Соберу вместе данные об отношении Герцена к России.
«Рядом со скептическим, бесстрашным умом, так легко освободившимся от преданий и заветов „несуществующей русской старины“, умом, начавшим свою работу без воспоминаний о вчерашнем дне, без инстинктов, без преград, поставленных жизнью и историей, а в дни юности радостно принимавшим все выводы „свирепой имманенции“, чего бы они ни касались: Бога, религии, допетровской старины, русской общественности, Герцен обладал в высшей степени живым, даже страстным темпераментом, который не позволял ему ни на минуту оставаться на месте, в покое, постоянно толкал его в самую свалку жизни и делал его агитатором, хотя для такой роли он был слишком фанатик и слишком много скептик. Его радовала борьба, он упивался ее атмосферой, он любил ее, и вдохновенную, и напрягающую все силы человека».
Он долго готовился к борьбе. Готовился наукой и жизнью. Его положение, аресты и ссылки, обширный круг знакомых давали ему большой жизненный опыт.
Неспособный уйти в себя, в свою скорлупу, он открытыми глазами смотрел на свет Божий, и – нечего и говорить – современная ему официальная Россия – Россия чиновников, генералов, помещиков – представлялась его глазам почти что сплошным черным пятном.
Он скорбел, негодовал, мучился. Целые годы лелеял он мечту уехать на Запад, в Европу, эту страну святых чудес для поколения тех дней, но его не пускали. Он поневоле сидел дома и наблюдал.
Поучительны наблюдения этого крупного человека, этого рыцаря в полном смысле слова, очутившегося в обстановке рабской России тридцатых, сороковых годов.
Вот что пишет он, например, в своем дневнике:
«6 апреля, 1842 г. Все пугают меня ужасными последствиями отставки, но, так и быть, лучше год лишней ссылки, но спокойное употребление времени. Один большой плут предлагает выпутаться деньгами; быть может, оно и так: деньги у нас всемогущи. Вот состояние! Одно желание – силы, силы перенесть еще… сколько – ну, наверное, три года – этих гонений!»
«1843, 14 января. Правительство подыскивает и приготовляет ловушки славянофилам… Надобно слуг и солдат, которых вся жизнь проходит в случайных интересах и которые принимают за патриотизм дисциплину. Перед Рождеством Клейнмихель велел посадить на гауптвахту двух цензоров за непонравившееся ему выражение об офицерах. Вряд поймут ли, сообразят ли европейцы этот случай. Министр инженерный, который только начальник публичных работ, военный, приказал арестовать чиновников, служащих по иному ведомству и для которых, как для всех, есть же законный суд, вследствие которого можно наказать. Вроде осадного положения».
«28 февраля. Завтра выйдет в Петербурге № 3 „Отечественных записок“, в котором моя статья о романтизме. Или цензура ее изуродует, или эта статья может принести последствия. Может, третью ссылку. Горько будет, но я готов… Странная жизнь! Но жребий брошен, я не могу жить иначе, нечто похожее на призвание заставляет подымать голос, а они не могут вынести человеческого голоса. И вдруг вместо ссылки – дозволение ехать (за границу)… И счастье, и несчастье, втесняемое внешней, неразумной силой, противны и оскорбительны… В обоих случаях личность человека подавлена».
«4 ноября… Конечно, незавидное было время тогда (при Александре I), но какая разница! Что-то гуманное, кроткое, хранившее благопристойность было в правительстве. Нынче маска не считается нужной. Недавно секли инженерных юнкеров и потом на 6 лет в солдаты за какую-то детскую шалость… Боже мой!..»
«10 ноября. Читал V том Кюстина. Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди… И это страшное общество, и эта страна – Россия…»
Я не стану больше следить за признаниями впечатлительной и глубокой натуры Герцена. Важно, что он писал сам для себя, с полной откровенностью. Конечно, он больше других и больше чувствовал. Но разве не то же обвинение слышите вы в словах Никитенко? Гнет России, вырастившей мрачное вдохновение Гоголя – «policée non civilisée» (с полицией, но не цивилизацией), как остроумно заметил о ней де Кюстин, – России запуганной, где даже веселая жизнерадостная песня «Gaudeamus igitur»* была переделана в другую:
гнет такой России давал себя чувствовать каждому… «Россия, Петербург, снег, подлецы, подлецы, департамент, кафедры, театр – все это мне снилось», – писал Гоголь, попав в Италию…
И этот приговор, эти крик и вопль, эта жажда видеть вокруг себя людей, в себе самом – человека были общими.
«1842, 29 июля. Пушкин в „Онегине“ представил отрадное человеческое явление во Владимире Ленском, да и пристрелил его, и за дело. Что ему оставалось еще, как не умереть, чтобы остаться благородным, прекрасным явлением… Все выходящее из обыкновенного ряда (у нас) гибнет».
«11 сентября. Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания – почка, из которой разовьется их счастье. Поймут ли они, отчего мы лентяи, отчего ищем всяких наслаждений, пьем вино и пр. Отчего руки не поднимаются на большой труд? Отчего в минуту восторга не забываем тоски?… Была ли такая эпоха (как наша) для какой-либо страны? Рим в последние века существования – и то нет… Нас убивает пустота и беспорядочность в прошедшем, как в настоящем – отсутствие всяких общих интересов».
«6 ноября. Боже праведный! В образованных государствах каждый чувствующий призвание писать старается раскрыть свою мысль, употребляя на то талант свой; у нас весь талант должен быть употреблен на то, чтобы закрыть свою мысль под рабски вымышленными условными словами и оборотами».
Что же, впрочем, другого можно было ожидать, когда в жизни господствовала казенная система?
Что же представляла собою эта система?
Систему государственной жизни, основанную на начале сословного разделения, на крепостной кабале массы народа, на обостренном чувстве национализма.
А.Н. Пыпин дает ей такую характеристику:
«Возвещение и ограждение словом и делом неограниченного монархического начала; поглощение властью, сосредоточенной в одной воле, всех сил народа, что особенно поражает в колоссальном развитии административного элемента; обрусение иноплеменных элементов; стремление создать, хотя бы насильственным образом, единство вероисповедания, законодательства и администрации; подавление всякого самостоятельного проявления мысли как в литературе, так и обществе, и надзор над нею; регламентация и полицейские меры даже в том, что наименее подлежит им, – все это неопровержимо обличает у нас присутствие системы». («Характеристика литературных мнений от 20-х до 50-х годов», стр. 97).
