родственника Людеров, а хлеб и плату за ученье отрабатывать пением в церковном хоре.

По-видимому, именно в этот год Мартин впервые ощутил себя заброшенным и беззащитным. Косвенным свидетельством этих настроений может служить интерес, который подросток Лютер вызвал у так называемых «братьев общей жизни», проповедовавших в Магдебурге в те годы.

Эта мужская община была основана монахом Герхардом Гроотом в нидерландском городе Девентере и вскоре распространилась по всей Северной Германии. Она не имела земельных наделов, где эксплуатировались бы крепостные и полукрепостные крестьяне, и не собирала милостыни. Члены общины кормились собственным трудом (образованные занимались преподаванием и переписыванием книг). «Братья общей жизни» высоко оценивали трудовое прилежание, но еще большее значение придавали разочарованию в мирских делах, чистоте религиозного устремления и самостоятельному осуждению греха.

Многие идеи Гроота предвосхищали лютеровское раннереформационное учение. Это не означает, что будущий реформатор впитал их в Магдебурге: знакомство с «братьями общей жизни» было кратковременным, а четырнадцатилетний Мартин довольно равнодушно относился к религиозно-нравственным проблемам. Существенно, однако, что сам он привлек внимание «братьев».

Осенью 1498 года Ганс усылает Мартина еще дальше от мансфельдского дома: Лютер прибывает в Эйзенах, родной город матери. Он посещает здесь латинскую школу при церкви св. Георга, мерзнет в каморках, отведенных для приезжих учеников, а позже, как полагают, находит приют в доме купца Генриха Шальбе.

В средневековой Германии было принято, что школяры зарабатывали на жизнь пением в маленьком хоре, который ходил от дома к дому, собирая милостыню. Это делали, не вызывая упрека в неприличии, даже дети состоятельных родителей.

Лютер вспоминал позднее, что в школьные годы пение было его отрадой. Он забывался в музыке, и репетиции школьного хора никогда не казались ему ни казенными, ни изнурительными. Среди «собирателей кусков», как называли тогда поющих на улицах школяров, Мартин слыл мастером своего дела. Обладая прекрасным слухом и выразительным голосом, сосредоточенный и одушевленный, он без труда находил доступ к сердцам набожных слушателей.

В Эйзенахе пение открыло Мартину вход в новый для него мир. Юношу заметила молодая патрицианка Урсула Котта, слышавшая его то ли в уличном, то ли в церковном хоре. Он был обласкан и введен в круг состоятельных и образованных горожан.

Урсулой Котта руководили мотивы широко развитой в XV веке семейной бюргерской благотворительности. Последняя, правда, не была совсем бескорыстной. За стол, который предоставлялся ему у Котта, Мартин должен был расплачиваться в семействе своего домохозяина (Шальбе и Котта состояли в родстве): он помогал делать уроки сыну Генриха и, как старший по возрасту, опекал его в школе. Молодая и миловидная покровительница, возможно, пробудила в Мартине робкое романтическое чувство, но оно едва ли хоть когда-нибудь было выражено. В 1507 году Лютер послал эйзенахскому священнику Иоганну Брауну приглашение для супругов Котта: двадцатичетырехлетний эрфуртский монах звал их на свою первую мессу. Ответа от Урсулы Мартин не получил.

В отличие от Ганса Людера купец Котта был потомственным предпринимателем, капитал которого образовался в классические для немецкого бюргерского хозяйствования 50–70-е годы. Мартин впервые соприкоснулся с миром устоявшейся городской культуры.

На исходе века дела Котта, как и дела других эйзенахских предпринимателей средней руки, шли плохо: их теснили ростовщики и феодальные землевладельцы. Утешение давала религия, правда, не в ее ортодоксальной церковной форме. В доме появлялись вольномыслящие священники-францисканцы, проповедовавшие иронически грустную апокалиптику: они говорили о близости судного дня, о тщетности расчетливых усилий и о возмездии, которое будет наиболее тяжким для наиболее преуспевших. Это отвечало внутреннему состоянию не только постепенно разорявшегося купца Котта, но и столовавшегося у него угрюмого школяра.

Незадолго до появления Урсулы Мартин впал в уныние. Он смертельно устал от зубрежки и скитаний. Он продрог в нетопленых классах, где царила ледяная, казарменно-пасторская «справедливость». Францисканская проповедь о ничтожестве и суетности всех дел пришлась ему по сердцу и, как это ни удивительно, способствовала тому, что его собственные дела пошли успешней. Он стал спокойнее и заинтересованнее относиться к занятиям, сделался более общительным и обрел первых друзей в лице молодых эйзенахских преподавателей Иоганна Требониуса и Виганда Гульденапфа.

Мартин изучает латинское стихосложение и упражняется в нем. Это гораздо более соответствует его дарованию и характеру, чем механическое заучивание, практиковавшееся в начальных классах. Лютер впервые обнаруживает способность к учению и признается «отроком, подающим надежды». Он полагает, что прошел через школьное чистилище, и мечтает о дне, когда возвратится в Мансфельд, обогащенный новыми впечатлениями и познаниями.

Совсем иные мечты овладевают папашей Гансом. Если прежде он лишь испытывал силы Мартина, то теперь готов сделать на него по-настоящему серьезную ставку. Когда Ганса спрашивают, скоро ли его школяр вернется домой, чтобы помогать отцу в делах, Ганс отвечает, что Мартин, бог даст, «сделается чем-нибудь побольше». В кругу родных он прямо заявляет, что хотел бы видеть сына бургомистром. Лютеру уготован еще один чужой город и учеба в университете.

 

II. Эрфуртский университет

Ближайшим к Мансфельду университетским городом был Лейпциг, известный своими канониками (специалистами по церковному праву). Но в конце XV века выросла слава университета Эрфуртского. Именно его и выбрал для Мартина Ганс Людер, заботившийся о толковом и солидном помещении своих трудно нажитых денег.

Эрфурт был шестым по величине городом Германской империи и насчитывал около 20 тысяч жителей, а Эрфуртский университет принадлежал к семье старейших учебных заведений в Центральной Европе: он был основан в 1392 году вслед за университетами Пражским, Венским, Гейдельбергским и Кёльнским. Программа этих университетов издавна определялась церковью и была нацелена на усвоение теологии как высшей науки. Учителя и учащиеся причислялись к клирикам и подчинялись уставу, аналогичному церковным.

Эрфуртский студент (в 1501 году их насчитывалось около 500) должен был обязательно состоять в какой-либо бурсе. Мартин — по-видимому, в память об эйзенахской школе — выбрал георгиевскую, которая, как и все другие, была интернатом с монастырски строгим режимом.

Бурсаки жили в переполненных помещениях, где не было места для уединения. Их поднимали в четыре утра, а в восемь вечера загоняли спать. Питание было сносным, по праздникам разрешалось легкое пиво. Носили униформу, напоминавшую рясу, и шпагу на боку, которую, однако, запрещалось извлекать из ножен.

На протяжении четырех лет Лютер, как и другие студенты, не сможет — без специального на то разрешения — ни есть, ни читать, ни видеть то, что хочет. Днем и ночью, на занятиях и на отдыхе он будет находиться под надзором магистра бурсы и сотоварищей-доносчиков, школярские фискальные навыки которых получат в университете окончательную отделку. Даже для посещения необязательных лекций потребуется дозволение ректора.

Студенчество начиналось с официально одобренной церемонии (так называемой «депозиции»), проводившейся в бурсе и пронизанной сословным презрением к предшествующей «низкой жизни». Новичок наряжался животным, «каковым он впредь не должен быть». В углы рта вставлялись свинячьи зубы, на голову надевалась шапка с рогами и длинными ушами. Это сооружение не без жестокости разрушалось: предполагалось, что вместе с ним попирается и моральная негодность самого ряженого. Церемонию завершал холодный душ, символизирующий своего рода «крещение в профессию».

Средневековый университетский курс, как и всё в ту эпоху, имел строго иерархическое построение.

Сначала студенты изучали «семь свободных искусств», которые подразделялись на «тривиум» (грамматика, риторика, диалектика) и «квадривиум» (арифметика, геометрия, астрономия и музыка). По завершении семестра, отведенного для «тривиума» (реально он мог занять несколько лет), учащийся получал степень бакалавра «свободных искусств». После этого он мог сделаться гувернером или школьным учителем.

«Квадривиум» рассматривался как подготовительная ступень к следующей, магистерской степени. Правда, кроме «квадривиума», претендент обязан был освоить еще и философию, разделявшуюся на натурфилософию, метафизику и этику. Магистерская степень позволяла стать преподавателем университета, занять «приличную должность» (например, секретарскую) или вступить во вторую, высшую ступень университетского курса.

Поначалу в университетах был лишь один высший факультет — богословский. С ростом городов и развитием потребности в образовании бюргерства к нему добавились еще два: юридический и медицинский. Выпускники этих факультетов получали степень доктора, которая открывала доступ в придворные медики, в ректоры или деканы, в имперские или епископские канцелярии.

Основная цель «тривиума» заключалась в развитии логико-полемических, или, как тогда говорили, «диалектических» способностей. Этой цели служили не только учебные курсы по красноречию и логике, но и грамматико-риторические упражнения, а также еженедельные диспуты, которым придавалось едва ли не большее значение, чем лекциям.

Лютер быстро и успешно справился с «тривиумом». Он был знаменит среди студентов как острый и опасный полемист, за что получил прозвище «философ». В сентябре 1502 года ему была присуждена степень бакалавра «свободных искусств».

Этой же осенью, не дав себе отдыха, Лютер сел за чтение натурфилософских, метафизических и морально-психологических трудов Аристотеля; затем он штудировал геометрию по Евклиду, арифметику и музыку по Иоганну де Мурису и астрономию по хрестоматийным пересказам Птолемея.

В университетах классического средневековья почти безраздельно господствовал томизм — система взглядов, разработанная «королем богословов» Фомой Аквинским (1225–1274). В своих сочинениях Фома использовал философское наследие Аристотеля для построения иерархически упорядоченной картины мира и доказательства того, что истины разума не могут противоречить истинам веры. Томизм был выражением теологического мировоззрения, уверенного в своих силах и трактовавшего философию в качестве «служанки богословия».

В XIV–XV веках, в пору начавшегося кризиса папской церкви, против томизма выступают представители так называемой «поздней схоластики». Они отстаивают более драматическую версию отношений мира и бога, знания и веры, философии и теологии.

Самым заметным из «поздних схоластов» был Уильям Оккам (ок. 1285–1349). Англичанин по происхождению, он долгое время прожил в Германии. Именно здесь его взгляды раньше всего получили признание, обрели расхожую форму и превратились в своего рода «академическую идеологию».

Оккам отстаивал неограниченные возможности разума в познании земных явлений и вместе с тем решительнее, чем кто-либо до него, утверждал рациональную непостижимость бога. Последнее не означало, будто Оккам ставил средневекового человека перед тайной, на край философской бездны. Он говорил, что бог сам раскрывает себя через Писание, право толкования которого принадлежит католической церкви.

Эти идеи Оккама получили самое широкое признание в немецкой (в частности, эрфуртской) предреформационной схоластике. Она возвела над ними причудливое, эклектическое, но удивительно хитроумное сооружение.

Эпигонский эрфуртский оккамизм позволял быть терпимым к деловой инициативе мирянина, к нарождающейся практически полезной науке и вместе с тем сохранять церковно-догматический контроль над любыми нравственно-религиозными и шире — мировоззренческими исканиями. Тот, кто домогался новых полезных познаний, мог исследовать и ставить опыты; но тот, кто был встревожен, потрясен, задумывался над смыслом бытия, над устройством мироздания, над «последними принципами», должен был смиренно молиться, а еще лучше — идти в монастырь. Деловая инициатива одобрялась, но только если в ней не было никакого подвижнического пафоса. Наука признавалась, но у нее отнимались люди, способные совершать научные революции. Вера превозносилась, но при условии послушания и полного согласия с догматами.

Хитроумные раздвоения пронизывали эрфуртский университетский оккамизм буквально снизу доверху. Он многое разрешал, но тут же обезвреживал с помощью крепких догматических оговорок.

Оккамисты смело приписывали человеку свободу воли, однако тут же разъясняли, что она относится лишь к выбору средств: цели нашего существования раз и навсегда определены богом через церковь. Оккамисты заверяли, что на небесах награждают строго по заслугам, и вместе с тем оставляли лазейку для надежды на неизъяснимое милосердие. Они не отвергали возрожденческое представление о беспредельном практическом могуществе людей, но требовали признать, что оно достигается лишь посредством воздействия на бога, методы которого (магические и аскетические) опять-таки определены церковью.

Эрфуртские оккамисты вовсе не были обскурантами. Студент Лютер узнал от своих университетских учителей, что Земля не плоская, а круглая и что Луна производит приливы и отливы. Хотя Земля есть центр универсума, она в сравнении со вселенной ничтожно мала, а все, что мы видим на ней, подвержено изменению и гибели. Существование Земли — такой же мучительный парадокс, как и существование человека.

Лютер слышал далее, что бедствия людей если не всегда, то в большинстве случаев проистекают из естественных причин, что алхимия и астрология весьма сомнительные дисциплины. И если позже Лютер так решительно выступал против разного рода псевдонаук, то в этом нельзя не увидеть отблеска критического настроения, которое заронил в него эрфуртский профессор Трутветтер на своих лекциях по натурфилософии.

Вместе с тем несомненно, что рационалистический критицизм университетских наставников носил поверхностный и робкий характер. В их лице перед Лютером предстала средневековая схоластика, но только состарившаяся и от старости хитрая, урвавшая кое-что от здравого смысла, от скептицизма, от влиятельных в народе мистических учений.

У Мартина, который был исключительно чуток ко всякой неискренности и уловке, эрфуртский оккамизм не мог вызвать одушевления.

Не удовлетворяла его и другая разновидность философии, известная эрфуртским студентам. Мы имеем в виду укоренявшийся в городе гуманизм.

В начале XVI века образованное бюргерство многих немецких городов знакомится с сочинениями Рудольфа Агриколы, Конрада Цельтиса, Эразма Роттердамского и заражается мыслью о соединении христианского благочестия с античной (прежде всего стоической) мудростью. Эрфурт не составлял в этом смысле исключения. Интерес к гуманизму возник здесь уже в последней трети XV века, но особенно сильным стал как раз в пору студенчества Лютера, когда в соседней Готе начал публиковать свои сочинения тамошний каноник Муциан Руф (Конрад Мут). В Эрфуртском университете образовался ученый кружок гуманистов, находившихся в переписке с Муцианом. К нему принадлежали Генрих Урбан, Георг Спалатин (Буркхардт), Крот Рубеан (Иоганн Йегер), Эобанн Гесс (Кох) и Ульрих фон Гуттен.

Вопрос об отношении Мартина к эрфуртским гуманистам — предмет многих споров и дискуссий. Реформатора изображали и как забытого участника Муцианова кружка, и как человека, который, по крайней мере, до 1519 года вообще не имел представления об идеях немецкого гуманизма. Обе эти версии ошибочны. Лютер не входил в окружение Муциана (в одном из писем, относящихся к 1516 году, тот сам засвидетельствовал, что никакого Лютера он в Эрфурте не знал). Достоверно известно, однако, что по меньшей мере один из активнейших членов кружка, а именно Крот Рубеан, был в студенчестве другом Мартина. Идеи гуманистов не могли не обсуждаться в их беседах. По-видимому, именно влиянию Крота Лютер обязан своим ранним знакомством с сочинениями римских поэтов и моралистов. В 1503–1504 годах он читает Овидия, Вергилия, Плавта, возможно, также Горация и Ювенала. Более основательное ознакомление Лютера с трудами гуманистов состоялось, по-видимому, во время его второго посещения Эрфурта в бурном 1509 году. Что именно он читал тогда, мы не знаем; но несомненно, что многие из его позднейших — и как раз наиболее смелых — антиклерикальных идей почерпнуты из гуманистической литературы.

Студент Мартин еще не был готов к восприятию этих идей. Остроумные сатиры на попов и монахов — иногда прямые, иногда иносказательные — скорее всего шокировали юношу. Как и его мансфельдская родня, он с наивным почтением принимал господствующую религию. Судьба как бы берегла смятенного горняцкого сына для иного разрыва с церковью — сугубо серьезного, мучительного и горького.

В феврале 1505 года Мартин стал магистром «свободных искусств». Он был отмечен как второй по достоинству из семнадцати экзаменовавшихся кандидатов. Позднее реформатор живо вспоминал праздничность, с какой было обставлено это событие: «Как это было величественно и прекрасно — рождение новых магистров: им светили факелы и оказывались почести. Я полагал, что ни одна временная, мирская радость не могла бы сравниться с этой».

Но еще большее ликование царило в мансфельдском доме Людеров. С лица матери не сходила улыбка; сестры только и говорили, что о встрече с любимым братом, который скоро приедет к ним в коричневом магистерском берете. Ганс Людер решил, что отныне будет обращаться к сыну только на «вы».

Как никогда ясно он прозревал теперь и будущий путь Мартина: молодой магистр должен поступить на юридический факультет и сделаться доктором права. Это позволит ему со временем стать бургомистром, а может быть (такие случаи бывали), удостоиться и дворянского титула. Ганс извещает сына о своем новом твердом решении и дарит ему экземпляр юстиниановского «Кодекса гражданского права». Он пишет также, что подыскивает для сына достойную невесту.

* * *

С началом нового семестра Лютер с обычным для него упорством принимается за учебу. Он штудирует подаренный отцом Юстинианов кодекс и глоссы (краткие комментарии) Аккурсиуса, с которых начиналась подготовка средневекового студента-юриста.

В середине полугодия Мартин неожиданно получает освобождение от занятий и едет в Мансфельд. Происходит трудный разговор с отцом, темой которого скорее всего было отношение к новым юридическим занятиям. Они не давались Мартину и отравляли ему жизнь. Это был серьезный симптом внутреннего кризиса.

На наш взгляд, столкновение с позднесредневековой юридической литературой может быть определено как ключевое событие в жизни молодого Лютера. Аккурсиус и другие «ученые законники» толковали о политически важных вопросах (о духовной и светской власти, о повиновении господам, о их полномочиях). Вопросы эти получали тенденциозное, схоластически запутанное освещение. Мартина угнетала юридическая схоластика, и вместе с тем его совесть была растревожена: сын мансфельдского горняка не мог не задумываться о феодальном угнетении, которое оправдывалось в университетских курсах «канонического» (церковного) и «цивильного» (гражданского) права.

Если в жизни Лютера и была серьезная душевная травма, то не младенческая, а юношеская — пережитая на студенческой скамье. Трактаты юристов сделали его больным, излечение же пришло лишь семь лет спустя, в ходе самостоятельного творческого толкования другой книги — Библии. Летом 1505 года Лютер еще не мог справиться с «проблемным вызовом римского права» и, убегая от него, дошел до идеи полного разрыва с миром.

Некоторые историки полагают, будто активное внедрение римского права в курсы позднесредневековых немецких университетов отвечало развитию буржуазного хозяйственного уклада и потребности в юридическом оформлении денежно-меновых отношений (сделок, кредитов, договоров и т. д.). Суждение это справедливо, но односторонне. Интерес к римскому праву в Юстиниановом его варианте был связан и с феодально-крепостническими вожделениями, подстегнутыми развитием немецкого рынка.

Кодекс Юстиниана (свод гражданских законов, санкционированный в V веке) имел сложное историческое строение. Он включал в себя и такие статьи, которые появились еще в республиканском Риме (например, о гражданских и частновладельческих правах), и такие, которые сложились уже в эпоху империи. Здесь можно было найти достаточно разработанные рекомендации относительно того, как закрепощать свободных крестьян с помощью кабальных займов; как юридически опротестовывать привилегии, ранее предоставленные городским и сельским общинам; как укреплять вассальную зависимость мелких феодалов от крупного, приписывая ему полномочия верховного властителя (принцепса). Это-то позднейшее, имперское содержание Юстинианова кодекса в первую очередь привлекало внимание титулованных юристов XVI века. Опираясь на авторитет кодекса, они помогали немецким князьям узаконивать их крепостнические и абсолютистские притязания.

Готовиться в юристы значило в начале XVI века определять себя в образованные княжеские холопы, которые строят казуистические ловушки для низших сословий. В студенте-юристе подавлялись все естественные задатки правосознания и независимого суждения о справедливости. Неудивительно, что из среды «римских юристов» не вышло ни заметных представителей немецкого гуманизма, ни влиятельных деятелей Реформации. Самые жестокосердные господа не вызывали у простолюдина такой ненависти, как титулованные княжеские судьи. В годы Крестьянской войны диплом доктора юриспруденции, которого Ганс Людер так жаждал для своего одаренного сына, сделался лучшим аттестатом для виселицы.

Демократическая натура Лютера-реформатора, может быть, ни в чем не выразилась так недвусмысленно, как в брезгливой ненависти к «римским юристам». В сочинениях двадцатых годов он ставил их на одну доску с «кровососами-ростовщиками», именовал «канцелярскими убийцами», «обезьянами» и «потаскухами».

У Лютера-студента, конечно, еще не было этого сознательного отношения к профессии средневекового «законника». Юриспруденция вызывала тоску и скуку. Душа не лежала к этому занятию, почтенный и серьезный характер которого казался несомненным лютеровскому окружению. Есть все основания предполагать, что в июньское посещение мансфельдского дома двадцатидвухлетний Мартин просто жаловался отцу на свою непригодность к весьма достойной профессии. Ничего, кроме горького «не способен», «не призван», он сказать не мог и скорее всего получил от отца строгий наказ «усердствовать» и «не валять дурака».

Лютер уступил, но конфликт между его бюргерской натурой и княжеским, отечески-деспотическим правом не был преодолен. Чем усерднее Мартин работал, тем больше отчаивался в своих силах. Им овладело ощущение какой-то всесторонней неполноценности. Ни одно дело не спорилось, ни одна мирская проблема не казалась больше привлекательной.

Лютер вспоминал позднее, что «проводил свои дни в печали» и испытывал приступы tentatio tristitiae — страха перед внезапной смертью. Он все чаще задумывался теперь об изъянах семейного воспитания. Перед ним вырисовывался образ родителя-тирана, который сделал его робким и неприспособленным для мира. Вместе с этой методично распаляемой обидой росло дерзкое стремление «выбить клин клином».

От него требуют школярского прилежания и аскетизма — он будет настоящим аскетом. От него ждут смирения и покорности перед ректорами, высшими чиновниками, господами, которым скоро придется служить, — он превратит смирение и покорность в прямой обет перед богом.

В Лютере зреет мысль о монашеском постриге, о рабстве у небесного господина, который строже и взыскательнее отца, но не страдает его бесчувственностью, ограниченностью и упрямством.

Немалую роль в формировании отчаянного решения Лютера сыграла университетская оккамистская философия, развивавшая своего рода героическую версию монашества.

Как ни эклектичен был эрфуртский оккамизм, он последовательно доказывал, что монастырь — это самое благородное жизненное призвание. Монашеская аскеза, учили в Эрфурте, есть высшая форма эффективности и целеустремленности. Человек во всем ограничен, но не в умении услужить богу, обуздывая свои склонности, страсти и своеволие. На поприще аскетизма, учили оккамисты, он истинный чудодей, для которого всевышний сдвигает горы. Нетрудно представить себе, как сильно должны были действовать подобные посулы на горячие молодые сердца.

Знаменательно, однако, что и они не вполне убедили Мартина. Юноша все сомневался, все горевал о покидаемом мире. Чтобы войти в ворота монастыря, ему требовался толчок извне, потрясение, стечение обстоятельств.

* * *

2 июля 1505 года Лютер пешком отправился в Мансфельд — по-видимому, для того, чтобы еще раз поговорить с отцом о своей судьбе. Разговору этому не суждено было состояться. Недалеко от Эрфурта, у селения Штоттернгейм, Мартина застигла гроза. Столбы пыли поднялись с полей, небо полыхало. Одна из молний ударила за спиной юноши так близко, что воздушная волна повергла его на землю. Мартин почувствовал, как он выражался позднее, «чудовищный страх перед внезапной смертью» и взмолился: «Помоги, святая Анна, я хочу стать монахом».

В лютеранской религиозной литературе широко распространена легенда о «штоттернгеймском озарении» Мартина, об осенившем его «небесном огне». Реформатор сам дал для нее повод, когда впоследствии в полемических целях именовал себя человеком, который «был призван богом через грозу». Между тем в предисловии к сочинению «О монашеском обете» Лютер признается, что «роковое событие» переживалось совсем иначе. Он аттестует себя как человека, «испуганного небом» и принявшего монашеский постриг «как бы не по своей воле».

Мы уже знаем, что Мартин с детства привык видеть в сомнениях нечто недостойное, нечистое, родственное разрушительным природным стихиям. Надвигавшаяся гроза скорее всего напомнила ему о его собственном душевном смятении — о постыдно долгих колебаниях между юриспруденцией и монастырем. Мартина охватил страх перед небесной карой за нерешительность. Повергнутый на землю, он объявил, что сделал выбор и знает свое подлинное желание («я хочу быть монахом»). Вот, собственно, все, что произошло тогда.

Когда гроза утихла, Мартину казалось, что судьба его решена и идти в Мансфельд незачем. Однако, вернувшись в Эрфурт, он вновь впал в сомнения. Лютер вовсе не чувствовал себя «озаренным»: в течение двух недель он обсуждал с друзьями и знакомыми, как же ему следует поступить.

В середине июля Мартин объявил университетскому начальству о своем решении стать монахом. Думается, что в конце концов он отнесся к словам, сказанным во время грозы, просто как к брошенному жребию. Лютер распродал все свои книги, кроме Вергилия и Плавта, и 16 июля устроил прощальную вечеринку для друзей в скромной магистерской каморке. Утром следующего дня они проводили его к воротам августинского Черного монастыря. «Сегодня вы видите меня в последний раз» — таков был основной смысл речей, которые он говорил в слезах. Мартин был убежден, что навсегда покидает мир.

По действовавшему в августинском монастыре уставу новообращающийся не обязан был испрашивать благословения отца на вступление в орден. Однако для Лютера было внутренне невозможно совершить подобный шаг, не советуясь с родителями. Еще до 17 июля он сообщил в Мансфельд о своем намерении. Ответ, который вскоре был получен, превзошел самые худшие опасения. Отец пришел в бешенство. Он не только вновь называл Мартина на «ты», но и грозил ему отказом от всякого родительского благоволения. Другие родственники также говорили, что отныне ничего не желают о нем знать.

Как мы уже отметили, в категорическом протесте Ганса против монашества Мартина неправомерно было бы видеть какие-либо антиклерикальные устремления. Им двигали сугубо житейские мотивы. Во-первых, выбор Мартина зачеркивал мечту отца о сыне-бургомистре, княжеском служащем, а возможно, и дворянине. Во-вторых, целибат (обет безбрачия) исключал, чтобы род Ганса продолжился через самого одаренного из его детей. В-третьих, монастыри в начале XVI века пользовались дурной славой, как рассадники лени, корыстолюбия и распутства. Этого было достаточно, чтобы крутой и решительный Ганс Людер пригрозил Мартину полным разрывом с родней.

Но тут неожиданно пришло второе письмо, вызволившее юношу из трудного положения.

Летом 1505 года в Тюрингии свирепствовала чума. Два младших брата Мартина вскоре друг за другом заболели и умерли. Из Эрфурта в Мансфельд поступила весть, будто и Мартин стал добычей чумы. Когда выяснилось, что это не так, друзья и родственники стали убеждать Ганса, что он должен принести за это «священную жертву» и позволить своему сыну стать монахом.

Суеверие Ганса одержало верх над гневом, и он скрепя сердце, «нехотя и в печали» дал свое согласие.

* * *

В XV–XVI веках уход в монастырь зачастую был одним из способов выбиться в люди. Крестьянские, бюргерские, а иногда и дворянские дети становились священниками и монахами, чтобы избежать худшей участи, а со временем, может быть, занять и начальственное положение в церкви (ведь в верхах римской иерархии было немало людей, выдвинувшихся из монашеских орденов). Чешский предреформатор Ян Гус, сын состоятельного крестьянина, признавался в своих воспоминаниях: «Я хотел поскорей стать священником, чтобы обеспечить себе средства к жизни, хорошо одеваться и стать уважаемым лицом».

Мартина Лютера привели в монастырь иные мотивы. Он принял постриг из-за разочарования в деловой карьере, которую по воле своих отцов проделывали сотни и тысячи немецких бюргерских сыновей. «Отчаяние делает монахом», — говорил впоследствии реформатор, имея в виду свой собственный жизненный опыт.

Отчаяние Мартина имело весьма своеобразный характер: оно не было навеяно какими-либо трагическими событиями — оно коренилось в унынии и неуверенности, которым в начале XVI века были подвержены очень многие предприимчивые горожане и в атмосфере которых Мартин жил уже с юных лет.

Сойдем ненадолго с канвы жизнеописания и попытаемся рассмотреть, чем были порождены эти настроения.

В последней трети XV века в Германии начался общий подъем хозяйственного производства, обусловленный развитием рынка. Он продолжался и в пору лютеровской юности. По всей Европе славились немецкие ярмарки, коммерческие конторы и банки. Состоятельные горожане вступали в компании и товарищества, владеющие шахтами, плавильнями и железоделательными мастерскими. Бюргерство в основном еще состояло из цеховых ремесленников и связанных с цеховым производством купцов. Однако все более активной становилась другая его часть — раннекапиталистические предприниматели.

Прогрессивные перемены, происходившие в немецком хозяйстве, были особенно заметны на фоне начавшегося упадка раннекапиталистического производства в средиземноморских городах, где когда-то родились первые мануфактуры. Путешественники, прибывавшие в Германию из Италии, Испании и Южной Франции, ставили немецких бюргеров в пример своим соотечественникам, хвалили их за рачительность, мастерство и утилитарную трезвость.

Вместе с тем именно в десятилетия, предшествовавшие Реформации, уже дают о себе знать и иные, отнюдь не прогрессивные экономические тенденции (полное развитие они получат лишь во второй половине XVI века). Товарно-денежные отношения, вторгшиеся в полупатриархальный хозяйственный быт, порождают не только торгово-промышленное предпринимательство, но еще и причудливые видоизменения традиционных способов эксплуатации. На свет появляются корыстолюбивые, торгашески-циничные феодалы, которые завидуют богатству состоятельных горожан. Ради приобретения денег, уже обнаруживших свою универсальную покупательную способность, они готовы на любые жестокости и лихоимства. «Господа наши, — скажет Лютер в 1525 году, — во всяком зернышке и соломинке видят гульдены», а потому делаются «беспощадными, как ландскнехты, и хитрыми, как ростовщики».

Стремление к денежной наживе толкает немецкого землевладельца не к изобретению новых (капиталистически рентабельных) форм хозяйствования, а к крайнему ужесточению традиционного гнета. Во многих районах Германии восстанавливается крепостное состояние. Луга, леса и водоемы изымаются из общинного пользования. Стремительно растут все виды повинностей и поборов.

Наряду с грубым насилием феодалы все чаще практикуют юридические и ростовщические хитрости. Захватив общинные земли, они дробят их, а затем продают в рассрочку ими же ограбленным крестьянам. При этом назначаются такие ежегодные платежи, что большинство держателей наделов попадает в вечную кабалу. Крестьянин, даже если он еще признается лично свободным, закрепощается через свое бездоходное хозяйство и вместе с потомством сидит в нем как в долговой яме.

Немецкая деревня была главной жертвой растущей феодальной алчности. Но от нее в немалой степени страдали и города. Князья, графы и епископы облагали их все новыми сеньоральными поборами, которые доводили до нищеты городские низы и наносили серьезный ущерб другим слоям, в том числе предпринимательским. Прибыль, полученная посредством едва народившейся раннекапиталистической эксплуатации, уплывала в виде пошлин и налогов, которые надо было отдать земельному феодалу; в виде денег, переплачиваемых спекулянтам за хлеб и сырье (среди этих спекулянтов опять-таки было немало представителей корыстолюбивого господствующего сословия); в виде взносов на содержание жертв торгашески-феодального разорения деревни — многочисленных бродяг и нищих, которые стекались в города, но еще не могли быть поглощены маломощным ремесленно-мануфактурным производством.

Отсюда делаются понятными разочарование, смятение и сложные формы деловой апатии, которые распространяются в среде немецкого бюргерства на рубеже XV–XVI веков. Немецкий состоятельный горожанин по-прежнему упорен и практичен, но вместе с тем как бы испытывает «комплекс неполноценности» в отношении своей экономической роли. Он полагает, что предпринимательство менее достойно, нежели военная или чиновничья служба, что земельная собственность и недвижимость «ценнее» денежного богатства; он сомневается, следует ли требовать от детей и внуков, чтобы они «приносили себя в жертву делу».

Порой эта социальная неуверенность заостряется до крайности и получает обобщенное мировоззренческое выражение. В домах состоятельных горожан все чаще слышны сентенции о немощи человека и безуспешности его благих начинаний, о вторжении в мир неодолимых «сатанинских» сил. Многие представители «подымающегося городского среднего класса» разделяют предчувствие близкого «конца света», столь характерное для массового сознания XV–XVI веков. Любимой песней немецких бюргеров становится средневековый плач «Посреди жизни осаждены смертью»; любимой гравюрой, которая украшает стены домов и мастерских, — дюреровское изображение четырех всадников — предвестников антихриста, одетых в костюмы хорошо известных народу феодальных хищников: императора и папы, епископа и рыцаря.

В христианской средневековой культуре пророчество о «конце времен» именовалось апокалипсисом (от греческого названия одной из книг Нового завета — «Откровение Иоанна»). Апокалипсические настроения составляли, если угодно, общую духовную атмосферу предреформационной эпохи. Один из лучших ее знатоков, голландский историк и философ И. Хайзинга, так писал об этом: «Каких бы сторон тогдашнего культурного наследия мы ни коснулись — будь то хроника или поэзия, проповеди или даже разного рода грамоты, — всюду остается одно и то же впечатление бесконечной печали. Может показаться, будто эта эпоха была несравнимо несчастна и ведала только раздоры, смертельную ненависть, зависть, грубость и нищету… Призыв memento mori пронизывал все ее наличное существование».

Действительно, накануне Реформации тысячи людей чувствовали себя как бы в процессе соборования, спешного приуготовления к приближающейся кончине мира. Они задавались вопросами, которые будут казаться странными их отдаленным потомкам: как наилучшим образом устроиться для ожидания «судного дня»; как сорганизоваться, чтобы всем вместе «умереть для греха».

Апокалипсические настроения были обусловлены многими обстоятельствами: частыми эпидемиями, непрекращающейся феодальной междоусобицей, страхом перед нашествием турок. Однако в пору лютеровской юности они питались прежде всего обескураживающим и тягостным впечатлением, которое производило меркантильное разложение патриархальных порядков, сопровождавшееся ростом насилия, обманов и продажности.

В верхах немецкого общества царили коварство и цинизм; должности продавались; взятки в канцеляриях и судах стали обычным явлением. Впервые были введены в употребление крепкие напитки с низкой стоимостью производства, как бы специально предназначенные для спаивания народа, — к началу тридцатых годов пьянство в Германии приобрело характер национального бедствия.

Бросающийся в глаза «упадок нравов» заслонял прогрессивные экономические и социальные процессы, на которых справедливо сосредоточат свое внимание позднейшие историки. Само развитие рыночных отношений, лежавшее в основе этих процессов, живому свидетелю событий сплошь и рядом представлялось чем-то злокозненным и пагубным. Неудивительно, что в предреформационных апокалипсических проповедях (особенно в «низовых» — крестьянских и плебейских) так страстно осуждалось «служение маммоне», под которым разумели не только феодальную алчность, но и торговлю, и банки, и промышленно-предпринимательские занятия.

«Бюргерская апокалиптика» занимала особое место среди многообразных форм позднесредневековой разочарованности в будущем. Ее отличали сдержанность, меланхолическая грусть и вместе с тем глубокие внутренние парадоксы. Будучи плотью от плоти развивающихся товарно-денежных отношений, «подымающийся городской средний класс» не мог разделять их глобального осуждения. В то же время, озабоченный сохранением своей денежной прибыли, он не мог не протестовать против циничного меркантилизма, характерного для дворянско-княжеского сословия и его многочисленных прислужников. Бюргерские идеологи первыми оказались перед задачей различения раннебуржуазной и позднефеодальной «жажды наживы».

Смятение немецкого предпринимателя было чревато идеями новой хозяйственной этики. Под ним таилась потребность в моральном возвышении «добросовестного стяжания».

В условиях XVI столетия потребность эту приходилось удовлетворять с помощью религии и богословия. Немецкий горожанин не мог оставаться энергичным дельцом, не уверовав в то, что христианский бог благоволит предприимчивым, бережливым, усердным людям и порицает беззастенчивое феодальное лихоимство. Нуждаясь в нравственно-религиозных стимулах, он предъявлял спрос на новые формы ереси — жил в ожидании своего собственного теолога, который в тишине кельи, в напряженном и терпеливом размышлении над священными книгами разрешил бы «бюргерскую апокалиптику» в новую, одушевляющую форму веры. Этим теологом и предстояло стать «Мартину из Мансфельда», который в июле 1505 года был внесен в списки эрфуртских монахов-августинцев.

В 1537 году в одной из «застольных речей» Лютер так говорил о своем детстве и отрочестве: «Мои родители держали меня в строгости, доходившей до запугивания. За один-единственный орех, на который я как-то позарился, мать выпорола меня до крови. Этим суровым обращением они в конечном счете и толкнули меня в монастырь. Хотя они искренне полагали, что делают мне хорошо, я был застращен ими до робости».

Нетрудно увидеть, что Лютер в данном случае слишком упрощает причины своего ухода в монастырь. Однако нам представляется, что именно это упрощение и позволяет реформатору высказать некоторую правду о своем личностном становлении. «Строгость, доходящая до запугивания» пронизывала весь быт позднесредневекового мелкого предпринимателя, и Лютер очень рано мог разглядеть в ней пугающую неуверенность, слабость старших. Последующее развитие Лютеровой «робости» с очевидностью обнаруживает, что она представляла собой с детства впитанную «бюргерскую апокалиптику»: ощущение человеческой немощи, уязвимости, заброшенности.

Это настроение он впоследствии всегда принимал как «свое»: оно привлекало Мартина в проповеди «братьев общей жизни», в беседах монахов-францисканцев, услышанных в бюргерском доме Котта, в лекциях Трутветтера, так нравившихся ему в Эрфурте.

На наш взгляд, и само решение Лютера об уходе в монастырь может рассматриваться в качестве предельного выражения той разочарованности в возможностях практического успеха, которая вообще была характерна для предпринимательско-бюргерского сословия, подвергавшегося торгашески-феодальному ограблению. Одновременно это решение содержало в себе и момент не сломленной бюргерской гордости: стремление добиться своего на путях «одобряемого богом» аскетического практицизма.

Мартин нес в себе новый, уже не средневековый по содержанию конфликт, перед которым, как мы увидим, окажутся бессильны традиционные монастырские средства «врачевания души». Лютер излечится сам, превратившись в бюргерского религиозного идеолога. Он с выстраданной страстью заговорит о ненужности монашеского аскетизма и христианском достоинстве мирских занятий, о необходимости новой организации церкви и ограничении ее вмешательства в гражданско-политическую жизнь. Упорный и совестливый горняцкий сын, принявший постриг в результате разочарования в светской карьере, как бы самой жизнью будет приведен к решению масштабной культурно-исторической задачи.

«Революция началась в мозгу монаха» — так говорил о Лютере Карл Маркс, обозначая парадоксальный исходный пункт в развитии реформационного сознания.

 

III. «Революция началась в мозгу монаха»

Эрфурт был одним из самых клерикальных городов империи. В 1493 году в нем насчитывали 862 представителя «белого» и «черного» духовенства, 27 епископских служащих и более 150 сиделок, занятых в организованных церковью больницах и госпиталях. В городе было по меньшей мере пять монастырей.

Мартин выбрал августинский, известный особой строгостью устава. Немалую роль сыграло, по-видимому, и то обстоятельство, что в августинском Черном монастыре был лучший в городе хор. Лютер, благоговевший перед церковной музыкой, не мог этого не оценить.

Точное название монастыря, куда вступил Лютер, было таким: «Община (конвент) нищенствующих августинцев-отшельников». В начале XVI века все слова, фигурировавшие в этом названии, звучали фальшиво. Августинцы не придерживались учения Августина, хотя почитали его как своего «небесного патрона». Община давно уже не была нищенствующей: она владела солидным земельным наделом, а собирание милостыни практиковала просто как воспитательную меру. Ничего не осталось и от отшельнического быта, который монахи-августинцы вели в XIV веке.

В эрфуртский Черный монастырь принимались главным образом люди состоятельные (мелкопоместные дворяне, клирики и бюргеры). Внутри монастыря сохранялось социальное неравенство, которое существовало за его стенами: немногочисленные представители простонародья, приняв постриг, превращались в своего рода монастырскую дворню; те же, кто принес с собой деньги или ученые степени, освобождались для литургического пения, молитв, аскетических упражнений и сосредоточенного размышления над Библией (со временем их выдвигали в монастырские начальники, в священники или преподаватели богословия). Монастырский надел обрабатывался крестьянами, которые «коммендировали себя ордену», то есть признавали конвент своим феодальным господином. Они находились на положении полукрепостных.

Пройдя через обряд «облачения», Мартин стал «послушником, принятым в испытание». В течение года он обязан был усвоить августинский устав и доказать свою пригодность к монашескому чину.

Новооблаченный жил в келье три на два метра. В ней находились стол, скамейка, светильник и соломенный тюфяк, застланный суконным одеялом. Никакой иной утвари (и вообще чего-либо собственного) иметь не разрешалось. Кельи не отапливались. Узкая прорезь в стене над головой не позволяла видеть ничего, кроме неба. Дверь кельи не запиралась и имела оконце-глазок.

Новичок находился под постоянным надзором приставленного к нему институтора. Как правило, это был пожилой монах, хорошо знакомый с монастырским регламентом. Он должен был указать своему подопечному на его порочные мирские привычки; объяснить, перед кем, где и когда тот обязан был падать ниц или преклонять колени; он должен был научить новичка ходить семенящим шагом, согбенно, опустив очи долу; есть и пить только в положенное время и никогда не забывать предписанным образом благословлять вкушаемый хлеб.

Исключительное внимание уделялось дисциплине речи. В келье новооблаченному не разрешалось произносить ничего, кроме молитв. Даже над Библией, которая вручалась на другой день после вступительного обряда, следовало размышлять молча. Институтор, которому одному только разрешалось навещать новичка, в келье объяснялся с ним знаками.

Монастырская территория вне кельи делилась на места и зоны, где запрещалось или дозволялось говорить. Для всякой частной беседы требовалось особое разрешение, и велась она под наблюдением одного из субприоров. Категорически запрещались шутки, взаимные похвалы и многословие.

Деспотическая тишина, царившая в монастыре, одних доводила до косноязычия, других делала мастерами сурового лаконизма. Семь раз в день над шорохом редких монашеских бесед вздымались могучие волны псалмопения. К первой литургии монахи подымались в два часа утра; последняя звучала на исходе дня. В промежутках между литургиями занимались хозяйственными делами, учебой и аскетическими упражнениями.

По меньшей мере раз в неделю монах должен был «откровенно, внятно и смиренно исповедоваться». Кроме того, ежемесячно проводилась еще так называемая «общая повинная». Пав на колени, августинцы дружно, начиная со старших, признавались в своих прегрешениях. Одновременно они указывали на проступки собратьев, говоря о них в третьем лице: «Брат Густав мог бы припомнить…», «брат Мартин не станет отрицать…» Это было обоюдное доносительство, совершавшееся по праву полного равенства и заботы об общем интересе.

Упорный и совестливый Мартин без особых затруднений выдержал испытательный год. Совершенно новые заботы и требования, от которых нельзя было отвлечься ни на минуту, оторвали юношу от мыслей о мире, притупили чувственные впечатления и усилили восприимчивость к слову — наставническому и молитвенному. На какое-то время Мартин стал никем: он сам ничего не затевал и не предпринимал; вся его активность свелась к исполнению того, что задумали сделать с ним другие. Позже реформатор найдет страшные, иронически точные слова для характеристики покорного подвижничества, которому он отдался в свой первый монашеский год: «Я был свят — я не убивал никого, кроме самого себя».

Мартин был доверен институтору, своего рода монастырскому дядьке. Этому «чуткому старому человеку», как позже характеризовал его Лютер, приходилось не столько одергивать и порицать своего воспитанника, сколько оберегать его от горьких самоосуждений. Мартину все казалось, что он недостаточно усерден в исполнении монастырского регламента и что бог не может быть им доволен.

Эти опасения не шли, однако, ни в какое сравнение с недавними душевными терзаниями. Осенью 1506 года будущий реформатор «со спокойным духом» прошел через церемонию «посвящения».

* * *

Душевный покой Мартина был недолгим. В канун нового, 1507 года он узнал, что монастырское начальство предназначило его в священники. Это было правилом в отношении монахов, обладавших ученой степенью.

Подготовка к священному сану предполагала работу над специальной церковной литературой. Мартину была рекомендована книга Габриеля Биля «Изъяснение мессы». Она встревожила и напугала его.

В расхожих изданиях, с которыми Лютеру приходилось сталкиваться прежде, обычно подчеркивалось, что церковные обряды обладают магической силой, нимало не зависящей от внутреннего состояния и образа мыслей совершающего их церковнослужителя. Эта тема особенно широко обсуждалась в конце XV — начале XVI века, в пору повсеместного нравственного упадка духовенства, который уже невозможно было скрыть от мирян. В книге Биля проводилась иная идея: всякая церковная церемония является действенной лишь в том случае, если исполняющий ее служитель обладает соответствующим внутренним настроением. Он должен быть чист от греха, исполнен любви к прихожанам и несомненной веры в божественное милосердие.

Рассуждения Биля Лютер воспринял со свойственной ему серьезностью: «Стоило мне вчитаться, и сердце мое кровоточило». Подобно предпринимателю-горняку, который, приступая к новому делу, прежде всего взвешивает свои силы, Мартин, изучая «Изъяснение мессы», серьезно размышлял о своих духовно-нравственных возможностях. Он усомнился в том, что обладает внутренними качествами, которых требует от священника Биль.

Но и этим дело не ограничилось: сомнение пошло вглубь. Мартин подозревал теперь, что он по-настоящему не испытан, что руководство монастыря слишком снисходительно отнеслось к нему, когда разрешило постриг. Далее следовали вопросы опасные и роковые. Почему годичные аскетические занятия не подготовили его (как других) к спокойному и уверенному вступлению в назначенный сан? Возможно, он был недостаточно усерден? Возможно. Но разве исключено, что он принадлежит к числу людей, которым никакая аскеза не идет впрок?

Мы знаем, что решение Лютера о монашеском пути не обладало характером свободного и сознательного выбора. Он столько же пришел, сколько попал в монастырь. Он убедил себя, что непригоден для мира, но, строго говоря, вообще не задумывался над тем, посильно ли для него отвергнуть мир. Вопрос о пригодности к монашеству и в испытательный год не достиг своей полной остроты: он был заслонен заботой о мнении наставников, волю которых Мартин прилежно исполнял. Они должны были решить, получится ли из него хороший монах.

Лишь теперь, когда Мартин уже принес богу августинскую клятву (принес сознательно, а не в полубеспамятстве, как это имело место во время грозы под Штоттернгеймом), проблема монашества впервые встала перед ним как проблема личного призвания. Лютеру предстояло выяснить, пригоден ли он для уже состоявшегося пострига не по оценкам других, а по строгому суждению собственной совести. Если нет — значит, он возложил на себя непосильную клятву и его ждет неотвратимое небесное наказание. Другие послушники уже «добивали свою греховную плоть» и полагали даже, что начинают зарабатывать для церкви «избыток христианских заслуг», а Мартин все еще видел себя на стадии предварительного испытания. Книга Биля подсказывала ему критерий проверки — благочестивое субъективное настроение, которое должно увенчать прилежные аскетические занятия.

В год, предшествующий первой мессе, Лютер стал настоящим самоистязателем. Словно вознамерившись замучить своих наставников, он доводил монастырскую щепетильность до абсурда: без конца клал поклоны, обессиливал себя постами и почти не спал. Кроме того, Мартин придумал еще и свое, оригинальное средство «умерщвления плоти». «Я изнурял себя постами, бдением, молитвой, — вспоминал он позднее, — кроме того, я среди зимы стоял и мерз, стриженный, под жалким капюшоном, так был безумен и глуп». В другом месте: «Я никогда не мог утешиться моим крещением, но всегда думал: о, когда же наконец я стану праведным и завоюю милосердие божье? Этими мыслями я был подвигнут в монашество и распинал себя постами, стужей и строгой жизнью». «И все-таки, — добавляет он, — я ничего не добился».

Действительно, что ни предпринимал Мартин, его душевный покой не восстанавливался: он чувствовал себя раздраженным, злобным, сомневающимся в доброте бога.

Объявленным идеалом августинского ордена было «евангельское совершенство». Это значило, что за монахом не должно было числиться не только дурных поступков, но и нечистых помыслов. Признанным средством против них считалась исповедь. Давно было проверено, что, когда монах оглашает свое дурное побуждение (признается в нем своему духовнику или всей общине), искушение перестает его мучить. Оно как бы сникает перед верой в священный сан выслушивающих.

Но, к ужасу своему, Мартин снова и снова обнаруживал, что исповедь не помогала ему. Стремясь к полной откровенности, он сообщал по порядку обо всех своих искушениях, начиная с раннего детства. После обычной часовой исповеди он нередко просил еще об особом вызове, чтобы дать более полные показания о прошлом. Все было напрасно: признания не просветляли душу. «Не помню ни одного часа, — вспоминал позже Лютер, — когда бы все было так, как по учению церкви бывает после исповеди».

Какие же искушения неотвязно преследовали Мартина и укрепляли его в мысли о божественном проклятии? Это были непристойные эротические сновидения, внезапные приступы раздражения против собратьев и, наконец, какое-то фатальное богохульство (Мартин признавался, что, читая молитвы, он порой испытывал желание надерзить всевышнему именно тогда, когда подобало произнести слова благодарности и хвалы).

Первые два искушения нимало не удивляли монастырских наставников: они были типичны для молодого монаха, только что принявшего целибат и не привыкшего к общинному быту, который требует особенно много терпения и уступчивости. Третье искушение (богохульство) несло в себе момент загадки. Но что особенно настораживало и пугало Лютеровых пастырей, так это смятение и ужас Мартина перед его в общем-то заурядными и мелкими грехами. В терзаниях монаха чудилось нечто более коварное и опасное, чем сами их поводы.

Как правило, в монастырь шли люди, серьезно нагрешившие в прежней жизни. Они принимали постриг, чтобы замолить свои явные проступки. Они отделяли себя от мира понятным и энергичным раскаянием. Мартин к таким людям не принадлежал. В его прошлом не было осязаемого прегрешения, но не потому, что он был хорош («от рождения свят»), а потому, что в течение почти двадцати лет вел назначенную, поднадзорную, безынициативную жизнь. Вспоминая прошлое, Мартин нигде не видел собственных самостоятельных поступков, будь то хороших, будь то дурных. Вместо них всюду обнаруживалась чужая воля, воспитание, обстоятельства — розги, гроза и чума. Бюргерский сын, не вынесший назначенной ему карьеры, укрывшийся от мира в монастыре, но неспособный справиться с греховными помыслами, оказывался «без вины виноватым», «фатально виноватым», а значит, грешным в силу предопределения. Творец создал его таким!

Поползновения к богохульству, в которых Мартин признавался на исповеди, были далеко не безобидны. Они представляли собой симптомы глубокого пессимизма. И потребовалось всего несколько месяцев, чтобы благочестивый католик заговорил как отчаянный богоборец. Кощунственные слова срывались с языка, и возникало желание «изничтожить этого чудовищного бога, если только он мог существовать». Даже страдающий Христос вызывал у Лютера злобную неприязнь. Монах видел в нем «первого из счастливцев», царя тех, кому дано мучениями заслужить блаженство, тогда как он, Мартин, безрезультатно терпит и истязает себя: «Обида охватывала меня всякий раз, как я видел Распятого».

Приступы ненависти сменялись приступами ужаса: сколь страшные муки должны ждать смертного, исполненного такой злобы против творца! Лютер уже заранее, воочию переживал их. «Никакой язык не может высказать, никакое перо описать, что испытывает человек в такие мгновения, — расскажет он впоследствии. — Если бы это страдание длилось всего полчаса, нет, всего только десятую долю часа, то человек весь изничтожился бы и кости его обратились бы в пыль. Так, сверх всех понятий, является бог, страшный в своем гневе. А каков бог, таково его творение. И некуда бежать. И нет ничего, что могло бы утешить».

Во время одной из репетиций августинского хора Мартин, прослушав стих из Евангелия, где говорилось об исцелении силою веры, рухнул на землю и, как бы отвергая страшную судьбу больных, но не верящих, не своим («бычьим») голосом закричал: «Не есмь!» («non sum»).

Таковы были итоги монастырского лечения лютеровских сомнений.

Мартин тем хуже чувствовал себя, чем добросовестнее применял испытанные душеспасительные средства. Он был в отчаянии и просил отсрочить церемонию введения в священнический сан. Монастырские наставники заподозрили в этом скрытую гордыню. Они рекомендовали Лютеру со смирением принять назначение ордена и уповать на то, что он одолеет свое отчаяние после новых, более терпеливых и методичных аскетических трудов.

2 мая 1507 года Мартин служил свою первую мессу. На это праздничное событие прибыл из Мансфельда Ганс Людер, который пожертвовал 20 гульденов для монастырской кухни. Молодой священник видел себя между земным и небесным отцом и имел все основания думать, что оба им недовольны.

Поначалу все шло хорошо. Одушевленный торжественностью происходящего, Мартин уверенно приступил к богослужению. Однако, дойдя до слов: «…и помолимся от сердца», он почувствовал, что «едва жив от страха, ибо не было в нем веры». Что произошло далее, достоверно неизвестно, но легенда гласит, что Лютер покинул алтарь.

* * *

Новый душевный кризис свидетельствовал, казалось бы, о полном поражении Лютера-христианина. Католические авторы нередко говорят, что дело именно так и обстояло: «первый в истории протестант» был просто монахом-неудачником, уставшим от аскетических трудов и опустившимся до тривиальной озлобленности.

В действительности Лютер был далек от заурядных эмоций несостоявшегося монаха-католика. Уникальным в его опыте была стойкость, с какою он сам держался за свое почти невыносимое отчаяние.

Монастырские наставники неоднократно пытались внушить молодому послушнику, что он судит о своем грехе с чрезмерной строгостью. Его душевное состояние, говорили они, достаточно распространенная форма монастырской болезни. Многие страдали ею, но излечивались, оглядываясь на других, более скромных братьев.

Безропотно исполняя самые трудные епитимьи, назначаемые ему монастырским начальством, Лютер, однако, категорически отвергал этот утешительный образ мысли. Он согласен был признать, что и прежде многие монахи страдали его недугом. Но вот действительно ли излечивались, когда успокаивались? Не давая ходу этому подозрению, замаливая его как мысль «мятежную и дерзкую», Лютер, однако, продолжал жить в соответствии со своей независимо-совестливой натурой и все глубже погружался в печаль, в сознание полной своей неблагодатности. Ему было невдомек, что сама его несговорчивость (с детства усвоенная горняцкая настороженность к возможной иллюзии) и была его ценнейшим душевным достоянием. На поприще монастырского аскетизма он действовал как представитель только что народившейся «честной наживы», как человек, который страстно добивается известного практического результата (небесного оправдания), но вместе с тем отвергает любые сомнительные способы его достижения.

Как ни велико было душевное смятение, охватившее Лютера в 1507–1508 годах, оно не довело его до апатии, не помешало тому, что молодой августинец стал вскоре настоятелем виттенбергской соборной церкви, отправился с ответственным поручением в Рим, а по возвращении успешно вел обширную проповедническую, лекционную и учено-богословскую работу. Показательно, с другой стороны, что сама эта внешняя деятельность (о которой пойдет рассказ позже) не только не погасила нравственных поисков Мартина, но и дала им новую пищу.

В 1512 году — уже в Виттенберге — Лютер по обязанности университетского преподавателя засел за труды Аврелия Августина, философа формирующейся западно-христианской церкви, считавшегося «небесным покровителем» ордена, к которому Мартин принадлежал. В учении Августина Лютера захватило представление о боге как о сверхъестественной силе, которая не связана никаким (в том числе и своим собственным) законом и по произволу определяет людей к спасению и проклятию. Представление это не могло не ужасать, и вместе с тем Мартин со свойственной ему честностью должен был признать, что именно оно отвечало тому ощущению бога, которое он давно носил в своей душе.

В текстах Августина Лютер находил так необходимое ему теологическое обоснование своих догадок: раз человек уже от века принадлежит либо к спасенным, либо к проклятым, перед ним вообще не стоит задача спасения. Все, что остается на долю людей, — это возможность удостовериться, к какому уделу предопределен каждый из них. Сам «небесный патрон» августинского ордена свидетельствовал о том, что монашеские аскетические упражнения на то только и годятся, чтобы практиковать их по-лютеровски, то есть как средство самоиспытания и установления, кто ты есть от века.

Августин вселяет в Мартина новое одушевление. Монах опять изнуряет себя «постами и трудами» и опять приходит в отчаяние. Не исключено, что оно наконец довело бы Лютера до полной апатии, если бы не помощь со стороны его нового наставника и духовника.

Иоганн фон Штаупитц был одним из августинских викариев (так называли наместников епископа, епископов без епархии). Он принадлежал к образованным людям своего времени. Выходец из дворян, Штаупитц был в молодости беспокойным монахом. Где-то к тридцати годам он, «измаявшись, угомонился» и вырос в примерного монастырского руководителя. Сдержанный, тактичный и осмотрительный, он слыл лучшим из августинских дипломатов, одинаково хорошо чувствовавшим себя и при папском дворе, и в княжеских дворцах, и в домах, где собирались гуманисты. Тонкий юмор, которым он мастерски владел, открывал ему все двери. Но, как бы памятуя о своей мятежной молодости, Штаупитц с симпатией относился к страстным религиозным натурам. Лютер привлек его внимание своим отчаянным переживанием первой мессы. В замкнутом и застенчивом монахе Штаупитц почувствовал недюжинные духовные способности — он пригласил Мартина к себе в Виттенберг.

Августинский викарий поддерживал Лютера в пору его первых конфликтов с папством. Однако, когда реформация развернулась, он остался со старой католической церковью, покинул гибнущий августинский орден и умер на спокойной должности в Зальцбурге. На смертном одре Штаупитц говорил, что любил Мартина больше, чем мог бы любить жену или сына.

В 1512 году викарий понимал душевное состояние Лютера не лучше, чем его прежние эрфуртские наставники. Будучи духовником Мартина, он давал ему советы, мало отличавшиеся от советов первого институтора. Сохранилось одно из писем этого времени, где Штаупитц обращается к Лютеру. «Ты хочешь быть без греха, а не имеешь ни единого настоящего греха. Христос есть прощение действительных грехов, когда [непослушанием] убивают родителей, публично оскорбляют и поносят бога, нарушают супружескую верность и т. д. Вот настоящие грехи. Имей ты повинный регистр, в котором стоят эти грехи, Христос должен бы был тебе помочь. А что носиться со своим легким прихрамыванием и всякий пустяк возводить в грех!»

Вместе с тем Штаупитц обладал хорошим педагогическим чутьем и, если требовалось, умел найти всего одну реплику, одну фразу, которая открывала совершенно новые горизонты перед его самостоятельно рассуждавшим воспитанником. Он делал это без всякого резонерства, с оттенком легкой иронии, которая как бы уравнивала наставника и ученика.

Когда Мартин на исповеди признался Штаупитцу в своих мучениях по поводу предопределенности и неизбранности, тот поначалу просто не поверил, что подобные вопросы могут кровно, не теоретически волновать и терзать человека. Затем он посоветовал: «Кто хочет диспутировать о предопределении, пусть вспомнит о ранах Христа. Если правильно запечатлелся образ Распятого, который определен богом к тому, чтобы страдать за грехи, то нет уже [достоверности] предопределения».

Реплика, брошенная виттенбергским викарием, заронила предчувствие какого-то внезапного просветления. Мартина мучили новые вопросы, связанные с образом распятого Христа. Кто, как не Иисус, был любим богом-отцом и имел право считать себя избранным из избранных? Почему же тогда ему суждены были мучения и позорная казнь? Почему на кресте, как свидетельствует Евангелие от Матфея, богочеловек испытывал чувство проклятых — отчаяние? И наверняка несравнимое с тем, которое переживает монах Мартин! Уж не есть ли само сознание покинутости богом предвестие и примета избранности?

Это не вязалось ни с чем ранее слышанным и читанным. Это было абсурдно. Вместе с тем Лютер заметил, что, хотя решение не отыскалось, мысль об ужасах ада отступила. Стоило ему подумать об извечном проклятии, и перед глазами вставала израненная голова Спасителя, вид которой, как это ни удивительно, снимал страх.

В конце 1512 года Мартином вновь овладела меланхолия. Как и прежде бывало, она следовала сразу за внешним успехом: в октябре двадцатидевятилетнему Лютеру присудили степень доктора богословия. В одобрении и похвалах не было недостатка, но сам Мартин говорил себе: «Я уже и магистр, и доктор, а свет, которого ищу, все еще не снизошел на меня». Если депрессия, постигшая Лютера после присуждения магистерской степени, завершилась монашеским постригом, то депрессия докторская оказалась прологом ко внутреннему разрыву с монастырем.

В это время Мартин работал над своим первым лекционным курсом. Удалившись в одну из келий, расположенных в башне виттенбергского Черного монастыря, он писал так называемые «аргументы» (теперь мы сказали бы «комментарии») к печатным оттискам латинского текста псалмов. Неожиданно взгляд его задержался на давно известном месте, которое теперь подействовало на него «как удар кулака»: in justitia tea libera me (в справедливости твоей освободи меня). Он привык, встречая этот оборот в псалмах и посланиях Павла, думать о судейской справедливости бога, напоминавшей ему о его недостойности и повергавшей в ужас. Теперь вдруг у него возникло смутное чувство, что понятие это в языке Библии имеет, возможно, совсем иной смысл, чем в языке богословов-схоластов. Ему захотелось немедленно добиться ясности. Он обратился поэтому к известному месту из «Послания Павла к Римлянам» (I, 16–17), где Евангелие определяется как спасительная сила для всех, кто, веруя, принимает его. «Здесь почувствовал я, — вспоминал позднее Лютер, — что полностью изменился, родился заново и как бы через открытые ворота уже вступил в рай. Вся Библия разом приобрела для меня другой вид. Я мысленно пробежал ее, поскольку знал на память, и увидел другие тексты, имевшие подобный же смысл…» Произошло разрешение долгого душевного кошмара, получившее в немецкой литературе название Turmerlebnis, Turmoffenbarung («переживание, испытанное в башне», «башенное откровение»).

В итоге мучительных исканий Лютер открыл для себя основной постулат реформаторского учения — постулат о спасении силою «одной только веры» (sola fide).

Что же подразумевал этот постулат изначально, в момент своего рождения на свет?

Было бы грубой ошибкой приравнивать молодого Лютера к воинствующим фидеистам XVII–XVIII веков, которые противополагали веру разуму, воле и самостоятельному нравственному суждению людей. Исстрадавшийся августинский монах отстаивал совсем иное противопоставление: в личной вере он видел антитезу традиционного доверия к авторитету. Нельзя добиться спасения, если жить по назначенному, исполняя заранее предписанные «добрые дела». Непременное условие спасения — это внутренняя свобода христианина, его сознательное и неподневольное стремление к добру. Из-за греховности человека оно может быть крайне слабым, «непродуктивным», и все-таки никто не вправе предполагать, будто он неблагодатен от природы. Ведь иначе он никогда не испытывал бы угрызений совести и недовольства собой.

Вера осознается молодым Лютером как внутренняя готовность к нравственным поступкам, коренящаяся в совести каждого — пусть даже самого грешного, самого ничтожного — человека, и как надежда на то, что бог своею силой восполнит недостаток его силы, воли и проницательности.

Отождествление веры с личным нравственным устремлением христианина составляло суть «революции, начавшейся в мозгу монаха». В этой исходной ячейке, «клеточке» реформационной идеологии уже заключался и лютеровский протест против идеи папской непогрешимости, и критика индульгенций, и гордые слова «на том стою и не могу иначе», которые прозвучат в 1521 году на рейхстаге в Вормсе.

Слова апостола Павла о спасительной вере расшифровали и личную проблему Мартина. В «башенном откровении» он наконец-то пришел к столь важной для себя мысли: честность и совестливость суть величайший небесный дар; человек причастен к богу через ту самую судящую способность совести, которая уличает его собственное несовершенство. Тот, кто лишен самодовольства, правдив и требователен к себе, тот уже не безнадежен и не имеет оснований числить себя среди проклятых от века.

