Вокруг царя

С началом Первой мировой войны политическая система Российской империи претерпела существенные изменения. Появился новый авторитетный центр принятия решений – Ставка. Неслучайно уже в начале войны император хотел взять на себя обязанности главнокомандующего, но под давлением ближайшего окружения временно отказался от этой идеи. Авторитет императора не должен был быть поколеблен из‐за возможных неудач в военной кампании. Однако, проявляя разумную осторожность, царь оказывался в двусмысленном положении. Генерал Ф. Ф. Палицын выражал недовольство, что великого князя Николая Николаевича объявили верховным главнокомандующим: «Нельзя из короны государя вырывать перья и раздавать их направо и налево. Верховный главнокомандующий, верховный эвакуационный, верховный совет – все верховные, один государь – ничего. Подождите, это еще даст свои плоды. Один государь – „верховный“, никто не может быть им, кроме него». В этих рассуждениях была своя логика. Ставка, принимая ответственность за ход военных действий, получала право принимать во многих случаях самостоятельные решения. Показательно, что в 1915 году начальник штаба верховного главнокомандующего Н. Н. Янушкевич отменил приказ самого императора о посылке дивизии в Персию.

Это положение тяготило государя и его семью. Николай II с неизбежностью возвращался к ранее отброшенной мысли о необходимости возглавить армию. К тому же в правительстве регулярно обвиняли Ставку в непродуманности тех или иных мер, в отсутствии ясной стратегии управления армией. Министр земледелия А. В. Кривошеин неоднократно объяснял, что военное командование стало столь всемогущим из‐за Положения о полевом управлении – оно было принято в расчете на то, что верховным главнокомандующим должен был стать царь: «Тогда никаких недоразумений не возникло бы и все вопросы разрешались бы просто: вся полнота власти была бы в одних руках». Это был весомый аргумент в пользу объявления царя верховным главнокомандующим. Премьер Горемыкин, сознавая, что все идет именно к этому, тщетно объяснял коллегам по правительству, что великого князя Николая Николаевича недолюбливали в императорской семье, а императрица Александра Федоровна и вовсе была против его назначения: «Огонь разгорается. Опасно подливать в него масло». Но министры были очень раздражены действиями Ставки и регулярно ставили вопрос о ее недееспособности. Напрасно Горемыкин предупреждал о возможных последствиях подобных выступлений. Министры, сами того не сознавая, подыгрывали ближайшему окружению императора, в котором крепла вера в необходимость сменить военное командование. Когда 24 августа 1915 года у Александры Федоровны спросили о готовившейся отставке великого князя Николая Николаевича, она раздраженно ответила: «Опять про Николашу, все только о нем и говорят… Это мне надоело слышать: Ники (Николай II. – К. С.) гораздо более популярен, нежели он, довольно он командовал армией, теперь ему место на Кавказе».

В сентябре 1915 года верховным главнокомандующим стал Николай II. В Ставке император оказался в новых для себя обстоятельствах. Глав ведомств он принимал реже, чем прежде. Стало меньше источников оперативной информации, а следовательно, Николай II оказывался в большей зависимости от своего ближайшего окружения, в том числе от императрицы, которая вызывала резкое неприятие в великокняжеской семье. «В ней все зло, – считал великий князь Николай Николаевич. – Посадить бы ее в монастырь, и все бы пошло по-иному, и государь стал бы иным. А так приведет она всех к гибели».

Императрица старалась играть роль «связующего звена» между Ставкой в Могилеве и правительством в Петрограде. Она сообщала царю о событиях в столице, давала ему советы о назначении и увольнении министров, встречалась с ними, наставляла их.

Сам император говорил руководителям ведомств: «Если вам что[-то] нужно передать, то скажите государыне. Она мне каждый день пишет». Советы Александры Федоровны касались не только кадровой политики. В ноябре 1915 года она, ссылаясь на мнение Г. Е. Распутина, предложила царю выступить в Думе, поразив тем самым ее депутатов. Тогда же, в ноябре 1915 года, императрица высказывалась за скорейший созыв народных избранников, что опять же следовало из слов Распутина и противоречило позиции Горемыкина. В апреле 1916 года Александра Федоровна предложила сделать новый внутренний заем. Идея понравилась царю, и он посоветовал Александре Федоровне поговорить об этом с премьером Б. В. Штюрмером или министром финансов П. Л. Барком.

И все же политическую историю роковых для России лет невозможно свести к семейной драме слабохарактерного императора и его властной, весьма нервной супруги. Во-первых, некоторые решения становились неожиданными и для самой императрицы. Так, например, случилось при назначении председателем Совета министров А. Ф. Трепова, которого недолюбливала государыня, не скрывая своих чувств от царя. Чиновники это называли «курбетами Николая II». Во-вторых, император принимал решения под влиянием самых разных лиц из ближнего окружения. Их позиция могла отличаться от точки зрения Александры Федоровны. Например, В. Н. Орлов настоял на увольнении обер-прокурора Святейшего синода В. К. Саблера. При этом он предупредил протопресвитера военного и морского духовенства Г. И. Шавельского: «Должны мы были выехать от вас завтра или послезавтра, но теперь задержимся недели две». «Почему?» – недоумевал Шавельский. «К madame (императрице. – К. С.) нельзя скоро на глаза показаться. Вы думаете, она простит отставку Саблера?!» Новым обер-прокурором стал А. Д. Самарин. К нему царица не была расположена.

В условиях деградации лишь начинавшего складываться публичного политического пространства, а также «размывания» прежней традиции законотворчества император и его семья становились объектом влияния различных кружков, групп интересов. Кое-кто пытался воздействовать на Высочайшую чету через широко известного Г. Е. Распутина. По сведениям Г. И. Шавельского, «старец» чувствовал себя хозяином в императорских покоях до такой степени, что в любой момент мог войти в покои царских дочерей, даже когда они бывали раздетыми или же находились в постели. Против этого восстала фрейлина С. И. Тютчева, за что поплатилась своей должностью. Распутин был центром притяжения бюрократов, общественных деятелей и в особенности священнослужителей. За месяц, с 9 января по 9 февраля 1915 года, петроградскую квартиру Распутина посетили 53 человека из самых высших кругов (всего было 253 посещения), среди которых были генерал-адъютант П. К. Ранненкампф и супруга бывшего премьер-министра, графиня М. И. Витте. Эта «статистика» неполная. Ведь Распутин предпочитал жить в Царском Селе. С ним часто советовался министр внутренних дел А. Д. Протопопов. А. Ф. Трепов при посредничестве А. А. Мосолова рассчитывал добиться от Распутина отставки как раз того самого Протопопова. Впрочем, у «старца» посетители были самые разные. Сам он описывал ситуацию так: «Поверите ли? С утра одолевают: Одна просит достать место племяннику, другой просит помочь деньгами, третий сына устроить. А все больше хлопочут о местах. Ну, как я с кем познакомлюсь из больших лиц, так и даю к нему записки с просьбами устроить. И устраивают. Ко мне и министры с просьбами ходят и помощники министров – думают, что я им помогу в министры пройти». Сестра императора, великая княгиня Ольга Александровна о влиянии Распутина на царскую семью говорила так: «Это наше семейное горе, которому мы не в силах помочь». «Надо с государем решительно говорить, ваше высочество», – настаивал протопресвитер Г. Шавельский. «Мама говорила, ничего не помогает», – парировала великая княгиня. Сам император в письмах к супруге выражал сомнения в способности «друга» давать полезные советы, просил по возможности не вмешивать «старца» в решение государственных дел.

Москва между двух революций

Уже своим внешним видом и вызывающим поведением Распутин обращал на себя внимание. И все же не один он обладал влиянием на императорскую фамилию. Примерно то же можно сказать о кружке шталмейстера (главного конюшего) Н. Ф. Бурдукова, в который входили близкий к императору адмирал К. Д. Нилов и флигель-адъютант Н. П. Саблин, принадлежавший к окружению Александры Федоровны. Сам Распутин навещал Бурдукова и получал от того подробные инструкции. В кружке публициста Г. П. Сазонова надеялись на Распутина. Князь М. М. Андронников в корыстных целях использовал контакты с дворцовым комендантом В. Н. Воейковым. Авантюрист И. Ф. Манасевич-Мануйлов рассчитывал на свои особые отношения с премьером Б. В. Штюрмером. Все это подтверждает слова директора Департамента полиции Е. К. Климовича: не было никакой системы закулисных влияний на императора. В действительности был хаос, в центре которого оказался государь.

Царь был фаталистом, «плывшим по течению» и не строившим далекие планы на будущее. Он часто повторял слова Священного Писания: «Претерпевший же до конца спасется». Как-то он заметил министру иностранных дел С. Д. Сазонову: «Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу».

Аполитичным было ближайшее окружение царя. Большинство его представителей тоже не заглядывали далеко в будущее. Свиту императора составляли старый и во многом утративший способность адекватно реагировать на происходящее граф В. Б. Фредерикс; не имевший определенных взглядов, путано изъяснявшийся и склонный к чрезмерному употреблению спиртного адмирал К. Д. Нилов; увлеченный парадами и церемониалом, а также собственными коммерческими предприятиями генерал В. Н. Воейков; гофмаршал князь В. А. Долгоруков, который был «слишком прост умом», чтобы на что-то влиять; командир конвоя граф А. Н. Граббе, посвящавший все свое время разнообразным плотским удовольствиям; флигель-адъютант граф Д. С. Шереметев, в общении с императором никогда не выходивший за пределы своих обязанностей и интересовавшийся только рыбной ловлей; «бесцветный» генерал К. К. Максимович; близкий к Распутину капитан I ранга Н. П. Саблин. В тени оставались вечно молчавший начальник походной канцелярии К. А. Нарышкин и очень скромный и застенчивый полковник лейб-гвардии Кирасирского пока А. А. Мордвинов. В интеллектуальном отношении выделялся профессор С. П. Федоров, но он предпочитал принцип «моя хата с краю». Все эти лица непосредственно окружали императора, с ними он и общался по несколько часов в день, практически никогда не касаясь в беседах политических вопросов. «Вы думаете, – утверждал в 1916 году граф Граббе, – что нас слушают, с нами советуются, – ничего подобного! Говори за чаем или во время прогулки о чем хочешь, тебя будут слушать; а заговори о серьезном, государственном, Государь тотчас отвернется или посмотрит в окно да скажет: а завтра погода будет лучше, проедем на прогулку подальше или что-нибудь подобное».