Я не стану рассказывать о том, как выросла эта система в долгом и мучительном процессе собирания земли, борьбы с монголами, закабаления крестьян, развития московского деспотизма и единоволия, в борьбе церкви с еретиками; как окрепла она благодаря духовной низменности нашего дворянства, невежеству масс, холопству служилых людей. К концу XVIII века, когда в крепости томились Радищев и Новиков – эти бунтари пера и мысли, – система, защищаемая то тайной канцелярией, то тайной экспедицией, стояла уже перед русским человеком во всем своем грозном величии и каменной неподвижности. Эпоха Николая I, над которой свинцовой тучей навис страх перед повторением бунта декабристов, провела ее последние штрихи.
Министр народного просвещения граф Уваров посмотрел в корень вещей и увидел, что в основании системы лежит крепостное право, а попросту – рабство народа. Он писал по этому поводу:
«1) Вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии, даже единодержавии.
2) Это две параллельные силы, как развивавшиеся вместе. У того и другого одно историческое начало, законность их одинакова.
3) Что было у нас прежде Петра I, то все прошло, кроме крепостного права, которое, следовательно, не может быть тронуто без всеобщего потрясения.
4) Крепостное право существует. Какое бы то ни было нарушение его повлечет за собой неудовольствие дворянского сословия, которое будет искать себе вознаграждения где-нибудь, а искать негде, кроме области самодержавия…
5) Могут отделиться даже части – остзейские провинции, самая Польша» и так далее все в том же тоне. (См. Барсуков. «Жизнь и труды М.П. Погодина». Т.9, стр. 305–309).
В этих строках и философия системы, и желание запугать. Философия плоха и низменна, как все устрашающее; угроза – велика. Видна узкая себялюбивая проницательность, так как крепостное право объявлено непоколебимым.
Система начинала преследовать человека с того дня, как он родился, и во всяком случае с того, как он поступал в школу. Герцен превосходно это понял, и его строки дышат озлоблением и печалью.
«Пока умы (после декабрьской катастрофы 1825 года), – говорит он, – оставались в тоске и тяжелом раздумье, не зная, куда идти, „система“ шла себе с тупым, стихийным упорством, затапливая все нивы и всходы. Знаток своего дела, она (система) с 1831 г. начала воевать с детьми. Она поняла, что в ребяческом возрасте надобно вытравлять все человеческое, чтобы сделать „благонамеренных“ по образу и по подобию своему.
Воспитание, о котором мечтали, сложилось. Простая речь, простое движение считалось такою же дерзостью, преступлением, как раскрытая шея, как расстегнутый воротник. И это избиение душ младенческих продолжалось 30 лет.
Отраженной в каждом инспекторе, директоре, ректоре, дядьке – стояла система перед мальчиком в школе, на улице, в церкви, даже до некоторой степени в родительском доме, стояла и смотрела на него оловянными глазами без любви, и душа ребенка ныла, сохла и боялась, не заметят ли глаза какой-нибудь росток свободной мысли, какое-нибудь человеческое чувство.
А кто знает, что за химическое изменение в составе ребяческой крови и нервной плазмы делает застращенное чувство, остановленное слово, слово скрывшееся, чувство подавленное?
Испуганные родители помогали «системе»; они скрывали от детей единственное благородное воспоминание, чтобы спасти их неведением. Молодежь росла без традиций, без будущего, кроме карьеры. Канцелярия и казармы мало-помалу победили, победили гостиную и общество, аристократы шли в казармы, Клейнмихели – в аристократы; ограниченная личность начальника мало-помалу отпечатывалась на всем, всему придавая какой-то казенный, правильный вид, все опошляя».
Это важно, что опошление и порча дошли до детей, хотя русская жизнь в этом отношении последовательна: реакция шестидесятых годов закрепилась введением классической системы (1866 год), еще худшей, более формальной и подозрительной, чем система Николая I.
Скверно жилось детям. Трудно, впрочем, сказать, кому хуже: детям или взрослым?
Об этой жизни взрослых у нас остались такие поразительные правдивые документы, как «Дневник» Никитенко, охватывающий всю эпоху, и «Дневник» Герцена за три года. И там и здесь без прикрас, без художественных гипербол выступает на сцену вся подлая, страшная правда жизни.
Все было построено на отрицании личности, ее исканий, ее самостоятельной инициативы, ее мысли. Время, когда каждый генерал мог остановить любого прохожего на улице, сделать ему замечание или отправить его под арест, время, когда, по словам Николая I, «и генералу не всякую книгу можно читать», время ссылок, шпицрутенов и розог вырвало у Герцена такие слова:
«Если бы Россия не была так пространна, если бы чужеземное устройство власти не было так смутно устроено и так беспорядочно выполнено, то без преувеличения можно сказать, что в России нельзя было бы жить ни одному человеку, понимающему сколько-нибудь свое достоинство».
Нельзя жить почему? Потому, что:
«свобода лица есть величайшее дело, на ней и только на ней может вырасти действительная свобода народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее как в ближних, как в целом народе».
У нас – ничего подобного. «У нас лицо всегда подавлено, поглощено». У нас нет ни свободной личной, ни общественной жизни.
У нас только государство и его слуги – казенные человеки. У нас лишь вынужденное стремление приобрести покровительственную окраску, или молчание, или лицемерная трусливая мысль.
Естественно, что лучшее свое создание – «С того берега» – Герцен называл «дерзким протестом независимой личности против воззрения устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идолов».
Насколько это было возможно сделать в небольшой брошюре, посвященной преимущественно биографическим данным, я охарактеризовал литературную деятельность Герцена в России до 1846 года. В этом году он уехал за границу и навсегда простился с родиной. Мы видели потом его первые восторги перед Европой или, лучше сказать, перед революцией 1848 года, его скорое разочарование. Он понял, что из этой революции не вышло ничего и еще долго ничего не выйдет. В сущности даже, она способствовала укреплению мещанства и капитализма, потому что разбитый в июньские дни пролетариат замолчал вплоть до Коммуны в Париже и Интернационала, то есть больше, чем на 20 лет…
В 1848 – 50 годах Герцен лучшую книгу свою «С того берега» построил на мысли: «Прощай, отходящий мир, прощай, Европа!»