Не раз делались попытки уподобить духовный переворот, пережитый Лютером в конце 1512 года, мистическим «обращениям», о которых повествовала средневековая церковная литература. В действительности Turmerlebnis было сродни прежде всего тем озарениям, которые испытывает филолог, долго работающий над сложным, многозначным текстом. В 1513–1516 годах Лютер многократно перепроверял себя на Библии и преодолевал вновь возникающие сомнения с помощью вполне рациональных аргументов. В нем росла уверенность интерпретатора и исследователя, которая скоро дала о себе знать и во внешнем поведении.

* * *

Мартин прибыл в Виттенберг зимой 1508 года — ему была уготовлена здесь должность настоятеля городской церкви. Не обладая еще богословской ученой степенью и связанными с нею привилегиями, Лютер в этот момент был просто приходским священником, представителем церковных низов, наиболее тесно связанных с мирянином-простолюдином. «Духовенство, — писал Ф. Энгельс в работе «Крестьянская война в Германии», — распадалось на два совершенно различных класса. Аристократический класс составляла духовная феодальная иерархия: епископы и архиепископы, аббаты, приоры и прочие прелаты… Плебейская часть духовенства состояла из сельских и городских священников. Они стояли вне феодальной иерархии церкви и не имели доли в ее богатствах… Им как выходцам из бюргерства или плебса были достаточно близки условия жизни массы…».

Исповедуя виттенбергских прихожан, делившихся с ним своими тяготами и заботами, священник Мартин имел возможность глубже изучить своеобразие их религиозно-нравственных запросов, их страхи и суеверия.

Немецкий простолюдин XVI века, проживавший в мелких, феодально-замкнутых княжествах, по образу жизни своей был глубоким провинциалом. Трудно было лучше понять его психологию и умственный склад, чем побывав в роли настоятеля маленькой городской церкви.

В 1508 году Виттенберг, этот будущий «Рим еретиков», был, мало сказать, провинциальным городом — он представлял собой типичное захолустье. В Виттенберге насчитывалось от силы 2 тысячи жителей. Он был застроен просторно, но, кроме церкви св. Марии, замка и примыкающей к нему богадельни (приюта Всех святых), не имел никаких хоть сколько-нибудь примечательных сооружений. Улицы были грязны, а на рыночной площади лежали кучи навоза. Горожане, как и во всех селениях подобного рода, занимались главным образом сельским хозяйством. Ремесленники были организованы в корпорации булочников, мясников, сапожников, портных и суконщиков. Помимо этого, существовало еще объединение возчиков.

«Бедный, неприметный городишко, маленький, ветхий, уродливый, состоящий из низких деревянных домов и более похожий на деревню, чем на город», — сетовал один из путешественников в начале XVI века. Но и в 1524 году высказывались не лучше: «Убогий, бедный, грязный городишко… Все дороги, улицы и постоялые дворы полны нечистот; варварский люд, не понимающий толка ни в чем, кроме пива, да купечество с доходом на три геллера. Рынок без народа, город без горожан». Мнение принадлежит страстному противнику Лютера Иоганну Кохлею, но не является злокозненным. В зрелые годы реформатор сам не раз жаловался на неисправимо убогий быт Виттенберга, а о жителях его говорил, что они «находятся на грани цивилизации».

В провинциальном городке было две достопримечательности столичного ранга.

Первая — богатое собрание святых реликвий, составленное усилиями саксонского курфюрста Фридриха и размещенное в Замковой церкви.

Ярким выражением упадка средневекового католицизма явилось распространение в массах примитивных фетишистских воззрений, которые церковь не только не оспаривала, но и беззастенчиво эксплуатировала. В грехе видели род загрязнения, а в небесной благодати — влагу, которая омывает загрязненную душу. Почившие святые праведники рассматривались как сосуды, полные этой влаги. Считалось, что прикосновение к их останкам или к предметам, с которыми они имели дело при жизни, очищает верующего от скверны греха.

По мере того как укоренялось это представление, почитание святых мест и реликвий приобретало характер эпидемий. Повсеместно открывались следы пребывания библейских героев и подвижников католической церкви, причем дело не обходилось без шарлатанства. В трюмах кораблей, прибывавших с Востока, ехали горы камней, собранных «на самой вершине Голгофы», стога сена «из ясель, где родился Иисус», и совсем уже странные предметы — например, «яма, в которой крепился крест Господень». Светские государи, соревнуясь в благочестии (а также в учреждении доходных мест массового паломничества), скупали святыни и организовывали экспедиции для их захвата.

Собрание реликвий, размещенное в Виттенберге курфюрстом саксонским, было одним из самых богатых не только по германской, но и по общеевропейской мерке. Оно включало 5005 священных предметов, среди которых числились: обугленная ветвь от горящего куста, в виде которого бог явился Моисею; 35 обломков креста Христова; по меньшей мере 200 вещей, некогда принадлежавших богоматери, а также мумифицированный труп одного из невинных вифлеемских младенцев, зарезанных по приказу царя Ирода. По ироническому подсчету Спалатина, человек, обошедший виттенбергское собрание и прикоснувшийся к каждой святыне, получал освобождение от мук чистилища сроком на 127 800 лет. Маленький Виттенберг притягивал к себе паломников из Лейпцига, Эрфурта, Магдебурга и других городов.

Второй достопримечательностью Виттенберга был его университет. Он был основан в 1502 году как учреждение, угодное церкви, и вскоре отдан под надзор августинского ордена. Создавая его, курфюрст Фридрих никак не мог предполагать, что через двадцать лет эта вторая достопримечательность Виттенберга погубит первую; что из его стен выйдет учение, объявляющее поклонение святым реликвиям безбожным и варварским суеверием. Уже в 1520 году университет сделается центром новой немецкой образованности — гуманистической и августинианской (то есть антитомистской и антисхоластической). Поток паломников прекратится — польется поток студентов и школяров. По всей Германии отцы бюргерских семей станут мечтать о том, чтобы отправить своих сыновей в «знатные школы курфюрста Фридриха». В 30–40-х годах университет переживет трудные времена, но слава его не померкнет. Даже для XVII века он останется общеевропейским символом новой педагогики, умеющей соединять эрудицию с самостоятельным суждением и благочестие с пытливостью. Шекспировский Гамлет не случайно учился в Виттенберге: для эпохи Шекспира это слово значило больше, чем слова «Сорбонна» и «Оксфорд».

Мартин Лютер, которому Виттенбергский университет в первую голову обязан своим обновлением и известностью, переступил его порог в октябре 1508 года. Он занял здесь скромную, второстепенную кафедру моральной философии. Два раза в неделю он вел семинары по Никомаховой этике Аристотеля и трижды (по вечерам) руководил студенческими диспутами. Одновременно двадцатипятилетний священник был еще и виттенбергским студентом. Он слушал лекции Штаупитца и готовился к экзамену на степень бакалавра богословия (она была присуждена 9 марта 1509 года).

Первое пребывание Лютера в Виттенберге было недолгим. Осенью 1509 года он снова в Эрфурте, где со страстью отдается академическим занятиям: читает богословские сочинения, изучает древние языки и, судя по некоторым свидетельствам, вступает в новое, более тесное соприкосновение с эрфуртскими гуманистами. Молодой бакалавр теологии разделяет и достоинства и недостатки гуманистического мышления: он все более почтительно относится к ученой (в особенности — филологической) эрудиции и вместе с тем высокомерно судит о необразованной массе.

Летом 1509 года в Эрфурте начинаются народные волнения, вызванные ростом налогового бремени. Группы подмастерьев и поденщиков выступают с радикальными требованиями, но скоро оказываются орудием в чужих руках. Сначала богатеющие эрфуртские мастера используют восставшие низы для ниспровержения патрицианского городского совета, а спустя некоторое время майнцский епископ — феодальный покровитель Эрфурта — разгоняет с их помощью учрежденный самими мастерами «выборный комитет». Власть переходит в руки епископского наместника: Эрфурт вновь становится жертвой жестоких налогов и финансовой неурядицы.

Двадцатипятилетний монах-августинец был очень далек от понимания социальных конфликтов, определявших ход событий. Обоснованность народного недовольства также не была ему ясна. Как и другие представители образованного меньшинства, Лютер видел прежде всего разрушительные эффекты движения: 1509 год был для него годом пожара в Эрфуртском университете и разорения его богатой библиотеки, гордости тамошних эрудитов. Именно в это время в словарь Лютера прочно входит ироническое выражение Herr Omnes («господин по имени Все»), родившееся, по-видимому, в гуманистической среде. Оно имеет в виду массу как «слепую посредственность», как «чернь» и соседствует с выражениями «черные шайки» (объединения повстанцев) и «бешеные годы» (время народных волнений в Эрфурте). Священник Мартин все выше ценит уединенные нравственно-религиозные искания немецкого простолюдина и в то же время не доверяет простолюдинам, когда они сплачиваются, выходят на улицы и отстаивают свои насущные интересы. Кроме того, он еще слишком захвачен делами своего ордена, чтобы всерьез задуматься над мирскими тяготами, вызывающими народное возмущение.

В 1509 году в среде августинцев произошел раскол: фракция «консервантов» требовала неукоснительного подчинения папскому Риму; фракция «конвентуалов» — относительной самостоятельности немецкой монашеской общины (конвента), возглавляемой генеральным викарием Иоганном Штаупитцем. Лютер принадлежал ко второй, оппозиционной группировке и, судя по всему, зарекомендовал себя как стойкий и активный участник полемики. Вскоре ему поручили сопровождать некоего отца Натина, отправлявшегося за консультацией в Рим.

Осенью 1510 года два монаха-паломника, молодой и старый, пешком пересекли Верхнюю Германию и Швейцарию, преодолели Альпы и вступили на землю Италии. Несколько дней они пробыли во Флоренции.

Двенадцать лет назад здесь был сожжен Джироламо Савонарола (1452–1498), человек, который, не удовлетворившись своей политической карьерой, принял монашество, а затем, после острого душевного кризиса, выступил с неистовой критикой морального разложения папской церкви. Не покушаясь ни на один из католических догматов, Савонарола требовал возврата к суровому аскетизму ранних монашеских орденов и распространения этого аскетизма в среде мирян. Он решительно восстанавливал прихожан против корыстных, изверившихся, развращенных римских священников и вскоре оказался главой восстания, охватившего северную Италию.

В историко-религиозной литературе Савонаролу изображали и как предшественника Лютера, и как наиболее решительного проповедника внутрицерковных «оздоровительных мер», которые только и могли бы предотвратить реформацию. Сам Лютер видел в Савонароле непонятого и сожженного церковью католического святого. Реформатору близок был его моральный критицизм, но он не разделял ни его догматической робости, ни христианско-утопических устремлений. В 1510 году Мартин, разумеется, еще не был готов ни к какой самостоятельной оценке североитальянского повстанческого религиозного движения, но не исключено, что во Флоренции он слышал рассказы о Савонароле.

В канун рождества пилигримы прибыли в Рим.

Для августинца Мартина это был прежде всего «святой город». Как полагалось паломнику, он посетил семь главных римских церквей (последним был собор св. Петра), а также катакомбы, где укрывались от преследования первые христиане. Он молился на каждой ступени Латеранской церкви и прошел на коленях двадцать восемь ступеней, веруя, что каждое прочитанное им «Отче наш» вызволит грешную душу из чистилища. С трепетом осмотрел Мартин мощи св. Петра и св. Павла и сокрушался, что видел лишь нижние половины их тел, поскольку церковь, где были выставлены верхние половины, оказалась закрытой. Он видел также мраморный слепок стопы Иисуса, тридцать сребреников, полученных Иудой, но не сумел отыскать базилику, где хранилась высохшая рука его любимой св. Анны.

В момент, когда молодой Лютер находился в Риме, Микеланджело работал над фресками Сикстинской капеллы, а Рафаэль расписывал стены папских покоев. Но эти работы велись закрыто, и никто, кроме римской знати, не имел к ним доступа. В духе Ренессанса тогда были выполнены внутренние помещения, внешний же вид города оставался средневековым. Возрожденческая архитектура давала о себе знать лишь в некоторых богатых особняках, напоминавших об имперской античности. Неудивительно, что в позднейших воспоминаниях о римском путешествии Лютер обозначает новые художественные веяния отнюдь не лестным понятием «пышность».

Впрочем, если бы Мартин и имел возможность лицезреть шедевры Ренессанса, они едва ли вызвали бы у него одобрение. И не потому, что он был монахом и немецким провинциалом, а потому, что его вкус и суждения вообще были близки ко вкусу и суждениям тогдашнего католика-простолюдина. Мартина легко можно представить в той итальянской толпе, которая забрасывала камнями непристойно обнаженного микеланджеловского Давида, или в той, которая плевками и смехом встречала одно, из немногих явленных народу творений Рафаэля — настенную фреску, увековечивающую недавно умершего папского слона.

Какие-то из второстатейных возрожденческих произведений пилигрим Лютер видел в итальянских церквах (это скорее всего были фрески Пинтуриккио в Santa Maria del Popolo). Суждение, которое впоследствии высказал о них реформатор, совершенно простонародно. «Романские живописцы, — писал он, — умеют так мастерски следовать природе и так похоже переносить ее на полотно, что не только сообщают верные формы и краски всем членам, но даже черты лица изображают так, словно человек живет и движется». Лютер зафиксировал то, что было диковинным для простого человека его времени и что станет естественным для последующего народного восприятия живописи: так похоже, так жизненно! Ни о каких духовных проникновениях итальянских художников он, насколько нам известно, не упоминает. Знаменательно, что их не заметил при посещении Италии и глава северного гуманизма Эразм Роттердамский, которому довелось побывать и в папском дворце, и в домах у богатых меценатов.

Когда Натин и Лютер пришли в Рим, папы Юлия II и его двора в столице не было. Натина выслушали лишь несколько малозначительных куриалов, и Мартин не проник в мир Ватикана дальше его приемных.

Римское путешествие не стало истоком лютеровского критицизма, но с уверенностью можно предположить, что оно рассеяло провинциальный трепет перед Ватиканом. Лютер, говоря словами Маркса, получил возможность рассматривать папскую власть «человеческими глазами».

На обратном пути монахи вновь посетили Флоренцию, останавливались в Милане и Сьене. Мартин вел путевые заметки, которые скорее всего предназначались для будущего отчета эрфуртскому орденскому начальству. Заметки не сохранились, но об их содержании можно судить по позднейшим воспоминаниям Лютера о «римском путешествии», в начале нашего века сведенным воедино О. Шеелем в его «Документах к лютеровскому развитию». Нельзя не удивиться тому, сколько необузданной мирской впечатлительности проникло в монашески деловые наблюдения молодого августинца.

Главное место в воспоминаниях о «римском путешествии» занимают характеристики церквей и монастырей, которые они с Натином посетили, а также наблюдения за нравами итальянских прихожан. Особенно подробно описывается быт ломбардских августинцев, а также приют и госпиталь, который они организовали близ Porta san Gallo. «Когда больной поступает в этот госпиталь, — рассказывает Лютер, — с него снимают всю одежду и отдают ее на хранение нотариусу. На больного надевают белую блузу и укладывают его в приглядную крашеную кровать с чистыми простынями. Сюда к нему приходят два врача, чтобы осмотреть пациента. Сиделки приносят больному еду и питье в чистой стеклянной посуде, которую они не хватают пальцами, а доставляют на подносе. Знатные дамы города, закрытые вуалью, чтобы не быть узнанными, навещают больных в известные дни. Столь же хорош уход за детьми в доме призрения. Все они носят нарядные одежды одного цвета, и с ними обходятся по-отечески».

Описание мест, через которые проследовали монахи, также чисто деловое. На деревню Мартин смотрит глазами крестьянина, на город — с бюргерско-предпринимательской трезвостью. Главную причину североитальянского изобилия он видит в плодоносности тамошних почв. Ему бросается, в глаза, что итальянский ремесленник в сравнении с немецким почти не пьет и добивается больших выгод за счет разделения труда. В то время как в Германии, замечает Лютер, портные шьют все подряд и все как попало, так что, бывает, и курфюрсту саксонскому приходится после них подгонять для себя штаны, в Италии одни портные шьют только штаны, другие — только рубашки или верхнюю одежду. Это позволяет им изготовлять добротное и охотно покупаемое платье.

Похвалы по адресу ломбардского благосостояния уравновешиваются в заметках немецко-патриотическим осуждением чужеземных нравов. Итальянцы характеризуются как люди щепетильные, нежные, подвижные, лукавые и хитрые. Много говорится об их богохульстве и шутливом отношении к святыням. Недоверие Лютера к итальянскому благочестию было искренним и сохранилось до конца его жизни.

Когда Мартин возвратился в Эрфурт, в верхах августинской конгрегации возобладала фракция «романистов», ориентирующаяся на папского легата Корвайяла. Штаупитц отбыл в Виттенберг; Лютер вскоре был вновь направлен туда же. По-видимому, это была ссылка, которой Мартину пришлось заплатить за поддержку Штаупитца против теперешнего орденского большинства.

* * *

В мае 1511 года Лютер прибыл в Виттенберг, который он отныне в течение тридцати пяти лет будет именовать своим родным городом. Штаупитц радушно встретил его, и между ними установились вскоре близкие отношения. В одной из дружеских бесед, которые, как вспоминает Лютер, велись обычно в монастырском саду «под грушей», викарий сказал, что видит призвание Мартина в чтении богословских лекций. Мартин заявил, что, взойдя на профессорскую теологическую кафедру, он скорее всего просто умрет от робости. Штаупитц ответил шуткой, которая стала впоследствии знаменитой: «Если это случится, то, конечно же, с соизволения бога. Ему, я думаю, требуется немало ученых и мудрых людей, способных помочь советом. Умерев, Вы непременно попадете в число богословов небесных».

По инициативе Штаупитца Лютер на несколько месяцев освобождается от своих пасторских обязанностей для ученых теологических занятий. Он успешно овладевает древнееврейским и греческим языками, которыми начал заниматься еще в 1509 году в Эрфурте, и изучает труды Августина о триединстве и «двух градах».

19 октября 1512 года деканат теологического факультета, возглавляемый профессором Андреасом Карлштадтом, присудил Лютеру титул доктора богословия. Лютер произнес клятву, которая содержала и такие верноподданнические слова: «Я не стану излагать учений тщеславных, чуждых, осужденных церковью, неприемлемых для благочестивых ушей; всякого же, кто их проповедует, я укажу декану в течение восьми дней». Таков был необходимый вступительный взнос за докторские привилегии. Карлштадт подал Лютеру раскрытую Библию, надел ему на голову берет, связанный из шерсти, а на палец — золотое кольцо доктора.

Показательно, что кольца этого Лютер впоследствии не носил. Весьма своеобразно он определял для себя и смысл произнесенной им докторской теологической присяги. «Приняв докторские обязанности, — писал он много лет спустя, — я поклялся и дал обет над моим драгоценным Священным писанием верно и ясно его проповедовать и учить ему. Из-за этого учения папа стал мне поперек дороги и хотел мне его запретить, но оно все еще мозолит ему глаза, и ему будет еще более тошно, если они не сумеют от меня отвязаться. Так как я — присяжный доктор Священного писания, то я рад, что оно дает мне возможность выполнять мою клятву».

25 октября 1512 года свершилось то, о чем мечтал Штаупитц: Лютер начал читать богословские лекции. Преподавателем теологии он пребудет отныне почти до смерти, не оставляя этого занятия даже в самые бурные годы.

Университетские чтения поначалу не давались Мартину. Молодой доктор еще не вполне понимал различие между проповедником и лектором. Он записывал в келье то, что собирался произнести с кафедры, а затем декламировал готовый текст, не позволяя себе никаких импровизаций. Ночами Мартина мучило кошмарное сновидение: он стоит перед людским собранием, а слов у него нет, и люди показывают на него пальцем и смеются.

Однако уже к зиме 1513 года понимание лекторских обязанностей в корне меняется. Лютер осознает, что для студента важен не готовый результат, а само изыскание. Этот поворот в характере общения с аудиторией предшествовал внутреннему нравственно-религиозному перевороту и подготовлял его.

Мартин сознательно разделяет теперь дело проповедника и дело лектора. Выступая перед прихожанами в церкви св. Марии, он старается быть серьезным и сердечным, говорить от полноты пережитого — просто, ясно и естественно. «Нужно проповедовать так, — отчеканивает он, — как мать кормит дитя». С виттенбергской университетской кафедры Лютер, напротив, говорит как человек, который еще только испытывает и ищет. Его лекции сложны и аналитичны, он позволяет себе предположения, допущения и даже сомнения. Следуя примеру Штаупитца, он отваживается шутить и открывает в себе дар юмора, подавленный монастырем. Еженедельно Лютер читал две-три лекции и вел один семинар. Примерно 170 раз в год он выступал с проповедями. Кроме того, он стал субприором своего монастыря и по часу в день репетировал с послушниками, готовившимися поступать в университет. В мае 1515 года его назначили дистрикт-викарием, который должен был наблюдать за одиннадцатью августинскими обителями, разбросанными по Тюрингии и району Мейсена.

Осенью 1516 года Лютер жаловался своему приятелю Лангу, недавно возвратившемуся в Эрфурт после такой же, как у Мартина, провинциальной ссылки: «Мне необходимы два секретаря, так как в течение целого дня я не занимаюсь почти ничем, кроме писания писем. Иной раз я, право, уже не знаю, не повторяюсь ли я. Кроме того, я проповедник общины и трапезный проповедник (лицо, читающее наставления монахам во время еды. — Э. С.); каждый день я служу в приходской церкви, я регент для студентов и еще дистрикт-викарий, а стало быть, одиннадцать раз приор. Я отвечаю за доставку рыбы в Лейскау в постные дни; я поверенный в отношениях с Герцбергской церковью; я коллектор псалтыря (методист по псалмам и литургии. — Э. С.); а в университете лектор о Павле. Для исполнения благочестивых монашеских служб у меня теперь мало времени…»

Письмо Лютера больно бьет по легенде о затворнически-келейном характере «башенного откровения». В 1512–1515 годах у Мартина, как никогда, много внешних обязанностей, и по крайней мере две из них — проповедническая и лекторская — не только не мешают, но и содействуют внутреннему перевороту. Работа в аудитории подготовляет Turmerlebnis, а затем сама оплодотворяется им. Пожалуй, ничто другое не свидетельствует об этом так наглядно, как собственное поведение Лютера. Человек, который в отрочестве казался косноязычным, в студенчестве рассудочным, в монашеской молодости застенчивым, делается одним из лучших в Германии, ренессансно-ярким религиозным оратором. Его выступления поражают убежденностью и духом внутренней независимости, которая как бы по контрасту особенно ощущается именно тогда, когда он говорит о рабской преданности богу. Он с одинаковой уверенностью владеет методами воздействия «на разум и сердце». С ученой аудиторией Лютер говорит на грубоватой, энергичной латыни, а обращаясь к простым прихожанам, он, как свидетельствовал один из его слушателей, умеет «онемечивать каждое латинское слово».

Меняется и внешний облик Мартина. Он держится мужественно, говорит неторопливо и внятно. Тело распрямилось, и взгляд сделался открытым. Судя по разнообразным впечатлениям, которые вызывали его глаза, они обрели какую-то колдовскую силу. Они могли делаться то большими и выразительными, то маленькими и зоркими, то бездонно глубокими и искрящимися, как звезды.

Лютер завоевывает признание у своих прихожан, университетских коллег и княжеских придворных. Живой интерес к его выступлениям проявляет недавний, участник Муцианова кружка, придворный проповедник Георг Спалатин (Буркхардт). Уже в конце 1513 года он называет доктора Мартинуса «исключительным человеком и ученым, чьи суждения нельзя не ценить». В марте 1514 года он выражает желание стать для Лютера «вполне своим», а в мае 1515-го уже считает себя таковым и чтит виттенбергского проповедника как оракула.

В годы «римского процесса» Спалатин станет главным посредником между Лютером и поддерживающим его курфюрстом Фридрихом. Кроме того, он будет правой рукой курфюрста в университетских делах. Лютер получит возможность через саксонский княжеский двор направлять реформу университета в желательном для себя духе.

Каким будет этот дух, уже достаточно ясно видно из лютеровских выступлений 1515–1516 годов. Будущий реформатор ополчится против засилья Аристотеля (то есть томистской схоластики), сочтет необходимым ознакомление с Писанием по первоисточнику, а потому потребует учреждения на низшем и теологическом факультетах кафедры греческого и древнееврейского языков.

Это вполне соответствовало образовательной программе немецких гуманистов, и не приходится удивляться, что уже в 1516 году завязываются связи между ними и людьми, окружающими виттенбергского проповедника. Сближению с гуманистическими кругами способствует и позиция, занятая Лютером в связи с «делом Рейхлина».

В 1508 году кёльнские доминиканцы объявили, что главной причиной морального упадка католического духовенства, который всем уже бросался в глаза, следует считать тайное чтение Талмуда и других еврейских церковных книг, переполненных «неблагочестием всякого рода». Они потребовали от светской власти принять меры к разысканию и конфискации этих «источников заразы». Комический момент состоял в том, что застрельщиком всей кампании оказался некий Пфеффернкорн, кёльнский богослов, недавно выкрестившийся из иудаистов. В своем рвении он заходил так далеко, что рекомендовал заново просмотреть всю Библию (особенно Книги пророков) и очистить ее от веяний Торы и Талмуда.

Смущенные светские власти обратились за консультацией к Иоганну Рейхлину, профессору Гейдельбергского, Ингольштадтского и Тюбингенского университетов, крупнейшему в Германии специалисту по древним языкам.

Рейхлин, как и большинство немецких гуманистов, не ставил своей целью критику догматических устоев папской церкви. В своих выступлениях он высказывался лишь против «новейших ложных прибавлений к учению святых отцов» и до 1509 года не обнаруживал темперамента полемиста. Однако в вопросе о конфискации еврейских священных книг он повел себя круто и резко. Доминиканская жалоба была квалифицирована им как плод мнительности и глубокого невежества.

Кёльнские богословы не дали себе труда по существу отвечать Рейхлину. Они заговорили о неправомерности светского ученого вмешательства и о неблагонадежности самого Рейхлина, обусловленной его «многознанием и многоязычьем». Конгрегация кёльнских доминиканцев ходатайствовала об открытии инквизиционного процесса. В центре все более жаркой дискуссии оказался вопрос о свободе исследования и о праве мирянина на самостоятельное религиозное суждение.

Едва этот вопрос обозначился, немецкое общественное мнение с единодушием и энергией, испугавшим папских наблюдателей в Германии, встало на сторону Рейхлина. Гуманисты повели решительную атаку. В конце 1515 года вышла в свет первая часть «Писем темных людей», анонимного антиклерикального памфлета, авторы которого долгое время оставались неразгаданными. Сегодня можно считать установленным, что это были участники эрфуртского кружка Крот Рубеан, Ульрих фон Гуттен и Герман фон Буш.

Письма «темных людей» адресованы предводителю кёльнских теологов Ортуину Грациусу и подписаны именами вымышленных священников и монахов. Больше всего в них достается монахам-доминиканцам, но задетыми оказываются и папская курия, и немецкие высшие сословия.

Памфлет был составлен так умело, что кёльнские богословы поначалу приняли его за сборник подлинных писем своих последователей. Лишь позднее они поняли, что книга вышла из-под пера их противников. «Письма темных людей» пользовались успехом не только в Германии, но и за ее пределами. В 1517 году они были запрещены папской цензурой.

Молодой Лютер соглашался с гуманистами в главном — в отстаивании права Рейхлина-ученого на участие в споре, касающемся содержания священных книг. Он считал доводы Рейхлина аргументированными и бесповоротно встал на его сторону в одном из университетских семинаров.

Вместе с тем позиция Лютера была вполне самостоятельной. Он не разделял мнения Рейхлина о важности Талмуда для понимания Библии и не считал вслед за ним, будто каббала есть один из путей к познанию мира. Он характеризовал «Письма темных людей» как род «наглой полемики», которая, по его мнению, мало чем отличается от «ослиных» и «волчьих» приемов самого Ортуина Грациуса; своего друга Крота Рубеана Лютер упрекал в «скоморошестве».

Далеко не все устраивало Мартина и в сочинениях «короля гуманистов» Эразма Роттердамского. В октябре 1516 года он предпринимает попытку вразумить его через Спалатина. В марте 1517-го Лютер пишет: «Моя симпатия к Эразму убывает день ото дня. Мне, право, нравится, что он так неустанно и так смело бичует невежество священников и монахов. Но я боюсь, что он не придает должного значения Христу и милосердию божьему. Человеческое решительно возобладало у него над божеским…» В то же время Лютер предполагает, что воззрения Эразма еще могут перемениться к лучшему, и категорически запрещает себе какую-либо публичную полемику с ним. Он ставит во главу угла принципиальную общность интересов: оба (и Эразм и Лютер) борются со схоластикой и «стародавним невежеством монастырской братии»; оба ожидают преобразования церкви от возвращения к первоосновам христианской религии, оба ратуют за изучение греческого и древнееврейского языков.

Памятью о первом сближении доктора Мартинуса с рейхлинианцами и эразмианцами является само имя «Лютер». В гуманистической среде было принято брать себе латинозвучный литературный псевдоним. Так Герард Герардс из Роттердама стал Эразмом Роттердамским, Конрад Пиккель — Конрадом Цельтисом, Конрад Мут — Муцианом Руфом. Мартин Людер также отдает дань этой гуманистической моде. В 1517 году он скрепляет свои письма именем Eleutherius, Elutherius и, наконец, как бы стыдясь далеко отходить от фамилии деда и отца, Luther. Имя Лютер стоит под некоторыми экземплярами виттенбергских Тезисов, отосланных друзьям Мартина. В дальнейшем, до 1519 года, реформатор пользуется им лишь в частной переписке.

Первые последователи Лютера называли себя еще не лютеранами, а «мартинианами». Это было интереснейшее раннепротестантское поколение, живо следившее за самим становлением евангелической теологии. Его представители еще и думать не могли, что им придется выбирать между Лютером и Эразмом, Лютером и Карлштадтом; что многие идеи, которыми они вдохновлялись, слушая и читая доктора Мартинуса, новая церковь, сплотившаяся под именем Лютера, сочтет неясными, сомнительными, чуть ли не крамольными, хотя никогда не сможет до конца избавиться от их подспудного влияния.

Что же это были за идеи? В какие исходные теологические определения отливалась революция, начинавшаяся «в мозгу монаха»?

 

IV. Диалектика терпения

Долгое время считалось, что собственное теологическое и религиозно-философское учение Лютера стало формироваться лишь после 1517 года, когда он выступил со знаменитыми виттенбергскими Тезисами. Однако в конце XIX века были найдены записи трех лекционных курсов («Чтения о Псалмах», «Чтения о Послании Павла к Римлянам» и «Чтения о Послании Павла к Галатам»), с которыми доктор Мартинус выступал перед виттенбергскими студентами в 1513–1516 годах. Центральная из этих работ, «Чтения о Послании Павла к Римлянам», полтора столетия пролежала в стокгольмском городском музее, где она числилась как «произведение неизвестного автора XVI века».

Изучение текстов обнаружило, что теология Лютера в наброске уже была готова к тому моменту, когда он стал известен в Германии. И что самое существенное, набросок этот содержал в себе возможности, которые поздний Лютер не решился или не сумел реализовать.

«Чтения» 1513–1516 годов не представляют собой систематического целого. В них много неувязок, явных и скрытых противоречий. Вместе с тем это такие сочинения Лютера, которые, пожалуй, более других заслуживают названия философских. Будущий реформатор бьется над масштабными мировоззренческими проблемами: о сущности добра и зла, о заданных целях и жизненном призвании, о страдании и активном человеческом действии. Проблемы эти очерчиваются в процессе толкования библейско-евангельского текста, а собственная мысль Лютера движется пока в тесном пространстве комментариев.

Католическое средневековье знало четыре типа экзегезы (интерпретации Библии): «словесный» («literariter»), который имел в виду фактическое, историческое толкование текста (например, доказательство того, что Иоппия и Яффа — это одно и то же место); «аллегорический», когда в событиях библейской истории видели подтверждение церковных догм, канонов и обрядов; «анагогический», когда известные тексты Писания рассматривались как символический рассказ о жизни после смерти, и, наконец, «тропологический», когда слова Библии трактовались как предписания, поучения и советы для правильного поведения христианина в земной жизни.

В своих лекциях Лютер пользуется всеми этими типами экзегезы (так, видимо, требовала богословская учебная программа). Но несомненно, что важнейшей из интерпретаций будущий реформатор считает «тропологическую», или, если говорить просто, моральную. В «Чтениях о Послании Павла к Римлянам» она, по строгому счету, остается единственной. Евангельский текст рассматривается Лютером как до парадоксальности сложное нравственное поучение, из которого не только неправильно, но и кощунственно было бы делать гадальную книгу, или исторический источник для ознакомления с древностью, или инструкцию для христианских церковных обрядов.

Этот взгляд на Писание есть взгляд ренессансный. Он объединяет Лютера с выдающимися религиозными мыслителями Возрождения Лоренцо Валлой и Пико делла Мирандолой, а еще теснее — с Эразмом Роттердамским. Уже в начале XVI века Эразм провозгласил, что весь смысл Писания — в христианской морали. Она выражена в Новом завете (в Нагорной проповеди Христа), а подготовкой к ней служат менее взыскательные ветхозаветные заповеди (декалог, десятисловие). Высшее достоинство Нового завета, подчеркивал Эразм, состоит еще и в том, что он не только предписывает человеку совершеннейшие нравственные требования, но и являет образец их исполнения. Это Иисус-человек — живой пример для христианского подражания. Христианин должен знать о нем все и доподлинно, а для этого необходимо вернуться к первоисточнику, к греческому тексту Евангелия, несовершенно переведенному в IV веке Иеронимом, труд которого был канонизирован папской церковью (в 1516 году Эразм издает свой новый перевод греческого Евангелия на церковный, латинский язык, уделив главное внимание именно уточнению моральных понятий и символов).

Возрожденческая культура антропоцентрична: она рассматривает человека как «меру всех вещей». В ренессансных толкованиях Священного писания этот антропоцентризм выражает себя как христоцентризм: Лоренцо Валла, Пико и, наконец, Эразм решительно настаивают на том, что главное в Библии — это Иисус-человек. Его требования и действия должны рассматриваться как ключ к пониманию всего библейского текста.

Молодой Лютер полностью солидарен с Эразмом и в евангелизме и в идее «Ad fontes!» («Назад к источникам!»), и в трактовке древних языков как орудия возрождения первоначального (раньше самой католической церкви существовавшего) библейского текста. Что касается ренессансного христоцентризма, то Лютер не просто разделяет его — он становится самым решительным в XVI веке проводником данного принципа, хотя понимает его иначе, чем Роттердамец.

Эразм видел существо Евангелия в нравственных заповедях, а Иисуса рассматривал как их огласителя и исполнителя. Лютер полагает, что сущность Христа-человека выражается не в изреченных им требованиях, а в самих событиях, которые происходят с сыном божьим, — событиях, переданных языком символов и притч. Важнейшим из них является распятие, крестная смерть Иисуса.

Эразм много размышлял над проблемой распятия, но, строго говоря, она была помехой для его теологии. Христос Эразма — совершенный человек, человек с большой буквы, который отказывается от всякого расчетливого угождения богу и служит ему, служа людям — только служа людям. Он исцеляет, оживляет, насыщает голодных, учит бескорыстию, прощению и любви.

Этот образ Иисуса оказался сильным критическим оружием против упадочного и кризисного католицизма, который был все более безразличен к нравственному облику христиан и превыше всего ставил их специально на бога рассчитанные жертвенные действия (посты, паломничества, дарения, подаяния, оплаченные мессы). Этот образ приобрел бы сокрушительную силу, если бы Евангелие свидетельствовало, что Христос, блестяще исполнив им же возвещенные нравственные требования, живым и во славе был взят на небо. Но Евангелие говорит о другом: праведник из праведников на глазах у бога, который все видит, попал на крест и умер в мучениях и отчаянии. Пытаясь рационально осмыслить этот абсурд, Эразм восстанавливает в правах церковно-католическую идею жертвы. Распятие толкуется им как героическое самозаклание Христа ради спасения других людей. Иисус сближается с героями античными (например, с самоотверженными спартанцами, отдавшими свою жизнь под Фермопилами), но именно поэтому делается близок и суеверно-благочестивому монаху, который самоистязанием надеется заработать «избыток заслуг», идущий на погашение чужих грехов.

В своих «Чтениях» Лютер перепроверяет толкование Эразма и не без смущения обнаруживает, что ни о каком жертвенном героизме или гуманности распятого Иисуса Писание не говорит. Особенно явно противоречит этому трагическое и страшное место из Евангелия от Матфея (27, 39–50) — то самое место, которое до отчаяния потрясало Тертуллиана и Августина, Паскаля и Достоевского: «Боже мой! Для чего ты меня оставил?», — обращается распятый Иисус к богу-отцу.

Слова евангелиста Матфея доктор Мартинус пытается толковать прямо, отставив в сторону и доводы схоластики, и гуманистическую «моральную мудрость», основывающуюся на античных, сократовско-стоических идеалах. Распятый Христос, заключал он, всего лишь страстотерпец. Ничего иного о нем сказать нельзя. Все его силы отданы претерпеванию своего страшного удела. Человечность Иисуса состоит просто в том, что он отказывается помочь себе в качестве сына божьего, творца многих чудес, и полагается на милосердие бога-отца, терпеливо ожидая его спасительного решения даже тогда, когда теряет надежду. Все это не выразимо ни в каких однозначных оценках и определениях: текст Евангелия являет нам парадокс — жалкое величие, отчаянную веру и несгибаемое смирение.

Распятый Христос не думает о других; перед лицом злословящей человеческой толпы он остается один на один со своей трагической судьбой. И если, как это полагает Эразм, сущность нравственного исчерпывается служением людям, заботою об их «благе и пользе», то в свой последний час Иисус безнравствен.

Но разве позволительно, рассуждал Лютер, так судить о Христе? Нельзя подводить его человечность под нашу мерку гуманного, а его достоинство — под наше суждение о достойном, — нельзя, даже если эта мерка и это суждение соответствуют заповедям, провозглашенным для нас самим же Иисусом.

Отсюда и развивается центральная (еще только намечаемая в «Чтениях») идея лютеровской «теологии креста»: крестный подвиг Иисуса выше всех заповедей — и ветхозаветных, и евангельских (следуя апостолу Павлу, Лютер объединял их в общем понятии Закона). Если декалог есть лишь приуготовление к пониманию Нагорной проповеди, то Закон в целом есть лишь приуготовление к последней и решающей добродетели, которую Иисус явил людям уже не через проповедь, а своим образом и примером. Христос не заслужил, а выстрадал воскресение. Он вознесен на небо не за благодеяния, оказанные им людям (в благодеяниях этих Иисус как раз сын божий, чудодей, и они ему ничего не стоят), — он вознесен как человек, с несгибаемым смирением претерпевший крест.

Иисус, утверждает Лютер, изведал и выдержал ад — телесный и душевный. В этом состоял его величайший подвиг, ибо ни благотворная чудодейственная сила, ни доброта к людям, ни даже любовь к творцу не может идти в сравнение с «готовностью для бога отдать себя в ад». Крестное терпение — такова высшая и именно человеческая добродетель, сверх заповедей заповеданная Христом. В этом, если говорить коротко, главный пафос ранних лютеровских «Чтений».

Мы легко можем представить себе недоумение читателя. Проповедь терпения? Но разве не она испокон века преподносилась со всех амвонов католической церкви? Возможно ли отыскать в ней хоть что-нибудь антипапистское? Неужели проповедь терпения требовалась для того, чтобы одушевить приунывшее немецкое бюргерство? Неужели она могла быть хоть чем-нибудь созвучна духовному складу людей Возрождения?

В каждую историческую эпоху, в каждой культуре существуют свои типичные противопоставления (оппозиции) ценностных понятий. Для Нового времени — для мышления, сформированного Просвещением, — характерны, например, следующие оппозиции: вера — разум (или знание), терпение — сопротивление, смирение — борьба, рабство — свобода. Если мы взглянем в католическое средневековье, то увидим, что для него (и именно для его массового, народного сознания) привычны совсем другие противопоставления: вера — отчаяние, терпение — бунт, смирение — гордыня, рабство — господство.

Мартин Лютер — мыслитель переходной, возрожденческо-реформаторской эпохи. Откликаясь на ее нравственные искания, он формулирует еще небывалые оппозиции, одинаково странные как для людей средневековья, так и для человека, воспитанного в традициях просветительского мышления. Лютер говорит: вера, а не доверие к авторитетам; терпение, а не жертвенность. Он говорит: терпение, а не смирение; терпение, но не слепое повиновение. Формулируя новые антитезы, Лютер приходит к неожиданным и им самим не осмысленным результатам. Вера, противопоставленная доверию к авторитетам, приобретает известное сходство с критичным, пытливым и ищущим разумом (то есть с той душевной способностью, в которой Новое время видит как раз противоположность веры). Терпение, взятое в оппозиции с робкой и покорной жертвенностью, получает смысл упорства.

Как мыслитель переходной эпохи, реформатор «вливал новое вино в старые мехи», то есть не отбрасывал, а переосмысливал христианско-католические понятия, наполняя их необычным содержанием. И главным приемом этого переосмысления было именно выдвижение новых оппозиций, созвучных критическим и полемическим исканиям беспокойного XVI столетия.

Показательно, что, вливая «новое вино в старые мехи», Лютер предпочитал самые старые мехи. Переосмысление христианско-католических понятий осуществлялось им не на текстах Фомы Аквинского или Альберта Великого, а на текстах Августина, Тертуллиана и, наконец, столь ценимого им апостола Павла. «Лютер переодевался апостолом Павлом», — говорил К. Маркс.

Это стремление к облачению в костюмы дофеодальной древности вообще было свойственно выдающимся деятелям раннебуржуазной эпохи: ренессансные скульпторы выдавали (и даже принимали себя) за прилежных подражателей Фидия и Праксителя; Эразм молился Сократу; Уинстенли поверял свои действия по еврейским пророкам, а инициаторы Великой французской революции, как в том же месте говорит К. Маркс, драпировались в тоги римских республиканцев.

В текстах апостола виттенбергский теолог нашел яркое напоминание о трагичности христианского бога, которая была завуалирована средневековой католической схоластикой. Павел укрепил Лютера в его лично выстраданной догадке о тщетности аскетических служб и жертв и привлек внимание к образу Христа-страдальца, который в своей стойкости и вере возвышается над предписанными требованиями Закона. Но то, что в тексте Павла было различением, у Лютера превращается в энергичное реформаторское противопоставление.

Страстотерпец, а не жертвователь; мирской страдалец, а не священнослужитель — вот основной, исходный тезис, который виттенбергский доктор богословия, прячущийся за текст и имя апостола Павла, предложил миру, уже ввергнутому в острую дискуссию об упадке и кризисе римской церкви. Хотел того сам Лютер или нет, но его оппозиция кратчайшим путем вела к мысли о противоположности между Христом и его земным наместником — папой.

Мученик в терновом венце и жрец в царственной тиаре. Бедный, гонимый учитель праведности и вельможный владыка, у которого целуют туфлю. Страдалец, смиренно приемлющий крест от мира, и глава суетливой армии священнослужителей, которые своими магическими и аскетическими действиями ежедневно насилуют небо. Таковы были наглядно-образные, самому простому человеку доступные сопоставления, которые пробуждала лютеровская проповедь терпения.

В 1513–1516 годах Лютер был еще далек от того, чтобы сознательно провоцировать какие-либо сравнения Христа и папы. Он хотел, чтобы христианин прежде всего в себе самом отделил страстотерпца от суетливого и расчетливого жертвователя. Но и в этом значении лютеровская проповедь терпения оставалась новаторской и далеко не безобидной. Дело в том, что под крестным испытанием (а это чрезвычайно емкий символ) виттенбергский теолог понимал прежде всего различные виды деятельности, бременем ложащиеся на плечи людей. Каждый, говорил он, должен быть послушен тем трудом, которым покарал его господь. Но это означало, что главным выражением терпения признавалось мирское деловое упорство.

Христос-страстотерпец, рассуждал Лютер, смотрит не на внешний результат деятельности и уж, конечно, не на то, как она «котируется». Он «читает в сердцах»: в поступке его интересует мотив, в труде — усилие, которого тот стоил самому работающему.

Позднее реформатор разовьет из этой посылки важные этические и экономические идеи. Пока до них еще далеко, но примечательно, что уже в «Чтениях о Послании Павла к Галатам» Лютер ничего не хочет знать ни о преимуществах сакральной деятельности перед трудом мирян, ни о преимуществах «высоких» и «благородных» занятий перед занятиями «низкими». Он говорит даже, что чем ниже и презираемее работа, тем выше в глазах бога человек, который по мотивам терпения принимает и выполняет ее.

Это было воззрение, в котором давно уже нуждался предприимчивый мансфельдский горняк, с тяжелым сердцем опускавшийся в забой, чтобы «копаться в грязи» и «обирать земные недра».

Но нарождающийся предприниматель нашел бы в ранних лютеровских «Чтениях» и иные, еще более общие нравственно-религиозные стимулы. Он мог бы расслышать в них, например, что богу угодны ценности, нажитые честным прилежанием, а не вымогательством и спекуляциями; что каждый пфенниг, политый потом, как бы он потом ни расходовался, по небесному счету стоит больше, чем десять шальных гульденов, пожертвованных на церковь. Он мог бы расслышать, наконец, что Христу-страстотерпцу дороги даже безуспешные усилия в честных делах. Терпеливый не должен впадать в апатию. Он сносит и поражение; ему, говорит Лютер, следует еще и еще раз делать разбег и, подобно святому Арсению, после каждой неудачи чувствовать, что он снова только начинает жить с богом. Реформаторская проповедь терпения била, с одной стороны, по богослужебной суете, в которую впадает кающийся преуспевший мошенник, с другой — по унынию, апатии и лени.

В теологических работах раннего Лютера часто используется латинское прилагательное passivus. Переводчики XVIII–XIX веков передавали его как passiv (пассивный). В результате в лютеровском тексте (немецком, французском и английском) возникли такие словосочетания, как «пассивное обретение благодати», «пассивное оправдание» и, наконец, «пассивная справедливость». Перевод этот был ошибочным; он превращал Лютера в проповедника выжидательного ничегонеделания. В немецких текстах сам Лютер употреблял ныне позабытое прилагательное passivisch (страдательный), тесно связанное по смыслу с passion (крестные страдания, страсти). Евангельской легенде о выстраданном воскрешении он сообщал предельно широкий нравственно-психологический смысл: всякое внутреннее обновление и возрождение (обретение новой установки, как сказали бы мы сегодня) достигается только через страдание. Благодать от бога, но это не значит, что ее можно ждать в бездействии. Благодать обретают тогда, когда возлагают на себя крест дела, и притом не ради «выработки заслуг» (даже вообще не ради эффекта и успеха), а ради того, чтобы «шлифовать себя этим камнем». Лютеровское выражение passivus, passivisch не имеет никакого отношения к выжидательной расслабленности; оно подразумевает страдательный аспект любых и всяких действий, которые человек как конечное и бренное существо должен выполнять на этой земле. Благодать нисходит на того, кто исстрадался в неизбежно несовершенных и отчаивающих его трудах.

Пожалуй, никто не понял бы эту суровую, даже жестокую мысль ранних лютеровских чтений так хорошо, как ренессансные творческие натуры. Обращаясь к письмам, исповедям, исследовательским или лирическим признаниям Леонардо да Винчи, Микеланджело, Бенвенуто Челлини, мы постоянно наталкиваемся на рассуждения о проклятии таланта и о страдальческом пути к вдохновению.

Вдохновение приходит в работе, более того — приходит как катастрофа, которая опрокидывает прежние замыслы и труды. Его предвестием, как правило, бывает глубокое недовольство собой и смутное сознание ошибочности ранее пролагавшегося пути. В нем содержится момент иронии, внезапного изменения общего смысла предшествующего действия, вся ценность которого, как в итоге обнаруживается, состоит в том, что оно было страданием перед обновлением.

Понимая и по-своему выражая все это, деятели Возрождения испытывали, однако, какую-то мировоззренческую неловкость. Парадоксальность вдохновения, о которой они знали из творческого опыта, совершенно не соответствовала господствующему католическому представлению о благодати и божьем даре. Ведь схоластическая психология и этика настаивали на том, что благодать обретается постепенно и планомерно, путем методичного высветления души разного рода богоугодными делами. Людям Ренессанса казалось поэтому, что их талант «не от бога», что трагическая мучительность его обнаружений свидетельствует о его «темной природе». Они с тревогой признавались себе, что их переживанию вдохновения гораздо больше соответствует языческое (например, сократовское) учение о демоне, чем христианская концепция благодати. Нередко у них появлялось желание оставить свою творческую работу и замолить ее, удалившись в монастырь.

В ранних сочинениях Лютера развивалось представление о благодати, которое соответствовало опыту художников Возрождения и могло служить оправданию этого опыта перед христианской совестью. Своим учением о воскрешающем страдании молодой реформатор санкционировал мирские муки творчества. Его новая теология была ренессансной не только по методу, но в какой-то мере и по общему нравственному пафосу: она отдавала должное натурам ищущим, смятенным, самокритичным и трудно удовлетворяющимся.

* * *

Мы видим, что в 1513–1516 годах Мартин Лютер уже вступил в серьезный мировоззренческий конфликт со средневековым католицизмом. Однако критиком папской церкви он еще не был. Виттенбергский теолог по-своему последовательно полагал, что церковное устройство, даже если оно полно недостатков, не может оспариваться христианином. Он ведь мученик на этой земле и должен терпеть негодную церковь так же безропотно, как терпит свое бренное тело, недуги, обременительность труда и несовершенство мирских порядков.

В «Чтениях» Лютер не покушается ни на одно из догматических утверждений католицизма (о папстве, о чистилище, о поклонении иконам, о почитании святых, о постах и обетах). Вполне достаточно, по его мнению, если христианин, прилежно исполняя все требования, вытекающие из догматов, будет правильно внутренне относиться к своим действиям, то есть видеть в них не искупительные и жертвенные акты, а такие же крестные испытания, как болезни, тяготы, унижения и самые обычные мирские заботы.

Эта позиция не нова; еще в XIV веке ее отстаивали представители немецкой мистики Мейстер Экхарт, Иоганн Таулер и Генрих Сеузе (Зузо). Разойдясь с церковью философски, толкуя об уединенном страдательном приобщении к богу, они утверждали одновременно, что христианин должен быть выше еретического недовольства и с терпеливым равнодушием смотреть на убожество существующей церковной жизни.

Однако уже в середине 1516 года Лютером начинает овладевать иное умонастроение. В конспекте «Чтений о Послании Павла к Римлянам» встречаются достаточно страстные и резкие суждения о состоянии церкви. «Римская курия вконец развращена и отравлена, — пишет Лютер, — это чудовищное смешение всех мыслимых распутств, кутежей, плутен, амбиций и низких злодеяний. Рим бесчинствует сегодня так же (если не больше), как и во времена цезарей. Поэтому сегодня апостолы еще нужнее, чем в прошлом».

Подобных мыслей доктор Мартинус не решается еще оглашать перед слушателями: он пишет их для себя. Но видно, что его одолевают новые мучительные вопросы. Почему церковь, этот «град божий», уподобляется упадочной (антихристовой) империи времен Тиберия и Нерона? Мыслимо ли, чтобы не только ущербные светские порядки, но и власть духовная посылалась христианам в тяжкое испытание?

Лютер хочет выяснить свои сомнения и испытывает потребность в открытом академическом споре. В апреле 1517 года выходит в свет его первое, на латыни написанное, сочинение «Семь покаянных псалмов в немецком толковании». Оно не содержит никаких полемических выпадов, но Лютер надеется, что книжица вызовет критику, и тогда, защищаясь, он сам будет вести себя как полемист и критик.

В начале сентября появились 97 лютеровских тезисов, направленных против схоластики. Доктор Мартинус утверждал в них, что схоластическое богословие губит веру, но в доказательство приводил ряд соображений, которые сгодились бы и для обличения схоластики как врага свободного научного исследования. Лютер дал отпечатать тезисы и отослал их на теологический факультет Эрфуртского университета. Он с глубоким волнением ждал отклика на свой ученый труд. Однако никакого ответа не последовало. Для того чтобы титулованные богословы расслышали новые религиозно-философские идеи, развивавшиеся в Виттенберге, потребовалось, чтобы о докторе Мартинусе громко заговорил немецкий мирянин. Это случилось полтора месяца спустя.

 

V. Тезисы против индульгенций

Римско-католическая церковь, как говорил Ф. Энгельс, была «крупным интернациональным центром феодальной системы». Несмотря на все внутренние войны, она объединяла католические страны в одно большое политическое целое, которое находилось в противоречии как с греко-православным, так и с мусульманским миром. Церковь освящала своим авторитетом незыблемость существующих феодальных порядков и провозглашала божественное происхождение королевской и княжеской власти. В церковном ведении находилось практически все дело образования, культурная политика и значительная часть судебной практики (прежде всего — суды третейские). Папская курия (кардиналы, придворные и высшая церковная администрация) имела в своем распоряжении послушное монашеское войско, которое во всякий момент могло возбудить иск о ереси и неблагонадежности, донести проклятия папских булл до самых отдаленных уголков Европы и с высоты церковной кафедры начать борьбу не на жизнь, а на смерть с любым неугодным Риму светским государем.

К концу средневековья церкви принадлежало в Западной Европе около трети всех обрабатываемых земель, на которых трудились тысячи крепостных и полукрепостных. На содержание духовенства отдавалась десятая часть всех доходов мирянина-простолюдина («церковная десятина»). Церковно-феодальная эксплуатация обеспечивалась «светским мечом», то есть военной и полицейской силой мирского государства.

С развитием товарно-денежных отношений алчность феодалов-священников, как и алчность помещиков, не имеющих духовного сана, быстро возрастает. Церковь испытывает потребность во все более энергичных и послушных действиях «светского меча». Она активно проводит в жизнь мысль о беспрекословном подчинении мирских государей римскому владыке. Папство не только укрепляет и расширяет собственное клерикально-монархическое государство в Италии, но и ставит в вассальную зависимость от него ряд европейских правителей (королей Неаполя, Португалии, Арагона, Англии, Сицилии, Корсики, Венгрии).

Зависимость эта сохраняется, однако, недолго. То же развитие товарно-денежных отношений, которое подогрело теократические притязания папского Рима, ведет к формированию национальных рынков, а вслед за тем — к возникновению сильных национальных государств. Во второй половине XV века в ряде стран (Англии, Франции, Испании, Венгрии) происходит упрочение централизованной монархической власти. Даже в раздробленной Германии в последние десятилетия XV века (при императорах Фридрихе III и Максимилиане I) предпринимаются попытки реформировать империю в духе единства, которые, правда, разбиваются о противодействие князей.

Новые европейские монархи (например, Франциск I во Франции и Генрих VIII в Англии) пользуются своим «светским мечом» уже далеко не так, как хотелось бы Риму. Церкви не только не удается взвинтить с их помощью традиционные феодальные поборы — ее собственные доходы облагаются теперь государственными налогами. Монархическое государство постепенно принимает на себя функции контроля за воспитанием и культурной жизнью, судебного арбитража, охраны частных накоплений, то есть лишает церковь и этих традиционных источников дохода. Мирское могущество Рима в ряде стран оказывается подорванным именно в тот момент, когда папство наиболее стремится к нему и делает все возможное для его догматического, канонического и организационного обеспечения.

В этой сложной ситуации папская курия и принимает все меры для интенсификации торгашески-феодальных методов обогащения. Широкое распространение получает продажа светским феодалам церковных должностей (а это значит и права пользования соответствующими земельными наделами). В одних случаях деньги за должность — например, епископскую — взимаются сразу и сполна (симония), в других — постепенно, как ежегодная ленная плата (аннаты). Монастыри и епископства по примеру крупных ростовщиков ссужают свои средства под грабительские проценты. Подвижный нейтрализованный аппарат папской церкви используется теперь для того, чтобы проникнуть в доходные операции крупных помещиков, ростовщиков и купцов-фернхэндлеров; соединить их капиталы с церковными средствами; косвенно заинтересовать их в обогащении римского государства.

Торгашески-феодальному церковному ограблению подвергаются в той или иной степени все католические страны. Однако новые монархии (например, Франция и Англия) уже создают значительные препятствия для выкачивания Римом их национальных богатств. Папская курия наваливается теперь на политически раздробленную Германию. Именно она становится районом, где процветают симония и аннаты, торговля реликвиями и ростовщические операции монастырей. Мешки с золотом и серебром, говорил немецкий гуманист Ульрих фон Гуттен, подобно птицам, улетают из Германии через Альпы. Папская церковь делает немецких князей соучастниками своих новых махинаций, хитро стравливает их друг с другом и заставляет соперничать в деле оказания военной и полицейской помощи Риму.

Но именно поэтому протест против папского грабежа приобретает в немецких землях низовой, демократический характер — характер всеобщего нравственно-религиозного возмущения упадочной, корыстной, безбожной церковью. Страна, оказавшаяся далеко позади других по критериям государственно-политической независимости от Рима, становится родиной Реформации. Именно здесь начинается развитие новой религиозной идеологии, которой суждено стать духовным оружием ранних буржуазных революций (классовых битв в самой Германии, наиболее решительных народных выступлений в Нидерландах в ходе борьбы за независимость и Английской революции 1645–1649 годов).

В начале XVI века арсенал рассчитанных на Германию грабительско-спекулятивных церковных предприятий пополнился еще одной мерой: в стране началась регулярная продажа индульгенций (отпущений). В 1501, 1504 и 1509 годах в разных немецких землях появились продавцы этого нового «священного товара». Его распространением непосредственно занимались служители церкви (обычно монахи-доминиканцы), но долю от выручки получали и князья, во владениях которых велась торговля, и немецкие ростовщики, ссужавшие средства на организацию коммерции. Было известно, что право продавать индульгенции в ряде случаев приобреталось за взятки; что архиепископ Альбрехт фон Гогенцоллерн просто занял у Фуггеров сумму индульгентной выручки, которую он должен был переправить в Рим, а затем выколачивал ее из мирян с учетом набежавших процентов. Складывалось впечатление, что самая отчаянная, самая продувная порода дельцов спекулирует на христианском покаянии.

Но дело было не только в этом. Продажа индульгенций как таковая, то есть рекламируемая церковью возможность откупаться от небесных наказаний, — вот что глубоко встревожило совесть немецкого мирянина. Это было удобно, однако внушало подозрение в грандиозном церковном обмане, который существует уже много веков и лишь получает завершение в практике циничных денежных расчетов христианина с богом. Римская курия и не предполагала, что вместе с новым «священным товаром» она выставляет на рынке последние секреты церковно-феодальной эксплуатации и что в среде ее титулованных богословов найдется человек, который укажет на эти секреты встревоженному немецкому простолюдину.

* * *

Отпущения имели давнее прошлое и коренились в самом существе средневеково-католической трактовки прегрешения и покаяния.

В языческих религиях был широко распространен обычай искупительных жертв, которые человек, провинившись, приносит оскорбленному богу. Первоначальное христианство отменило этот обычай и настаивало на том, что расплата за земные прегрешения будет целиком совершаться на небесах. Однако данное воззрение продержалось недолго. Формирующаяся католическая церковь, понимая, как много дает в этом мире власть над наказанием, стала утверждать, что по крайней мере часть причитающейся грешнику божественной кары он может и должен отстрадать еще на земле. Царство загробных мучений было поделено на ад и чистилище. Считалось, что в аду грешник наказывается за общую злобность своей души, о которой способен судить один лишь бог, в чистилище же отбывает наказание за явную неблагочестивость своих поступков, которая видна церкви и по ее воле может сурово штрафоваться еще при жизни грешника. Так в церковно-католическом словаре появляется понятие епитимий — покаянных тягот и страданий, замещающих небесные очистительные муки.

Первоначально епитимьи были очень тяжелыми: церковь назначала грешнику мучительные самобичевания, трех-, пяти- и семилетние посты (нередко на хлебе и воде), продолжительные паломничества и изгнания. Сплошь и рядом епитимьи исполнялись еще долго после того, как человек раскаялся в своем проступке и внутренне переменился.

Начиная с VI века в разных местах (инициатива пошла из Ирландии) делаются попытки практиковать так называемые «повторные покаяния», после которых грешнику разрешалось замещать тяжелые труды более легкими. В X веке было принято папское постановление, согласно которому всякому кающемуся можно простить часть его епитимий в вознаграждение за его благочестивые дела.

Новая позиция церкви была продиктована не просто гуманными соображениями: зачитывая благочестивые дела вместо покаянных страданий, папство получало возможность оказывать самое широкое влияние на повседневное поведение мирян. Но что самое главное — в искупительном благочестивом поступке всегда предполагалось стремление угодить церкви: для крестьянина-грешника самой совершенной формой замещающего благочестия считалось коммендирование (то есть добровольный переход в положение епископского или монастырского крепостного); для грешника дворянина — обычай дарить или завещать церкви свое поместье.

Рядом с понятием епитимьи встает понятие сатисфакции — покаянного благодеяния, замещающего покаянные страдания. Вместе с этим понятием возникает сложная, казуистически продуманная иерархия «добрых дел». На верхних ее этажах оказываются жертвенные акты, непосредственно имеющие в виду интерес церкви (например, дарения); на средних — искупительные действия, основанные на идее любви к ближнему, но перепоручаемые церкви (например, вручение ей денег на бедных); а на самых нижних — обычные проявления христианского доброжелательства.

Мы ничего не поймем в страстном раннереформационном протесте против спасительности «добрых дел», если не примем во внимание, что он постоянно имел в виду эту иерархическую интерпретацию добродетелей, которая способствовала обогащению феодальной церкви и тяготела над всеми самостоятельными решениями мирянина наподобие оброчного реестра. Замещая назначенные церковью наказания и уроки, моральное поведение насквозь пронизывалось духом исправительного прилежания, вассальной и крепостной покорности.

Идея сатисфакции завоевала полное признание в эпоху крестовых походов. Было решено, что участие в священной войне против ислама освобождает верующего ото всех ранее назначенных епитимий. Большой успех, достигнутый папой Урбаном II в 1095 году в агитации за первый крестовый поход, в немалой степени объяснялся тем, что он использовал эту новую католическую приманку, которая и стала вскоре называться индульгенцией, то есть отпущением.

По своему происхождению индульгенция есть, таким образом, не что иное, как прощение ранее назначенных епитимий в обмен на оказанную церкви важную услугу. Но поскольку сама епитимья представляла собой эрзац наказания по отношению к карам чистилища, постольку отпущение означало полное или частичное освобождение от небесных очистительных мук. Основной религиозный мотив, из которого возникли индульгенции и который определил их дальнейшую историю, есть именно страх перед чистилищем, насаждавшийся папской церковью с момента ее первых посягательств на феодальное мирское господство. Там, где представление о чистилище отсутствовало (например, в католической церкви Ближнего Востока), индульгенции не получили никакого распространения.

Для последующего развития практики отпущений решающее значение имели растущие денежные аппетиты папства.

В 1187 году папа Григорий VIII даровал прощение грехов не только тем, кто лично участвовал в крестовом походе, но и тем, кто помог ему денежными пожертвованиями. С этого времени повелось, что крупное денежное содействие Риму почти всегда вознаграждалось отпущением.

С начала XIV века (в тот именно период, когда в феодальном хозяйстве совершается переход от натурального к денежному оброку) папская курия упорно работает над тем, чтобы распространить эту форму отпущений и на низовую массу мирян. В 1390 году церковь постановила, чтобы отпущения даровались не только людям, которые паломниками пришли в Рим, но и тем, кто вместо этого внес имущественные или денежные взносы. Последние принимались папскими экспедиторами, разъезжавшими по Западной Европе в годы различных церковных юбилеев.

Так индульгенции превратились в «священный товар». Для широкого и регулярного их распространения не хватало только соответствующего бумажного знака. До середины XV века в качестве такого использовались «исповедальные письма», которые составлялись при передаче церкви денежного пожертвования, а в час смерти дарителя предъявлялись священнику. В 70-х годах церковь начинает рукотворным и печатным способом изготовлять специальные ценные бумаги — разрешительные грамоты, которые, как облигации, выдаются на руки плательщику. При папе Сиксте IV курия постановляет, что они могут продаваться в любой (не только юбилейный) год и вручаться грешнику даже в том случае, если он не исповедан. Одновременно вводится отпущение для умерших, то есть право покупать разрешительные грамоты на имя родственника или друга, томящегося в чистилище (ради облегчения его мук). Это нововведение, которому долго противились юристы-каноники, оказывается столь популярным, что проникает повсеместно и вызывает большое оживление в «священной торговле».