Тем не менее свита влияла на царя, но не системно. Влияние было случайным, ситуативным, но все же порой существенным. С подачи адмирала Нилова и профессора Федорова был отстранен от должности военного министра А. А. Поливанов и вместо него назначен В. С. Шуваев. Причем последний был уволен с большой вероятностью также по настоянию свиты. Именно Федоров добился учреждения Министерства народного здравия. В. Н. Воейков приложил немало усилий для увольнения В. Ф. Джунковского с поста товарища министра внутренних дел.

 

Совет министров. «Тень» объединенного правительства

В октябре 1905 года Совет министров создавался как объединенное правительство. И все же он им в полной мере не был. Юристы отмечали всю двусмысленность статуса этого учреждения. Согласно закону, все решения такого правительства следовало принимать единогласно. На практике такое случалось нечасто. В случае разногласий между министрами решение оставалось за царем. Это положение явно диссонировало с идеей объединенного правительства, обладавшего собственной политической волей. Установленная законом скрепа (подпись) министрами актов верховной власти вроде бы должна была вводить ответственность чиновников за все решения, даже принятые лично царем. Тем не менее правовых механизмов, гарантировавших такую ответственность, не было. Как отмечал юрист Б. Э. Нольде, даже состав Совета министров не был зафиксирован в законодательстве, что было необходимо, поскольку статус ряда ведомств не был очевиден.

Наконец, сфера компетенции правительства не была однозначно определена. Как распределялись функции между Советом министров и верховной властью? Этот вопрос не был окончательно решен. По формуле члена Государственного совета С. Ф. Платонова, «до конституции министры правили страной через царя. А после введения конституции царь правит страной через министров». Иначе говоря, и до политической реформы 1905–1906 годов, и после нее неформальные механизмы принятия решений имели немалое значение, даже, кажется, большее, чем официально установленные процедуры.

Право всеподданнейшего доклада принадлежало и премьер-министру, и другим членам правительства. Это ставило премьера в зависимое от министров положение. Ему приходилось постоянно иметь в виду, что руководители ведомств выстраивают собственные отношения с императором – в интересах своих и министерства. Глава правительства не мог на это влиять. В ряде случаев министры назначались без учета мнения, а иногда и вопреки воле премьера. Это явление имело место и при Столыпине, а после его смерти приняло значительные масштабы. Горемыкину приходилось «терпеть» министра внутренних дел Н. А. Маклакова. А. Н. Хвостов и Вс. Н. Шаховской стали министрами, несмотря на его протесты. Б. В. Штюрмер просил об увольнении министра земледелия А. Н. Наумова и министра народного просвещения П. Н. Игнатьева, однако царь ему отказал, заметив: «Прошу в область моих распоряжений не вмешиваться». Премьер А. Ф. Трепов тщетно добивался отставки А. Д. Протопопова и князя Вс. Н. Шаховского. Император время от времени вмешивался в каждодневную работу правительства и даже подменял его собой.

И все же Совет министров обладал известной самостоятельностью. Согласно Указу от 19 октября 1905 года, учреждавшему этот орган власти, он объединял и направлял работу всех министерств. Их руководители не могли проводить меры, имевшие «общее значение», без согласования с правительством. Законопроекты, вносившиеся в Думу и Государственный совет, следовало предварительно обсуждать в Совете министров. Через него по идее проводились и министерские доклады императору, которые касались интересов сразу нескольких ведомств. Более того, премьер-министр имел право присутствовать на таком всеподданнейшем докладе. Однако это положение российского законодательства не могло быть реализовано, поскольку практически любой ведомственный вопрос имел «общее значение».

Правительство и так едва справлялось с возложенными на него обязанностями. Оно должно было утверждать множество вопросов сугубо технического порядка. Именно для их обсуждения был создан так называемый Малый совет, который состоял из товарищей министров. Правда, в период Первой мировой войны он собирался редко. Основное бремя работы падало на министров, и правительство было вынуждено собираться чаще, чем прежде. Это было признаком болезни, поразившей исполнительную власть еще в 1911 году. Начиная с этого времени, Совет министров неуклонно утрачивал свою субъектность. Он боялся «заслонять» государя, и это сказывалось на эффективности управления.

Важнейшие политические вопросы в Совете министров обычно обсуждались «без канцелярии». Журнал такого заседания не составлялся. Ответственность же возлагалась на премьера, который докладывал императору вопрос, получивший разрешение в ходе частной беседы министров. В 1916 году, то есть в период премьерства Б. В. Штюрмера, эта неформальная, но важнейшая составляющая заседаний Совета министров сошла на нет. Опытным чиновникам правительство все более напоминало прежний Комитет министров, который «пропускал» малозначимые законопроекты, утверждал кредиты, а политические вопросы не обсуждал. Примечательно, что и Горемыкин, и Штюрмер были «бесстрастными» председателями, которые пассивно вели себя на заседаниях Совета министров и в ход обсуждения вмешивались редко.

С формальной точки зрения с началом Первой мировой войны сфера компетенции Совета министров расширилась. В июле 1914 года он даже получил право принимать некоторые решения без санкции царя (например, самостоятельно утверждать всеподданнейшие доклады), и только особо важные решения Совета министров подлежали утверждению государя.

На практике все было иначе. Правительство не смогло стать более или менее самостоятельным политическим центром, что в итоге предопределило доминирование различных кружков, групп интересов, которые влияли на решения верховной власти.

Была и другая проблема. Оставалось неясным, где заканчивались полномочия Совета министров, а где начиналась сфера прерогатив Ставки. Военному командованию подчинялась гражданская администрация в зоне театра военных действий. Однако эти территории были подотчетны и гражданским властям. При этом министры обычно узнавали о распоряжениях военной администрации post factum. Характерен случай, когда в марте 1915 года министр финансов П. Л. Барк получил от начальника Генерального штаба Н. Н. Янушкевича телеграмму с указанием перевести в США 400 млн рублей золотом за уже заказанные шрапнели. Речь шла о трети всего золотого запаса России. Причем решение было принято военным командованием без всякого согласования с правительством. Ставка вмешивалась в работу и отдельных губернаторов. Территория же, оказавшаяся в ведении военного командования, была столь обширна, что включала в себя и столицу.

Современники регулярно ставили вопрос о придании правительственной администрации большей эффективности. При этом постоянно упоминалось слово «диктатура», в которой многие усматривали выход из создавшегося положения. 28 июня 1916 года премьер-министр Б. В. Штюрмер был освобожден от обязанности докладывать государю о текущих вопросах управления страной. Публицисты назвали это «диктатурой Штюрмера». Однако в этих словах не было правды. Сам Штюрмер трактовал «диктатуру» как право вмешиваться в работу министерств, у которых не получалось координировать свои действия. Едва ли стоит удивляться, что наличие «диктатора» не упразднило повсеместного «двоевластия», которое давало о себе знать даже в Петрограде.

Министрам приходилось делить полномочия не только со Ставкой. В годы войны изменилась сама процедура принятия решений. Большую силу обрели Особые совещания (прежде всего – Особое совещание по обороне под председательством военного министра), включавшие представителей администрации, Думы, Государственного совета, общественности. Компетенция этих учреждений пересекалась с кругом ведения Совета министров. В этой связи главноуправляющий землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин говорил о фактической самоликвидации правительства. Поскольку такие общественные организации, как Всероссийский земский союз (ВЗС) и Всероссийский союз городов (ВСГ), часто вмешивались в дела государственного управления, по его мнению, это практически наделяло председателя ВЗС князя Г. Е. Львова полномочиями премьер-министра.

Правительство, оказавшееся в столь сложном положении, не было однородным по своему составу. Некоторые министры (А. В. Кривошеин, С. Д. Сазонов, П. А. Харитонов и др.) поддерживали тесные контакты с общественностью, думской оппозицией, порой даже согласовывали с ней свои действия. У них формировалось стойкое убеждение, что состав кабинета должен соответствовать общественным и, в частности, думским настроениям. Председатель Совета министров И. Л. Горемыкин был иного мнения, чем вызывал раздражение у некоторых своих коллег. Министры – сторонники компромисса с Думой – полагали необходимым уволить своих оппонентов из правительства. В мае 1915 года Кривошеин подготовил несколько вариантов состава кабинета, который включал бы и представителей общественности. Согласно одному из этих вариантов правительство возглавил бы П. А. Харитонов, согласно двум другим – сам Кривошеин.

В июне 1915 года Сазонов, Барк, Кривошеин, Рухлов, Харитонов потребовали немедленного созыва Думы и изменения состава Совета министров. Они обратились к Горемыкину, который должен был предоставить соответствующее прошение императору. Горемыкин поддержал инициативу коллег. В итоге были уволены военный министр В. А. Сухомлинов, министр юстиции И. Г. Щегловитов, министр внутренних дел Н. А. Маклаков и обер-прокурор Святейшего синода В. К. Саблер.

Некоторые в правительстве ждали отставки и самого премьера И. Л. Горемыкина, полагая, что его мог бы заменить Кривошеин. При этом они рассчитывали на компромисс со складывавшимся думским большинством – Прогрессивным блоком.

6 августа 1915 года министры почти единодушно высказались против принятия императором обязанностей верховного главнокомандующего. Но Николай II не собирался отступать от своего решения. 20 августа почти все члены правительства, за исключением Горемыкина, просили царя отложить отъезд в Ставку. Однако государь отверг и эту просьбу. На следующий день министры подписали письмо царю об опасности сложившегося положения, о рисках, которые он принимал на себя, возлагая столь тяжкие обязанности. Наконец, они выражали свое недовольство Горемыкиным и одновременно высказывались в пользу сотрудничества с недавно образовавшимся Прогрессивным блоком. 16 сентября правительство в полном составе собралось уже в Ставке. Председательствовал император. Он говорил глухим голосом, с явным оттенком неудовольствия: «22‐го [августа] мы расстались в Зимнем дворце. Накануне вечером я совершенно точно выразил мою волю об отъезде для принятия верховного командования и после этого получил письмо, подписанное многими из вас, с просьбой о том, чтобы я не ехал. Высказываю неодобрение за письмо, удивившее и огорчившее меня. Не сбылось мнение, в нем выраженное: вся истинная Россия со мной, а что говорят в Петрограде и в Москве – мне все равно… Я имею полное доверие к председателю Совета министров и надеюсь, что он долго останется председателем и что все будут следовать его руководству…» Горемыкин дал возможность высказаться своим коллегам. Взял слово Кривошеин, который говорил о необходимости сотрудничать с Думой. Схожие мысли отстаивали П. А. Харитонов, Н. Б. Щербатов, С. Д. Сазонов. А. Д. Самарин говорил о пользе диалога с общественными организациями. Министры высказывались эмоционально, с жаром, а Горемыкин язвительно комментировал их выступления. Итоги подвел царь: «Я вас выслушал, и когда приеду в Царское Село, то там, – делая жест, как бы разрубая что-то, – решу». Решения последовали. В конце сентября 1915 года были уволены А. Д. Самарин и Н. Б. Щербатов, а в октябре – Кривошеин.