Написав эти слова, он с ужасом спрашивает: а мы что сделаем из себя?
«Последние звенья, связующие два мира, не принадлежащие ни к тому, ни к другому; люди, отвязавшиеся от рода, разлученные со средою, покинутые на себя; люди ненужные, потому что не можем делить ни дряхлости одних, ни младенчества других, – нам нет места ни за одним столом. Люди отрицания для прошедшего, люди отвлеченных построений в будущем, мы не имеем достояния ни в том, ни в другом, и в этом равно свидетельство нашей силы и ее ненужности.
Идти бы прочь… Своею жизнью начать освобождение, протест, новый быт…
Как будто мы в самом деле так свободны от старого? Разве наши добродетели и наши пороки, наши страсти и, главное, наши привычки не принадлежат этому миру, с которым мы развелись только в убеждениях?
Что же мы сделаем в девственных лесах? Мы, которые не можем провести утра, не прочитав пяти журналов, мы, у которых только и осталось поэзии в бое со старым миром, что… Сознаемся откровенно: мы плохие Робинзоны.
Разве ушедшие в Америку не снесли с собою туда старую Англию?
И разве вдали мы не будем слышать стоны, разве можно отвернуться, закрыть глаза, заткнуть уши – преднамеренно не знать, упорно молчать, т. е. признаться побежденным, сдаться? Это невозможно! Наши враги должны знать, что есть независимые люди, которые ни за что не поступятся свободною речью, пока топор не прошел между их головой и туловищем, пока веревка им не стянула шею.
Итак, пусть раздается наше слово!
…И кому говорить?… о чем? – я, право, не знаю, только это сильнее меня…
Париж, 21 декабря, 1849 г.»
Очевидно, что в один из моментов 1850 года Герцен не видел перед собой никакого выхода. Это был приступ мрачного разочарования, тяжелой меланхолии.
Но скоро все же он нужный ему выход нашел.
Как? Я не знаю. Никто не знает. Сам Герцен об этом молчит.
Будущему биографу Герцена придется очень и очень поработать над этим коротким периодом на границе 1850 и 1851 годов, периодом всего в несколько месяцев, чтобы объяснить, как это случилось. Это большая психологическая задача, большая психологическая трудность.
Ясен лишь факт, его внешняя сторона.
В 1850 году, когда Герцен заканчивал «С того берега», он как бы не думает о России совсем. Ни звука о ней. Он весь полон впечатлениями западной жизни и своими разочарованиями в ней.
В 1851-м он вспомнил о России. Больше: далекая родина, теперь уже навсегда им покинутая, стала предметом самых задушевных его дум и великих мечтаний.
В ней-то, в ее молчании, в ее несчастной мужицкой жизни он нашел то, чего не дал ему Запад: веру в будущее людей, будущее человечества.
По-прежнему ненавидит он официальную Россию, ее приказных, генералов и палачей. Но мужик огромно вырастает в его глазах. На вере в него Герцен строит новое миросозерцание.
Причины этого, повторяю, сложны. Но повод очевиден. Именно: в журнале «L’Evenement» с 18 августа по 17 сентября 1851 года печаталась «Легенда о Костюшко» знаменитого историка Мишле. Мишле проводил между прочим ту мысль, что «России не существует, что русские люди – не люди, что они лишены нравственного смысла»…
Герцен заступился за русский народ, за мужика.
«Если вы разумеете Россию официальную, – писал он Мишле, – царство-фасад, византийско-немецкое правительство, то вам и книги в руки. Мы соглашаемся вперед со всем, что вы нам скажете.
Но не об одном официальном обществе идет речь в вашем труде; вы затрагиваете вопрос более глубокий: вы говорите о русском народе…
Бедный русский народ! Некому возвысить голос в его защиту! Посудите сами, могу ли я молчать?…»
И он не молчит.
«У русского крестьянина, – пишет он, – нет нравственности, кроме вытекающей инстинктивно, естественно из его коммунизма; эта нравственность глубоко народная; немногое, что известно ему из Евангелия, поддерживает ее; явная несправедливость помещиков привязывает его еще больше к его правам и к общинному устройству.
Община спасла русский народ от монгольского варварства и от канцелярской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти; она благополучно доросла до развития социализма в Европе.
Это обстоятельство бесконечно важно для России…»
«Народ начинает роптать под игом помещиков; беспрестанно вспыхивают местные волнения. Партия движения, прогресса требует освобождения крестьян».
Герцен думает (1851 год), что мы накануне этого освобождения, и опять возвращается к общине:
«Какое счастье для России, – пишет он, – что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной; какое это счастье для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, которая без сомнения подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания».
«Европа на первом шагу к социальной революции встречается с русским народом, который представляет ему осуществление полудикое, неустроенное, но все-таки осуществление постоянного дележа земель между земледельцами. И заметьте, что этот великий пример дает нам не образованная Россия, но сам народ, его жизненный процесс. Мы, русские, прошедшие через западную цивилизацию, мы не больше как закваска, как средство, как посредники между русским народом и революционной Европой. Человек будущего в России – мужик, точно так же, как во Франции – работник».
В этих строках вы встречаете все посылки нашего народничества. Здесь впервые высказаны они ясно и определенно; здесь говорится об особом счастье России, сохранившей свою общину, а сама община со своим
переделом земель рассматривается как превосходная почва для осуществления идей социализма.
«Человек будущего в России – мужик», – говорит Герцен, и сколько десятков, даже сотен раз у М. Михайлова, Чернышевского, Лаврова, Михайловского будет повторяться этот лозунг русской литературы… Это и лозунг, и боевой клич, дающий основание, между прочим, и для того, чтобы прямолинейно и резко порицать промышленный строй Европы, ее мещанскую жизнь, мещанскую конституцию…
Живым сознательным нравственным телом является община в глазах Герцена; живою сознательной нравственной личностью – русский мужик. Любовно и с умилением говорит он о них и в своей статье «Русский народ и социализм» (1857), и в статье, написанной два года спустя («Крещеная собственность»). Совсем не слепой исторической случайностью объясняет он сохранение общины, а сознательными усилиями народного самосознания и народной совести.