Параллельно этим мероприятиям в католических университетах идет работа по теологическому оправданию индульгенций. Больше других сделал для этого французский доминиканец XIII века Гуго Шерский. Он открыл и описал сокровищницу «заслуг», накопленных Христом и святыми, из которой церковь может выплачивать отпущения. В XIV–XV веках идеи Гуго подверглись детальной и одновременно вульгарной разработке. Теперь каждый продавец индульгенций мог объяснить их набожному покупателю, что вместе с разрешительной грамотой тот приобретает частицу «избыточных добрых дел», некогда совершенных величайшими праведниками. Частицы этой достаточно для погашения даже самого тяжкого из наших грехов.

Распространители индульгенций, писал К. Маркс, «опирались на своеобразную теорию накопления: множество мучеников и святых церкви имело такое обилие заслуг перед богом, что из этого образовался запас… который глава видимой церкви, папа, может дарить или продавать другим верующим, имеющим за собой мало заслуг или даже бремя тяжких грехов (минус)». Эта теория была важной частью позднесредневекового католического вероучения как религиозной идеологии торгашески-феодального режима.

Знаменательно, однако, что ко времени Лютера догматическое определение отпущений так и не появилось на свет. Существовали лишь разрозненные папские заявления, из которых с помощью казуистики можно было вывести, что сомнение в спасительной силе отпущений и в праве папского распоряжения «небесным сокровищем заслуг» есть ересь. Римская церковь еще не решалась намертво связать себя с практикой индульгенций, перед которой меркли самые грубые искупительные обряды язычников.

* * *

В 1505 году папа Юлий II обратился к «христианскому миру» с требованием о денежных пожертвованиях на строительство нового здания собора св. Петра. Основную часть этих пожертвований предполагалось взыскать с Германии. Немецким князьям были обещаны крупные награды за содействие новому церковно-коммерческому предприятию, и они соперничали друг с другом за право продажи индульгенций в своих владениях.

В апреле 1517 года в Магдебурге и его окрестностях появился доминиканец Иоганн Тецель, сопровождаемый секретарем торгового дома Фуггеров. Тецель был наделен чином папского субкомиссара и чином бранденбургского инквизитора. Он развернул шумную и наглую торговлю «священным товаром», подкрепляя свою агитацию угрозами костра.

Тецель, несомненно, обладал талантом коммивояжера и популяризатора: он прекрасно переводил схоластические завоевания последнего столетия на язык набожного немецкого простолюдина. «Едва только твои деньги звякнут в моей кассе, — говорил он ему, — и душа твоего грешного папаши тотчас выпорхнет из чистилища». Или: «Ну, наконец-то я уверен в твоем спасении; ну, наконец-то мне не надо больше молиться за тебя и натирать мозоли на коленях». Когда сомневающиеся спрашивали у Тецеля, точно ли ему известны все эффекты, которые произведут на небе пожертвованные гульдены, и обладает ли он достаточными для этого учеными познаниями, субкомиссар, не имевший, увы, степени доктора богословия, отвечал: «Я известен в Италии, во многих университетах, и познания в теологии и каноническом праве ливнем лились из меня. Если бы я захотел, я стал бы доктором прежде, чем вы успели бы ознакомиться с оглавлением Кодекса гражданского права».

Торговлю отпущениями Тецель вел по правилам доходной коммерции. Если ему не удавалось сбыть свой товар по установленной цене, он не останавливался перед тем, чтобы снизить ее. Это делалось, по-видимому, не без подсказок сопровождавшего Тецеля секретаря, который знал, как вести рыночные дела. «Тецель, — писал К. Маркс, — взял себе помощника, еще более циничного, чем он сам». За свою коммерческо-агитационную деятельность папский субкомиссар запросил внушительную плату со своего ордена. Он рассчитывал также на вознаграждение от участвовавших в деле Фуггеров.

Торговое предприятие Тецеля имело успех. Особенно охотно шли к кассе чувствительные магдебургские матроны. Да и для всякого человека, не слишком много задумывавшегося над своей верой, было куда легче заплатить деньги за папскую грамоту, чем по указанию священников паломничать, выдерживать суровые посты или годами раздавать милостыню. Кто не предпочтет оброка изнурительной барщине!

И все-таки, когда Тецель отбыл из бранденбургского епископства (он отправился теперь в район Лейпцига), у набожных прихожан было такое чувство, будто к ним наведался черт в доминиканской рясе — наведался, напустил туману, всучил разрисованные бумаги и исчез. В голову лезли сомнения, и, право же, было над чем призадуматься.

Сам факт выплаты денег за прегрешения не слишком шокировал немецкого мирянина. В Германии с незапамятных времен действовало выкупное право. По судейскому решению общины преступник оплачивал потерпевшему (даже если это была семья убитого) причиненный им ущерб.

Но все дело, в том, что подобное же выкупное отношение, установленное с торгующей церковью, оборачивалось такими вопиющими несообразностями, которые претили и традиционному правовому чувству, и (еще более) нарождающемуся гражданско-юридическому сознанию. Вот некоторые из этих несообразностей.

1. Тецель действовал в соответствии с церковной инструкцией, в основе которой лежала весьма своеобразная уголовно-выкупная такса. Отпущение для мирянина, убившего аббата или другого священника в сане не ниже епископа, стоило от 7 до 10 гроссов; святотатство было оценено в 9, колдовство — в 6, убийство отца или матери — в 5, а братоубийство — в 4 гросса. Этот прейскурант мог оскорбить даже самое неразвитое правосознание как своим законченно торгашеским духом, так и откровенным произволом выкупов. На нем лежала печать клерикального своекорыстия: антицерковные прегрешения (убийство священника, святотатство, колдовство) шли, как нетрудно увидеть, по самой высокой цене.

2. Происхождение денег, затрачиваемых на приобретение индульгенций, было совершенно безразлично для Церкви, как и для всякого продавца, вынесшего свой товар на рынок (что, конечно, не могло иметь места в древней германской общине). В юридическом смысле это безразличие было равносильно согласию на то, чтобы одно преступление погашалось другим. Более того, преступление могло само себя искупать, если оказывалось, что вырученная с его помощью стоимость превышала цену, назначенную за преступление по церковной таксе. Разбойник, завладевший двадцатью гроссами в результате убийства, обязан был выплатить богу 7 гроссов за само убийство и еще 8 за ограбление; однако оставшиеся после этого 5 гроссов он мог с чистой совестью считать благоприобретенными.

О типичных торгашеско-феодальных преступлениях (жестоких поборах, спекуляциях, лихоимствах ростовщиков) и говорить не приходилось. Они либо вообще не значились в церковной таксе, либо шли по самой низкой цене. Они искупали себя с лихвой. Когда отпущения продаются, писал Ульрих фон Гуттен, «душу легче всего спасти Фуггерам: они-то с избытком найдут, из чего заплатить, и не раз и не два».

3. Где существует нестесненная купля-продажа, там появляется и кредит. В проповедях коммерчески отважного субкомиссара не раз проскальзывала мыслишка, что индульгенции полезно покупать впрок — под грядущие проступки. Догадывался об этом сам Тецель или нет, но речь шла о церковном кредите на преступления. Приобретя грамоту за 5 гроссов, человек покупал священное право на убийство родителей и мог прирезать собственного папашу в полной уверенности, что бог закроет на это глаза.

4. Мирянин-католик давно был приучен к тому, чтобы терпеливо переносить имущественное неравенство, существующее в этой, земной жизни. Но вместе с тем он считал само собой разумеющимся, что тяжесть небесной расплаты за прегрешения не зависит от имущественных и сословных различий. Продажа отпущений подрывала эту веру в равенство христиан перед божьим судом. Ведь одна и та же сумма денег доставалась представителям различных сословий по разной жизненной цене. Для крестьянина купить индульгенцию ценой в один гросс значило пожертвовать будущим своих детей, для князя же это было равносильно отказу от мелкого каприза. Благодаря индульгенциям имущественное и сословное неравенство приобретало предельный, мирообъемлющий смысл — выступало как неравенство в перспективе оправдания и спасения. Это было явление, неизвестное дедовской старине. Денежные откупы, пропагандировавшиеся в качестве высшего проявления божественной снисходительности, на деле оказывались дискриминационной мерой, отдалявшей от бога прежде всего бедных и немощных.

Продажа индульгенций вообще заставляла мирянина по-новому взглянуть на такие качества бога, как снисходительность, уступчивость и гуманность, — качества, которые громко расхваливались прежде всего продавцами разрешительных грамот. Стоило призадуматься, и выходило, что там, где бог снисходителен, он чудовищно несправедлив: привержен к богачам, дельцам, преступникам и циникам. Бог послаблений больше черт, чем бог. Индульгенции ставили мирянина перед неожиданным выбором: или видеть бога более суровым и требовательным, или совсем обмануться в нем и, следуя за продавцами индульгенций, попасть в услужение к коварному идолу, который позволяет оплачивать одно преступление другим, покупать право на будущий проступок и получать теплое местечко на небе в силу преимуществ происхождения и богатства.

Мартин Лютер был религиозным мыслителем, который лучше других понял эти мучительные раздумья немецкого мирянина-католика. Он выступил против упадочно-феодальной торгующей церкви с проповедью веры, более суровой, строгой и обременительной, чем католическая. Вместе с тем, сближая требовательность бога с требовательностью совести, Лютер способствовал развитию в человеке нравственной самостоятельности, правосознания и самокритичности, то есть таких внутренних установок, носителю которых скоро вообще сделается тесно в рамках теологическо-религиозного мировоззрения. Лютеровское выступление против продажи индульгенций оказалось прологом к масштабным критическим расчетам с церковно-средневековой культурой, основывавшейся на идее все более необременительных, все более гуманных и вместе с тем все более доходных для папства искупительных жертв.

* * *

Первые известия о коммерческих успехах Иоганна Тецеля поступили в Виттенберг в апреле — мае 1517 года. Лютер был возмущен ими так, что у него «временами темнело в глазах». В самодовольстве и нахальной уверенности торгующего доминиканца реформатор увидел не просто его личные черты, но предельное, ярмарочное выражение общего характера господствующей теологии, которая утверждает, будто она знает бога (хотя в него можно только верить), и выдает людям фиктивные гарантии небесного оправдания (хотя на него можно только надеяться).

Тецеля нетрудно было поддеть и осмеять как дешевого балаганного зазывалу, но это значило бы вообще не коснуться существа дела. Лютер взялся за перо лишь после того, как в его руки попала инструкция, в соответствии с которой действовал субкомиссар. Она была составлена на основе тайного папского предписания в канцелярии Альбрехта фон Гогенцоллерна, архиепископа майнцского и бранденбургского, и именовалась впоследствии Бранденбургской инструкцией. Лютер написал критическую статью, в которой рекомендовал архиепископу ради сохранения доброго христианского имени изъять этот недостойный документ. Затевая полемику, Лютер трезво учитывал сложившуюся политическую обстановку.

За право продажи индульгенций на своих территориях боролись несколько немецких князей, в том числе и лютеровский государь — курфюрст Фридрих Саксонский. Папа (уже не в первый раз) предоставил привилегию архиепископу Альбрехту, члену царствующей династии, для которого, когда он ходил еще в отроках, была куплена высокая церковная должность. Буллой от 31 марта 1515 года архиепископ был назначен комиссаром по отпущениям по всему району Верхней и Средней Германии. Булле сопутствовал документ, строго запрещавший какое-либо противодействие продаже индульгенций. Между тем обиженный курфюрст Фридрих закрыл территорию княжества Саксонского для «священной торговли».

Лютер знал об этом. Закончив статью, он просил Спалатина выяснить, как отнесся бы курфюрст к публикации подобного документа. К его удивлению, Фридрих высказался против. Тогда Лютер решил прибегнуть к своему докторскому праву и возбудить ученый диспут об отпущениях. Не советуясь с княжеским двором, он в короткий срок подготовил и отпечатал 95 тезисов, где вынес индульгенции на суд своей новой теологии.

С оглашения этого документа датируется начало Реформации, а вместе с тем и начало эпохи ранних буржуазных революций.

Октябрь 1517-го. Холодное раннее утро тридцать первого дня. Два монаха вышли из ворот виттенбергского августинского монастыря и проследовали к замку мимо университета и ратуши. Это Мартин Лютер и его ассистент и земляк Иоганн Шнейдер, именовавшийся впоследствии Агриколой из Эйслебена. Дойдя до северного входа в Замковую церковь, где обычно проводились торжественные университетские церемонии, Лютер подал своему спутнику отпечатанный плакат. Шнейдер приколотил его к входным дверям.

Воскресный день, праздник Всех святых; через несколько часов на площади должна начаться торговля. В толпе появятся студенты и школяры. Они прочтут плакат, и уже завтра университет заговорит о новом диспуте, которого домогается доктор Мартинус. Они поведают любопытным горожанам, о чем их проповедник, гордость Виттенберга, толкует на латыни.

Вернувшись в келью, Лютер писал письма. Одно из них отправится в Кальбе на Заале, оно адресовано его княжеской светлости архиепископу Альбрехту. К письму приложен плакат с Тезисами и неопубликованная статья о Бранденбургской инструкции, переписанная ровным и изящным лютеровским почерком. Три других письма с экземплярами Тезисов адресуются друзьям в Бранденбург, Эрфурт и Нюрнберг.

День вывешивания Тезисов считается первым днем немецкой реформации (ее юбилей отмечается 31 октября). Хочется думать, что Тезисы представляли собой грозный манифест, где бичуются все пороки и изъяны средневековой римско-католической церкви.

На деле они не таковы. Никаких политических призывов Лютер не формулирует. О преступлениях и бесчинствах, совершаемых папой и его приспешниками, он также почти ничего не говорит. Даже недовольство «священной торговлей» (обменом «небесных сокровищ» на «грязные деньги») выражается им куда менее решительно, чем, например, авторами «Писем темных людей», распространившихся по всей Германии. О чем же тогда толкует доктор Мартинус?

В тезисах 1–4 он объявляет, что подлинное покаяние не есть одноактное действие, исполняемое по требованию заезжего попа, а внутренний процесс, длящийся в течение всей жизни христианина. И если человек кается воистину, то он готов принять небесные наказания и не имеет никакой задней мысли о безнаказанности.

В тезисах 5–7 Лютер выдвигает свое основное положение: ни от каких небесных кар (ни от адских, ни от очистительных) Церковь освобождать не может. Папа вправе простить христианину нарушение своих собственных постановлений, но не нарушение божьих требований.

В тезисах 8–29 рассматривается вопрос об отпущениях для умерших и отвергается их основная предпосылка — пресловутая власть папы над чистилищем. Римский владыка может облегчить участь томящихся там грешников разве что своими молитвами, но будут ли они услышаны богом, никто не знает.

В тезисах 30–40 Лютер говорит об отпущениях для живущих. Вечное проклятие, заявляет он, грозит тем, кто уверен, будто индульгенции дают гарантию небесного оправдания и спасения. Причем прокляты они будут вместе с наставниками, которые это внушают. Реформатор еще раз подчеркивает, что христианин, который воистину раскаивается, не бежит небесного наказания, а с терпеливой готовностью ждет и даже ищет его. Однако теперь эта горькая тема разом получает парадоксальное разрешение: но кто раскаивается так (то есть до готовности принять муку за грехи), тот уже без всякой индульгенции получает прощение своей вины.

В тезисах 41–51 Лютер касается церковного повода последней кампании по продаже отпущений — сбора средств на строительство храма св. Петра. Пожертвования на это строительство, заявляет он, не лучше и не хуже любого другого чистосердечного дела. Но кто экономит на подаянии бедным, чтобы купить индульгенцию, тот не только не заслуживает благосклонности бога, но и навлекает на себя его гнев. «50. Должно учить христиан: если бы папа знал о вымогательских приемах этих продавцов, он охотнее увидел бы собор св. Петра в руинах, чем согласился бы строить свой храм на содранных шкурах и на костях. 51. Должно учить христиан: папа готов, если потребуется (и таков его долг), продать собор св. Петра, чтобы раздать свои деньги большей части тех, из чьих карманов черпали продавцы индульгенций».

Лютер не хочет верить, что индульгенции под строительство собора св. Петра распространялись по распоряжению главы церкви. Его заявление одновременно и верноподданническое (Лютер показывает, что у него чрезвычайно высокое мнение о папе), и вызывающее. Последнее акцентируется тезисом 86, заканчивающимся таким вопросом: «Почему папа, который сегодня богаче Креза, не построит на свои деньги храм св. Петра, а строит его на деньги бедных верующих?»

В тезисах 53–63 реформатор разъясняет, что существование такого небесного «сокровища заслуг», которое может обмениваться на земные сокровища, было бы к выгоде богатых и невыгоде бедных.

В тезисе 58 декларируется, что, если и существует сокровище заслуг, накопленных Христом и святыми, то оно — так же, как крест, смерть и ад, — достается грешнику не по милости папы (запомним это!).

Губительно, когда уверенность в спасительной силе отпущений замещает веру в спасительность креста, о которой свидетельствует Евангелие. Это место (тезисы 53–55) выражает основную позицию ранней лютеровской теологии и предвещает центральное догматическое утверждение лютеранской церкви об оправдании «одной только верой».

В тезисах 69–80 Лютер говорит, что знание свойств бога и средств его умилостивления, которое с таким самодовольством преподносят торговцы индульгенциями, есть пагубное для веры «мечтательство» (в языке позднего средневековья это слово использовалось для обозначения того, что позже стало именоваться иллюзией).

Фактически исчерпав свою тему, Лютер в торжественном заключении (тезисы 92–95) кратко излагает уже знакомую нам главную идею ранних виттенбергских «Чтений». Истинный христианин томится желанием последовать за страстотерпцем Христом. Он не рассчитывает на гарантии, предоставляемые разрешительной грамотой. В чистосердечном раскаянии и претерпевании горестей мира видит он путь к спасению.

Тезисы — сдержанный, суровый и горький документ; их дух и стиль порою куда более мрачен, чем дух и стиль опровергаемой ими Бранденбургской инструкции.

Как же случилось, что в эпоху, которая только предреволюционным десятилетиям во Франции уступала по обилию памфлетов, дерзких воззваний, пародий и обличительных листков, роль возбудителя массового протеста выпала на долю именно этого документа?

Лютер был не первым, кто выступал с критикой «священной торговли». В 1412 году Ян Гус ополчился на индульгенции, средства от которых должны были пойти на организацию крестового похода против короля обеих Сицилий Владислава. Во второй половине XV века протесты против продажи индульгенций раздались в Германии. Они исходили от базельского профессора Иоганна Рурхата и Весселя Гансфорта из Гронинга. Резкие нападки на беспардонность «священной торговли» содержались в памфлетах Ульриха фон Гуттена и, как было уже упомянуто, в «Письмах темных людей».

Предреформационная критика индульгенций, подчас очень острая, сосредоточена на самом феномене торга. Корень зла видят в денежной форме откупов — в том, что коммерция, выйдя за свои законные мирские рамки, вторглась в сферу отношений между человеком и богом. В этом сходятся Гус, Рурхат и Гуттен, но это шокирует не только их. Против цинизма «священной торговли» выступают некоторые из атакуемых Гуттеном кёльнских доминиканцев; даже участники Констанцского собора, отправившего на костер Яна Гуса, согласны с тем, что обмен «небесных сокровищ» на звонкую монету глубоко отвратителен.

Выявление торгашеско-меркантильной подоплеки индульгенций делало честь предреформационным публицистам и критикам. Вместе с тем они как бы ослеплены и сбиты с толку самой неприглядностью «священной торговли». Деньги кажутся им сатанинской силой, рождающейся в миру, а затем подчиняющей себе «божий град». Предреформационные обличения индульгенций проникнуты поэтому тоской по ушедшим в прошлое церковным порядкам и желанием восстановить традиционные сатисфакции и епитимьи. В одних случаях (кёльнские теологи) превозносятся прежние строгие посты и паломничества; в других (Эразм и Рейхлин) — покаянные «дела милосердия». Критики индульгенций еще не улавливают того, что продажа отпущений представляет собой особую — высшую и вместе с тем кризисную — разновидность феодальной эксплуатации мирянина, базирующейся на идее искупительных жертв. Они не видят, что вынесенная на рынок разрешительная грамота — это всего лишь замещение сатисфакций и епитимий, которые, в свою очередь, мыслятся как замещение небесных очистительных наказаний.

Исключительная проницательность Лютера состояла в том, что он разглядел это историческое строение «священного товара». Тема купли-продажи послужила ему лишь поводом для постановки вопроса о природе церковных наказаний вообще — о правомерности средств, с помощью которых папство издавна стяжало свое богатство и мирское могущество. В церкви, продающей индульгенции, Лютер увидел не просто торгаша, но торгующего феодала, вконец исхитрившегося средневекового деспота, который строит храм «на содранной шкуре и на костях».

Непримиримое отношение ко всем разновидностям церковного обогащения подготовлялось его ранней «теологией креста». Уже в 1513–1516 годах Лютер, как мы помним, пришел к мысли, что терпение, а не жертвование определяет достоинство христианина. Из этого следовало, что верующий должен принять любые ниспосланные ему испытания. Но раз так, то и заслуженных мук чистилища, как бы тяжелы они ни были, ему негоже бежать.

В 1517 году Лютер еще далек от того, чтобы объявить самую идею чистилища «папистской выдумкой», изобретенной ради власти над земными наказаниями. Однако реформатор прибегает к не менее решительному моральному аргументу: бояться чистилища и откупаться от очистительных мук неблагочестиво. Чистилище существует, но христианин должен жить так, как если бы его не было, и не допускать никаких отработок небесного наказания на земной церковной ниве.

Лютер ставил под сомнение не просто продажу индульгенций, но отпущения, сатисфакции и епитимьи, вместе взятые. Тезисы звучали как манифест человеческого самоуничижения и вместе с тем содержали в себе дерзкую мысль о неправомерности всех наказаний и поборов, которые церковь налагала и продолжает налагать на христиан от лица оскорбленного бога.

Читатели Тезисов прекрасно расслышали эту мысль. В уме верующего простолюдина, логическая смелость которого значительно превосходила логическую смелость богослова и монаха, возникала цепь решительных антиклерикальных умозаключений.

Если до бога доходит только раскаяние грешников, если он вовсе не требует от человека никаких искуплений и жертв, значит, все, что церковь взыскала с мирян в течение веков, присвоено ею не по божественному праву. Бесчестно приобретены не только деньги, вырученные в последние десятилетия от продажи разрешительных грамот, но и древнейшие имущества церкви: ее земли и ее крепостные. Ведь само папство издавна утверждало, что они образовались за счет искупительных даров и жертвоприношений. Отсюда уже нетрудно было перейти к идее секуляризации церковных имуществ и к отвержению церковно-феодального гнета.

Сам Лютер еще совершенно не был готов не только к отысканию, но и к восприятию подобных выводов. Его пугали известия о реквизировании церковных богатств в Англии. Еще в 1519 году он надеялся, что, попав под всеобщее нравственное осуждение, церковь сама откажется от своих незаконных достояний.

Это нимало не поколебало, однако, основной, уже брошенной в мир лютеровской мысли: богатства церкви нажиты ею не по Писанию. Путь к разрушению экономического базиса клерикального господства был открыт.

* * *

Знаменательно, что в спорах и обсуждениях, которые вызвали в Германии Тезисы Лютера, речь шла уже вовсе не о торговле отпущениями. Об этом явном злоупотреблении теперь как-то и говорить было неловко. Толковали об отношениях папы и бога, о бесстыдстве куриального обогащения, о власти церкви над миром и Рима над Германией.

Виттенбергский теолог оживил самые заветные чаяния, которые различные сословия связывали с церковной проблемой. «Каждое сословие, — писал советский историк А. Э. Штекли в книге «Томас Мюнцер», — находило в тезисах то, что стремилось найти. Светские власти Германии увидели в них подспорье своему заветному замыслу прибрать к рукам бескрайние церковные земли. Разорившиеся рыцари мечтали о восстановлении своего былого могущества — они добьются желаемого, когда император призовет их к походу на Рим. Бюргеры ненавидели поборы папистов и жаждали дешевой церкви». Но что самое удивительное, представители различных сословий, мечтая о разном, полагали одновременно, что стремятся к одному и тому же. Все сходились в нравственно-религиозном отвержении папского Рима; все были уверены в благочестивости своих особых притязаний. Ведь они подтверждались документом, совершенно свободным от какой-либо мирской корысти, — документом, который составил не очередной бойкий памфлетист, стоящий вне церкви, а священник, доктор теологии и член одного из самых строгих монашеских орденов.

Это настроение единства, взаимопонимания и всеми сознаваемой христианской правоты сообщало новую силу немецкой антипапской оппозиции. «Тезисы тюренгенского августинца, — замечал Ф. Энгельс, — оказали воспламеняющее действие, подобное удару молнии в бочку пороха. Многообразные, взаимно перекрещивающиеся стремления рыцарей и бюргеров, крестьян и плебеев, домогавшихся суверенитета князей и низшего духовенства, тайных мистических сект и литературной — ученой и бурлеско-сатирической — оппозиции нашли в этих тезисах общее на первых порах, всеобъемлющее выражение и объединились вокруг них с поразительной быстротой. Этот сложившийся за одну ночь союз всех оппозиционных элементов, как бы недолговечен он ни был, сразу обнаружил всю огромную мощь движения и тем еще больше ускорил его развитие».

Между тем в самом Виттенберге поначалу было тихо. Университетское начальство отказало Лютеру в диспуте. Улеглись и вспыхнувшие было студенческие дебаты о Тезисах. Их общественное воздействие началось не с плаката, вывешенного на дверях виттенбергской Замковой церкви, а с писем, которые доктор Мартинус отослал в другие города Германии.

Эрфуртские корреспонденты заинтересовались Тезисами и, не дожидаясь разрешения Лютера, стали их распечатывать и распространять. В декабре Тезисы появились в Нюрнберге в немецком переводе, а в Базеле — в виде книжицы. К началу 1518 года они были уже известны по всей Германии. То там, то здесь их вывешивали для всеобщего обозрения. Разговоры о Лютере шли в княжеских замках и бюргерских домах, на рынках и в шинках. В поддержку виттенбергского теолога выступил епископ мерсбургский и старый францисканец Флек, известный своими независимыми суждениями. Великий нюрнбергский художник Альбрехт Дюрер в знак восхищения Лютером прислал ему несколько своих гравюр.

Как чувствовал себя доктор Мартинус? Он был совсем не рад этому обрушившемуся на него всегерманскому признанию. Он ведь искал всего лишь спора с учеными коллегами и, несмотря на категоричность, с какой формулировались Тезисы, вовсе не считал их выражением окончательной истины. Он готов был к диспуту, но не к роли народного глашатая. «Я, право же, — вспоминал реформатор впоследствии, — сам еще хорошенько не знал, что такое отпущения, и песня казалась слишком высока для моего голоса». В письме Христиану Шейрлю от 5 марта 1518 года Лютер подчеркивал: «У меня не было желания… довести Тезисы до народа, но лишь до немногих».

Тревога Лютера объяснялась еще и тем, что в описываемый момент Штаупитц находился в Нидерландах, а он, Лютер, выполнял обязанности викария виттенбергского августинского конвента. Ответственность за антипапистское одушевление, которое пробудили Тезисы, ложилась тем самым не только на их автора, но и на временно возглавляемую им виттенбергскую монашескую общину. Монахи были обеспокоены и просили оградить их от незаслуженных подозрений.

В начале 1518 года Лютер подготовил и опубликовал два сочинения. Одно, «Разъяснение к диспуту об отпущениях», было написано на латыни и адресовалось ученой богословской аудитории. Другое, «Разговор об отпущениях и милости», предназначалось для мирян. Это была первая работа Лютера, написанная по-немецки.

Оба сочинения имели оправдательный смысл, но показательно, что оправдание Лютеру совершенно не удалось. Автор Тезисов в духе католической лояльности разъяснял одни из порожденных ими вопросов, но тут же возбуждал другие, еще более опасные.

«Папской власти, — смиренно заявлял он, — надо во всем почтительно следовать». Однако в качестве доказательства этого положения приводилось не то место из Писания, где говорится о превосходстве Петра над другими апостолами (как это в подобных случаях было принято), а общая формула повиновения, содержащаяся в «Послании Павла к Римлянам» (13,1): «Всякая душа да будет покорна высшим властям».

Это было не случайно. Лютер теперь последовательно приравнивал церковную власть к светской и утверждал, что первой следует повиноваться не более, чем второй, то есть внешне (легально), но не внутренне (морально). Он прямо заявлял, что папа не вправе распоряжаться совестью верующего. Выходило, что над мирянином как бы поставлено два мирских государя: один в тиаре, другой в короне, — причем оба несут чисто полицейские обязанности. С неизбежностью возникал вопрос: к чему это странное двоевластие? Не правильнее ли считать, что все функции внешнего надзора и наказания должны находиться в руках одного, а именно светского правителя?

Далеко отходя от прямой темы Тезисов, Лютер (здесь, видимо, прорвались его новые личные опасения) рассуждал о том, что еретиков не следует исправлять огнем. Сожжения, может быть, и удобны в полицейском смысле, но противоречат «воле Святого духа», ибо апостол Павел определенно говорит: «Надо допускать секты», а в Евангелии значится: «Пусть сорная трава растет до жатвы».

Лютер не устает повторять, что, составляя Тезисы, он вовсе не хотел настраивать мирян против «святой римской церкви». Однако темы, которые на деле провоцировали антипапистские настроения, не только не смягчаются, но и заостряются в его новых публикациях.

Он, например, впервые категорически утверждает, что никакого «небесного сокровища заслуг», накопленного святыми, просто нет и не может быть. Ни одному праведнику не дано в совершенстве исполнить все божественные заповеди, а тем более «перевыполнить» содержащиеся в них требования. Избыток праведности посилен только для Христа. Но об этом избытке может судить один бог-отец. Ему и дано им распоряжаться, а никак не церкви. Отрицая существование спасительного «небесного капитала», Лютер, хотел он того или нет, квалифицировал все отпущения как шарлатанство, а разрешительные грамоты — как фальшивые церковные деньги.

В «Разговоре об отпущении и милости», обращаясь к немецкому мирянину, Лютер прямо формулировал свое главное антицерковное положение, которое в Тезисах лишь подразумевалось. Священное писание не требует от грешника ничего, кроме сердечного раскаяния и решимости нести свой крест. Если бог и предусмотрел наказания для провинившихся, то ни один человек, в том числе и папа, не имеет права наследовать их. Лютер пояснял, что не призывает мирянина отказаться от исполнения различных служб, налагаемых на него священниками: их нужно терпеть так же, как покорный подданный терпит несправедливости от светского начальства. Но сама эта оговорка выставляла папство в ужасном свете!

Несостоявшийся бюргер превратился в яркого и страстного религиозного бюргерского идеолога.

Лютер хочет быть смирным, лояльным, по-церковному рассудительным — хочет и не может. Словно какая-то сила вселилась в него и заставляет все более решительно обращаться к народу. Лютер знает, куда ведет этот путь; ему достаточно хорошо известна судьба Гуса и Савонаролы. Но не идти по нему выше его сил.

Иоганн Тецель, прочтя Тезисы Лютера, заявил: «Я добьюсь, чтобы через три недели этот еретик взошел на костер и в урне проследовал к небу».

 

VI. Борьба с Римом. (От тезисов к Лейпцигскому диспуту)

Затевая спор об индульгенциях, Лютер искренне полагал, что не совершает никакого преступления против папской церкви. В 1517 году продажа отпущений еще не была канонизирована (церковно обязательное решение по этому вопросу папа Лев X издал лишь в ноябре 1518 года, то есть уже в разгар полемики с виттенбергским реформатором). «Священная торговля», которую вел Тецель, охранялась только куриальными инструкциями и достаточно шаткими схоластическими теориями. Их-то Лютер и сделал своей мишенью.

Церковное право издавна проводило различие между так называемыми «истинами веры» (по всей форме утвержденными постановлениями) и «учеными мнениями», отстаивавшимися сколь угодно авторитетными богословами или чиновниками курии. Истин веры никто не мог оспаривать: их оберегал костер. Что касается «ученых мнений», то тут позволялось дискутировать, но только — боже упаси! — не мирянам или низшему духовенству, а дипломированным теологам. Таково было, как тогда говорили, «право богословского доктората». Этим-то правом, лучше сказать — привилегией, предоставленной самым проверенным ученым кадрам церкви, Лютер и воспользовался в 1517 году. Не будь он профессором Виттенбергского университета и дистрикт-викарием августинского монашеского ордена, архиепископ Альбрехт, не раздумывая, передал бы его в руки бранденбургского инквизитора, которым, как мы знаем, был сам Тецель.

В обоих комментариях к Тезисам Лютер не устает подчеркивать, что в области схоластических «мнений» ученая дискуссия не только позволительна, но и желательна. Он убежден, что поступает правомерно и благочестиво, а потому, несмотря на все разбуженные им общественные страсти, не должен подвергнуться каким-либо гонениям.

Нетрудно увидеть, что критическая проницательность Лютера-теолога пока еще сочетается с поразительной наивностью в отношении церковной политики и судебной практики. Куда труднее понять, что в этой наивности и заключалась парадоксальная сила начинающего реформатора.

Папская церковь оказывалась в роли тупого насильника, преследующего виттенбергского теолога только за то, что он отважно выполняет свой долг перед нею. Это разжигало и в самом Лютере, и в сочувствующем ему немецком мирянине нравственное и правовое возмущение Римом.

Правда, и грубое церковное преследование началось не сразу: исходная политико-юридическая наивность реформатора столкнулась с еще более удивительной теологической и исторической близорукостью самой папской курии.

Первое известие о деле Тецеля — Лютера поступило в Рим в декабре 1517 года. В папскую канцелярию были доставлены Тезисы и так называемый «трактат», то есть объяснительная записка, подготовленная секретарями архиепископа Альбрехта. До папы эти бумаги, по-видимому, не дошли. С ними ознакомился родственник Льва X и его главный министр Джулио Медичи. Скрытого антидогматического заряда Тезисов он не разглядел, смысла разбуженных ими общественных настроений совершенно не понял. Сановнику показалось, что он имеет дело просто с очередной перебранкой доминиканских и августинских теологов. Он счел поэтому за лучшее предоставить «самонадеянного монаха Мартинуса» усмотрению его орденского начальства. 3 февраля 1518 года Джулио отписал в этом смысле промагистру августинцев Габриэлю делла Вольте, прозванному Венетусом. Что предпринял промагистр, в точности неизвестно. Есть предположение, что он через посредство Штаупитца сделал Лютеру строгое внушение.

Слепота курии объяснялась, конечно, не тем, что в ней засели глупые люди. Она проистекала оттого, что даже умные папские советники (а их было немало) страдали социально обусловленной узостью мышления.

В начале XVI века все внимание курии сосредоточивается на проблемах выживания папского феодального государства: на стеснениях, которым оно подвергается со стороны крепнущих национальных государств, и на опасных ересях, прямо ополчающихся против авторитета и мирского могущества церкви. Мышление высокого папского чиновника приобретает все более ярко выраженный вульгарно-политический характер. Он хорошо разбирается в текущей конъюнктуре (в династической борьбе, придворных интригах, возможных происках еретических сект), но одновременно перестает понимать своеобразную логику самого религиозного сознания, значение тех малых смысловых перестроек в массовых убеждениях и верованиях, которые поначалу вообще не выражают себя политически, но, развившись, превращаются в мощные социальные силы.

Этот исторически обусловленный «куриальный кретинизм» имел два главных выражения.

В канцелярии Джулио Медичи царил дипломатически-политиканский образ мысли. Ее заполняли образованные, сравнительно молодые священники, оцененные за их умение налаживать чисто светские деловые связи. Силу церкви люди Джулио видели не в ее влиянии на умы, а в реальном объеме папской политической власти; хорошие отношения с мирскими государями они явно предпочитали правоверию их подданных. Некоторые из этих священников с интересом читали только что появившиеся сочинения Никколо Макиавелли, посвященные механике властвования, а в узком кругу позволяли себе опасное вольномыслие (злые языки говорили, что в канцелярии Джулио не стесняются само святое Евангелие именовать «сказкою про Иисуса»).

Другой — и, надо сказать, сугубой — формой «куриального кретинизма» был инквизиторско-цензорский склад ума. Он отличал представителей «черного» духовенства, группировавшихся вокруг верховного судьи курии кардинала Джироламо Гинуччи.

В конце средних веков папство создало себе, как метко выразился Ф. Энгельс, настоящую «жандармерию из монахов». Главным ее корпусом оказался доминиканский орден. Доминиканцы издавна рассматривали себя как призванных хранителей чистоты католического учения и были привилегированными распорядителями инквизиции. Кроме того, с середины XV века они сделались теоретическими защитниками идеи «реставрации папского величия» и идеи папского примата. Отношение к этим идеям вскоре было превращено в оселок правоверия. Доминиканских духовных надзирателей все меньше интересовало, что именно утверждает тот или иной богослов, проповедник, народный пророк — каково полное философско-религиозное содержание провозглашаемого им ученая. Их занимало прежде всего отношение к принципу папского авторитета. Соответственно, достойным доминиканцы считали не такого правителя, который сам поддерживает добрые отношения с римским государством, а такого, который активно пресекает в своих владениях всякую еретическую дерзость.

В течение длительного времени куриальные дипломаты и куриальные фискалы жили в мире и хорошо дополняли друг друга. Однако в преддверии Реформации между этими верхушечными фракциями стали возникать трения и конфликты. Люди Джулио Медичи сетовали на то, что инквизиторское рвение доминиканцев оскорбляет окрепших светских государей и мешает церкви приспособиться к новым условиям политического существования. Окружение Гинуччи, напротив, намекало папе на опасное равнодушие его дипломатов к сохранению чистоты католической веры.

В 1517 году обе фракции проглядели начинающуюся немецкую реформацию. После того как движение развернулось, люди Медичи и люди Гинуччи начали каждый по-своему укладывать происходящее в сложившуюся систему церковно-политических оценок. Возникшие при этом разногласия сыграли немалую роль в развертывании лютеровского процесса.

В январе 1518 года состоялся капитул немецких доминиканцев во Франкфурте-на-Одере. Тецель уговорил своего соратника Конрада Коха (Вампину) выступить на нем со 106 тезисами, направленными против Лютера. Тема полемики была с самого начала подменена: Тецель — Вампина обсуждали не вопрос об отношении внутреннего раскаяния и внешних покаянных дел, даже не вопрос о продаже отпущений, а почти исключительно пятьдесят восьмой тезис Лютера, содержавший намек на то, что папа не является распорядителем «сокровища заслуг», накопленных Христом и святыми. Этим приемом, августинец подводился под стандартное цензурно-инквизиторское обвинение: покушение на папское достоинство и авторитет. Ясно объявленная в преамбуле Тезисов претензия на чисто академическую полемику совершенно оставлялась в стороне: Тезисы трактовались как своего рода подпольный листок, пущенный по Германии. Тецель — Вампина открывали литературный «крестовый поход» против этого листка, дерзостное содержание которого исключало, по их мнению, всякую возможность ученого диспута. Доминиканский капитул поддержал их оценку. Более того, он привял решение послать в Рим донос (на языке церковной латыни — «денунциацию») о еретическом содержании Лютерова произведения. Это означало чрезвычайное заострение дела; предшествующая история церкви свидетельствовала о том, что денунциации доминиканского ордена никогда не оставлялись без внимания и, как правило, приводили к возбуждению инквизиционного процесса.

В те дни, когда папский гонец, разыскивал Габриэля Венетуса, чтобы вручить ему начальственное письмо, в котором Джулио Медичи говорил всего лишь об опасных заблуждениях виттенбергского августинца, посланник из Франкфурта-на-Одере уже вез в Рим решение капитула, где Лютер по инициативе снизу квалифицировался как подозреваемый еретик. Доминиканские представители в курии не дали доносу залежаться, и в марте 1518 года он попал в руки верховного судьи курии Джироламо Гинуччи. По делу Лютера было назначено так называемое «предрасследование».

Тезисы августинца, приложенные к франкфуртскому доносу, были направлены магистру священной палаты, главному советнику папы в делах веры, шестидесятивосьмилетнему доминиканцу Сильвестру Мазолини да Приериа. В течение трех дней он настрочил на них отзыв под названием «Диалог», совершенно не соответствовавшим его содержанию и тону.

Приериа шел по следу, разнюханному Тецелем и Вампиной. Не входя в разбор концепции Лютера, он ухватился за пресловутый пятьдесят восьмой тезис и изрек следующий приговор: всякий, кто, рассуждая об отпущениях или иной какой-либо материи, дерзает предполагать, что папа мог бы делать не то, что он делает, есть еретик.

В лице Приериа на арену лютеровского процесса выступило унылое доминиканское начетничество. Индивидуальное своеобразие «Диалога» исчерпывалось его лакейской наглостью. Магистр священной палаты был стар, непридворен и давно уже опасался за свое высокое место. Составляя предследственные отзывы, он не упускал случая выразить в них свое глубокое верноподданничество — то последнее, за что его еще могли ценить. Отзыв на лютеровские Тезисы не был исключением: упрекая августинца в покушении на папский авторитет, Приериа не преминул доложить о собственном безмерном почтении к этому авторитету. «Законно назначенный папа, — усердствовал он, — не может быть отставлен и осужден целым миром, не говоря уже о соборе, даже если бы он стал творить явные злодеяния и повел стадо людское в услужение к сатане».

В начале 1518 года курия еще чувствовала себя до такой степени безнаказанной, что не побоялась отослать Лютеру полный текст «Диалога», не подчистив лакейских перегибов Приериа, смахивавших на опасные каламбуры придворных шутов. Сам Лютер в тот момент еще также не был готов к решительной отповеди. Однако весной 1520 года он вытащит «Диалог» на свет и опубликует его со своим предисловием, содержащим самые решительные из его антипапистских деклараций.

Получив отзыв Приериа, верховный судья Гинуччи изготовил на его основе так называемую «цитацию» (распоряжение). Из разряда «подозреваемых еретиков» Лютер переводился в еретики «объявленные». Ему предписывалось в течение 60 дней явиться в Рим для отчета в своих дерзких и самонадеянных действиях. Это было приглашение на костер или пожизненное заключение. 7 августа цитация была доставлена в Виттенберг и положила начало «форменному процессу о ереси».

Процессу этому суждено было затронуть лютеровского князя, курфюрста Фридриха, дюжину имперских чинов, двух германских кайзеров; довести до предела народное презрение к папскому Риму и стать важным фактором в развитии революционной ситуации в Германии.

Пока донос франкфуртского капитула превращался в распоряжение папского верховного судьи, Штаупитц и Лютер предпринимали отчаянные усилия, чтобы придать полемике об индульгенциях характер академического диспута. Лютер знал о действиях Тецеля, но сознательно воздерживался от каких-либо ответных мер, рассчитанных на возбуждение общественного недовольства. В январе 1518 года торжествующий Тецель появился в Виттенберге и хотел поставить на обсуждение тезисы, отстаивавшиеся им во Франкфурте-на-Одере совместно с Вампиной. Возбужденные студенты выгнали доминиканца из города. Лютер был возмущен этим безрассудством, мешавшим ввести спор в законную колею. Он не без основания заключал, что его положение стало теперь угрожающим, и опасался внезапного ареста. Тем не менее он с готовностью принял предложение Штаупитца о поездке в Гейдельберг, где конгрегация августинцев предоставляла ему трибуну для гласного академического изложения взглядов.

На заседание конгрегации, вошедшее в историю Реформации под названием Гейдельбергского диспута, Лютер представил 28 теологических и 12 философских тезисов. Они имели ярко выраженный антидоминиканский и антисхоластический характер. Доктор Мартинус вел себя как ученый, спорящий с учеными, хотя развитая им тема в догматическом смысле была далеко не безобидна. Теологические тезисы ставили во главу угла критику оккамистского представления о способности человека собственными силами и разумом вершить «добрые дела», как бы принуждая бога к ответным благодеяниям. Далее Лютер подвергал сомнению исходное представление аристотелевской этики, усвоенное и в томистском, и в оккамистском богословии, — представление о человеческом поведении как о действии непременно расчетливом, основанном на разумном взвешивании заранее известных выгод и благ. Представлению этому Лютер противопоставлял некоторые рассуждения Протагора, Парменида и Платона, свидетельствующие о том, что самые важные человеческие решения имеют как раз нерасчетливый, спонтанный и «боговдохновенный» характер (эта попытка опереться на неаристотелевское античное наследие, к сожалению, не получила развития в последующих лютеровских сочинениях).

Гейдельбергские тезисы уже содержали в себе возможность решительного религиозно-философского разрыва с католицизмом. Присутствовавшие на конгрегации доминиканские наблюдатели этого не заметили. Поскольку по обычным фискальным критериям выступление Лютера было почти безупречным, коллеги Тецеля сочли за лучшее просто считать его как бы не имевшим места.

Впрочем, и те, кто сочувствовал доктору Мартинусу, не вполне поняли глубинную тенденцию его тезисов. Одобрение вызвал лишь общий антисхоластический дух выступления да высокая оценка Платона, которая уже давно была характерна для итальянских и немецких гуманистов. Это привлекло к Лютеру внимание молодых теологов, среди которых был доминиканец из Шлеттштадта Мартин Буцер, впоследствии выдающийся деятель верхнегерманской реформации. Он оставил нам словесный портрет Лютера времен Гейдельбергского диспута, нарисованный пылко, в соответствии с возрожденческо-гуманистическими критериями людских достоинств, но в целом, по-видимому, довольно достоверный. В письме к другу Буцер сообщил: «Удивительна грация, с какою он говорит, несравненно терпение, с каким он выслушивает. Его остроумие сродни стилю апостола Павла. Своими столь же краткими, сколь и выразительными ссылками на Писание он вызвал всеобщее восхищение… С Эразмом он совершенно согласен, но превосходит последнего, ибо все, на что тот только намекает, он высказывает свободно и открыто. О, я мог бы тебе еще многое написать! Это воистину был тот, кто положил в Виттенберге конец господству схоластики и способствовал тому, что там публично стали излагать греков, Иеронима, Августина и Павла».

Спокойная и даже доброжелательная обстановка Гейдельбергского диспута обнадежила Лютера. Ему показалось, что недовольство курии глохнет. Он не придал большого значения тому обстоятельству, что орден не рекомендовал его вновь на пост Виттенбергского дистрикт-викария. В действительности никаких оснований для благодушия не было.

В 1879 году немецкий «Журнал по церковной истории» опубликовал ранее неизвестное распоряжение генерала августинского ордена Герарда Хеккера. Генерал приказывал захватить Лютера, взять под надежную охрану и препроводить в Рим. Распоряжение было отдано 25 августа 1518 года, но содержало в себе намеки на нерасторопность чиновников ордена, которые еще в январе — марте имели возможность задержать виттенбержца. По-видимому, уже во время Гейдельбергского диспута руководству августинской конгрегации были отданы соответствующие тайные распоряжения.

Так или иначе, но, возвратившись в Виттенберг где-то в апреле — мае 1518 года, Лютер все еще чувствовал себя «добрым сыном церкви», огражденным от инквизиционного преследования сложными различениями и оговорками канонического права. Он отослал на имя папы заново отделанный экземпляр своих «Разъяснений к диспуту об отпущениях…» (редактирование было проведено в так называемом «куриальном стиле») и позволил себе напечатать ответ на непрекращающиеся публичные нападки Тецеля. Ответ этот был первым произведением Лютера, написанным в манере грубого народного юмора, и принес ему популярность, которой не знали даже Гуттен и Эразм.

Отзыв Джироламо Гинуччи, прибывший в Виттенберг в августе 1518 года, приводит Лютера в возмущение. Он убежден, что это не решение папы и церкви, а лишь предвзятое мнение доминиканского капитула, которое силою протекции удалось протолкнуть на высокую подпись.

В течение двух дней Лютер составляет возражение на «Диалог», все еще наивно принимая должное и желаемое за действительное. Лютер возмущается людьми курии, но не курией как высшей церковной инстанцией. Корень зла он усматривает в наветах враждебного монашеского ордена. Поскольку папский двор подвержен им, Лютер считает за лучшее, если его дело будет рассматриваться в другом месте. От права «богословского доктората» (привилегии на диспут) он пока не отказывается, но рядом с ним формулирует новое юридическое притязание. В письме на имя папы виттенбергский профессор просит, чтобы он был выслушан незаинтересованным судом, заседающим на территории его страны. Требование это отыскивается Лютером на ощупь: оно подсказано отчасти примером Иоганна Рейхлина, который первым прибег к этому приему в борьбе с доминиканцами, отчасти уже известной нам неприязнью Лютера к итальянским порядкам и нравам.

Штаупитц одобрил ответ Лютера; оба еще надеялись на лучшее. Они не знали, что уже в тот момент, когда опровержение и письмо Лютера отсылались из Виттенберга, его ситуация как подследственного до крайности осложнилась.

* * *

Одним из важнейших дисциплинарных инструментов церковной власти в период позднего средневековья было отлучение. Первоначально оно применялось главным образом против ереси, богохульства или явного неповиновения, но с середины XV века стало использоваться и в системе церковной эксплуатации мирянина. Отлучались те, кто не платил десятины или других церковных поборов; отлучались сперва на время, затем пожизненно и, наконец, вместе со всею семьей. Отлучение было подобно остракизму: человек, который ему подвергся, отрешался от всех церковных таинств (то есть не мог венчаться, крестить детей, быть отпетым); он не принимался в ремесленные цехи, не имел права заниматься торговлей, изгонялся из «честного общества», а когда умирал, закапывался в землю без обряда, подобно лошади или собаке.

Число отлученных за долги всегда было достаточно велико, но рекордной высоты оно достигало в месяцы сбора урожая (август — сентябрь), когда взималась большая десятина. В этот период, если воспользоваться выражением Лютера, «отлучительные письма начинали летать тучами, как летучие мыши».

Страх перед отлучениями начинался уже с весны, особенно если она, как это и случилось в 1518 году, предвещала неурожай. В эти-то месяцы народной тревоги и печали Лютер и решился коснуться темы церковного остракизма. Взяв поводом текст из Евангелия от Иоанна: «И творят они над вами отлучение неправедное», Лютер с амвона виттенбергской церкви заявил, что отлучение означает лишь исключение из внешней церковной общности, но не означает отторжения от Христа, а потому не предполагает, чтобы люди относились к отлученному как отверженному, отказывая ему в своем расположении и любви. Еще важнее, чтобы сам отлученный не считал себя проклятым и погубленным.

Проповедь Лютера была прочтена ради утешения тех, кто был близок к отчаянию и бунту. Но объективно она оказывалась куда более опасной для церкви, чем любые взрывы возмущения, вызванные несправедливым применением отлучений. Лютер начинал словами смиряющими: «Если ты отлучен неправомерно, то ты не должен ополчаться против правды и справедливости, растравляя себя вопросом: за что я это терплю». Но этот призыв к смирению тут же парадоксальным образом превращался в декларацию личного достоинства мирянина, в суждение, которое ставило его совесть выше всех церковных приговоров и сводило на нет их карательную и дисциплинарную силу: «Умрешь ли ты без отпевания и труп твой зароют в землю, как падаль, а потом выроют и бросят в реку, — это тебе во благо! Блажен, кто отойдет в лучший мир, будучи несправедливо отлучен. Ибо, сам оставшись верным справедливости, он достигнет венца жизни».

Лютер не публиковал своей проповеди и рассматривал ее как хотя и рискованный, но благочестивый разговор со своими прихожанами. Его враги судили иначе. В июле соратники Тецеля пошли на подлог. На основании устных рассказов о проповеди они сфабриковали «Тезисы об отлучении», якобы написанные самим Лютером, к «Тезисам» присоединили чьи-то (возможно, даже самими доминиканцами придуманные) пасквилянтские стишки о корыстолюбии римской курии. Все это было передано кардиналу Кайэтану, главному папскому куратору над немецкими землями.

Кайэтан пришел в негодование. Он немедленно донес о случившемся в Рим, а сам попросил аудиенции у находившегося в то время в Аугсбурге германского императора Максимилиана I. Смятый гневным натиском кардинала, Максимилиан вынужден был подписать заранее составленное Кайэтаном послание, где он, как глава Священной римской империи, просил папу поспешить с осуждением Лютера, дабы светская власть могла принять меры против его еретических и непотребных действий.

23 августа верховный судья Гинуччи объявил Лютера «заведомым еретиком». Из Рима в Германию полетело три письма: одно Кайэтану — о немедленном аресте виттенбергского смутьяна; другое саксонскому курфюрсту Фридриху — о немедленной пересылке Лютера из Виттенберга в Аугсбург; третье — главе августинского ордена Габриэлю Венетусу — о насильственном захвате Лютера в случае, если его курфюрст будет медлить с исполнением куриального решения.

Судьба Лютера была, казалось, решена. Даже в канцелярии Джулио его именовали теперь не иначе как «заведомым еретиком». Немецкие доминиканцы потирали руки и во всеуслышание заявляли, что уже сушат поленья для костра.

И тем не менее Лютер в римский трибунал не попал. 30 августа 1518 года его князь Фридрих не только отказался передать августинца Кайэтану, но еще и сумел убедить последнего в правомерности просьбы Лютера о выслушивании его незаинтересованным немецким судом.

Чтобы объяснить причину этого крутого поворота событий, нам придется хотя бы вкратце рассмотреть сложное переплетение государственно-политических, феодально-церковных, земельных и, наконец, династических отношений, сложившихся к началу 20-х годов XVI столетия.

Лютеровская реформации началась при императоре Максимилиане I (1459–1519), пытавшемся подчинить немецкие силы и интересы наднациональной династической цели — процветанию дома Габсбургов. Восемнадцати лет он был обвенчан с очаровательной и богатой Марией Бургундской, дочерью герцога Карла Отважного. Упадочно-феодальная роскошь бургундского двора опьянила молодого монарха. Одновременно ему импонировало новое общество, рождающееся в Нидерландах. Император грезил о мире, наполненном по-нидерландски радивыми купцами, ремесленниками и крестьянами, которые отдают свои избытки на содержание по-бургундски ослепительной знати. Его образ мысли вообще был прожектерским, рыцарским и авантюристичным. Он видел себя победоносным истребителем ислама и европейским властелином, содержащим папу в должности личного духовника.

Фантастические замыслы Максимилиана печально контрастировали с постоянной нехваткой денег в имперской казне. Его долг верхнегерманским ростовщикам был постыдно велик, и он вынужден был, спекулируя на турецкой опасности, постоянно вымогать новые и новые дотации у немецких князей. Это обстоятельство, а также откровенно династическая направленность всей реальной политики Максимилиана, делали неизбежными конфликты между ним и германскими князьями.

Французский и английский короли уже давно опирались на то, что составляло силу их наций, — на крепнущие города. Немецкий император — на бедствие и слабость Германии: он был силен ее феодально-княжескими раздорами; он кормился с привилегий и вольностей, которые по очереди предоставлялись одному земельному властителю против другого.

Максимилиан бессилен был содержать в Германии даже приличный императорский двор, который позволил бы, по крайней мере, увлечь дворянство служебной карьерой и оторвать от узких вотчинных интересов. Подписанная кайзером имперская конституция не имела никакого значения, поскольку Максимилиан отказывался сотрудничать с имперским советом, созываемым для ее проведения.

Пожалуй, единственным, что Германия выиграла в годы его правления, была защита страны от все более беспардонных папских посягательств. В конце XV века Максимилиан предоставил простор так называемому «статейному движению»: предъявлению общенациональных жалоб по адресу римского престола.

Начинающаяся реформация была принята императором с затаенным интересом. В одном из своих писем Максимилиан советовал саксонскому курфюрсту Фридриху заботливо беречь виттенбергского монаха, которым, «бог даст, еще доведется воспользоваться». Это, как мы видели, не помешало ему в августе 1518 года уступить Кайэтану и ходатайствовать о папском осуждении Лютера. Мысли Максимилиана были заняты в те дни новой глобальной выдумкой, которая требовала внимательного отношения к курии. Император предчувствовал смерть и хотел, чтобы немецкие князья (светские и духовные) уже теперь санкционировали его будущего преемника.

Удачно женив своих детей и внуков, Максимилиан приобрел родственников-королей во многих странах и землях Западной Европы. К 1518 году возникла возможность того, что в руках Габсбургов окажется гигантская империя, включающая в себя дунайские провинции, значительную часть Австрии, богатый серебром Тироль, альпийские земли, бургундские владения с Нидерландами и Люксембургом, Верхний Эльзас и Брейсгау, наконец, Испанию с принадлежащей ей Южной Италией, Сардинией и Сицилией (вместе с Испанией в империю вошли бы и завоеванные территории Нового Света, значение которых в то время еще трудно было оценить). Этот-то огромный конгломерат Максимилиан и хотел скрепить императорской короной, надетой на голову его восемнадцатилетнего внука Карла, который в 1516 году стал королем Испании.

Замысел угасающего, но еще по-прежнему мечтательно суетливого германского кайзера вызвал понятные опасения у его политических конкурентов: Франциска I и Генриха VIII. Римская курия также с тревогой смотрела на возрастающую мощь габсбургского дома. Если Карл Испанский избирался германским императором, то итальянское церковное государство с севера и с юга, как клешнями, захватывалось подвластными Габсбургам владениями. Первый же серьезный конфликт мог повести к утрате Римом его феодально-государственной самостоятельности — к превращению священной кафедры в своего рода придворную церковь империи.

Мысль об этом была совершенно невыносима для гордого и честолюбивого Медичи, папы Льва X. В августе 1518 года он предпринимает лихорадочные попытки, чтобы угрозами и ласками повлиять на немецких князей, которые на рейхстаге в Аугсбурге должны были решить вопрос о преемнике Максимилиана. Естественно, что самый авторитетный и влиятельный из немецких князей, саксонский курфюрст Фридрих, ландсгерр «заведомого еретика» Мартина Лютера, сделался объектом преимущественного внимания папы и его курии. «Суммарный процесс о ереси», с таким трудом подготовленный доминиканскими жандармами, неожиданно натолкнулся на встречный проект дипломатов, доказывавших, что князю Фридриху все надо простить и уступить, если только он обещает курии, что на голосовании в Аугсбурге не поддержит кандидатуры испанского короля Карла I.

Теперь пришло время сказать несколько слов о самом саксонском курфюрсте, роль которого в развитии описываемых нами событий была весьма значительной.

Фридрих Саксонский принадлежал к знатному княжескому роду Веттинов. Это был патриархальный земельный государь, сумевший не поддаться хищничеству и рвачеству, которое поразило большую часть немецких феодалов в пору начавшегося развития товарно-денежных отношений. Двор и свита Веттина шокировали новую феодальную знать своей скромностью, зато в сети немецкого ростовщического капитала князь не попал, а его крестьяне были менее других обременены возрождающимся крепостническим гнетом.

Важно отметить далее, что и рутинерством «дикого барина» Фридрих не страдал. Он как раз был выразительной иллюстрацией того, что патриархальность и традиционализм далеко не всегда совпадают с провинциальной косностью. Курфюрст был человеком честным, но вместе с тем хитрым; обязательным в отношениях со «своими», но коварным с врагами или предателями; любящим старину и вместе с тем заботящимся о введении в Саксонии разного рода образовательных новшеств.

В историю Реформации курфюрст вошел под именем Фридриха Мудрого. Современники же знали его под другим прозвищем, родившимся в кругу папских дипломатов, — Саксонский Лис. У него был дар все делать ко времени: пока требуется — ждать, пока можно — колебаться, но в нужный момент разом принимать решение, и притом бесповоротное.

Новое время отозвалось в Фридрихе стремлением к исторической значимости; престижная бургундская роскошь мало его волновала, он искренне тревожился о том, чтобы его доброе имя уцелело в веках. Пожалуй, ярче всего эта жажда долгой славы выразилась в заботе князя о Виттенбергском университете, который был поистине его египетской пирамидой. Известность виттенбергских теологов (высшего университетского клана) Фридрих воспринимал как свою собственную долговременную известность. Это уже в 1517 году поставило его в особое отношение к лютеровской проповеди. Веттин страстно желал, чтобы общегерманская слава его богослова, его подданного, не оказалась явлением мимолетным — результатом скандальной еретической дерзости. Этот вотчинный взгляд на вещи сделал Фридриха едва ли не единственным высокопоставленным лицом в империи, которое готово было понять Лютера (или, если воспользоваться юридической терминологией, не ставило его под презумпцию виновности). Уже к весне 1518 года у курфюрста возникло чувство, что в лице тридцатичетырехлетнего августинца он имеет дело не с очередным пророком-смутьяном, а с серьезным, трезвым и вдумчивым искателем истины, который действительно знает о вере нечто такое, чего не ведают ни в других немецких землях, ни в Сорбонне, ни даже в самом Риме. Патриархальный светский государь почувствовал Реформацию там, где политические советники духовного главы мира еще не видели ничего, кроме ереси. Летом 1518 года курфюрст дал августинцу слово, что впредь не оставит его своим покровительством.

До рейхстага в Вормсе в 1521 году они никогда не встречались, только переписывались, но оба были уже уверены друг в друге. В январе 1518 года курфюрст Фридрих, не сообщая о том Лютеру, потребовал от августинского капитула, чтобы тот обеспечил его теологу личную безопасность. В мае 1518 года Лютер, не имевший никаких прямых свидетельств княжеской поддержки, решился бросить в лицо Тецелю вызывающую шутку: «Если такие люди, которые не знают Библии ни по-латыни, ни по-немецки, «шельмуют меня самым порочным образом, то для меня это то же самое, как если бы осел орал дурным голосом… Я здесь — в Виттенберге, Мартин Лютер, августинец. И если где-то есть инквизитор, который уверяет, что он может жрать железо и крушить скалы, то пусть знает, что он найдет здесь, у нас, надежную охрану, открытые ворота, ночлег и содержание, сообразное милостивому гостеприимству курфюрста саксонского».

27 августа 1518 года Фридрих Веттин сообщил, что он не гарантирует своего согласия на избрание Карла Испанского преемником немецкого императора. Через четыре дня он пригласил к себе Кайэтана и жаловался на доминиканские наветы, которым подвергся его благочестивый подданный. Препроводить Лютера в Рим значило бы, по мнению курфюрста, допустить «эвокацию» (похищение ценного лица у его законного господина).

Кроме того, это значило бы передавать Лютера «в руки его злодеев». Было бы лучше, если бы дело августинца рассматривалось на немецкой земле и судьями, не подверженными орденским пристрастиям.

Связав требование независимого немецкого суда с протестом против эвокаций, Фридрих ясно дал понять, что переводит дело Лютера в русло «статейного движения» — на почву имперской конституции, которую он, как немецкий земельный государь, не только может, но и обязан будет соблюдать.

Решение курфюрста было обусловлено рядом причин. Среди них можно назвать и призыв Виттенбергского университета, и растущую народную симпатию к Лютеру, и дух политического соперничества с Альбрехтом Гогенцоллерном, и раздражение слишком бесцеремонным вмешательством курии в дела саксонского княжества. Но главное все-таки состояло в том, что союз между реформатором и патриархальным немецким государем был уже заключен и что Фридрих Мудрый в отличие от многих своих коллег по властвованию не нарушал однажды данного княжеского слова.

Когда новая депеша Кайэтана поступила в курию, там посчитали, что просьбу Фридриха надо уважить и от вызова Лютера в Рим воздержаться. Но одновременно папские дипломаты предложили хитрую полумеру: пусть выслушивание Лютера действительно произойдет на территории Германии, однако судью надо назначить римского. Кого? Да самого Кайэтана, с которым беседовал Фридрих.

В начале сентября в Аугсбург поступают одна за другой две инструкции, подписанные Львом X. Первая (тайная) повелевает Кайэтану вызвать Лютера в Аугсбург и принудить его к отречению. Вторая (рассчитанная на оглашение) рекомендует выслушать монаха и в зависимости от обстоятельств «заставить его либо оправдаться, либо отречься».

В послании к Фридриху Кайэтан сообщает только о последней; он дает слово, что допросит Лютера «по-отечески» и вынесет решение, «сообразное справедливости».

Фридрих поставлен в трудное положение. Он не может заподозрить в предвзятости и орденских пристрастиях главного папского легата в Германии. Он вынужден не только согласиться на вызов Лютера в Аугсбург, но и по всей форме заверить Кайэтана, что «курфюрст саксонский будет первым, кто накажет доктора Мартинуса, если тот будет осужден его святейшеством папой».

Наступает самый драматичный момент во всей истории борьбы Лютера с папским Римом. Доминиканцы подкидывают ему угрожающие и издевательские письма. Друзья советуют исчезнуть из Саксонии. Штаупитц 14 сентября пишет из Зальцбурга: «Тебе суждено теперь, насколько я понимаю, только мучение, то есть крест. Поэтому поскорее оставь Виттенберг и приезжай ко мне, чтобы нам вместе жить и умереть». Письмо пришло к Лютеру, когда он уже был извещен Спалатином о распоряжении Кайэтана. Вскоре после этого, 24 или 25 сентября, последовало повеление курфюрста: незамедлительно выехать в Аугсбург.

