Бюрократия и общественность. «Мы» и «они»
Уже в эмиграции видный государственный деятель В. И. Гурко писал в своих воспоминаниях: «С самого начала царствования [Николая II] выявилась неизбежность конфликта между теми двумя силами – правительством и общественностью, – под знаком взаимной борьбы которых прошла большая часть царствования Николая II». Борьба общественности и правительства, чиновников и земцев проходит «красной нитью» и в мемуарной литературе, и в историографии. В действительности же четкой грани, отделявшей общественность от представителей власти, не было. В качестве примера можно привести семью князей Трубецких, братьев Сергея и Евгения, двух известных философов, общественных, оппозиционных деятелей, членов кружка «Беседа». Их сводный брат П. Н. Трубецкой был предводителем московского губернского дворянства. Московский губернатор Г. И. Кристи был женат на их сестре М. Н. Трубецкой. Московский обер-полицмейстер, а затем петербургский генерал-губернатор Д. Ф. Трепов также породнился с семьей Трубецких, выдав свою дочь за племянника князей Сергея и Евгения П. В. Глебова. Их двоюродный брат А. А. Лопухин был директором Департамента полиции. А. Д. Оболенский, товарищ министра внутренних дел (1897–1901), с 1902 г. товарищ министра финансов, а впоследствии (с 1905 г.) обер-прокурор Синода, был двоюродным братом их матери. Это лишь один пример, которых можно привести довольно много. Причем неразрывную связь между земством и бюрократией можно проследить не только на примере семьи, но и отдельных персоналий. Например, сам В. И. Гурко, столь решительно отделявший «их» и «нас», в прошлом товарищ министра внутренних дел, отстраненный в 1906 г. от государственной деятельности, стал видным представителем тверского земства.
Власть и оппозицию объединяли бесконечные нити семейных, родственных, дружеских связей. Иногда так случалось, что противоправительственные объединения складывались в самой близи престола. По воспоминаниям видного земского деятеля, а впоследствии председателя II Государственной думы Ф. А. Головина, в мае 1896 г., во время коронационных торжеств, граф П. С. Шереметев, лично хорошо знавший Николая II, много говорил «о борьбе земского начала с бюрократическим, о ничтожности личности государя. Весь этот разговор вел к приглашению меня в состав Тайного общества под названием „Беседа“». Так – на официальном празднестве при участии высшей российской аристократии – начинало складываться первое политическое объединение русской либеральной оппозиции.
Бюрократию традиционно обвиняли в органическом неприятии земства и вообще всякого общественного самоуправления. Эта оценка не вполне отвечала реальности, однако определенные основания у нее были. Недолюбливал земство сам Александр III. На всеподданнейшем отчете олонецкого губернатора за 1887 г. против того параграфа, где говорилось, что земство «строго держится закона и в действиях своих постоянно идет рука об руку с администрацией», Александр III поставил помету: «Утешительное исключение». «Походом» на местное самоуправление пошел Д. А. Толстой. Весьма определенную точку зрения высказывал К. П. Победоносцев: «Земские учреждения в нынешнем виде вносят в отправления государственные безнравственные начала безответственности – разрушая сознание долга и необходимую определительность и способность к учету хозяйственных операций». В этом обер-прокурор Св. Синода соглашался с Витте, который, видимо, сам не во всем был с собой согласен. И все же в ответном письме министр финансов счел необходимым отметить: «Что касается записки о земстве, то я, конечно, совершенно с вами согласен, что терпеть нынешнее земство нельзя. Но одно дело распространять эту заразу, а другое излечить ее там, где она внедрилась более 30 лет тому назад. Иными словами, пока не стоит ставить вопрос об упразднении земства. Слишком уж в высших сферах заворожены идеей местного самоуправления». На практике же, по мысли Витте, следовало бы усовершенствовать работу местной администрации, что сделало бы земство излишним.
Мы и они
Одновременно со скепсисом и неприятием, в бюрократической среде была популярна идея протянуть руку дружбы земству. В ноябре 1902 г. министр юстиции Н. В. Муравьев в разговоре с военным министром А. Н. Куропаткиным говорил о необходимости «вернуть доверие земству» и «начать допускать земских людей („людей от земли“ – говорил Муравьев) к участию в том или другом виде в обсуждении государственных дел». С этой точкой зрения соглашался и сам Куропаткин: «Россия должна управляться при гармоничном развитии трех сил: бюрократии, дворянства, земства. Это наши три кита». В стране же вопреки этому установилась абсолютная гегемония бюрократии. Примечательно, что на тот момент против любых уступок земству выступал С. Ю. Витте.
Бюрократия и общественность регулярно встречались в салонах: В. П. Мещерского, писателя К. Ф. Головина и даже либерального журналиста К. К. Арсеньева. Например, завсегдатаем салона Головина был обер-прокурор 2-го департамента Сената Н. А. Хвостов, сенатор (а в прошлом товарищ министра земледелия) А. А. Нарышкин, товарищ министра земледелия (а в будущем государственный контролер) П. Х. Шванебах. А вместе с ними – лидер псковского земства граф П. А. Гейден, суджанский предводитель дворянства А. В. Евреинов и др.
Министр внутренних дел И. Л. Горемыкин (1895–1899), имея опыт работы в боровичском земстве, хотел поддерживать добрые отношения с деятелями местного самоуправления. Именно по этой причине он отстранил от должности крайне непопулярного среди общественности тверского губернатора П. Д. Ахлестышева, несмотря на его многочисленные связи. Горемыкин приостановил введение в действие лечебного устава, который существенно ограничил прерогативы органов местного самоуправления. Из Государственного совета был отозван министерский законопроект, предусматривавший изъятие продовольственного дела из сферы компетенции земств. А в 1898 г. инициировал обсуждение вопроса о введении земства в Западном крае, а также в Астраханской, Оренбургской и Ставропольской губерниях. Именно на эти проекты Министерства внутренних дел С. Ю. Витте «разразился» своей известной запиской, в которой доказывалась невозможность совместить самодержавие и самоуправление.
Сменивший Горемыкина в должности министра внутренних дел Д. С. Сипягин симпатий к земству не испытывал, зато в своей политике хотел сделать ставку на поместное дворянство. С этой целью он планировал учредить при министерстве особый департамент по делам дворянства, который должен был возглавить екатеринославский губернский предводитель А. П. Струков.