В том же тоне говорит он о нашем казачестве, нашей артели.
«Артель – лучшее доказательство того естественного безотчетного сочувствия славян с социализмом, о котором мы столько раз говорили. Артель вовсе не похожа на германский цех, она не имеет ни монополии, ни исключительных прав, она не для того собирается, чтобы мешать другим, она устроена для себя, а не против кого-либо. Артель – соединение вольных людей, одного мастерства на общий прибыток, общими силами».
«Казачество было отворенная дверь людям, не любящим покоя, ищущим движения, опасности, независимости. Оно соответствовало тому буйному началу молодечества и удали, которое рядом с мирным и добродушным нравом славян составляет их характеристику… Запорожцы были славянские витязи, витязи – мужики, странствующие рыцари черного народа…»
Все это романтизм и утопия, но эти романтические грезы взошли яркой зеленью рядом с последним откровением западной мысли – социализмом, этим протестом против хищной и жестокой частной собственности.
И общину, и артель, и казачество Герцен показывает Европе в ответ на нападки лучших ее людей. Основы нашей сельской жизни он объединяет с основами социализма. Ему первому принадлежит мысль, что русский народ в устоях своей жизни, в голосе своей совести социалист и коммунист по преимуществу… Это единственное, что у нас есть…
«Народ русский, – резюмирует Герцен, – ничего не приобрел со времени Владимира и киевского периода; под монгольским гнетом ханов, под византийским – чиновников, под немецким – коллегий и канцелярий, под суринамским – помещиков он сохранил только свою незаметную скромную общину, т. е. владение сообща землею, равенство всех без исключения членов общины, братский раздел полей по числу работников и собственное мирское управление своими делами. Вот и все приданое Сандрильоны, зачем же отнимать последнее?…»
Народническая программа определилась: через общину, артель, воспоминания вольного казачества, коммунизм сектантов – в сознательный социализм, «выработанный» кровавой историей Запада, его мощной мыслью.
Я нарочно подробно остановился на этих взглядах Герцена, потому что они легли в основу той его знаменитой пропаганды, которую он вскоре начал сначала в «Полярной звезде», а затем в «Колоколе».
В 1853 году была основана вольная русская типография в Лондоне; в 1855 году была издана первая книга «Полярной звезды»; в 1857 году «зазвонил» «Колокол».
Но уже 10 марта 1855 года Герцен обратился со своим замечательным письмом к императору Александру П. Он писал:
«Разумеется, моя хоругвь – не Ваша, я неисправимый социалист, Вы самодержавный Император; но между Вашим знаменем и моим может быть одно общее – именно, та любовь к народу, о которой шла речь.
И во имя ее я готов принести огромную жертву. Чего не могли сделать ни долголетние преследования, ни тюрьма, ни ссылка, ни скучные скитания из страны в страну, то я готов сделать из любви к народу. Я готов ждать, стереться, говорить о другом, лишь бы у меня была живая надежда, что Вы что-нибудь сделаете для России.
Государь, дайте свободу русскому слову. Уму нашему тесно, мысль наша отравляет нашу грудь от недостатка простора, она стонет в цензурных колодках. Дайте нам вольную речь… нам есть что сказать миру и своим. Дайте землю крестьянам – она и так им принадлежит. Смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братии – эти страшные следы презрения к человеку.
Отец Ваш, умирая – не бойтесь, я знаю, что говорю с сыном, – признался, что он не успел сделать всего, что хотел, для всех своих подданных… Крепостное состояние явилось, как угрызение совести, в последнюю минуту.
Он не успел в тридцать лет освободить крестьян!
Торопитесь, спасите крестьянина от будущих злодейств, спасите его от крови, которую он должен будет пролить…
…Я стыжусь, как малым мы готовы довольствоваться; мы хотим вещей, в справедливости которых Вы так же мало сомневаетесь, как и все.
На первый случай нам и этого довольно. Быть может, на той высоте, на которой Вы стоите, окруженные туманом лести, Вы удивитесь моей дерзости, может, даже рассмеетесь над этой потерянной песчинкой из семидесяти миллионов песчинок, составляющих Ваш гранитный пьедестал.
А лучше не смеяться. Я говорю только то, о чем у нас молчат.
Для этого я и поставил на свободной земле первый русский станок; он, как электрометр, показывает деятельность и напряжение сгнетенной силы… Несколько капель воды, не находящие выхода, достаточны, чтоб разорвать гранитную скалу.
Государь, если эти строки дойдут до Вас, прочтите их беззлобно, одни – и подумайте потом. Вам не часто придется слышать искренний голос свободного русского.
10 марта, 1855 г.
Искандер».
Перехожу к «Колоколу».
Как всегда, первое слово принадлежит самому Герцену:
«Весной 1856 года приехал Огарев, год спустя (1 июля 1857 г.) вышел первый лист „Колокола“. Без довольно близкой периодичности нет настоящей связи между органом и средой. Книга остается, журнал исчезает, но книга остается в библиотеке, а журнал исчезает в мозгу читателя и до того усваивается им повторениями, что кажется ему его собственной мыслью. Если же читатель начинает забывать ее, новый лист журнала, никогда не боящийся повторений, подскажет и подновит ее.
Действительно, влияние «Колокола» в один год далеко переросло «Полярную звезду». «Колокол» в России был принят ответом на потребность органа, не искаженного цензурными условиями. Горячо приветствовало нас молодое поколение, были письма, от которых слезы навертывались на глаза. Но и не одно молодое поколение поддержало нас…
«Колокол» – власть, говорил мне в Лондоне – horribile dictu! – Катков и прибавил, что он у Ростовцева лежит на столе для справок по крестьянскому вопросу… И прежде его повторяли то же и Т[ургенев], и А[ксаков], и С[амарин], и К[амарин], генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой; сам В.П. (Боткин) – постоянный, как подсолнечник, в своем поклонении всякой силе – умильно смотрел на «Колокол», как будто он был начинен трюфелями…
Во дворце «Колокол» получил свое гражданство еще прежде. По статьям его государь велел пересмотреть дело «стрелка Кочубея», подстрелившего своего управляющего.