Лютер находился в пути более двух недель. Письма, которые он направлял в Виттенберг, свидетельствуют о каком-то странном, двойственном душевном состоянии. С одной стороны, это спокойная, мужественная решимость. «Передавай приветы виттенбергским друзьям, — пишет Лютер Спалатину, — и скажи им, что они должны, вернусь я или нет, сохранять присутствие духа. Я решил апеллировать к ожидаемому вселенскому собору, если легат вынужден будет действовать против меня не доводами, а силой». То же настроение звучит в прощальном письме, отправленном 11 октября Меланхтону.

Вместе с тем Лютер испытывает неуверенность, робость и тоску, столь сильные, что они разбивают его физически (в день въезда в Аугсбург начинаются острые желудочные спазмы). Он готов к мученическому уделу, но снова и снова задает себе вопрос, поймут ли этот удел другие, и прежде всего «его бедные родители».

Это состояние свидетельствовало, как ни странно, о формировании совершенно нового общего отношения к ситуации.

Когда в Виттенберг пришло распоряжение Кайэтана, Лютер уже не верил ни в одну из церковных инстанций. С этого времени на протяжении двух лет он будет ежечасно ждать папской буллы об отлучении и считать каждую отсрочку счастливой случайностью. Но само по себе это ожидание никакого ужаса не породит. Роль мученика за правду Лютер, как и многие его предшественники, примет с мужеством и гордостью; будет только страшно спешить, буквально захлебываться делами, ничего не откладывая на долгий срок. Но откуда тогда робость и тоска? Откуда внезапная, инфантильно острая тревога о чужом мнении и оценке?

Несколькими годами позже Лютер расскажет еще об одном переживании, мучившем его со второй половины 1518 года, и, по-видимому, наиболее сильно — именно по пути в Аугсбург. «Как часто, — вспомнит он в Вартбурге, — сжималось мое сердце под действием сильнейшего из аргументов: ты что же, один умный? — неужели все другие должны заблуждаться и заблуждались так долго?»

В то же самое время, когда рухнуло доверие ко всей церковной иерархии, Лютер испытывает острейшее сомнение в собственной правоте. Такого отчаянного состояния не пережил, пожалуй, ни один из его предшественников. Джироламо Савонарола накануне инквизиционного процесса обладал уверенностью осененного пророка; Джон Уиклиф и Ян Гус были обвинены в ереси, когда уже продумали свою систему взглядов. Лютер не обладает ни пророческой, ни учено-богословской уверенностью: он вызывается на инквизиционный допрос в момент, когда его учение, претендующее (насколько это вообще возможно в теологии) на рациональную доказательность, еще не сложилось. Начинающий реформатор опасается не просто судебного произвола, но еще и того, что он действительно не сумеет оправдаться. В Веймаре его обжигают слова сочувствующего ему простого священника: «Итальянцы очень ученые люди — они вас непременно сожгут!» Вот чего, как он себе это представляет, не перенесут «его бедные родители»; вот что будет позором для Виттенберга.

Лишь 12 октября это мучительное опасение разрешается в совершенно новую позицию: Лютер готов теперь пострадать не просто за свою — уже готовую — правду, но за то знание, которое может выявиться в ходе объективного судебного разбирательства. Августинец становится рыцарем не ранее высказанного личного убеждения, а самой судейски объективной процедуры, честной аргументации, спора на основе Писания (в один ряд с ним он, правда, еще ставит в этот момент учение отцов церкви и решения соборов). То, что вытекает из Писания, он готов принять и в осуждение; то, что не вытекает, не примет даже в оправдание.

До Аугсбурга Лютер судил о своем деле наивно нравственно: он верил, что в церкви побеждает правда (курия, если требуется, поправит орден, папа — курию, собор — папу). В Аугсбурге этой веры уже нет. Однако от замысла апелляции в верхи августинец не отказывается. Теперь это, если угодно, его «исследовательский прием», средство заставить церковь высказаться по его поводу как можно полнее, «снизу доверху»: от провинциального доминиканского капитула до вселенского собора. Лютер пользуется юридическими фикциями, чтобы заставить своих обвинителей раскрыть все карты. Это уже не просто нравственная, а правосознательная позиция.

Нельзя сказать, чтобы люди, обвинявшиеся в ереси, уже прежде (и в XV, и в XIV веке) не ведали о подобной линии поведения. Но, пожалуй, никто до Лютера не проводил ее с такой последовательностью, дотошностью и упрямством.

В средние века еретики, убежденные в своем правоверии, нередко предлагали выступавшим против них обвинителям своего рода судебную дуэль: если я не прав — пусть меня сожгут, но если прав — пусть сожгут моего противника (еще в середине XVI столетия Сервет хотел на этих условиях судиться с Кальвином). Лютер менее всего стремится к подобной дуэли с Кайэтаном. Он сомневается, робеет, его трясет лихорадка. И все-таки 12 октября он вступает в борьбу с такой решимостью, словно заключил пари, ставкой в которой была вечная жизнь.

Якоб Виа из Гаеты, прозванный Кайэтаном, принадлежал к тем немногочисленным членам коллегии кардиналов, которые честно служили на благо церкви. Его усердие было оценено: в 32 года он уже сделался генералом ордена. Кроме того, Кайэтан не без основания числился и среди доминиканских ученых светил. Он защищал томизм в диспутах с известным итальянским гуманистом Пико делла Мирандолой, а в старости составил комментарии к главному произведению Фомы Аквинского «Summa theologiae».

Интересно, что почти одновременно с Лютером этот видный церковный сановник написал сочинение, посвященное критике индульгенций. Кайэтан возмущался низостью «священной торговли», отрицал допустимость отпущений для умерших, которые не могут уже ни исповедоваться, ни причаститься, и ратовал за строгие епитимьи «добрых старых времен». Однако ни противопоставления раскаяния и внешнего покаянного действия, ни критики учения о церковной «сокровищнице заслуг» его сочинение, конечно же, не содержало.

Кайэтан был, пожалуй, самым образованным теологическим противником, которого Лютер встретил на протяжении всей своей тяжбы с Римом. Некоторые исследователи полагают, что, если бы папский легат сошелся с монахом в открытом диспуте, он (учитывая двойственность и противоречивость тогдашней общей позиции августинца) скорее всего одержал бы верх. Но парадоксальная слабость Кайэтана заключалась в том, что это был не просто оппонент, но авторитарный судья Лютера. Его роль, как и роль Приериа, обязывала его прежде всего к унылому схоластическому начетничеству. Что касается полемических способностей, то ими при столь солидной миссии можно было только щеголять. Лютер готов был диспутировать не на жизнь, а на смерть; Кайэтан — лишь в узких пределах назидательной иронии, которую может позволить себе придворно воспитанный инквизитор.

Глубоко символично, что в Аугсбурге папский легат размещался в доме банкиров Фуггеров. Это был роскошный особняк, о котором итальянский путешественник конца XV века кардинал Эней Сильвий Пикколомини говорил, что в нем «не погнушались бы жить короли». Сюда утром 12 октября и прибыл Лютер, сопровождаемый двумя советниками саксонского курфюрста. В просторной приемной их окружили люди из свиты Кайэтана — высокомерно учтивые итальянцы. Один из них посоветовал Лютеру заботиться не сколько о смысле произносимого (ибо он все равно будет опровергнут и осужден ученейшим кардиналом), сколько о том, чтобы не впасть в вызывающий тон еретика. Реформатор вспоминал впоследствии, что это был час пробуждения его национального чувства. Он твердо решил ответствовать Кайэтану с прямодушием и достоинством немца, находящегося на территории родной страны.

Выслушивание проходило в тесной комнате с тяжелыми романскими сводами. Кайэтан позволил присутствовать на нем представителям августинского ордена: Штаупитцу и Линку. «Меня заранее наставили, — рассказывал Лютер, — как я должен вести себя перед кардиналом. Сперва я пал пред ним ниц. Затем, когда он дал знак подняться, я встал на колени. И лишь после нового приглашения поднялся совсем. Я извинился за то, что заставил себя ждать, поскольку сам находился в ожидании охранного письма, и заверил [кардинала], что не жду от него ничего, кроме истины».

Заверение Лютера было глубоко серьезно и совершенно точно выражало его новое умонастроение, то есть готовность признать истину (но непременно доказанную), как бы горька она ни была. Кайэтан воспринял это заверение просто как ритуальную формулу учтивости и отвечал на него ни к чему не обязывающими приветливыми словами. Затем лицо кардинала сделалось суровым. Он объявил, что по поручению его святейшества папы должен потребовать от монаха смиренного отречения. Лютеру следует, во-первых, раскаяться в своем заблуждении, во-вторых, никогда более не учить этому заблуждению и, в-третьих, воздержаться от любых происков, которые могут нарушить мир в церкви. Лютер попросил разъяснить, в чем состоит его заблуждение. Кардинал указал на тезис 58, а также на тезисы 53–55, 92–95. Их ошибочность он резюмировал следующим образом: Лютер не признает достоянием церкви «сокровища, накопленные Христом и святыми», что противоречит декреталии папы Евгения IV; Лютер предполагает, будто спасительной силой обладают не таинства, а вера в евангельское слово, что ново и ложно. Кардинал считал делом чести доказать прежде всего первое обвинение, которое уже ранее предъявили его орден и его курия. Тяжба по этому поводу продолжалась на протяжении всего аугсбургского выслушивания: до действительно серьезного теологического разговора соперники так и не добрались.

Лютер с самого начала коротко и резко ответил Кайэтану, что декреталии Евгения IV для него не авторитет, так как они не основываются на Священном писании, а просто повторяют произвольное мнение Фомы Аквинского.

Это заявление разрушало весь заранее задуманный сценарий допроса. Вместо того чтобы полемизировать, Кайэтан сбился на нотации. Он слушал Лютера невнимательно, с трудом сдерживал гнев и, постукивая по столу сухими длинными пальцами, все чаще повторял: «Смирись. Сознайся в заблуждении. Этого, и только этого, требует от тебя папа». Он уже изменил слову, которое дал курфюрсту Фридриху, поскольку не спорил, а вымогал отречение.

По совету Штаупитца сошлись на том, что монах подготовит к следующему дню письменное объяснение.

13 октября Лютер представил свой ответ, где отрицал, что учит против Писания, святых отцов, декретов и разума. Одновременно он подчеркивал, что считает себя всего лишь грешным человеком, который может заблуждаться. Именно поэтому он просит, чтобы ему разрешили свободный диспут о его утверждениях, будь то здесь, в Аугсбурге, будь то в другом месте. Он согласен также передать свои утверждения на рассмотрение любого из университетов и подчиниться их приговору, если последний будет обоснован.

Прочти Кайэтан этот ответ, он мог бы составить исчерпывающее представление о позиции своего подследственного и выработать более правильную линию поведения. Однако, получив объяснение Лютера, кардинал просто отложил его в сторону и вновь в манере старого профессора заговорил на свою любимую тему, то бишь о декреталии Евгения IV. Наступили минуты теологического щегольства, к которым Кайэтан готовился весь предыдущий вечер; он был убежден, что посрамит «убогого монашка». Лютер терпеливо выслушал доминиканца, но затем заявил, что хотел бы возражать письменно, так как устно об этой материи они вчера уже наговорились вдоволь. Это окончательно вывело кардинала из себя. «Сын мой, — заявил он, — я не желал и не желаю спорить с тобой. Только из уважения к твоему господину, курфюрсту Фридриху, отношусь я к тебе отечески и добронравно».

14 октября Лютер предстал перед Кайэтаном с «Апологией», занимавшей три четверти печатного листа. Он писал ее всю ночь, словно его обуяла страсть к сутяжничеству. Кайэтан принял, но не стал читать оправданий августинца. Он вновь настаивал на отречении. Лютер побледнел, говорил все громче, все тверже, употребляя простое «вы» вместо положенного «ваше патерское священство». Потеряв самообладание, Кайэтан воскликнул: «Папа повелел мне отлучить тебя и издать о том интердикт». Когда и эта угроза не подействовала, кардинал наконец поднялся и заявил: «Иди и не попадайся мне на глаза иначе как в намерении отречься!»

Выпроводив Лютера, Кайэтан беседовал со Штаупитцем и Линком. «Вкрадчивыми словами» он уговаривал их склонить монаха к немудреному отречению. Штаупитц ответил на это, что прежде не раз бывал советчиком Лютера, но ныне не чувствует себя равным ему ни по учености, ни по духу. Лишь сам кардинал, как уполномоченный папы, мог бы вразумить «брата Мартина». Но о продолжении аудиенции Кайэтан ничего не желал слышать. «Я не хочу говорить с этим монахом», — поморщился он и сослался на неаполитанский предрассудок: «У него глубоко сидящие глаза, а это свидетельствует о том, что его голова переполнена самыми удивительными фантазиями».

Кардинал полагал, что в течение трех дней он терпеливо убеждал очередного немецкого пророка, находящегося во власти субъективного наития («фантазии»). Он по опыту знал, что если еретик этого типа доведен до упрямства, то его лучше всего на время оставить в покое и лишить возможности полемизировать и витийствовать. Предоставленный самому себе, пророк «перекипает» и ищет продолжения аудиенции на любых условиях.

Инквизиторская умудренность Кайэтана помешала ему увидеть ту немудреную правду, о которой Лютер прямо, без утайки говорил и писал. Никакой пророческой уверенности в нем не было: он сомневался в своей правоте и искренне готов был не только считаться с доводами, основанными на Писании, но и понести самое суровое наказание за свои опровергнутые мнения. Однако к отречению без опровержения его было склонить куда труднее, чем любого из осененных. Субъективные — если угодно, исследовательские — колебания Лютера нимало не мешали ему видеть еще большую шаткость в рассуждении его авторитарного обвинителя. Это была позиция стоической и как бы безличной верности Писанию, которая в произведениях 1519–1520 годов возвысится до публицистического пафоса. В них прозвучит настойчиво повторяемое требование: проверяйте, испытывайте, опровергайте то, что я вычитал в Писании, — в этом наша общая сила против доктринерской, урезонивающей и запугивающей папской теологии.

Кайэтан не понял новой, непророческой природы лютеровского упорства. Он полагал, что, распираемый сознанием своей субъективной правоты, монах завтра же прибежит убеждать, побеждать или искать мученический крест. Но Лютер не был подвержен этим традиционным соблазнам. Ему было вполне достаточно, что он не потерпел поражения по критериям гласного разбирательства. Кардинал не велел ему приходить, пока он не созреет для отречения, и Лютер выполнял это распоряжение спокойно, терпеливо и буквально.

Папский легат попал в трагикомическую ситуацию. Пригласить им же выгнанного монаха для дальнейшего выслушивания значило бы уронить престиж инквизиторского судейского кресла. Осудить его на основании допроса, в котором, по сути дела, ничего не было выяснено, значило бы грубо нарушить обещание, данное лютеровскому князю.

На третий день Кайэтан не выдержал и совершил грубую ошибку: через Линка он передал Лютеру, что готов совершенно оставить в стороне вопрос о спасительной вере в евангельское слово, если Лютер согласится отречься от своего толкования «сокровища церкви». Августинец оставил без всякого внимания эту жалкую попытку сторговаться.

Дальнейшие события носили фарсовый характер. Штаупитц и Линк неожиданно исчезли из Аугсбурга. Кайэтан распорядился взять под наблюдение дом, где квартировал августинец, и заготовил приказ об аресте. Саксонские советники немедленно устроили Лютеру побег. 20 октября ночью соборный священник через калитку в городской стене вывел еретика за пределы Аугсбурга. Там его ожидал всадник со второй лошадью. Лютеру приказали не мешкать. Монах покорно взгромоздился на лошадь и, как был, в домашнем белье, в носках, без оружия и без шпор отправился в путь. В Монгейме он купил себе дорожное платье, а затем через Нюрнберг, Лейпциг и Кемберг добрался до Виттенберга.

Нередко высказывается предположение, что побег Лютера был устроен не без ведома Кайэтана. Это легко можно допустить. Бежавший подследственный устраивал кардинала гораздо больше, нежели подследственный, с которым неизвестно что делать.

В конце октября Кайэтан послал иск курфюрсту Фридриху. В неудаче аугсбургского собеседования он, разумеется, целиком винил Лютера. Кардинал просил курфюрста либо доставить еретика в Рим, либо изгнать из Саксонии.

Фридрих переслал копию иска Лютеру и просил высказаться о его содержании. 19–21 ноября Лютер подготовил «Оправдательное письмо», представляющее собой один из шедевров позднесредневековой юридической полемики. В нем все выполнено холодно, легко, где требуется, с убийственной иронией, словно автор пишет не о своем, а о чужом деле. Вместе с тем в письме ощущается профессиональная страсть — страсть юридического консультанта, которому поручили разобраться в лютеровском вопросе.

Лютер виртуозно демонстрирует, что обещания, данного курфюрсту, Кайэтан не сдержал. Кардинал требует доставить Лютера в Рим, не сделав даже попытки точно квалифицировать заблуждение, в котором тот подозревается. Курфюрст не должен предполагать, что папа может иметь отношение к такому безграмотному иску, и вправе просто отклонить его. С помощью продажных нотариусов и писцов Кайэтану нетрудно будет оформить заключение о ереси, чтобы коварно погубить невиновного. Иск о доставке Лютера в Рим означает поэтому не что иное, как приказ курфюрсту о пролитии невинной крови.

По видимости, Лютер не выходит из круга прежней своей аргументации. На деле «Оправдательное письмо» знаменует принципиальный поворот в способе защиты. В предшествующих документах, адресованных духовной и светской власти, реформатор направлял свои упреки против доминиканских схоластов, попирающих право и правила научной диспутации. Что касается куриальных приговоров, то Лютер обычно подчеркивал, что готов безоговорочно признать их. Уже накануне аугсбургской беседы это искусственное разделение между коварными учеными противниками и объективными папскими судьями стало сознательно используемой фикцией, которая, правда, соответствовала неясной позиции курии. После иска Кайэтана Лютер отбрасывает эту фикцию и пускает в ход новую. Он отделяет куриалов от папы и подводит их под то обвинение, которое прежде относилось лишь к соратникам Тецеля.

Не менее существенно и другое обстоятельство. До ноября 1518 года Лютер противопоставлял диспут и судебное разбирательство (он требовал диспута вместо суда). В «Оправдательном письме» Лютер впервые решается поставить под сомнение процессуальные предпосылки самого судебного разбирательства («суммарного процесса о заведомой ереси»). Реформатор требует, чтобы суд веры по крайней мере не противоречил принципам академического диспута: опирался на ясно сформулированное обвинение, развертывался «состязательно», считался с заключением ученых (университетских) экспертов.

Лютер дает понять, что Рим унижает Фридриха до роли площадного экзекутора, которому не объясняют, в чем именно провинился казнимый. Вместе с тем он совершенно не желает быть оселком, на котором испытываются моральные достоинства его государя. «Чтобы не навлечь беду на вашу светлость, — пишет Лютер в заключении письма, — я объявляю, что покидаю вашу страну и отправляюсь туда, откуда милосердному богу угодно будет призвать меня к себе».

Это не было ни рисовкой, ни даже настроением минуты. Лютер твердо решил уехать в Париж, под защиту тамошнего, университета, о терпимости которого он имел самое благодушное представление. Лютер надеялся еще проповедовать и писать, покуда папская булла (он не заблуждался, что скорая) не оборвет его жизнь. 28 ноября он объявил своим опечаленным прихожанам, что скоро покинет их. Однако 2 декабря пришло письмо от курфюрста, в котором тот просил Лютера не покидать Саксонии.

«Оправдательное письмо» удовлетворило и тронуло Фридриха. 18 декабря он отослал Кайэтану вежливый, но решительный отказ.

В «добрые старые времена» такая акция светского государя повела бы к тому, что его самого немедленно обвинили бы в покрываемой им ереси. Однако в начале XVI века, в пору кризиса папской церкви, это простое правило уже не имело силы. Курии было не до оскорбленного самолюбия ее провинциальных легатов; она раскладывала новые и новые политические пасьянсы, в которых карта саксонского курфюрста получала все более важное значение.

Еще в сентябре папа Лев X счел необходимым отблагодарить Фридриха за его позицию в имперском династическом споре. Саксонскому Лису решили вручить высший знак папского благоволения — Золотую розу добродетели. Куриальные доминиканцы были с самого начала недовольны этим решением. После аугсбургского скандала их ропот усилился. Сошлись на том, что ювелирный шедевр будет отправлен в Германию, но подарен курфюрсту Фридриху лишь после того, как он согласится на уступки в лютеровском деле. Папская награда делалась инструментом торга и подкупа. Торговаться с курфюрстом поручено было двадцатидевятилетнему камер-юнкеру папского двора Карлу фон Мильтицу.

Если в лице Тецеля, Приериа и Кайэтана Лютеру приходилось иметь дело со старыми церковными жандармами, то теперь на сцене лютеровского процесса впервые появился типичный представитель куриальной дипломатической молодежи.

Мильтиц происходил из немецких мелкопоместных дворян. В духовное сословие он вступил без всякого к тому призвания или склонности и свое служение церкви рассматривал просто как выгодную должностную карьеру. Сомнительно даже, был ли он вообще человеком верующим. Окончив Кёльнский университет, Мильтиц по протекции своего дяди, видного доминиканца Шёнберга, получил должность нотариуса в канцелярии Джулио Медичи. Он быстро проник в компанию молодых кардиналов, которые оценили его за озорной скептицизм, придворную обходительность, умение пить и хорошо проводить время. Раньше, чем у него появились первые седые волосы, он обладал уже значительным состоянием, нажитым на операциях со святыми реликвиями.

Молодой камер-юнкер был допущен к обсуждению секретов церковной политики и мечтал о самостоятельной дипломатической миссии. Ему снилось посольство в Бургундии, но, на худой счет, он согласен был сделаться высоким гостем и в родных немецких землях. По ходатайству уже упомянутого Шёнберга папа делегировал Мильтица к курфюрсту саксонскому.

Карл фон Мильтиц вез в Германию не только Золотую розу добродетели. Как обычно бывало с римскими нунциями, багаж его был отягощен многими папскими милостями. Здесь были подарки для виттенбергского собрания реликвий, назначения для папских нотариусов и прелатов, венки для десяти поэтов, дипломы для десяти докторов теологии, а главное — две грамоты, разрешающие вступать в ответственные должности незаконнорожденным сыновьям курфюрста Фридриха.

Таковы были римские «пряники»; рядом с ними ехал, однако, и добрый «кнут»: папское осуждение Лютера и несколько распоряжений о борьбе с распространяющейся «виттенбергской ересью».

Мильтицу было строго наказано сперва прибыть к Кайэтану в Аугсбург, а затем действовать, сообразуясь с его советами. Молодой нунций мечтал, однако, о другом: ему хотелось вести себя независимо, в соответствии с суждениями, выработанными в канцелярии Медичи. Не застав кардинала в Аугсбурге, Мильтиц не стал его ждать и отправился в Баварию, в поместье своего приятеля, советника Пфеффингера. Здесь камер-юнкер ездил из замка в замок и, хотя, случалось, бывал сильно пьян, зорко следил за веем, что говорилось и делалось. Он быстро смекнул, что авторитет Лютера в Германии огромен и уже неодолим; что думать надо теперь не над тем, как заполучить августинца в Рим, а над тем, как, согласившись с идеей отечественного суда, подобрать удобных для курии немецких экспертов и судей. Мильтиц решил действовать на собственный страх и риск. Во время визитов он не стеснялся говорить об инквизиторской тупости Кайэтана, распространял сплетни (вероятно, подслушанные в каком-то из ватиканских кабачков) о якобы существующих разногласиях между папой и верхушкой доминиканского ордена, о том, что Лев X назвал Тецеля «грязной свиньей», а Приериа «старой песочницей».

К концу декабря Мильтиц добрался до Альтенбурга, где находился двор саксонского курфюрста, и попросил Фридриха об аудиенции. Суровых инструкций Льва X, направленных на искоренение лютеранства в Германии, Мильтиц вообще не предъявил, а развил перед князем свой собственный план примирения Лютера и папы.

Курфюрст Фридрих вызвал Лютера в Альтенбург. 4–5 января 1519 года состоялась встреча реформатора с Мильтицем, происходившая в присутствии Спалатина. Понятие ереси было совершенно исключено из разговора. Камер-юнкер отважился на то, чтобы рассматривать папскую курию (в своем лице) и новое движение в Германии (в лице Лютера) в качестве равных договаривающихся сторон. Такого в истории инквизиционных процессов никогда прежде не бывало. Договаривающиеся стороны сошлись на следующем. Курия приостанавливает литературную войну, развернутую доминиканцами по поводу лютеровской трактовки отпущений. Лютер также обязуется ничего не писать по данному вопросу. Мильтиц добивается от папы, чтобы тот поручил кому-либо из своих ученых епископов ясно сформулировать статьи обвинения. Лютер обещает отречься, если убедится, что уличен справедливо, в соответствии с Писанием (но не иначе). Кроме того, он обязуется подготовить публикацию («грамоту»), специально разъясняющую, что он не оспаривает папского авторитета и требует от христиан безоговорочного послушания римской церкви.

После встречи в Альтенбурге Мильтиц сделал еще один решительный и эффектный шаг. Он выехал в Лейпциг, вызвал к себе Тецеля и устроил ему форменный допрос. В письме к Пфеффингеру Мильтиц сообщал, что ему удалось уличить некогда страшного саксонского инквизитора в подлогах, хищениях, безнравственном образе жизни и добиться его сурового осуждения Римом. Возможно, что Мильтиц привирал, но с января 1519 года Тецель действительно исчезает с политической сцены.

На первый взгляд Мильтиц выглядит как легкомысленный и самонадеянный болтун, который, сам того не понимая, отступил от основных принципов инквизиционного преследования ереси, а обещая прекратить доминиканский крестовый поход против Лютера, поставил куриальную дипломатию «на скользкий лед». В действительности Мильтиц добился для церкви гораздо большего, чем Кайэтан в Аугсбурге.

Во-первых, ему удалось заставить Лютера замолчать — замолчать в такой момент, когда нация ловила каждое его слово.

Во-вторых, Мильтиц вынудил августинца к тому, во что доминиканцы безуспешно втягивали его на протяжении всего 1518 года. Лютер дал обязательство высказаться по проблеме папского авторитета.

В-третьих, камер-юнкер мог с легким сердцем играть в прекращение ведущегося из Рима инквизиционного процесса. По собственному своему примеру он знал, что среди немцев можно отыскать таких экспертов и судей, которые будут вести себя «более чем по-итальянски» и заткнут за пояс Приериа и Кайэтана.

Если альтенбургский пакт и был победой Лютера, то не дипломатической, а принципиальной. Реформатору удалось записать в нем, что Библия (и только Библия) должна быть критерием при разрешении любых церковных споров.

Это была основная идея, которую он уже в ноябре — декабре 1518 года развивал в ответах на вновь появившуюся папскую декреталию об индульгенциях, подготовленную Кайэтаном. Принцип гласного диспута доведен здесь до последнего предела: Лютер утверждает, что, опираясь на Писание, позволительно спорить не только с учеными теологами или с судьями, назначенными курией, но и с самим папой. Арбитром должен быть вселенский собор. Римская «апостольская кафедра» отныне будет трактоваться реформатором как одна из условных инстанций правоверия.

Эта точка зрения, наиболее ясно изложенная в письме к курфюрсту Фридриху в середине января 1519 года, делала невозможным примирение с Римом. План Мильтица был несостоятелен не потому, что не отвечал политической конъюнктуре, а потому, что принципы Лютера были уже несовместимы с принципами средневекового католицизма. Несовместимость эта обнаружилась в тот именно момент, когда Рим искал союза с Виттенбергом.

В декабре 1518 года Мильтиц, предложивший курфюрсту Фридриху проект полюбовного улаживания конфликта между папой и Лютером, действовал как политический авантюрист. Однако спустя месяц, к несказанному удивлению князя, прятавшего насмешку над Мильтицем в свою патриархальную бороду, этот проект вдруг обрел характер дальновидного практического замысла.

12 января 1519 года в Вельсе, в Верхней Австрии скончался Максимилиан I. Папский двор должен был теперь сосредоточить все свои усилия на избрании выгодного ему нового германского императора. Поначалу Лев X надеялся выдвинуть на это место французского короля Франциска, но, убедившись, что немецкие князья боятся попасть под начало столь воинственного и властного государя, переменил планы. В столице папства стали серьезно говорить, что наиболее приемлемым кандидатом на имперскую корону является… сам Фридрих Веттин, курфюрст саксонский. Золотая роза добродетели была тут же вручена лютеровскому государю без всяких условий, а дело Лютера стало теперь трактоваться курией исключительно как орудие воздействия на Фридриха.

Преувеличенно оптимистические сообщения, которые Мильтиц присылал папе в конце января — начале февраля, пришлись как раз ко двору. Папа с охотой поверил, будто Лютер только потому был неуступчив в беседе с Кайэтаном, что тот взял сторону своего собрата по ордену Тецеля, но будто теперь монах одумался и готов к смиренному отречению. Лев X отправил даже поздравительное послание Фридриху, где выражал «отеческую радость» по поводу нового обнадеживающего настроения августинца и говорил, что готов лично принять у него отречение. Зная действительные установки Лютера, курфюрст не переслал ему этого документа, более опасного для дела виттенбергской реформации, чем все прежние угрожающие вызовы.

Фантастический проект Мильтица отчасти подчинил себе действительность и сделался угрожающе реальным. В июне дело дошло до невеселой комедии. Курфюрсту намекнули, что если в вопросе об избрании нового императора он будет придерживаться воли курии, то папа, помимо прочего, обещает красную кардинальскую мантию одному из указанных им представителей саксонского духовенства. Высказывают предположение, что Рим прямо имел в виду Лютера. Это едва ли верно. Однако вполне допустимо, что сам курфюрст мог позволить себе назвать это имя.

Лютер честно соблюдал условия альтенбургского пакта, не позволяя себе ни публиковаться, ни участвовать в открытых дискуссиях. Однако писал он в это время как никогда много. Передышку, которую обеспечил Мильтиц, реформатор использовал прежде всего для углубленных занятий церковной историей. Он размышлял теперь над навязанной ему проблемой папского авторитета. В письме к Спалатину Лютер делится страшным подозрением об «антихристовой природе» папской власти. Он еще далек от публичного изложения подобной идеи, но сомнения его достигают отчаянной остроты.

В этом настроении Лютер и написал обещанную Мильтицу «грамоту». Она называлась «Изъяснение доктора Мартинуса Лютера по поводу некоторых обвинений, предъявленных ему его противниками». По видимости это был лояльный и даже верноподданнический документ, вполне отвечавший условиям альтенбургского пакта, но на деле он уже намекал на идею папы-антихриста. Что самое удивительное, реформатор нимало не кривил душой: он просто высказывал свои внутренние колебания, избрав для этого форму парадоксально-двусмысленных исторических наблюдений. Лютер, как бы поверх слов, заражал читателя своим тайным духовным мучением.

Мильтиц не мог пожаловаться на то, что доктор Мартинус не выполнил данных в Альтенбурге обещаний; но удовлетвориться его «Изъяснением…» он также не мог. Еще менее устраивало оно доминиканцев, которые сидели, как придержанные хозяином собаки, и ждали первого неловкого движения замолчавшего Лютера, чтобы с лаем и хрипом вылететь из всех подворотен.

Сигнал к новому «крестовому походу» против Виттенберга подал ингольштадтский теолог Экк (Иоганн Меер из Экка). Он готовился к дискуссии с лютеровским соратником Карлштадтом, но после появления «Изъяснения…» направил Лютеру вызывающее письмо, где прямо говорил, что в ходе дискуссии будет полемизировать с ним и что темой полемики он избирает лютеровскую трактовку папского авторитета. Письмо Экка было согласовано с верхушкой провинциальной доминиканской конгрегации; ингольштадтец доказывал орденскому начальству, что курия допускает непозволительно долгую юридическую игру с «виттенбергским еретиком», опасному влиянию которого подвергается ныне вся Германия.

В момент, когда пришло письмо Экка, Лютер был уже на грани того, чтобы сделаться нарушителем заключенного с Мильтицем соглашения. Его выводили из себя тут и там зазвучавшие враждебные голоса. Но главное было даже не в этом. Лютер созрел для новой, по-настоящему решительной публичной полемики. Он пришел к убеждению, что искренние, благочестивые и не противоречащие Писанию мысли, пусть даже имеющие характер сомнений, должны излагаться громко, открыто и без всякой оглядки на последствия, которые они могли бы вызвать помимо воли и намерения их автора.

Условия дипломатически обходительного альтенбургского пакта были ему теперь как колоды; они тяготили больше, чем прежние жандармские угрозы Рима. Письмо Экка Лютер принял поэтому как настоящий подарок судьбы. 13 марта оно лежало перед курфюрстом. Ознакомившись с «триумфаторскими» выпадами Экка, Фридрих пришел к выводу, что альтенбургское перемирие нарушено и Лютер вправе защитить свою честь. «Я больше не стану завязывать ему пасть!» — сказал князь советникам.

 

VII. Борьба c Римом. (От Лейпцигского диспута к Вормсу)

24 июня 1519 года в Лейпциг въехали две запыленные крытые коляски. Их сопровождали двести виттенбергских студентов, вооруженных пиками и алебардами. В первой коляске находился измученный Карлштадт с грудой ученых книг, во второй томились Лютер, Меланхтон и тогдашний ректор Виттенбергского университета Барним фон Поммерн. Городской совет встретил их холодно и разместил кое-как; он словно издержал все свое радушие накануне, когда в Лейпциг торжественно вступил Иоганн Экк.

Доминиканец из Ингольштадта не впервые затевал ссору с Лютером. Еще весной 1518 года появились его вызывающие «Обелиски», направленные против лютеровской критики индульгенций. Августинец отвечал на них сдержанно. Он, вероятно, никому не спустил бы того, что прощал Экку: он ценил укрепившуюся за Экком славу подлинно немецкого теолога-полемиста, который умел резко и грубо ставить на место самых искусных куриальных схоластов. Лютер надеялся, что народная натура Экка рано или поздно приведет его в ряды сторонников виттенбергской реформации.

Письмо, полученное в феврале 1519 года, убило надежду. Лютер понял, что народность — это манера, а не дух ингольштадтца; что словарь и стиль Экка принадлежат нации, но его совесть давно уже препоручена доминиканскому ордену.

Экк слыл лучшим в Германии мастером богословского турнира. Приглашая его в Лейпциг, саксонский герцог Георг ни минуты не сомневался в его триумфе. Так же судил и ректорат Лейпцигского университета, этого главного прибежища «романистов», то есть немецких приверженцев римской куриальной теологии.

Лютер знал о выдающихся риторических способностях своего противника; он надеялся не на сиюминутную турнирную победу, а на победу отсроченную, которая выяснится лишь в печати и достанется по решению немецкого общественного мнения.

Лейпцигский диспут не был теологическим состязанием в узком смысле слова. Это было действо общеуниверситетское, более того — городское, муниципальное. На диспуте присутствовали не только богословы, но и преподаватели всех факультетов, а также представители лейпцигских бюргеров. На него съехались приходские священники из Бранденбурга, Бозау, Регенбурга, Дрездена и Аннаберга. В этой-то нетеологической аудитории Лютер и усматривал своего главного ценителя. Вскоре после диспута в письме к курфюрсту Фридриху от 18 августа 1519 года Лютер прямо говорил: «Уже дело доктора Рейхлина вразумило меня, в каком смысле учены теологи и как они судят. Если бы не было легистов, врачей, художников и князей-мирян, истина была бы растерзана теологами, как овца волками».

Лютер, как мы помним, поначалу опирался на «право богословского доктората» и требовал ученой дискуссии вместо инквизиционного выслушивания. Во время аугсбургской беседы с Кайэтаном он попытался превратить само закрытое судилище в академический диспут. В Лейпциге реформатор делает новый шаг: он превращает диспут в открытое судебное разбирательство, где роль незаинтересованного арбитра принадлежит собравшимся в зале образованным представителям немецкой нации. Этого арбитра Лютер надеялся противопоставить тому представителю немецкого епископата, которого хитрый и ловкий Мильтиц подыскивал в негласные судьи виттенбергского дела.

Лейпцигский диспут проходил в одном из помещений дворца Плейссенбург и был обставлен с большой торжественностью. Сперва прозвучала приветственная речь на латыни молодого декламатора-гуманиста Петра Мозеллана, в которой прославлялись достоинства герцога Георга, Лейпцигского университета и самих диспутирующих. Затем состоялась пышная церковная служба, и лишь после нее — сам богословский турнир, протоколировавшийся для городской летописи.

В первые дни Карлштадт состязался с Экком и потерпел от него поражение («был запальчив и стяжал позор вместо славы», как вспоминал позднее Лютер). Гордый Экк разъезжал в помпезной коляске с кучером, которую городской совет предоставил ему для загородных прогулок; гордого Экка сопровождал конный рыцарь.

4 июля на кафедру взошел Лютер.

Августинец защищал 13 тезисов, прямо посвященных проблеме папского авторитета. Они были реформаторскими в строгом смысле слова, поскольку знаменовали окончательный разрыв со всей средневеково-католической концепцией церкви.

Уже в первых тезисах открыто излагалось понимание папства как условного института, вовсе не обязательного для христианства. Институт этот, доказывал Лютер, санкционируется постановлениями, которые возникли лишь в последние четыреста лет. Против него говорит достоверная история одиннадцати столетий, текст Священного писания и декреты Никейского собора, «священнейшего из всех».

Как ни резки эти утверждения, они по строгому счету не были новшеством. Сходные аргументы выдвигались замечательным мыслителем XIV века Марсилием Падуанским, виклифитами и последователями Гуса. Опасность, однако, заключалась в том, что курия давно уже числила их по разряду «заведомо еретических».

Но это еще не все. В последних тезисах реформатор развивал воззрение, ни одной средневековой ересью не выражавшееся. Он впервые открыто утверждал следующее: «Церковь наличествует всюду, где проповедуется и исповедуется слово божье (то есть Священное писание. — Э. С.); церковь потому и именуется царством веры, что ее глава невидим и является объектом веры. Превращать церковь в видимое царство есть заблуждение… Вера не может терпеть иного главу, помимо Христа».

Здесь речь шла уже не об условности папства как одного из церковных институтов (в отличие, например, от соборов). Под сомнение ставилась вся отлаженная церковная иерархия, весь римский централизм. Перед мысленным взором Лютера уже витал образ христианской религии, упорядоченной как сообщество многих признающих Писание церквей; среди них он видел и немецкую национальную церковь.

Доводы реформатора были так просты, решительны и новы, что Экк просто не знал, как к ним подступиться. Он счел поэтому за лучшее не касаться собственно лютеровского в лютеровских тезисах, а выследить в них перепевы уже известных еретических мотивов.

То, что теолог Экк пропустил мимо ушей, хорошо расслышал немецкий мирянин; выступление Лютера в Лейпциге дало мощный толчок антипапистским настроениям в Германии, размышлениям о новом церковном устройстве и, наконец, проектам религиозной общинной жизни без всякой церковной организации.

Взойдя на плейссенбургскую кафедру, Лютер прежде всего подчеркнул, что он охотно не касался бы вопроса о достоинстве папства и римской церкви, если бы доминиканцы не вынуждали его к этому на протяжении многих месяцев. Он отметил далее, что не видит в зале людей (Тецелевых соратников), которые хотели выдать его за еретика.

Первый день диспута прошел без происшествий. Страсти разгорелись 5–7 июля. Экк не собирался углубляться в теорию вопроса. Выполнив несколько риторических пассажей, он начал публичную инквизиторскую атаку. Доминиканец выразил «искреннее удивление» тем, что взгляды, развиваемые доктором Мартинусом, так похожи на взгляды «богемских схизматиков» (то есть последователей сожженного Гуса). Лютер спокойно и с достоинством попросил комиссориум диспута оградить его от подобных выпадов. Экк развернул долгое, ни к чему не обязывающее рассуждение о церковной истории, но затем вновь разыграл свою козырную карту. «Если святой отец против гуситов, — шутливо заметил он, — так почему он ни разу не употребил своих выдающихся дарований на то, чтобы писать против них?» Лютер вновь спокойно попросил Экка держаться существа вопроса и не делать его гуситом. Однако видно было, что реформатор ведет полемику стесненно, как бы не решаясь на какой-то важнейший для себя шаг. После перерыва он заявил: «Среди утверждений Иоганна Гуса и гуситов есть много подлинно христианских и евангельских, которых вселенская церковь не может подвергать проклятью. Таково, например, положение: есть только одна всеобщая церковь», Экк, который по всем правилам тащил противника в «болото инакомыслия», тут же оживился и спросил Лютера, а не боится ли он уличать в заблуждении такой священный и уважаемый собор, как Констанцский (собор, который осудил Яна Гуса). Лютер тотчас ответил, что ему и в голову не приходило говорить что-либо против Констанцского собора. Экк заявил, однако, что это вытекает из слов и сочинений августинца, который рассуждает порой как настоящий покровитель гуситов. Лютер прервал Экка и назвал его заявление наглым наветом, неуместным в ученом турнире. «Заблуждения гуситов не вызывают у меня симпатии, но пусть Экк покажет мне, почему утверждения, которые я квалифицировал как христианские, являются заблуждениями». Экк отвечал, что считает их таковыми, поскольку собор, осудивший учение Гуса, не сделал для них исключения. Тогда Лютер решился на последний логически необходимый шаг. Экку, заявил он, следовало бы всего-навсего доказать, что соборы не могут заблуждаться и никогда не заблуждаются.

Ничего большего доминиканцу не требовалось. Ухватившись за эту реплику, он торжественно провозгласил: «Высокочтимый святой отец, если Вы верите, что по всем законам действовавший собор заблуждался или мог заблуждаться, то будьте вы мне как язычник и мытарь. Что такое еретик, мне здесь не надобно объяснять».

Это было отлучение с кафедры, вполне устроившее теологический комиссориум. По правилам университетских богословских турниров, Экк выиграл полемику: доказанное единомыслие с осужденным еретиком да плюс к тому еще и доказанное сомнение в авторитете соборов, то есть высшего органа церкви, было несомненным свидетельством поражения доктора Мартинуса. Неудивительно, что теологическая часть собрания уже просто не слушала того, что Лютер сказал в ответ на отлучающие слова Экка: нет никакой ереси в том, чтобы всякое церковное решение (в том числе и соборное) еще и еще раз сличалось со Священным писанием. Однако присутствовавшие на диспуте миряне и представители низшего духовенства выслушали его заявление с большим вниманием. Они вынесли впечатление, что диспут не завершен и, строго говоря, даже не начинался, поскольку Экк не квалифицировал ни одного из главных утверждений Лютера: об условности папства; о церкви, существующей независимо от римского централизма, — всюду, где проповедуется божье слово; наконец, о Писании, которое стоит выше не только теологических «ученых мнений» или папских декретов, но и выше соборов. На эти утверждения, в которых уже была высказана самая суть немецкой реформации, Экк, погнавшийся за тенью Гуса, не сумел наложить никакого доказательного запрета, а следовательно, оставил их для последующего широкого гласного обсуждения. О поражении ингольштадтца вряд ли можно было говорить, но его победу скоро стали считать Пирровой.

Разногласия в оценке диспута возникли сразу же после его завершения.

Лейпцигский университет поздравил Экка с триумфом и вручил ему крупный денежный приз. Ректорат был особенно благодарен за нетерпимое отношение к гуситской ереси: любое потакание ей оскорбляло восточно-саксонское дворянство, некогда потерпевшее поражение от гуситов, да и сам Лейпцигский университет при основании его в начале XV века был укомплектован немецкими магистрами и бурсаками, изгнанными из Праги во время гуситских волнений.

Однако уже по ходу дискуссии лейпцигский наблюдатель Петр Мозеллан (тот самый, что открывал диспут) говорил об Экке нелестно: «Столь высоко ценимое Фабием и Цицероном благозвучие латинского языка не находит выражения в его речи. Его рот, глаза и вся физиономия таковы, что кажется, будто перед вами мясник или грубый ландскнехт, а не теолог. Чего у него не отнимешь, так это феноменальной памяти. Имей он столь же острый ум, он являл бы картину совершенного человека. Однако ему недостает быстроты понимания и остроты суждения — качеств, без которых все другие духовные дарования делаются бесполезными… Его жесты почти театральны, его реплики властны и кратки. Он непохож на теолога, скорее это необыкновенно наглый и даже бесстыдный софист».

Что касается итогового впечатления, то оно было совсем уже не в пользу ингольштадтца. «В наших глазах, — писал Мозеллан, — кредит Экка в результате этого диспута был подорван. К Мартинусу же теперь все здесь относятся сочувственнее, чем прежде».

Впечатление Мозеллана вскоре нашло мощную поддержку со стороны немецкого общественного мнения. Из уст в уста передавались следующие слова, приписывавшиеся Эразму: «Лютер благодаря его честности держался существа дела. Что касается Экка, то он акцентировал первую, трудно различимую букву своего имени (старонемецкое «Jeck» означает «дурак». — Э. С.)». Одно за другим посыпались направленные против Экка полемические сочинения. Гуманист Шпенглер из Нюрнберга опубликовал речь в защиту Лютера, где убедительно доказывал, что риторическая победа ингольштадтца является мнимой. Будущий выдающийся деятель верхнегерманской реформации Иоганн Эколампад написал «Ответ невежественному пастору», который бил по Экку больнее, чем все выпады виттенбержцев. Наконец, в Нюрнберге появилась беспощадная сатира «Обструганный Экк», после которой всякий разговор о триумфе доминиканца делался неприличным.

Но, пожалуй, самым ярким результатом Лейпцигского диспута был интерес к Лютеру, пробудившийся в Чехии.

В зале Плейссенбургского дворца присутствовал никому не известный пражский органный мастер Якоб. Этот типичный представитель нетеологической бюргерской аудитории, к которой адресовался реформатор, посетил Лютера в его скромной квартире на Гейнштрассе. Возвратившись в Прагу, Якоб рассказал о своих впечатлениях настоятелю Тынского собора эразмианцу Яну Продуске. Вскоре Лютер получил письмо от группы пражских священников, которые поддерживали идеи, развитые им в ходе Лейпцигского диспута, и называли его «саксонским Гусом». Вместе с письмом чехи посылали Лютеру основное сочинение Яна Гуса «О церкви», никогда прежде им не читанное. В ответ Лютер отправил пражанам несколько своих работ (собственноручно писать им он не решился; это сделал под его диктовку Меланхтон).

В марте 1520 года реформатор впервые ознакомился с произведением выдающегося предреформатора. «Я уже прежде, не сознавая этого, учил тому, что есть у Гуса, — писал Лютер Спалатину, — и Штаупитц, не ведая, делал то же. Мы все невольные гуситы, даже Павел и Августин. Сто лет назад евангельская истина была предана огню и остается проклятой по сей день…»

Еще в феврале реформатор намеревался писать против «богемских схизматиков», теперь же Гус и Иероним Пражский стали для него мучениками евангельской истины; Лютер полагал, что час возрождения истинной вселенской церкви наступит тогда, когда католики найдут в себе силу примириться с общиной гуситов.

Деятельность Экка и Лютера после отъезда из Лейпцига вполне соответствовала их поведению на диспуте. Экк устремился сперва в доминиканские, а затем в куриальные верхи, доказывая носителям церковной власти, что теперь папские суды имеют наконец достаточно материала для привлечения Лютера по делу о ереси. Ему удалось настроить против Лютера ближайших соседей курфюрста саксонского: герцога Георга, а также князя и епископа бранденбургского. Но самое серьезное заключалось в том, что сторону ингольштадтца решительно взяли теологи Кёльнского и Левенского университетов. Уже в августе — сентябре 1519 года они потребовали от папы запрещения и сожжения лютеровских сочинений. Подготовленная в Левене денунциация впервые свела воедино жалобы на критику индульгенций, на мятежное толкование отлучений и на подрыв папского авторитета. Возник новый внушительный повод для форсирования римского инквизиционного процесса.

Что касается Лютера, то, возвратившись из Лейпцига, он буквально приковал себя к письменному столу. Им владела теперь одна-единственная страсть: пока еще есть время, поведать немецкому мирянину все, что было выстрадано и понято за последние месяцы.

Лютер не ищет войны с Римом и не ставит своей целью восстановить немецкий народ против папы. Вместе с тем он уже твердо решил не связывать себе руки, задачей сохранения церковного спокойствия. На языке религиозного мышления решение это формулировалось следующим образом: сохранится ли мир в церкви, зависит от воли бога; было бы величайшей гордыней предполагать, что мы знаем эту волю и способствуем ее осуществлению. Дело человека просто в том, чтобы, не мудрствуя о церковно-политических последствиях, громко говорить о том, что открылось ему при благочестивом размышлении над Писанием. Таково скромное и смиренное христианское мужество. Если из этого мужества, не содержащего в себе никакого умысла мятежа, проистечет раздор, значит, раздор и был угоден творцу; значит, вновь наступили первоначальные христианские времена, когда Иисус говорил, что принес на землю не мир, а меч.

Время после Лейпцигского диспута — период наивысшей критико-публицистической активности реформатора. Всего за шесть месяцев Лютер написал (по нынешнему счету) 50 авторских листов. Каждую неделю он сдавал в печать по два листа.

Лютер сам приоткрывает секрет этой невероятной литературной продуктивности, когда говорит, что у него была «легкая рука и точная память».

В XVI веке еще не существовало принципиального различия между устной и письменной речью. Писали, как говорили, не заботясь о строгом плане и логическом расчленении текста. Хороший проповедник автоматически делался хорошим литератором. Это и имеет в виду Лютер (человек, до совершенства доведший проповедническое искусство), когда говорит, что у него была «легкая рука».

XVI век не знал еще и ученого сочинительства, ведущегося с оглядкой на бесчисленную ранее вышедшую литературу. Крупные библиотеки были редкостью, и считалось нормальным, что человек прочел лишь немногое. Меру образованности видели не в объеме начитанного, а в том, насколько прочно оно усвоено. Эрудит должен был «все книги носить в голове» и любой текст воспроизвести по памяти. Особенно ценилось полное и буквальное знание Священного писания.

Лютер был достойнейшим представителем этой позднесредневековой образованности. Он знал Библию на память, прочел ограниченное число богословских, историко-церковных и морально-назидательных книг, но помнил их твердо и не испытывал нужды в том, чтобы каждый час теребить конспекты, выписки или подсобные справочные издания. По части «точной памяти» он уступал разве что Эразму, феномену тогдашней эрудиции.

Лютер теперь все чаще пишет по-немецки. Рядом с уверенностью в том, что истина может высказываться во всякое время, встает убеждение, что она должна сообщаться каждому. Средневеково-католическое разделение верующих на посвященных (латинистов) и профанов для Лютера больше не существует. Он ищет простейших, житейски естественных способов выражения для своей новой теологии и с каждым сочинением утверждается в том, что ее идеи лучше всего звучат на родном языке.

Лютер вызвал к жизни германоязычную теологическую публицистику. Но не только ее. Образованнейшие эссеисты и поэты потянулись к немецкой речи. Ульрих фон Гуттен, совсем недавно увенчанный германским императорским венком за стихи, большая часть которых была написана на латыни, теперь призывал брать пример с Лютера. Под впечатлением его общенационального успеха Гуттен подготовил первое немецкое издание своих поэтических сатир.

У папской курии было все больше поводов к решительным действиям. Лютер не только наводнял Германию своими возмутительными идеями, он еще помогал отыскивать возмутительно простые и популярные формы для выражения любых оппозиционных идей.

* * *

В дни Лейпцигского диспута произошло событие, в корне изменившее ситуацию высокого покровителя Лютера — курфюрста Фридриха Мудрого. 28 июня 1519 года немецкие князья по традиции собрались во Франкфурте-на-Майне в часовне церкви св. Варфоломея для избрания нового германского императора. Непрерывная подготовка к этому акту продолжалась в течение нескольких месяцев. Покупка княжеского согласия стоила Габсбургам более 850 тысяч гульденов, большую часть которых ссудила фирма Фуггеров. Король Испании Карл I стал императором Германии под именем Карла V. Фигура саксонского князя потеряла интерес для папы и курии: дело Лютера вновь получало исходный, жандармский определенный смысл.

Денунциация Левенского университета была составлена в расчете на эти перемены и получила при дворе Льва X широкую поддержку. Была создана комиссия по подготовке папской буллы о Лютере и лютеранстве. Поначалу, учитывая огромный авторитет Лютера в Германии и опасаясь общенационального протеста, комиссия предлагала подвергнуть отлучению не самого августинца, а его защитника — курфюрста Фридриха (проект Мильтица). В начале 1520 года тон в комиссии стал задавать Экк. По его инициативе следствие было твердо поставлено на почву обвинений, выдвинутых Кёльнским и Левенским университетами. Учение Лютера осуждалось целиком (по 47 пунктам). Все его сочинения, появившиеся до Лейпцигского диспута, приговаривались к сожжению. Сам Лютер отлучался на условиях отречения, которое он должен был принести в Риме в течение 60 дней. В обвинительном акте многие утверждения реформатора формулировались так произвольно, что он получал возможность вообще не признавать их своими. Никаких опровержений от Священного писания и учения отцов церкви проект буллы не содержал (один из немецких князей, призванный в комиссию для консультации, дальновидно предупреждал, что оглашение подобного документа может превратить всю Германию в Богемию).

15 июня булла была доставлена на подпись Льву X, охотившемуся в своем поместье Маглиана. Охота была неудачной: кабан ушел виноградниками. Расстроенный папа взял в руки грозный документ и прочел первые слова его. Они звучали так: «Да восстанет господь, и Петр, и Павел… на дикого кабана, который опустошает виноградник господень». Папа с ужасом поглядел на собравшихся и подписал буллу, не вникая в ее смысл.

17 июля Лев X распорядился, чтобы новая анафема «Exsurge Domine» («Да восстанет господь…») была распространена в Германии. Экк направлялся для этого в средне- и восточногерманские земли, папский библиотекарь Джироламо Алеандр — в западные.

Экк действовал нагло, суматошно и неумело. Он добился полномочия включать в буллу новые имена лютеровских приверженцев и пользовался этим для сведения счетов со своими противниками. При оглашении буллы он по самонадеянности не соблюдал положенных формальностей, а потому дал повод считать ее впоследствии вообще как бы неоглашенной. В итоге акция Экка окончилась полной неудачей. Только в трех немецких землях ему удалось добиться опубликования «священного папского проклятия». Особенно поразительным был прием, который Экк встретил в Лейпциге, где он год назад восхвалялся в качестве триумфатора. Городской совет не оказал ему по прибытии никаких почестей. В городе начались студенческие беспорядки. Экк укрылся за стенами доминиканского монастыря, но и там ежедневно получал угрожающие письма.

Второй папский посланник — Алеандр был более удачлив. Он добился императорского эдикта, запрещавшего «виттенбергскую ересь» в бургундских провинциях (в том числе в Нидерландах), и сожжения сочинений Лютера в Кёльне, Майнце, Левене и Люттихе. Однако и здесь дело не обошлось без курьезов, свидетельствовавших о подлинных общественных настроениях. В Левене студенты подсовывали палачу схоластические фолианты и старые собрания проповедей, так что в костер попало больше «доброй католической литературы», чем лютеровских публикаций. В Майнце таким же способом жгли сочинения противников Лютера. Рейнская область вообще отказалась от опубликования буллы.

Лютер получил известие о булле в начале осени и трактовал ее просто как изготовленную Экком фальшивку. Он говорил, что, покуда не увидит собственными глазами документ с пломбой, восковой печатью и папской подписью, он не поверит распространяемым о булле известиям. В октябре эту фикцию пришлось отставить в сторону. Лютер публично признал, что стоит на высшем этаже инквизиционного процесса — лицом к лицу с самим папой. Внутренняя позиция реформатора была проста и определенна: идти на смерть, ни от чего не отрекаясь. Эта давно созревшая готовность к мученическому концу делала Лютера неумолимым. Он наотрез отказался от компромиссных предложений, которые изобретали Мильтиц, курфюрст Фридрих и гуманисты-эразмианцы.

Лютер публикует резкую жалобу на папу в адрес будущего вселенского собора и рассылает по Германии афишу, где просит императора, князей, имперских рыцарей, города и общины немецкой нации не давать хода нечестивой булле, покуда он, Лютер, не будет выслушан беспристрастным, законно созванным судом, который опроверг бы его на основе Священного писания. Многочисленным доброжелателям, присылающим ему предложения об убежище или советы быть осмотрительным, Лютер отвечает теперь только одно: выступайте против буллы или по крайней мере не поддерживайте ее, — вот единственная дружеская услуга, которую он может принять. Вся Германия прислушивается теперь к нему как к пророку и затаив дыхание ждет, что же с ним станется.

В конце ноября Лютер узнал о сожжении своих сочинений в западных городах Германии. Без каких-либо колебаний он решился на беспримерное ответное действие, получившее название «Эльстерского аутодафе».

Ранним утром 10 декабря Меланхтон по просьбе Лютера вывесил на дверях виттенбергской городской церкви плакат. В нем говорилось следующее: «Все друзья евангельской истины приглашаются к 9 утра за город к часовне Креста, где сообразно с древним апостольским обычаем будут преданы огню безбожные книги папских каноников и схоластических теологов».

На место сожжения явилась небольшая группа университетских магистров и студентов. Для экзекуции была выбрана площадка живодерни, находившаяся за Эльстерскими воротами, недалеко от Эльбы. Кто-то из магистров (по-видимому, уже известный нам Агрикола, ассистент доктора Мартинуса) развел костер. Сначала в него были брошены то ли пражское, то ли базельское издание канонического права и «Summa angelica» авторитетного доминиканского богослова Анжело де Чиавассо. За ними последовали два тома сочинений Экка.

Тут Лютер выступил вперед и отправил в костер еще одну книжицу, сопровождая это действие следующими словами: «Поскольку ты погубил истину божью, погибни сам сегодня в этом огне». Лишь немногие из присутствующих догадались, что сожжению была предана папская булла.

На следующий день, однако, Лютер счел необходимым публично оповестить о случившемся. Свою университетскую лекцию он начал с заявления, сделанного по-немецки. Вчера говорил он, писание папы было предано сожжению. Перед каждым присутствовавшим при этом стоит теперь грозное «или — или»: ад или мученичество. Вечное проклятие угрожает тем, кто не найдет в себе силы противиться «антихристовой папской церкви». Венец мученика уготовлен тем, у кого достанет на это мужества.

Это была анафема, отлучение папы и всей послушной ему католической иерархии от христианской религиозной общины.

В рассказах об «Эльстерском аутодафе» события, случившиеся 10 и 11 декабря, слились в единый акт. По всей Германии говорили о том, что Лютер в ответ на сожжение своих сочинений принародно предал огню папскую буллу, сопроводив это действие анафемой по адресу Льва X. Эта молва оказала серьезнейшее влияние на ход антипапистской борьбы, а потому была объективно значимым историческим фактом. Выдающийся немецкий историк Ф. Шлоссер писал о нем так: «Лютер не ограничился резкими революционными речами; публичными символическими действиями он возвестил папе от имени народа, что настал конец его царству и закону…»

У Эльстерских ворот сожжена была, как мы помним, не одна папская булла, первыми в костер отправились своды канонического (церковного) права. На теологически образованную часть Германии это произвело, пожалуй, даже большее впечатление, чем экзекуция над грозным документом, подписанным Львом X.

Своды канонического права были, если угодно, основным законом существования церкви как феодального института и главным выражением того, что Ф. Энгельс назвал средневековым «теологическим мировоззрением». Для западного христианства они означали то же, что Талмуд для иудаизма или шариат для ислама. Именно в формулах канонического права наиболее четко отобразилось средневековое искажение первоначального, евангельского христианства. Проклясть эти формулы значило совершить акт куда более серьезный и дерзкий, чем изречь анафему над личностью папы Льва X. Речь шла об отвержении юридических обоснований папской власти.

Канонична была и сожженная на живодерне под Виттенбергом «Summa angelica», превращенная церковью в одну из обязательных, настольных книг католического исповедника. Она содержала средневеково-католическую теорию благочестия, доведенную до предела вульгарности. Земная жизнь человека изображалась здесь как пребывание в своего рода исправительном заведении, а его добрые дела как «зачеты», которые бог скрупулезно подсчитывает при определении небесного удела исправляющегося грешника. До наступления Страшного суда весомость этих зачетов определялась церковью. Духовник трактовался в качестве судьи, а поведение мирян — в качестве исполнения назначенных церковью «уроков», о безупречности которого в исповедальне судили как в трибунале. Даже в молитве автор видел род налагаемого на мирян наказания.

В «Summa angelica» была в крайней форме выражена и идея папского примата. «Сумма этой книги, — писал Лютер, — вот какова: папа есть бог на земле, возвышающийся над всеми духовными и светскими властями, и все находится у него в собственности. Никто не может сказать ему: «Что ты делаешь?».

Не приходится удивляться, что известие о сожжении сводов канонического права и книги «Summa angelica» потрясло все немецкие университеты и дало толчок для самых рискованных обсуждений юридических основ папского господства.

Что касается простого народа, то его воображение было захвачено расправой над папской буллой и анафемой, которую немецкий монах изрек над духовным владыкой целого мира. Германия была растревожена снизу доверху и находилась во власти непрекращающейся полемики.

Действие, совершенное Лютером, беспрецедентно. Мало сказать, что монах-августинец противопоставил самосудным действиям курии свой личный самосуд, — он еще опередил папу по части обвинительных приговоров. На условное отлучение, объявленное ему в «Exsurge Domine», он ответил анафемой безусловной и окончательной. В январе 1521 года папа, уже проклятый простым монахом, срочно издает буллу «Decet Pontifex Romanus…» («Гласит римский первосвященник…»), содержавшую бесповоротное отлучение Лютера.

Часто задают вопрос, не объясняется ли дерзкое поведение Лютера просто тем, что влиятельная поддержка в Германии обеспечивала ему безнаказанность. Как вел бы себя реформатор, попади он в инквизиционный застенок?

На этот вопрос можно, конечно, дать лишь гадательный ответ. Но несомненно, что, во-первых, Лютер никогда не имел полной гарантии против ареста, а во-вторых, ни на йоту не отступил от своей линии в новой ситуации, когда над ним не просто «по бумагам», но совершенно реально нависла угроза костра.

Карлу Габсбургу (1500–1558) в момент избрания его германским императором было неполных двадцать лет. Родился он в Генте, в Нидерландах, которые до конца дней именовал своей родиной. В Испании Карла считали немцем, в Германии — испанцем.

В 1520 году император не имел еще ясной политической программы и слыл за человека слабохарактерного. Как раз это и было по вкусу немецким князьям, более всего ценившим свою местническую феодальную независимость. Скоро им пришлось пожалеть о своем выборе: Карл V оказался властным продолжателем династической политики своего деда, относившимся к Германии с жестоким цинизмом чужака.

Молодой император не был набожен и не считал себя мирским орудием папского престола. Поначалу это внушало надежды на то, что он окажется сторонником если не Реформации, то хотя бы проведенной сверху церковной реформы. Уже через несколько лет от этих надежд не осталось и следа. Карл мог посмеиваться над «римскими суевериями», но одновременно считал, что народ должен исповедовать их, не мудрствуя, без каких-либо исправлений и обновлений. С папой, как главой итальянского государства, кайзер враждовал в течение всей своей жизни; это не мешало ему, однако, требовать безоговорочной покорности «апостольской кафедре» во всех землях, входивших в состав Священной германской империи. В 1527 году наемники Карла подвергли Рим разграблению; примерно в то же время другие его наемники в Нидерландах отправили на плахи и виселицы сотни людей, несогласных с римским вероучением. Всего за время правления Карла V в западных землях империи было казнено около 50 тысяч явных или подозреваемых «еретиков».

К виттенбергской реформации юноша император относился с брезгливой враждебностью. Узнав об «Эльстерском аутодафе», он назвал Лютера «мятежником и негодяем». Он соглашался с теми своими советниками, которые видели в «лютеранской ереси» не только призыв к насильственному низвержению мирского господства папы, но и тайное покушение на авторитет всякой «богом установленной власти».

В действительности трудно было придумать наговор более лживый и злопыхательский.

Определяя папское господство как «антихристово», Лютер с самого начала исходил из того, что с антихристом нельзя бороться силой, что бунт, мятеж и народная расправа суть его же собственные сатанинские орудия. Евангельский путь борьбы с папизмом реформатор видел в ненасильственном сопротивлении, осуществляемом твердо, бескомпромиссно, с решимостью христианского мученичества. Папскую церковь следует не низвергать, а отлучить — подвергнуть остракизму всей религиозной общины. Оставшись один на один со своей ложью, потеряв всех, кого ему до сих пор удавалось искушать и обманывать, обличенный антихрист потеряет свою демоническую силу и расточится: «низойдет, как пришел».