С общественными деятелями пытались наладить отношения не только министры внутренних дел. В 1902 г. по инициативе министра земледелия А. С. Ермолова состоялся Всероссийский кустарный съезд в Петербурге. На нем председательствовал П. А. Гейден. При Министерстве же земледелия был образован особый Сельскохозяйственный совет. На его заседания, обычно продолжавшиеся около двух недель в году, приглашались общественные деятели и сельские хозяева. Д. А. Философов, статс-секретарь Департамента торговли и промышленности, был гласным в псковском губернском земском собрании, где считался представителем либерального крыла. Не случайно в 1905 г. он однозначно высказывался в пользу т. н. «четыреххвостки» – всеобщих, прямых, равных и тайных выборов. Другой статс-секретарь, П. А. Харитонов, в начале века вроде бы принадлежал к «реакционерам». Он был ближайшим сотрудником Плеве и готовил проекты, целью которых было низведение финляндской автономии к нулю. В полемическом задоре он доказывал своим сослуживцам, что и земство должно подчиняться губернаторам. Более того, между органами местного самоуправления и правительственной администрацией не было никакой разницы, так как они все занимались делами государственного управления. Один из возражавших парировал: «А ведь разницу-то легко определить. Сводится она к тому, что, когда здесь, в правительственном учреждении, вы что-либо мне заявляете, я должен вам сказать – слушаюсь, ваше превосходительство. Состоя же с вами в земстве, я бы вам сказал: изволите завираться, Петр Алексеевич». В 1905 г. решительный противник земства Харитонов неожиданно полевел и уже вместе с Философовым настаивал на необходимости всеобщих выборов, а в 1906 г. выступил сторонником принудительного отчуждения земли, что не помешало ему в 1907 г. стать государственным контролером.
Борец с земством в конце XIX в. С. Ю. Витте был его надеждой в начале XX столетия. По сведениям Гурко, в то время министр финансов находился под сильным влиянием А. Д. Оболенского и орловского губернского предводителя дворянства М. А. Стаховича. Обе эти фигуры имели немалые связи в земских кругах. «Для Витте князь Оболенский и Стахович были в течение нескольких лет нимфами Егериями – истолкователями внутреннего строя русской жизни, обладателями дара распознания смысла и сущности господствующих в стране общественных течений. Происходило это, разумеется, оттого, что сам Витте не был вовсе знаком с русской провинциальной жизнью и вообще с бытовыми условиями страны».
Непримиримый противник Витте министр внутренних дел В. К. Плеве встречался с земцами с первых дней своего руководства ведомством. Уже разбирая причины крестьянских беспорядков в Полтавской губернии, он провел совещания с деятелями местного самоуправления. Плеве убеждал их в готовности правительства привлечь общественность к обсуждению вопросов государственной важности. Земцы же, испуганные крестьянскими беспорядками, вопреки всем ожиданиям просили министра внутренних дел совсем о другом: о введении в губернии положения об усиленной охране.
ВЯЧЕСЛАВ ПЛЕВЕ
Вячеслав Константинович Плеве – одна из таинственных фигур последнего царствования. В общественном мнении это был «главный реакционер». Сам же он задумывал серьезные преобразования. В чиновничьей среде его полагали карьеристом, лишенным каких-либо убеждений. Об этом свидетельствовали имена его начальников, сильно отличавшихся друг от друга: Лорис-Меликов, Толстой, Дурново. Тем не менее для всех троих Плеве оказался незаменимым помощником. Его не многие любили и многие боялись. Он был язвителен и требователен. Случалось, что подчиненные падали в обморок у него в кабинете. Он редко вызывал симпатии и среди коллег, представителей высшей бюрократии. В начале 1904 г. С. Ю. Витте так охарактеризовал Плеве: «Великий человек на малые дела; глупый человек на дела государственные. Неоткуда явиться у него достаточному кругозору. Прошлое к тому не подготовляло. Домашнего воспитания не получил, в семейной жизни ничего не нашел. 20 лет был прокурором и упражнялся в красноречии без внутреннего убеждения в справедливости им произносимого; 20 следующих лет ведал делами полиции и полицейским сыщничеством на политической подкладке. Все, что имеет, добился своим трудом. Огромная, почти невероятная выдержка; исключительное уменье владеть собою; никто не знает, что он думает; личное мужество. Низкопоклонство сверху. Политика с государем – одно поддакиванье. Отсюда ряд неудачных назначений. Там, где сам выбирает, – люди дельные и ему нужные, но хамы». Конечно, Витте не мог быть объективным. Плеве был его давнишний враг, который способствовал отстранению Витте от должности министра финансов в 1903 г. И все же это был человек «с двойным дном».
В. К. Плеве родился в 1846 г. в Калужской губернии. Отец происходил из немецкой дворянской семьи (о чем, правда, впоследствии спорили публицисты и исследователи). Он был аудитором военно-окружного суда. Семья была небогатая. Привычки юности сказывались и в дальнейшем. Плеве не привык жить на широкую ногу, не был сибаритом, как И. Л. Горемыкин, не стремился к личному комфорту. Он опасался финансовых операций. Владел небольшим имением в Костромской губернии, где обычно старался проводить летние месяцы. За многолетнюю государственную службу Плеве накопил немного. После его гибели родственникам осталось 40 тыс. руб.
Плеве окончил Калужскую гимназию с золотой медалью, затем – юридический факультет Московского университета. Потом, по верному замечанию Витте, последовали почти двадцать лет судебной карьеры. В 1881 г. после гибели Александра II Плеве возглавил Департамент полиции, а в 1885 г. стал товарищем министра внутренних дел. В 1894 г. он на время покинул МВД, приняв должность государственного секретаря, которую с 1899 г. совмещал с работой статс-секретаря Великого княжества Финляндского. Наконец, в 1902 г. случилось то, что он давно ожидал. Плеве стал министром внутренних дел. Одна дама как-то спросила Плеве, почему его не назначают министром. Последовал ответ, в итоге оказавшийся пророческим: «Подождите, вот как последуют несколько выстрелов в министров, тогда подумают и обо мне». За два года ему немного удалось сделать. Зато после себя он оставил целый ряд высокопоставленных чиновников, которые так или иначе были ему обязаны карьерой: В. И. Гурко, П. Н. Дурново, В. Н. Коковцов, С. Е. Крыжановский, Д. Н. Любимов, П. А. Столыпин и др.
«Есть люди, при взгляде на которых, порою смутно, порою странно отчетливо, возникает перед вами образ того или иного представителя животного царства, – вспоминал В. Б. Лопухин. – Передо мною в глубоком кресле за министерским столом сидел лев. Крепко посаженная на широкие плечи голова, львиная грива, топорщащиеся усы под прямым коротким носом, бритый подбородок, обнажающий крепость челюстей и яркую выпяченность чувственного плотоядного рта. Немигающий взор подлинно львиных, величаво покойных, умных глаз, потоком изливающих лучи непреклонной покоряющей воли. Высокий рост. Большое, крепкое тело. Мимо такого человека, не заметив его, не пройти, даже если бы он не был носителем власти», – вспоминал служивший под его началом В. Б. Лопухин.
В. К. Плеве был убит террористом 15 июля 1904 г.