Горчаков с удивлением показывал напечатанный в «Колоколе» отчет о тайном заседании государственного совета по крестьянскому делу.
– Кто же, – говорил он, – мог сообщить им так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствовавших?
На меня обрушился ливень писем и корреспонденции – из всех частей России. Всякий писал что попало, один, чтобы сорвать сердце, другой, чтобы себя уверить, что он опасный человек… Но были письма, писанные в порыве негодования, страстные крики в обличение ежедневных мерзостей.
Вообще, балласт писем можно было разделить на письма без фактов, но с большим обилием души и красноречия, на письма с начальническим одобрением или с начальническими выговорами и, наконец, на письма с важными сообщениями из провинции.
Важные сообщения, обыкновенно писанные изящным канцелярским почерком, имели почти всегда еще более изящное предисловие, исполненное возвышенных чувств и неотразимой лести: «Вы первый открыли новую эру российского слова и, так сказать, мысли; вы с высоты лондонского амвона стали гласно клеймить людей, тиранствующих над нашим добрым народом, ибо народ наш добрый, вы недаром его любите. Вы не знаете, сколько сердец бьются любовью и благодарностью к вам, в дальней дали нашего отечества, от знойной Колхиды до льдов скромной Оки, Клязьмы или такой-то губернии. Мы на вас смотрим как на единственного защитника. Кто может, кроме вас, обличить изверга, по званию и месту стоящего выше закона, изверга вроде нашего председателя (казенной, уголовной, удельной палаты… имя, отчество, фамилия, чин)».
Герцен нисколько не преувеличивает влияния своего журнала. Он мог бы даже сказать гораздо больше себе во славу. Это общий голос, общее мнение и, между прочим, мнение И.С. Тургенева, которое он не раз, а много раз высказывал в своих письмах.
Влияние «Колокола» доходило до придворных сфер и оттуда спускалось по всем ступеням бюрократической лестницы.
Тургенев пишет, например, Герцену:
«Кстати, я надеюсь, что ты „Зальцмана“ поместишь в „Колоколе“, а не в „Полярной звезде“. В „Колоколе“ оно будет в тысячу раз действительнее. Кстати еще, вот тебе анекдот, который, однако, ты не разглашай. Актеров в Москве вздумали прижать, отнять у них их собственные деньги; они решились отправить от себя депутатом старика Щепкина искать правды у Гедеонова (молока от козла). Тот, разумеется, и слышать не хочет; «тогда, – говорит Щепкин, – остается пожаловаться „Колоколу“. Гедеонов вспыхнул и кончил тем, что деньги возвратил актерам. Вот, брат, какие штуки выкидывает твой „Колокол“.
Тот же Тургенев сообщает Герцену, что «Колокол» лежит на столе в кабинете у государя для справок по крестьянскому вопросу, и шутливо прибавляет при этом: «Вот, брат, в какие районы ты попал».
«Колоколу» жаловались, «Колокол» любили, от «Колокола» ждали той правды, которая, в конце концов, все же самое дорогое для человека. И он был на высоте своего положения. Он звонил все громче, и эти звуки, полные надежды, бодрости, звали к обновлению, к суду и осуждению всей прошлой рабской жизни, к началу новой…
«Колокол» долгое время (1857 – 62 годы) был трибуналом, а пожалуй, и совестью русского народа… Он выступал за освобождение крестьян с землею и непременное сохранение коренных начал их жизни (общины, артели, «мира»).
Девизом «Колокола» было освобождение крестьян с землею.
Кажется, еще и теперь многие держатся мнения, что «Колокол» был революционным органом, чем-то вроде подпольного издания с проповедью насилия и утопий. Это взгляд совершенно ошибочный, не раз уже получавший достойное и энергичное опровержение, но продолжающий держаться по рутине, а может быть, и по каким-либо другим причинам. Дело обстоит значительно проще. В первый период брожения главным являлся крестьянский вопрос. Общество было исполнено смутных тревог. Люди самых противоположных партий ждали, что этот вопрос разрешится потрясением всего общественного строя. Между тем Герцен в это время со светлым энтузиазмом приветствовал в своем «Колоколе» начинания правительства. Он доказывал, что разрешение этого вопроса правильно, то есть освобождение с наделом землей не только не может повести к революции, а еще более привяжет народ к правительству. Со всех сторон шли к нему письма, обвинявшие его в умеренности. От него ждали какой-нибудь революционной программы. Но Герцен в ответ на все эти обвинения и ожидания говорил, что поскольку на знамени нового движения в России стоит не требование конституции, республики, парламента, муниципальной свободы, не требование войны с Австрией или завоевания Турции, а требование освобождения крестьян с землей, он бросил все и прилепился к этому движению, дабы добиться скорейшего разрешения жизненно важного для России вопроса, и в этом причина всего успеха «Колокола».
Я уже говорил о том, чем был манифест 19-го февраля для поколения сороковых годов. Герцен назвал его как-то манной небесной, живою водой, и в «звоне» его «Колокола» в это время слышится что-то торжествующее, радостное: и на этот раз жизнь не обманула, а напротив, открыла в будущем хорошие перспективы. Можно, значит, жить, работать, даже смеяться.
Популярность Герцена росла изо дня в день: только теперь он узнал славу и увидел, что его ценят по достоинству. Не прошло и года, как со всех концов России ему стали присылать всевозможные статьи и документы: следственные дела и пр. Мало того, бесчисленные туристы, между которыми были люди с очень громкими именами, являлись в Лондон. Все влекло туда: и любопытство, и желание похвалиться свиданием с Герценом, на что администрация того времени смотрела сквозь пальцы. «Колокол» почти свободно обращался в России, переходя из рук в руки.