Лютер видит, конечно, что вред, причиняемый папством, состоит не в одной только лжи. Рим грабит немецкую землю, чинит в ней неправый суд и проливает невинную кровь. Но, поступая так, он оскорбляет уже не совесть каждого христиански верующего мирянина, а законную, «богом установленную» светскую власть. Она-то и должна пресечь все экономические и судейские злоупотребления Рима, объявив, если потребуется, настоящую войну курии. Она же должна обуздать насилие, которым «антихристова церковь» может ответить на ненасильственное сопротивление своей паствы, на «отлучение снизу», символизированное сожжением папской буллы. Именно эти установки реформатор развивает в своих знаменитых (процитированных Ф. Энгельсом в работе «Крестьянская война в Германии») рассуждениях из предисловия к «Диалогу» Приериа, который, как мы уже упоминали, был предан гласности весной 1520 года. Любому и каждому христианину Лютер адресует следующий призыв: «Да покинем мы этот Вавилон, где царствуют слуги маммоны, неверящие, отступники… совратители, разбойники, симонисты…» Далее он говорит (пока еще гипотетически): «Если Рим верует так же, как Приериа, то да будут благословенны греки и богемцы (то есть самые упорные еретики. — Э. С.) и все, кто пытался разделаться с ним… Если романисты зашли в своем неистовстве так далеко, тогда, на мой взгляд, не остается ничего другого, кроме как призвать императора, королей и князей с оружием в руках выступить против этой чумы и говорить с этими людьми не словами, а мечом». И наконец: «Если мы караем воров мечом, убийц виселицей, а еретиков огнем, то не должны ли мы тем скорее напасть на этих вредоносных учителей пагубы, на пап, кардиналов, епископов и всю остальную свору римского содома, напасть на них со всевозможным оружием в руках и омыть наши руки в их крови?».

В июне 1520 года появился памфлет Лютера «К христианскому дворянству немецкой нации…», где идея правомерного насилия светских верхов по отношению к папским священникам приобретает характер политической программы действия. Под «немецким дворянством» Лютер, как правильно подчеркивает историк из ГДР Г. Чебитц, понимает не дворянско-рыцарский слой в узком смысле слова, а всех, кто объединялся в то время под понятием «начальства» (Obrigkeit) или «имперских чинов».

Кого же видел реформатор во главе этого «благородного воинства», с оружием в руках выступающего на защиту новых евангельских мучеников? Да самого недавно избранного германского императора Карла V!

Лютер не исключает, что немецкий мирянин-простолюдин может с оружием в руках бороться против папской власти. Но он считает, что это дозволительно для простолюдина только как «доброго подданного», который идет на службу в армию своего государя, объявившего войну римским преступникам. Никакого самочинного мятежа (не только плебейско-крестьянского, но и идущего под флагом дворянско-оппозиционных союзов) бюргерски ограниченный религиозный идеолог не приемлет.

Показательны в этом отношении события, случившиеся в июле — августе 1520 года.

Сразу после появления буллы «Exsurge Domine» немецкий рыцарь-кондотьер Франц фон Зиккинген через Гуттена предложил Лютеру военную защиту. Он просил реформатора явиться в Эбернбург, в центр дворянского заговора против епископов и князей. Лютер шесть недель медлил с ответом, а затем переслал Гуттену и Зиккингену свой почтительный отказ. В нем, в частности, говорилось: «Я не хотел бы, чтобы Евангелие отстаивалось насилием и пролитием крови. Слово победило мир, благодаря слову сохранилась церковь, словом же она и возродится, а антихрист, как он добился своего без насилия, без насилия и падет».

Лютер, как мы могли убедиться, не был безоговорочным противником антипапистских насильственных действий. Но как бюргерский идеолог он признавал право на них лишь за законно избранным германским императором. Главе заговора реформатор мог проповедовать только ненасильственное сопротивление и нравственно-религиозную преданность слову Писания, уличающему антихристову папскую власть.

Эразмианцы видели в новом императоре возможного инициатора церковной реформы; Лютер — вероятного светского защитника уже начавшейся Реформации. Это ожидание он сумел внушить и своему князю, который в 1520–1521 годах становится во главе кампании за возрожденное «статейное движение» (кампании бюргерской по своему объективному идеологическому смыслу).

Саксонский Лис был, конечно, слишком проницателен и трезв, чтобы надеяться одушевить императора идеями виттенбергской реформации (о подлинных настроениях Карла он в отличие от Лютера имел довольно ясное представление). Однако курфюрст рассчитывал на запутанное политическое положение юного обладателя германской короны и на то, что он недоволен Римом за недавнее упорное противодействие его кандидатуре.

У Фридриха возникает идея личной встречи императора и Лютера, которая позволила бы по крайней мере рассеять сплетни, распространяемые о виттенбержце при испанском дворе. Почти одновременно с этим в среде немецкой гуманистической оппозиции появляется замысел имперского третейского суда над Лютером и папой. Фридрих подхватывает его: не трирский епископ или другой какой-нибудь представитель немецкого духовенства, а сам Карл V — вот кто должен сказать свое решающее слово о римско-виттенбергском конфликте!

Личной встречи императора и Лютера хочет, как это ни парадоксально, и папская курия. Люди Джулио Медичи предлагают вызвать виттенбержца ко двору, чтобы Карл V лично потребовал от него отречения, а в случае отказа — привел в исполнение смертный приговор, предполагаемый обеими папскими буллами. Высказывается мнение, что это лучше всего сделать в Вормсе, куда император должен прибыть в апреле 1521 года для принесения присяги на верность немецкой имперской конституции.

Весной 1521 года в верхах империи идет напряженная борьба вокруг приглашения Лютера на Вормсский рейхстаг. В марте немецкая дворянско-княжеская фракция одерживает верх над партией папского легата Алеандра. Карл V соглашается выслушать Лютера в присутствии немецких имперских чинов и решить дело по справедливости. Фридриху дается гарантия, что его подданный ни при каких обстоятельствах не будет арестован в самом Вормсе. Приближается момент, когда вековое бюргерское упование на императора, сплачивающего Германию против Рима, потерпит жестокое крушение.

Выступление Лютера на рейхстаге в Вормсе обычно рисуется в стиле легендарно-исторического повествования. Говорится много возвышенных слов о том, как впервые в европейской истории «личность стояла перед государством»; как «простой монах, сын эйслебенского горняка, чувствующий за своей спиной всю нацию», ответствовал перед знатью, и т. д. Эта риторика превращает Лютера в величественный каменный столп, в истукана рождающегося протестантизма, которого немецкий народ выдвинул и поставил пред очи феодальной государственности. Делается совершенно непонятным, какое именно действие совершил Лютер на Вормсском рейхстаге. А между тем оно-то и сделало это собрание историческим.

Лютер отправляется в Вормс, полагаясь на охранную грамоту императора, которая гарантировала, что до соответствующего государственного постановления он, независимо от содержания речи, произнесенной на рейхстаге, не будет арестован и выдан римской инквизиции. Однако и в памяти Лютера, и в народной памяти еще жива судьба Яна Гуса, которого Констанцский собор предал огню, несмотря на наличие такой же грамоты. Реформатор не исключает, что идет на смерть, и подчеркивает, что исполнил бы свою миссию и в том случае, если бы от костра не было никаких гарантий. Передают такие его слова: «Даже если бы они запалили огонь, который на всем протяжении от Виттенберга до Вормса вздымался бы до самого неба, то и тогда я явился бы [на рейхстаг] с именем господа я стал бы в самой пасти бегемота меж огромными его зубами…»

Решимость Лютера превратила его в национального героя. Путь до Вормса оказался триумфальным. Толпы народа, городские и университетские депутации почти в каждом городе встречали убогую крытую тележку, в которой следовал уже отлученный от церкви еретик.

16 апреля 1521 года Лютер въехал в Вормс. В десять часов утра трубач с башни городского собора возвестил о его прибытии; затем загудел соборный колокол. Население Вормса насчитывало семь тысяч человек — две тысячи вышло в то утро на улицы.

17 апреля реформатор получил приказ: в четыре часа пополудни «явиться перед кайзером и империей». Рейхсмаршал Паппенгейм и герольд Каспар Штурм проводили его кружной дорогой к епископскому дворцу; прямой путь был забит любопытствующими. После двух часов ожидания он был введен в помещение, где заседал рейхстаг.

Сохранилась гравюра Лукаса Кранаха и устные рассказы, относящиеся к началу 1521 года, по которым можно судить, как выглядел в то время Мартин Лютер.

Это был смуглый, кареглазый, темноволосый человек, весь вид которого говорил о долгой духовной работе. В нем ощущалась сильная, но хорошо обузданная страсть. Он уже не был так пугающе худ, как в первые годы монашества и даже в дни Лейпцигского диспута. Некогда впалые щеки пополнели, шея и затылок сделались крепкими. Болезненно-напряженное выражение лица исчезло; появилось новое — решительное, которое подчеркивалось сильно выдающимися надбровными дугами и упрямым круглящимся подбородком.

Реформатора провели в середину комнаты к низкой скамеечке и заставили преклонить колени перед юным императором. Вормсское выслушивание началось.

Официальный представитель трирского епископства Иоганн фон Эккен предъявил Лютеру его сочинения (около 20 названий) и спросил, признает ли он их своими. Лютер отвечал утвердительно.

Тогда Эккен спросил его, готов ли он полностью или хотя бы частично отречься от этих сочинений. Лютер выглядел, подавленным и смущенным; после неоправданно долгого молчания он заявил, что должен поразмыслить над заданным ему вопросом. Произошло легкое замешательство, после чего Лютеру было объявлено, что на второй вопрос Эккена он должен будет ответствовать на следующий день.

18 апреля вечером официальный представитель трирского епископства повторил свой вопрос. Ответная речь Лютера была краткой, ясной и уверенной. Он сказал ее по-немецки и тут же повторил на латыни для германского императора, который не знал немецкого языка.

Лютер заявил, что сочинения свои он мог бы разделить на три разряда: назидательные сочинения, книги против нынешнего папства и полемические выступления против отдельных лиц. Ни один из этих жанров не может считаться предосудительным. Ни одного из них он не может взять назад. Это относится и к книгам против папства, посвященным обличению зла, от которого «прежде всего страдает высокочтимая немецкая нация». Что же касается общего содержания его работ, то он просит каждого, во имя бога, наставить его из Священного писания, если он находится в заблуждении.

Ни церковный обвинитель Лютера, ни князья, ни молодой император не были готовы к такому ведению процесса. Эккен еще раз повторил свой вопрос о полном или частичном отречении. Лютер произнес следующие слова, ставшие историческими: «Так как ваше королевское величество и ваши княжеские высочества хотели бы иметь простой ответ, я дам его без всяких околичностей. Если я не буду убежден свидетельствами Писания и ясными доводами разума — ибо я не верю ни папе, ни соборам, поскольку очевидно, что зачастую они ошибались и противоречили самим себе, — то, говоря словами Писания, я восхищен в моей совести и уловлен в слово божье… Поэтому я не могу и не хочу ни от чего отрекаться, ибо неправомерно и неправедно делать что-либо против совести. На том стою и не могу иначе. Помоги мне бог!»

Таковы вкратце обстоятельства дела.

Попытаемся теперь, исходя из того, что нам уже известно о характере и интеллектуальном складе Лютера, а также о его трехлетней борьбе против папского Рима, разобраться в смысле случившегося.

Когда Эккен спросил Лютера, готов ли тот к полному или частичному отречению, виттенбержец не случайно пришел в замешательство: представитель трирского епископства поставил его перед серьезнейшей процессуальной и нравственной проблемой. Из опыта долгой тяжбы с Римом Лютер знал, что отвечать на этот вопрос нельзя. Признать его — значило бы согласиться с бездоказательным, авторитарным обвинением, или (как скажут много позднее) с презумпцией виновности.

Но одновременно Лютер видел, что стоит не перед папской «антихристовой командой», а перед королем, князьями, дворянами. Этот суд он признавал и уже в 1520 году противопоставлял римскому судилищу в качестве неоспоримой юридической инстанции.

Этому суду, вероятно, надо отвечать, не оглядываясь на процедуру, — по совести, как перед богом. Но что отвечать? Мог ли Лютер от чистого сердца заявить, что считает себя носителем непогрешимой, божественной истины? Нет, этой пророческой уверенности в нем не было. Мог ли он согласиться на хотя бы частичное отречение? Опять-таки нет, ибо Лютер искренне не знал, в чем именно он мог бы заблуждаться. Угнетенность и смятение Лютера стоили самой блестящей уверенности в себе. И, может быть, наиболее важное из всего сделанного им на Вормсском рейхстаге состояло именно в том, что 17 апреля реформатор в смущении отказался отвечать на поставленный Эккеном вопрос.

Не правы те, кто утверждает, будто в этот момент поведение Лютера «не несло на себе никакого исторического отпечатка». Исторически значимым было уже то, что Лютер не повторил Гуса: не попытался оправдываться и убеждать, не стал излагать свою концепцию по римскому инквизиционному вопроснику.

Между тем именно этого и ожидало от него собрание. Молодой император сказал вечером 17 апреля, что он разочарован, ибо надеялся увидеть в Лютере теологического атлета. «Меня, — добавил король, — ваш пророк едва ли смог бы обратить».

Лютер был выше этой реплики. Он, конечно, был бы рад, если бы ему удалось оказать проповедническое воздействие на Карла V. Но еще больше его волновал новый, огромный по значимости вопрос: является ли опровержение по Писанию таким условием, которого надо требовать только от церковного обвинения, или оно обязательно для всякого (даже в присутствии императора ведущегося) процесса.

Что делал Лютер вечером 17 апреля, доподлинно неизвестно. Вероятнее всего, молился. В протестантском обиходе молитва была главной формой, в которой протекал «процесс принятия решения». Когда кромвелевская армия сталкивалась с проблемой, которая не поддавалась рациональному обдумыванию и взвешиванию, Кромвель ставил весь офицерский корпус на колени и заставлял молиться, «покуда бог кого-нибудь не осенит». Проблема, возникшая перед Лютером, была того же рода: она требовала не рассуждений, а решительного выбора.

18 апреля Лютер появился на рейхстаг новым, укрепленным человеком. В своей речи, не имевшей никакого проповеднически теологического содержания, Лютер с порога отмел всю католическую инквизиционную процедуру.

Император, как светский судья, судит прежде всего за действия — Лютер готов их квалифицировать. Его действия состояли в издании книг — назидательных и обличительных. Сочинения назидательные, очевидным образом, не являются предосудительными. Сочинения обличительные не противоречат интересам империи.

Далее начинается область убеждений и мнений. Здесь Лютер отказывается от каких бы то ни было квалификаций. Пусть сперва предъявят правомерное (а это значит — основывающееся на Писании) обвинение! Лютер вовсе не считает, что бог застраховал его от еретических ошибок: он не пророк, не святой избранник, он обычный человек, размышляющий над Библией. Но пусть эти ошибки сперва будут уличены и опровергнуты («пусть, во имя бога, наставят меня из Писания, если я нахожусь в заблуждении»).

В историческом добавлении к речи, которое вообще могло бы не состояться и к которому вынудил его Эккен, Лютер поднимает этот тезис до уровня первой протестантской декларации терпимости.

Выше индивидуальной совести верующего стоит только Священное писание. Если совесть не находится в противоречии с ним (и если это противоречие не доказано общепонятным, рациональным образом), мнение христианина не должно ни преследоваться, ни стесняться. Оно может оказаться ошибочным, но таковы же мнения папы и соборов.

Лютер не придает этим утверждениям формы всеобщих принципов, которым должен следовать мудрый правитель. Он говорит о том, чему он сам, как и всякий христианин, не может не следовать («неправомерно и неправедно делать что-либо против совести»). Но это, как известно, один из способов, которым выражает себя всеобщая норма.

В XVI–XVII столетиях правовые притязания индивида к государству вообще редко оформляются во всеобщие требования и наставления разума. Представитель зарождающегося «третьего сословия» не говорит: гарантируйте свободу таких-то и таких-то действий, он просит (подчас униженно просит) понять, что действия эти стали для него чем-то неотвратимым, что он обязан ими перед богом и вынужден будет совершать, даже если их не санкционируют.

Классическую формулу этого петиционного истребования прав и находит Лютер, когда говорит: «На том стою и не могу иначе». Перед нами и жалоба (на бессилие, на фатум, на какую-то крайнюю нужду, овладевшую всем его существом) и одновременно ультиматум. Лютер сетует на то, что, какие бы доводы ни предложили ему от лица авторитета, государственной целесообразности, интересов дела, которое он сам затеял, — он бессилен, безволен что-либо с собой сделать. Только разумное переубеждение, основывающееся на Писании, может вывести его из этого совсем не радостного паралича. Пока нет воздействия слова, пока отсутствует ненасильственность христианского опровержения, он, Лютер, «восхщен в своей совести и уловлен в слово божье». Он ни за кем не может последовать против совести, ибо через нее находится как бы в прямом рабстве у создателя.

Лютер в Вормсе не отказался от отречения, он лишь объявил, что бессилен от него отказаться, покуда не будет опровергнут и переубежден. Он ясно обозначил, что не чувствует за собой ни правды, ни могущественной воли пророка, но только право, наличествующее как безотрадная невозможность поступить иначе.

Трудно назвать другой документ, в котором зарождающееся правосознание выразило бы себя с такой простотой и одновременно с такой философской глубиной, как в речи, произнесенной Лютером в Вормсе.

Тот, кому она предназначалась, не мог, разумеется, понять (а тем более принять) ее смысл. Король ждал теологического турнира, борьбы идей, пророческого внушения. Отказ Лютера от участия в этой привычной, узаконенной игре он воспринял как отказ от отречения, но только высокомерный и хитрый. Это его возмутило. Поскольку же диспут между Лютером и Римом не состоялся, Карл мог с легким сердцем заключить, что отлученный еретик по крайней мере не выиграл его. Это развязывало руки.

На другой день после выслушивания Лютера комиссия рейхстага пыталась склонить его к компромиссу. Аргументы были чисто эразмианские: дворяне просили Лютера не губить «всего выращенного за последние годы растения» и дать отсечь «отдельные ветви». Однако «доказательства, увещания, хитрость — все было безуспешно, — вспоминал позднее папский посол в Вормсе Алеандр, — Лютер упорно стоял на своем и твердил, что не хочет идти против совести».

Требование частичного отречения, с которым приступили к Лютеру представители немецкого дворянства, имело любопытную подоплеку: частичное отречение позволило бы императору и рейхстагу не выполнить папское осуждение Лютера как полностью и окончательно уличенного еретика. Это была умная и эффектная игра, отклонить которую, как считают многие историки, было даже труднее, чем выстоять перед лицом Карла V. Реформатор, однако, остался неумолим; он отвергал всякую игру с нечестивым папой и ставил императора перед категорическим выбором: либо признать немецкую реформацию с ее принципом свободы совести, либо сделаться покорным светским экзекутором при Льве X.

Сторонники Алеандра пытались склонить Карла к задержанию «виттенбергского еретика» и применению инквизиционных «побудительных мер» (то есть угроз и пыток).

Тут, однако, произошло событие, которое сообщило делу новый поворот. В ночь с 19 на 20 апреля на одной из вормсских площадей был вывешен плакат. В нем говорилось, что четыреста благородных представителей немецкой нации поклялись не оставлять на произвол судьбы праведного Лютера и объявить войну князьям и папистам. «Я плохо пишу, но могу причинить серьезный ущерб, — грозил автор плаката. — 8000 человек могу я поднять в ружье. Башмак. Башмак. Башмак!»

Башмак, водруженный на шест или нарисованный на знамени, издавна был в Германии символом крестьянского восстания. Но во времена Вормсского рейхстага этим символом пользовались иногда и мятежные рыцари, призывавшие крестьян под свои знамена. При дворе императора решили, что плакат доставлен в Вормс людьми Зиккингена, повстанческий лагерь которого находился неподалеку. Угроза подействовала. В конце апреля Лютер по распоряжению императора был отпущен из Вормса на условии, что на обратном пути он не будет проповедовать.

21 мая рейхстагу был зачитан позорный Вормсский эдикт (обманно датированный 8 мая, чтобы обеспечить скорейшее его исполнение). Учение Лютера объявлялось компендиумом старых и давно таившихся ересей. Карл V приказывал, чтобы по прошествии 20 дней, в течение которых еще действовала его охранная грамота, Лютер был арестован любым из представителей германской имперской власти. Всему немецкому населению предписано было «не давать вышеуказанному Лютеру ни постоя, ни приюта, ни пищи, ни питья, ни лекарства… Его сообщники, покровители, приверженцы и последователи также должны по воле императорской низлагаться, арестовываться, лишаться имущества». И еще повелевалось, чтобы «сочинений Мартина Лютера никто не продавал, не покупал, не читал, не держал в доме, не переписывал, не печатал и не дозволял печатать другим…».

Вормсский эдикт был камнем, который империя положила в протянутую руку немецкой реформации. Исполнение этого документа Германия саботировала. Сам реформатор еще до его оглашения получил укрытие от имперской опалы. У кого? Да опять же у своего хитрого патриархального князя.

Лютер возвращался в Виттенберг. В пути, где-то подле Альтенштейна, его повозку настигла группа вооруженных рыцарей. Спутник Лютера, монах-августинец, нырнул в придорожные кусты. Сам Лютер остался на месте; он ждал своей участи, прижав к груди Библию. Рыцари с громкими ругательствами вытащили доктора Мартинуса на грязную дорогу и поволокли за собой. Лишь после того, как повозка совсем скрылась из виду, они дали Лютеру опомниться и водрузили его на лошадь. Лесными тропами всадники добрались до замка Вартбург (выездного поместья курфюрста саксонского), где Лютер был дружески встречен комендантом Берлепшем. Комендант принес извинения за только что разыгранный спектакль.

Похищение было совершено по воле Фридриха Мудрого, который, однако, не пожелал знать, где именно будет содержаться похищенный Лютер. Он лишь намекнул, что монаха следовало бы куда-нибудь упрятать до будущего рейхстага, к которому император Карл повзрослеет и, бог даст, станет разумнее.

Когда вести об исчезновении Лютера дошли до Вормса, Саксонский Лис честно и искренне заявил императору и дворянам, что он не знает, где находится его злосчастный подданный.

Между тем народное возбуждение достигло предела. В ряде городов произошли манифестации и расправы над священниками. Неспокойно было даже в среде собравшихся в Вормсе имперских чинов. В канун оглашения нового эдикта Алеандр сигнализировал в Рим: «…вчера поступило вдруг новое письменное сообщение, что Лютер найден мертвым в рудничном забое; он заколот шпагой. По этому поводу здесь началась большая суматоха, причем ополчаются против моей персоны».

Что касается печали, охватившей Германию, то ее ярко выразил великий нюрнбергский художник Альбрехт Дюрер, с которым Лютер лично познакомился во время своего бегства из Аугсбурга в 1518 году. В «Дневнике путешествия в Нидерланды» Дюрер писал: «Пусть каждый, кто читает книги доктора Мартина Лютера, видит, как ясно и прозрачно его учение, ибо он учит Святому Евангелию. Поэтому их надо держать в большом почете, а не сжигать. Лучше бы бросить в огонь его противников со всеми их доводами, всегда сражавшихся против истины и желавших из людей сделать богов… О боже, если Лютер мертв, кто отныне будет так ясно излагать нам святое Евангелие? О господи, что бы он мог еще написать нам за десять или двадцать лет! О вы, набожные христиане, помогите мне все достойно оплакать этого человека, исполненного духа божьего…»

Народное сознание довело легенду о смерти Лютера до предельной драматической выразительности: родились слухи, что он захвачен и распят врагами евангельской истины.

На гравюрах, распространявшихся по Германии, Лютера изображали с нимбом вокруг головы. Многие верили, что небо покарает папистов за его убийство. «Иисус Христос умер от первосвященников… — рассуждал Дюрер. — И как некогда, господи, ты повелел разрушить за это весь Иерусалим, так же разрушишь ты и эту самовольно захваченную власть римского престола». Исчезнувший монах-августинец вырастал в народном сознании в «непобедимого еретика» (считается, что это наименование первым дал Лютеру нидерландский чернокнижник Агриппа Неттесгеймский).

* * *

В 1518–1521 годах жизнь Мартина Лютера полна яркими и значительными событиями. И все-таки, как и прежде, главным ее содержанием остаются духовные искания. Отвечая папистам в закрытых выслушиваниях, на теоретических диспутах и заседаниях рейхстага, доктор Мартинус шаг за шагом развивает свое собственное учение. Он рассуждает «в порядке самозащиты», но как раз поэтому с особой основательностью, корректностью и энергией.

Важнейшим результатом этой неспешной, но предельно напряженной внутренней работы можно считать сочинения, появившиеся в свет в августе — ноябре 1520 года и составившие единую «реформаторскую трилогию». Это уже упомянутое нами «К христианскому дворянству немецкой нации…», а также «О вавилонском пленении церкви» и «О свободе христианина». В них набросана программа коренного преобразования церковной организации и найдены окончательные формулы нравственно-религиозного размежевания с папством. Когда Альбрехт Дюрер оплакивает героя Вормса и восклицает: «О господи, что бы он мог еще написать нам за десять или двадцать лет!» — он имеет в виду прежде всего эти полемические сочинения, равных которым реформатор, увы, никогда уже не создаст.

Какие же новые идеи зародились в мозгу опального доктора богословия осенью 1520 года?

Лютер объявляет ложным фундаментальное положение католицизма о сословном разделении людей на священников и мирян. Никакое особое духовное сословие не известно Евангелию, а стало быть, не является необходимым. Каждый христианин правомочен быть толкователем и проповедником божьего слова, отправлять обряды и таинства.

Вслед за Уиклифом и Гусом Лютер отстаивает принцип «всеобщего священства». Пасторская деятельность трактуется им как служба, на которую уполномочивает община и которая подобна, например, службе выборного бургомистра. Должность пастора требует известной специальной подготовки в толковании Писания и в церковных церемониях. Но только эта квалификация и отличает церковнослужителя, а вовсе не некая «сверхъестественная миссия», сообщаемая через рукоположение.

Новый, трезво-прозаический взгляд на пасторскую должность не исчерпывал, однако, смыслового богатства принципа «всеобщего священства». Принцип этот представлял собой идею равнодостоинства людей, выраженную на религиозно-теологическом языке. Он способствовал развитию демократических воззрений, концепций выборной власти и идеалов сословного и имущественного равенства.

Существенно далее, что автор «реформаторской трилогии» объявлял войну римскому церковно-феодальному централизму. Он считал правомерным историческим явлением образование национальных государств и национальных церквей. Решающую роль в церковной жизни Лютер отводил национальным соборам, созываемым монархами и проводимым при участии князей, дворян и представителей городских советов (по сути дела, реформатор мыслил их как собрания сословий).

Но еще радикальнее были требования, относившиеся к нижним ступеням церковной иерархии и к повседневной практике приходов.

Общине должно быть предоставлено право выбора пасторов. Все праздничные дни, кроме воскресений, и все церковные юбилеи должны быть отменены. Паломничества допустимы лишь в том случае, если они носят совершенно добровольный характер и не мешают прихожанину выполнять его семейные обязанности. Нищенствующие монашеские ордена, находящиеся на иждивении у общества, надо запретить. Членам других орденов должно быть предоставлено право выхода из монашеского состояния (для этого необходимо как можно скорее отменить «вечные обеты»).

Эта широкая программа упразднений дополнялась решительной критикой церковных таинств.

Из семи священнодействий, санкционированных средневековым католицизмом, Лютер, ссылаясь на Евангелие, сохранял лишь два: крещение и причастие. Но самым существенным в его сочинениях было даже не это, а критика самого господствующего понимания таинств, которое реформатор определял как веру в магию.

Магия, отчеканивал он, — это противоположность «подлинной религии» и относится к ней так же, как ложь к истине и безобразие к красоте. Магия заботится не о том, как человека подчинить божьей воле, выраженной в Писании, а о том, как бы бога подчинить воле людей. Поскольку же последнее невозможно, все магические действия суть «мечтательная суетность» — род дурмана, с помощью которого христианин усыпляется и отвлекается от терпеливого несения «мирского креста».

Лютеровское осуждение магии ставило под вопрос уже не только таинства в узком смысле слова, но и всю сакральную практику: мессы, освящения, прорицания и т. д. Вслед за привилегиями сословными священники лишались теперь и привилегии на свое древнее «тайное искусство».

Автор «реформаторской трилогии» собрал воедино многие идеи, уже ранее отстаивавшиеся различными фракциями немецкой антиримской оппозиции. Здесь слышны отзвуки бюргерской «Реформации императора Сигизмунда», резких обвинений церковной иерархии, выдвигавшихся в средневековых ересях и, наконец, гуманистической критики папской курии, которую довел до блеска Ульрих фон Гуттен. Отдавая должное всем этим предтечам, Лютер в то же время ни в чем не был эпигоном. Он мыслил совершенно самостоятельно и возродил идеи своих предшественников в оригинальном, диалектически живом построении, направленном на полное нравственно-религиозное развенчание церковного господства.

Лютер подводит папство под самое страшное из обвинительных понятий Евангелия — под понятие «антихристова установления».

Средневековые сектанты именовали антихристами отдельных пап или существующую церковную верхушку. Лютер, говоря об антихристе, имел в виду папство как таковое, господствующую систему власти и культа. Корень зла, поразившего вселенскую церковь, он усматривал в претензии на непогрешимость, благодаря которой мнение папы ставилось выше божественного откровения, явленного в Писании.

С политической точки зрения обвинение папства как «антихристова установления» означало, что вся римская церковно-феодальная организация ставилась «вне закона». Папство заслужило насильственного уничтожения, и если бы завтра христиане узнали, что Рим, этот «богом проклятый город», захвачен и разграблен отрядом императорских ландскнехтов — нет, войском самого турецкого султана, им не о чем было бы горевать.

Не означает ли это, что христиане должны сами прибегнуть к насилию и учинить своего рода крестовый поход против Ватикана?

В 1520 году Лютер не дает ясного и вразумительного ответа на этот вопрос. Он пытается построить программу массового ненасильственного сопротивления Риму, но по временам не может сдержать гнева и говорит как проповедник восстания.

Понятие «антихристова власть», как его употребляет доктор Мартинус, близко к понятиям «узурпация» и «тирания». Оно настраивает на непримиримое отношение к космополитическому церковно-феодальному господству и (вопреки прямому намерению Лютера) оживляет самые различные оппозиционные установки. Как верно замечает историк из ГДР Г. Брендлер, реформаторская проповедь 1519–1520 годов «соответствует интересам бюргерства, гуманистической интеллигенции, низшего духовенства, части дворянства и некоторых князей, а также стимулирует народное реформационное движение».

Наступает время наивысшего авторитета Лютера как религиозного бюргерского мыслителя. Германия видит в нем своего духовного вождя. Виттенбергский университет становится признанным очагом антисхоластического и гуманистического образования. Идеи тюрингенского августинца одушевляют верхненемецкую (страсбургскую) реформацию и распространяются далеко за пределы Германии. В Чехии Лютера называют «саксонским Гусом»; в швейцарских кантонах его начинания получают самобытное развитие благодаря деятельности Ульриха Цвингли; в Нидерландах «мартиниане», идущие на пытки и на костер, сообщают лютеровскому учению ореол мученичества. Книги Лютера штудируются в Венгрии, Франции, Италии и Испании.

Даже враги реформатора не могут не считаться с тем, что он утверждает. Саксонский герцог Георг запрещает издавать в своих владениях сочинения «К христианскому дворянству немецкой нации…», но сам настолько задет им, что пишет в Рим: «Не все неистинно, что тут говорится, и не случайно появилось на свет. Если никто не осмеливается сокрушаться о бедствиях, постигших церковь, и все должны молчать, то в конце концов возопят камни». Духовник императора Карла V Жан Глапион признается, что при чтении работы «О вавилонском пленении церкви» он испытывал такое чувство, словно его полосовали бичом. Генрих VIII, король английский, лично выступает с разбором этого сочинения Лютера (реформатор в своем кратком ответе разделывается с монархом без всякого снисхождения, словно это какой-нибудь лейпцигский «романист»).

Раннереформационная идеология становится устойчивым фактором общеевропейской антифеодальной борьбы. То, что Лютер напишет после 1524 года, по преимуществу окажется немецким (а точнее, немецко-лютеранским) достоянием. Но сочинения 1519–1520 годов в течение почти двух столетий будут воздействовать в качестве международного духовного приобретения. И произойдет это именно потому, что на ранних произведениях Лютера еще нет ни клейма «мелкокняжеской Германии», ни печати узкоисповедных, религиозно-политических интересов. Как верно отмечал талантливый дореволюционный историк К. Арсеньев, «всемирно-историческое значение Реформации заключается не в ближайших практических ее результатах, не в позитивных ее созданиях (новых протестантских церквах. — Э. С.), а как раз… в ее идеальных устремлениях, еще не суженных действительностью… Когда Лютер на Лейпцигском диспуте с Экком отказался признать безусловную силу авторитета или когда на Вормсском сейме он произнес знаменитые слова «hier steh’ ich und kann nit anders», — эти отчаянные декларации не принадлежали еще никакой церкви, они просто защищали право человеческого ума на самостоятельное исследование истины».

К «реформаторской трилогии» Лютера, как к одному из первых документов новоевропейского свободомыслия, будут обращаться многие представители социальной критики на протяжении всей эпохи ранних буржуазных революций. Интерпретация его ранних сочинений будет осуществляться в острой сословно-классовой борьбе, основные очертания которой намечаются уже при жизни реформатора.

Если Тезисы были фактором объединения различных отрядов немецкой антипапской оппозиции, то работы 1520 года — еще и условием их идейного размежевания, начавшегося в следующем 1521 году. В Германии складывалась совершенно новая общественно-политическая обстановка, которая превращала вчерашнего теолога-новатора в защитника умеренной, узкой, а затем консервативной политической программы. Отставая от разбуженного им общественного движения, Лютер, пока еще не изменяя себе, будет вынужден отвергать свои собственные наиболее радикальные идеи.

 

VIII. Черт и гражданский мир

Лютер был жив, но с того момента, как за ним затворились ворота Вартбургского замка, потерял свое имя и облик. По тайному распоряжению курфюрста Фридриха монах и теолог Мартинус больше не существовал: было объявлено, что в замке гостит заезжий «юнкер Йорг». Лютер обязан был перевоплотиться в дюжего немецкого помещика и не выдавать себя ни внешностью, ни манерами, ни занятиями.

Августинца обрядили в костюм небогатого дворянина. Он отрастил рыцарскую бородку, усы и бакенбарды; он ел ту же пищу, что и другие обитатели замка, и, ничем не выдавая своего отвращения, участвовал в дворянских потехах.

Лютер тяжело переносил этот свыше назначенный маскарад. Особенно трудно давался ему новый режим питания. В течение шестнадцати лет Мартин жил на постной монастырской пище, а теперь, сообразно своему показному званию, должен был перейти к обильному употреблению мяса и дичи. Начались болезненные расстройства желудка. Заботливый Спалатин присылал лекарства, но облегчение пришло лишь к осени. До этого момента Лютер чувствовал полный упадок сил.

Не по душе ему были и дворянские развлечения, в частности, охоты. Лай собачьей своры, преследующей живую тварь, разрывал ему сердце. Однажды «юнкер Йорг» спрятал в свою сумку раненого зайчонка, чтобы после выпустить его на волю, но одна из собак бросилась на сумку и загрызла подранка.

В Вартбурге Лютер впервые познакомился с подноготной немецкого дворянского быта. Он своими глазами мог наблюдать и охотничью потраву крестьянских полей, и господский мордобой, и тупое свинство, до которого представители «благородного сословия» опускались в часы кутежей. В сочинениях Лютера, появившихся в 1522–1523 году, можно увидеть отчетливый след этого основного вартбургского впечатления: смирение с помещичьим господством реформатор трактует теперь как самое унизительное из мирских испытаний. Его призывы к терпению выражены словами, которые куда больше подошли бы для призывов к расправе.

Но, пожалуй, сильнее всего Лютера угнетало вынужденное бездействие. После трех с половиной лет каждодневной острой полемики Лютер оказался вдруг в каменном мешке, наедине со своими мыслями.

Вартбургский узник с тревогой оглядывался назад. Реформация, какой он представлял ее себе до сих пор, не состоялась: идея новой церкви оборачивалась пока оживлением сект и религиозно оформленной княжеской междоусобицей. Лютер чувствовал себя человеком, который вверг в раскол и церковь и нацию.

Воскресли сомнения, мучившие Мартина в октябре 1518 года, по пути в Аугсбург. Он полушутливо спрашивал себя: «Неужели ты единственный в свое время, в которого святой дух, как в гнездо, снес свои яйца?» В августе Лютеру было уже не до шуток. Поступили первые сообщения о применении Вормсского эдикта в Нидерландах и некоторых районах Верхней Германии. Ты, доктор Мартинус, сидишь здесь, в укромном местечке, говорил себе реформатор, а твоих мартиниан уже волокут в застенок и на костер! Уверен ли ты, по крайней мере, что они терпят за истину? Что, если ты заблуждаешься сам и вводишь в заблуждение столь многих людей, которые все будут прокляты небом?

Лютер снова проверял себя по Писанию, и в ясные летние дни к нему возвращалась уверенность. Из окошка своей комнаты он видел темное море лесов, покрывающих тюрингенские горы, и то тут, то там голубые дымки печей, в которых готовился древесный уголь. «Дым поднимается вверх, своевольничает в воздухе, пытается застить солнце и одолеть небо, — писал Лютер друзьям в Виттенберг. — Но что из того? Достаточно слабого ветерка, и пышный дым рассеивается и исчезает, и никто не ведает, куда он подевался. Так и все враги истины, сколько бы они ни взяли в ум, сколько бы пакостей ни наделали, в конце концов рассеиваются, как дым, осаждающий небо, — рассеиваются даже и без ветра».

Однако вечерами, когда темнело, когда усиливалось недомогание, а из нижних комнат доносился шум комендантской пирушки, Лютер вновь сомневался за целый мир. Его одолевали жестокие бессонницы. «Мои мрачные мысли, — вспоминал реформатор, — похожи были на летучих мышей или на ворон, которые прилетают, чтобы навеять страха. Из полумрака по временам показывался и тот, кто насылал эти полчища искусительных сомнений, — черт, господин всяческой сумятицы.

Мы уже имели случай рассказать, что у доктора Мартинуса было вполне средневековое и вполне простонародное представление о нечистом. Дьявол представлялся ему существом грубо телесным, видимым, занимающим совершенно определенное место в окрестном пространстве. Когда Лютера постигала депрессия, бессонница, смятение, он искал черта где-нибудь по соседству и, как правило, находил — в углу, под кроватью, на дворе за окном. В Вартбурге это случалось с ним особенно часто.

Средневековые замки предоставляли богатую пищу для всякого рода видений. Плохо освещенные; как правило, достаточно запущенные, открытые ветрам, они были переполнены обманчивой игрой света и звуков. На чердаках гнездились совы, филины и сипухи, бормотание которых отдаленно напоминало человеческую речь. Полчища крыс наводняли подвалы и рыскали по всем помещениям. Старые половицы скрипели, а по временам раздавался треск ссохшейся мебели. Ветер на многие голоса гудел в трубах и бойницах; в затейливых коридорах появлялись и исчезали таинственные тени.

В этих условиях человек, веривший в существование черта, просто не мог не увидеть его воочию. И не приходится удивляться, что страхи Лютера очень походили на «замковую болезнь»: он остро пережил их в 1521 году, а затем еще раз в 1530-м в Кобурге.

Долгое время в комнате, где Лютер жил в период вартбургского заточения, показывали пятно на стене, свидетельствующее о том, что реформатор однажды запустил в черта чернильницей. Пятно ежегодно подновляли бычьей кровью, которая в XVI веке шла на изготовление чернил.

В действительности такое происшествие едва ли имело место. Согласно лютеровскому пониманию, кидать в черта какие-либо предметы значило бы воздавать ему слишком много чести. Нам представляется правильным мнение историка из ГДР Г. Чебитца, полагавшего, что в основе легенды лежит одна из «застольных речей» Лютера. Реформатор сообщает здесь, что как-то в Вартбурге он «отогнал черта чернилами», то бишь писанием, сочинительством, которое сатане сильно докучало.

Лютеровское сражение с нечистым вообще имело характер затворнического богословского диспута. При свете ночника реформатор как бы продолжал насильственно прерванную полемику с папистами, которая превратилась в его неодолимую внутреннюю потребность. «Посланец ада», рассказывал он впоследствии, разными способами подсовывал ему один и тот же тезис: в папстве нет никакого заблуждения. «Черт умеет выставить и развить свои аргументы, — добавлял Лютер, — у него тяжелый и сильный язык; он не дает времени на обдумывание, а вынуждает сразу давать ответы».

Ссылаясь на эти слова, католические биографы не раз пытались представить дело таким образом, будто в глубине души Лютер всегда сознавал ложность своей критики папства. Голос черта, утверждали они, был «проекцией» этого подавленного сознания.

В действительности мы наблюдаем куда более сложный душевный процесс.

«Голос черта» — симптом того, что в августе — сентябре 1521 года Лютер уже толкует свои сомнения как искушения, как недопустимые идейные шатания, которые на руку антихристу и дьяволу и, надо думать, ими-то и насылаются. Черт для Лютера — тот же Тецель, Приериа, Экк, то есть присяжный адвокат римской церкви, но только до крайности ловкий. Показательно, что именно с осени 1521 года Лютер становится бесповоротным врагом папства и накладывает своего рода табу на всякое сомнение в его антихристовой природе. Вопрос о необходимости реформации рассматривается им теперь как решенный раз и навсегда. Диспутировать можно только о том, как сделать борьбу с Римом эффективной.

Реформация, полагает Лютер, одержит победу, если миряне будут едины перед лицом папской иерархии и не позволят себе никаких колебаний и раздоров в собственном лагере. Широко используя средневековое представление о коварном «князе ада», реформатор вкладывает в него новый смысл. Католическая теология издавна определяла дьявола как врага церковного мира и как тайного вдохновителя ересей. Лютер, напротив, видит в нем хранителя мнимого единства и ложного правоверия. Будучи хитрым, дьявол поддерживает церковный мир путем нарушения гражданского мира. В учении Лютера фигура нечистого делается более крупной и мрачной, но одновременно не столь таинственной, как в прежнем богословии: она целиком в миру, в гражданском быте — она стоит на заднем плане разного рода «политических бесчинств».

Черт, рассуждает реформатор, видит, что его любимое, искуснейшее творение — «антихристова папская церковь» — находится под угрозой. Чтобы предотвратить ее крушение, он будет сеять в обществе сумятицу. Он сделает все возможное, чтобы втравить антипапистов в войну сословий, в битву светских «низов» со светскими «верхами».

С того момента, как реформация началась, у черта два главных помощника. Первый — это худшие из князей и дворян, которые доводят господский гнет до последней крайности и в итоге толкают простолюдина к мятежу. Второй — это толпа самих обездоленных, нетерпеливая, раздраженная, склонная к насильственным анархическим действиям. Осенью 1521 года Лютер полон решимости выбить из рук дьявола оба эти орудия. Он верит, что с помощью проповеди терпения сумеет отвадить господ от крайних злоупотреблений, а угнетенных — от мысли о насильственном переустройстве мирского порядка.

Реформатор испытывает потребность в скорейшем печатном разъяснении своей позиции и, сутками не отрываясь от письменного стола, «отгоняет черта чернилами».

Прежде всего Лютер считает необходимым продемонстрировать, что по-прежнему решителен в отвержении «антихристова папства». Именно в Вартбурге он отваживается на то, от чего удерживал себя в течение восьми лет: из-под его пера выходит наконец критика монастыря — этой последней и прочнейшей цитадели средневекового католицизма.

Книга «О монашеском обете» трактовала монастырский аскетизм как ложное и коварное замещение аскетизма мирского, то есть христианского терпения, поприщем которого является обычная, повседневная жизнь с ее трудами и тяготами. Сами лютеранские богословы в своем «Аугсбургском исповедании веры» (1530) так изложили существо этой книги: «Из-за фальшивых восхвалений монашеской орденской жизни в народе распространяются опасные и досадные мнения. Он слышит, как без меры восхваляют целибат, и живет в браке с тяжелой совестью. Он слышит, что только нищенство совершенно, а потому с тяжелой совестью печется о своем достоянии. Он слышит, что не мстить — это всего лишь евангельский совет для совершенных, а потому не боится мстить в частной жизни. Иной же прямо считает исполнение должностных и гражданских обязанностей делом, недостойным христианина. Он оставляет жену и детей и мирскую службу и нудит себя идти в монастырь».

Сочинение «О монашеском обете», вышедшее в свет в конце 1521 года, повело к обезлюдению немецких монастырей. От католической церкви отпала масса ее вчерашних наиболее ревностных приверженцев. Лютер довел свои критические упреки по адресу папства до предельной категоричности (он говорил позднее, что это, возможно, лучшее и наиболее неопровержимое из его полемических произведений).

Но не меньше внимания реформатор уделяет теперь разъяснению пагубности анархии и мятежа. В последние месяцы вартбургского заточения он продумывает две работы, которые должны показать, что гражданский мир и стабильная светская власть суть главное условие победоносной реформационной войны.

Лютер полагает, наконец, что самый лучший способ воспитать мирянина в духе решительного, но граждански терпеливого антипапизма — это дать ему в руки Библию. Реформаторские писания могут в лучшем случае докучать дьяволу, на деле же осилить его позволяет лишь Писание священное, прочитанное и пережитое всею массою христиан. Именно в Вартбурге Лютер приступает к грандиознейшему из своих замыслов: он начинает переводить Библию для немецкого народа.

* * *

Исчезновение Лютера не приостановило развития виттенбергского евангелизма. Оно продолжалось усилиями целой группы энергичных и разнообразно одаренных университетских деятелей, сплотившихся вокруг доктора Мартинуса в 1519–1520 годах. Помимо уже известных нам Андреаса Карлштадта и Иоганна Агриколы, к ней принадлежали прямодушный и решительный Иоганн Бугенхаген (в будущем реформатор Дании); умелый дипломат и юрист Юстус Йонас (с 1523 года ректор Виттенбергского университета); упрямый полемист (а по оценке самого Лютера, «теолог от природы») Никлас Амсдорф.

Но первое место в ряду этих молодых подвижников, несомненно, должно быть отведено магистру Виттенбергского университета Филиппу Меланхтону.

Филипп Шварцерд (1497–1560) происходил из семьи бриттенского оружейника. Еще в отрочестве он обратил на себя внимание Иоганна Рейхлина, которому приходился внучатым племянником. Двенадцати лет Филипп поступил в университет, а в четырнадцать стал бакалавром. Рейхлин предвещал ему блестящую академическую карьеру и перевел на греческий его немецкое имя (Schwarzerde — букв, «чернозем»). Магистерскую степень Меланхтон получил в Тюбингене, где подвизался в качестве преподавателя красноречия и истории. В 1518 году вышел в свет его знаменитый учебник греческого языка, который в течение ста лет выдержал 44 издания. Летом того же года юноша прибыл в Виттенберг с восторженными рекомендательными письмами Эразма Роттердамского и Рейхлина.

Как и многие выдающиеся гуманисты XVI века, Меланхтон был полигистором: наряду с классической филологией он занимался историческими, педагогическими, астрологическими и юридическими исследованиями. В качестве преподавателя Виттенбергского университета он стал олицетворением краткосрочного союза между реформацией и гуманизмом, заключенного в 1519 году.

Тщедушный, хрупкий, с женственными чертами лица (по характеристике Лютера, «нежный»), Меланхтон с юности привык добиваться своего мягкой уступчивостью и терпеливыми разумными доводами. Человек такого склада был крайне необходим в кругу реформаторской молодежи, склонной к максимализму и страстному заострению внутренних идейных конфликтов. Он быстро становится общепризнанным советчиком и арбитром. Уже в августе 1518 года в письме к Спалатину Лютер хвалит его сверх всякой меры. Меланхтон делается его ближайшим другом и испытывает к реформатору сыновнюю привязанность.

К лютеровской реформаторской проповеди Меланхтон с самого начала относился со священным трепетом. Свою собственную скромную задачу он видел в том, чтобы упорядочить и систематизировать вновь рождающееся учение. Однако, принявшись за дело, Меланхтон вскоре стал самостоятельно развивать идеи реформации.

Накануне Лейпцигского диспута он отстаивает приоритет Писания перед учением отцов церкви (чего еще открыто не делает Лютер). Книга Меланхтона «Общие положения относительно материй теологических» считается первым реформационным богословским трактатом. В дальнейшем именно она будет рассматриваться и приверженцами и противниками Лютера в качестве «свода» виттенбергского евангелизма.

Искренне полагая, что он лишь следует за учителем в качестве смиренного систематика и толкователя, Меланхтон на деле все время оказывается на полшага впереди Лютера в разработке именно тех теологических проблем, которые приобретут решающее значение для построения новой протестантской церкви («Я, — шутил Лютер, — всего лишь предтеча моего маленького грека»). Не менее важно, что меланхтоновское изложение лютеровских идей сделало их доступными и интересными для внетеологического ученого мира (филологов, историков, юристов) и подготовило протестантскую реформу образования.

После отъезда Лютера в Вормс на слабые плечи Меланхтона легла основная тяжесть начинающейся виттенбергской реформации.

В работах 1520 года доктор Мартинус достаточно ясно обозначил основные принципы церковного преобразования. Однако многие практически-организационные вопросы остались открытыми.

Лютер решительно отверг жертвенную мессу. Но на ней покоился весь устав богослужения, множество обычаев и распорядков. Вокруг какого действия должна организоваться новая церковная служба? В чем смысл реформированной пасторской должности? Как распорядиться храмовым и монастырским имуществом, утерявшим свое традиционное оправдание? Как поступить с картинами и украшениями, веками собиравшимися в богатых храмах?

Письма, содержащие эти вопросы, стекаются в Виттенберг со всех концов разбуженной Германии; Меланхтону и его молодым соратникам приходится срочно отыскивать приемлемый ответ.

Первой конкретной реализацией лютеровской программы церковных преобразований явился порядок «общей кассы», утвержденный виттенбергским городским советом 24 января 1522 года. Инициаторами этого мероприятия были университетские теологи.

В центр богослужения ставилась проповедь, и священник трактовался прежде всего как выбранный общиною проповедник. Месса не запрещалась, но не должна была заслонять проповеди (по сути дела, она трактовалась как церемониальный пережиток, сохраняемый из уважения к укоренившимся привычкам). Во всем, что касалось внешней стороны культа (убранство церкви, одеяние священников, форма причащения и т. д.), виттенбержцы были крайне осторожны. Они призывали не спешить с переменами ритуала, вводить их только с согласия подавляющего большинства общины и пресекать всякие вызывающие и демонстративные акции.

Но что касается социально-этических принципов, на которых покоилось прежнее церковное устройство, то последние подверглись решительному переосмыслению.

Постановлялось, что церковь, подобно городской администрации, отныне должна существовать на взносы прихожан, образующих виттенбергскую «общую кассу». Часть собранных в ней средств шла на оплату пасторского труда (прежние доходы священников уменьшались на четверть); другая часть расходовалась на благотворительные цели, которые, в свою очередь, толковались по-новому. Город не желал больше содержать нищих. Право на церковное вспомоществование сохранялось лишь за стариками, вдовами и сиротами. Ни один трудоспособный христианин не должен был стоять с протянутой рукой: ему надлежало либо подыскать в Виттенберге какое-то занятие, либо покинуть город.

Средства, которые прежде затрачивались на нищих, отныне предполагалось превратить в беспроцентные краткосрочные кредиты для нуждающихся ремесленников. Детям бедных родителей обеспечивалось бесплатное начальное обучение, а наиболее способным из них — стипендия для продолжения образования. Одновременно предлагалось, чтобы подростки, не обнаружившие способности к наукам (пусть даже выходцы из состоятельных бюргерских семей), не занимали места в школе, а шли учиться ремеслу или другому какому-нибудь полезному делу.

Вводя порядок «общей кассы», магистрат принимал на себя новые функции морального надзора. Предусматривались крутые карательные меры против пьянства. Ростовщический процент снижался до 1/25 кредитуемой суммы (те, кто уже был опутан ростовщиками, могли взять в «общей кассе» деньги для погашения своего долга под этот умеренный четырехпроцентный ценз). Нищенствующие монахи лишались подаяния. Ясной программы секуляризации монастырских имуществ у виттенбергских теологов не было, но они потребовали от городского совета описи всех ценностей, которыми обладали монастыри, чтобы разбегающиеся братья не разбазарили их.

«Порядок общей кассы» представлял собой практическое развитие идей, выдвинутых Лютером в его «реформаторской трилогии». Каждая из предложенных магистрату «статей» обосновывалась ссылками на сочинения доктора Мартинуса. В начале декабря 1521 года он сам три дня тайно провел в Виттенберге и, по-видимому, санкционировал проект Меланхтона.

Программа виттенбергских теологов, как нетрудно убедиться, соответствовала прежде всего бюргерско-предпринимательским интересам. Это особенно ясно видно из ее финансово-административных разделов (борьба против ростовщического лихоимства, кредитная поддержка ремесла и «честной предприимчивости», тенденция к удешевлению церкви и т. д.). Сама «умеренность и аккуратность» виттенбергских новшеств также говорила об их бюргерской социально-идеологической природе.

Инициатива Виттенберга нашла отклик во многих городах Германии. В 1522–1523 годах его примеру последовали Лейсниг, Страсбург, Нюрнберг, Констанц, Ульм, Нордлинген, Эсслинген, Магдебург, Штральзунд и Бремен. Это было сравнительно мирное, но внушительное развитие реформации, охватившее ряд важнейших торгово-промышленных центров Германии. Оно отвечало основному церквоустроительному замыслу Лютера.

Показательно, однако, что никакой апологии «порядка общей кассы» реформатор не написал (он ограничился кратким одобрительным предисловием к программе лейснигской реформы). Это объяснялось двумя причинами. Во-первых, Лютер видел, что виттенбергский проект полон пробелов и неясностей. Во-вторых, его тревожило, что почти во всех городах Германии «порядок общей кассы» был введен магистратами без санкции земельных князей. Это открывало путь для явочного утверждения и совсем иных церковно-обновительных проектов, которые, как Лютер знал по опыту Виттенберга, уже были наготове.

Программа, предложенная Меланхтоном и его соратниками, появилась на свет вовсе не в качестве новаторского почина. Она была скорее умеренно-консервативной реакцией на действия так называемых «евангелических радикалов».

Еще осенью 1521 года бывший виттенбергский монах Габриель Цвиллинг, собрат Лютера по ордену, выступил с агрессивным осуждением жертвенной мессы. В отличие от доктора Мартинуса Цвиллинг утверждал, что она не просто бесплодна, но пагубна для небесного оправдания. Тот, кто в ней участвует, зарабатывает божественное проклятие. Аналогичным образом Цвиллинг оценивал и монашески-аскетические действия. По его мнению, они не только не позволяют стяжать «небесных заслуг», но накопляют грехи и губят душу. Поэтому мало, чтобы монахам разрешалось покидать монастыри. Ради их собственного спасения и спасения земель, на которых находятся монастыри, монахов надо разгонять и силою принуждать к расстригу.

Этот «католицизм навыворот», который Лютер позволял себе разве что в крайней полемической запальчивости, у Цвиллинга превратился в самое существо евангелической проповеди. Его гневные и страстные речи, напоминавшие выступления Савонаролы, произвели сильное впечатление на давно уже возбужденное виттенбергское студенчество. В декабре толпа студентов и молодых бюргеров ворвалась в церковь св. Марии и объявила, что следующая жертвенная месса будет последней, которую отслужат тамошние священники; в руках у цвиллингианцев были ножи.

Как акт богохульства трактовал мессу и недавний ближайший сподвижник Лютера профессор Андреас Карлштадт. В своих проповедях он доказывал, что посты пагубны, исповеди лживы, целибат порочен, а занятия церковной живописью преступны. Карлштадт требовал немедленного преобразования всей внешней, ритуальной стороны богослужения и в рождественские дни 1521 года причащал прихожан «под обоими видами», в светском одеянии и без риз. На причастие это, надо сказать, согласились немногие. Толпа, собравшаяся в церкви, смотрела на действия Карлштадта как на занятный спектакль. Однако совсем не шуточные последствия имели проповеди Карлштадта против поклонения иконам и реликвиям. Группа плебеев разорила одну из городских часовен; в харчевнях то и дело раздавались призывы к уничтожению «богопротивного» собрания реликвий, хранившегося в Замковой церкви.

Католические противники Лютера по всей Германии только и ждали этих эксцессов. Саксонский герцог Георг известил Карла V о действиях виттенбергских иконоборцев и намекал на то, что для подавления подобных бесчинств не грех было бы выслать команду императорских войск.

В начале 1522 года в городе царили беспокойство, тревога и полная неясность в отношении того, какой же церковный устав должен сменить прежний, никем уже не соблюдаемый. В этих условиях виттенбергский магистрат, не дожидаясь согласия курфюрста Фридриха, который в отсутствие Лютера сам пребывал в тягостном сомнении, и решился на введение «порядка общей кассы». Карлштадт согласился с проектом Меланхтона и стал его активнейшим защитником в виттенбергском городском совете. Цвиллинг остался при своем. В феврале августинский конвент Тюрингии и Мейсена осудил проповеди Цвиллинга, но уже не с ортодоксально-католических, а с лютеровских позиций. Идея «греховности и пагубности» монашеских обетов была квалифицирована как «соблазнительная»: уход из монастыря признавался добровольным и частным делом каждого из послушников. Но одновременно августинская конгрегация фактически объявила о самороспуске. Обители Тюрингии были уже наполовину пусты.

* * *

Оглашение порядка «общей кассы» на время разрядило обстановку, но не положило конца спорам, которые раздирали виттенбергскую общину. К весне 1522 года они достигли крайней остроты.

Еще в канун рождества в городе появились пришельцы из Цвиккау, промышленного города на юге Германии. Это были активные деятели тамошней анабаптистской секты Никлас Шторх, Томас Дрексель и Марк Штюбнер.

Цвиккауский анабаптизм представлял собой радикальное крыло немецкой реформации. Его приверженцы, люди исступленно верующие, отстаивали, если говорить коротко, идею религии без церкви. Они отвергали духовенство не только как сословие, но и как слой выбираемых общиной пасторов. Они не признавали никаких церковных зданий, специально приспособленных для отправления культа, никаких ритуалов и тайнодействий. Идеал богослужения анабаптисты видели в сектантском «радении о боге» — молитвах и взаимных поучениях, которым группа единомышленников может предаться во всяком месте и во всякое время. Крещению во младенчестве (знаку принадлежности к видимой церкви) не придавалось значения. Действительным признавалось лишь второе крещение, которое взрослый, сознательный человек принимает по велению веры. От этого нового правила и пошло название секты «анабаптисты» (букв. «вновь крещенные», или «перекрещенцы»). Сами ее приверженцы названия этого не принимали и именовали себя просто «христианскими братьями».

Из реформационного учения о всеобщем священстве «христианские братья» прямо выводили равенство гражданское и имущественное. Они жили предчувствием близкого Страшного суда и установления на земле тысячелетнего «царства Христова», которое мыслилось в виде немудрого, безгосударственного, примитивно-уравнительного порядка. Существующий политический строй анабаптисты считали насквозь греховным, а потому отказывались от гражданских присяг, от воинской службы и от исполнения государственных или муниципальных должностей.

Как отмечал Ф. Энгельс, анабаптизм в эпоху Реформации получил достаточно широкое распространение в среде предпролетариев, или плебеев, которые «…в то время были единственным классом, находившимся совершенно вне существующего официального общества. Они стояли как вне феодальных, так и вне бюргерских связей. Они не обладали ни привилегиями, ни собственностью». Учение «перекрещенцев» послужило религиозной оболочкой для предпролетарских мечтаний о бесклассовом обществе. Вместе с тем именно анабаптизм обнаружил, как тесна была эта оболочка для выражения идеалов пусть еще только нарождавшегося «рабочего сословия».

Анабаптисты немало потрудились над истолкованием библейско-евангельского наследия, выдержанным в духе примитивных мечтаний об обществе, где не будет ни государства, ни частной собственности. Однако достаточно быстро обнаружилось, что невозможно, не впадая в кричащие противоречия, представить Моисея и пророков, Христа и апостолов в качестве провозвестников социального равенства и общности имуществ. Анабаптистские лидеры вынуждены были поэтому ставить под сомнение какой-либо целостный смысл Священного писания, отстаивать пророческий произвол в обращении с библейскими текстами, ссылаться на знамения, видения и «вещие сны». Наиболее радикальное из разбуженных реформацией движений оказывалось на первых порах и наиболее субъективистским.

По прибытии в Виттенберг Шторх, Дрексель и Штюбнер немедленно приступили к активной анабаптистской проповеди. Никлас Шторх, сын разорившегося цвиккауского мастера-суконщика, изведавший горький удел башмачника и уже обративший в «перекрещенство» немало простых ремесленников, отправился в виттенбергские мастерские и харчевни. Он говорил о небесных голосах, которые слышал ночью и днем и которые сообщили ему о близком втором пришествии Христа. Он говорил, что Христос явится для сокрушения богатых и властвующих. Он призывал готовиться к приходу Спасителя — бежать всякого обогащения и службы, не платить налогов и, приемля мученичество, устраиваться в жизни так, как пристало «христианским братьям». Он предостерегал от посещения «богопротивных храмов» и от доверия к тем, кто учит праведности по книгам. Книги, объявлял Шторх, есть творение рук человеческих, а если бы бог хотел просветить верующих через чтение, он посылал бы им книги прямо с неба. По временам речь полуграмотного учителя становилась сбивчивой и темной. Он грозил Страшным судом и заявлял, что в день его свершения будет сидеть подле бога вместо архангела Гавриила. Тогда суконщик Дрексель толковал его, как толкуют оракула.

Марк Штюбнер, печатник, недоучившийся богослов, в недавнем прошлом слушатель Лютера, вел беседы в кругу виттенбергских студентов и преподавателей. Главной темой этих бесед была борьба против «книжничества». Ссылаясь на евангельские тексты, Штюбнер объявлял, что самый верный взгляд на Писание есть взгляд наивный. Любая ученость портит христианскую восприимчивость, которой богато одарены люди простые и невежественные. Было бы поэтому правильным вслед за духовным сословием ликвидировать и сословие ученое, закрыв школы и университеты, где людям «попросту портят голову». Чтобы правильно понимать Библию, надо заниматься земледелием и ремеслом, а не древними языками, схоластикой или церковной историей.

Как ни необычны были эти идеи, образованные слушатели Штюбнера не могли не признать, что он рассуждает последовательно и даже реформаторски последовательно. Ведь сам Лютер неоднократно подчеркивал, что смысл Писания вполне доступен неученым людям («простая дочь мельника, имея веру, может его толковать»).

Проповедь анабаптистов взбудоражила и неученую и ученую городскую аудиторию.

Нельзя сказать, чтобы виттенбергские подмастерья, возчики и работники пивоварен уверовали в небесное посланничество Никласа Шторха. Однако они стали с большим доверием относиться к своим собственным впечатлениям, чувствам и предчувствиям. Каждый отчасти ощутил себя пророком. Цвиккауский суконщик проповедовал ненасилие, но многие его слушатели прониклись идеями активного неповиновения. Они не только отказывались вносить деньги в «общую кассу», но и грозили расправиться с учредителями нового («половинчатого и путаного») церковного порядка.

Идеи Штюбнера также получали крайнее истолкование. Даже такой закоренелый «книжник», как Карлштадт, вскоре сделался большим штюбнерианцем, чем сам Штюбнер. Легенда рассказывает, что ранней весной 1522 года профессор ходил по дворам и просил, чтобы простые люди растолковали ему темные места Библии. Обращаясь к студентам, Карлштадт рекомендовал не уродовать более свой ум учеными занятиями, а стать земледельцами или выучиться ремеслу. Ректор виттенбергской латинской школы Георг Мор поступил еще решительнее: он потребовал от родителей, чтобы те забрали детей домой.

Город переживал своего рода нигилистическую «переоценку ценностей». К началу нового учебного года число записавшихся студентов и школяров сократилось более чем на одну треть, а те, кто приступил к учебе, предпочитали сходки лекциям и семинарам. Мышление и речь опростились: возникла мода на грубость, прямолинейность и бесшабашность. По словам Ф. Бецольда, все выглядело так, словно в результате начинающейся реформации «проступила не обузданная до конца римско-католической дисциплиной первобытная дикость германского племени».

Сам Меланхтон, который видел в ученых занятиях радость и смысл земного существования, впал в сомнение. В канун нового, 1522 года он писал курфюрсту Фридриху: «От учинителей тамошних (цвиккауских. — Э. С.) беспокойств прибыли сюда только трое ихних, два неученых суконщика да один студент… они провозглашают удивительные вещи, будто они слышат светлый голос бога и со слов бога учат; будто могут вести доверительные беседы с богом и прорицать будущее, короче, будто они люди пророческого и апостольского достоинства. Не могу описать, как я взволнован всем этим. У меня поистине есть важные причины, что я не могу ими просто пренебречь. Ведь то, что через них говорит дух, по многим основаниям вероятно; никто не может в этом быстро разобраться, кроме Мартинуса».