Бывший в те дни помощником управляющего делами Совета министров А. Н. Яхонтов впоследствии вспоминал: «Совет в августе 1915 г. умно, не без ловкости и с глубоким сознанием сущности переживаемых событий справлялся с безмерно трудной задачей лавирования на трясине, по которой бушевали опасность гибели в окончательном военном поражении и в революционной бездне». Вместе с тем правительство вышло из этого кризиса, настроив против себя Думу, утратив остатки авторитета у общественности, демонстрируя свою неэффективность в деле управления страной.

Но даже тогда, осенью 1915 года, после кадровой встряски, Совет министров не стал объединенным правительством. А. Н. Наумов так описывал это учреждение: «Произвол отдельных министров, общая несогласованность, злоупотребление волей и именем Государя, явный раскол среди самой коллегии, отсутствие сильного объединяющего лица… „Машина не слаженная“, – так отмечено в дневнике мое первое впечатление о Совете министров». Среди министров «не было общности взглядов; их не связывало единство заранее выработанной программы действий и, наконец, их не объединяло авторитетное руководство сильного духом творческим государственным умом председателя, а ход коллегиального управления во многих случаях зависел от воздействия на Государя того или другого отдельного министра».

Наконец, руководители ведомств менялись с калейдоскопической скоростью. В. М. Пуришкевич образно назвал это «министерской чехардой». За годы войны сменились четыре председателя Совета министров, шесть министров внутренних дел, четыре военных министра, четыре министра земледелия, четыре обер-прокурора Святейшего Синода, три министра иностранных дел, три министра путей сообщения, три государственных контролера, три министра юстиции, два министра торговли и промышленности. Срок исполнения обязанностей министров, назначенных до войны, в среднем составлял 3,2 года. Руководители ведомств, получившие назначение в военное время, находились в своем кресле 7-8 месяцев.

Сама кадровая политика вызывала большие вопросы. По словам начальника петроградского охранного отделения К. И. Глобачева, министры внутренних дел, с которыми он работал, легкомысленно относились к своим обязанностям, а революционным движением и вовсе не интересовались. С февраля по июнь 1915 года министр Н. А. Маклаков принял его всего два раза. Н. Б. Щербатов, по оценке подчиненных, слабо разбирался в вопросах внутренней политики. По мнению В. Б. Лопухина, князь Щербатов был «прекрасный человек, но поскольку долгие годы он сосредоточивался и, весьма успешно, исключительно на лошадях, представлявшийся менее всего подготовленным к роли человеческого администратора».

Один слух о назначении Б. В. Штюрмера премьером посеял ужас среди министров. Они «были так ошеломлены подобной, показавшейся… совершенно несуразной новостью, что отмахнулись от нее, как от какого-то страшного кошмара, и разошлись по домам, будучи уверены в полнейшей вздорности распущенного досужими озорниками „дикого“ слуха». Штюрмеру министерская работа казалась чрезвычайно утомительной: «С утра до вечера, во всякое время дня и ночи – справки, телеграммы, телефоны, распоряжения!» В Департаменте полиции (а Штюрмер занимал и должность министра внутренних дел) поражались отсутствием внимания к своему ведомству. Доклады ее директора продолжались не более 10–15 минут. Некоторое время спустя Штюрмер стал министром иностранных дел. Начальник Генерального штаба М. В. Алексеев на этот счет заметил: «Я теперь не удивлюсь, если завтра Штюрмера назначат на мое место – начальником штаба».

Большие сомнения вызывало душевное здоровье министра внутренних дел А. Д. Протопопова. Н. В. Савич вспоминал, как сильно тот изменился после лечения у врача тибетской медицины П. А. Бадмаева. «Он не только страшно исхудал, подался физически, но и умственно был неузнаваем. Исчезла ясность мысли, последовательность рассуждения». Его раздражал любой шум. По этой причине он предпочитал не жить у себя, на Таврической улице, а ночевать в Думе. Товарищ министра внутренних дел князь В. М. Волконский как-то заметил ему, что его деятельность может быть губительной для России. «Пусть гибнет, и я торжественно погибну под ее развалинами», – провозгласил Протопопов. Морской министр Григорович прямо называл его «ненормальным». Сам А. Д. Протопопов рассказывал, что и Б. В. Штюрмер, и А. Ф. Трепов сообщали императору о его «сумасшествии». Действительно, его поведение могло наводить на подобные мысли. По сведениям французского посла М. Палеолога, в январе 1917 года Протопопов и министр юстиции Н. А. Добровольский регулярно посещали спиритические сеансы, в ходе которых вызывали дух Распутина.

Особое психологическое состояние Протопопова не вызывало сомнений у императора. 10 ноября 1916 года он писал жене: «Мне жаль Протопопова – хороший, честный человек, но он перескакивает с одной мысли на другую и не может решиться держаться определенного мнения. Я это с самого начала заметил. Говорят, что несколько лет тому назад он был не вполне нормален после известной болезни… Рискованно оставлять в руках такого человека Министерство внутренних дел в такие времена». Александра Федоровна была категорически против его отставки: ведь Протопопов «честно стоит за нас». Впрочем, императрица чувствовала странности в поведении министра: «Я знаю, у него не всегда последовательны мысли, но самые идеи хорошие, и он нам так предан. Он не умеет, мне кажется, своих мыслей дисциплинировать и приводить в исполнение именно потому, что у него их слишком много. Ему нужен был бы помощник, менее нервный, чем он, который умел бы выбрать исполнимые мысли и с энергией их проводить».

Спорили не только о Протопопове. Министр народного просвещения П. Н. Игнатьев весьма резко отзывался о министре путей сообщения (и будущем премьер-министре) А. Ф. Трепове. В ноябре 1915 года он писал родным: «Мне думается, что недолго меня еще будут держать в этой странной компании. А. Трепов – министр путей сообщения. Можно ли дальше идти? Человек никогда в жизни двумя курицами не управлял. Пробовал в 1892 г. быть предводителем дворянства и провалился».

Последний премьер-министр Российской империи – князь Н. Д. Голицын – не сомневался в собственной неспособности занимать столь высокий пост. Ходили слухи, что он целый час рассказывал императору анекдоты о самом себе, которые демонстрировали всю его непригодность к государственной деятельности. Николай II упорно не соглашался: «Я знаю. Я выбрал. Справитесь».

В этой череде премьер-министров, конечно, не было таких, как Столыпин. Однако и до 1911 года Совет министров не стал в полной мере объединенным правительством. После трагической гибели Столыпина позиции правительства лишь ослаблялись. Столыпин говорил, что у него не власть, а «тень власти». У его преемников не было даже «тени власти» – в особенности в годы войны. Министры вполне обоснованно ориентировались на императора, а не на премьера. Казалось бы, именно Николай II должен был играть роль главы правительства, но он не собирался этого делать. В итоге власть распадалась на части, утрачивая всякую эффективность. Не менее значим тот факт, что к 1916 году, как уже говорилось, правительство утратило свою субъектность, оно явно не было способно к самостоятельной политической роли, не могло вести политический диалог с Думой, так как необходимый для этого «язык» был для него недоступен. Тем временем Дума в таком общении очень нуждалась.

 

Представительные учреждения

Вопреки усилиям правительства, Четвертая Дума оказалась значительно более оппозиционной, чем Третья. В ней укрепились правые и левые «крылья» и одновременно ослаб центр, представленный «Союзом 17 октября». Октябристы очень изменились за последние пять лет, а в особенности – за последние месяцы. В ходе избирательной кампании они испытали чрезвычайное давление со стороны власти. В новых обстоятельствах они не были готовы к диалогу с правительством. Октябристы пришли в Четвертую Думу оппозиционерами, рассчитывавшими на альянс с «левыми» (кадетами и прогрессистами). В сущности, уже в 1912 году был предрешен вопрос о формировании левоцентристского большинства, очевидно враждебного по отношению к правительству. Иными словами, уже тогда в «повестке дня» стояло формирование Прогрессивного блока. К лету 1914 года ситуация стала критической. 22 апреля 1914 года либеральная оппозиция потребовала отсрочить обсуждение бюджета до принятия закона о гарантиях свободы слова для депутатов. Большинство (164 голоса против 82) отвергло этот ультиматум. И все же правительство не должно было обольщаться. Большинство в Думе прямо заявляло, «что политика министерства, стесняющая и ограничивающая деятельность земских и городских учреждений, подрывает местные силы; что, поощряя повсеместно административный произвол, она вызывает недовольство и глубокое брожение в широких, спокойных слоях населения; что, препятствуя проведению в жизнь ряда Высочайших манифестов и указов, она противодействует возвещенной с высоты престола непреклонной воле Монарха, и что такое положение, ослабляя мощь России, угрожает ей неисчислимыми бедствиями».

В начале войны о противоречиях на время забыли. Но все же правительству стало сложнее договариваться с Думой. Министры отвечали перед Думой в том числе за то, чего они не могли исполнить. Так, депутаты настаивали на отчете министров перед Думой за решения Ставки, которые принимались без согласования с ними.

При этом Дума оставалась центром притяжения общественных сил. Промышленники, защищавшие собственные интересы, все чаще апеллировали к ней и ее председателю М. В. Родзянко. Например, жаловались на чиновников артиллерийского управления, которые по тем или иным причинам отказывались заключать контракты. Считая бесперспективной совместную работу с Артиллерийским управлением, Родзянко предложил верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу создать Особое совещание, куда, помимо чиновников, приглашались бы депутаты и промышленники. Великий князь получил на это согласие императора. Дума вынужденно обращалась к неформальным рычагам влияния на правительство. Формальных становилось все меньше уже по той причине, что депутаты во время войны собирались реже обычного.