«Русские путешественники, – рассказывает Пассек, – были в восторге от Герцена; они не могли надивиться, что такой гениальный человек так радушно принимал их, показывал им Лондон, угощал устрицами в лондонских тавернах и оживлял своим добродушным юмором, без малейшей аффектации, просто, весело, умно. Все это поражало посетителей и привлекало к нему. Некоторые относились сердечно и к Огареву, но обаяния Герцена никто не избежал…»
* * *
Входить в подробную оценку идей, выразителем которых был «Колокол», я не буду. Остановлюсь лишь на двух-трех существеннейших пунктах. Слова, которые стояли на знамени газеты: «Освобождение крестьян с землею», – задавали тон всему содержанию. Проповедуя эту истину, видя в ней не только осуществление своих заветных желаний, но и желаний всех кабальных людей Европы – все равно, в какой бы кабале они ни обретались, – Герцен забывал свою меланхолию, свой душевный разлад. С каждым днем в нем крепло убеждение, что Россия, а не Европа, разрешит социальный вопрос, и разрешит его мирно, без красных призраков. «В революции он разуверился уже совершенно: много воды утекло с 48-го года, и возвращаться к мыслям о возможности быстрой перемены могущественного мещанского строя Герцен не хотел и не мог. Когда появились прокламации, он немедленно же осмеял их составителей. Он сравнивал их с детьми, которых восхищает террор революции, как детей – террор сказок со своими чародеями и чудовищами. При этом он категорически заявил, что давно разлюбил обе чаши, полные крови, статскую и военную, и равно не хочет пить из черепа боевых врагов, ни видеть голову герцогини Ламбаль на пике, что какая бы кровь ни текла, где-нибудь текут слезы, что французский террор всего менее возможен у нас, так как у нас нет ни новых догматов, ни кровавых катехизисов для оглашения; наша „реформация“ должна начаться с сознательного возвращения к народному благу, к началам, признанным народным смыслом и вековым обычаем». Закрепляя право каждого на землю, то есть объявляя землю тем, что она есть, то есть неотъемлемой стихией, мы только развиваем и обобщаем народное представление об отношении человека к земле. Отрекаясь от форм, чуждых народу, навязанных ему полтора века назад, мы продолжаем прерванное и нарушенное развитие посредством новой силы мысли, науки…
Затем, говоря об общине, Герцен отмечал ту важную роль, которую община могла бы сыграть при правильном развитии русских экономических народных начал, и противопоставлял ее европейскому социализму. Разрушение общины представлялось ему варварством и преступлением против истории. Слишком наученный опытом своей тяжелой жизни, он понимал, как надо дорожить всеми теми ячейками, из которых могло развиться лучшее будущее. Ничего восторженного и детски доверчивого в отношении Герцена к общине нет. Он не требовал ее сохранения в том виде, в каком она существовала, ведь жизнь – не музей редкостей и не археологическая коллекция, а думал, что община, оплодотворенная наукой, мыслью, удалит много ненужных страданий из жизни русского народа.
Отсюда простой и естественный переход к всесословной волости, такой то есть, где бы рядом, рука об руку, работали и самоуправлялись интеллигенты – безразлично, из какого класса общества, – и крестьяне.
Таковы мысли Герцена. Жизнь не поддержала их, они не осуществились. Но что делать? И кто в этом виноват? Герцен, разумеется, переоценивает живучесть общины, но в те дни такая переоценка была более чем простительна. Никто не знал и не мог знать, что в 1861 году община была уже разрушена или, лучше сказать, уже разложилась под вековым влиянием крепостного права, что она была лишь коконом, из которого давно уже вышло живое существо. На протяжении полутора веков повсюду, особенно в центральной полосе России, «мира» не существовало, зато в избытке существовал помещичий деспотизм, который медленно, тихо, систематически разлагал общину.
В 1861 году община нуждалась не в восстановлении, а в воссоздании. Но это дело не для рук человеческих.
Этого, повторяю, Герцен не видел и не мог видеть. И все же его программа была полнее и реальнее, чем та, которая была осуществлена в действительности.
Но особенно поучительна не экономическая, а философско-историческая сторона вышеприведенной программы. С одной стороны, Герцен требует сохранения народных исторических форм жизни, с другой, – он особенно подчеркивает преимущество России перед Европой в деле социального обновления. В связи и с тем, и с другим он не раз слышал обращенное к нему прозвание «славянофил» – прозвание, во всяком случае неприятное для человека, который жил и вырос совсем в других взглядах и сам принимал горячее участие в борьбе со «славянами».
Вполне славянофилом Герцен не был никогда и не мог быть; его жизненный опыт и темперамент по необходимости делали его человеком другого лагеря. Славянофильство – ведь это тоже утопия, к тому же довольно наивная. Требовалось захотеть и вернуться назад, к старым формам жизни. Но разве захотеть так легко и разве, когда человек захотел, все так и делается по его желанию? У истории свои законы, свой ход, своя воля. Человек и его воля только элемент, и едва ли значительный, в деле созидания истории. Климат, наcледственность, традиция, экономическая обстановка, его собственная инертность, будучи правильно растолкованы, могли бы значительно поубавить его гонору.
Герцен сказал однажды: «Признать, что никакого выхода нет, – тоже выход»; результатом своего жизненного опыта он называл «смирение» как преклонение перед истиной, как пожертвование самонадеянными человеческими иллюзиями. Разбирая какой-нибудь жизненный практический проект, он прежде всего ставит вопрос о его возможности или невозможности. Очевидно поэтому, что со «славянами» он должен был расходиться в существеннейшем пункте: у него не было их веры во всемогущество человека, не было веры и в то, что человек может получить откуда-нибудь могущественную постороннюю помощь.
Он разочаровался в Европе, но это не было безусловным разочарованием пессимиста. До того, чтобы заподозрить состоятельность науки, знания, он не доходит никогда. В его глазах они были и остались навсегда обновляющими силами, источниками живой воды.
«Наука, – писал он между прочим, – спасла бы Базарова, он перестал бы глядеть на людей свысока, с глубоким, нескрываемым презрением… Наука учит нас смирению. Она не может ни на что глядеть свысока, она не знает, что такое свысока, она ничего не презирает, никогда не лжет для роли, ничего не скрывает для кокетства. Она останавливается перед фактами, как исследователь, иногда как врач, никогда как палач, еще меньше с враждебностью и иронией. Наука – любовь, как сказал Спиноза о мысли и ведении».
Эту-то любовь и призывал Герцен в Россию, чтобы обновить ее…
Но, разумеется, в первое время он поторопился взвинтить себя.