Курфюрст отклонил просьбу Меланхтона о возвращении реформатора в Виттенберг. Он считал, что во избежание конфликта с империей Лютер должен быть «изъят из политического обращения», по крайней мере до следующего рейхстага.

Пройдя через тяжелый искус вартбургских «ночных битв», Лютер готов был к самому неожиданному, самому головоломному повороту событий. Развертывающуюся в Германии смуту он объяснял не мелкими человеческими страстями и кознями, а сущностью реформаторской проповеди, которая не могла не разбудить демонические, сатанинские силы. «Дух истины болезнетворен, ибо истина нелестна, — писал Лютер. — И он повергает в болезнь не просто того или этого человека, но весь мир. И уж такова наша мудрость, чтобы все озлить, онедужить, осложнить, а не оберечь, опосредовать и оправдать, как если бы посреди чистого поля свободной, ясной и готовенькой стояла истина».

Появление в Виттенберге «евангелических радикалов» и «перекрещенцев» Лютер воспринял как событие предвычисленное. Они были для него бесами, противодействовавшими мирному и успешному развитию реформации. Без всякого колебания Лютер уже в начале 1522 года занял по отношению к инициаторам «виттенбергских беспорядков» столь же непримиримую позицию, как и по отношению к самому «антихристову папству».

Одновременно он понимал, что идеи Цвиллинга и Карлштадта, Шторха и Штюбнера — это известная метаморфоза реформаторского учения, от которой нельзя просто откреститься, отмахнуться. «Несчастье так подействовало на меня, — писал Лютер курфюрсту Фридриху по поводу виттенбергских иконоборческих эксцессов, — что не будь я уверен, что явленное Евангелие с нами, я отчаялся бы в деле. Все, что до сих пор огорчало меня в нем, показалось теперь шуткой и безделицей. Я готов, если только это поможет, жизнью заплатить за случившееся».

В конце февраля курфюрст послал в Вартбург чиновника, который должен был спросить Лютера, что, собственно, следует предпринять. В ответ Лютер составил свое знаменитое «письмо князю». «Да знает Ваша княжеская милость, что я возвращаюсь в Виттенберг; я прибуду туда под защитой более высокой, чем княжеская. Я не хочу сказать этим, что не желаю защиты со стороны Вашей княжеской милости. Я полагаю лишь, что мог бы служить защитою для Вас в большей степени, чем Вы для меня. Разумеется, если бы я узнал, что Вы думаете об этом иначе, я не вознамерился бы приезжать. Но, по моему убеждению, в этом деле (пресечении «виттенбергских беспорядков». — Э. С.) нельзя помочь мечом; один бог способен здесь что-либо сделать, помимо человеческой заботы и участия (то есть единственно через проповедь слова. — Э. С.). Поэтому кто более всех верует, тот и защищен более всех. Между тем я чувствую, что Ваша княжеская милость еще слишком слаба в вере, а потому не вижу в Вашей княжеской милости человека, который мог бы меня оберечь и спасти… Ваша княжеская милость сделала уже очень много и более ничего делать не должна».

Письмо Лютера интересно во многих отношениях. Во-первых, знаменателен сам его тон — гордый и независимый. Реформатор, по сути дела, повелевает одному из влиятельных немецких правителей, чтобы тот в своих же собственных интересах отошел в сторону и не вмешивался в острый вероисповедный спор. Во-вторых, Лютер достаточно ясно дает понять, что его твердость в обращении с курфюрстом есть позиция зрелого религиозно-политического деятеля; что он возвращается в Виттенберг со сложившейся и как бы самим богом подсказанной программой действий. Это не программа насилия (меча), а программа проповеднического убеждения (слова). Она не может быть никому препоручена, но требует личного присутствия Лютера в виттенбергской общине.

8 марта 1522 года реформатор, к восторгу своих многочисленных приверженцев по всей Германии, вернулся в Виттенберг, а 9 марта начал проповедовать против анабаптистов и «евангелических радикалов» (проповеди пришлись на предпасхальный великий пост и в немецком лютероведении получили название «постных»; в 1524 году Лютер составит на их основе сочинение «Против небесных пророков»).

Социального идеала анабаптизма Лютер пока совершенно не касается (в личной беседе со Штюбнером он грубо отставляет в сторону всю сословную и имущественную проблематику). В центре внимания оказывается массово-психологический аспект самого пророчествования. Реформатор терпеливо разъясняет, что если истина предъявляется не от Писания, а от кем-то услышанного «божьего голоса», то результатом проповеди, каково бы ни было ее содержание, окажутся мечтательство, фанатизм и идейный разброд. Благочестивые догадки невозможно будет отличить от дьявольских внушений.

Лютер не исключает, что бог посылает отдельным людям экстраординарные личные откровения. Однако явление это настолько редкостно, что его непременно надо доказывать какими-либо прямыми свидетельствами. Тот, кто уверяет, будто он непосредственно един с богом и стоит выше Библии, обязан подтвердить это чудесами. Если пророк не способен к чудотворству, к нему разумнее всего отнестись как к бесноватому. Это не значит, что самозваного глашатая небесной истины надо преследовать или спасать от него самого, как папская церковь поступала с упорными еретиками. Это значит лишь, что от него всем следует отойти. С безумца спрос невелик, но большой грех берет на себя здравомыслящий, который без доказательств ему верит (Лютер снисходителен к неученому ясновидцу Шторху, но непримирим к доктору Карлштадту, который позволил себе подпасть под его влияние).

Реформатор проповедует против «бесовства» и его стандартных орудий — в частности, против примитивной максималистской логики, когда все бесполезное объявляется вредным, все несовершенное достойным гибели, а все недружественное враждебным.

Особое внимание он уделяет различию между злом и орудием зла, выступает против фетишизации вещей и предметов. Возражая иконоборцам, Лютер говорит: «Есть немало людей, которые молятся Солнцу, Луне и звездам; станем ли мы беситься из-за этого и сбрасывать с неба звезды, Солнце и Луну? Вино и женщины многих доводили до беды и терзаний сердца, многих делали дураками и безумцами; будем ли мы по этой причине выливать вино на землю и убивать женщин? Золото и серебро, деньги и имущество посеяли много зла среди людей; должны ли мы на этом основании выбросить их? Конечно же, нет!» Идолы надо разбить в сердце, а кто крушит камни — тот все еще идолопоклонник, но только бунтарского, бесовского склада.

Многие ожидали, что по возвращении в Виттенберг Лютер санкционирует новшества, введенные в богослужение Карлштадтом и некоторыми другими немецкими священниками. Лютер приветствовал лишь устранение жертвенной мессы; что касается других церковных ритуалов, то они, по его мнению, должны не отвергаться, а отмирать по мере того, как изменится сознание верующих. Там, где новшества уже привились, их не следует отменять. Но в других церквах вовсе не надо заводить их приказом и принуждением. «Ради слабости человеческой нужно это сделать, иначе мы погрешим против любви к ближнему».

«Постные проповеди» занимают особое место в наследии Лютера: они проникнуты почти эразмианским пафосом терпимости, рассудительности и антифанатизма. Реформатор требует, чтобы приверженцы «нововерия» строго держались евангельских аргументов, терпеливо размышляли и были снисходительны к чужим чувствам и привычкам.

Проповеди Лютера имели успех. Шторх, Дрексель и Штюбнер удалились из Виттенберга без применения к ним каких-либо санкций со стороны магистрата. Иконоборческие настроения угасли; Габриель Цвиллинг подчинился авторитету доктора Мартинуса. В середине марта советник Иероним Шурф сообщил курфюрсту об установлении «долгожданного покоя и притом без пролития крови».

Из вартбургского заточения Лютер вышел уже не просто реформатором, но энергичным и властным организатором бюргерского реформационного движения, непримиримым к колебаниям, мечтаниям и импульсивным решениям.

Лютер глубоко уважал Карлштадта и в недавнем прошлом ценил его способность к быстрой и резкой перестройке взглядов.

Далеко не все идеи, обуявшие Карлштадта в 1521–1522 годах, Лютер считал ошибочными (не пройдет и пяти лет, как некоторые Карлштадтовы новшества будут канонизированы в лютеранском богослужении). Однако в условиях открытого политического конфликта с папством и империей, когда в Нидерландах уже прямо говорили о необходимости сжигать приверженцев Лютера (первый «еретик-лютеранин» будет отправлен на костер в Брюсселе 1 июля 1523 года), а паписты по всей Германии как подарка ждали какой-нибудь виттенбергской выходки, Лютер счел, что метания и причуды одного из ведущих деятелей реформации могут обойтись слишком дорого. Поэтому, не прибегая к открытому диспуту, он прямо применил к Карлштадту «дисциплинарные меры» (Лютер добился, чтобы магистрат наложил запрет на книгу Карлштадта «A, B, C, или Новый профан», многие идеи которой были навеяны проповедями Штюбнера). Через несколько месяцев Карлштадт вынужден был покинуть Виттенберг.

Смирение Цвиллинга и отъезд Карлштадта позволили превратить тамошних теологов в слаженную и дисциплинированную религиозно-политическую группу, безоговорочно признающую авторитет Лютера. С начала 1523 года ее мнение, по сути дела, воспринимается как инструкция во всех центрах, где бюргерская реформация достигла успеха. Это объясняется не только славой Лютера как «немецкого Геркулеса», поднявшего нацию на борьбу с Римом, но и впечатлением, которое произвел его политико-организационный дебют. Проходит совсем немного времени, и реформатор оглашает общую программу поведения бюргерской религиозно-политической оппозиции в раннебуржуазной революции. Она выражена в двух основных лютеровских сочинениях рассматриваемого периода: «Верное предостережение всем христианам беречься мятежа и возмущения» (март 1522) и «О светской власти, в какой мере мы обязаны ей повиноваться» (март 1523).

* * *

Будучи интернациональным центром феодальной системы, римско-католическая церковь, писал Ф. Энгельс, «окружила феодальный строй ореолом божественной благодати… Прежде чем начать успешную борьбу против светского феодализма в каждой стране и в отдельных его сферах, необходимо было разрушить эту его центральную священную организацию».

Трудно назвать другого политического деятеля XVI века, который отстаивал бы первоочередность этой задачи с таким упорством и такой страстной односторонностью, как Мартин Лютер. Чем дальше развивался его конфликт с Римом, тем настойчивее он призывал к тому, чтобы все мирские сословные конфликты, все, даже оправданные, недовольства светским феодализмом были отставлены в сторону ради устранения папского господства.

Было бы ошибкой видеть в этой позиции выражение неизжитого «средневекового образа мысли». Лютер так же исступленно ненавидел «антихристово папство», как деятели французской революции ненавидели «монархов-тиранов». Но именно поэтому он так же не одобрял протеста светских низов против светских феодальных верхов, как участники жирондистско-якобинского Конвента не одобряли забастовочной борьбы пролетариата против буржуазии. Ни одна капля народного недовольства, полагал реформатор, не может тратиться на «мирские распри» — все оно, без остатка, должно быть отдано терпеливой борьбе с папской церковью.

Миряне должны атаковать папство как единая организованная сила, а значит, под водительством светской власти. Если государь распорядится изгнать папистов из своих владений, христианин вправе принять в этом участие. Но самочинно, бунтарски он ничего не должен затевать. «Пока правители не берутся за дело, — увещевает Лютер в «Верном предостережении…», — до тех пор и ты держи в узде свои руки, свои уста и сердце свое и ничего не предпринимай. Если начальство не хочет выступать, то и ты не должен хотеть. Если же настаиваешь на своем, то ты хуже врага».

Лютер не отрицает, что папские слуги в Германии заслужили все беды, вплоть до стихийной народной расправы. Если она произойдет, это будет событие естественное. «Ибо простой народ, возмущенный и раздосадованный ущербом имущественным и вредом душевным, выведенный из терпения бесчестными и безмерными тяготами, не сможет и не захочет впредь терпеть подобное и, имея на то веские причины, возьмется за цепы и дубинки».

Вместе с тем бюргерский реформатор боится стихийного низового протеста и не верит в политический рассудок восставшего народа. «Мятеж не от разума, — пишет он, — и вся тяжесть его обрушивается обычно более на невинных, чем на виновных».

Лютер признает только народ, ведомый и опекаемый его «законными мирскими правителями». В беспрекословном гражданском послушании низов он видит важнейшую предпосылку успешной религиозной войны (национальной борьбы против Рима). Эта идея (а точнее, основная политическая иллюзия Лютера) получает детальную разработку в сочинении «О светской власти, в какой мере мы обязаны ей повиноваться».

Новое сочинение свидетельствовало о том, что, потеряв надежду на имперскую поддержку реформации, доктор Мартинус искал союза с князьями. В то же время он еще исполнен достоинства бюргерского идейного вождя и далек от прямого угодничества перед господским сословием.

Лютер мечтал о сильной и стабильной государственной власти. «Лютеранская реформация, — писал Ф. Энгельс, — установила… новую религию — именно такую, какая и нужна была абсолютной монархии».

Княжевластие вовсе не политический идеал доктора Мартинуса; это, напротив, снижение его мечты до уровня «реально возможного» и даже «печально необходимого». Повиновение князьям Лютер отстаивал «стиснув зубы», прекрасно сознавая, что любой из этих маленьких самодуров представляет собой пародию на абсолютного монарха. «От сотворения мира мудрый князь — это редкость, а еще реже встречается князь благочестивый, — писал реформатор. — Обыкновенно они либо величайшие глупцы, либо отчаянные злодеи; всегда нужно ждать от них наихудшего, редко чего-либо хорошего…» И все-таки в эпоху смертельной борьбы с Римом этим ничтожным правителям нужно повиноваться так, как если бы каждый из них обладал королевским достоинством.

Не может быть сомнения в том, что Лютер, как и сотни церковных мыслителей до него, освящает существующее эксплуататорское государство. Однако делает он это не так, как средневековые католические авторитеты. У Лютера нет ни слова о «божественном помазанничестве» государей, об их невидимом родстве с библейскими патриархами (идей, которые католические защитники монархии отстаивали до конца XVII века). Совершенно по-новому реформатор понимает и функции государства.

Светская власть не орудие распространения благодати; она предназначена лишь для сдерживания явного, уголовно уличимого зла. «Если бы весь мир состоял из настоящих христиан, то есть истинно верующих, — пишет Лютер, — то не нужно было бы ни князей, ни королей, ни господ, ни меча, ни закона… Но так как не все истинно верующие, так как лишь незначительная часть ведет себя по-христиански, не противясь злу… то бог, кроме христианского порядка и небесного божьего царства, установил еще и другой строй, подвергнув всех власти меча… Не будь этого, один пожирал бы другого и никто не мог бы обзавестись женой или детьми, не мог бы пропитать себя и служить господу: мир превратился бы в пустыню…»

Начиная с совершенно традиционной теологической выкладки, Лютер приходит к новаторскому взгляду на государство, весьма близкому к воззрениям раннебуржуазных теоретиков «общественного договора». Светская власть существует по праву человеческого несовершенства, из-за эгоизма, свойственного большинству еще не достигших праведности людей. Она должна быть признана потому, полагает Лютер, что без государственного принуждения было бы «взаимное пожирание», или, как скажет позднее английский философ-рационалист Томас Гоббс, «война всех против всех».

Светская власть у Лютера лишена всякого ореола, всякой священной миссии. Функции ее чисто полицейские, и реформатор с крестьянской резкостью заявляет, что короли или князья — это «палочники и палачи господа». Светская власть санкционируется не нравственно-религиозным чувством, а рассудком христианина, ибо он принимает и терпит ее только ради избежания самого худшего.

Раз государи — это «палочники», с них (поскольку речь идет о должности) смешно было бы спрашивать христианской морали. В качестве личности, члена христианской общины, государь, конечно, не свободен от ее требований: в частных отношениях он, как и всякий человек, должен быть добр, прощать обиды, не мстить и т. д. Но все это совершенно не касается его как обладателя короны и врага злодеев. Бог, полагает реформатор, спросит с государя в соответствии с особым, в Евангелии не записанным, правилом. Лютер формулирует его так: «Не должен он думать: «страна моя и люди мои, как захочу, так и сделаю», но: «я принадлежу стране и людям, я должен действовать им на пользу и преуспеяние». Лютер освобождает государей от всяких (в том числе и казуистически смягченных) нравственно-религиозных стеснений; вместе с тем он выносит их действия «на суд разума» — подчиняет критерию государственной целесообразности.

Сознавая, что критерий этот зависит от конкретной совокупности потребностей и нужд, Лютер не слишком высоко ставит раз и навсегда установленные законы. Перекликаясь с Никколо Макиавелли и предвосхищая позднейших идеологов «просвещенного абсолютизма», реформатор пишет: «Как бы хороши и справедливы ни были законы, все они имеют один изъян: они не могут противостоять нужде, необходимости. Поэтому-то князь должен уметь управляться с правом, как и с мечом, и по собственному разумению определять, где и когда нужно применять закон во всей строгости, а где и когда смягчить его… Высшим законом и лучшим законоведом должен быть разум».

Но, как выясняется, предвосхищения Лютера простираются еще дальше — в эпоху, одушевленную идеями конституционализма и «вечных, неотчуждаемых прав человека». По мнению реформатора, тот же самый разум, который возвышает государей над писаной законностью, должен подсказать им, что существует по крайней мере один, выше всех формул целесообразности стоящий закон — закон уважения к свободным решениям совести. Право на независимое убеждение (лично выстраданную веру) декларируется реформатором как безусловное ограничение произвольных действий светского правителя, пусть даже продиктованных заботой о государственном благе. Об этом праве Лютер говорит с пафосом, достойным буржуазно-демократических манифестов XVIII столетия: «Мысли и чаяния души не могут быть никому подвластны, кроме бога; поэтому нелепо и невозможно повелениями принудить кого-либо верить так, а не иначе… И если светский владыка твой все же делает это, то скажи ему: «Не подобает Люциферу восседать вместе с Господом; тебе, государь, я обязан служить и телом, и добром своим… но если велишь мне верить иначе, чем я верю, то не послушаюсь я тебя; в этом случае ты тиран и слишком высоко заносишься, — повелеваешь там, где нет у тебя ни права, ни власти». Реформатор не только дозволяет сопротивление узурпатору совести, но и приравнивает покорность ему к смертному греху: «Истинно говорю: если ты не воспротивишься, уступишь ему, позволишь отнять у тебя и веру, и Библию, то ты отрекся от господа».

Политические идеи, развитые Лютером в работе «О светской власти…», были на руку немецким князьям и препятствовали развитию народного недовольства против светского феодализма. Это неоспоримо. Однако апология княжевластия не исчерпывает богатства лютеровского сочинения. Реформатор формулирует идеи, которые могли быть обращены (и впоследствии действительно обращались) против различных форм феодально-княжеского произвола. В ряде случаев он предвосхищает точку зрения Гоббса, Спинозы, Пуффендорфа и других представителей буржуазного просвещения.

Политическое учение Лютера было хорошо согласовано с практикой сравнительно мирного развития бюргерской реформации в Виттенберге, Лейсниге, Страсбурге, Нюрнберге и других городах Германии.

Но дело в том, что значительная часть мирян, которым Лютер адресовал свои призывы к гражданскому миру, уже совершенно по-иному переживала саму проблему зла и насилия. Она различала ложь и попрание личного достоинства там, где реформатор усматривал лишь горести и тяготы непоправимо ущербного людского общежития.

 

IX. Перед лицом великой крестьянской трагедии

Как мы уже знаем, предреформационные десятилетия были временем обострения социальных противоречий и крайнего ужесточения феодальной эксплуатации. Германия шла впереди других стран Европы по уровню развития крестьянской антифеодальной борьбы. В 1502 году тысячи повстанцев встали под знамя «Башмака» (символ крестьянской независимости, родившийся когда-то в кантонах Швейцарии). Крестьяне требовали упразднения всех феодальных платежей и крепостнических «новшеств», возвращения узурпированных общинных угодий. В 1514 году произошло крупнейшее за всю предшествующую историю Германии народное восстание, возглавляемое тайным союзом «Бедный Конрад». Крестьяне выступили в нем вместе с городским плебейством. В 1518–1520 годах народный протест пошел на убыль из-за ожидания «реформ сверху», но с середины 1521-го заявил о себе с новой силой. В стране складывалась революционная ситуация. Классовые столкновения свидетельствовали о том, что никакого единого антипапистского движения в Германии уже нет, что это благодушная иллюзия Виттенберга. Народные низы согласны были поддерживать борьбу против Рима только при условии отмены крепостнического гнета, господские сословия — только ради захвата церковных земель и расширения феодальной эксплуатации.

После Вормсского рейхстага крестьянские вожди все чаще использовали в своей агитации реформаторские нравственно-религиозные понятия, но вкладывали в них совсем не тот смысл, который вложил (или намеревался вложить) сам доктор Мартинус.

Еще в 1520 году в статье «О свободе христианина» Лютер пытался провести резкое размежевание «прав духа» и «прав плоти». Разум и веру, утверждал он, никто не должен стеснять, и духовному диктатору народ вправе ответить сопротивлением. Однако к «угнетению плоти» (то есть к тяготам материальным) христиане обязаны относиться со смирением, как бы оплачивая этим нестесненность совести и веры.

Лютеровское разделение «духовных» и «плотских» прав крестьянская масса не приняла — и не только потому, что не хотела терпеть все умножающиеся материальные невзгоды. Горький опыт убеждал крестьянина в том, что насилие духовное (ложь) и телесное феодальное бремя (гнет) — это две стороны одной медали.

Ужесточение феодальной эксплуатации совершалось в начале XVI века с помощью «тысячи неправд». Захват общинных угодий почти всегда был не только актом насилия, но и грубым обманом. Господа подтасовывали старинные грамоты, прибегали к услугам лжесвидетелей и продажных судей. С личностью крестьянина — еще недавно относительно независимого, а теперь обремененного долгами и крепостническими поборами — никто не считался. Его могли выпороть за то, что его скотина забрела на только что отсуженное пастбище; могли приговорить к смерти за ловлю раков в «господском ручье». С него требовали того, что еще вчера выпрашивали как подачку, или вдруг постановляли, что он вправе жаловаться лишь на чужого господина, но никак не на своего. Феодалы именовали себя «покровителями крестьян», твердили, что защищают их от неприятельских набегов, но в форме «охранных денег» сдирали с них больше, чем любой турок.

Вскоре после Вормсского рейхстага произошли два почти совпавших во времени события, которые обострили революционную ситуацию.

Первое. В августе 1522 года военный вождь немецкого дворянства Франц фон Зиккинген выступил в поход против трирского епископа и поддерживавшей его княжеской коалиции. Акция Зиккингена имела далеко идущие цели. «Дело шло, — писал Ф. Энгельс, — не более и не менее, как об устранении всех князей, секуляризации всех духовных княжеств и имуществ, установлении дворянской демократии с монархом во главе…» Выступление рыцарей не получило активной поддержки низов, но оживило в патриархальном крестьянстве давнюю мечту о кайзере-патриоте, который положит конец княжеским неправдам. Кроме того, вооруженное столкновение князей с дворянско-рыцарским ландауским союзом обнажило противоречия, раздиравшие господствующее феодальное сословие. Оно сделало очевидным, что «верхи не могут править по-старому».

И второе событие. Осенью 1522 года вышел в свет лютеровский немецкий перевод Нового завета (так называемая «Сентябрьская Библия», или «Вартбургский Евангелион»). Реформатор надеялся, что эта книга внушит народу непримиримость к папству и вместе с тем — покорность светским властям. Народное отношение к Евангелию оказалось совершенно иным. По восприятию массового читателя, своим переводом Библии Лютер «противопоставил феодализированному христианству своего времени скромное христианство первых столетий, распадающемуся феодальному обществу — картину общества, совершенно не знавшего многосложной, искусственной феодальной иерархии. Крестьяне всесторонне использовали это оружие против князей, дворянства и попов».

Лютеровский перевод Нового завета позволил низам осознать и высказать, что они «не хотят жить по-старому».

В 1524 году по всей Нижней и Средней Германии составляются петиции, проникнутые пафосом «божьего права» (осенью они уже будут предъявляться как повстанческие программы антифеодальных преобразований). В зависимости от степени зрелости крестьянского движения понятие «божьего права» трактуется по-разному.

В наиболее патриархальных районах под ним разумеют уважение к старым обычаям, вольностям и пожалованиям: безбожными объявляются так называемые «новшества» (Neuwerungen), то есть крепостнические повинности, введенные господами в последние десятилетия.

На территориях, пограничных со Швейцарией, где в 1518 году началась радикально-бюргерская реформация, крестьяне толкуют «божье право» более решительно. По сути дела, они требуют для себя той степени независимости, которая прежде предоставлялась лишь жителю вольного города. Ссылки на Писание используются для доказательства того, что над поселянином не должно быть никакого иного начальства, кроме имперского; что безбожно все крепостное право, все «подушные» повинности (как старые, так и новые). Значительное внимание уделяется свободному выбору священников и секуляризации церковных имуществ, долю от которых должен получить и простой народ.

Но самое радикальное использование священных текстов наблюдается в тех районах Германии, где крестьянское движение смыкается с движением городских низов (подмастерьев, плебеев, горнорабочих). Под мирским порядком, сообразующимся с «божьим правом», здесь понимают общество без угнетателей и паразитов, общество, где крестьянин наделен землей и где вся жизнь организуется на началах самоуправления. Рядом с антифеодальными требованиями нередко выдвигаются требования аскетические и уравнительно-коммунистические.

Зимой и весной 1524 года природа словно сбилась с толку. В феврале цвели вишни и бабочки летали, как летом. В пасхальную неделю ударил мороз. Холода держались до самого лета. Посевы погибли, а к осени начался мор. В Швабии, Баварии и Австрии свирепствовали эпидемии. Народная молва разносила сообщения о чудовищных несуразицах. Всюду жаловались на рождение уродов: шестипалых детей, ягнят без копыт и телок о двух головах. Над одной деревней бились меж собой аисты, над другой — стая галок налетела на стаю ворон.

Анабаптистские пророки, ходившие по селам и городам, утверждали, что это приметы близкого вселенского переворота, после которого наступит тысячелетнее царство справедливости и братства.

В июне 1524 года восстанием в графстве Штюллинг началась Великая крестьянская война. В течение нескольких месяцев она охватила обширную территорию от Эльзаса до Зальцбурга и от Тироля до Гарца. Основными районами активных повстанческих действий стали Швабия, Франкония и Тюрингия.

События Крестьянской войны подробно и доходчиво освещены в советской исторической литературе; у нас нет необходимости прослеживать их в деталях, месяц за месяцем. Мы ограничимся поэтому общей характеристикой крестьянского повстанческого движения, позволяющей читателю составить представление о его силе и слабостях; о том, каким оно было в действительности и каким виделось со стороны, в частности из лютеранского Виттенберга, который остался вне зоны восстания.

Антифеодальное движение 1524–1525 годов превосходило предшествующие крестьянские восстания и по размаху, и по степени политической сознательности. Последняя ярко выразилась в десятках крестьянских программ, представляющих собой важную страницу в истории демократического мышления. Стихийные местные недовольства быстро перерастали в действия крупных повстанческих соединений (отрядов), насчитывавших порой по нескольку тысяч человек. Целые районы отказывались от несения феодальных повинностей и под угрозой вооруженного насилия предъявляли господам свои требования. Князья пытались отсрочить их выполнение с помощью проволочек и перемирий, но наиболее революционные отряды переходили к наступательным действиям.

Важным инструментом повстанческой организации было так называемое «светское отлучение» (остракизм в отношении дезертиров, колеблющихся и потенциальных врагов). Города, оказавшиеся в зоне восстания, должны были либо присоединиться к крестьянам, либо разоружиться и принести клятву о сохранении нейтралитета. Княжеские замки, резиденции епископов и аббатов уничтожались; имущество монастырей экспроприировалось. В большинстве отрядов были введены суровые меры против мародерства и грабежей.

Уже к осени 1524 года крестьянские соединения представляли собой внушительную военную силу. В Швабии, например, они превосходили войска противостоящего им княжеского союза и численностью и инициативой. Стихийного натиска повстанческих отрядов было достаточно для того, чтобы одержать серию побед. Южногерманские дворяне спасались бегством или сдавались в плен. Их замки не выдерживали крестьянской осады. Никому не казалось невероятным, что не сегодня завтра по всей Германии учредится «мужицкое царство».

До какой степени мыслящие представители немецкого княжеского сословия были подавлены сознанием правомерности крестьянского восстания и предчувствием его победы, показывают письма лютеровского князя Фридриха Мудрого. В марте 1525 года курфюрст, разбитый тяжелой болезнью, обращался к своему брату Иоганну с такими словами: «По-видимому, у бедных людей были причины для мятежа и особенно такая, как стеснение слова божьего. Бедняки многими способами отягощались нами, духовными и светскими властителями. Бог да отвратит от нас их гнев. Будет на то его воля, и выйдет так, что править станут обычные неблагородные люди, а не пожелает бог и не решит этого, к славе его, так и выйдет вскорости иначе… Я думаю, что вашей светлости и мне надо бы терпеливо не вмешиваться в это дело и не путать себя с господами духовного звания, которые, как я подозреваю, и вам и мне (князьям, поддерживающим реформацию. — Э. С.) едва ли желали добра».

Но не только саксонский курфюрст пребывал в растерянности; значительная часть немецкого дворянства в конце 1524 — начале 1525 года испытывала страх перед повстанцами. Слова «божья кара» были на устах у всех.

По мере развертывания военных операций стали видны, однако, и серьезные изъяны крестьянского революционного действия.

Немецкий простолюдин издавна привык почтительно относиться к клятвенным заверениям, жаловательным грамотам, третейским судебным решениям. Добившись от князей согласия на рассмотрение повстанческих петиций, крестьянские отряды нередко прекращали активные действия, а после того, как господа «торжественно заверяли», что признают правомерность соответствующих требований, вообще расходились по деревням. Это легковерие помещики использовали с циничной расчетливостью. Лицемерные обещания позволяли им сбить огонь мятежа и выиграть время, необходимое для стягивания феодально-княжеского войска.

У восставших не было сколько-нибудь продуманной стратегии и общего плана кампании. Уже собравшись в отряд, развернув знамя и одержав первую героическую победу над врагом, крестьяне в растерянности останавливались. На сходках царила разноголосица. Из отряда в отряд слали гонцов, которые должны были выведать, «что же делать дальше».

Представление о повстанческой солидарности также несло на себе печать патриархально-средневекового мышления, рисовавшего все человеческие отношения как «местные» и «поземельные». Крестьян не нужно было учить тому, что соседу, попавшему в беду, надо всеми силами помогать. Но к солидарности более широкой, чем «соседская», они не были готовы. Привязанность крестьянина к селению и дому как бы стреноживала антифеодальное повстанческое войско. Если мы взглянем на карту крестьянской войны в Швабии и Франконии, нам тотчас бросится в глаза, что даже самые организованные и боеспособные отряды (Светлый, Черный, Лучезарный) ходят по кругу, словно на невидимой веревке, конец которой прикреплен «к родным местам».

Было принято, что, отслужив в отряде четыре месяца, повстанец возвращается к полевым работам. Отряды представляли местности и были разными по численности. Огнестрельным оружием — особенно пушками — крестьяне владели плохо. Общей кассы почти нигде не существовало; ополченцу не выплачивалось соответственно никакого регулярного содержания, и каждый должен был сам добывать себе пропитание.

Крестьяне-повстанцы зачастую апокалипсически переживали происходящее: считали, что они орудие начавшегося «божьего суда над злом» и их дело исчерпывается ниспровержением существующего греховного порядка. Какой строй утвердится после переворота — об этом повстанец не должен заботиться. Едва мир очистится от скверны, потечет совсем иное время: Христос сойдет на землю и все устроит к общему благу. Почва станет сказочно плодородной, хлеба вырастут на лугах вместо трав, а леса наполнятся дичью. Все станет честно и просто, и уж не потребуется ни судов, ни тюрем, ни правительственного надзора.

Ожидание близкого светопреставления ослабляло заботу о будущем. Крестьяне уничтожали хранилища, жгли награбленные помещиками запасы продовольствия, спускали воду из прудов, чтобы выловить рыбу (ничтожная часть жарилась, остальная пропадала без всякого проку). Весной 1525 года многие повстанцы, заслужившие отпуск, отказались возвращаться домой и подымать землю. Победа народа близка, говорили они, а уж после нее Христос сообразит, как прокормить борцов за правое дело.

Рядом с апокалипсическим переживанием революционных перемен стояло восприятие их как мистерии. Средневековому народному мышлению свойственна была тяга к карнавалу, к шутовскому переиначиванию существующего порядка. В Крестьянской войне 1524–1525 годов она заявила о себе всерьез. Захватывая города и замки, повстанцы, движимые ненавистью к угнетателям, заставляли их играть в «перемену ролей». Дворян обряжали в рвань, которую носила крестьянская голытьба, и заставляли снимать шапки при встрече бедняков. Священникам приводили ослов и требовали, чтобы они научили их читать требник. Маркитанток одевали знатными госпожами, а графини и баронессы должны были оказывать им придворные почести. Господам возвращали их жестокие издевательства и расправы без суда.

В рассказах потерпевших, которые бежали из Швабии и Франконии в еще не охваченные восстанием немецкие земли, эти действия крестьян, обычные для средневековой классовой борьбы, преувеличивались и приобретали вид безбрежного «содома и разбоя». В своих письмах представители образованного сословия именовали повстанческие отряды не иначе как «шайками», «ордами» (Rotten). Дворяне подстегивали свою ненависть рассуждениями о «справедливом, богоугодном возмездии». Оправившись от первой паники, феодальная реакция щедро жертвовала на найм ландскнехтов. Под Ульмом формировалось карательное войско Трухзеса фон Вальдбурга, под Лейпцигом — отряды рейтар, возглавленные давним противником виттенбергского евангелизма герцогом Георгом Саксонским.

* * *

Сразу после Штюллинговского восстания католики заявили: вот она, лютеровская реформация! Да и сами крестьянские вожди называли Лютера «своим». Разве не ему принадлежало сочинение с названием-лозунгом «О свободе христианина»? Разве не он отказался подчиниться светскому начальству (императору и рейхстагу), укрывшись в Вартбурге от объявленной ему опалы? Разве не у него, осуждающего наглый епископский произвол, вырвались в 1522 году такие слова: «Если духовные государи не слушают слова божия, свирепствуют, ссылают, жгут, режут и творят всякое зло, то что же с ними делать, как не начать сильное восстание, которое истребило бы их? Если бы оно произошло, то следовало бы веселиться!» Крестьяне всерьез ожидали, что не сегодня завтра «немецкий Геркулес» встанет во главе народного воинства. Они называли реформатора первым в ряду угодных им третейских судей.

Когда сообщения о немецкой крестьянской войне достигли Испании, император Карл V, который сквозь пальцы смотрел на возвращение Лютера в Виттенберг, немедля послал курфюрсту Фридриху распоряжение о выдаче «еретика Мартинуса». Княжеский двор просил Лютера поскорее выступить с осуждением крестьян и отвести «от курфюрста и университета» подозрение в сочувствии мятежу. Реформатору указывали на расторопность его католических противников, самый известный из которых, Иоганн Экк, уже проклял крестьян-бунтарей и требовал скорой княжеской расправы.

22 августа 1524 года Лютер по предписанию саксонских князей произнес проповедь против «мятежных сект», которые порождают в народе «дух неповиновения и убийств». Однако вопроса о верхнегерманском восстании он не касался. Не было крестьянской темы и в сочинении «О небесных пророках», опубликованном в начале 1525 года и направленном против Карлштадта и радикальных анабаптистов. Прошли февраль и март, а доктор Мартинус все воздерживался от осуждения крестьян, хотя еще два года назад твердо обещал занять сторону тех, кто «терпит от мятежа».

Лютер с самого начала не принял крестьянского восстания, но роль княжеского полицмейстера и экзекутора его совершенно не прельщала. Он надеялся, что бедствия мятежа заставят опомниться и крестьян, и их жестокосердных угнетателей. Демократ по умственному складу, Лютер верил, что народ образумится первым. Он ждал документа, свидетельствующего о начавшемся отрезвлении крестьянской массы.

Повстанческие петиции — иногда решительные, иногда умеренные — поначалу носили местный характер. Однако в начале марта 1525 года в Меммингене на съезде руководителей шести швабских отрядов принимается документ, которому суждено было распространиться по всей Германии. В программе, известной под названием «Двенадцати статей», крестьянские вожди, во-первых, предлагают известное обобщение (свод) локальных повстанческих требований, а во-вторых, пытаются обосновать их авторитетом Священного писания.

«Двенадцать статей» были документом умеренным и сдержанным. В его преамбуле говорилось, что составители хотели бы снять с крестьян обвинение в бунтарстве и бесчинствах. Повстанцы рады были бы, если бы господа пошли им навстречу и все было решено мирными средствами.

Первая статья требовала, чтобы каждой общине (приходу) было предоставлено право выбора и смещения священника.

Вторая статья настаивала на отмене так называемой малой десятины, но признавала правомерность большой десятины в случае ее справедливого и подотчетного использования.

В третьей (решающей по значению) формулировалось требование крестьян об отмене личного крепостного права. Составители пытались обосновать это требование ссылками на Исайю, Петра и Павла. В заключении они поясняли: «Это не значит, что мы хотим необузданной воли и не признаем никаких властей. Мы должны жить по заповедям… Но надо либо освободить нас от крепостного ига, либо евангельским словом доказать нам, что мы должны оставаться рабами».

Четвертая, пятая и десятая статьи содержали просьбу крестьян о возвращении отторгнутых у них общинных земель. Просьба обосновывалась выдержками из Библии — зачастую, увы, просто не относящимися к делу.

В шестой, седьмой, восьмой, девятой и одиннадцатой статьях речь шла об ограничении барщины, а также многочисленных поборов и штрафов.

В заключительной, двенадцатой статье крестьянские руководители заявляли, что согласны отступиться от любого из своих тезисов, если окажется, что он не соответствует божьему слову. Вместе с тем они оставляли за собой право формулирования новых евангельски обоснованных народных требований.

В апреле 1525 года крестьянская декларация достигла Виттенберга. В середине месяца Лютер взялся за перо. Он использовал «Двенадцать статей», чтобы занять позицию судьи, возвышающегося над обеими враждующими партиями, и горькими обвинениями склонить их к гражданскому согласию.

Новое сочинение реформатора называлось «Призыв к миру по поводу Двенадцати статей». Оно начиналось резким и гневным обвинением господской алчности, насилия и произвола. «Начальство, — заявлял Лютер, — не для того поставлено, чтобы удовлетворять свои нужды и прихоти за счет подданных, а для того, чтобы печься об их пользе и благе. Кто вынесет долго, если его терзают и дерут с него шкуру!» С развитием торговли, замечал Лютер, господа совсем обезумели и «в каждом зернышке и соломинке видят гульдены… Начальство отнимает все больше и больше и разбазаривает отнятое добро на наряды, обжорство, пьянство и застройку так, словно это мякина».

Вся первая часть «Призыва…» доказывает, что помещики заслужили восстание, что при оголтелом гнете, который учредился в Германии в последние годы, оно есть явление естественное. «Вы правите так жестоко и тиранически, — бросает Лютер в лицо дворянам и князьям, — что вам не останется утешения и надежды, когда вы погибнете».

Если стоять на точке зрения юридической тяжбы сторон (на точке зрения «естественного права» в понимании XVI столетия), то крестьяне правы перед господами, и последние должны бы принять многие требования, сформулированные в «Двенадцати статьях». Лютер говорит об этом без всякого угодничества — в тоне ультиматума, предъявляемого под угрозой близкой катастрофы.

Вторая часть «Призыва к миру…» написана как суровое увещевание, обращенное к самим восставшим крестьянам. С князьями Лютер говорил на языке государственно-политической целесообразности, соответствующем их роли правителей. К крестьянам он адресуется на языке, который их руководители сами выбрали при составлении «Двенадцати статей», — на языке христианских заповедей. Это позволяет ему форсировать мотив смирения и ненасилия, прозвучавший в преамбуле документа.

Евангелие — кто оспорит это! — учит христиан терпеливо переносить несправедливости и во всякой нужде уповать на бога. «Но вам не хочется переносить страдания, а хочется, как язычникам, принудить власти к исполнению вашей нетерпеливой воли». Можно понять, когда христианин неумолимо требует свободы евангельской проповеди, но пристало ли ему с тем же пафосом домогаться бренных земных благ, например покосов или валежника?

Только на три из двенадцати статей Лютер отвечает обстоятельно.

Если община хочет выбирать пастора, замечает он по поводу первой статьи, то она должна кормить его от своих хлебов, а не от тех, которые дает начальство. Лучше было бы поэтому смиренно испрашивать пастора у своего князя. Если начальство отказывается утвердить пастора, избранного общиной, то нужно помочь ему перебраться в другой город, а уж вместе с ним пусть едет кто пожелает.

Десятиной, говорит Лютер в связи со статьей второй, должна ведать существующая светская власть. Это право принадлежит ей так же, как и право секуляризации церковных владений. Рассуждать иначе значило бы, по его мнению, «проповедовать разбой».

Но еще острее Лютер судит о решающей, третьей статье. «Не должно быть крепостных, ибо Христос освободил нас. Что это значит? Это значит сообщать христианской свободе совершенно плотский смысл». Евангельская весть о небесном равенстве людей обращена к греховному и неисправимо несовершенному миру, где одни богаты, другие бедны; одни свободны, другие подчинены; одни господа, другие подданные. Свобода, о которой говорит мирское («естественное») право, и свобода, которую возвестил Спаситель, — это разные вещи. И когда крестьяне жалуются на материальный гнет, им лучше бы «совсем оставить в стороне Христа» и не ссылаться на Писание. Библия не санкционирует и не отрицает крепостной зависимости, но можно привести десятки свидетельств того, что она мирится с нею. «Разве Авраам и другие патриархи и пророки не имели крепостных? Читайте св. Павла, что он учит о рабах, которые в те времена все были закрепощены».

Сочинение завершается увещеванием, обращенным к обеим сторонам — к начальству и крестьянам. Если они и дальше будут столь строптивы в отстаивании своих плотских нужд и прихотей, бог сурово покарает и тех и других. Его возмездие уже началось, и пора бы прийти в ум. Лютер советует выбрать наиболее честных людей из числа дворян и горожан, чтобы они решили дело третейским судом.

Увещевания Лютера не могли примирить повстанцев с их угнетателями. Простолюдина они должны были оттолкнуть своим равнодушием к материальному гнету; князей и дворян — резким «естественно-правовым» обличением их самоубийственного правления. «Призыв к миру…» пронизан был глубоким противоречием: Лютер не признавал священного права за обвинителями, но требовал, чтобы обвиняемые вняли их упрекам. Он давал понять, что власти заслужили мятеж, но взывал, чтобы подданные, ради Христа, не затевали его.

И тем не менее Лютер не только поспешил отпечатать «Призыв к миру…», но 20 апреля двинулся в беспокойные районы Тюрингии, чтобы лично обратиться с ним к горожанам и крестьянам.

Отправляясь в путь, реформатор впервые снял монашескую рясу. Он не мог проповедовать в облачении покинутого им сословия, суетное и ложное занятие которого именно благодаря Лютеру сделалось ненавистным для простого народа (в ходе Крестьянской войны ничто не навлекало на себя такого гнева, как монастыри).

Еще три года назад проповедник в мирском платье выглядел курьезно. Теперь это ни у кого уже не вызывало удивления. Доктор Мартинус облачился в черный бюргерский сюртук, который станет с этого времени «униформой» немецкого протестантского пастора.

Лютер проповедовал сперва в Штольберге, а затем в Нордхаузене, Орламюнде и Йене. Он двигался по местам, уже охваченным восстанием. Начавшись в Мюльхаузене, оно распространилось в графство Гогенштейн, в Мансфельд, Штольберг, Бейхлинген, Эрфурт, Альтенбург, Мейсен, Шмалькальден. В районе Эйзенаха поднялось почти все крестьянское население: около восьми тысяч человек сбились в повстанческий лагерь. На дорогах Лютер видел группы крестьян, вооруженных цепами, вилами и ружьями. Из окна своей повозки он мог разглядеть их лица — встревоженные, мрачные или одушевленные. Вечерами на горизонте показывались зарева пожаров.

Лютер проповедовал с обычной страстью, категоричностью и энергией. Он говорил, что верит в миролюбие немецкого простолюдина, и умолял своих слушателей не давать «кровожадным пророкам» будить в крестьянине беса. Однако Мартинуса теперь плохо слушали и прерывали насмешливыми выкриками. В Штольберге на улице кто-то прошипел ему в лицо: «Княжеский угодник». В Нордхаузене дверь комнаты, где он остановился, вымазали дегтем. Тем не менее в конце апреля Лютер вторично прибыл в этот город, вновь здесь проповедовал и вновь потерпел неудачу.

Тюрингия выплюнула виттенбергскую агитацию (только в Готе соратник Лютера Мекум добился успеха в переговорах с крестьянами). Другой «немецкий пророк» властвовал теперь над умами простых людей. Они верили Мюнцеру из Мюльхаузена, и веру эту Лютер встречал всюду, где ему приходилось подниматься на амвон.

* * *

В работе «Крестьянская война в Германии» Ф. Энгельс показал, что распространение реформационных религиозно-политических идей способствовало расколу нации «на три больших лагеря: католический, или реакционный, лютеровский, или бюргерско-реформаторский, и революционный». Влиятельнейшим представителем революционного лагеря и был плебейско-крестьянский вождь Томас Мюнцер.

Во всей истории XVI–XVII столетий нет другого мыслителя и общественного деятеля, который в такой же мере заслуживал бы имени демократа, — так близко к сердцу принимал бы нужды угнетенных низов и так верил в способность народа самостоятельно, без всякой опеки привилегированных сословий, создать достойный человека общественный порядок. Мюнцер-реформатор видел в простолюдине (der gemeine Mann) единственного носителя «божьей справедливости в мире». Грядущее царство благодати, заявлял он, лучше всех видят «бедные миряне и крестьяне». Но раз так, то именно им по праву принадлежит решающее слово во всех вопросах организации человеческого общежития. «Власть должна быть дана простому народу», — утверждал Мюнцер, ссылаясь на одно из пророчеств Даниила, — утверждал решительно, твердо, без обиняков.

Народовластие — самая простая, но вместе с тем самая смелая и новаторская из идей, выдвинутых в эпоху ранних буржуазных революций.

Феодальному средневековью было известно самоуправление в масштабах общин (городских и сельских), однако до XVI века никто не помышлял о демократии в масштабах земель и стран, не утверждал, что истинный национальный суверенитет есть суверенитет народа. Эти идеи выковывались в горниле Реформации, и Томас Мюнцер первым приблизился к ним.

Молодой Лютер отстаивал неограниченные полномочия мирян (этого, по понятиям канонического права, «низшего сословия») в решении вопросов церковной жизни. Он не признавал никаких противостоящих мирянам церковных пастырей. Мюнцер с революционной смелостью заключил отсюда, что низшие светские сословия (вся масса трудящихся и угнетенных) должны стать полновластными хозяевами мирской жизни. Они так же не нуждаются в иерархии противостоящих им господ и опекунов.

Какой будет политическая форма народовластия, Мюнцер не предрешал. Но знаменательно, что он уже совершенно ясно понимал невозможность его мирного установления. Прежде чем оформятся институты народовластия, необходимо уничтожить основу существующей государственности — феодальные владения, «замки и монастыри»; необходимо в корне изменить материальное положение простолюдина. Говоря современным языком, идея демократии соединялась в учении Томаса Мюнцера с идеей социальной революции. «…Под царством божьим, — писал Ф. Энгельс, — Мюнцер понимал не что иное, как общественный строй, в котором больше не будет существовать ни классовых различий, ни частной собственности, ни обособленной, противостоящей членам общества и чуждой им государственной власти». Подобный строй, в XVI веке еще совершенно недостижимый, рисовался Мюнцеру близким, обетованным, требующим для своего осуществления лишь самоотверженности и массового героического усилия.

Томас Мюнцер родился в 1488 или 1489 году в Штольберге в семье чеканщика. О его детстве и отрочестве почти ничего не известно. В 1507 году юноша поступил в Лейпцигский университет, где поначалу занимался медициной, а затем философией и теологией. Позднейшие сочинения Мюнцера свидетельствуют о его знакомстве с гуманистической литературой и сочинениями римских моралистов; оно, по-видимому, состоялось уже в студенческие годы. По окончании университета Мюнцер выбрал должность священника, которая в то время давала наибольшие возможности для общения с простыми людьми. Перед тем как принять священнический сан, он, как и Лютер, пережил духовный кризис, обремененный приступами страстного богоборчества. Кризис разрешился в мистико-пантеистическое воззрение, сформировавшееся под влиянием идей Таулера и средневековой секты иоахимитов, но вместе с тем вполне оригинальное. К 1518 году Мюнцер слушал в Виттенбергском университете богословские лекции Лютера и воспринимал их с одобрением. Однако, как пишет Г. Чебитц, «он не был учеником Лютера и лишь некоторое время находился в поле его духовного напряжения».

Мюнцер с молодости культивировал в себе суровый и жертвенный образ мысли. Он поражал окружающих непритязательностью, бескорыстием и самозабвенностью. Он не знал никаких личных пристрастий, кроме собирания книг. Рассказывают, что, когда у него родился первенец, он не позволил себе радости — из опасения, что эгоистическая привязанность к сыну помешает ему любить «общее дело».

С самого начала пасторской деятельности Мюнцер сочетал легальную церковную проповедь с конспиративной работой в среде беднейших прихожан. В 1512 году он был изгнан из Галле по обвинению в заговоре; в 1519–1521 годах подвергся преследованиям в Ютербоге, Орламюнде и Цвиккау за мятежную агитацию среди подмастерьев, поденщиков и бедняков.

Мюнцер легко нашел общий язык с радикальными цвиккаускими анабаптистами, хотя не принимал самой идеи «второго крещения». Знакомство с «перекрещенцами» укрепило его в замысле построения собственной теологии, отвечавшей нравственно-религиозным запросам обездоленных низов.

Относительно цельное представление о путях развития антифеодальной революции сложилось у Мюнцера в 1522–1523 годах, после посещения Праги и знакомства с идеями таборитов. Оно было сознательно заострено против государственно-политического учения Лютера.

Если Лютер видел в князьях низший сорт палочников, поставленных богом для обуздания «преступных и злых», то Мюнцер считал, что их разнузданное самоуправство как раз и есть первоисток всяческой преступности. Главная причина постигших Германию бед, отчеканивает он летом 1524 года, — это немецкие господа и князья, которые присвоили себе все: рыб в воде, птиц в небесах, злаки на земле — и тем самым превратили преступление в условие существования простолюдина. Зло и ложь, в которых погряз мир, не могут быть искоренены без решительных социальных и политических преобразований.

Как и Лютер, Мюнцер уже неподвластен типичной массовой иллюзии конца XV — начала XVI века — надежде на добронравного немецкого императора. Невыход из политического кризиса, разразившегося после Вормсского рейхстага, он видит вовсе не в упрочении княжевластия, хотя бы и антиримски настроенного. Мюнцер, писал Ф. Энгельс, «превращает… требование единой германской империи в требование единой и неделимой германской республики». Он полагает, наконец, что республиканское объединение нации невозможно «без доброго восстания».

В феврале 1524 года в маленьком городке Альштедте, находящемся вблизи рудников Гарца и мансфельдского графства, Мюнцер организует «Союз избранных». Поначалу он насчитывал около 30 членов, но к осени превратился в разветвленную тайную организацию, охватывавшую свыше пятисот приверженцев и имеющую ячейки во многих районах Тюрингии. «Союз» ставил своей целью организацию антифеодальной борьбы и подготовку насильственного ниспровержения княжеской власти.

В качестве легального альштедтского проповедника Мюнцер осуществляет коренную перестройку богослужения. Первым среди немецких реформаторов он изгоняет из церкви латинский язык: и проповедь, и литургическое песнопение звучат теперь по-немецки. Постановляется, что народу необходимо читать проповеди не только на текст Нового завета (таково было прежде незыблемое церковное правило), но и из всех священных книг.

Сам Мюнцер чаще всего проповедовал по поводу ветхозаветных пророков. Книги Иеремии, Иезекииля, Даниила, Захарии, свободные от христианского пафоса смирения, вообще стали для него смысловым центром и вершиной всей Библии.

Со священными текстами Мюнцер обращался весьма произвольно. Он по-своему перекраивал речения пророков, а порой вкладывал в их уста такие слова, каких они вообще не произносили. Мюнцер был искренне убежден, что новый пророк, каковым он себя ощущал, вправе поправлять и дополнять пророков древних.

В августе 1524 года проповедник-революционер вынужден был покинуть Альштедт. Осенью он был уже во Франконии, в районе начавшегося повстанческого движения. Из-под пера Мюнцера (или из-под пера кого-то из его сподвижников) вышло так называемое «Статейное письмо» (Artikelbrief). Оно объявляло анафему феодально-княжеской власти, трактовало конфискацию помещичьих имуществ как право угнетенного народа и требовало, чтобы любые переговоры с господами шли под неослабевающей угрозой крестьянского насилия.

Мюнцер заявляет о себе как автор продуманного плана углубляющейся антифеодальной революции, которая должна совершаться под руководством общественного слоя, в наибольшей степени страдающего от помещичье-княжеского насилия. План этот сделал бы честь вождю решительной партии, действующей в условиях буржуазно-демократической революции XVIII–XIX веков (не случайно имя и идеи Мюнцера привлекли сочувственное внимание Ф. Энгельса после поражения немецких мелкобуржуазных демократов в 1848–1849 годах). Однако в самый момент его появления на свет план Мюнцера не мог иметь успеха из-за незрелости и сословно-средневековой запутанности классовых конфликтов; из-за патриархальной ограниченности угнетенной крестьянской массы.

«Статейное письмо» оказало серьезное воздействие на тактику наиболее революционных повстанческих отрядов Франконии, но широкого признания в крестьянской массе не получило. В письмах Мюнцера, относящихся к началу 1525 года, все чаще звучит горькое сожаление по поводу забитости и невежества простых людей, которые не желают понять своих собственных интересов, или, как он выражается, «внушений сердца, несомненно исполненного святого духа». Да и позже, проповедуя среди крестьян Тюрингии, «Мюнцер, — писал Ф. Энгельс, — сам, по-видимому, чувствовал глубокую пропасть, отделявшую его теории от непосредственно окружающей его действительности, пропасть, которая тем меньше могла остаться им незамеченной, чем больше искажались его гениальные воззрения в неразвитых головах массы его приверженцев».

Обе наиболее продуманные программы немецкой раннебуржуазной революции: лютеровская, отстаивающая единство антипапской оппозиции на основе народного терпения, и мюнцеровская, предполагавшая радикализацию стихийного крестьянского возмущения и перерастание его в повсеместное движение за республику, народовластие, уравнительное перераспределение собственности, — обе они в реальных условиях Крестьянской войны оказались политическими утопиями.

Но у проблемы есть и другая сторона. Несбыточные проекты Мюнцера и Лютера были тем не менее реальными идеологическими силами, оказывавшими противоположное воздействие на классовую борьбу: проповедь Лютера тормозила, проповедь Мюнцера усиливала антифеодальный протест. Это ясно обнаружилось в ходе литературной полемики между «Альштедтом и Виттенбергом», развернувшейся в 1523–1524 годах.

Начавшаяся Крестьянская война показала, что спор между Лютером и Мюнцером будет решаться не на книжных страницах. Весной 1525 года оба реформатора оказались в бушующей Тюрингии, — оба проповедовали перед народной аудиторией. Первый был ею отвергнут, второй встречен как долгожданный «теолог революции».

В тюрингенский район Мюнцера привело верное классовое чутье: именно здесь существовали возможности для соединения крестьянского восстания с движением угнетенных горняков Гарца и мансфельдского графства. В имперском городе Мюльхаузене плебейские низы преобразовали ранее созданный «Вечный союз бога» в боевую революционную организацию. В одиннадцати «Мюльхаузенских статьях» была изложена сообразная моменту программа действий. Она проводилась в жизнь Вечным советом, который отрешил от власти старый патрициат.

По замыслу Мюнцера Мюльхаузен должен был сделаться центром средненемецкого восстания, целью которого будет уже не устранение отдельных несправедливостей, а «захват власти бедными для исполнения божьей воли на земле». В широком проекте «огненно-очистительных действий» особое место было отведено пресечению пагубного «виттенбергского книжничества». «Я до него доберусь, — говорил Мюнцер о Лютере в одном из частных писем. — Доберусь, и уж на этот раз острый язык его не спасет».

* * *

Во время своего пребывания в Тюрингии Мюнцер интересовался повседневными заботами крестьян — позднее они вспоминали о нем как об «отце Томасе, верном советчике бедных». Лютер разговаривал с тюрингенскими крестьянами как пастор-резонер; он был раздражен их «несговорчивостью и самодовольством». Раздражение это еще более усилилось в Эйслебене, куда он прибыл после своей неудавшейся проповеднической поездки и прощания с курфюрстом Фридрихом, умиравшим в Веймаре. Некто Рюель, советник графа Альбрехта Мансфельдского и свояк Лютера, ознакомил его с сообщениями, поступавшими из Верхней Германии. Составленные верноподданными осведомителями графа, сообщения эти рисовали мрачную картину «крестьянских бесчинств и оргий». Лютер склонен был им верить. Отставив в сторону прежние колебания, он в короткий срок сочинил памфлет, где крестьянскому восстанию объявлялась анафема.

Памфлет не оказал влияния на исход Крестьянской войны, поскольку был распечатан и распространен в тот момент, когда основные очаги восстания уже были подавлены. Это не значит, что акция Лютера была безобидной: влиятельнейший бюргерский идеолог, проповедям которого еще недавно внимала вся Германия, благословлял карательные действия князей.

Новый памфлет назывался «Против разбойничьих и грабительских шаек крестьян». Он лег несмываемым пятном на имя Лютера.

Реформатор объявляет крестьян трижды виновными: во-первых, в нарушении клятвы верности и преданности, некогда данной светским господам; во-вторых, в общей преступности их кровопролитных и грабительских действий; в-третьих, — в том, что эти тягчайшие грехи они пытаются прикрыть словами Священного писания. Эта троякая вина делает восставших крестьян достойными смерти. «Каждый, кто может, должен рубить их, душить и колоть, тайно и явно, так же, как убивают бешеную собаку».

Лютер успокаивает совесть князей в отношении предстоящих кровавых дел. Даже начальству, которое стало бы избивать мятежников без всякой попытки полюбовного соглашения, — даже ему, говорит Лютер, не следует мешать. Конечно, действия такого начальства не отвечают заповеди терпения. Но они вытекают из права, которое законная власть имеет против бунтовщиков. Там же, где повстанцы отказываются от соглашений, — там надо, не смущаясь, руководствоваться правилом: «Коли, бей, дави их, кто только может, и если кого постигнет при этом смерть, то благо ему…» Дьявол вселился в крестьян, и обходиться с ними следует как со стаей бесов.

В отличие от «Призыва к миру…» памфлет не содержит ни внятных аргументов, ни сколько-нибудь интересных политико-юридических выкладок. Сила мысли вдруг покидает реформатора, а его крестьянская прямота превращается в площадную жандармскую грубость.

Нетерпимое отношение к революционным выступлениям масс — норма политического мышления раннебуржуазной эпохи. В XVI–XVII веках трудно найти влиятельного теоретика государства и права, который не говорил бы, что восстание — это худшее из зол, а потому должно подавляться с помощью самых крутых мер. Но даже на их фоне Лютер 1525 года — явление из ряда вон выходящее. Его памфлет не просто дозволяет расправу над повстанцами — он проникнут карательным пафосом, «фанатическим бешенством против народа» (Ф. Энгельс).

В чем разгадка этого пафоса? Как мог он зародиться в сердце того, кто начал «свое жизненное поприще как человек народа»?

Фанатическая ненависть к восставшему народу коренилась в фанатической сосредоточенности Лютера на проблеме преодоления папства. Священная неприязнь к Риму суживала его политическое мышление и мешала трезво смотреть на события. В мае 1525 года реформатор все еще грезил об антиримском единстве немецких сословий, все еще считал его принципиально возможным. До конца дней Лютер был искренне убежден в том, что реформация одержала бы полную победу над папством, если бы в дело не затесался «Мюнцер с его восстанием».

Карательный пафос Лютера питался его религиозно-политическим мифом: представлением об антихристе-папе и о пособнике-черте, действующем «через смятение умов». Он был охранительной модификацией того священного одушевления, которое когда-то помогло поднять нацию на борьбу с церковным феодализмом.

Ненависть к тем, кто не вытерпел мирского гнета и унижения, взяла верх над самой идеей «христианского терпения», определявшей все развитие раннереформационной идеологии. Лютер грубо противоречил тому, что декларировал в 1520 году. Он, говорил Ф. Энгельс, «предал князьям не только народное, но и бюргерское движение».

И в «Верном предостережении…», и в сочинении «О светской власти», и даже в «Призыве к миру…» Лютер еще оставался идеологом всего немецкого бюргерства — сословия, в равной мере враждебного и помещичье-княжескому произволу, и попыткам революционного ниспровержения феодальных институтов. В памфлете «Против разбойничьих и грабительских шаек крестьян» он выступил как идейный представитель консервативной части этого сословия, наиболее заинтересованной в феодальной эксплуатации деревни городом, наиболее напуганной разгулом повстанческой стихии.

За свой реакционный памфлет Лютер заплатил утратой национального авторитета. Но, пожалуй, еще более отталкивающее впечатление произвело на Германию его третье антикрестьянское выступление — «Послание о жестокой книжице против крестьян», написанное в июле 1525 года. Это была попытка агрессивного самооправдания: «Послание…» достаточно определенно свидетельствовало о больной совести Лютера и вместе с тем о стремлении снять с себя вину. Реформатор видел себя обагренным кровью казненных повстанцев, но объявлял, что действовал по жестокому божественному внушению. Он то прибегал к откровенно софистическим уловкам (утверждал, например, что удел крестьянина, даже подневольного, лучше удела господ), то отставлял в сторону всякие рациональные доводы и требовал, чтобы крестьянам «шомполами прочистили уши».

Давно замечено, что «Послание…» зафиксировало резкий перелом в самом темпераменте бюргерского религиозного идеолога. С лета 1525 года Лютер делается мнительным, населяет мир враждебными демоническими силами, опасается сговоров и интриг, торопится первым нанести удар тем, кого подозревает. Начинается тяжелая депрессия, которая — с короткими просветами — будет длиться в течение двух лет.

* * *

В мае 1525 года Крестьянская война вступила в свою трагическую фазу. Особенно мрачными были события, развернувшиеся в Тюрингии.

Мюнцер стремился к тому, чтобы превратить в железный кулак крестьянские отряды, собравшиеся под Мюльхаузеном, и двинуть их на помощь восставшему Франкенхаузену, в район взволновавшихся горняков. Этот революционный проект не получил поддержки. Предводители отрядов поддались агитации Генриха Пфейффера, в недавнем прошлом вожака мюльхаузенской голытьбы. Он ссылался на свои вещие сны и звал в богатый монастырями Эйхсфельд. Опасаясь полного разрыва с повстанческой массой, Мюнцер уступил и оказался в положении одного из руководителей не одобряемого им экспроприаторского похода. Несмотря на меры, принятые против дележа захваченного, предотвратить его не удалось. Дисциплина в отрядах падала. Пфейффер был уличен в казнокрадстве. В конце апреля в Мюльхаузен возвратилось немногим более половины крестьянского войска. Остальные разошлись по деревням.

Верный долгу солидарности, Мюнцер развернул отчаянную агитацию за поход к Франкенхаузену, защитникам которого он еще недавно обещал самую широкую повстанческую поддержку. Однако лишь несколько крупных отрядов поддались его увещеваниям, пророческим угрозам и рассказам о благоприятнейших предзнаменованиях.

Между тем на соединение под Франкенхаузеном уже шли войска герцога Георга Саксонского и ландграфа Филиппа Гессенского, к которому по пути пристали брауншвейгские отряды.

13 мая под Франкенхаузеном восьми тысячам повстанцев, плохо вооруженных и не имевших серьезного военного опыта, противостояло 2500 рейтаров и 5 тысяч регулярной наемной пехоты. 14 мая крестьяне еще выстояли против конницы ландграфа, но на следующий день были коварно обмануты и разбиты. Шесть тысяч крестьян, плебеев и франкенхаузенских бюргеров остались лежать на поле сражения.