За эти годы изменился и Государственный совет. К лету 1915 года стало ясно, что там нет надежного большинства, на которое могло бы рассчитывать правительство. В «звездной палате» брожение шло даже среди правых. Некоторые члены Государственного совета поспешили присоединиться к Прогрессивному блоку. По оценке депутата Н. В. Жилина, 26 членов Государственного совета вошли в блок, 6 выразили готовность его поддержать, а 34 склонялись к этому решению. Осенью 1915 года состоялись выборы в Государственной совет, после которых в Мариинском дворце изменился расклад сил. Прежде некоторое преимущество было у противников Прогрессивного блока (99 против 89). Теперь большинство получили его явные или тайные сторонники (100 против 90). Наконец, в Государственный совет попали такие яркие фигуры, как А. И. Гучков, князь Е. Н. Трубецкой, П. П. Рябушинский. «Высшие сферы» встревожились. 26 ноября в Государственный совет были назначены пять новых членов весьма консервативного направления: бывшие губернаторы Н. П. Муратов и А. А. Римский-Корсаков, а также Н. П. Гарин, князь Н. Д. Голицын, И. С. Крашенинников. Чувствуя настроения «верхов», некоторые назначенные члены Государственного совета, которых подозревали в членстве в Прогрессивном блоке, открещивались от него. Так, князь А. Д. Оболенский заявлял: «Нам нет надобности выходить из состава Прогрессивного блока, ибо мы в его состав никогда не входили». И все же Государственный совет уже не был столь «благонадежным», как прежде.

Многое зависело от его председателя. Долгие годы в этом кресле сидел М. Г. Акимов, который скончался вскоре после начала войны – 9 августа 1914 года. Новым председателем 15 июля 1915 года был назначен А. Н. Куломзин, своего рода компромиссная фигура. Например, «конституционалиста» И. Я. Голубева нельзя было назначить, не раздразнив правых. Куломзин же умело маневрировал между противоположными флангами. Тем не менее новый председатель казался правым чересчур либеральным и даже настоящим оппозиционером.

В правительственных кругах задумались, как вернуть Государственный совет к предписанной ему роли охранителя закона и порядка. В ноябре 1916 года товарища председателя Государственного совета И. Я. Голубева вызвали к императрице, которая отчитала его за радикализм коллег. Спустя месяц был намечен новый председатель совета – бывший министр юстиции, человек безусловно правых убеждений И. Г. Щегловитов. В беседе с А. Д. Протопоповым он жаловался на «полевение» Государственного совета. Щегловитов настаивал на назначении 15 благонадежных лиц в состав «высокого собрания». Просьба Щегловитова была удовлетворена. В январе 1917 года император сменил 17 назначенных к присутствию членов Государственного совета, что неприятно поразило даже правых. Столь существенных встрясок «звездная палата» еще не переживала. В итоге, по словам Ю. А. Икскуля фон Гильдебандта, «в Государственном совете образовалось крепкое „зубровое большинство“, с храброй бестактностью идущее на конфликт с Государственной думой».

 

Прогрессивный блок

Депутаты и министры не слишком доверяли друг другу даже тогда, когда вроде бы договорились на время забыть о разногласиях. В конце августа 1914 года думская оппозиция предрекала «неизбежность народного „прогрессивного“ или даже революционного движения вслед за окончанием войны», которое ожидалось при любом исходе военных действий. У правительства был шанс избежать этого, сотрудничая с Думой, идя навстречу ее требованиям. В этой связи депутаты не спешили вступать в конфликт с администрацией, так как любая соответствующая акция могла быть «окрашена правительством в антипатриотический цвет».

Правительство с подозрением смотрело на Думу. По словам весьма информированного П. П. Мигулина, в сентябре 1914 года в Совете министров решили не созывать депутатов, опасаясь их оппозиционных выступлений. Следовательно, все чаще приходилось прибегать к чрезвычайно-указному праву. Тем не менее бюджет должна была принимать Дума, которую рано или поздно пришлось бы собрать. В правительстве понимали, что, созвав депутатов, надо предложить им повестку дня – иначе они предложат свою.

Однако правительство с этой задачей не справилось, проявив политическую беспомощность, которая отнюдь не подразумевала враждебности по отношению к Таврическому дворцу. Перед открытием сессии, 26 января 1915 года, собралось частное совещание комиссии по военным и морским делам. На нем присутствовали руководители ведомств, которые по большей части были расположены к сотрудничеству с депутатами. По воспоминаниям П. Н. Милюкова, исключение составили военный министр В. А. Сухомлинов и министр внутренних дел Н. А. Маклаков. Последний был особенно груб, что поразило даже его коллег. В ходе совещания И. Л. Горемыкин получил записку от Родзянко с просьбой хоть как-то смягчить всеобщее «отвратительное впечатление». Премьер это сам понимал и в конце заседания произнес несколько примирительных слов.

На открытии сессии присутствовали все министры, которые давали объяснения по статьям бюджета. Один из депутатов писал домой 27 января 1915 года: «Министерства с нами были очень милы и любезны. Некоторые из наших, конечно левых, все же их понемножку за пейсы драли и правды было много высказано, но так как это было общение Думы с правительством, то весь вечер был проведен в духе примирительном. Министры давали на многие вопросы объяснения и даже во многом винились и много заявлений приняли к делу».

Январская сессия была скоротечной, но диалог между правительством и Думой тогда не закончился. Он внушал депутатам оптимизм. От имени правительства его вел Кривошеин, который в частных беседах выступал даже за расширение контрольных полномочий Думы. В феврале 1915 года он предложил обсудить в Совете министров вопрос о введении думского контроля за деятельностью правительственной администрации. По его мнению, это было необходимым условием победы.

Вопреки изначальным ожиданиям, война затягивалась. Весной 1915 года Россия потерпела серьезные поражения. Депутаты не хотели быть в стороне от этих роковых событий. Они просили о скорейшем созыве Думы. С продвижением линии фронта на восток в Думе крепло убеждение, что политические реформы – дело скорого будущего. Ходили разговоры, что уже в июне 1915 года Родзянко планировал сформировать новое правительство. В июле он обсуждал с сотрудниками канцелярии свое будущее назначение премьер-министром. Родзянко об этом серьезно думал и решил, что примет предложение, если одновременно станет министром внутренних дел.

Заметно радикализировались даже правые депутаты, тем более представители центра. В августе 1915 года националист А. И. Савенко заявлял французскому послу М. Палеологу: «Революция такая, какую я предвижу, какой я желаю, будет внезапным освобождением всех сил народа, великим пробуждением славянской энергии. После нескольких дней неизбежных смут, положим даже – месяца беспорядков и парализованности, Россия встанет с таким величием, какого вы у нас не подозреваете». Согласно воспоминаниям генерала А. И. Верховского, в 1914 году А. И. Гучков говорил о пользе революции в России: «Я начинаю думать о невозможности выйти из положения обычными средствами. Только перевернув все верх ногами можно создать условия, при которых Россия может отстоять свою независимость и право на самостоятельное существование». Конечно, было бы лучше, считал Гучков, если бы получилось сформировать ответственное перед Думой правительство, а во главе армии оказались бы Алексеев или Брусилов. «Но пока шансов на это мало. Император упорен и хитер».

Примечательно, что кадеты, представлявшие левое крыло русского либерализма, революции даже побаивались. 9 июня 1915 года А. И. Шингарев писал жене: «Теперь, когда страшная картина стала и нам более известна и все в нее поверили, теперь наши слова должны зазвучать как набат. И вовсе не за тем, чтобы вызвать революцию, о которой мечтают сумасброды, редкие теперь даже среди левых, а для новых призывов к устойчивости и сопротивлению». П. Н. Милюков публично заявлял: «Лучше поражение, чем революция». В марте 1916 года он объяснял депутатам: «Я не знаю наверное, приведет ли правительство нас к поражению. Но я знаю, что революция в России непременно приведет нас к поражению и недаром этого так жаждет наш враг». Таким образом, правые депутаты смещались влево в то время, как левые смещались вправо. Это способствовало образованию платформы для думского большинства.

В июне 1915 года, когда Родзянко готовился занять кресло председателя Совета министров, в Думе обсуждалась программа ее будущих работ. Депутаты отталкивались от кадетского проекта, который был составлен специально так, чтобы удовлетворить сторонников самых разных взглядов. Споры продолжались почти месяц, и в итоге консенсус был достигнут. Определенные усилия для этого приложили и правительственные круги (прежде всего А. В. Кривошеин, чьим «маклером» в Думе был П. Н. Крупенский). Вполне объяснимо, что о Кривошеине вспомнили, когда встал вопрос о составе будущего правительства «общественного доверия».

Дабы достигнутые договоренности не были напрасными, Думе следовало собраться. С правительством удалось договориться, что датой начала сессии станет 19 июля. Горемыкин намекал, что к этому дню многое должно измениться. Очевидно, он имел в виду отставку И. Г. Щегловитова, В. А. Сухомлинова и Н. А. Маклакова.

Может быть, премьер не чувствовал, как менялась сама Дума. Она радикализировалась, «центр тяжести» неуклонно смещался влево. Характерно, что 21 июля 1915 года комиссию по военным и морским делам возглавил А. И. Шингарев, один из лидеров фракции кадетов. Прежде представителей Партии народной свободы предпочитали вовсе не включать в состав столь важной комиссии. Эта «революция» произошла с подачи прогрессивных националистов – А. И. Савенко и В. В. Шульгина. Таким образом, при поддержке части правых кадеты постепенно обретали «контрольные высоты» в нижней палате.

Лидерам формировавшегося блока надо было перехватить инициативу, предложив депутатам программу действий. Об этом говорили все фракции, за исключением крайне правых и крайне левых. Решая эту задачу, представители думского большинства собрались 9 августа на квартире Родзянко. Они составили список десяти очередных законопроектов, который и стал основой программы Прогрессивного блока. 11 августа – новое совещание у члена Государственного совета графа Д. А. Олсуфьева. На следующий день депутаты встречались у Родзянко, потом прошли консультации: 14–15 августа, 22 августа 1915 года.

В итоге фракции договорились о необходимости формирования правительства, пользовавшегося общественным доверием, о проведении принципов «строгой законности», обновлении губернаторского корпуса, устранении «двоевластия» гражданской и военной администрации. Прогрессивный блок настаивал на амнистии по делам, «возбужденным по обвинению в чисто политических и религиозных преступлениях, не отягощенных преступлениями общеуголовного характера»; на возвращении сосланных в административном порядке; прекращении всяких преследований по религиозным мотивам; предоставлении прав политической автономии Царству Польскому; снятии большей части ограничений с еврейского населения; «примирительной политике» в Финляндии; отказе от дискриминационной политики в отношении украинской печати; разрешении деятельности профсоюзов; введении волостного земства, органов местного самоуправления на окраинах страны; изменении Земского положения 1890 года и Городового положения 1892 года.