«Теперь я бешусь, – писал он, – от несправедливости узколобых публицистов, которые умеют видеть деспотизм только под 59-м градусом северной широты. Откуда и почему две разные мерки? Осмеивайте и позорьте, как хотите, петербургский абсолютизм и наше терпеливое послушание, но позорьте же и указывайте деспотизм повсюду, во всех его формах, является ли он в виде президента республики, временного правительства или национального собрания».
Непонимание и враждебность иностранцев были постоянным жалом, возбуждавшим Герцена к защите России. В пылу полемики он прибегал к натянутым аргументам и возводил в квадрат свое построение, хотя, разумеется, верить в Россию, в ее будущность, как и в будущность каждого вообще народа, – не грех и не преступление, а скорее наоборот. Эта вера крепит, лишь бы не превращалась она в догмат, не терпящий ни возражений, ни ограничений. Общую свою мысль Герцен выражает так:
«Мне кажется, что есть нечто в русской жизни, что выше общины и государственного могущества; это нечто трудно уловить словами, а еще труднее указать пальцем. Я говорю о той внутренней, но вполне сознательной силе, которая столь чудесно сохранила русский народ под игом турецких орд и немецкой бюрократии, под восточным татарским кнутом и под западными капральскими палками; о той внутренней силе, которая сохранила прекрасные и открытые черты и живой ум русского крестьянина под унизительным гнетом крепостного состояния, которая на царский приказ образоваться ответила через сто лет колоссальным явлением Пушкина; о той, наконец, силе и вере в себя, которая жива и в нашей груди. Эта сила ненарушимо сберегла русский народ, его непоколебимую веру в себя, сберегла вне всяких форм и против всяких форм; для чего?… Покажет время». И дальше: «Россия является последним народом, полным юношеских стремлений к жизни в то время, когда другие чувствуют себя усталыми и отжившими».
* * *
Как это ни странно, но момент высшего торжества, то есть 19 февраля 1861 года, был для «Колокола» началом падения. Ни один из дальнейших его проектов (например, созыв земского собора, освобождение Польши и так далее) не встретил прежнего сочувствия. Он стал хиреть, и очень быстро. Его тираж с двух тысяч упал до 500 экземпляров уже в 1863 году и больше не поднимался. Промучившись несколько лет, Герцен стал было издавать «Колокол» на французском языке, чтобы знакомить Европу с Россией. Но «французский» «Колокол» не пошел совсем. Пришлось прекратить дело.
В падении «Колокола», как мы это сейчас увидим, обвиняют обыкновенно Бакунина (отчасти и Огарева), его революционную и террористическую пропаганду (например «В топоры»), сочувствие польской революции и пр.
Это верно только отчасти. Дело же в том, что после 1861 года «Колокол» утерял свой raison d'être. Он был так тесно связан с освобождением крестьян, что с достижением этой цели его редактору и вдохновителю как публицисту стало нечего делать.
В России после 19 февраля начались реакция, революционная пропаганда и продолжались еще несколько лет умеренно либеральные реформы.
Герцен ни к одному из этих течений не мог пристать так полно, как к «крестьянскому».
Он не был революционером, не был политиком. Он был гуманистом, философом, художником. Крестьянской реформе он отдался весь; она была исполнением его детской клятвы, его «долгом перед собой». Требуя ее, он опирался на все мыслящее русское общество.
Но все это мыслящее русское общество было, строго говоря, недорослем с большой дозой хамства, робости и себялюбия в душе. Оно боялось идти дальше и вполне удовлетворялось кое-каким земством, кое-каким судом, кое-какой гласностью. Даже умереннейшая пропаганда земского собора не нравилась таким «передовым» людям, как Тургенев, не говоря уже о Кавелине и других.
Идти дальше хотел лишь городской интеллигентный пролетариат. Но у него были свои вожди, его требования были слишком революционны для Герцена. «Молодая Россия», Чернышевский, Нечаев и другие считали Герцена отсталым, слишком мягким, слишком другом правительства.
Герцен не был отсталым. Но он не был и революционером. Поэтому он в конце концов остался один.
Еще раз: почему он не мог сойтись с эмиграцией – ни молодой, ни старой? Да просто по той причине, что его интересы и интересы всевозможных эмигрантов были в сущности совершенно различны. Он постоянно смотрел в будущее и гораздо больше видел в нем, читал в нем, чем верил в него. Он предсказал неуспех революции 1848 года, франко-германскую войну, торжество политики Бисмарка. Он был настроен на мрачный лад, и что же было делать ему среди фанатиков, ожидавших торжества своих идей, проектов, предложений чуть ли не завтра? Ему не было места между ними еще и потому, что в нем крепко сидела черта, общая почти для всех деятелей сороковых годов за исключением одного Белинского, – черта умственного аристократизма, своего рода даже пресыщения. Старое барство отзывалось в этом, и всегда с невыгодой для тех, кто был его преемником. Возьмите Тургенева и Герцена. Оба они, несмотря на весь демократизм своих убеждений, никак не могли сойтись с теми людьми, которые были плоть от плоти и кровь от крови демократии. Их коробили манеры, язык, замашки «новых людей», выступивших в России на сцену в шестидесятые годы. Они искали изящества, особенной утонченности чувств и идей и, разумеется, не находили их у деятелей, явившихся на смену их поколению. Но больше всего их мутило – и это настоящее слово – от догматизма мысли, от всего, что провозглашалось с безусловной самоуверенностью и с ненавистью к какому бы то ни было ограничению, возражению, колебанию.
В конце 1861 года в Лондон приехал друг Герцена, Бакунин, только что бежавший из Сибири через Америку, и стал работать в «Колоколе». Это тотчас же отразилось на тоне и выборе материала: газета стала красной, пожалуй, даже анархической.
«Личность Бакунина, – говорит Пассек, – была странна и замечательна: умный, начитанный, обладающий даром слова, проникнутый немецкой философией, он иногда был малодушен, как ребенок, которому хочется какого-нибудь дела: если печатать – то прокламации; если действовать, – то все везде поставить вверх дном, ничего не щадить, никогда не задаваться мыслью, что из этого может выйти, – идти напролом».