Наступил час господской расправы. 27 мая на эшафоте, построенном среди бивака, пала голова Томаса Мюнцера. Насилия и зверства помещиков-карателей превзошли все, что приписывала «разбойничьим крестьянским шайкам» самая оголтелая обывательская молва. В Мюльхаузене лобное место не успевало просыхать от крови: на плаху волокли по малейшему подозрению. «За несколько недель в сражениях и расправах в Германии было убито более ста тысяч крестьян.

В начале XVI века участников «Союза Башмака» наказывали отсечением пальцев: уродовали правую руку, которую крестьянин подымал вверх, когда давал повстанческую присягу. В 1525–1526 годах повсеместно прибегали к иному карательному изуверству — выкалыванию глаз. Это делалось, чтобы крестьянину впредь неповадно было читать немецкую (лютеровскую, «Сентябрьскую»!) Библию и искать в ней своего «божьего права».

Глумление над именем и учением Лютера было частью дворянско-княжеских издевательств над захваченными повстанцами. Об антикрестьянском памфлете каратели не вспоминали, видя в нем дешевую хитрость. 23 августа 1525 года папа Клемент VII послал графу Трухзесу фон Вальдбургу, предводителю войск дворянско-княжеского Швабского союза, велеречивое приветствие, в котором крестьянское восстание обличалось как порождение «злостного еретического духа». «Если бы не Вы и не Ваша дельность, проницательность и сила, — возглашал папа, — ненависть гнусных еретиков, распаливших дерзкую толпу, обрушилась бы на все духовенство, на все дворянство, на всякое общественное и частное достоинство, на нравы, законы, права и, наконец, на самую Германию с мечом, убийством, огнем, пагубой и ввергла бы столь мужественный и благородный народ, доселе отмеченный исключительной заботой о человечности и уважением к католической вере, в озверение и неспособность что-либо понимать». Клемент достаточно прозрачно намекал на то, что успешное подавление бунтовщиков должно бы простереться и до духовных истоков мятежа.

Немецкие католики требовали этого уже в мае. Князьям, говорили они, следовало бы привлечь к ответственности главного виновника беспорядков, который с недавнего времени «лицемерно выдает себя» за их яростного противника. Покоя не будет, покуда немецкий мирянин не перестанет самостоятельно судить о Писании и не вернется в блаженное состояние умственной подопечности, которого лишил его Лютер.

Та же мысль проводилась и в католических сочинениях, рассчитанных на простолюдина. К тысячам ослепленных, которые вереницами ползли по дорогам Германии, паписты хотели добавить десятки тысяч добровольно завязавших себе глаза.

Роттенбургский хроникер и сатирик Микаэль Эйзенхарт обращался к простым читателям «Сентябрьской Библии» со следующими словами:

Как же реагировал Виттенберг на новую атаку католиков?

Меланхтон был встревожен. Он считал, что надо возражать, оправдываться, еще и еще раз повторить лютеранские антиповстанческие декларации. Иначе, неровен час, «романисты» приведут карателя Трухзеса в Виттенберг. Между тем в самом Лютере не было ни прежнего полемического пыла, ни тревоги за престиж виттенбергской партии. В последние месяцы Крестьянской войны им овладело ощущение никчемности всех масштабных замыслов, всех действий, рассчитанных на общественное одобрение или порицание. Подавленный событиями, он с головой ушел в мелкие хлопоты: сетовал о пустующих виттенбергских школах, журил прихожан, пропускавших церковные службы, устраивал жизнь монахов и монахинь, которые покидали монастыри.

 

X. Семейный очаг

В трактате «О монашеском обете» и других сочинениях 1520–1523 годов Лютер выступил с резкой критикой целибата (безбрачия католического духовенства).

Способность к целомудрию реформатор считал возможным, но редким дарованием. Лишь исключительные натуры, подобные Франциску Ассизскому, переносят это состояние радостно и просветленно, «когда весь человек любит целомудрие». Но лишь такие радующиеся девственники и угодны богу: целомудрие натужное, принудительное не может доставить творцу никакого удовлетворения. Кроме того, оно, как показывает опыт, обычно оканчивается «диким бунтом плоти», человек «доходит до того, что лучше бы ему помереть». Утесненное тело мстит разрушительными взрывами страстей. Реформатор подозревал, что в течение многих веков целибат соблюдался лишь единицами, большинство же священников — именно из-за мечтательной суровости этого обета — опускалось до распутств, которых никогда не позволил бы себе мирянин. Подозрение это представлялось современникам Лютера весьма обоснованным, поскольку в начале XVI века сожительства и неразборчивые половые связи клириков были повсеместным явлением, которое почти не скрывалось.

Лютер решительно настаивал на том, что человек, как существо греховное, не может быть полным господином своего тела. Самое большее, что для него посильно, — это не сделаться рабом похоти. Надо признать плоть и следовать «правилу полумеры», то есть удовлетворять половое влечение в границах предписанной богом моногамии. Решение не идеальное, но здесь, на земле, люди и не должны стремиться к осуществлению предельных идеалов (принцип, который с 1525 года займет решающее место во всех рассуждениях Лютера о человеческом общежитии).

Реформатор был далек от того, чтобы — по примеру поэтов Возрождения — видеть в супружестве увенчание восторженной любви. Брак мыслился им как установление сугубо прозаическое, как, может быть, и не сладкое, но спасительное лекарство от самого худшего — «разврата и содома». Жизнь в браке — это непрекращающееся моральное усилие, терпение и прощение; это исполнение многих трудных обязанностей и прежде всего — обязанности воспитания детей, которую Лютер уже в молодые годы ставил выше всех подвигов воздержания. Осветится ли брак любовью, зависит от бога: она — дар и благодать, а не последнее нравственное основание семейной жизни.

Лютеровская критика целибата и утверждение супружества в качестве всеобщей христианской обязанности произвели глубокое впечатление на реформаторски настроенное немецкое духовенство. Вступление священников в брак стало важной частью совершавшихся в Германии церковных преобразований.

Первыми в истории Германии семейными пасторами были соратники Лютера Зейдлер и Бернарди. Зейдлер, проживавший в католической части Саксонии, был осужден за это герцогом Георгом и умер в тюрьме. Бернарди, подданный курфюрста Фридриха, опале не подвергся. В конце 1522 года в Страсбурге вступил в гражданский брак Мартин Буцер, а летом 1523-го Томас Мюнцер женился на бывшей монахине, альштедтской красавице Оттилии.

Свадьбы протестантских священников редко бывали радостными праздниками. Молодожены чувствовали на себе удивленные и осуждающие взгляды; они знали, что в случае поражения реформации их ждет суровая кара. Прихожане нередко спрашивали у своих оженившихся пасторов: а что сам Лютер? — или у него пороху не хватает исполнить то, чему он подучил других?

Лютер знал об этом.

В 1525 году два обстоятельства заставили его отнестись к делу с особой серьезностью.

Первым были настойчивые просьбы отца. Узнав, что Мартин сложил с себя монашеский чин, Ганс пожелал немедля повидаться с ним. Он со слезами напоминал сыну о том, что оба его брата умерли и фамильному имени Людеров грозит гибель.

Другим побуждением к женитьбе были уже известные нам настроения самого Мартина. «Крестьянская война, — пишет один из протестантских биографов Лютера, — усилила в нем мысль о шаткости жизни, о постоянной опасности смерти, что, конечно же, не было преувеличением… Вступая в брак, он говорил «да» жизни и предполагал осуществить тот ее порядок, который считал соответствующим божественным заповедям».

Окончательное решение помог принять случай.

На пасху 1523 года двенадцать монахинь ушли из альбертинского монастыря, расположенного в католической части Саксонии, чтобы начать новую жизнь, сообразную реформаторским принципам. Девяти из них Лютер обеспечил пристанище в виттенбергском Черном монастыре. Четверо вскоре нашли родственников; за пятерых оставшихся Лютер чувствовал себя ответственным. Он свободно вздохнул, когда подыскал им женихов.

Одной из беглых монахинь была дочь обедневшего верхнесаксонского дворянина Катарина фон Бора. К ней сватался весьма достойный претендент, пастор из Орламюнде, но помолвка все как-то не клеилась. Несговорчивую дворянскую дочь определили служанкой в дом к знаменитому художнику Лукасу Кранаху, бургомистру Виттенберга. Лютер был здесь частым гостем. Однажды (в его отсутствие) Катарина позволила себе заявить, что если и выйдет замуж, то только за самого доктора Мартинуса или за его друга Никласа Амсдорфа. Амсдорф был упомянут для отвода глаз: Катарина фон Бора призналась в своей симпатии к Мартину Лютеру. Узнав об этом признании, которое, надо думать, стоило Катарине недешево, Лютер провел ночь в тревоге и раздумьях, а поутру сделал предложение бывшей альбертинской монахине.

Соратники реформатора были шокированы столь быстрым решением. Меланхтон всерьез опасался за репутацию Виттенберга. 16 июня 1525 года в письме к своему другу Иоахиму Камерарию он сетовал: «Ты, вероятно, удивишься вместе со мной, что в такое несчастное время, когда дельные и честные люди повсюду терпят нужду, он (Лютер. — Э. С.) не сострадает им, а, забыв о приличии, распускается и пренебрегает своим призванием. Ведь Германии так нужны его ум и сила». Лютер возражал, что лучший способ сохранить репутацию — это не обращать на нее внимания: лай папистов ничем не уймешь, а нововерцы примут женитьбу доктора Мартинуса как свидетельство его уверенности и силы. Можно согласиться с католическим биографом реформатора Г. Гризаром, утверждавшим, что крутая натура Лютера требовала резкой реакции на новые обвинения католиков и «реакцией этой должна была стать женитьба назло всем адским силам и папству».

13 июня состоялась свадьба. Ее праздновали в здании бывшего Черного августинского монастыря, которое стало резиденцией, а позже (с 1532 года) владением Лютера. Все устроилось так быстро, что на свадьбе смог присутствовать лишь тесный круг друзей: Бугенхаген, Йонас, Лукас Кранах с супругой и доктор Апель, преподававший право в Виттенбергском университете. 27 июня справлялись более широкие торжества. Приехал из Мансфельда Ганс Людер. Старик был доволен: не мытьем, так катаньем сын достиг того, чего желал для него отец. Ганс видел дом, какого не было и у мансфельдского бургомистра, видел сноху-дворянку и многих знатных и ученых гостей. Это была последняя встреча отца и сына. Через несколько лет Ганс умрет, но в июне 1526 года у Мартина уже родится первенец, которого снова будут звать Гансом.

Двадцатисемилетняя Катарина была пригожа, сметлива и жизнерадостна. Лукас Кранах, образцовый выразитель далекого нам эстетического вкуса, как говорят, находил красивым ее широкоскулое, грубо высеченное лицо. Лютер женился не по чувству, но оно пришло позже, о чем свидетельствуют теплые, сдержанно нежные слова его писем и «застольных речей».

Даже самые желчные из биографов реформатора не решались утверждать, будто его брак был несчастливым. Однако идиллические картины семейного быта Лютеров, которыми переполнены протестантские хрестоматии, весьма далеки от действительности.

Интимная жизнь двух немолодых людей, юность которых прошла под строгими монастырскими обетами, не могла складываться легко. Кроме того, для всего немецкого протестантского духовенства их брак был, так сказать, «пробным», «опытным». Десятки священников обращались к Лютеру с вопросами, откровенными и наивными до бестактности. Дни и ночи протекали под знаком этих вопросов.

Вспомним, наконец, о крутом и тяжелом характере Мартина. Катарине нелегко было привыкнуть к его мнительности, вспыльчивости, резким переменам настроения, порождаемым продолжающейся внутренней борьбой. Если она с первых дней супружества терпеливо сносила все это, то прежде всего потому, что была единомышленницей и сподвижницей мужа.

Лютеры жили открытым, хлебосольным домом, который по временам превращался в настоящий постоялый двор. Каждый гость Виттенберга хотел лично видеть доктора Мартинуса и беседовать с ним. Иногда засидевшиеся посетители оставались ночевать.

Семья Лютера занимала несколько комнат; остальные помещения бывшего августинского монастыря безвозмездно сдавались студентам и школярам. Многие из них еще и столовались у профессора. За трапезой собиралось много народа. Разговор, которым руководил обычно хозяин дома, внимательно выслушивался студентами-квартирантами. В 1529 году речи и реплики Лютера стали записываться от случая к случаю, а с 1531 года это сделалось правилом. К концу жизни образовалось огромное собрание лютеровских сентенций, объединенных под названием «Застольные речи». Иоганн Аурифабер подготовил их старонемецкую, а Антон Лаутербах — латинскую публикацию. Усилиями протестантского исследователя Э. Крокера было осуществлено критическое издание «Застольных речей», включившее 7075 документов, которые занимают шесть томов из Веймарского собрания сочинений Лютера.

«Застольные речи» не только важнейший материал для биографии реформатора, но еще и своеобразная энциклопедия всей современной ему немецкой жизни. Мы находим здесь характеристики многих участников тогдашней политической и религиозной борьбы, наблюдения за нравами, обычаями и экономическими явлениями. «Застольные речи» — дети мгновения: в них немало неувязок и огромное место занимает юмор, так что можно впасть в ошибку, если принимать все сказанное буквально и всерьез. Вместе с тем они передают сам стиль лютеровского мышления и, что особенно важно, позволяют увидеть, насколько дух начинающейся Реформации шире его позднейших протестантских узаконений.

Лютер называл себя «homo verbosatus» («человек, насыщенный словом»). В кругу домашних он наговорил не только тысячи застольных сентенций. Когда в 1532 году болезнь помешала ему проповедовать в церкви св. Марии, он собирал школяров и читал им незамысловатые религиозно-нравственные наставления. Они также записывались, а в 1544 году Вейт Дитрих издал их под названием «Домашние проповеди».

После ужина в доме Лютеров часто звучали хоралы и мирские песни. Хозяева сзывали молодых обитателей нижнего этажа и устраивали многоголосье. Хоровому пению Лютер, как и в молодости, отдавался всею душой (его восторженное, почти сакраментальнее отношение к пению увековечено в лирическом гимне «К госпоже музыке»).

Лютер получал солидное содержание от курфюрста, которое поступало к нему главным образом в форме профессорского и пасторского жалованья. В завещании, составленном в 1542 году, говорилось, что доктор Мартин Лютер оставляет «своей любимой и верной домоправительнице Катарине, которая в качестве супруги всегда любила, ценила и хорошо содержала его», поместье и дом, купленные у некоего Бруно Брауера (здание бывшего августинского монастыря отходило обратно к саксонскому курфюрсту). Он оставляет ей далее ценностей примерно на тысячу гульденов, «содержащихся в чашах и драгоценностях, как-то: кольцах, цепочках, монетах, золоте и серебре». Правда, 450 гульденов должны были пойти на покрытие долгов.

Лютер завещал жене и детям состояние, приличное для бюргера-патриция. Немалую роль в его наживании играла сама Катарина, которая с первых дней супружества повела себя как рачительная и экономная хозяйка. Из-за мужской хватки в делах Мартин называл ее «господином Катарином», а иногда «господином Моисеем» (имея в виду сугубую приверженность своей супруги к закону и порядку).

В то же время мелочность и скаредность была Лютерам совершенно чужда. Десятки студентов кормились от их стола, пища готовилась обильная, а гости никогда не знали отказа в вине и пиве. Виттенбергский реформатор еще ничем не напоминал пуритан-кальвинистов, помешанных на бережливости и видевших тяжкий грех во всякой плотской утехе. «Он, — писал о Лютере Генрих Гейне, — был исполнен трепетнейшего страха божьего… и, однако, он очень хорошо знал прелести жизни сей и умел их ценить, и из уст его раздался чудесный девиз: «Кто не любит вина, женщин и песен, тот на всю жизнь останется дураком».

Катарина родила Мартину пять детей: Ганса (1526), Магдалену (1529), Мартина (1531), Павла (1533) и Маргарет (1534). Любимая дочь Лютера Магдалена умерла в ранней юности.

Первенцу реформатор дал имя «своего отца по природе»; третьему сыну — имя «своего отца в Писании» (Павел). От рождения мальчик предназначался в богословы, но незадолго до смерти Лютер переменил решение. Павел учился на медицинском факультете и впоследствии сделался довольно известным немецким врачом. Другие дети Лютера, замечает Г. Гризар, «не обнаружили особенных дарований и не заняли никакого заметного положения в обществе. Но отрадно уже то, что ни один из них не принес семье никакого бесчестья».

В дом Лютера часто являлись за советом и частные лица, и ходоки от протестантских общин. Правилом реформатора было — никому не отказывать в наставлении и содействии. Он часто бывал ходатаем перед курфюрстом по делам саксонских мирян и не без основания называл себя «защитником бедных и их права». Известна твердость, с какою Лютер вел себя в защите простого горожанина Ганса Шёнитса от притеснений графа Альбрехта Майнцского. В народную легенду вошла история отношений Лютера с мятежным купцом Гансом Кольхазе.

Ганс Кольхазе из Кёльна на Шпрее не нашел своего права в судебном процессе против дворян и в гневе объявил о войне, которую будет вести против первого среди них — саксонского курфюрста. Собрав разбойничью шайку, Кольхазе привел в исполнение свою угрозу «грабить и жечь, умыкать и изгонять». В Виттенберге и окрестностях вспыхивали пожары, которые приписывались его мести. Курфюрст предложил уладить дело миром, и тогда «немецкий Дубровский» письменно просил Лютера о совете. Лютер потребовал у курфюрста строго наказать обидчиков купца, а самого Кольхазе призвал прекратить бесчинства, предоставив отмщение богу. Легенда рассказывает, что вскоре после этого, темной ночью, разбойник явился в дом Лютера и был без страха принят им, а затем усмирен суровой проповедью. В действительности это событие не имело места: не удовлетворенный предложениями курфюрста, Кольхазе продолжал свои разбойничьи налеты, а через несколько лет был колесован в Бранденбурге.

То, что Лютер был человеком не робкого десятка, показало его поведение во время чумы, эпидемия которой разразилась в Виттенберге в 1527 году. В момент, когда магистрат и университетское начальство спасались бегством, Лютер остался в городе и искал возможности быть полезным. Он помогал лекарям, не гнушаясь никакой работой, принимал последние исповеди и внушал мужество своим словом и примером. Сегодня большинство исследователей считает, что именно в эти дни Лютер сочинил слова и музыку известного хорала «Господь — надежный наш оплот», который протестантские общины вплоть до Нидерландской революции пели в час испытаний. Хорал призывал к стойкости в отчаянии, к «вере сверх надежды» и упорной борьбе. Простыми и энергичными словами он формулировал такие важные принципы реформаторского учения, как «беспошлинное право совести» и превосходство сознания личной правоты над рассудочной хитростью врага-антихриста.

Католики говорили, что эта песня «погубила (отторгла, от римской церкви. — Э. С.) больше людей, чем все лютеровские писания и проповеди». Генрих Гейне назвал ее «Марсельезой Реформации» (характеристика, которую повторит Ф. Энгельс).

* * *

В «Экономических рукописях 1857–1859 годов» Карл Маркс назвал Лютера «старейшим немецким политико-экономом». Основные экономические работы Маркса («К критике политической экономии», «Экономические рукописи 1857–1859 годов», «Капитал», «Теории прибавочной стоимости») содержат более двадцати специальных ссылок на сочинения Мартина Лютера.

Интерес к экономическим явлениям (точнее, к проблемам хозяйственной этики) заметен уже в ранних сочинениях реформатора. Однако зрелый, тематически оформленный характер он обретает лишь в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Объясняя эту перемену, нередко указывают на женитьбу Лютера, после которой «собственное виттенбергское домоводство» заставило доктора Мартинуса «приобрести весьма разнообразные хозяйственные познания».

Это верное наблюдение. Однако более глубокая причина обострившегося интереса к экономической жизни кроется в общем изменении мировоззрения Лютера, совершившемся под влиянием Крестьянской войны.

В 1525 году Лютер, разочаровавшись в возможностях прямого идейно-политического влияния на массы, отказался от того, чтобы штурмом, надеясь лишь на силу озаряющего Слова, одолевать «неправедный порядок». Усилия реформатора отныне направлены на то, чтобы в яслях новой церкви воспитать немецкого мирянина (прежде всего бюргера) для непредвидимо долгой борьбы за социальное и экономическое выживание. Лютер хочет сделать его грамотным, поддержать его деловитость с помощью новых духовных стимулов, оградить его от позднефеодального соблазна «легкой наживы» — словом, научить с достоинством нести тяжкий крест хозяйствования.

Главными работами, где Лютер ополчился против пагубного стяжательства, характерного для Германии его времени, были три выступления по поводу купцов и ростовщиков (1524 г., 1539 г., 1540 г.).

Реформатор начинает с того, что проводит разграничительную черту между купечеством, обслуживающим внутренний рынок (купечеством, под непосредственной опекой которого развивался раннебуржуазный промышленный уклад), и дальней посреднической торговлей (фернхэндлерской), обязанной своим существованием растущим вожделениям дворянско-княжеского сословия (его «стремлению к роскоши»). «Нельзя отрицать, — пишет Лютер, — что купля и продажа — вещь необходимая, без которой нельзя обойтись; и можно покупать по-христиански, особенно вещи, служащие потребностям и приличию, ибо и патриархи покупали и продавали таким образом скот, шерсть, хлеб, масло, молоко и прочие блага. Это — дары бога, который их доставляет из земли и оделяет ими людей. Но иностранная торговля, которая из Калькутты, Индии и т. п. привозит товары вроде драгоценных шелков, золотых изделий и пряностей, служащих роскоши, а не пользе, и высасывает из страны и из населения деньги, — не должна была бы быть допущена…»

Лютер обращает внимание на то, что в самом поведении купцов-фернхэндлеров, в способе, каким они ведут дела, проступает типичный порок разлагающегося дворянско-княжеского сословия — склонность к насилию, обману и грабежу. В рыцаре-разбойнике, который обирает такого купца на большой дороге, купец встречает родственного себе лихоимца:

«…Великое беззаконие и противохристианское воровство и разбой творятся купцами по всему миру и даже по отношению друг к другу… И князьям подобает надлежащею властью наказывать за столь неправедную торговлю и принимать меры, чтобы купцы не обдирали так бессовестно их подданных. Но так как они этого не делают, то бог посылает рыцарей и разбойников и через них наказывает купцов за беззаконие… Так он бьет одного плута другим».

Советуя князьям карать купцов-фернхэндлеров за их лихоимства, Лютер сомневается, однако, что его пожелание будет исполнено: слишком тесно переплелись их интересы, слишком схожими сделались вожделения и нравы. «Исполняется пророчество Исайи, — восклицает Лютер, — князья твои стали сообщниками воров. Ибо они вешают воров, укравших гульден или полгульдена, и действуют заодно с теми, которые грабят весь мир…» Дело, доходит до того, что князья и купцы сплавляются друг с другом «как свинец и медь», и уж близко время, когда «не останется более ни князей, ни купцов».

Еще горше, еще драматичнее тема взаимозависимости и порочного взаимоуподобления господствующих немецких сословий звучит в лютеровской критике ростовщичества.

Ростовщик — эта, как говорил К. Маркс, «старомодная форма капиталиста», существовавшая задолго до возникновения самого буржуазного способа производства, — превратился в XV–XVI веках в одну из основных хозяйственных фигур и воплотил в себе все мрачные стороны «маммонизма» — меркантильного разложения феодального экономического порядка. Лютер понимал, что ростовщичество крепнет и расширяется на почве массовых бедствий, которые создало помещичье ограбление Германии; «услуга», которую заимодавец оказывает нуждающемуся, скрывает под собой грубую эксплуатацию нужды. Реформатор сравнивал ростовщика с мифическим чудовищем Какусом, которое задом тащит быков в пещеру, чтобы следы их создавали впечатление, будто они выпущены оттуда.

Лютер (это было высоко оценено Марксом) подметил, что существенным элементом ростовщической жажды наживы является такая типичная позднефеодальная страсть, как властолюбие. Ростовщик или скряга, писал он, «хочет, чтобы весь мир для него голодал и жаждал, погибал в нищете и печали, чтобы у него и только у него было все, и чтобы каждый получал от него, как от бога, и сделался бы навеки его крепостным…».

Мартин Лютер — самый известный в XVI веке критик немецких купеческо-ростовщических компаний, именовавшихся «монополиями», то есть произвольными распорядителями рыночных цен.

Привычно думать, что ссудный капитал представляет собой очаг первоначального накопления, а потому «точку роста» зарождающейся буржуазной экономики. В реальной истории позднесредневекового немецкого хозяйства наблюдаются, однако, куда более сложные процессы, на которые неоднократно обращал внимание К. Маркс. Купеческий и ростовщический капитал, замечал он, сами не создают капиталистического производства и даже находятся «в обратном отношении к степени его развития». В течение довольно длительного периода ростовщичество консервирует существующий хозяйственный уклад, «чтобы иметь возможность эксплуатировать его снова и снова; оно консервативно и только доводит существующий способ производства до более жалкого состояния». Способ производства «остается прежним, но становится более жестким». Этим объясняется «народная ненависть к ростовщичеству», а также то обстоятельство, что промышленному капитализму «первоначально приходится бороться с ростовщичеством».

Буржуазные исследователи не раз пытались выдать Лютера за ретрограда, который в лице «монополий» атаковал капиталистическую хозяйственную инициативу. Приведенные слова Маркса дают ключ для понимания подлинной позиции реформатора: Лютер протестует против такого банкира и коммерсанта, который паразитирует на феодальном хозяйстве, «высасывает его, истощает и приводит к тому, что воспроизводство совершается при все более скверных условиях».

В XV веке немецкий ссудный капитал был опекуном капитала промышленно-мануфактурного, — это неоспоримо. Однако в XVI все отчетливее означается другая его функция: крупные финансовые средства, сконцентрированные в руках Фуггеров, Вельзеров, Имгофов, лишь в малой части затрачиваются на поддержание мануфактур, типографий, плавилен и других раннекапиталистических предприятий; львиная их доля ссужается церковным и светским феодалам, императору и папе. На деньги немецких «монополий» содержатся наемные княжеские армии и другие орудия внеэкономического принуждения. На эти же деньги феодалы скупают хлеб и сельскохозяйственное сырье в урожайные годы, чтобы втридорога продать его в неурожайные. Ссудный капитал позволяет господствующим традиционным сословиям объединиться в своего рода господскую шайку, которая беззастенчиво обирает все трудящееся население Германии и создает невыносимые условия для только что народившейся буржуазной предприимчивости.

Лютер не был консервативно-романтическим критиком подымающегося капитализма. В его «антимонопольных» проповедях и памфлетах выразилась именно исторически оправданная «народная ненависть к ростовщичеству», а также презрение, которое оно вызывало у промышленной предбуржуазии. Показательно, что обладатель ссудного капитала был для Лютера не столько разрушителем ленивой патриархальной жизни, сколько антиподом предприимчивого и усердного хозяина. Ростовщики, писал реформатор, сами хотят «в лености и праздности вести за счет труда других расточительную и распутную жизнь, без заботы, риска и какого-либо убытка; сидеть за печкой, предоставив своей сотне гульденов приобретать за себя в стране…».

Читатель лютеровских критико-экономических очерков легко приходил к заключению, что с развитием рынка ростовщики, фернхэндлеры и дворяне слились в одну грабительскую шайку, которая насилием и обманом отнимает, у честного, упорного работника нажитые им ценности. Участники этой шайки заразили друг друга своими сословными пороками: дворяне стали торгашами почище купцов, купцы прониклись дворянско-рыцарским пристрастием к разбою, а ростовщики — феодально-княжеским властолюбием.

Политическая позиция Лютера мешала ему увидеть, что крупные землевладельцы — государи немецких земель — находятся в шайке на положении главарей (факт, который в свое время упорно подчеркивал Томас Мюнцер). Однако многие страницы лютеровских сочинений свидетельствуют о том, что решающую роль помещичьей алчности и произвола в развитии позднесредневекового «маммонизма» реформатор все-таки понимал.

Лютеровские политико-экономические рассуждения получили высокую оценку К. Маркса. Он отмечал удивительную трезвость реформатора: его способность различать по внешности сходные явления и видеть внутреннее единство явлений, по внешности различных. Лютера, например, «не сбивает с толку различие между ссудой и покупкой». Когда купец скупает хлеб, чтобы потом, в голодный год, продать его втридорога, он так же наживается на чужой нужде, как и ростовщик, отдающий деньги под процент. С другой стороны, Лютер понимает, что ущерб, который заимодавец терпит иной раз от передачи денег в другие руки, «не присущ товару от природы… и потому считать его ущербом можно только тогда, когда он действительно произошел и доказан».

В экономической трезвости Лютера Маркс видит отражение образа мысли и практического интереса независимого мелкого предпринимателя (бюргера и крестьянина), сталкивающегося с кредитно-коммерческими мошенничествами высших сословий и тяготеющего к отношениям простого товарного обмена.

Реформатор сострадал далеко не всякой жертве торгашески-феодального ограбления страны. Он был против того, чтобы общество содержало людей, впавших в нищету из-за нерадивости и лени. Сочувствие Лютера на стороне терпеливого и энергичного хозяина, который сам стимулирован рынком, но обирается более, крупными и ловкими экономическими хищниками. Такого хозяина доктор Мартинус не просто жалеет: он упорно бьется над тем, чтобы с помощью нового реформаторского представления о боге вдохнуть в него уверенность и даже гордость.

Усердный хозяин (и только он) вправе спросить с негодного князя за его негодность. По трудовому и должностному усердию, а не просто по головам должны распределяться блага. Если все христиане проникнутся этим сознанием, тунеядцы и рвачи, попавшие в положение хозяев жизни, задохнутся в атмосфере всеобщего нравственного осуждения. Лютер по-прежнему не приемлет восстания и насильственного исправления существующего общественного порядка, но вместе с тем объявляет настоящий «крестовый поход» против тех представителей господствующих сословий, которые не отвечают требованиям начальственной, «богом назначенной службы». Критик уравнительных программ, он тем не менее отстаивает своеобразную версию равенства: каждому по его специфическому должностному терпению и усердию.

Бог, говорит Лютер, сотворил людей неодинаковыми. Но вовсе не для того, чтобы, как учила католическая церковь, одних наградить властью и богатством, а других наказать подчинением и бедностью. Неравенство существует лишь для того, чтобы общество как целое могло быть жизнеспособным и обеспечить существование каждого человека. «Князь и любой другой носитель начальственной должности принадлежит и приносит пользу христианскому обществу. Не ради него самого дал ему бог столь значительную власть, богатство и регалии, но единственно ради подданных, служить которым есть его поручение…»

В «мирском порядке» Лютера нет места божественным помазанникам и фаворитам, «благородным» и «низким» сословиям. Речь идет о равенстве, нарушаемом лишь должностными различиями. Представление это получает мощную поддержку со стороны теологической концепции Лютера, которая ставит крещение бесконечно выше рождения и связанных с ним потомственных различий. В других случаях Лютер в том же смысле противопоставляет творение человека богом изобретению самим человеком разного рода сословий и чинов. «То, что один есть князь и большой господин… это творение человеческое, как говорит св. Петр. Ведь если бы бог еще прежде не пришел со своим творением и не создал человека, тогда нельзя было бы создать ни одного князя… Поэтому слуга и служанка и всякий из нас должны воспринять столь высокую честь и сказать: я есмь человек, а это более высокий титул, чем князь. Почему? — Да потому, что князей создал не бог, а люди; но что я есмь человек, это мог сделать один только бог».

Люди неравны и тем не менее равнодостойны; перед Монбланом причастности к богу (через его творение или через купель) различия в сословиях и чинах — что кочки на болоте.

Учение Лютера как бы сплющивает средневековую иерархию: вместо высоко вознесшихся сословий остаются скромные возвышения должностных мест. На этой выровненной поверхности и начинает подымать новые высоты подземная сила упорства, самоотвержения и целеустремленности, берущая свое начало в вере.

Уже в работах 1520–1523 годов утверждалось, что вера обнаруживает себя в миру в качестве непреложной любви к ближнему. У позднего Лютера понятие «любви к ближнему» часто заменяется понятием «службы ближнему» (Nächstendienst). Поскольку же «мирской порядок» мыслится как уже наличная и самим богом устроенная система взаимопригодных должностей, постольку главным поприщем христианской любви (а стало быть, и деятельной веры) оказываются сословно-профессиональные занятия. В какой мере они успешны и почитаемы, для «службы ближнему» совершенно безразлично. Важен лишь внутренний мотив и обусловленная этим мотивом степень упорства и прилежания. «Если ты спросишь последнюю служанку, зачем она убирает дом, моет клозет, доит коров, то она может ответить: я знаю, что моя работа угодна богу, о чем мне известно из его слов и наказа».

В этой удивительной форме Лютер впервые в истории «нащупывает» понятие труда вообще, труда, рассматриваемого и ценимого безотносительно к его конкретной форме — в качестве целенаправленного усилия известной интенсивности и длительности.

Тот, кто упорно трудится, вырастает в глазах бога, хотя бы сословие его было презираемым, а должность — еле приметной. Тот, кто трудится нерадиво, — чернь в глазах творца, хотя бы он был князем или самым заметным из юристов.

Мощный антифеодальный потенциал содержало учение Лютера о «мирском призвании христианина», которое именно в сочинениях тридцатых годов получило детальное и многоплановое развитие. Реформатор отстаивал новаторское представление о боге, который более всего ценит в человеке прилежного, упорного и предприимчивого работника. Впервые в истории христианской культуры понятие «призвания» (Beruf, profession), прежде употреблявшееся только применительно к деятельности священников, оказалось связанным с обычными повседневными занятиями: земледельческим и ремесленным трудом, службой чиновника, врача, солдата, учителя. Лютер создал исходные предпосылки для религиозно-нравственного возвышения частнопредпринимательского успеха, что соответствовало потребностям развития буржуазного хозяйственного уклада. Уже столетие спустя отдаленные наследники Лютера — пуританские и пиетистские проповедники — обращались к своей пастве с такими назиданиями: «Если указан путь, следуя которому вы можете без ущерба для души своей и не вредя другим, законным образом заработать больше, чем на каком-либо ином пути, а вы отвергаете это и избираете менее доходный путь, то вы тем самым препятствуете одной из целей призвания… Не для утех плоти или грешных радостей, но для бога и спасения следует вам трудиться и богатеть» (Ч. Бакстер).

Это может показаться странным, но в официальной христианской культуре до Лютера не было противопоставления труда и праздности как чистых форм добродетели и порока. Именно Лютер выводит на авансцену теологии совершенно забытое средневековьем изречение из Второго письма Павла к фессалоникийцам: «кто не работает, да не ест». Именно он первым в средневековой Европе говорит о почетности любого труда, требует работы от всех, кто может работать, предлагает, чтобы на содержании у общины остались только немощные и чтобы содержание это выдавалось им не в форме милостыни. В лени реформатор видит выразительную внешнюю примету безверия и неизбранности. Не будучи раннебуржуазным гуманистом, Лютер своим нравственным возвышением труда и категорическим осуждением праздности подготовляет одну из важнейших установок гуманистической и демократической культуры.

 

XI. Протестантская дипломатия

Вскоре после Крестьянской войны Альбрехт Дюрер написал свою саркастическую «Победу» — изобразил крестьянина, пронзенного господским мечом. Рисунок Дюрера напоминал не только о погибших, но и о горьком уделе тех, кто уцелел. Силою оружия княжеское сословие возвысилось политически и экономически, — возвысилось за счет крайних бедствий, постигших основное, крестьянское население страны. «Самая величественная революционная попытка немецкого народа, — писал Ф. Энгельс, — закончилась позорным поражением, на первое время вдвое усилившим гнет… Немалое количество более зажиточных средних крестьян разорилось, многие зависимые крестьяне были насильственно обращены в крепостных, были конфискованы обширные пространства общинных земель, значительное число крестьян вследствие разрушения их жилищ, опустошения их полей и общего беспорядка было обречено на бродяжничество или превратилось в городских плебеев».

Революционные программы и требования, с которыми выступали повстанцы 1524–1525 годов, еще жили в памяти народа. Их хранили радикальные анабаптистские секты. «Незадолго до нового 1527 года, — пишет историк из ГДР В. Ландграф, — с трудом удалось сорвать нападение на Эрфурт. Одним из его организаторов был перекрещенец Ганс Рёмер, некогда член мюльхаузенского «Вечного союза бога» и участник битвы при Франкенхаузене. Заговорщики намеревались завладеть каким-либо укрепленным городом (выбор пал на Эрфурт) и превратить его в свое убежище, затем обменять захваченную добычу на оружие и вновь поднять крестьянское восстание».

Вместе с тем анабаптистские представления о будущем справедливом обществе и о самом процессе революционных преобразований делались все более фантастическими. Вся надежда возлагалась на скорое небесное вмешательство. В статьях, принятых в 1527 году тайным анабаптистским синодом в Аугсбурге, предлагалось, чтобы перекрещенцы порвали все связи с неперекрещенным миром, не брали в руки оружия и не вмешивались в мирские распри, покуда «сам Христос не явится для наказания злых». Предсказывалось, что светопреставление произойдет на троицу следующего, 1528 года.

Даже эти далекие от какой-либо мятежности постановления и предсказания были встречены властями с жестокой подозрительностью. В требовании сектантского обособления от общества им слышался призыв к неповиновению, в пророчестве о приходе карающего небесного судьи — оповещение о сроке тайно подготовляемого восстания. Земельные правители издавали карательные мандаты против анабаптистов. Рейхстаг в Шпейере постановил, что все перекрещенцы, упорствующие в своей вере, «должны приговариваться к уничтожению огнем, мечом или другими способами без предварительного суда инквизиции». В 1528–1529 годах были схвачены и казнены тысячи анабаптистов (в их числе все известные на сегодняшний день последователи Томаса Мюнцера). Перекрещенство дробилось на множество мелких групп. Остатки радикальных сект, еще недавно распространенных в Швейцарии, Верхней Германии и обеих Саксониях, бежали в Нидерланды, Богемию.

Народ впал в апатию. Им владела уже не ненависть к существующему порядку, а сомнение в самом божественном мироправлении. Атеистами крестьяне не стали — они сделались суеверными и глубоко равнодушными к борьбе враждующих христианских исповеданий. Мистика и астрология, сатана, домовые и ведьмы волновали их теперь гораздо больше, чем новая экзегетика или споры о церковных таинствах. Серьезная приверженность к реформаторскому учению сохранилась главным образом в городской бюргерской среде.

В этих условиях Лютер как религиозный политик уже вынужден был все более тесно связывать реформацию с княжевластием. Если в 1524–1525 годах в принципе еще существовала возможность выбора между крестьянской и княжеской поддержкой евангелизма, то теперь ее просто не было. Крестьяне с полным безразличием, даже со злорадством, встретили бы разгром лютеран папистами. Князья оказывались единственной силой, способной защитить протестантское бюргерство от католической расправы, угроза которой делалась все более реальной.

Лютер надеялся также, что, получив от протестантства санкцию на секуляризацию духовных владений, а также достаточно развитую апологию светской власти, князья со своей стороны помогут виттенбергской религиозной партии осуществить ее цивилизаторскую программу, то есть засадят народ за Евангелие; примут суровые меры против суеверий, пьянства и лени; поддержат хиреющие университеты и школы; пресекут лихоимство ростовщиков и т. д. Лютер всеми силами пытался «с помощью князей провести буржуазно-умеренную реформацию «сверху».

Преследуя эту цель, виттенбергский религиозный лидер решился объявить князей полновластными «попечителями и распорядителями немецкой поземельной церкви». Но это означало, что на политической сцене лютеранская церковь и мелкокняжеская протестантская государственность сливались отныне в одно лицо. Лютер-теолог не мог больше сделать ни шага, не оглядываясь на политические интересы господ — покровителей реформаторского движения.

Нередко можно было слышать, будто после 1526 года Лютер — это просто марионетка в руках немецких протестантских князей, что он перекраивает свою церковно-теологическую программу в угоду их частным или коалиционным требованиям и уподобляется клерикальным дипломатам-макиавеллистам, объявляющим «истинным и христианским» все, что в данный момент идет на пользу папскому государству в Италии.

Эта точка зрения подкупает своей определенностью и простотой, но не выдерживает сопоставления с фактами.

После Крестьянской войны Лютер — преданный и радивый политический советник князей-протестантов, но отнюдь не марионетка и не макиавеллист. Его политическое поведение, в том числе и поступки, представляющиеся выходками и капризами, определяется оригинальной, ранее разработанной концепцией «двух порядков» («божественного» и «мирского») и соответственно «двух планов истории».

Если взглянуть на землю с той высоты, с какой ее видит бог, она, полагает Лютер, предстанет как поле борьбы между церковью Христовой (невидимой) и церковью антихристовой (видимой, папской). В этой борьбе не может быть места дипломатии, примирениям и компромиссам (как, впрочем, и попыткам насильственного ниспровержения римского престола). Тут все решают твердые принципы, а успех дела зависит от чистоты евангельского учения и от усвоения его всею массою христиан.

Иной вопрос — мирские политические отношения, которые мы видим вокруг себя с высоты нашего человеческого опыта. Это многообразные конфликты властей: папской мирской, императорской, княжеской, муниципальной и т. д., — конфликты, в которых по-настоящему компетентны только юристы. Они никогда не получат окончательного, принципиального разрешения. Поэтому компромиссы и полумеры не просто допустимы, но, строго говоря, являются правилом организации грешного людского общежития.

Только учитывая эту двуплановость реформаторского рассуждения, можно увидеть скрытую логичность по видимости импульсивных решений, принимавшихся Лютером после Крестьянской войны.

* * *

В 1523 году развернулась реформация в Цюрихе. В Виттенберге ее инициатор Ульрих (Хульдрейх) Цвингли (1484–1531) почитался за одного из эпигонов Лютера; в действительности же он проводил в жизнь самобытное учение, соответствующее интересам и нравственно-религиозным запросам более развитого и независимого швейцарского бюргерства.

Цвингли поддерживал связи с Эразмом Роттердамским и находился под сильным влиянием его «философии Христа». В Эйнзидельне, Цюрихе он нападал на индульгенции, а в 1519 году добился их запрещения. Реформаторская проповедь Цвингли с самого начала имела более определенную, чем у Лютера, социально-критическую направленность.

В деле церковного преобразования Цвингли также шел дальше виттенбержцев: отвергалась не только месса, но и органная музыка, иконы, картины, украшения, торжественные шествия. Суровое и бесцветное новое богослужение ограничивалось молитвой и проповедью.

Цвингли был сторонником республиканского политического идеала и подчинил ему саму церковную реформу. Однако от демократически-правовых требований швейцарец был еще очень далек. Реорганизация церкви проводилась «сверху», по инициативе городского совета, причем с применением насильственных мер.

В учении об оправдании швейцарский реформатор прямо декларировал то, что молодой Лютер в лучшем случае подразумевал: католическим «делам» он противопоставлял раскаяние, проникнутое идеей нравственного совершенствования. Цвинглианская критика церковной магии носила рационалистический характер.

Из семи таинств, узаконенных католической церковью, Лютер, как мы помним, сохранил лишь два: крещение и причастие (евхаристию). Цвингли провозгласил, что и они, по строгому счету, являются не таинствами, а лишь чувственно-наглядными символическими действиями самой общины. Особенно резко этот, взгляд был проведен им в истолковании евхаристии, что вызвало открытый протест виттенбергских теологов. Таинство причастия стало реформационным «яблоком раздора»: полемика по этому вопросу пробудила не меньшие страсти, чем спор о крещении «двумя» или «тремя перстами» в эпоху религиозного раскола в России.

Лютер отверг католическую догму о пресуществлении тела и крови Иисуса в хлеб и вино. Однако он настаивал на том, что преображенное, вездесущее тело Христа так же «присутствует» в «святых дарах», как и сами нисходящие на человека благодать, поддержка и сила бога.

Уже в 1524 году в «Комментариях об истинной и ложной религии» Цвингли выступил с критикой этой компромиссной и труднодоступной формулы Лютера. Он доказывал, что причащение есть просто акт общинного воспоминания о тайной вечере Иисуса (символе единения) и что Христос лишь настолько присутствует в «святых дарах», насколько слово его овладело духом верующих.

Цвинглианское истолкование евхаристии получило распространение не только в швейцарских кантонах; оно было принято Мартином Буцером и другими деятелями верхнегерманской (страсбургской) реформации. Оно сделалось отличительным признаком республиканско-бюргерского евангелизма — знаменем, на котором к концу двадцатых годов алела уже кровь мучеников.

Спор цюрихского и виттенбергского реформаторов не был мелкой богословской перебранкой. Речь шла о фундаментальной религиозно-теологической проблеме — об отношении к чуду.

В своей трактовке евхаристии Цвингли далее всех своих современников продвинулся по пути секуляризации христианского религиозного сознания: он вплотную подошел к выводу, что в евангелизме не должно остаться ничего сверхразумного (все принимаемое на веру должно трактоваться символически).

Однако мы впали бы в ошибку, если бы стали утверждать, будто истолкование евхаристии, отстаивавшееся Лютером в споре с Цвингли, было просто «пережитком католического средневековья».

И точке зрения Цвингли, и точке зрения Лютера в реальной истории антифеодальной борьбы еще принадлежало будущее. В их лице сталкивались два течения самой бюргерской реформации. Швейцарскому горожанину, воспитанному в традициях городской независимости, достаточно было верить, что бог просто поддерживает его собственную рационально взвешенную инициативу, его суровое и мужественное умонастроение. Горожанину средне- и нижнегерманскому, хозяйственная и политическая ситуация которого была до отчаяния драматична, этого было мало. Он должен был верить, что бог телом своим проникает в него, движет им и вызволяет его даже из крайних бедствий. Солдаты Вильгельма Оранского и солдаты Кромвеля в крайних ситуациях подобным же образом сознавали себя.

Что для нас особенно существенно, и Цвингли и Лютер в споре об евхаристии вели себя совершенно принципиально, ни под кого не подлаживаясь. Оба обосновывали и пытались внушить своему читателю то, «что полагали всерьез». Оба не могли быть переубеждены.

Осенью 1528 года полемика прервалась, причем за Лютером осталось последнее слово. Она, возможно, и не заняла бы столь видного места в истории Реформации, если бы год спустя обе партии не оказались втянутыми в масштабный политический замысел, вызревший в головах протестантских князей.

Лютеранские и католические земельные государи были едины в стремлении подавить крестьянское восстание. После победы над ним вновь начались размежевание и вражда. Уже летом 1525 года пять католических князей заключили союз в Дессау с целью насильственного подавления нового вероучения. В феврале 1526 года в Готау Филипп Гессенский вступил в оборонительную коалицию с новым курфюрстом Саксонии Иоганном (преемником умершего 7 мая 1525 года Фридриха Мудрого). К ним примкнули позднее северогерманские города Люнебург, Мекленбург, Анхальт и др. Религиозные исповедания впервые стали символами внутригерманской княжеской усобицы.

Это было зловещее предзнаменование. Традиционные феодальные распри укрупнялись и заострялись за счет религиозного раскола. Новые союзы князей уже предрекали время, когда Германия сделается полем жуткого тридцатилетнего сражения католической Лиги и протестантской Унии.

В июне — августе 1526 года рейхстаг в Шпейере вынужден был констатировать, что имперское правительство не может обеспечить никакого общего регулирования церковных вопросов. Постановлялось, что до созыва национального собора князья должны распоряжаться религиозной жизнью «так, как каждый из них надеется отвечать перед богом и императорским высочеством». Поземельное развитие немецкой церкви было признано юридически.

В феврале — марте 1529 года на втором шпейерском рейхстаге князьям-католикам удалось провести решение о неукоснительном исполнении в Германии Вормсского эдикта. Однако нововерческое меньшинство не подчинилось и заявило протест (отсюда, между прочим, и пошло название «протестанты», закрепившееся затем за лютеранской, цвинглианской и кальвинистской церковью).

Во главе протестантского Готауского союза стоял честолюбивый протектор ландграф Филипп Гессенский (тот самый, который в мае 1525 года вырезал крестьянское войско под Франкенхаузеном). Ландграф завязал дружеские отношения с Ульрихом Цвингли. К весне в их головах созрел план грандиозной протестантской коалиции, охватывающей северные и срединные немецкие княжества, торговые города Юго-Запада, Тироль и Венецию. Этот новый союз «от Балтийского до Адриатического моря» Филипп надеялся повернуть против императора Карла, который именно теперь, выбравшись из долгой череды войн, собрался наконец всерьез заняться разросшейся «немецкой ересью». Ландграфом овладела мечта о германской королевской короне. Ради ее осуществления он готов бы был якшаться не только с лидерами бюргерской реформации, но, пожалуй, и с анабаптистами.

Филиппу нужна была широкая, примирительная религиозная платформа. 22 апреля он предложил Цвингли провести собеседование с Лютером и договориться по вопросу о таинствах. Цвингли согласился, но предупредил, что не надеется на успех.

Когда дело дошло до Лютера, тот сказал, что не сядет со швейцарцами за один стол. Ландграф, однако, стал настойчиво обхаживать нового лютеровского курфюрста Иоганна Верного.

Со слов Лютера, курфюрст питал неприязнь к швейцарским «сакраментаторам», как окрестили в Виттенберге радикальных истолкователей таинств. Однако учтиво-настойчивые приглашения Филиппа и его соблазнительные посулы сделали свое дело: курфюрст распорядился, чтобы Лютер выехал на встречу со швейцарцами и по мере возможности содействовал выработке общенемецкого протестантского кредо.

29 сентября в Марбург, в замок ландграфа, прибыли из Швейцарии Цвингли и Эколампад, из Страсбурга Буцер, Гедио и Якоб Штурм, а из Виттенберга Лютер, Меланхтон, Йонас и Круцигер. Это был самый представительный за всю историю Реформации съезд евангелических вождей.

9 октября 1529 года после предварительных встреч состоялся «марбургский разговор о таинствах», в котором приняли участие только Лютер, Цвингли и Эколампад. Цвингли вел себя в духе «сердечного братского согласия», Лютер держался настороженно и надменно. Швейцарцы выкладывали один довод за другим, а он сидел нахохленным вороном и крупными буквами чертил на суконной обивке стола евангельские слова: «Das ist mein Leib» («сие есть тело мое»). Беседа ничего не дала: замысел примирительного общепротестантского кредо (а вместе с ним и политический проект Филиппа Гессенского — Цвингли) был сорван. Принятые 5 октября «15 марбургских статей» были не документом согласия, а скорее договором о ненападении.

Можно сколь угодно резко осуждать Лютера-человека, бранить его за высокомерие и надменность (он и сам говорил впоследствии, что в Марбурге «извивался, как червяк в пыли», и был «упрямее черта, который торгует душу»). Но очевидно, что узким прагматиком и марионеткой протестантских князей реформатор не был. Более того, он говорил по возвращении в Виттенберг, что его сильно разозлил «пройдоха Буцер», который был согласен на любую формулу евхаристии, лишь бы выиграло дело, задуманное его патроном Филиппом Гессенским. Лютер считал вопрос об евхаристии принципиальным, относящимся к «священному плану истории», к «перспективе спасения», и не сделал ни малейшей идейной уступки в пользу главы Готауского протестантского союза. «У нас и у вас разный дух», — говорил он Цвингли, и это было для него решающим.

Через некоторое время обнаружилось, что грандиозный проект Филиппа Гессенского был неосуществим и политически: дали о себе знать давние конфликты между средненемецкими протестантскими князьями и швейцарскими кантонами.

* * *

В следующем 1530 году происходит событие, которое, казалось бы, спутывает все карты. Партия Лютера, только что обнаружившего беспощадную непримиримость к одному из союзников по протестантскому движению, оглашает компромиссный программный документ, явно рассчитанный на сделку с врагами-католиками.

Что же случилось? Какая сила сделала вчерашнего неумолимого противника швейцарцев покладистым и мягким в отношениях с Римом? Да и верно ли, что с ним произошла такая перемена?

В начале 1530 года император Карл V, не появлявшийся в Германии со времени Вормсского рейхстага, объявил о своем намерении посетить страну. И католические и протестантские верхи возлагали на этот визит большие надежды. Князья-католики уповали на то, что недавно заключенный мир с папой обяжет императора перейти наконец к проведению Вормсского эдикта. Князья-протестанты рассчитывали на возросшую турецкую угрозу: она заставит Карла водить дружбу со всеми немецкими князьями и в интересах империи санкционировать лютеранство. Виттенбергским теологам велено было составить изложение основных принципов евангелизма, которое удобно было бы предъявить императору на предстоящем рейхстаге в Аугсбурге. За исполнение этой задачи взялся Филипп Меланхтон. К июню 1530 года он подготовил первое в истории кредо протестантизма, получившее название «Аугсбургского исповедания».

В документе решительно отрицался иерархизм римско-католической церкви и проводилось резкое различие между духовной и мирской властью. Ясно и без каких-либо уступок формулировался «перводогмат» лютеранства о «спасении одной только верой».

Вместе с тем многие важнейшие идеи Лютера, уже вошедшие в сознание его приверженцев, были дипломатично опущены: ничего не говорилось о всеобщем священстве, об абсолютном предопределении, о неправедности страха перед чистилищем, о неприемлемости отпущений и католического поклонения святым.

В преамбуле к документу отрицались серьезные расхождения между лютеранством и католицизмом. Все выглядело так, будто никакой реформации в Германии не происходило и не происходит. Новый церковный порядок — не более, чем явочное утверждение верхушечной реформы, возможность которой была упущена папством.

Смягчение конфликта с католиками оплачивалось обострением конфликта с другими протестантскими исповеданиями. Меланхтон прямо заявлял, что осуждение швейцарских «сакраментаторов» должно обеспечить благорасположение «романистов».

Лютер поначалу был решительно против какой-либо дипломатии, умолчаний и маскировок. Однако большинство виттенбергских теологов заняло сторону Меланхтона. Они были недовольны самоуверенным и грубым поведением доктора Мартинуса во время марбургской беседы (хотя не осуждали его в принципе). Они опасались, что крутой темперамент Лютера может причинить много бед в щепетильной ситуации, которая ожидалась в Аугсбурге. Кроме того, сам Меланхтон грозил отъездом из Виттенберга, если его примирительное начинание будет отвергнуто. Меланхтона обхаживал и поддерживал ландграф Филипп Гессенский, который, не попав на роль общепротестантского врага Габсбургов, надеялся теперь завоевать признание нации в качестве всегерманского миротворца. К новым фантазиям ландграфа Лютер был равнодушен, но перспектива потерять Меланхтона, признанного координатора всего виттенбергского дела, его всерьез пугала.

Мы полагаем, однако, что даже это не заставило бы реформатора подписать компромиссное «Аугсбургское исповедание», если бы не еще одно и самое существенное обстоятельство.

Лютер не минуты не верил, что паписты пойдут навстречу примирительной инициативе Виттенберга, а император санкционирует реформацию. В «священном измерении истории», каким его видел Лютер (в плане принципиальной идейной оценки борющихся религиозных лагерей), подобные события были невозможны.

Неверие в успех меланхтоновской акции позволило Лютеру пойти на лукавство. Он одобрил «Аугсбургское исповедание», чтобы Германия увидела, как католики оттолкнут руку, протянутую им протестантами; чтобы император вынужден был действовать нагло; чтобы ландграф Филипп, Филипп-теолог и вся склонившаяся на их сторону виттенбергская теологическая команда на опыте убедились бы в проницательности самоуверенного, упрямого и несговорчивого Мартинуса.

О лукавстве реформатора говорят, по крайней мере, три факта.

Во-первых, лютеровские одобрения «Аугсбургского исповедания» и присоединенной к нему «Апологии» содержат в себе «щепотку аттической соли». Доктор Мартинус пишет, например: «Я прочел «Апологию» Филиппа Меланхтона: она весьма мне нравится, и я не знаю, чего бы в ней следовало улучшить или изменить, да еще так, чтобы соблюсти приличия, ибо я не умею выступать столь мягко и тихо». Он отгораживает себя от Меланхтона тонкой перегородкой иронии.

Во-вторых, Лютер твердо настаивал (и настоял) на том, чтобы на рейхстаге в Аугсбурге «Исповедание» было предъявлено не как позиция виттенбергских теологов, а как позиция протестантских государей. Реформатор прятал свою партию за спину ландграфа Филиппа и курфюрста Иоганна. Творение виттенбержцев предъявлялось императору в качестве «княжеского исповедания».

В-третьих, Лютер прятал еще и себя самого за спину своей партии. В Аугсбург ехать было нельзя (император в соответствии с Вормсским эдиктом мог бы и даже должен бы был арестовать Лютера). Виттенбергский вождь отводил себе роль наблюдателя и возможного критика всего того, что произойдет на рейхстаге.

В середине июня благодушный Меланхтон, издавна тяготевший к полюбовному улаживанию церковного раскола, отправился в Аугсбург набивать синяки, а лукавый Лютер высадился по дороге, чтобы из диковинного замка Кобург — с высоты ласточкиных гнезд — следить за предстоящей теолого-дипломатической комедией.

События (если не говорить о деталях) развивались именно так, как ожидал реформатор. Карл V по приезде в Аугсбург запретил препятствовать евангелической проповеди, но в беседе с представителями католического лагеря заверил их, что мера эта временная. На зачтение «Аугсбургского исповедания» (князья-протестанты выдвигали это как условие обсуждения турецкой проблемы) император согласился скрепя сердце. Документ огласил саксонский канцлер Байер. Дело происходило не в ратуше, где заседал рейхстаг, а в маленьком готическом зале пфальцского епископства. По просьбе императора была составлена комиссия из теологов-католиков. В нее вошли Иоганн Экк, соратник Тецеля Вампина, эрфуртский университетский наставник Лютера Узинген и его присяжный хулитель Кохлей. Комиссия составила «Опровержение», где «Аугсбургское исповедание» квалифицировалось как документ расплывчатый, неискренний и полный умолчаний. Карл V принял «Опровержение». Он предложил князьям-нововерцам вернуться «в лоно истинной церкви», прежде чем он вынужден будет выступить как ее «рыцарь и заслон». Император имел в виду военное насилие и лишь после долгого урезонивания согласился отсрочить его до созыва общегерманского собора. Меланхтон был растерян, письменно испрашивал у Лютера разрешения на новые уступки и вообще превращался во все более жалкую фигуру. Другие виттенбергские теологи были теперь против него и требовали немедленного прекращения позорного торга. Громче всех осуждал Меланхтона ландграф Филипп: в знак протеста против случившегося он покинул рейхстаг с поспешностью беглеца. Дело дошло до того, что князья-католики сочли возможным позволить себе благотворительный жест и просили Карла до открытия собора не отменять «чашу для мирян» там, где она уже введена, и не сажать в тюрьмы оженившихся священников.

В этот момент Лютер выступает из-за двух заслонявших его спин. Он пишет резкие письма в адрес Аугсбургского рейхстага, который именует бесплодным «птичьим базаром». Он отзывает с рейхстага представителей виттенбергской теологии. Он принимает на себя роль народного протестантского оратора, который одергивает и поправляет заигравшихся протестантских государей. Он пытается, наконец, встать в позицию простолюдина, не вовлеченного ни в одну из столкнувшихся на рейхстаге религиозных партий. Вот, рассудите, говорит он: князья-нововерцы сделали все возможные уступки, дошли почти до заискивания. И что же? Католические верхи империи с кайзером во главе ответили им подозрением и угрозами!

В «Обращении к духовенству, собравшемуся на рейхстаг в Аугсбурге» Лютер вновь подымается до пафоса своих ранних обличительных выступлений. Я, пишет он, издавна говорил, что паписты, из-за их антихристова духа, никогда не допустят, чтобы проповедники Евангелия мирно сосуществовали с ними под охраной империи. Кое-кто не верил. Теперь он может сам во всем убедиться. И пусть католики не надеются больше, что Лютер протянет им руку. «Пока я жив — я чума ваша… Я должен, как говорит Исайя, быть вам медведем и волком по пути в Ассирию. Да не будет вам покоя перед моим именем, покуда вы не сделаетесь лучше или не сгинете!»

Письма и обращение реформатора положили конец унизительной для Виттенберга дипломатической возне. Авторитет Лютера среди соратников снова стал непререкаемым. Меланхтон вернулся в положение «первого секретаря» виттенбергской реформации и прилежно работал над составлением конкордатов, школьных программ и формул новой протестантской схоластики. В годы, последовавшие за Аугсбургом, он стал таким, каким мы знаем его по характеристике Ф. Энгельса, — прообразом «филистерского, чахлого кабинетного ученого».

19 ноября 1530 года Карл V подтвердил Вормсский эдикт с его строгими мерами. Все церковные новшества были запрещены. Протестантским князьям предоставлялся срок до 15 января следующего года, чтобы одуматься. Упорствующим грозила военная расправа. Комическая и вместе с тем отрадная сторона нового имперского указа состояла в том, что в пику лютеранам не были санкционированы какие-либо карательные акции против цвинглианцев.

На решение кайзера реформатор ответил «Обращением доктора Мартина Лютера к его возлюбленным немцам». Лютер поносит католическую партию в рейхстаге и разрешает протестантам даже в случае войны или восстания не оказывать помощи папистам. К бунтарским действиям он по-прежнему не призывает, но говорит, что, если его, Мартинуса, захватят или убьют, об этом следует объявить на всех площадях и рынках — и уж пусть епископы, попы и монахи не удивляются, если многие из их своры отправятся вслед за ним в могилу. Одновременно Лютер дает понять, что протестантским князьям пора подумать о мерах необходимой обороны.

У империи хватило силы только на то, чтобы пригрозить княжеско-бюргерской реформации; привести свою угрозу в исполнение Карл V не мог. Более того, репрессивная наглость императора и боевые призывы Лютера вырвали население из религиозной апатии и оживили евангелическое движение. Несмотря на все усилия имперской власти (иногда грубые, а чаще расчетливые и хитрые), протестантская коалиция в Германии упрочивалась и расширялась. В феврале — марте 1531 года организовался Шмалькальденский союз. К старому, готаусскому ядру присоединились Вильгельм Ангальский, графы Мансфельдские, а также города Страсбург, Ульм, Констанц, Нейтлинген, Мемминген, Линдау, Биберах, Изни, Любек, Магдебург и Бремен. Члены союза обязались помогать друг другу в случае военного нападения на любого из них. Протестанты противостояли теперь имперско-католическому лагерю как объединенная и замкнутая политическая сила.

Размышляя над смыслом происходящего, Лютер высказывал идеи, близкие к известным рассуждениям Гегеля о «хитрости мирового разума», который посрамляет и обращает себе на пользу самые блестящие выкладки человеческого рассудка. В одном из писем к курфюрсту Иоганну Лютер замечал: «Все не так свершается, как задумывают, и подобающие это слова «воистину, я и не предполагал». Ведь не получилось у папы и кайзера того, что они задумали в Аугсбурге, и не должно было получиться, и как раз потому, что они все хотели объять мыслью».

Означало ли это, что Лютер вообще отказывался от рационального подхода к политическим проблемам и считал самым мудрым ожидать божественного озарения? Нет, противоположность всеобъемлющим расчетам рассудка он видел не в наитии, а в «смиренной трезвости ума», которую одну только бог и удостаивает своими подсказками.

Примером этой «смиренной трезвости» могут служить размышления реформатора над «правом необходимой обороны», остро дебатировавшимся в 1531–1534 годах.

Лютер подчеркивает сугубо мирской (гражданско-политический) характер проблемы и отклоняет решения, подсказываемые распаленным религиозным чувством. Как и десять лет назад, в ответе Гуттену и Зиккингену, Лютер отвергает дворянско-княжеское восстание в защиту евангелизма. Вооруженное сопротивление империи, говорит он, может иметь только оборонительный характер и исходить только от законного протестантского государя. Последний уже не просто защитник известного вероисповедания (вере положено завоевывать мир без помощи меча) — он защитник им же учрежденной церкви и всех новообразований, которые она внесла в «мирской порядок». Новые постановления империи направлены на возвращение секуляризированных церковных имуществ, на расторжение некоторых браков, на устранение известной формы школьного обучения и т. д. Подобному покушению на суверенитет князь-протестант вправе сопротивляться так же, как если бы речь шла о посягательстве на его территорию.

Вооруженная защита реформации, несколько раз оговаривается Лютер, — тема не для теологов, а для юристов. Она имеет в виду не саму веру (идеи), а «блага» и определенные элементы «мирского порядка», связанные с верой. Но именно поэтому право вооруженной защиты протестантских земель не может быть абсолютным. Оно теряет силу при угрозе бедствий, превосходящих бедствие императорского насилия.

* * *

В сентябре 1534 года скончался папа Клемент VII. На римский престол под именем Павла III взошел кардинал Александр Фарнезе. Он был сторонником умеренной церковной реформы, замысел которой постепенно преобразился в замысел контрреформации. В начале своего понтификата Павел III надеялся ослабить «лютеровскую ересь» с помощью гибких дипломатических мер. Осенью 1535 года он направил в Германию своего нунция, кардинала Пьетро Паоло Верджерио, чтобы тот повлиял на протестантов накануне предполагаемого вселенского собора. Перевалив через Альпы, Верджерио увидел, однако, что здесь можно толковать только о соборе национальном. Он принял условия игры и через нового курфюрста Саксонии Иоганна-Фридриха (Иоганн Верный умер в 1532 году) стал добиваться личной встречи с Лютером.