Программа стала результатом компромиссов. В августе 1915 года В. В. Шульгин писал: «Выиграть войну можно, измотав немцев, то есть в затяжку. И победить можно, но только выиграв время. На ближайшее рассчитывать нельзя, но будущее в наших руках, ибо мы можем выдержать дольше. Но выдержать можем только при условии внутреннего мира и добыв деньги. Ради сохранения внутреннего мира и ради денег необходимо идти на уступки друг другу». Следовало пойти на уступки по польскому и еврейскому вопросам. Надо было согласиться на частную амнистию. Кроме того, «кадеты внесли массу законопроектов (почти безобидных и мало обидных), и мы согласились, понимая, что это им необходимо, чтобы поддержать в своей публике уверенность, что эта война „освободительная“. Эти проекты, на которые мы даем свое согласие, служат указанием того, что после победной войны мы пойдем в стороны расширения свобод. Кадеты боятся реакции после войны и стараются с этой стороны себя обезопасить. Я выдаю им эту табличку с указательным пальцем, так как считаю, что народ, способный побеждать, достоин расширения своих прав и освобождения от опеки. „За рекой смерти будет освобождение“, – вот что нужно кадетам для поддержания их настроения». С точки зрения Шульгина, на это следовало соглашаться, так как именно левоцентристское большинство могло стать надежным заслоном от будущих революций.

В Прогрессивный блок вошли сторонники разных взглядов: кадеты, прогрессисты, октябристы, Партия центра, прогрессивные националисты. Блок поддерживали крайне левые и Польское коло. Иными словами, из 397 депутатов, заседавших в Думе к сентябрю 1915 года, 236 состояли в Прогрессивном блоке. В Государственном совете он мог рассчитывать на поддержку группы центра и академической группы. Расклад политических сил менялся, что оценили не все члены правительства. В августе 1915 года И. Л. Горемыкин ставил вопрос о будущих рабочих беспорядках. С. Д. Сазонов возражал ему, призывая обратить внимание на «беспорядки» в Думе. «Это все равно», – заметил премьер-министр. «Не все равно, ибо иначе управлять страной нельзя», – парировал Сазонов.

Некоторые министры знали, о чем говорили. На квартире государственного контролера П. А. Харитонова члены Прогрессивного блока встретились с министрами, которые отчасти одобрили программу оппозиции, включая пункт о «правительстве общественного доверия». Более того, по предложению Кривошеина кабинет отметил, что «намеченная Прогрессивным блоком программа не встречает серьезных возражений, но Совет министров, не будучи в своем нынешнем составе единодушным, не может брать на себя задачу ее осуществления». Даже Горемыкин не возражал против этой резолюции, но настаивал на роспуске Думы, что и было сделано. Ее распустили на каникулы 3 сентября 1915 года.

Это вызвало однозначную реакцию общественности. 7 сентября в Москве собрались съезды Всероссийских земских и городских союзов. Председательствовавший князь Г. Е. Львов так охарактеризовал положение: «Как светильник в темном лабиринте событий, Государственная дума все время обещала выход из него. И мы не можем не признать, что этот перерыв ослабляет дело нашей обороны, ослабляет армию. Столь желанное всей страной мощное сочетание правительственной деятельности с общественной не состоялось. Но сознание необходимости взаимного доверия… только усилилось». Подобное заявление только подчеркивало, что Дума – это не только и не столько депутаты, это еще общественные настроения и организации, имущественные и корпоративные интересы, которые так или иначе проглядывали за Таврическим дворцом. Народным избранникам порой казалось, что они ведут за собой общественность; более того, что они и есть общественность. Тогда, осенью 1915 года, земская Москва заставила многих усомниться в том, кто был ведущий, а кто – ведомый.

К этому времени Львов был признанным лидером общественного движения. Родзянко даже не скрывал своей зависти на этот счет. В Думе говорили: «Сейчас князь Львов – некоронованный король всех общественных организаций. Родзянко же сам хочет играть первую скрипку, считая, что председатель Государственной думы – глава и руководитель общественных сил, поэтому он везде и всюду интригует против нас. Но для интриги нужен ум, а им-то Бог не наделил Родзянку, и его попытки подкопаться под нас кончаются полным фиаско». О влиянии Львова и его Всероссийского земского союза говорили в Государственном совете, например П. Н. Дурново: «Власть постепенно переходит из слабых рук в твердые, но „которым иметь власть не подобает“». Депутат А. Н. Хвостов, который вскоре стал министром внутренних дел, соглашался с Дурново, однако полагал, что снабжение армии нельзя доверить правительству, и предлагал, чтобы за это отвечал Всероссийский земский союз.

Возвышение князя Львова не нравилось многим и в Думе. Н. А. Хомяков полагал, что он «герой рекламы и совершенное ничтожество». Подобным образом отзывался о Львове и князь С. С. Волконский: «Это и бездарный, и дурной человек. А между тем „Биржевые ведомости“ изо дня в день муссируют его кандидатуру [на должность премьер-министра]».

В Прогрессивном блоке чувствовали свою зависимость от общественных организаций, которые подталкивали Думу влево. Это лишь множило противоречия в самом объединении, в котором и так не было единства. Программа блока была опубликована в газетах без обсуждения во фракциях. Многие депутаты, формально состоявшие в коалиции, не разделяли положения этого документа. И все же само формирование оппозиционного большинства в Думе придало ей особое значение.

Это заставило задуматься правительственных чиновников о дате открытия следующей сессии. 15 октября 1915 года октябрист И. И. Дмитрюков писал князю А. Д. Оболенскому: «Думу созвать не хотят, снисходят только до созыва на 3 дня для приложения штемпеля к бюджету. Но И. Л. [Горемыкин] ошибется, он нас не заставит рассматривать бюджет „без рассмотрения“. А бюджет в этом году заслуживает самого серьезного внимания в доходной его части, ибо иначе нам грозит банкротство». Дума, чувствуя свою силу, не желала идти на уступки правительству. В октябре 1915 года председатель бюджетной комиссии Алексеенко был против ускоренного рассмотрения государственной росписи. Депутаты решили, что будут рассматривать бюджетные вопросы общим порядком. Министры, как и раньше, смиренно приходили на заседания бюджетной комиссии, которые, правда, случались нечасто.

Руководители ведомств едва ли не нарочито демонстрировали свою готовность сотрудничать с депутатами. 16 декабря 1915 года на заседание бюджетной комиссии пришел министр внутренних дел А. Н. Хвостов. Будучи не только министром, но и депутатом Думы, он зашел в Таврический дворец не через министерский павильон, подобно прочим руководителям ведомств, а через главный вход. Хвостов был болен и не мог говорить. Слово предоставил своим товарищам (заместителям), а сам ограничился лишь отдельными репликами. Это заседание вызвало немалый интерес в Думе. Огромная «тринадцатая» комната не вместила всех желавших присутствовать. Заседание перенесли в Полуциркульный зал. На следующий день в бюджетной комиссии выступал министр путей сообщения А. Ф. Трепов.

Правительство было на пороге изменений. 18 января 1916 года Горемыкин был отправлен в отставку. Кому-то могло показаться, что это победа сил, готовых к сотрудничеству с Думой. И действительно, на заседании правительства 22 января 1916 года, где председательствовал уже Б. В. Штюрмер, было решено в скором времени созвать депутатов, не ограничивая длительность сессии.

Правительство старалось идти на уступки, надеясь на ответные со стороны Думы. В конце января 1916 года Хвостов консультировался с лидерами Прогрессивного блока о перспективах взаимодействия с обновленным правительством, пытался (но безуспешно) договориться о присутствии депутатов на рауте на квартире нового премьера – Б. В. Штюрмера. Тем не менее Штюрмер встретился с Родзянко и переговорил с некоторыми влиятельными депутатами.

В начале сессии был подготовлен «сюрприз» для народных избранников. 9 февраля 1916 года император впервые посетил Думу. Сотрудник Министерства иностранных дел В. Б. Лопухин вспоминал, как в Таврическом дворце «пронесся среди гула разговоров протяжный, как глубокий вздох, покрывший разговоры быстротой своей передачи шепот. Кто-то подскочил к Родзянко, что-то взволнованно сообщил ему. И, как сейчас вижу – картина незабываемая – грузный Родзянко, широко раздвинув ноги, мчится вскачь через Екатерининский зал к вестибюлю Государственной думы. За ним, рассыпавшись, рысью бежит свора „старейшин“. Через несколько минут появляется в сопровождении отстающего на полшага склонившегося Родзянко царь в походной защитного цвета куртке – маленький перед рослыми фигурами думского председателя и выступающего позади вел<икого> кн<язя> Михаила Александровича, одетого в своеобразную форму состоящей под его командою „дикой дивизии“». Высочайший визит мог пройти иначе: о нем заранее узнали депутаты-социалисты и решили устроить императору обструкцию. Один из них объяснял тогда еще только товарищу председателя Думы А. Д. Протопопову: «Раз нам делают сюрприз – мы сделаем тоже сюрприз». Протопопов принял меры: сообщил об этих намерениях думским крестьянам, а те, в свою очередь, убедили радикальных коллег отказаться от своих планов.

В тот же день и сам Штюрмер прочитал в Думе декларацию правительства, которую депутаты вполне ожидаемо оценили не слишком высоко. От имени Прогрессивного блока ему отвечал октябрист С. И. Шидловский. Рутинная работа не подходила для блока. Он создавался в расчете на «штурм власти», и его лидеры часто терялись, когда следовало переводить разговор в деловое русло. Так, Прогрессивный блок не справился с задачей подготовить законопроект земской реформы, которая казалась столь важной. В этой связи в марте 1916 года А. И. Савенко и А. И. Шингарев потребовали реорганизации объединения. С ними согласился и В. В. Шульгин, который даже подготовил посвященную этому вопросу записку.

В большей мере депутатов интересовали другие проблемы. Еще в ноябре 1915 года в газете «Утро России» был опубликован список будущих министров «правительства общественного доверия». Премьером намечался Родзянко. Министром внутренних дел мог стать столь несимпатичный царю Гучков. В правительство должны были войти представители думского большинства: П. Н. Милюков, А. И. Шингарев, Н. В. Некрасов, А. И. Коновалов, Н. В. Савич, И. Н. Ефремов, В. Н. Львов, В. А. Маклаков. В некоторых случаях планировалось сохранить в должностях прежних министров, а именно А. В. Кривошеина, А. А. Поливанова, П. Н. Игнатьева. Список был подготовлен 13 августа 1915 года на квартире П. П. Рябушинского.