* * *
Знаковым событием стала беседа Плеве с председателем московской губернской земской управы Д. Н. Шиповым 2 июля 1902 г. Незадолго до этого Плеве убедил императора объявить Высочайший выговор всем участникам земского съезда 23–25 мая, в том числе и самому Шипову. Буквально за три дня до Шипова Плеве принял предводителя орловского дворянства М. А. Стаховича, также присутствовавшего на том земском съезде. Министр весьма грубо обошелся с ним и отчитал за участие в подобном форуме. Казалось бы, Шипову был уготован такой же неприятный разговор. Однако, наоборот, министр на этот раз был чрезвычайно любезен и обходителен, во многом соглашался с московским земцем и просил незначительные уступки в обмен на серьезные обещания.
«Я сторонник земских учреждений и убежден, что никакой государственный строй немыслим без привлечения общества к местному самоуправлению, – утверждал Плеве. – Я не признаю возможным управлять страной при посредстве армии чиновников и не признаю, чтобы земские учреждения противоречили нашему государственному строю». По мнению министра, земству только не стоило вмешиваться в политику, а надо было ограничиться местными делами. Но из этого вовсе не следовало, что земцы будут устранены от разработки решений общегосударственного значения. Плеве высказал желание время от времени консультироваться с деятелями местного самоуправления. Он лишь сомневался относительно того, что это обязательно должны быть избранные представители земства. Например, ими могли быть председатели губернских управ – по определению сведущие и уважаемые люди, достойные всяческого внимания.
Основная мысль, которую вынес Шипов из этого разговора, заключалась в том, что в обмен на обещание не возбуждать политических вопросов на земских собраниях (и, прежде всего, забыть об общеземском представительном собрании) Плеве гарантировал устранение всего того, что мешало нормальной работе органов местного самоуправления. В будущем же он обязательно пригласит председателей губернских управ к участию в разработке важнейших для страны законопроектов.
Вернувшись в Москву, Шипов в первую очередь рассказал о случившемся членам губернской управы. 18 июля он встретился с председателями земских управ и гласными. Шипов прекрасно понимал, что съезд в данных условиях провести невозможно, а все же следовало сообщить земцам о состоявшихся беседах и узнать их точку зрения. Присутствовавшие распределили между собой губернии, с которыми они обещали связаться по этому вопросу. Шипов также разослал письма хорошо знакомым земским деятелям, в которых пересказывал содержание своей беседы с Плеве и просил последовать совету министра. «Мне представляется несомненным, что если даже все то, что говорилось ими (В. К. Плеве и С. Ю. Витте. – К. С.) об участии общества в государственной жизни, не соответствует их искренним взглядам, однако они не видят возможности идти прежним курсом, и если постройка моста через пропасть, отделяющую правительство от общества, и не составляет их искреннего желания, тем не менее они постройку этого моста признают неизбежной, чтобы самим не свалиться в эту пропасть, – писал Д. Н. Шипов М. А. Стаховичу 20 июля 1902 г. – Земству эту перемену необходимо принять во внимание, и, думается мне, следует выполнить указания Плеве, т. е. постараться, чтобы в ближайшем по крайней мере будущем земскими людьми нигде не возбуждались вопросы политического характера, под которыми в данное время понимаются вопросы о выборном представительстве в центральных учреждениях… а также открыто не ставить вопросов, имеющих целью объединить деятельность всех земских губерний».
В земских кругах к беседе Д. Н. Шипова и В. К. Плеве отнеслись со всей серьезностью. «Во всяком случае, такие переговоры министра внутренних дел с представителем земских учреждений являются знаменательным фактом – это что-то вроде договора, совершенно не свойственного министрам самодержавия, привычным лишь к приемам грубой расправы», – говорилось в письме Н. Н. Львова П. Б. Струве от 11 сентября 1902 г. При этом, согласно Львову, земство в данном случае раскололось. Одни, подобно Д. Н. Шипову, говорили о необходимости пойти на определенные уступки, рассчитывая на ответные шаги со стороны правительства. Другие видели в предложении В. К. Плеве ловушку и начало «земской зубатовщины». Но даже многие скептики «готовы в настоящее время смолкнуть в расчете, что раз только состоится съезд представителей губернских управ, то один этот факт сам по себе явится столь важным событием в жизни земства, что он неминуемо повлечет за собою такие последствия, которые трудно себе представить в настоящее время. При всеобщем возбуждении министру ни в коем случае не удастся втиснуть земство в сферу одной хозяйственной деятельности, хотя бы в расширенных размерах». Таким образом, земцы в большинстве своем так или иначе рассчитывали на партнерские отношения с властью.
Однако надежды на компромисс с могущественным министром быстро таяли. В июне 1902 г. Плеве испросил у императора право отменить земские статические обследования в некоторых губерниях, так как видел в земских статистиках революционных агитаторов. 20 июля Плеве запретил обсуждение на земских собраниях докладов председателей и членов управ, внесенных в виттевское Особое совещание по нуждам сельскохозяйственной промышленности (о котором речь была выше). Очевидно министр опасался единовременного возбуждения однотипных ходатайств о привлечении выборных представителей земств к работе в этом совещании. В московский комитет по нуждам сельскохозяйственной промышленности губернатор Г. И. Кристи ввел значительное число чиновников, формируя тем самым послушное себе большинство и обессмысливая работу земцев в этом совещании. А в начале сентября Шипов из достоверных источников узнал, что Плеве уговорил Витте дать свое согласие на изъятие оценочного дела из ведения земства. «Да, тяжелое время приходится нам переживать, – писал Шипов Челнокову 18 сентября 1902 г., – и к чему… приведет Россию бессмысленная политика, которую хочет проводить Плеве. Он, очевидно, хочет лавировать, хочет богатство приобрести и невинность соблюсти…»
Впрочем, ненависть общественных деятелей к Плеве была оправданна лишь отчасти. Многие решения принимались не по его воле. Так случилось и с неутверждением А. А. Муханова в должности предводителя черниговского дворянства. Император вопреки сложившейся традиции утвердил второго кандидата, набравшего меньшее число голосов. Плеве дважды просил императора этого не делать, но напрасно. В итоге министру пришлось отвечать за императорское решение. Подчиненные предлагали Плеве дать понять черниговскому дворянству, что эта суровая мера была принята не по его инициативе. Плеве на это отвечал: «Моя обязанность – защищать государя, а не подвергать его нападкам общественности».