Реформатор оказался в нелегком положении. Садиться за стол переговоров с папским нунцием он не желал; созыв собора (будь то вселенского, будь то общегерманского) хотел бы отсрочить как можно долее. Вместе с тем идея общегерманского собора была когда-то именно им, Лютером, пущена в ход, отстаивалась тремя немецкими рейхстагами, и ни в коем случае нельзя было обнаруживать, что с 1530 года виттенбержцы пользовались ею просто как спасительной фикцией.

Мартинус снова прибег к лукавству, но на этот раз главную роль в комедии пришлось играть ему самому. 7 ноября в ворота виттенбергского княжеского замка въехала специально нанятая для этого случая богатая карета. Из нее косолапо вышел Лютер, сопровождаемый подчеркнуто услужливым Бугенхагеном. На Лютере была куртка из верблюжьей шерсти, какую носили дворяне, а под ней — атласная рубашка с яркими крупными пуговицами. На шею была накручена тяжелая золотая цепь, а на пальцах блестели кольца. Перед встречей Лютер тщательно выбрился, напомадился и вообще сделал все возможное, чтобы производить впечатление человека, который хочет выглядеть моложе своих лет.

За завтраком доктор Мартинус был до неприличия словоохотлив. Он кичился своим богатством и в весьма соблазнительных выражениях описывал девственнику Верджерио «благочестивую монашку, которая подарила ему пять детей». Он говорил, что нимало не обижается на прозвище «виттенбергский папа», придуманное для него благочестивым Себастьяном Франком, поскольку и вправду любит начальствовать; Бугенхагена, к примеру, он считает своим епископом. Все это было так нелепо, грубо и вызывающе, что Верджерио, слывший за одного из самых умных и уравновешенных папских дипломатов, просто не знал, как ему вести себя с этим разряженным, чванным мужиком. Разговор об отношении виттенбержцев к общегерманскому собору не склеился.

В донесении папе Верджерио писал, что Лютер несносен: сами его манеры выдают «надменность, злонамеренность и необдуманность»; это «простак, без глубины, без единого выстраданного суждения». Готовя собор, можно надеяться разве что на протестантов-князей, но ни в коем случае не на их самодовольного и ограниченного религиозного вдохновителя.

Это было именно то, чего добивался Лютер. Просьба курфюрста о встрече с папским нунцием была удовлетворена. Примирительная акция Рима сорвалась. Подлинное отношение Виттенберга к созыву собора осталось неуличенным.

За мастерски разыгранную хитрость реформатору пришлось расплачиваться уже после смерти: во всех католических биографиях характеристика Верджерио (а она, надо сказать, была выполнена с редким писательским талантом) стала фигурировать как самое исчерпывающее и достоверное изображение позднего Лютера. Он был представлен читателю как человек ограниченный, грубый и пошлый, личное знакомство с которым могло бы кого угодно предохранить от соблазнов протестантской веры. Лишь некоторые из биографов-католиков указывали в примечании на курьезное обстоятельство: в 1544 году кардинал Верджерио, так глубоко заглянувший в душу реформатора, порвал с Римом и перешел в лютеранство…

В конце тридцатых годов на политической сцене не осталось ни одного из первоначальных течений немецкой реформации, кроме лютеровского. Мюнцер и его сторонники были казнены; радикальные анабаптистские секты ушли в подполье, а после кровавого подавления мюнстерской коммуны (весна 1536 года) фактически прекратили свое существование; умеренный анабаптизм опустился до угрюмой покорности и не выдвигал никаких политических требований; цвинглианство было подавлено в 1531 году; верхнегерманская (страсбургская) реформация в 1536 году приняла непререкаемую гегемонию Виттенберга. Между тем реформация самого Мартина Лютера завоевывала все новые территории и институты. Она доминирует в Северной и Средней Германии, окончательно утверждается в Дании и Швеции, имеет сильные очаги в Южной Германии и запускает щупальца в Австрию и Северную Италию. Ее идеи повсеместно (не только в самих протестантских землях) оказывают влияние на организацию школьного обучения, на понимание задач церковной благотворительности и практически действующее семейное право.

Главная причина этого успеха кроется, конечно, в устойчивой поддержке немецких князей, превратившихся после Крестьянской войны в безраздельных хозяев Германии, — поддержке, которая отнюдь не делает чести доктору Мартинусу и его партии. Однако неправильно было бы сбрасывать со счетов искусство Лютера-политика, твердого, неуемного, а если требовалось, — артистически хитрого. Даже в служении феодальным покровителям протестантства он оставался бюргерским религиозным идеологом, непримиримым к упадочной беспринципности княжеского сословия.

 

XII. «Книга, которая и называется книгой»

В 1534 году из печатни Ганса Люффта вышла книга, называвшаяся «Библия, которая есть полное Священное писание на немецком». Ниже значилось: «Март. Лютер. Виттенберг».

Над переводом Библии реформатор трудился в течение двенадцати лет, приобретя за это время все недуги сидячего образа жизни: тучность, одышку, камнепочечную и сердечно-сосудистую болезнь. Немецкий текст Нового завета был подготовлен быстро — в течение трех месяцев. Лютер, мог здесь опереться на работу, блестяще проделанную Эразмом (на его латинский перевод греческого новозаветного текста). Подготовка немецкого издания Ветхого завета оказалась делом трудоемким и долгим.

Лютер работал не один; он был, если угодно, старшиной виттенбергского «переводческого цеха». «Мастеру Мартину» помогали такие искусные и прилежные «подмастерья», как Меланхтон (главный советчик в греческом языке), Аурогаллус (преподаватель древнееврейского в Виттенбергском университете), Круцигер (специалист по халдейским парафразам Ветхого завета), Бугенхаген (знаток латинской Вульгаты) и целая группа менее заметных теологов. Издание было оснащено многочисленными комментариями и иллюстрировано Лукасом Кранахом Старшим.

Об усилиях, которых стоил перевод на немецкий, Лютер в предисловии к Книге Иова, рассказывал так: «Над Иовом работали мы все: магистр Филипп, Аурогаллус и я; и что же — за четыре дня сумели осилить едва три стиха… Читатель и не подозревает, какие пни и колоды лежали там, где он нынче шагает, словно по струганым доскам, и как мы потели и трепетали, убирая эти пни и колоды с его пути». В другом месте реформатор вспоминал: «Первопричина того, что я смог найти ясный и чистый немецкий, — в моих помощниках-переводчиках. Часто случалось, что мы по две, три, четыре недели искали одно-единственное слово».

Непримиримый в теологических спорах с противниками, Лютер был поразительно терпим по отношению к критике своей переводческой работы (к ее научному филологическому корректированию, как мы сказали бы сегодня). Он шел навстречу поправкам; он искал возражений. До конца дней создатель немецкой Библии неустанно совершенствовал свое творение и созывал новые и новые «ревизионные комиссии по переводу Священного писания» (самая авторитетная из них заседала в Виттенберге в 1540–1541 годах). В результате уже при жизни реформатора в его переводе было выправлено несколько сот неточностей (к 1883 году — около трех тысяч).

Чем бы ни занимался Лютер в 1522–1534 годах, он постоянно сознавал себя «толмачом книги божьей». Это упорство и даже одержимость свидетельствовали о верности Лютера одному из определяющих принципов его раннереформационной программы.

В средние века Писание было надежно упаковано в латынь — язык клириков. Читать его могло лишь меньшинство, получившее университетскую подготовку, а толковать — одни только богословы. Даже для низшего духовенства Библия была почти недоступна. Что касается мирянина-простолюдина, то можно сказать, что папская церковь прятала от него текст Священного писания (противоречивый, многозначный, способный возжигать критические и социально-утопические настроения) примерно так же, как режущие предметы прячут от детей и людей умственно неполноценных. Недоверие папистов к самостоятельному суждению простого человека, может быть, ни в чем другом не выражалось столь определенно.

Стремление вложить Библию в руки мирян обнаруживается во многих средневековых ересях и развивается бок о бок с социально-оппозиционными настроениями. Однако реальная работа по переводу Библии обрывается на полпути (чаще всего из-за недостатка филологической культуры).

Лютер доводит дело до конца. Он вручает Писание немецкому мирянину, невзирая на предостерегающие окрики католиков и даже гуманистов, видевших в Крестьянской войне наглядное свидетельство того, что народу еще рано самому читать «книгу книг».

После крестьянского восстания Лютер-политик недоверчиво относился к народу. Однако он не опустился так низко, чтобы по примеру средневековых церковников запирать от них Библию «на латинский замок». Как ни упрям бывал реформатор в защите виттенбергского богословского мнения, он не считал его непогрешимым. Мудрость Лютера, говорил он, ничто перед мудростью, которую можно извлечь из Библии «всей общиной», в ходе длительного «благочестивого толкования». В 1534 году доктор Мартинус готов был повторить то, что провозглашал в 1520-м: «На земле не написано более ясной книги… Простая дочь мельника, ежели она верует, может ее правильно понимать и толковать».

В немецком переводе Библии Лютер видел прежде всего средство для приобщения нации к «евангелической правде». Но реальные последствия его усилий оказались куда более внушительными.

Для верующего простолюдина XVI века, будь то лютеранина, будь то католика, лютеровская Библия, если вспомнить крылатые слова Г. Гейне, стала «книгой, которая и называется Книгой» — универсальным письменным первотекстом. Прежде крестьянин или ремесленник читал разве что указы, объявления, афиши да летучие листки. Теперь он впервые читал, как читают «ученые» — пусть с трудом, пусть по слогам. Язык немецкой Библии воспринимался как «язык с большой буквы», отличающийся от разношерстной устной речи, которая меняется от места к месту, от сословия к сословию.

Под воздействием лютеровской Библии, писал философ И. Г. Гердер, «в Германии и прилегающих к ней странах впервые сложилась народная (populares) литературная публика». Лютер-переводчик открыл немецким крестьянам и ремесленникам ворота в мир книги — всякой книги, начиная с «изящной словесности» и кончая первыми (нелатинскими) техническими пособиями. Он пробудил в народе потребность чтения. Известный библиограф Пауль Питч подсчитал, что в 1530–1540 годах в Виттенберге вышло 34 выпуска Библии, а в остальной Германии — 72 перепечатки этого издания; далее в 1541–1546 годах (до смерти Лютера) — еще 18 виттенбергских выпусков и 26 перепечаток. В целом же в 1534–1584 годах появилось не менее 100 тысяч экземпляров лютеровского «полного Священного писания на немецком» — главным образом печати Ганса Люффта. В бюргерских семьях вечернее чтение Библии стало основной формой «благочестивого досуга».

Лютер не первым пытался перевести Библию на немецкий. Как показали новейшие исследования, к 1522 году (к моменту выхода «Сентябрьской Библии») существовало 14 верхненемецких, 4 нижненемецких и 4 нидерландских относительно полных изданий Священного писания на родном языке. Однако только текст Лютера получил всенародное признание и стал важным фактором в развитии национальной культуры.

Историк из ГДР Л. Штерн указал на две главные причины этого успеха.

1. Долютеровские переводы Библии были «калькой» с ее канонизированного латинского текста (Вульгаты). Филологические исследования, прославившие немецких гуманистов XV–XVI столетий, обнаружили, что Вульгата часто не соответствует древнееврейскому и греческому первоначальному тексту. Кроме того, они открыли в этом тексте именно такие смыслы и акценты, которые соответствовали напряженным нравственно-религиозным исканиям предреформационной эпохи.

Лютер-переводчик стоял на плечах Рейхлина и Эразма. «Классическая филология гуманистов, — писал Л. Штерн, — была неустранимой идеологической предпосылкой для победы Реформации».

Доктору Мартинусу было чуждо всякое преклонение перед Вульгатой. Он больше не копировал ее создателя Иеронима — он оживотворял древний подлинник в немецком языке, как ренессансные художники оживотворяли искусство античных мастеров.

2. Феодальная раздробленность Германии находила выражение в существовании многих местных языков и наречий. Долютеровские переводы Библии не переступали через эту локальную ограниченность, хотя в XV–XVI веке благодаря развитию внутреннего рынка в Богемии, Верхней Германии и немецкой Швейцарии уже складывались письменные языки, понятные и за пределами отдельных земель.

Реформатор решительно опирается на объединительные речевые тенденции.

В силу ряда причин (по сей день до конца не раскрытых) тюрингенско-саксонский район, в котором вырос и действовал Мартин Лютер, оказался своего рода «общенемецким языковым перекрестком». Устная речь, развивавшаяся в землях, которые окружали Эрфурт, Лейпциг и Мейсен, оказывалась посредником между верхне- и нижненемецким языком.

Эту речь («устную верхнесаксонскую»), писал Л. Штерн, «мы уже находим в нескладной поэзии Ганса Розенплюта, Ганса Фольца и Ганса Сакса… Бесчисленные шванки, басни, карнавальные игры, листовки, проповеди, песни, воззвания, анекдоты, апокалипсические пророчества осели в предреформационные бурные годы в качестве своего рода всеобщей языковой субстанции, из которой черпал Лютер…».

Кроме того, именно в Саксонии сложился так называемый «канцелярский язык» (язык деловой и придворной переписки), который уже в XV веке получил признание во многих районах Германии.

В одной из «застольных речей» сам Лютер отмечал: «…я говорю на саксонском канцелярском, которым пользуются все князья и короли в Германии. Все имперские города, княжеские дворы переписываются на саксонском, то бишь на языке нашего князя; поэтому он и есть общий немецкий язык».

Переводя Библию, Лютер слил воедино «верхнесаксонский устный» и «саксонский канцелярский». Он поддержал и взаимно усилил две наиболее выразительные стихийные тенденций, работавшие на преодоление языковой раздробленности Германии. В протестантской апологетической литературе Лютер нередко именовался «создателем немецкого литературного языка». Это, конечно, преувеличение: единый литературный язык существует в Германии лишь с XVIII века и имеет многих творцов. Но несомненно, что в качестве переводчика Библии реформатор «существенно ускорил процесс разработки единого, для всей нации значимого письменного языка».

Объединение «верхнесаксонского устного» с «саксонским канцелярским» не было их простым суммированием. В лютеровском переводе они опознаются как компоненты языка новозданного. И как бы далеко ни заходило изучение объективной обусловленности словаря, синтаксиса и стиля «Немецкой Библии», все-таки нельзя не согласиться с известным замечанием Г. Гейне: «Каким образом Лютер дошел до языка, на который он перевел свою Библию, остается для меня по сей час непостижимым».

Формирование национального литературного языка — процесс долгий, общественно необходимый, осуществляемый многими деятелями культуры. И все-таки зачинатель процесса накладывает на него таинственную и неизгладимую индивидуальную печать. Вся позднейшая словесность Германии стоит под знаком лютеровского языкотворческого гения, который реализовался с помощью особых методов обращения со словом и благодаря развитию целого комплекса индивидуальных дарований.

* * *

Перевод Лютера поражал своей наглядностью. Не случайно его так часто сравнивали с гравюрами Дюрера и Кранаха. Даже между отдельными словами древнего и нового языка Лютер — всюду, где это возможно, — пытался отыскать наглядные соответствия. Рассказывают, что однажды он зашел во двор к мяснику, попросил разложить перед ним разделанного барана и сказать, как правильнее всего называть по-народному различные органы и части туши. Затем Лютер обратился к сопровождавшему его раввину, чтобы тот точно назвал ему все это на древнееврейском.

Переводя Библию, реформатор постоянно ориентировался на словарь и способ понимания немецкого простолюдина. Отсеивая неудачные выражения, он чаще всего говорил: «Простой немец так не изъясняется» или: «Этого не терпит обычный язык». Лютер как бы подслушивал речь поля, мастерских, рынка, а затем внедрял ее в письменный язык. Он гордился, что умеет «смотреть в уста простому человеку».

Умение это объясняется не просто тем, что Лютер с детства был близок к народному быту. Оно культивировалось с помощью специальных занятий.

В начале тридцатых годов доктор Мартинус составил первое в Германии обширное собрание народных пословиц и поговорок, включившее около двух тысяч выражений.

В 1530 году, в Кобурге, он начал переводить для народа басни Эзопа. Сохранилась лишь часть этой работы: «Некоторые басни Эзопа, переведенные д-ром М. Л., с приложением предисловия о веселости этой книги и ее истинной пользе для всякого, какому бы сословию он ни принадлежал» (посмертное издание 1557 года). В предисловии Лютер выступал против прежних натужный переложений Эзопа, не обеспечивающих «изящного поучения, предостережения и воспитания для внешней жизни в миру». Эзоп, говорил он, должен предстать «веселым и милым и вместе с тем почтенным и назидательным».

Перевод Эзопа был работой, необходимой для совершенствования лютеровского языкового мастерства. Реформатор, с одной стороны, осваивал греческую моральную стилистику, с другой — учился передавать ее в лаконичных формах народной нравственной мудрости, которые открылись ему при собирании немецких пословиц.

Годы работы над переводом Библии были временем, когда Лютер заявил о себе как талантливый немецкий поэт и композитор.

В 1523 году он создает около двадцати духовных песен, в 1527–1529-м — ряд хоралов, в 1535–1546 годах выпускает песни и стихи духовного и мирского содержания (в том числе для детей).

Песенное творчество Лютера было теснейшим образом связано с его реформаторской программой.

Средневеково-католическая месса отводила мирянину роль молитвенно настроенного слушателя. В церкви пели «профессионалы» (монахи, студенты, ученики латинских школ); их хору отвечал (антифонировал) пастор. Лютеровская идея всеобщего священства логически вела к тому, чтобы каждый мирянин в составе общины «сам славил бога». Это заставило вспомнить о так называемом «амброзианском пении» рифмованных гимнов, практиковавшемся за 200 лет до учреждения жертвенной мессы Григорием VII.

Лютер возродил в богослужении старейшую форму церковной музыки — хорал, благодаря чему каждый мирянин в самом культе обретал свой голос. Месса преобразовывалась в литургию — молитвенное пение общины, сопровождаемое органом.

Работа над протестантской духовной песней оказала глубокое воздействие на переводческие занятия Лютера. Она помогла ему отыскать торжественную музыку немецкой речи, созвучную торжественности древнего библейского текста. Она позволила сделать весь перевод (особенно же перевод псалмов) лиричным и певучим. Она способствовала тому, чтобы текст Писания стал народным не только по словарю, но также по интонации и ритму.

* * *

К моменту завершения перевода Библии мировоззрение Лютера глубоко отличалось от мировоззрения великих деятелей Возрождения.

И все-таки творение реформатора может с полным правом именоваться ренессансным. В нем тот же титанизм, то же оживотворение древности, то же соединение многообразных человеческих дарований, что и в произведениях Петрарки, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Дюрера, Рабле. И подобно тому как великие возрожденческие полотна, скульптуры и книги заставляли благоговейно умолкать представителей различных исповеданий, «Немецкая Библия» Лютера нашла признание не только у протестантов. Не отдать должное переводческому гению реформатора не могли даже самые яростные его противники из католического лагеря.

Что касается позднейших историков немецкой литературы, то их можно назвать участниками «многовекового панегирического конкурса». Я. Гримм, которого называют основоположником немецкой филологии, утверждал, что без творения Лютера последующий расцвет литературы в Германии никогда не имел бы места. По словам Генриха Гейне, Лютер-переводчик «скрепил литературным единством политически и вероисповедно раздробленную страну». Известный филолог Р. Борхард во вступлении к «Новому изданию Лютерова перевода Библии в его первоначальной форме» писал: «Для немецкого народа Библия Лютера стала тем, чем поэзия Данте была для Италии…»

Уже при жизни реформатора было видно, что его Библия пришлась по душе немецкому мирянину. Но одного лютеровского таланта все-таки было бы для этого совершенно недостаточно.

Если бы (а это не невозможно) перевод, подобный лютеровскому, появился на свет не в тридцатых годах XVI, а в тридцатых годах XV века, он не завоевал бы простолюдина. Почему? Потому что новая, родноязычная Библия осталась бы рукописной, а следовательно, дорогостоящей и редкой.

Печатный станок, появившийся во второй половине XV века, и «Немецкая Библия» как бы запрашивали друг друга. Творение Лютера, по самой сути своей обращенное к широкой массе мирян, нуждалось в новом средстве размножения письменного текста. Немецкие печатни давно ждали книгу, которую бы согласился покупать даже плохо образованный, по слогам читающий немец.

Но не только печатный станок нужен был для широкого распространения лютеровской Библии. Для этого требовалась еще новая церковь и новая программа народного образования.

Виттенбергские теологи поставили немецкое Писание в центр обязанностей прихожанина-нововерца: он должен был внимательно слушать проповедь на слова Библии, петь ее стихи и непременно читать и учить ее дома. Евангелическая церковь со всех сторон окружила мирянина лютеровским языком.

Католическое богослужение предъявляло довольно высокие требования к подготовке священников, но не спрашивала никакого образования с мирян. Они ведь были просто зрителями и слушателями мессы, совершавшейся «за них и ради них». Богослужение лютеранское по самой сути своей нуждалось в грамотном прихожанине, который читает, помнит и толкует библейский текст. Но, заботясь об удовлетворении этой новой церковно-религиозной потребности, виттенбержцы работали одновременно и на потребность историческую: они прокладывали путь к программе всеобщего начального обучения.

Еще в начале 1524 года Лютер написал сочинение «К советникам всех городов немецкой земли о том, что они должны учреждать и поддерживать школы». Он требовал, чтобы все дети ежедневно посылались в школу на один-два часа; чтобы обучение сочеталось с играми и не было для детей каторгой. Он ратовал за организацию библиотек, где каждый мог бы найти немецкое Евангелие, а также полный текст Писания на древнееврейском, греческом и латинском языках. Библиотеки должны содержать также книги о «семи свободных искусствах», праве, медицине и (это Лютер особенно подчеркивает) об истории.

В 1530 году реформатор вновь обратился к теме народного образования и опубликовал «Проповедь о том, что детей нужно направлять в школы». Это было время, когда Лютер уже разошелся с гуманизмом, и его сочинение не содержало прежних похвал по адресу «свободных искусств», правоведения и истории. Но одновременно он, как никогда категорично, настаивал на непременном обучении всех немецких детей чтению и письму.

Под угрозой «гнева божьего» реформатор умолял князей, чтобы они уделили часть секуляризированных церковных богатств на учреждение народных школ. Что касается родителей, не желающих посылать детей в ученье, то к ним Лютер готов был применить самые строгие «принудительные меры». «Кто не хочет, чтобы его отпрыски учились, — писал доктор Мартинус, — того оставлять без причастия, детей его не крестить, отказывать ему во всяком вспомоществовании и даже изгонять из отечества!»

Виттенбергские теологи вели упорную работу по культивированию новых стимулов образования и новых его программ. Особенно велики здесь заслуги Филиппа Меланхтона. Он дал новое обоснование гуманистическим университетским курсам; написал учебники (блестящие для того времени) по древним языкам, грамматике, диалектике, риторике, психологии, физике, этике, истории; подготовил плеяду наиболее выдающихся профессоров и преподавателей второй половины XVI века. За свою работу на ниве образования Меланхтон удостоился почетного имени Praeceptor Germaniae (учитель Германии). Он первым развил идею гуманистической гимназии и дал набросок того типа школьного образования, который в буржуазной практике сохранил свое значение вплоть до середины XIX века.

 

XIII. Огонь под пеплом

В последние годы жизни Лютер, пожалуй, ничему не уделял так много внимания, как строительству новой протестантской церкви. Оно так же поглотило реформатора, как государственные дела способны поглотить политика или опыты — ученого. Массу времени Лютер тратит на обсуждение разного рода программ и инструкций, на присутствие в комиссиях, на беседы с пасторами и переписку с князьями-протестантами. События, с ним случающиеся, приобретают характер церковно-политических казусов. Среди них есть драматические, даже интригующие (такова, например, история с тайным освящением двоеженства ландграфа Филиппа Гессенского). Однако интереса для социальной (внецерковной) истории они, как правило, не представляют. Иное дело общее душевное состояние Лютера: оно по-прежнему социально значимо.

Стареющий реформатор испытывает все большую неудовлетворенность результатами своих церквоустроительных усилий. Как религиозный философ, как теоретик государства и права, как филолог, поэт, музыкант, Лютер нередко предвосхищает Новое время. Но вот в своем «прямом деле» он постоянно увязает в средневековье, под новыми названиями восстанавливая учреждения, нормы и порядки, когда-то им же обличенные в папской церкви. Это была горькая расплата за союз с князьями, за отказ от широких раннереформационных замыслов.

В 1523 году Лютер опубликовал сочинение под выразительным названием «О том, что христианское собрание, или община, имеет право и власть судить обо всяком учении, а также призывать, назначать и отставлять своих пасторов на основе и по мотивам Писания». Уже в «Призыве к миру на основе Двенадцати статей» народный выбор пасторов был ограничен правом их княжеского утверждения. После Крестьянской войны Лютер объявил князей протекторами земельных церквей и, по сути дела, вручил им те полномочия, которыми прежде обладали римские епископы.

Идея епископских полномочий мирского владыки не была новой: она не раз выдвигалась средневековыми церковными апологетами монархии. Лютер хватается за нее «за неимением лучшего» после так называемой «большой визитации».

В 1527–1528 годах виттенбергский реформатор и его помощники обследовали церкви Саксонского княжества. Впечатление было удручающим. Обнаружилось, что немецкий мирянин-простолюдин фактически отпал от церкви, верует «как ему заблагорассудится» и не хочет ни выбирать, ни содержать никаких священников. Чтобы хоть как-то воспрепятствовать «полному упадку христианских храмов», Лютер призвал христианских князей на роль прямых покровителей и распорядителей церковной жизни. Пусть земельные государи, рассуждал он, определяют церковный порядок по своему усмотрению — только бы мирянин снова посещал службы, слушал проповеди и размышлял над Евангелием. Пусть священники будут назначенными княжескими служащими, только бы им платили хоть какое-нибудь содержание.

Церковная программа Лютера имела вынужденный и даже чрезвычайный характер. Реформатор вовсе не считал мелкокняжескую церковь, навязанную религиозно равнодушному народу, идеальной организацией христианской общины. Он видел в этом временную меру против крайних бедствий, постигших германское церковное устройство после Крестьянской войны.

Иначе смотрели на дело сами князья: временную программу Лютера они превратили в окончательную и бессрочную. С санкции доктора Мартинуса в немецких протестантских землях утвердился ущербный церковный режим, которому суждено было без каких-либо радикальных обновлений просуществовать в течение почти двух столетий. Режим этот был шагом вперед по сравнению со средневеково-католической организацией, поскольку священники перестали быть привилегированным сословием феодальных землевладельцев, живущих за счет прямой эксплуатации крепостных и полукрепостных. Не было больше ни паразитического «черного духовенства», ни щедро оплачиваемых «храмовых жрецов». Вместе с тем немецкая лютеранская церковь (духовное ведомство при светской феодальной власти) оказалась учреждением зависимым, бюрократически косным, отчужденным от основной массы верующих.

Лютер никогда не называл князей главами земельных церквей и не формулировал никаких «княжеских прав» в делах веры. Князья были для него всего лишь опекунами христианских общин, которые облечены известными «церквоустроительными обязанностями». Не принимать этого во внимание значило бы смешать немецкую протестантскую церковь с англиканской, к которой Лютер относился критически и неприязненно. Но поскольку реформатор отрицал всякий «контроль снизу», всякое народное противодействие, способное принудить господ к исполнению их опекунских обязанностей, постольку протестантские князья сплошь и рядом превращались в маленьких Генрихов Восьмых, совершенно тиранически распоряжавшихся церковным бытом. В Саксонском княжестве произвол светской власти еще сдерживался политическим авторитетом самого Лютера. В землях же, где на роли инициаторов реформации оказались священники без имени и влияния, князья творили буквально все, что хотели. Община попадала во власть господских приказчиков (двух теологов и двух юристов, образовывавших лютеранскую консисторию). Религиозная совесть верующих стеснялась не меньше, чем в пору папского засилья.

Уже при жизни Лютера немногие уцелевшие представители гуманистического движения (например, Симон Лемниус) собрали большой обличительный материал, свидетельствовавший о скандальном сходстве Виттенберга и Ватикана.

Лютер неоднократно декларировал, что в его церкви не может быть никакой «священной палаты». Суждения авторитетных виттенбергских теологов — это не догматы, а лишь «инструктивные мнения». «Кто всегда послушен виттенбергской школе, — говорилось в одной из «застольных речей», — тот еретик и дурной человек, ибо бог не открывал этой школе своего слова». На практике, однако, выходило иначе. В статуте, подписанном курфюрстом Иоганном Фридрихом в 1533 году, за теологическим факультетом Виттенбергского университета закреплялось право неоспоримого решения в вопросах веры, обязательного для всего Саксонского княжества. Лютер до конца дней назначался куратором факультета. По словам Симона Лемниуса, Виттенберг сделался настоящим «трибуналом веры» для немецких протестантских земель.

«В граде божьем, — учил Лютер до последнего дня, — нет никаких правовых требований и вообще речи нет о праве (карательном законе. — Э. С.)… Здесь не место гневу и наказанию, а есть только прощение, братское служение и благодеяние». В отличие от Цвингли и Кальвина виттенбергский реформатор доктринально отрицал отлучение и считал недопустимым уголовное преследование заблуждающихся или нерадивых прихожан. Между тем уже в конце тридцатых годов в инструкциях, которые рассылали по протестантской Германии Меланхтон и Амсдорф, княжеским консисториям разрешалось заточать «дурных христиан» в тюрьму, запрещать им занятия ремеслом и торговлей и т. д. Да и сам Лютер не раз срывался и отступал от принципа. В 1531 году он отказал в причастии (правда, тайно) «вольнодумцу и развратнику» ландфогту Гансу фон Метчу. В 1529 году реформатор, как мы помним, предложил подвергать своего рода «светскому отлучению» родителей, которые не желают посылать детей в школу. В частных письмах он выражался еще резче. «Когда люди ни во что ставят Евангелие, — писал Лютер Спалатину, — они сами объявляют, что хотят быть принуждаемы законом и мечом». Толпа, отвращающаяся от Писания, «нуждается в понукании», а равнодушные «в силу закона десяти заповедей» (то есть ради соблюдения внешнего порядка) должны «приводиться на проповеди». В 1557 году — уже после смерти Лютера — дело дошло до того, что в Виттенберге были введены денежные штрафы для «нерадивых прихожан», а в случае их невыплаты — «содержание в ошейнике подле церкви».

Реформационное учение, как мы помним, категорически исключало ординацию (таинство рукоположения в священнический сан). Однако и этот «ослепительно католический» обряд был в робкой форме воспроизведен в саксонской церкви. С 1535 года курфюрст ввел так называемую «ординационную присягу». Претендент на пасторскую должность вызывался в Виттенберг или Галле и подвергался «допросу о вере». После этого он давал торжественную клятву и получал статус «пригодного к евангелической проповеди».

И все-таки было бы грубой ошибкой думать, будто в церковной сфере лютеровская реформация вообще «окончилась ничем». Сами католические обвинители Виттенберга выбалтывали суть дела, когда говорили, что виттенбергские догматы, каноны, схоластика, ординационные присяги и т. д. представляют собой жалкую пародию на соответствующие установления папской церкви. В широкой исторической перспективе существенно было как раз то, что заимствования эти были подражательными и нестойкими. Протестанты не поднялись выше имитаций; их авторитарные установления оказались административно-политической мерой, державшейся в лучшем случае в течение нескольких десятилетий. Они не имели опоры в основных принципах реформационного учения и распадались, когда политическая ситуация церкви переставала быть чрезвычайной.

Утверждение мелкокняжеской немецкой церкви можно назвать «термидором» бюргерской реформации (в проведении которого, как это ни печально, принял участие и сам ее зачинатель). Но так же, как термидорианский переворот во Франции не смог убить революционных деклараций 1789–1792 годов и воспрепятствовать их долгосрочному всемирно-историческому влиянию, пародийный, имитаторский «папизм» Виттенберга не смог задушить масштабных реформационных идей. И Лютер, и его ближайшие последователи вынуждены были снова и снова провозглашать эти идеи и с помощью разного рода ухищрений оправдывать перед ними свою узкую «церквоустроительную практику».

Реформацию сравнивают иногда с долгим, двухвековым извержением вулкана. Оно не было непрерывным: временами вулкан затихал и его кратеры затягивались тонкой пленкой новых протестантских догматов, канонов и схоластицизмов. Однако это были уже не прочные средневеково-католические базальты: горячая лава раннереформационных идей снова взрывала их.

Германия была тем кратером реформационного вулкана, который задышал раньше других, а затем надолго затянулся «виттенбергским туфом». Многим прихожанам, живым участникам событий, могло показаться, что вулкан потух навсегда. В действительности это было не так: огонь бюргерской реформации тлел под пеплом. В лютеровской церкви шла скрытая, но напряженная борьба.

К началу сороковых годов обозначились две фракции. В первую входили по преимуществу университетские теологи, которые группировались вокруг Филиппа Меланхтона. Они боролись за возрождение раннереформационных починов и оспаривали безотрадное учение о божественном предопределении, выдвинутое Лютером в 1524–1525 годах в полемике с Эразмом. Члены фракции с надеждой смотрели на развитие реформации в Швейцарии, Австрии и Нидерландах и скептически относились к режиму княжеского протектората. В трактатах, составленных университетскими теологами, вновь зазвучали гуманистические идеи, похвалы разуму и морально ориентированной воле.

Другую фракцию составили церковники в узком смысле слова — члены наиболее влиятельных лютеранских консисторий. Их главой стал Никлас Амсдорф, получивший в 1542 году необычный чин… евангелического епископа в Наумбурге. Приверженцы Амсдорфа стремились догматизировать лютеровскую версию предопределения и считали, что благочестие (философски говоря, сознательное моральное усилие) должно уступить место прочной вере в изначальную избранность ко спасению. Высшее ее выражение амсдорфианцы видели в слепой, беззаветной преданности новой церкви — ее служителям и ее мирским покровителям. Однако чем большее значение приписывалось этому умонастроению, тем больше разочарований приносило практическое общение с немецким мирянином, который был чужд лютеранским консисториям.

Иезуит Н. Паулус, дотошный обличитель зарождавшейся протестантской церкви, показал, что в начале сороковых годов наиболее ревностными и ортодоксальными ее служителями овладела меланхолия. Амсдорф тайком сочинял мрачную книгу «О вреде добрых дел». Веллер, Гаусманн и Камераус жаловались на «неодолимое уныние». Зельнеккер написал два сочинения против «меланхолического беса». Нюрнбергский проповедник Веслер закололся вертелом (в предсмертном письме он сообщал, что сделал это, размышляя о жалкой участи новых евангелических пасторов).

Лютер не принадлежал ни к одной из виттенбергских фракций. В предопределении он видел недогматизируемую тайну христианского учения, признание которой не должно влиять на строгое отношение верующего к моральным заповедям, данным ему в испытание его избранности. Далекий от отчаяния реформатор вместе с тем испытывал все большее недовольство княжеским самоуправством в делах веры.

До начала сороковых годов он еще надеялся, что его личное вмешательство воспрепятствует полному огосударствлению и бюрократизации евангелической церкви. «Князья, — говорил он, — не могут не послушать меня в таком деле, как устройство града божьего». В 1542 году Лютер получил, однако, первый жестокий урок: его поставили на место, как только он посмел вторгнуться в святая святых княжеской церковной политики — в вопрос о распоряжении секуляризированными духовными имуществами.

До 1524 года у Лютера не было продуманной программы секуляризации. В канун Крестьянской войны он не без колебаний заявил, что владения католических монастырей и епископов должны конфисковаться князьями, но на условии, что, по крайней мере, часть приобретенных при этом ценностей будет выделяться на содержание новых протестантских священников, на строительство школ и на помощь бедным. Начиная с 1526 года Лютер уже без колебаний отстаивал право светских феодалов на имущество церковных, а об ограничивающем условии говорил нехотя и без страсти. Он не скрывал, что видит в секуляризации стимул для княжеского политического покровительства евангелизму.

К концу тридцатых годов обнаружилось, однако, что одним политическим покровительством не проживешь. Чахлая лютеранская церковь нуждалась в денежных дотациях, а князья-протестанты передавали ей лишь ничтожную долю секуляризированных ценностей (большая их часть шла на подачки дворянам и рыцарям). Это и заставило Лютера в 1542 году отослать в канцелярию курфюрста гневное и требовательное письмо. Ответа долго не было, а затем пришла краткая записка, где реформатора одергивали и просили запомнить, что распоряжение секуляризированными имуществами есть «дело юристов, а не теологов».

Лютер был потрясен. Незадолго до смерти он начертал удивительные слова: «Сатана продолжает быть сатаной; при папе он превратил церковь в государство, а теперь хочет государство превратить в церковь».

Сентенция свидетельствовала о мучительной внутренней работе, о разочаровании в самой идее княжеских церковных полномочий. И что самое знаменательное, она не была случайной. В лютеровских сочинениях 1530–1540 годов то и дело вскипали реплики, противоречившие им же обоснованной общеполитической программе. Так, в «Истолковании книги Исход» реформатор (совсем не по-виттенбергски, а скорее по-цвинглиански, по-кальвинистски) декларировал: «Очевидно также, что высшие власти должны быть избираемы гласом народным… Опасно и вредно, если кто-либо захватывает власть против воли народа». В «Объяснении псалма 100» он неожиданно начинал растолковывать князьям правовые границы преследования ересей и высказывал суждения, близкие эразмианскому пониманию терпимости. Реформатор подчеркивал также, что людей с государственным умом «господь имеет… не только в благородной среде, но и между достойными горожанами, крестьянами и ремесленниками».

Бюргерская ересь жила и рвалась в будущее: разрозненные высказывания, в которых она выражала себя, были объективно созвучны идеям народного суверенитета и независимости церкви от государства. Однако сознательно пойти в этом направлении, сообщить «новое дыхание» виттенбергской реформации Лютер не мог. Он был скован своими прежними классово-политическими выборами. Кроме того, старость и болезни стремительно брали свое. Огонь тлел под пеплом, но не мог разгореться вновь.

* * *

Уже в 1530–1535 годах Лютер часто недомогал. Он жаловался на стеснение дыхания и сильные сердцебиения, сопровождавшиеся приступами страха. Если бы мне вскрыли грудь и вынули сердце, говорил он, то увидели бы, что оно «совсем съежилось от горечи и печали». Участились головокружения и шум в ушах («грозы в голове», как выражался Мартин). В феврале 1537 года вовремя посещения Шмалькальдена разразился острый приступ камнепочечной болезни, за которым последовал, по-видимому, первый инфаркт. Состояние было угрожающим. Сам Лютер был уверен, что уже не выживет. Измученный и ослабевший, он говорил друзьям, что умирает в сознании правоты своего дела и в ненависти к папе.

В конце месяца гонец прибыл в Виттенберг и проскакал по улицам с криком: «Лютер умер!» Известие было ложным, но с весны 1537 года многие заговорили о том, что «ангел смерти, видно, и вправду прилетал к Мартину».

Ему только пятьдесят три, но это уже «старый Лютер». Он грузен, взгляд потух, движения и речь затруднены, а мысль тяготеет к упрощениям. Он похож на массивный, неуклюжий памятник былому Лютеру — «Геркулесу Германии». В письме к курфюрсту от 30 марта 1544 года он говорит о себе: «Я стар и вял и безобразен, я болен и слаб… я давно уже ворчливый тугодум».

Мартин с молодости пребывал в непрерывном духовном напряжении. Его учение менее всего напоминало совокупность готовых, раз и навсегда высказанных формул. Оно было скорее развивающимся парадоксом, который гнал Лютера в открытия, ошибки, раскаяния, пересмотры и заставлял осваивать все новые проблемные области (политические, экономические, моральные, филологические и т. д.). Лютер походил на человека, который ринулся с горы и должен бежать все быстрее просто для того, чтобы не упасть. Теперь отказывали ноги. Доктор Мартинус был уже не способен на усилие, необходимое для того, чтобы откликаться на новые общественно-политические условия. Реформатор не выдерживал проблемного напряжения продолжающейся реформации.

Между тем с поста виттенбергского религиозного лидера его никто не отзывал. Напротив, по мере бюрократизации церковной жизни и превращения Виттенбергского университета в своего рода «директивный центр» немецкого протестантизма, личное решение Лютера приобретало все больший авторитарный вес. Чиновно робкие консистории, да и сам курфюрст Иоганн Фридрих тяготели к тому, чтобы «всё консультировать у доктора Мартинуса» и все ответственные церковно-политические решения свалить на его слабеющий ум.

Положение несменяемого «виттенбергского папы» обусловило быстрое развитие примитивных «защитных реакций»: от бессилия к новаторству Лютер делается доктринером; от неспособности к самокритике — иррационально агрессивным критиком давних противников Виттенберга.

Уже современники Лютера (в частности, гуманисты) обратили внимание на то, что в конце тридцатых — начале сороковых годов его нападки на папство приобрели патологически злобный характер. Особенно ясно это видно из памфлета «Против папства в Риме, основанного чертом», опубликованного в 1545 году. Лютер называет римских первосвященников животными, грубыми ослами, которыми дьявол занавозил людей, бешеными ослами. Он аттестует их как «мерзость запустения, воцарившуюся на святом месте», как лжецов, еретиков и ерисархов. Из критика папской церкви реформатор превращается в ее площадного хулителя. Понятие антихриста утрачивает свою былую философско-историческую емкость. Лютер пользуется им теперь так же, как средневековые еретики, — в целях личного поношения Клемента, Павла и их присных. Слово «антихрист» не содержит уже ничего, что нельзя было бы передать словами «нечестивец», «греховодник», «богохульник». Полемическая лексика Лютера беднеет, и возникает впечатление, что он истощается от усилия выразить свою ненависть как можно сильнее.

Появляются на свет чудовищные Fluchgebete (молитвы-проклятия), которые доктор Мартинус сочиняет в уединении, а затем директивно распространяет по всей протестантской Германии. Он требует, например, чтобы нововерец, произнося слова «да святится имя Твое», непременно присовокуплял к ним: «…да будут прокляты и поносимы имена пап и всех, кто злословит имя Твое». Он культивирует в мирянах агрессивную мнительность и рекомендует, чтобы они, памятуя о тайной связи папы и сатаны, думали о злостных происках римского первосвященника при всяком постигшем их несчастье (болезни, падеже скота и даже скисании молока).

В середине тридцатых годов реформатор лично составил подписи к антипапистским карикатурам Лукаса Кранаха — некоторые из этих подписей были прямо-таки скабрезными. Зная из Библии, что смерть пророка навлекает страшные несчастья на головы его гонителей, Лютер еще в 1536 году придумал для себя следующую эпитафию: «При жизни был чумой, а умерев, стал смертью твоей, папа».

В двадцатых годах XVI века острая и смелая критика папства мобилизовала немецкие мирские сословия на борьбу с церковным феодализмом. Поношения папского Рима, которым Лютер предавался в конце тридцатых — начале сороковых годов, имели уже совершенно иной смысл. Речь шла об идейном вооружении одной группы феодалов (протестантских князей) против другой (епископов, аббатов и ландсгерров-католиков). Лютер пытается натравить Карла V на Ватикан (памфлет «Папы Адриан IV и Александр III против императора») и довести до крайней непримиримости отношения князей-разноверцев. Сарказмы по адресу ландсгерров-католиков (Георга Саксонского, Альбрехта Майнцского) более всего ему удаются. Подлинным мастером народного языка Лютер обнаруживает себя в памфлете «Против Ганса Колбасника», высмеивавшем ренегата виттенбергской реформации герцога Генриха Вольфенбюттеля.

Многие антипапистские сочинения старого Лютера вошли в сокровищницу немецкой бурлескной литературы; не только в XVI, но и в XVII веке они заставляли читателя хохотать и дивиться меткости лютеровского слова. Это не должно, однако, заслонять неприглядного общеидеологического содержания «поздних памфлетов»: они углубляли уже не реформацию, а политический раскол Германии. Они были литературным предвестием приближающейся религиозной войны.

Католические враги Лютера не раз утверждали, что его брань и сарказмы скрывали под собой «мучения нечистой совести». Чего же совестился старый Мартин? Да просто того, говорили католики, что он учинил в Германии реформацию.

Заключение это откровенно тенденциозно. Оно опровергается многими прямыми заявлениями Лютера, не считаться с которыми можно было бы лишь в том случае, если бы реформатор был откровенным лжецом. Неистовые поношения папистов действительно выдавали усилившиеся нравственные терзания Лютера. Однако относились они не к реформации как таковой, а скорее к неспособности продолжить реформационный процесс. Сужение первоначальных реформаторских замыслов до масштаба княжеских интересов, подчинение церкви безответственным и циничным земельным государям — вот что тревожило совесть старого Мартина. Можно сказать, что реформатор вымещал на римском духовном владыке свою собственную капитуляцию перед светскими феодальными господами.

Собравшийся в 1545 году Тридентский собор продемонстрировал несломленную мощь папства. Он отверг все предложения о союзе с протестантами, подтвердил самые неприемлемые для них догматы и вместе с тем нацелил церковников на полутайное, гибкое заимствование ряда завоеваний, достигнутых «немецкими еретиками» в «мирской этике», образовании и организации благотворительности… Реформатор не мог этого не видеть, но и изменить направление своей проповеди тоже не мог.

К чести Лютера надо сказать, что он не цеплялся за трон «виттенбергского папы». В иные моменты реформатор с мудрой горечью говорил друзьям: найдете себе нового Лютера; миссия моя достойна и правильна, но я уже не годен для нее; благодарение богу, который дал мне начать одно из великих дел, но пришла пора за немощью освободить меня от него. В 1544 году старый Мартин дважды обращался к мирянам-нововерцам с просьбой не молить бога о его здоровье и долголетии, а в одном из писем признавался, что желал бы прожить остаток дней «просто стариком».

* * *

В ночь ухода из Ясной Поляны Лев Толстой записал в своем дневнике (малом, тайном): «Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы прожить в уединении и в тиши последние дни своей жизни…»

Стремление это не чуждо было и Лютеру. Больной и дряхлеющий бюргерский сын испытывал беспокойство и желание исчезнуть из Виттенберга. Он не заблуждался насчет того, что переезд в новое место повлечет за собой смерть. Он видел в смерти освобождение от мирской жизни и притом единственно возможное, поскольку — в отличие от Толстого — уверен был, что никакой «немирской жизни» по эту сторону гробовой черты нет и не может быть. В конце 1545 года Лютер затеял трудно объяснимые поездки в Цейсс, Мерзебург и Лейпциг. Виттенберг угнетал его и казался средоточием бренной мирской суеты.

У этого чувства были, правда, и весьма реальные, прозаические основания.

К 1545 году Виттенберг стал для Лютера горьким упреком, повседневным напоминанием о неуспешности его церквостроительных усилий. В двадцатые годы сюда устремлялись за идеями, теперь прибывали за инструкциями. В университетских аудиториях царила казенщина; жаркие теологические споры заглохли. Студентов коштовалось немало, но среди них незаметно было ярких и пытливых умов.

В среде виттенбергских обывателей получило распространение карикатурное и пошлое «ультралютеранство», которое возмущало доктора Мартинуса едва ли не больше, чем самые оголтелые выходки теологов-романистов. В ход пошло грубое упрощение тезиса о «спасительности одной только веры».

Парадокс действенной веры (главный для лютеровского богословия) был просто отброшен. Учили, что для оправдания довольно и мечтательного упования на милосердие божье, а делать совсем ничего не надо: верящий лентяй так же угоден небу, как и усердный работник; верящий преступник — как и праведник. «Закон Моисея мертв для христиан», а потому дозволены и ложь, и воровство, и прелюбодеяние — «пусть только сердце пребудет набожным». Все грехи верующего отпущены заранее, а потому не надо ни раскаиваться, ни нести наказание за проступки.

Кто же был изобретателем этого примитивного оправдания апатии и безнравственности? Любимый ученик Лютера Иоганн Агрикола — тот самый Агрикола из Эйслебена, который приколачивал Тезисы к дверям Замковой церкви и нес сжигать папскую буллу! Когда Лютер впервые ознакомился с очерком его «законоборчества» («антиномизма»), он заявил, что, не публикуя, сжег бы свои сочинения, если бы знал, что дело дойдет до столь кощунственного их толкования. В 1537–1538 годах реформатор трижды диспутировал со своим бывшим преданным ассистентом и добился его изгнания из Саксонии. Однако проповеди Агриколы прочно осели в Виттенберге, превратившись в провинциальную идеологию сонного, нечистоплотного и мечтательного прозябания.

Лютеру было скорбно и душно в хиреющем «Риме еретиков». Но покинуть его без серьезной причины — бросить «свою службу и пост» — он не мог по самому существу реформаторского учения.

В октябре 1545 года разгорелся спор между графами Мансфельдскими, богатыми покровителями протестантской церкви. Братья Альбрехт и Гебгард не поделили дохода с рудников. Они просили Лютера рассудить их.

Реформатор охотно принял предложение и, поручив все церковные дела Меланхтону, дважды — в октябре и на рождество — отбывал в Мансфельд. В начале 1546 года он вновь собрался в путь. Ему указывали на его недомогание и начинающиеся холода, но старого Мартина словно гнала какая-то тайная сила.

23 января Лютер выехал из Виттенберга в сопровождении сыновей и их домашнего учителя Аурифабера. В Галле путешественники были задержаны сильным снегопадом и разливом Заале, а затем продолжили путь, захватив с собой Юстуса Йонаса, в доме которого пережидали непогоду. В Эйслебен Лютер прибыл простуженным и с болью в груди. Он разместился в доме городского писаря, где его уже ожидали поспорившие графы.

Примирение оказалось делом трудным и затяжным; Лютер, превозмогая болезнь, бился над ним в течение двух недель. 16 февраля за ужином зашел разговор о болезнях и смерти. Изнуренный Мартин мрачно пошутил: «Если я снова благополучно вернусь в Виттенберг, то распоряжусь, чтобы меня сразу положили во гроб и не мешали червям поедать толстого доктора». Перед сном Лютер сделал свою последнюю запись: «Чтобы понять буколики и георгики Вергилия, надо пять лет прожить пастухом или поселянином; чтобы по достоинству оценить письма Цицерона, надо двадцать лет быть чиновником крупного государства. Священное же писание не может в должной мере оценить тот, кто в течение ста лет не правил церковью пророков… Мы нищие. Воистину это так!»

Утром следующего дня он был крайне беспокоен и сказал, между прочим: «Здесь, в Эйслебене, я крещен, чтó как мне суждено здесь и опочить». Вечером начались уже хорошо знакомые ему боли в груди.

До полуночи Лютер проспал, а пробудившись, почувствовал себя совсем дурно. Он разбудил дежурившего при нем Йонаса и сказал: «О боже, как больно». Ему помогли перейти в большую комнату. Распростертый на ложе, Лютер несколько раз читал молитвы, а потом затих. Он походил теперь на старого, грузного мужика, которого по ошибке обрядили в тонкое господское полотно. В двери заглядывали графы, предлагали свои услуги и выражали участие. Только теперь, когда пульс уже не прослушивался, послали за лекарями. Прибыли сразу двое — доктор и магистр медицины — и проделали над больным какие-то манипуляции. Через некоторое время Лютер снова пришел в себя, но уже оставался за завесою смерти. Едва можно было расслышать, как он с отчаянным жизнелюбием прошептал: «Боже, как это больно и страшно — уходить в иной мир». Йонас наклонился к нему и настойчиво просил сказать присутствующим, верит ли он в учение, которое проповедовал. Умирающий реформатор тихо, но твердо ответил «да»; это было последнее его слово.

Мартин Лютер скончался 18 февраля 1546 года на шестьдесят третьем году жизни в городе, где родился. 22 февраля тело реформатора, уложенное в массивный оловянный гроб, было доставлено в Виттенберг. У Эльстерских ворот, где когда-то была сожжена папская булла, катафалк был встречен делегацией от университета, магистрата и прихожан. Процессия проследовала к Замковой церкви, в которой гроб должен был находиться до распоряжения курфюрста относительно места погребения. При внесении гроба в храм Бугенхаген и Меланхтон произнесли речи.

Бугенхаген возвел Лютера в высочайший небесный чин. Он сказал, что реформатор, без сомнения, был ангелом, о котором возвещается в 14-й главе Апокалипсиса. Меланхтон в своей речи намекал на то, что со смертью Лютера приходит к концу эпоха протестантской непримиримости. Выходило даже, что это собственный завет реформатора, но только высказанный не словами, а всем его непонятым человеческим существом. «Всякий, кто был с ним знаком и близок, — увещевал Меланхтон, — должен признать, что он был более чем добрый, благосклонный и дружелюбный человек… Жесткость, которую он позволял себе в сочинениях против врагов чистого учения, проистекала не от злобного и сварливого нрава, а от великой серьезности и жажды истины».

По иронии судьбы день Лютеровых похорон оказался днем св. Петра, а по старому католическому календарю — днем почитания папского престола. Когда гроб с телом реформатора опускали в пол Замковой церкви, хор грянул гимн «Tu, Petrus», в котором, в частности, провозглашалось, что учрежденный апостолом престол (римский, папский) не смогут покачнуть все силы ада. Все выглядело так, словно в виттенбергскую церковь ворвалась начинающаяся контрреформация.

В Риме весть о смерти Лютера была встречена с ликованием. В церквах служили благодарственные молебны. Секретарь одного из папских сановников писал другому: «Нынче мой господин радостно сообщил гостям, собравшимся за его столом, достоверное известие, которое пришло из Германии. Архиеретик Мартинус Лютер умер, и прощание с ним было ужасным. Многие бесы кружили над грешником в час смерти и вытворяли такое, что уж никто больше не пожелает именоваться лютеранином».

Россказням о бесах в Ватикане верили немногие, но многие предрекали скорый закат обезглавленной «виттенбергской ереси». Надеждам этим не суждено было осуществиться. Даже успешный карательный поход против протестантских князей, вскоре предпринятый Карлом V, не смог пресечь лютеранства в Германии.

Трезвый и внимательный наблюдатель мог заметить, что и сама кончина Лютера никак не предвещала торжества папства: «архиеретик Мартин» умер непобежденным. Он не раскаялся, не взошел на костер, и прах его, вместо того чтобы быть развеянным по ветру, был торжественно захоронен в крипте той самой Замковой церкви, на дверях которой появились когда-то Тезисы, возвестившие о начале антифеодальной религиозной революции.

Распоряжения о переносе тела Лютера курфюрст не издал. Могила Лютера и поныне находится в городе, который когда-то именовали «Римом еретиков». Сегодня это Лютерштадт-Виттенберг, всемирно известный мемориал Реформации на территории Германской Демократической Республики.

 

Послесловие

Мартин Лютер постоянно делал больше того, что затевал и желал. Он намеревался преодолеть кризис «вселенской церкви», а на деле способствовал отпадению от нее целых земель и стран. Он подымал мирские сословия на борьбу с папским церковным феодализмом, а на деле дал долгосрочные стимулы народному протесту против светских феодальных верхов. Он думал об упрочении протестантской церковной культуры, но немало споспешествовал развитию культуры мирской. Новые направления в литературе, поэзии, живописи, филологии, правоведении были обязаны ему ничуть не меньше, чем гуманистам, которые сознательно пеклись о «расцвете наук и искусств».

Это расхождение между замыслом и реальным результатом чрезвычайно важно для понимания самого феномена «непобежденного еретика». «Виттенбергская ересь», громко и решительно заявившая о себе в 1519–1520 годах, оказалась неодолимой не только для папства, но и… для самого Лютера. Она до конца дней не давала доктору Мартинусу удовлетвориться достигнутым, а после его смерти получила дальнейшее (убедительное, но зачастую совсем не лютеранское) развитие.

Немецкая реформация оказала глубокое и длительное воздействие на многие европейские государства. Уже при жизни Лютера его идеи распространились в Швейцарии, Франции и Нидерландах, проникли в Данию, Норвегию, Швецию, Финляндию, Шотландию и Англию, видоизменяясь сообразно общественным условиям этих стран. Лютер оказался посредником между локальными реформациями Джона Уиклифа и Яна Гуса и общеевропейским протестантским движением, способствовавшим становлению буржуазных отношений и институтов.

Широкий отклик нашел почин Лютера-переводчика. Так, Роберт Оливетан в 1530 году перевел Библию на французский, Томас Кранмер в 1538 году — на английский, Иоганн Сильвестр в 1541 году — на венгерский, Микаэл Агрикола в 1548 году — на финский. У датчан, шведов, финнов, эстонцев, латышей и литовцев, у кашубов, сербов, словенцев и словаков с реформацией связано начало собственного книгопечатания.

Успешным продолжением лютеровских начинаний явилась швейцарская реформация Жана Кальвина, который, как говорил Ф. Энгельс, «с чисто французской остротой выдвинул… на первый план буржуазный характер реформации, придав церкви республиканский, демократический вид». Кальвинистская (затем — пуританская) идеология была главным духовным оружием Нидерландской революции и «доставила идеологический костюм для второго акта буржуазной революции, происходившего в Англии». «Неистребимость протестантской ереси соответствовала непобедимости поднимающегося бюргерства».

Воздействие лютеровской реформации сказалось и за пределами протестантского движения: в Италии она стимулировала таких оригинальных мыслителей, как Джиарджино Биандрама, Маттео Грибальди и Фаусто Социни, в Испании — Мигеля Сервета, во Франции — выдающихся представителей янсенизма.

Но дело не только в этом. Лютеровская «ересь» несла в себе такое содержание, которое могло получить последовательное развитие лишь за пределами религиозной идеологии. Многие парадоксы, сформулированные доктором Мартинусом, нашли свое разрешение только в просветительских учениях, для которых само средневековое противопоставление «ортодоксии и ереси» уже утратило значение. Из реформаторского требования «нестесненной веры» развился принцип интеллектуальной и нравственной свободы; из противоречий нового церковного идеала — идеал правового государства. В горниле Реформации (уже не только немецкой, но и европейской) выковывались исходные установки раннебуржуазного правосознания, новый взгляд на мирское призвание индивида и новая деловая этика, созвучная нарождающемуся капиталистическому предпринимательству. Отчетливое теоретическое выражение они получили в совсем не религиозных сочинениях Джона Локка, Бенжамена Франклина и Адама Смита.

Надконфессиональное и мирское значение Реформации особенно важно подчеркнуть в противовес лютеранам-церковникам, которые издавна пытались представить себя в качестве единственных полноправных преемников лютеровских идей. За свою долгую историю лютеранская церковь, несомненно, проделала огромную работу по собиранию, толкованию и осмыслению духовного наследия реформатора. Но она же прославилась удивительной невосприимчивостью к самым смелым и плодотворным из его начинаний.

Во второй трети XVI века, защищаясь от торжествующей контрреформации, лютеранство выработало собственную догматику и подверглось казенному библицистскому окостенению. В XVII–XVIII веках живое содержание лютеровского учения отстаивалось пиетизмом в борьбе с официально-церковной «книжной верой». Именно пиетистам, а не лютеранам-ортодоксам принадлежала заслуга распространения идей терпимости и зарождающихся просветительских установок. Будучи наиболее ранним и наиболее «архаичным» из протестантских исповеданий, лютеранство в середине XIX века оказалось одним из активных противников буржуазно-демократических преобразований. Оно отвергало требование отделения церкви от государства и выступало в защиту пресловутого «альянса трона и алтаря», продержавшегося в Германии вплоть до ноябрьской революции 1918 года. Оно сохранило верность консервативному предрассудку, а не ищущему разуму Лютера.

Знаменательнейшим явлением в истории освоения духовного наследия реформатора было то, что в конце XVIII — первой трети XIX века видные деятели немецкой культуры Кант и Фихте, Шиллер и Гёте вынуждены были спасать Лютера от убогих толкований лютеранских попов. «Великий непонятый человек! — восклицал Лессинг. — Хуже всего поняли тебя те упрямые тупицы, которые с твоими туфлями в руках тащатся по проложенной тобою дороге и хотя кричат, однако полны равнодушия. Ты освободил нас от ига традиции; кто освободит нас от невыносимого ига Буквы!»

Лютер, отмечал Маркс, — это религиозный мыслитель, «бесконечно превосходящий всех протестантских догматиков, вместе взятых».

Напомним и еще одно важное обстоятельство. Германия — родина Реформации, но одновременно и страна, которая поначалу Реформации не вместила. Новаторское содержание лютеровского учения в XVI–XVII столетиях отстаивалось прежде всего за пределами Германии. Француз Кальвин или шотландец Нокс имели гораздо больше оснований именовать себя «продолжателями дела Лютера», чем современные им немецкие эпигоны лютеранства. Глубокое и живое понимание наследия реформатора развивается в Германии лишь к концу XVIII века, лишь под воздействием английской, американской и французской революций.

Мартин Лютер — выдающийся деятель не только церковной, но и гражданской; не только немецкой, но и мировой истории. Яснее всего это видно в свете марксистской теории исторического процесса, которая включает Реформацию в контекст генезиса капитализма и ранних буржуазных революций. В одном из писем 1892 года Ф. Энгельс подчеркивал: «…Исследование о Лютере — на основании его деятельности и произведений — было бы очень нужной работой… Просто необходимо показать с нашей точки зрения, до какой степени Реформация была буржуазным движением».

Мысль реформатора, поскольку она касается моральных, правовых, политических и экономических проблем, вычерчивает сложные кривые. И все-таки ее общее движение оказывается поступательным. Критика всех инстанций традиционного церковного авторитета, защита свободы совести как неотчуждаемого (пусть еще «христианского», а не гражданского) права, признание самостоятельного значения государственно-политических отношений, отстаивание нравственного достоинства труда, утверждение идеала всеобщего начального обучения — таковы установки, шаг за шагом приближавшие реформаторское учение к раннебуржуазной идеологии и культуре. Непобежденный еретик был одним из предвестников победоносного антифеодального движения XVII–XVIII столетий.

 

Краткая библиография

Маркс К. К критике гегелевской философии права. Введение. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1.

Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7.

Энгельс Ф. Заметки о Германии. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 18.

Энгельс Ф. Диалектика природы. Введение. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20.

Источники по истории Реформации. Вып. I–II. М., 1906.

Хрестоматия по истории средних веков. Т. II–III. Под ред. Грацианского Н. П., Сказкина С. Д. М., 1950.

Бецольд Ф. История Реформации в Германии. Т. I–II. Спб., 1900.

Лихачева Е. Европейские реформаторы (Гус, Лютер, Цвингли, Кальвин). Спб., 1872. С предисловием К. Арсеньева.

Смирин M. M. Германия эпохи Реформации и Великой крестьянской войны. М., 1962.

Смирин M. M. Лютер и общественное движение в Германии в эпоху Реформации. — В его кн.: Эразм Роттердамский и реформационное движение в Германии. М., 1978.

Соловьев Э. Ю. Мартин Лютер — выдающийся деятель немецкой и европейской истории. — Вопросы истории, 1983, № 10.

Чанышев А. Н. Протестантизм. М., 1969.

Чистозвонов А. Н. Историческое место XVI века в процессе генезиса капитализма в Европе. — Средние века. Вып. 38. М., 1975.

Штекли А. Томас Мюнцер. М., «Молодая гвардия», 1961.

Luther M. Reformatorische Schriften. Bearbeitet und eingeleitet von K. Kleinschmidt. Leipzig, 1956.

Lutherswerke. Hrsg. von O. Scheel. 8 Bd. und 2 Ergänzungsbände. Braunschweig — Berlin, 1895–1905.

Dr. Martin Luthers Briefwechsel. Hrsg. von L. Enders. 11 Bde., Fr. am M. — Stuttgart, 1884–1907.

Thesen über Martin Luther (zum 500. Geburtstag). — Zeitschrift für Geschichtswissenschaft, Berlin, Hf. 10, 1981.

Boehmer H. Der junge Luther. 5. Aufl, Leipzig, 1952.

Borth W. Der Luthersache (causa Lutheri). 1517–1524. Lübeck — Hamburg, 1970.

Grisar G. Martin Luthers Leben und sein Werk. Freiburg — Breisgau, 1926.

Erikson E. Young Man Luther. A Study in Psychoanalysis and History. N. Y., 1958.

Febre L. Un destin: Martin Luther. Paris, 1928.

Stern L. Martin Luther und Philipp Melanchton — ihre ideologische Herkunft und geschichtliche Leistung. Halle — Wittenberg, 1953.

Landgraf W. Martin Luther, Reformator und Rebel. Berlin, 1981.

Brendler G. Martin Luther. Theologie und Revolution. Berlin, 1983.

Martin Luther in der deutschen bürgerlichen Philosophie (1517–1845). Eine Textsammlung. Hrsg. von W. Schuffenhauer und K. Steiner. Berlin, 1983.