Прошло полгода. За это время ситуация существенно изменилась. Земские и городские союзы обретали большее влияние и заслоняли собой Прогрессивный блок. Теперь, в апреле 1916 года, на совещании левых партий (эсеров, социал-демократов, кадетов, беспартийных левых), которое проходило на квартире С. Н. Прокоповича, был предложен другой состав будущего правительства. В нем не нашлось места чиновникам. Октябристов представлял бы только Гучков. Премьером должен был стать князь Г. Е. Львов. Большинство мест в правительстве отводилось кадетам. Остальные фракции, входившие в Прогрессивный блок, фактически не были бы представлены.

Подобные планы не способствовали единству только что сложившегося большинства. Блок был на грани развала с момента создания. В марте 1916 года октябрист С. Т. Варун-Секрет говорил о расколе в объединении, объяснявшемся отношением кадетов к еврейскому вопросу, с которыми не соглашались октябристы: «Мы увидали, что идем на поводу у кадет. Решаем от них отколоться и будем настаивать на окончании бюджетного рассмотрения к 1-му апреля с тем, чтобы скорейшим образом прервать занятия Думы».

Отсутствие серьезной повестки для обсуждения лишь обостряло имевшиеся противоречия. Депутаты понимали, что круг вопросов, предложенных на рассмотрение, был недостаточным. Кадет П. А. Велихов писал брату 11 мая 1916 года: «Готового законодательного материала нет, кроме закона об уравнении крестьян, который собственно только подтверждает закон 5 октября 1906 г., проведенный по 87 ст. „Приход“ проваливают. Волостного земства не хочет Государственный совет. Городовое положение придется еще проталкивать в комиссии и вряд ли успеем кончить».

Тем не менее депутатам предстояло обсуждать бюджет, и это беспокоило министров, побуждая, например, Штюрмера поддерживать рабочие контакты с народными избранниками. Однако у него для этого не хватало такта. 13 мая 1916 года им был организован раут, на который пригласили депутатов Думы и членов Государственного совета. Приглашенных смутила удивительная роскошь приема, диссонировавшая с трудностями, переживаемыми страной. Пуришкевич возмущался: «Что это? Реклама российского продовольственного благополучия? Зачем же тогда копья ломать из страха грядущего голода!» Недоумевал и председатель Государственного совета А. Н. Куломзин. «Должен вам сознаться, – говорил он министру земледелия А. Н. Наумову, – что все это пиршество мне поперек горла встает – не ко времени оно и не по карману… Не могу понять, для чего вся эта шумиха».

Такие приемы могли дать лишь обратный результат. Дума же продолжала требовать кадровых изменений в правительстве. В частности, это делал Родзянко во время своих встреч с императором. 25 июня 1916 года Николай II писал супруге, что Родзянко вновь болтал всякую «чепуху»: он предложил заменить Штюрмера – Григоровичем, Трепова – Б. Д. Воскресенским, Шаховского – А. Д. Протопоповым. Правда, в сентябре 1916 года Протопопов действительно стал министром, но не торговли и промышленности, а внутренних дел.

Вопреки позднейшим свидетельствам, в те дни общественность встретила его назначение с энтузиазмом. Это решение приветствовали все ведущие столичные издания – от кадетской «Речи» до националистического «Нового времени». Биржа ответила на назначение Протопопова повышением курса акций: министром внутренних дел был назначен не просто депутат, а левый октябрист, член Прогрессивного блока, товарищ председателя Думы. В этом легко было усмотреть обнадеживавшую готовность к диалогу с обществом. В октябре 1916 года в Москве на квартире депутата Думы, видного промышленника А. И. Коновалова проходило конспиративное совещание. Его участники оценили назначение Протопопова как «колоссальную победу общественности, о которой несколько месяцев тому назад трудно было мечтать». По мнению Коновалова, «капитулируя перед обществом, власть сделала колоссальный, неожиданный скачок… Для власти эта капитуляция почти равносильна акту 17 октября. После министра-октябриста не так уж страшен будет министр-кадет. Быть может, через несколько месяцев мы будем иметь министерство Милюкова и Шингарева. Все зависит от нас, все в наших руках». Был оптимистично настроен и пессимист Гучков: «У Протопопова хорошее общественное и политическое прошлое. Оно – целая программа, которая обязывает». Исключение составлял Родзянко, который видел в Протопопове ренегата. Бывший товарищ председателя Думы своим поведением всячески подчеркивал, что это не так. Он регулярно приходил в Таврический дворец, консультировался с депутатами и с тем же Родзянко. Депутаты тоже порой навещали Протопопова, правда, без огласки, почти конспиративно.

Министр не отказывался от старых знакомств, и они приносили пользу. О готовившейся речи В. М. Пуришкевича, с инвективами в свой адрес, Протопопов узнал от П. Н. Крупенского, товарища по кавалерийской школе. После Февральской революции бывший министр внутренних дел на допросах Чрезвычайной следственной комиссии рассказывал о своем «конфиденте»: «Он бегал ко мне, и я к нему ездил. Он быстрый человек, всегда больше всех знает». Возникали и новые связи. Протопопов, как и его предшественники, поддерживал крайне правых, в том числе материально. Так, по словам самого Протопопова, Н. Е. Маркову было выдано около 40 тысяч рублей за несколько месяцев его пребывания в должности.

По крайней мере внешняя готовность к сотрудничеству отличала всех премьер-министров военного времени. В скором времени после назначения Горемыкин искал встречи с Родзянко, а не наоборот. Так же себя вел Штюрмер. Трепов, став премьером, поторопился встретиться с Родзянко, с которым провел откровенную беседу. Видимо, он хотел понравиться депутатам и в этой связи заявил о своем отрицательном отношении к Протопопову и готовности требовать его отставки.

Протопопов быстро испортил свою репутацию в глазах недавних коллег по Думе. Новый министр редко бывал на заседаниях правительства, зато часто посещал государыню. Его небезосновательно подозревали в связях с Распутиным. Кроме того, он совершил ряд бестактностей. При нем товарищем министра внутренних дел был назначен П. Г. Курлов, которого общественность считала виновным в гибели Столыпина. Сам Протопопов однажды явился в Думу в жандармском мундире, что давно не делали его предшественники. Все это не прибавляло ему очков в Таврическом дворце, зато укрепляло позиции в Царском Селе. Протопопов, чутко реагируя на сложившуюся конъюнктуру, выступал за скорейший роспуск Думы, не сомневаясь, что следующий ее состав будет непременно хуже и тогда придется распустить и ее: «Япония одиннадцать раз распускала парламент, и мы распустим». Радикализм Протопопова объяснялся просто. Вопрос стоял ребром: либо он, либо Дума. Каждое ее заседание оборачивалось для него настоящим скандалом.

Однако было бы неверным обвинять большинство министров в злокозненности. Они чаще всего были готовы к диалогу с Думой. Правда, говорить чиновникам с депутатами было практически не о чем. У них слишком разнилась повестка. Техническое учреждение, которым все больше становился Совет министров, не могло найти общего языка с Думой, которая, наконец, обрела определенную политическую физиономию. В итоге стороны шли друг к другу с распростертыми объятиями и при этом роковым образом стукались лбами.

Последние дни Думы

 

Последние дни

Земский и Городской союзы имели своим центром Москву. Она становилась все радикальнее, ожидая, что и столица последует за ней. Осенью 1916 года П. Н. Милюков описывал ситуацию так: «Я бы никогда не поверил, что Москва стала говорить таким языком… Можно думать, что настроение Москвы в этом отношении опережает настроение России в целом». На открытии земского съезда 9 октября 1916 года князь Львов фактически обратился к членам Думы: «Оставьте дальнейшие попытки наладить совместную работу с настоящей властью. Она обречена на неуспех. Она только удаляет нас от цели». В Союзе городов призывали депутатов «выполнить свой долг и не расходиться до тех пор, пока основная задача создания ответственного правительства не будет выполнена».

Львов требовал от Милюкова жесткой линии в отношении правительства. Председатель Земского союза говорил о невозможности сотрудничать с исполнительной властью по причине государственной измены многих ее представителей. Именно эти идеи легли в основу речи Милюкова 1 ноября 1916 года.

В тот день открывалась новая сессия Думы. Депутаты готовились к «парламентскому штурму», целью которого было формирование правительства «общественного доверия». В конце октября 1916 года Родзянко посетил Штюрмера, которому без обиняков заявил: «Имейте в виду: Дума не будет с вами работать». В это время в Прогрессивном блоке готовился текст его декларации. «Надо называть вещи собственными именами», – объяснял коллегам Милюков. Надо «идти на остановки и даже на белые полосы (в газетах. – К. С.)». Нужно было прямо заявить свою позицию. Это и была «парламентская борьба», к которой, по словам Милюкова, Дума «до сих пор никогда не прибегала». П. Н. Крупенский, исполняя привычные ему обязанности, в скором времени сообщил о готовившейся декларации Штюрмеру.

Главным событием открытия сессии стала речь Милюкова. Она запомнилась по рефрену, который оратор несколько раз повторил: «Что это, глупость или измена?» На следующий день в газетах не было стенограммы его выступления, вышли только белые листы. Речь переписывали вручную. За один экземпляр платили 25 рублей. Только за возможность прочитать сенсационную речь – 10 рублей. Милюков, опасаясь за свою безопасность, следующие три ночи провел в английском посольстве. Кадеты задумались об охране своего лидера. Депутат А. А. Эрн писал: «Организована охрана, ездит теперь всегда в автомобиле в сопровождении членов фракции, обладающих физической силой. Я все же настаиваю на том, что важнее оберегать вход и выходы тех мест, где Милюков появляется».

Министры не желали выслушивать критику со стороны депутатов и демонстративно отсутствовали в Таврическом дворце. Националист граф В. А. Бобринский задавался вопросом: «Неужели же у них хватит наглости, чтобы явиться сюда?» В. А. Маклаков ему отвечал: «Либо мы, либо они. Вместе наша жизнь невозможна».