Впрочем, и самому Плеве далеко не всегда хватало такта. Желая поставить земцев «на место», он организовал ревизии органов местного самоуправления, которые должны были производить сотрудники министерства – Н. А. Зиновьев и Б. В. Штюрмер. Первый, ревизуя деятельность московского земства, проявлял непомерную грубость. В своем отчете преимущественно останавливался на недостатках земской работы, практически игнорируя ее достижения. Да и недостатки, отмечаемые Зиновьевым, в значительной своей части были мнимыми (как, например, то, что губернское земство проводило совещания председателей уездных земских управ – это противоречило законодательству, но было обусловлено жизненной необходимостью). Б. В. Штюрмер ревизовал тверское земство. Беседуя с его представителями, Штюрмер выставлял себя либералом. Его же отчет (в действительности составленный И. Я. Гурляндом) состоял из перечисления недостатков работы земства. Для тверичей это стало возмутительной неожиданностью. Итогом доклада Штюрмера стало то, что 16 января был установлен особый режим управления тверским земством, чья управа на следующие три года была назначена правительством. Министр внутренних дел получил право высылать из губернии тех, кто дурно воздействовал на земское управление. Среди высланных был и лидер «либеральной партии» И. И. Петрункевич.
Идя на эти меры, правительство нарушало закон. Петербург мог назначать состав земской управы лишь после двукратного неутверждения выборного состава управы. Плеве, прежде чем пойти на этот шаг, обсуждал его с ближайшими сотрудниками. Практически все высказались против. Исключение составил Штюрмер. Вместо того чтобы высказать свое суждение по этому вопросу, он прочел свой проект всеподданнейшего доклада, в котором предлагалось не только назначить состав управ, но и ввести в Тверской губернии положение о чрезвычайной охране. Ни слова не говоря, Плеве взял эту бумагу, разорвал ее на части и бросил в корзину.
Вся эта деятельность министерства не могла остаться незамеченной. Оценки его руководителя земцами стали жестче и категоричнее. «Очевидно только одно, что на постройку моста через пропасть, отделяющую правительство от общества, о чем говорил Плеве, рассчитывать в близком будущем нельзя, и скорее можно предвидеть расширение этой пропасти, пока в нее не свалится наша самодержавная бюрократия», – писал Шипов жене друга, Е. К. Челноковой, 7 октября 1902 г. Впрочем, и В. К. Плеве «разочаровался» в Д. Н. Шипове. «Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству копию письма одного из редакторов „Освобождения“, адресованного Марии Александровне Стахович, но предназначенного ее брату. Из письма следует заключить, что Шипов и Стахович организовали земскую партию для борьбы с существующим порядком, снабжают журнал „Освобождение“ материалами», – докладывал министр царю 4 ноября 1902 г.
И все же слова Плеве, сказанные Шипову летом 1902 г., не были просто словами. В январе 1903 г. председатели земских управ съехались в Петербург для консультаций в Министерстве внутренних дел по организации ветеринарного дела в России. Плеве обещал идти на уступки, говорил о «необходимости взаимного доверия и понимания». Земцы разбирали закон – статью за статьей. Плеве же в частных беседах с земскими предводителями сам ругал закон. Говорил о том, что он результат работы канцелярии Государственного совета и в его подготовке принял участие товарищ министра (Витте) – кн. А. Д. Оболенский. «Вы понимаете, – объяснял министр внутренних дел, – что простое чувство приличия по отношению к Государственному совету не позволяет сказать: закон, Вами утвержденный, никуда не годится, его надо ломать весь. Было бы хорошо, если бы удалось внести хотя и самые существенные, но, по возможности, немногочисленные изменения, расширить область инструкционных распоряжений…»
Плеве порицал бюрократию, как будто бы не относя себя к ее числу: «Странные люди – эти чиновники. Они никак не могут понять, что нужно очень и очень ценить в людях охоту работать, любовь к своему делу… Мы здесь обязаны относиться к работе местных людей благожелательно, с вниманием и уважением. Наши чиновники все уповают на инструкции. Можно написать 100 инструкций и приказов, и все это останется мертвой буквой».
При этом министр был последователен в отстаивании своей точки зрения: земства должны были заниматься хозяйственной деятельностью и не вмешиваться в политику. Плеве спрашивал М. В. Челнокова: «Прошу Вас сказать, откровенно, действительно падает работа, муравьиная работа, если можно так выразиться, земства и оно устремилось теперь к большим вопросам, всеобъемлющим, оставляя без внимания ежедневную работу?»
Земцы шли на диалог с Плеве, но при этом рассчитывали сыграть на противоречиях, имевших место среди бюрократии. В начале 1903 г. среди них упорно ходили слухи, что Витте в своем противоборстве с Плеве искал поддержку со стороны представителей органов местного самоуправления. Так, в письме от 19 января 1903 г. Челноков сообщал Шипову о задуманных Витте серьезнейших преобразованиях, направленных на поддержку земства: «Суть его (проекта Витте. – К. С.) вот в чем: инспекция (дорожная. – К. С.) уничтожается, все дороги переходят к земству, в Петербурге учреждается совет по дорожным делам с участием представителей земства, поставленный совершенно самостоятельно. Земству передаются огромные денежные средства…»
Плеве же продолжал собирать земцев, консультироваться с ними по самым разным вопросам. 8 апреля 1903 г. он принимал делегацию предводителей и депутатов дворянства. Министр их опрашивал о перспективах создания в России мелкой земской единицы, о взаимодействии земцев с земскими служащими, т. н. «третьим элементом».
В начале августа 1903 г. земцы собрались в Петербурге, чтобы обсудить проект дорожной реформы, разработанный уже Министерством внутренних дел. Он был значительно менее благоприятен для органов самоуправления, чем тот, что вроде бы был подготовлен Витте. Совещание было созвано Плеве, который обещал пойти земцам на уступки и в этом обсуждаемом вопросе. Министр всячески демонстрировал свою готовность к диалогу, при этом строго оставаясь в сфере управления, но не политики.
Управление же должно было стать более эффективным, что снимало бы остроту многих социальных вопросов. Это, в свою очередь, должно было привести к упрочению политического режима – так казалось Плеве в дни его министерства. В том числе и в этой связи он задумывался о реформе местного управления. Плеве планировал ее выстроить в соответствии с французским образцом, подразумевавшим тесную связь местной администрации с органами самоуправления. В Министерстве внутренних дел обдумывался вопрос преобразования губернской администрации, учреждения полноценной власти на уровне уезда и создания мелкой земской единицы, в качестве которой Плеве рассматривал приход. Он командировал своих сотрудников в западноевропейские страны для изучения постановки там местного управления.
При этом министр поставил вопрос о децентрализации власти, передаче максимальных полномочий губернаторам. То, что можно было предоставить им без санкции Государственного совета, они получили согласно Высочайшему повелению 10 декабря 1903 г. Остальное было отдано на обсуждение специальной комиссии Государственного совета под председательством С. Ф. Платонова. Ее решения были утверждены императором 19 апреля 1904 г. Сам Николай II в письме великому князю Сергею Александровичу от 30 апреля 1904 г. интерпретировал эту реформу так: «По моему приказанию министр внутренних дел представит проект губернской реформы в связи с децентрализацией, то есть переходом решения множества дел из столицы на места. При этом предполагается облечь генерал-губернаторов и губернаторов теми же правами и постоянно, какие на них возлагаются при периодическом введении усиленной охраны в той или другой местности России, всякий раз через Комитет министров. Полагаю, что ты согласишься со мною в том, что новый порядок будет правильнее и яснее прежнего и не будет подвергаться постоянным обсуждениям в Комитете министров». По оценке В. И. Гурко, эти постановления, уменьшившие объем канцелярской переписки и отчасти ускорившие принятие решений, все же едва ли предоставили большую свободу действий местной администрации. Тем не менее за годы министерства Плеве были действительно даны новые полномочия губернаторам. Так, им были подчинены жандармские управления и местная фабричная инспекция.