Герцен любил Бакунина, любил его за его добродушие, беспечность, которые заслужили ему прозвание «большой Лизы», любил в нем, наконец, старобарскую широту натуры. Но он ясно видел, что делать с ним какое-нибудь дело – трудно, едва ли даже возможно. Бакунин, например, в 1848 году возбуждал рабочих против их же правительства, объехал юг Европы, проповедуя повсюду анархизм, попал в австрийскую крепость, был выдан России, сослан в Сибирь и вернулся в Лондон готовый на все, с проповедью: «В топоры!» Художник Ге рассказывает в своих воспоминаниях, что однажды на вопрос, верит ли он в то, что проповедует, Бакунин отвечал: «Не знаю, но лишь бы все это завертелось, закрутилось и потом – головой вниз…»
«Бакунин, – продолжает Пассек, – часто вредно влиял на Герцена, обыкновенно через Огарева. Он настаивал на своей программе, а эта программа скоро запугала всех и прямо противоречила тому, что раньше говорилось в „Колоколе“.
Польская струнка живее забилась в вольной русской типографии. Сначала Бакунин помещал в «Колоколе» свои статьи, но Герцен находил их крайними, боролся сколько мог и предложил Бакунину говорить с публикой через отдельные брошюры. Но с настойчивостью Бакунина справиться было нелегко и пришлось уступать все больше и больше. Приезжавшие теперь в Лондон русские, заметив «польский» дух, говорили с упреками о заступничестве за повстанцев. Герцен отвечал резко, что гуманность – его девиз, что он всегда будет на стороне слабого, что он не может ценою неправды купить сочувствия соотечественников. Это, разумеется, только подливало масла в огонь.
Как упорно старался удержать Герцен свою газету в прежнем направлении, понимая, что вмешательство в польские события только погубит ее, видно хотя бы из следующего краткого рассказа Тучковой в ее «Воспоминаниях».
«Еще до освобождения крестьян приезжали в Лондон три члена ржонда. Они приезжали затем, чтобы заручиться помощью Герцена. Увидав их, Бакунин начал было говорить о тысячах, которых Герцен и он могут направить, куда хотят. Но, слушая Бакунина, они вопросительно смотрели на Герцена, и тот сказал откровенно, что не располагает никакой материальной силой в России, но что он имеет влияние на некоторое меньшинство своим словом и искренностью. Сначала Герцен убеждал этих господ оставить все замыслы восстания, говоря, что не будет пользы: Россия-де сильна, Польше с ней не тягаться. Россия идет путем постепенного прогресса, пользуйтесь тем, что она выработает. Ваше восстание ни к чему не приведет, только замедлит или даже повернет вспять ход развития России, а стало быть, и вашего. Передайте ржонду мои слова. В чем же может состоять сближение между нами? – продолжал Герцен. Жалея Польшу, мы не можем сочувствовать ее аристократическому направлению; освободите крестьян с землею, и у нас будет почва для сближения. Но посланные ржонда молчали или уклончиво говорили, что освобождение крестьян еще не подготовлено в Польше. Тогда Герцен возразил, что в таком случае не только русские не будут им сочувствовать, но что и польские крестьяне поймут, что им не за что подвергаться опасности, и примкнут в конце концов к русскому правительству, что позже и произошло в действительности. Так посланники и уехали обратно, не получив от Герцена никаких обещаний».
Но с одной стороны настойчивость друзей, с другой – дикие завывания охранителей заставили Герцена вмешаться, поставить на карту все и проиграть. Вскоре Бакунин совершенно погубил дело, задумав вооруженное нападение на Россию.
«Польское восстание не было еще подавлено, и Бакунин решился принять в нем участие. Это было необходимое последствие всей его многолетней пропаганды в пользу Польши. Хотя последний был в высшей степени образован, начитан, обладал большими познаниями и блестящим, находчивым умом, великолепным даром слова, но при всем том в нем была детская черта – слабость: жажда революционной деятельности во что бы то ни стало. В то время поляки везде искали возбудить к себе сочувствие. Наконец они набрали в Лондоне человек восемьдесят волонтеров из эмигрантов всех наций и наняли пароход, который должен был их высадить (не помню где), откуда волонтеры прошли бы в Польшу. Странно было то обстоятельство, что Ж., представитель ржонда в Лондоне, и польские эмигранты обратились за наймом парохода именно к той компании, которая вела крупные дела (продажа угля) с Россией. Бакунин отправился с этой экспедицией. Под предлогом, что нужно запастись водой, капитан бросил якорь у шведских берегов. Тут простояли двое суток; на третий день спросили капитана, скоро ли в путь; тогда он объявил, что далее не пойдет. Тут волонтеры подняли шум, гвалт, но ничего не могли сделать с упрямым капитаном. Бакунин отправился в Стокгольм для принесения жалобы на предательство капитана. Он слышал, что брат короля очень образованный и либеральный, и надеялся через его содействие заставить капитана продолжать путь. Однако надежды Бакунина не осуществились. Общество в Стокгольме было очень образованно, горячо сочувствовало всему либеральному. Бакунин во все время был очень хорошо принят братом короля и чествуем обществом как русский агитатор 1848 года. Ему беспрестанно давали обеды, делали для него вечера, пили за его здоровье, радовались счастью его лицезреть, но ничего не помогли относительно капитана. Прочие эмигранты решились на отважный поступок: наняли лодки и продолжали трудный путь. Вдруг поднялась страшная буря, и эти несчастные смельчаки погибли в бесполезной борьбе с разъяренной стихией».
* * *
В бесполезной борьбе с разъяренной стихией общественного мнения погибла и деятельность Герцена. Две-три статьи о варшавских событиях – и он заслужил титул анархиста и изменника отечеству. Живая работа опять оборвалась, и уже навсегда. Оставалось одно: вспоминать о прошлом, еще раз переживать то, что когда-то так волновало и мучило, что являлось теперь в памяти преломленным, проходя сквозь призму творческого воображения. Жизнь превратилась теперь в прогулку по кладбищу, усеянному дорогими могилами надежд, упований, людей. Среди этих могил была одна, самая дорогая, самая грустная, и к ней все чаще и чаще стал обращаться Герцен. Кладбище навевало мысль о смерти скорой и неизбежной; дорогая могила – могила любимой жены – робко шептала о чем-то другом, не давая отчаянию совершенно заполонить измученную душу…