И все же 4 ноября 1916 года руководители ведомств пришли в Думу. Там выступили военный и морской министры: Д. С. Шуваев и И. К. Григорович. Они говорили о своей готовности работать с депутатами, которые в благодарность провожали их громом аплодисментов. Шуваева окружили народные избранники (в том числе Милюков), пожимали ему руку. Они просили военного министра изгнать из правительства ненавистных чиновников (имелись в виду прежде всего Штюрмер и Протопопов). Он не спорил, а только отметил, что, будучи солдатом, не вмешивается в политику. «Вот именно, так как вы солдат, то выгоните их штыками», – настаивали депутаты.

«Парламентский штурм» все же принес результат. 8 ноября Николай II писал жене, что Штюрмер вызывает отторжение не только в Думе, но и в обществе. Его отставка неминуема. Новым главой правительства стал А. Ф. Трепов. Это случилось 10 ноября. В тот же день премьер посетил Родзянко. 19 ноября глава Совета министров должен был зачитать декларацию правительства. Трепов ее согласовал с председателем Думы. Однако во время его выступления левые скамьи шумели, пытаясь заглушить речь премьера. Ситуация могла выйти из-под контроля, и чтобы еще больше не настраивать против себя депутатов, Трепов запретил выступать в Думе Протопопову как министру внутренних дел (он еще не был утвержден в этой должности).

Последствия ноябрьского «штурма» разочаровали депутатов. Кому-то даже могло показаться, что приближается конец времен. «Мы накануне таких событий, которых еще не переживала мать Святая Русь, и нас ведут в такие дебри, из которых нет возврата… Необходимо принять быстро некоторые меры, чтобы спасти положение», – писал М. В. Родзянко князю А. Б. Куракину 26 декабря 1916 года. На следующий день В. А. Маклаков так охарактеризовал масштабы переживаемых бедствий: «У нас все время говорят о назревающей или, вернее, уже совершенно созревшей революции, но внешних признаков ее пока нет. Это может казаться загадочным, а правым оптимистам внушает даже уверенность, что никакой революции и не будет. Но бесспорно то, что сейчас в умах и душах русского народа происходит самая ужасная революция, какая когда-либо имела место в истории. Это не революция, это – катастрофа: рушится целое вековое миросозерцание, вера народа в царя, в правду его власти, в ее идею как Божественного установления. И эту катастрофическую революцию в самых сокровенных глубинах душ творят не какие-нибудь злонамеренные революционеры, а сама обезумевшая, влекомая каким-то роком власть. Десятилетия напряженнейшей революционной работы не могли бы сделать того, что сделали последние месяцы, последние недели роковых ошибок власти». Маклаков констатировал: правительство оказалось в одиночестве. Оно лишено каких-либо «точек опоры». У него нет поддержки. «Сейчас это уже не мощная историческая сила, а подточенный мышами, внутри высохший, пустой ствол дуба, который держится только силой инерции, до первого страшного толчка. В 1905 г. вопрос шел только об упразднении самодержавия, но престиж династии все еще стоял прочно и довольно высоко. Сейчас рухнуло именно это – престиж, идея, вековое народное миросозерцание, столько же государственное, сколько и религиозное».

Новое положение требовало новых решений. «Довольно терпения!.. Мы истощили свое терпение, – пересказывал позицию кадетских лидеров французский посол М. Палеолог. – Впрочем, если мы не перейдем скоро к действиям, массы перестанут нас слушать». Оставалось неясным, в чем должны заключаться «решительные действия». В конце декабря 1916 года Маклаков писал о единодушии России «в жгучей ненависти к правительству». Однако «в смысле способности к активной реализации этой ненависти, в смысле организации, достигнуто все еще слишком мало».

Многие чувствовали приближение «политического цунами». Начальник Петроградского охранного отделения К. И. Глобачев сообщал начальству 19 января 1917 года: «„Обыватель проснулся от десятилетнего сна“ и намерен „встать на ноги“. В самых умеренных по своим политическим симпатиям кругах приходится слышать такие оппозиционные речи, какие недавно не позволяли себе даже деятели определенной окраски. В центре всех этих речей одно – Государственная дума».

Родзянко же все чаще задумывался о будущем премьерстве. 4 января он сообщил сотрудникам думской канцелярии: «Один только я и могу сейчас спасти положение, а без власти этого сделать нельзя, надо идти [в премьеры]». В начале 1917 года Родзянко и его собеседники (например, великий князь Михаил Александрович или октябрист Н. В. Савич) часто задавались вопросом: ждет ли Россию революция? Однако отвечали на него преимущественно отрицательно. 7 января на квартире кадета Н. М. Кишкина его однопартиец Н. В. Некрасов предсказывал: «Сейчас революционного движения в России нет, единственным революционным деятелем в настоящий момент является само правительство. И успех его революционной пропаганды грандиозен… А гроза не за горами. Дай Бог, чтобы она не разразилась до заключения мира… Правительство загипнотизировано кажущимся затишьем и кажущейся покорностью масс. Тем страшнее будет его пробужденье». Некрасов полагал, что в час грозы, когда начнется всеобщий хаос, оппозиции придется взять на себя ответственность и сформировать собственное правительство. Особое место в нем должны занять лидеры Городского и Земского союзов, которые стали своеобразной школой политической работы. Аналогичный диагноз давал великий князь Александр Михайлович. 1 февраля 1917 года он писал царю: «Правительство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию, – народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу».

Депутаты отнюдь не торопили ожидавшиеся изменения, они боялись их. «Самое удивительное в настоящем настроении, что все идет верх дном. Например, Шингарев чуть не со слезами говорил о том, что надо беречь и охранять… Все начинают понимать, как страшна анархия в настоящую минуту, и стараются ее предотвратить», – писала современница этих событий. 4 февраля на заседании кадетского ЦК М. С. Аджемов рассказывал коллегам о нараставшем брожении среди рабочих, Ф. И. Родичев предсказывал новое «кровавое воскресенье». 10 февраля на последней аудиенции у Николая II председатель Думы говорил о революции, которая, по его оценке, могла произойти уже через три недели, оставив после себя пепелище.

Император продолжал сохранять спокойствие. Министр иностранных дел Н. Н. Покровский после каждой личной встречи просил царя об отставке. Он чувствовал свою беспомощность в сложившейся политической обстановке. «Вы неправильно осведомлены; никакой революции не будет», – успокаивал его император.

Тогда могло показаться, что Николай II, в сущности, прав. Как будто бы ничто не предвещало скорый крах режима. Напротив, «ноябрьский штурм» захлебнулся. Лидеры думского большинства опасались возмездия. Их новые страстные выступления чаще всего не печатались в газетах, а если даже и публиковались, то с купюрами. Депутаты впали в апатию. Деятельность комиссий сбавила обороты, не удавалось собрать даже наиболее дисциплинированную бюджетную комиссию. Над Думой, будто дамоклов меч, висела угроза разгона. Новый премьер-министр Н. Д. Голицын сообщил лидеру националистов П. Н. Балашеву, что «указ (о роспуске. – К. С.) у него в кармане, и он не потерпит ни одной минуты, если надо будет».

Были все основания ждать развала Прогрессивного блока: его арсеналы были пусты. Все средства борьбы за «правительство общественного доверия» были испробованы. Идти на дальнейшую эскалацию конфликта в Думе не решались. 4 февраля на заседании кадетского ЦК Милюков предложил не принимать государственный бюджет, Кокошкин советовал вынести вотум недоверия кабинету министров, а Аджемов полагал возможным выдвинуть обвинения против царя. Однако эти смелые инициативы не вызвали одобрения у большинства присутствовавших, которые предпочитали занимать выжидательную позицию. Схожим образом обсуждались тактические вопросы и в самом Прогрессивном блоке. «Кадеты поговаривали об отклонении бюджета целиком, но не настойчиво, скорее нащупывали почву», – писал октябрист Савич председателю бюджетной комиссии Алексеенко. Возобладала умеренная точка зрения: открытие сессии должно было напомнить о деловом настрое депутатского корпуса.

В результате, вопреки настроению многих народных избранников, первый день новой сессии прошел буднично. Чиновник особых поручений Л. К. Куманин сообщал, что «в связи с провалом плана блока в первый день открытия сессии показать стране ярко оппозиционное лицо Государственной думы, поздно вечером состоялось совещание лидеров фракций, входящих в состав блока, которые просили П. Н. Милюкова значительно усилить оппозиционность его завтрашней речи». Речь лидера кадетов только обострила противоречия внутри блока. Правый центр выступил против Милюкова и поддержал критикуемого им министра земледелия А. А. Риттиха. Националист А. И. Савенко писал жене, что «в блоке ссора из‐за продовольственного вопроса. Кадеты в прошлом году посадили нас и всю Россию в лужу твердыми ценами, да еще на все сделки. Теперь они стремятся в своем политическом ослеплении затянуть на шее России петлю твердых цен и проч. Но мы не допустим этого. Милюков резко напал на Риттиха и, между прочим, сравнил его с Сухомлиновым. Это вызвало целый взрыв, и мы решили дать отпор кадетам. И дали его. Теперь все на этом и вертится».

Политическая система устояла и после скандального выступления А. Ф. Керенского, которое нельзя было полностью включить в стенографический отчет без риска для оратора. Тем не менее сделанные цензором купюры стали известны Петрограду: «Дело не в вас (жест по направлению к ложе министров), а в вашем хозяине… Распутинское самодержавие… …На знамени нашей партии написано: террор и оправдание тираноубийства… Система безответственного деспотизма… …У нас до сих пор существует представление о государстве как о вотчине, где есть господин и холопы… …Сконцентрирование у Верховной Власти всех подонков общественности… …Необходимость физического устранения нарушителей закона… …Необходимость уничтожения средневекового режима…»

Руководство Думы, следуя принципам корпоративной солидарности, не предоставило правительству стенографические записи, ограничившись официально утвержденным и заметно «почищенным» стенографическим отчетом: «Подлинным стенографическим отчетом следует считать тот отчет, который разрешен к печатанию председателем Государственной думы; стенографическая запись есть только материал для составления отчета, иначе – документ внутреннего распорядка Государственной думы, а потому он не может быть представлен по требованию административных ведомств».

Новые яркие выступления ничего не меняли. В Думе царила тоска. Все «слова» были уже сказаны. Конечно, можно было отклонять законопроекты и организовать «нажим бюджетного винта». Но пойти на это не решались даже наиболее смелые представители Прогрессивного блока.