Плеве готовил реформу и собственного министерства. Он планировал объединить некоторые из департаментов своего ведомства и превратить их в главные управления, во главе которых стояли бы начальники, во многом независимые даже от министра. В частности, им следовало предоставить право самостоятельно вносить законопроекты на обсуждение Государственного совета и защищать их в столь высоком собрании. Плеве задумывал создать в рамках своего ведомства особый Департамент труда, который сосредоточил бы в своих руках решение рабочего вопроса. Именно это новое учреждение должно было «расширить права рабочих и удовлетворить многие их требования». В 1903 г. известный экономист И. И. Янжул по просьбе Плеве подготовил проект государственных экзаменов для чинов Министерства внутренних дел. Его реализация должна была способствовать повышению образовательного уровня сотрудников ведомства.
Наконец, Плеве обдумывал возможность реформы высших законосовещательных органов империи. Так, он полагал необходимым включить представителей общественности в состав Государственного совета. Еще будучи государственным секретарем, В. К. Плеве подготовил новое учреждение Государственного совета, допускавшее участие общественности в особых совещаниях, которые могли предварять обсуждение наиболее сложных вопросов. Плеве извлек из архивов записки П. А. Валуева, М. Т. Лорис-Меликова, Н. П. Игнатьева с предложениями преобразования государственного строя и планомерно знакомил императора с их содержанием.
Как писал министр публицисту-генералу А. А. Кирееву 31 августа 1903 г., помимо «борьбы с крамолой», целью его политики является усовершенствование «органических норм гражданского общежития». В личном разговоре с Киреевым он обрисовал целую программу реформ, предполагавшую большее участие общества в политической жизни страны. Частью этого проекта было как раз учреждение Совета по делам местного хозяйства, куда входили бы представители правительственной администрации, земств и городов. Причем все вопросы, касавшиеся местного хозяйства, должны были рассматриваться в этом учреждении. По словам С. Е. Крыжановского, Плеве таким образом хотел «сблизиться с общественными кругами», «чтобы освободить себя от постоянной войны с третьим элементом». Впоследствии Крыжановский формулировал позицию Плеве так: «Россия представляется ему в виде огромного воза, влекомого по скверной дороге тощими клячами – чиновничеством. На возу сидят обыватели – общественные деятели – и на чем свет ругают лошадей, ставя им в вину и плохую езду, и дурную дорогу. Вот этих-то господ, – прибавлял покойный, – следует снять с воза и поставить в упряжку, пусть попробуют сами везти, а чиновника посадить с кнутом на козлы – пусть подстегивает».
Именно тогда, при Плеве, Совет по делам местного хозяйства действительно был создан, но работать он начал лишь несколько лет спустя после смерти своего «родителя». Что сталось бы с ним, начни он функционировать уже в 1904 г., остается только догадываться. Возможно, именно Совет по делам местного хозяйства имел в виду В. Н. Орлов, когда говорил, что перед смертью Плеве даже обдумывал возможность создания Государственной думы. В любом случае одиозный в глазах оппозиционной печати министр внутренних дел пытался найти modus vivendi власти и общества в чуть расширенном по сравнению с прежним временем коридоре возможностей. Ему казалось, что таким образом можно уйти от политических вопросов изменения системы власти, сконцентрировавшись на более важных – социальных и экономических.
15 июля 1904 г. в 10 часов утра прогремел взрыв, очевидно ускоривший ход событий: в тот день В. К. Плеве был убит членом боевой организации эсеров Е. С. Сазоновым. Смерть государственного деятеля, воспринимавшегося как паладина реакции, породила надежду на смену курса и либерализацию внутренней политики. «Как ни ужасно, но убийство Плеве у всех вызвало вздох облегчения, а у многих радость, и, пожалуй, прежде всего в рядах самой бюрократии, непосредственно знавшей и чувствовавшей, что, как выразился Крыжановский (С. Е. – К. С.), с Плеве никакого дела иметь нельзя было», – впоследствии вспоминал И. В. Гессен. «Но ведь Россия – не революционерка, и она действительно нуждается в глубоких улучшениях жизни. Он же (В. К. Плеве. – К. С.) не хотел ничего делать. Почему? Да, вероятно, просто потому, почему и все министры не хотят: не желают уменьшать своей власти, не хотят перестать быть владыками над царем и народом», – 9 августа 1904 г. записал в дневнике публицист «Московских ведомостей», один из идеологов консерватизма Л. А. Тихомиров. Примерно в это же самое время М. В. Челноков в письме к Д. Н. Шипову делился своими надеждами на коренное преобразование государственного строя, а Д. Н. Шипов, отвечая товарищу, рассказывал, что «в Москве видел графиню В. Н. (Бобринскую. – К. С.), которая носится по городу и повсюду ораторствует о необходимости общественным представителям подать коллективное заявление государю, что он должен разделить ответственность перед страной и представителями общества и что должно быть немедленно учреждено временное правительство». О серьезных преобразованиях думали и в «высших сферах». Так, согласно записи в дневнике А. С. Суворина от 4 августа 1904 г., через два-три дня после гибели В. К. Плеве министр юстиции Н. В. Муравьев во время доклада императору обрисовал отчаянное положение в России, указал на деспотический характер власти покойного министра внутренних дел и говорил о неотложности реформы системы управления страной. Даже директор Департамента полиции А. А. Лопухин не испытывал симпатий к Плеве и его политике и, беседуя с Гурко о его гибели, отметил: «Так дальше продолжаться не могло». Новый курс должен был стать «земским», нацеленным на диалог с обществом. Это было провозглашено министром внутренних дел П. Д. Святополк-Мирским в самом скором времени после того, как он получил назначение.
В общественных кругах ожидали нового министра, способного предложить реальную альтернативу политике В. К. Плеве. Не случайно, что назывались имена И. Л. Горемыкина, запомнившегося в качестве политика «проземской» ориентации, и его оппонента конца 1890-х годов С. Ю. Витте, считавшегося основным противником В. К. Плеве. Однако 25 августа был назначен князь П. Д. Святополк-Мирский. Близкий ко двору генерал А. А. Киреев, беседовавший с князем 13 августа (т. е. за две недели до назначения), остался крайне высокого мнения об этой кандидатуре и рассчитывал, что как раз новому министру удастся провести преобразования в духе славянофильской теории. И действительно, уже при назначении Святополк-Мирский изложил государю целую программу реформ, которая полностью соответствовала чаяниям публицистов славянофильского толка. Новый министр внутренних дел настаивал на необходимости проведения политики веротерпимости, расширения компетенции органов местного самоуправления, либерализации политики в отношении печати, национальных окраин. Наконец, Святополк-Мирский коснулся и политического вопроса, сказав о важности «призыва выборных в Петербург» для обсуждения общегосударственных вопросов. Император как будто бы во всем с ним соглашался.
Замыслы нового министра не стали секретом для публики. Осенью 1904 г. возбуждение общества неуклонно росло, подпитываясь одновременно завышенными ожиданиями успехов реформаторского курса Святополк-Мирского и вместе с тем неуверенностью в положительном исходе дела. «Вчера провел два часа у Мирского взаимное интервью… О „ней“, Костиной жене (т. е. о конституции. – К. С.), говорили много и свободно… Созыв выборных губернских земских собраний, местных людей для разработки совместно с министерством разных вопросов – в его программе», – писал орловский земец А. А. Стахович издателю журнала «Освобождение» П. Б. Струве. И тем не менее, продолжал Стахович, «дремать нельзя, а, напротив, спешить… так как осенняя „весна“ может быть, как все весны, больно коротка и заменят штюрмеровской или другой какой-либо… „зимою“…» «Я боюсь, что нахожусь в положении человека, который выдал вексель на сумму, которую он уплатить не может», – еще 3 октября говорил сам П. Д. Святополк-Мирский. «Метаморфозы столь неожиданные, что все словно растерялись и в глубине души мало кто верит в ее (новой эры. – К. С.) прочность, – записала в своем дневнике О. Н. Трубецкая, сестра философов и общественных деятелей С. Н. и Е. Н. Трубецких. – Каждый день слухи о падении Мирского, и в преемники ему прочат фон Валя, Клейгельса или Штюрмера. Заранее уже отпетых или отпеваемых». Подобное ощущение зыбкости ситуации в стране сохранялось в течение всей правительственной «весны».
9 октября 1904 г. у П. Д. Святополк-Мирского был очередной всеподданнейший доклад. Министр удивился тому, что царь высказал желание дать ему рескрипт, в котором бы утверждалась незыблемость существующего порядка. «Как же, Ваше Величество, ведь я говорил, какие перемены я нахожу нужными, и Вы согласились». Николай II на это ничего не ответил, а Святополк-Мирский вновь вернулся к теме участия земцев в подготовке важнейших решений (например, касавшихся крестьянского вопроса). Напомнил о Земском соборе, по его мнению, удачно сочетавшемся с самодержавным правлением. И император по обыкновению не возражал.
Периодически ходили слухи, что вот-вот дадут конституцию. «Конституция висит в воздухе», – 27 октября записал в своем дневнике А. А. Киреев. 31 октября А. П. Ливен говорила жене министра, Е. А. Святополк-Мирской, что в Москве на днях ждут конституцию. О тех же настроениях во второй столице сообщал и князь Б. А. Васильчиков две недели спустя, 14 ноября. «Повторяют с разных сторон, что молодая императрица принимает активное участие в политике и стоит во главе конституционной партии», – 27 ноября записал в дневнике граф А. А. Бобринский. Пройдет несколько дней, и 2 декабря он напишет, что 6-го все ожидают оглашения конституции.
Вместе с тем в обществе говорили и о возможности скорой политической катастрофы. К. П. Победоносцев еще в сентябре предрекал, что курс, выбранный Святополк-Мирским, неизбежно приведет к кровопролитию как на улицах столицы, так и в провинции. 19 октября в салоне Е. В. Богдановича один из видных на тот момент чиновников министерства внутренних дел Б. В. Штюрмер предрекал скорую революцию. Неделю спустя, 25 октября, публицист крайне правого толка Н. А. Павлов делился с Богдановичами своими планами по продаже имения и перевода всех денег за границу, «так как близится время, когда надо будет бежать из России». В конце ноября по Невскому проспекту ходили толпы с красными флагами. Пока полиции еще удавалось справиться с этими выступлениями. «На днях я имел счастье представляться царю и докладывал ему искренно и правдиво, как мог и умел, о состоянии, в котором находится общество, – 15 декабря П. Д. Святополк-Мирскому писал московский предводитель П. Н. Трубецкой. – Я старался объяснить ему, что то, что происходит, n’est pas une emeute, mais une revolution (не мятеж, но революция. – К. С.); что вместе с тем русский народ толкают в революцию, которую он не хочет и которую государь может предотвратить». Но это можно сделать, продолжал П. Н. Трубецкой, лишь доверившись общественным силам, пойдя им на серьезные уступки.
1 ноября Святополк-Мирский вновь у императора. Опять он говорил о необходимости участия выборных в законотворческом процессе. «Да, это необходимо, – соглашался государь, – вот им можно будет разобрать ветеринарный вопрос». «Ваше Величество, да я не о том говорю, – тут же отреагировал министр, – а о праве постоянного участия в законодательстве». Спустя несколько дней, 4 ноября, Святополк-Мирский дал указание помощнику начальника Главного управления по делам местного хозяйства С. Е. Крыжановскому составить соответствующую записку. «Исходная точка – невозможность двигаться дальше по старому пути и необходимость привлечь общество к участию в делах законодательства. Указания князя были весьма неопределенны: ни в чем не затрагивать основ самодержавного строя, не намечать никаких новых учреждений, не касаться земских начальников, а с тем вместе облегчить общественную самодеятельность и наметить ряд льгот, могущих быть благоприятно принятыми общественным мнением и не угрожающих прочности ни государственного строя, ни порядка управления. Все это было высказано отрывочно и в значительной части в виде ответов на вопросы».