Отчасти реализуя эту тактику, депутаты отвергали даже вполне разумные правительственные инициативы, принятые согласно статье 87 Основных государственных законов (то есть в порядке чрезвычайно-указного права). Так, жертвой думского гнева стало Министерство народного здравия. Законодательное собрание выступило против его учреждения, при этом отлично понимая, что местное самоуправление не могло полностью финансировать здравоохранение. Правительство «ужасающе одиноко», – констатировал Савенко. Как будто в подтверждение этого тезиса 3 февраля 1917 года депутаты отказались ехать на раут к премьер-министру князю Н. Д. Голицыну. Одновременно правительство приняло решение, что Голицын не будет выступать в Таврическом дворце с декларацией.

Все это не способствовало разрешению кризиса. Ситуация была «патовой». «Положение крайне неопределенное, а настроение угнетенно-пониженное», – отмечал Савенко 16 февраля 1917 года. Он писал, что «комиссии работают очень слабо, так что и черной работы мало. Депутаты ходят как заморенные мухи. Никто ничему не верит, у всех опустились руки. Все чувствуют и знают свое бессилие». На следующий день его коллега делился впечатлениями: «Скучаю за думскими делами. Сессия идет вяло, речи тусклые, да и нельзя ожидать другие, ибо все уже сказано для имеющих уши слышать, да ничто не услышано». Пройдут еще сутки. Один из депутатов напишет домой: «У нас в Думе настроение тяжелое, дух несколько придавленный, того и гляди пробка вылетит».

Оставалось надеяться на спасительное чудо. По Таврическому дворцу поползли слухи, в которые депутаты охотно верили. Например, говорили, что произошла дуэль между М. В. Родзянко и А. Д. Протопоповым. Правда, оставался неясным ее исход. Одни утверждали, что погиб злосчастный министр. По сведениям других, погибли оба противника.

Отдельные депутаты даже рассчитывали на скорый роспуск Думы. Они полагали, что это произведет переворот в обществе. Дума станет центром всех недовольных и обретет невиданную мощь. Это поставит правительство перед выбором: либо ответственное перед депутатами правительство, либо всеобщая анархия. Не вызывало сомнений, что власть, следуя элементарному инстинкту самосохранения, выберет первое.

Депутаты, предчувствуя масштабные потрясения, терялись в оценках современного положения. Член фракции кадетов Г. В. Гутоп писал 20 февраля: «Тяжко вообще живется здесь. Что голодаем и мерзнем – это бы пустяки. Все перенести легко, когда есть уверенность, что переносишь ради успеха того дела, которому служишь. А вот когда видишь, что во всем – что дальше, то хуже – и не видишь хотя бы вдали малого луча света, трудно жить». Схожие мысли высказывал октябрист В. Н. Полунин: «Свершавшиеся события можно было описать словами: никто ничего сказать не может. События идут сами собой; никто не направляет государственного корабля, который идет случайно, и куда его повлекут волны мировой борьбы и внутренних событий». Кадет А. А. Эрн делился своими впечатлениями о начале думской сессии: «Тут покамест мало интересного, но надо думать, что это все же изменится. Есть симптомы, что впереди предстоит нечто более красочное».

Роковые события начались 23 февраля. На следующий день они только набирали обороты. По Петрограду шли демонстрации, но в Таврическом дворце этого не заметили. Ничто не нарушало относительно мирный ход сессии. Продолжали заседать комиссии. В Думу приходили министры. «По внешности ничего не предвещало того катаклизма, от которого нас отделяла лишь одна с небольшим неделя, – вспоминал В. Б. Лопухин. – И Павел Николаевич Милюков любезно и благожелательно допрашивал нас о наших делах, едва ли думая, что всего через какие-нибудь десять дней осуществится наконец его давнишняя мечта стать нашим министром – не в путях эволюции, как он мечтал, а все-таки революции. Мы так легко договаривались, такой у нас установился общий язык, что казалось, если и случится революция, но такая, которая приведет к смене царской власти властью правительства, составленного из милюковых, то нам не придется начинать с этим правительством новый разговор, а предстоит лишь продолжать прежние, ставшие уже привычными беседы. Большинство, определенно предвидя революцию, не мыслило в ослеплении своем правительства „левее“ милюковского толка».

И все же оппозиции приходилось задуматься, что делать, если власть окажется в ее руках. Шингарев разъяснял Шульгину: «Чтобы додержаться, придется взять разгон… Знаете, на яхте… когда идешь, скажем, левым галсом, перед поворотом на правый галс надо взять еще левей, чтобы забрать ход… Если наступление будет удачно, мы сделаем поворот и пойдем правым галсом… Чтобы иметь возможность сделать этот поворот, надо забрать ход. Для этого, если власть на нас свалится, придется искать поддержки Прогрессивного блока налево».

Примерно в то же самое время на заседаниях Совета министров (31 января и 25 февраля) Протопопов «читал лекции» об оппозиционном движении в России. Министр внутренних дел полагал, «что революционное течение (анархизм и социализм) постепенно втекает в оппозиционное (общественные элементы с Государственной думой во главе); таким образом оппозиционное течение совпадает с революционным и стремится захватить власть, вследствие чего следует бороться с оппозицией всеми средствами, вплоть до роспуска Думы». Далее Протопопов, по словам Покровского, «предлагал „графическую схему“ и „нес околесную“, так что несколько лиц переглянулись и спросили друг друга: „Вы что-нибудь поняли?“» Как ни странно, эта сомнительная теория, над которой посмеивались министры, выдержала испытание практикой. Думе не удалось сдержать волны «Ахеронта». Но в те дни мало кто об этом думал.

А со стороны Ахеронта продолжали дуть сильные ветра. Тревога нарастала по мере обострения продовольственного кризиса. В начале февраля Петроградское охранное отделение сообщало Протопопову: «Если население еще не устраивает голодные бунты, то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем: озлобление растет и конца его росту не видать… А что подобного рода стихийные выступления голодных масс явятся первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной из всех – анархической революции, – сомневаться не приходится».

Именно стихия массового недовольства сыграла роль своего рода deus ex machina («бога из машины»). Она выступила подобно олимпийскому громовержцу, чья грозная воля становилась неожиданной развязкой затянувшейся древнегреческой драмы. И все же этого «бога» следовало рассмотреть и верно оценить его перспективы, что было отнюдь не просто, учитывая непредсказуемое течение событий. Французский посол М. Палеолог отмечал, что войска вышли из повиновения тогда, когда массовое движение в столице как будто пошло на спад. При этом само движение воспринималось правительством как стихийное, как совокупность мало связанных друг с другом беспорядков, объяснимых прежде всего продовольственными трудностями.

Революция началась

Отказ солдат подчиняться командованию оказался в высшей степени неожиданным. И правительство, и думскую оппозицию охватила растерянность, которая, как тогда казалось, не исключала возможности восстановления привычного порядка. Палеолог доказывал это Н. Н. Покровскому еще 28 февраля 1917 года. Спустя годы один из лидеров кадетов И. В. Гессен вспоминал: «Хотя воздух насыщен был предчувствиями и предсказаниями революции и с каждым днем она рисовалась воображению все более неизбежной, никто не распознал лица ее. Она шла неуверенно, пошатываясь, спотыкаясь и пугливо озираясь по сторонам, не юркнуть ли в подворотню… В противоположность 1905 году, когда царила уверенность в победе революции, теперь настроение было выжидательное, настороженное, готовое от толчка шарахнуться в ту или другую сторону, и конец неопределенности положило известие об отречении Государя».

26 февраля Родзянко побывал в разных районах столицы. Вечером он вернулся в Таврический дворец, где заявил, что «особенного ничего не происходит, и тут же говорил: „Форменная анархия – революция“». Вскоре председатель Думы отправил телеграмму царю с просьбой сформировать новое правительство. Как раз тогда Родзянко разглядел революцию в событиях, которые сначала не показались ему выдающимися.

Город погружался в хаос. В ночь на 27 февраля чиновник Министерства иностранных дел В. Б. Лопухин шел домой с Дворцовой площади, где располагалось его ведомство. «Перейдя Певческий мост, двинулся по левому берегу Мойки. Начинало светать. Все было благополучно, пока я не добрался до Марсова поля. Когда, следуя по его краю вдоль Мойки, я приближался к Летнему саду, меня обогнал грузовик с вооруженными рабочими. Они кричали. И вдруг на ходу открыли стрельбу. Вокруг меня засвистали пули, но не от грузовика. Он стрелял вверх и в сторону. Очевидно, откуда-то стреляли по грузовику. По-видимому, из Инженерного замка. Я не помню, как пробежал по мосту через Фонтанку и, обогнув Соляной городок, свернул с Пантелеймоновской в Соляной переулок. На Пантелеймоновской стреляли. Появились вооруженные солдаты. Везде по пути на мостовой валялись расстрелянные ружейные патроны. Вышел на Гагаринскую. Пошел по Сергиевской. Она была пустая. Рассветало. Передо мною шел солдат и бессмысленно, не целясь, стрелял время от времени вверх. С Моховой пробежали люди, неся не то убитого, не то потерявшего сознание раненого. Пересекая Литейный, я увидел на месте окружного суда его развалины. Зияющие пустыми окнами разрушенные стены. Следы погрома и пожарища. Во всю ширину проспекта жерлами к Невскому были поставлены пушки, и вокруг них копошились солдаты. Слышалась ружейная и пулеметная стрельба. Еще пронесли не то убитого, не то раненого. По Сергиевской до ее конца у Таврического сада я дошел, не натыкаясь более на стрельбу. Оттуда по Потемкинской добрел до дому. Дома все было благополучно».

Жизнь заставляла депутатов взбираться на «адмиральский мостик». 27 февраля А. В. Тыркова-Вильямс записала в дневнике: «В 11 ч. узнала, что войска перешли на сторону народа. Пошли в Думу… Сама Дума имела обычный вид. Депутаты лениво бродили, лениво толковали о роспуске. „Что же вы думаете делать? – Не знаем. Что улица? Кто ею руководим? – Не знаем“. Было тяжело смотреть. „Ведь вы все-таки, господа, народные представители, у вас положение, авторитет“. Жмутся». К решительным действиям призывала депутатов и С. В. Панина, еще одна волевая женщина из руководства партии кадетов.

«Движение продолжало быть бесформенным и беспредметным. Вмешательство Государственной думы дало уличному и военному движению центр, дало ему знамя и лозунг, и тем превратило восстание в революцию, которая кончилась свержением старого режима и династии», – отмечал в «Истории второй русской революции» П. Н. Милюков. Подобно средневековому хронисту, фиксировавшему знамения Апокалипсиса, депутаты вольно или невольно отслеживали симптомы приближавшейся революции, которую после некоторых сомнений наконец диагностировали в феврале 1917 года.