Если правительственная «весна» осени 1904 г. внушала обществу одновременно надежды и опасения, то полицейские чины и цензурные власти она полностью дезориентировала. Так, по воспоминаниям современника, местные власти Саратовской губернии вполне благосклонно относились к организации банкетов, на которых открыто заявлялось о необходимости введения конституции. Например, такого рода банкет состоялся 2 ноября в здании вокзала при проводах делегатов на ноябрьский земский съезд. Собралось около 150 человек: земцы, представители третьего элемента, врачи, адвокаты. Открыли шампанское, звучали тосты, советы, наказы. Кто-то из земских служащих прочел адрес с изложением политических требований третьего элемента. Когда же собравшиеся вышли на перрон, некоторые даже затянули «Марсельезу». И вот только тут терпению жандармов, спокойно наблюдавших за всем происходившим, пришел конец. Они подбежали к толпе и пригрозили, что могут принять суровые меры. «Год назад ссылали в места за допущение желаний самых законных, высказанных в тайных совещаниях в губерниях, а теперь статья в журналах „Права“, кажется, целиком из „Освобождения“», – писал орловский земец, человек влиятельный в столичных кругах, А. А. Нарышкин, историку Н. П. Барсукову 6 декабря 1904 г. По всей видимости, Нарышкин имел в виду весьма резкую по тону статью Е. Н. Трубецкого «Война и бюрократия», опубликованную 26 сентября и вызвавшую настоящий фурор в обществе. Она понравилась как человеку весьма умеренных взглядов А. В. Олсуфьеву, так и неославянофилу А. А. Кирееву. Как вспоминал И. В. Гессен, ее всюду цитировали, выражения Трубецкого стали крылатыми, а редакция получала множество писем с выражением сочувствия и одобрения. «Статья брата Евгения в № 39 „Право“ „Война и бюрократия“ имела совершенно исключительный успех, – сделала пометку в записной книжке О. Н. Трубецкая. – Не только со всех сторон сыпались ему приветствия, но учреждались стипендии его имени в университетах и других высших учебных заведениях. Он блестяще открыл эру нового направления внутренней политики – „эру попустительства“, как ее называет здешний Трепов, „эру доверия к общественным силам“, как называют ее земцы».
То, что опубликование этой статьи не повлекло за собой санкции цензурного ведомства, было симптоматичным. «Зверев (начальник Главного управления по делам печати. – К. С.) сегодня говорил, – 4 ноября записала в своем дневнике А. В. Богданович, – что печать страшно разнуздалась, но поделать он ничего не может, – этих писателей надо наказывать, а ему дано теперь только право их увещевать и просить». Со стороны же правительственная политика по отношению к периодическим изданиям казалась противоречивой и лишенной всякой определенности. «Отношение к печати в лице Зверева самое неустойчивое: нынче дозволено одно, а завтра за это наказывают журнал и т. д. Но публика совсем сходит с ума, и слышатся рассказы довольно странные; в Москве обедал в „Русских ведомостях“ и тоже наслушался массы странностей и противоречий», – писал 22 ноября И. И. Янжул А. А. Чупрову. Иными словами, значительное смягчение полицейского контроля и реальные завоевания общества серьезно повышали градус настроения в стране. И оно постепенно доходило до точки кипения. 4 декабря великий князь Константин Константинович записал в своем дневнике: «У нас точно плотину прорвало: в какие-нибудь два-три месяца Россию охватила жажда преобразований; о них говорят громко. Калуга, Москва, а теперь и Петербургская дума единогласно постановили адрес, в котором всеподданнейше требуют всякой свободы. Революция как бы громко стучится в дверь. О конституции говорят почти открыто. Стыдно и страшно».
А. В. Тыркова в январе 1905 года вспоминала, какое сильное впечатление на нее произвели прошлогодние сентябрьские газеты с туманными намеками на учреждение народного представительства. Она тогда жила в эмиграции и входила в круг П. Б. Струве. Как раз тогда к издателю «Освобождения» приехали П. Н. Милюков и князь П. Д. Долгоруков. Они чрезвычайно скептически отнеслись к слишком эмоциональному отклику Тырковой на газетные заметки, а Милюков заявил, что «нам еще надо годами, а не месяцами считать ход политического освобождения России». А в октябре П. Н. Милюков сам побывал в Петербурге и вернулся совсем в другом настроении: «То, что мы задумывали с таким трудом, лепили по маленьким кирпичикам ценой усилий и ухищрений… считая, что еще годы и годы придется вести черную политическую работу – все это уже есть… И больше того. Жизнь ушла вперед. Надо догонять, чтобы не отстать». И, по словам А. В. Тырковой, он говорил «с удивлением и почти жаром, насколько горячность возможна для такого рассудочного, осторожного человека».
Настроения же в земской среде действительно очень быстро менялись. Так, еще 9 октября И. В. Гессен писал П. Б. Струве, что земские деятели, общавшиеся с П. Д. Святополк-Мирским, подлаживались под взгляды министра и не решались выразить собственную точку зрения. Например, П. Д. Святополк-Мирский в разговоре с Ф. А. Головиным заметил, что многие земцы опасаются, как бы превращение задуманного еще Плеве Совета по делам местного хозяйства в совещательное представительное учреждение не стало бы прелюдией к введению конституции. На это Головин ответил, что абсолютное большинство земцев – противники конституции, и лишь крайние элементы, составляющие меньшинство земских собраний, не удовлетворятся реформой Совета. Долго с министром общался и князь Г. Е. Львов. Он заявил, что у деятелей местного самоуправления «нет никакой программы», и выразил опасение, «что если земство будет спрошено, оно окажется несостоятельным». Иначе говоря, в начале октября 1904 г. земские лидеры не чувствовали себя слишком уверенно: прежде всего, они пока не верили в возможность широкой поддержки радикальных политических требований в земской среде.
В начале ноября должен был состояться земский съезд, в сущности, санкционированный самим министром внутренних дел. К этому моменту общественные настроения в корне изменилась, качнувшись влево. В «высших сферах» эту перемену явственно ощущали. Так, жена министра внутренних дел Е. А. Святополк-Мирская 30 октября 1904 года записала в своем дневнике: «По-моему, они (земцы – К. С.) делают большую ошибку, и, по-моему, тут есть даже доля подлости: пока их держали в страхе – молчали, а теперь, когда человек явился, который хочет удовлетворить все разумные требования, они все портят тем, что торопятся и хотят скандалы делать».
На земском съезде 6–8 ноября 1904 г. возобладали конституционалисты. «Факт тот, что резолюция нашего съезда сыграла огромную роль. Прежде запретные мысли после нее стали везде выражаться открыто и приобрели права гражданства», – 27 ноября писал жене П. А. Гейден. Теперь идеи конституционализма становились общераспространенными. «Иногда, когда вдумываешься в то, что творится, когда смотришь на это мгновенное, почти чудесное преображение страны, кажется, что находишься накануне Великой французской революции, – утверждал В. Я. Богучарский 3 декабря 1904 г. – Как там в [17]Правда, с такой постановкой вопроса явно бы не согласился А. А. Половцов. 11 января 1883 г., оставшись больным дома, он записал: «Сижу целый день дома и занимаюсь многочисленными, чуть ли не ежеминутно получаемыми делами. Надо читать и распределять входящие бумаги, назначать дела на доклад, исправлять журналы и т. д., словом, быть центром и организатором движения совокупных дел Совета».
89 году не было ни одного республиканца, а вскоре не осталось уже ни одного монархиста, так у нас сейчас профессора, чиновники, домовладельцы, думцы, еще вчера не интересовавшиеся конституцией и почти не слыхавшие про нее, сегодня вдруг совершенно необычайным образом единогласно вотируют конституционные резолюции».
И все же и в конце ноября Святополк-Мирский продолжал настаивать на своем. Он убеждал императора в необходимости «либеральных реформ». Если «не удовлетворить вполне естественных желаний всех, то перемены будут и уже в виде революции». Как и прежде, министр сводил свою программу к трем пунктам: законность, веротерпимость и участие представителей общественности в законотворческой деятельности. Реализация этих положений позволила бы ограничить административный произвол. На этот раз Николай II уже возражал. Он был уверен, что перемен желали лишь интеллигенты, а народ в своем большинстве оставался предан монарху.
Записка императору с подробным изложением программы реформ была подготовлена Крыжановским к 19 ноября. Помимо пункта о призыве выборных она заключала в себе мысль об обеспечении начал веротерпимости в России, отмене правовых норм, дискриминировавших сословные (крестьян) и национальные (евреи) группы, об объединении правительственной власти (то есть создании кабинета министров), расширении контрольных полномочий Сената, сферы прерогатив органов местного самоуправления, замене общинной собственности частной.
На заседании особого совещания 2 декабря 1904 г. проект Святополк-Мирского провалился. Против него выступили С. Ю. Витте и В. Н. Коковцов, видимо, не без успеха убеждая императора, что самодержавие и представительный строй несовместимы. Святополк-Мирского поддержали Д. М. Сольский, Э. В. Фриш и А. С. Ермолов. Царь же явно склонялся к точке зрения их оппонентов. Он отмечал, «что власть должна быть тверда и что во всех разговорах земцев он видит эгоистическое желание приобрести права и пренебрежение к нуждам народа». К 5 декабря Витте подготовил свой проект, куда менее определенный, чем проект Святополк-Мирского, но все же предполагавший реформу Государственного совета с приглашением представителей общественности.
Судя по записям графа А. А. Бобринского, еще в начале декабря люди, рассчитывавшие на Земский собор, были уверены, что государь вот-вот подпишет необходимый указ. 8 декабря Бобринский опишет в своем дневнике известную ему по слухам идиллическую картину совещания высших сановников империи: великие князья (в том числе и Сергей Александрович), П. Д. Святополк-Мирский, С. Ю. Витте, К. П. Победоносцев – все дружно выступили в пользу участия выборных в Государственном совете, а также наметили целый ряд других либеральных реформ. «Словом, историческая минута, – в приподнятом состоянии духа констатировал А. А. Бобринский, – и обо всем этом будет манифест в субботу 11-го (декабря. – К. С.)». Согласно записной книжке О. Н. Трубецкой, как раз 8 декабря министр юстиции Н. В. Муравьев примерно то же и в таком же приподнятом настроении рассказывал своим знакомым. И все же в действительности совещание прошло несколько иначе. За проект Святополк-Мирского выступили только Ермолов и Фриш. Сольский был за участие выборных, но не в составе Государственного совета. Витте и Коковцов – за присутствие на заседаниях высшего законосовещательного учреждения назначаемых представителей общественности. К точке зрения Сольского присоединился великий князь Владимир Александрович, что в итоге поспособствовало ее временному торжеству.
Следующие два дня Бобринский только и писал в дневнике о предстоявшем манифесте. «Всеобщее ожидание завтрашнего дня и манифеста… Члены Государственного совета вроде кретина Толя и подобных ему повесили нос. Чиновники бесятся», – записал он 10 декабря. А на следующий день: «Большое разочарование. Никакого манифеста нет». 12 декабря вышел указ без какого-либо упоминания возможности участия выборных в законодательной работе, и несколько дней спустя, 16-го, А. А. Бобринский записал: «Вялое чувство. Какая-то общая неудовлетворенность». 13 декабря 1904 г., сразу же после опубликования манифеста, Л. А. Тихомиров с горечью заметил: «Я боюсь, что Государь одинаково не может ни уступить, ни сопротивляться, а это, конечно, способно из ничего создать гибель».
11 декабря император провел совещание с великим князем Сергеем Александровичем и С. Ю. Витте и в итоге пункт проекта указа, предусматривавший политическую реформу, вычеркнул. Великие князья – Михаил Александрович и Александр Михайлович – ездили к Николаю II, уговаривали его восстановить пункт о выборных, однако безрезультатно. На аудиенции у императора 13 декабря Святополк-Мирский фактически подал в отставку. Николай II не возражал, отметив лишь, что он не может принять ее прямо сейчас. Министр заметил: «Дай Бог, чтобы я ошибался, но я убежден, что через 6 месяцев вы будете раскаиваться, что уничтожили пункт о выборных… По-моему, немыслимо управлять страной без поддержки общественных сил. Другие держатся другого мнения. Их теперь и нужно призвать. Вот Витте говорит, что без этого можно обойтись». На это замечание император ответил: «Я бы его сейчас же назначил, если был бы уверен, что он не масон».
Вместе с тем даже в отредактированном виде Указ 12 декабря 1904 г. подразумевал проведение цикла значимых преобразований: укрепление законности, расширение полномочий органов местного самоуправления, обеспечение независимости судебной системы, проведение социально ориентированной политики в области рабочего вопроса, утверждение начал веротерпимости, отмена постановлений, дискриминировавших права различных национальных групп, смягчение цензурных ограничений. По мысли С. Ю. Витте, они должны были хотя бы отчасти снизить градус общественного напряжения, породивший политический кризис. «Если бы правительство многие годы систематически не занималось подобными упражнениями, если бы правительственные люди не душили бы без разбора разума и сердца, – всё, хотя России и неопасное, – но им неудобное и несимпатичное, – то правительство ныне имело бы, кроме большой обезумевшей толпы, кричащей нам „пошли вон“ – и тихую, меньшую толпу, которая бы изрекала бы этот возглас не по отношению к правительству, а к этой обезумевшей толпе», – писал Витте Победоносцеву 25 декабря 1904 г. К непосредственной подготовке реформ приступили уже в конце декабря: в том числе и к реформе Сената с предоставлением ему большей самостоятельности. В этой же связи С. Ю. Витте ставил вопрос о недопустимости высочайших повелений, которые не проходили бы обсуждение в Государственном совете.
Предсказание Святополк-Мирского сбывалось с сильным опережением. Не через полгода, а через два месяца император согласился на созыв законосовещательного представительства, а менее чем через год царь подписал Манифест 17 октября, провозглашавший созыв законодательной думы. Россия стремительно, за считаные месяцы, входила в революцию. От прежней стабильности не оставалось и следа. Происходила эскалация настроений и возрастание ожиданий. Волна радикализма подхватила и бюрократию. Высшие сановники империи неожиданно для многих оказались оппозиционерами, требовавшими смены политического режима. Более того, они стали важнейшими участниками революции. Это была «ахиллесова пята» «старого режима», который надеялся забыть о политике, но которого политика настигла врасплох.
