огда в сопровождении Бренка и Боброка Сергий ушел, Дмитрий Иванович поднял руку и сказал с поклоном:
— А теперь, братья князья и вы, любезные бояре, вы все мои гости дорогие. И я и моя княгиня, Евдокия Дмитриевна, бьем вам челом, просим отведать чего бог послал. После трапезы на реку Неглинку просим пожаловать. Там на ледяном поле игрища и ристалища разные будут показаны при народе. А ежели иные хотят удаль свою и хватку показать, можно в кулачном бою силой помериться с кем ни на есть. Удачливым княгиня дары знатные поднесет.
С веселым оживлением все стали выходить из гридницы в узкий проход, а затем и во двор — подышать свежим воздухом. Вместе со всеми направился к выходу и князь Олег Иванович. Вельяминов, выскользнувший до того из гридницы, стал в проходе за выступ стены и подавал князю Олегу незаметные для других знаки, приглашая его в боковую дверь небольшой горницы. Однако Олег равнодушно прошел мимо. Вельяминов страшно взволновался. Обескураженный, он прошептал, вновь скрываясь за выступ стены:
— Предаст меня сей князь, как есть предаст… Моей головой купит дружбу с Дмитрием. Спешить надо, спешить…
Из опустевшей гридницы в задумчивости вышел Дмитрий Иванович: он был еще весь под впечатлением только что закончившегося съезда, всецело поглощен мыслями. Вельяминов сжался в своем скрытом месте, затаил дыхание. Князь остановился у окошка почти рядом, спиной к Вельяминову, и глубоко задумался. В страшном напряжении Вельяминов прислушался: в длинном полутемном проходе не было ни души, лишь в дальних помещениях слышался отдаленный шум.
— Эх, была не была, — прошептал он. — Припадет ли другой случай… Ударю, а потом выскочу и сам же закричу: мол, князя убили злодеи…
Он быстро вынул из-за пояса кинжал, спрятал его в рукав и бесшумно, крадучись сделал шаг из своего укрытия в сторону князя. Он уже собрался вскинуть руку с кинжалом, но в эту минуту из боковой двери вышел грузный боярин Перфильев со своим сыном гридем Григорием и направился прямо к князю. Вельяминов мгновенно метнулся за выступ стены. Не заметив его, Перфильев громко воскликнул:
— Княже, ты уж прости меня, старого! Вот домой собрался, дела дома-то. А ты все на людях да на людях, к тебе и не протолкаться…
Князь оторвался от окна и, сбрасывая с себя задумчивость, улыбнулся.
— Ну уж так и не протолкаться, Гордей Гаврилыч… Ить ты к моему батюшке вон как близок-то был. И по дням и по ночам он с тобой беседовал. И мне ты будто родной.
— Спасибо, княже, за добро да ласку… И не хотелось докучать тебе, да вот про моего недоумка, Гришку, спытать охота. Как он в гридях-то ходит тут, не балует? А то я прямо при тебе его высеку…
— Ну и скор же ты, Гордей Гаврилыч, на расправу! — засмеялся князь. — Старая закваска в тебе гнездится… Ничего, не грозись сильно, Григорий добро служит, я им доволен.
— То-то! — обратился Перфильев к сыну. — Гляди у меня!.. А теперя брысь отсель!
Григорий обрадованно бросился к двери, а князь положил руку на плечо боярина.
— А может, остался бы, Гордей Гаврилыч? На трапезу ко мне пожаловал бы.
— Благодарствую, княже, благодарствую, да вот недосуг. Ей-ей, недосуг. В вотчинной усадьбе-то боярыня одна осталась. А бабе-то куда управиться? Ведь холопы-то дворовые, окаянные упыри, о хозяйстве-то не радеют. Без кнута боярского и проку от них никакого…
Князь испытующе взглянул на боярина, чмокнул губами.
— Слыхал я, боярин, уж больно ты крут с дворовыми холопами, да и со смердами тож… Будто лютуешь безмерно…
— Какая там лютость, княже, помилуй бог! В узде держу людишек-то, вот и вся недолга… — с недоумением проговорил Перфильев.
— То правильно! — согласился князь. — Податной черный люд надобно крепко в повиновении держать. И сечь кнутом приходится, не без того. Да ведь не безмерно же… Ить ежели корову не кормить, а сечь по все дни, она и молока не станет давать. А, боярин? Хороший хозяин бережет корову!
— Корова, княже, скотина безответная! — усмехнулся, мотнув головой, Перфильев. — А сии тати огрызаются. Палец дашь — руку оторвут. Тут, княже, дело иное!
— А ты утихомирился бы малость. Гляди, и они б послушнее стали.
— Как же! — вскинулся Перфильев. — Им токмо попусти, враз ножом пырнут… Вот ты, княже, ратовал там в гриднице: мол, холопов воинами обрядить надо. Не одобряю я сей твоей затеи. Хошь сердись на меня, на старого, хошь нет. Ну какие из черных людишек воины? Душегубы они все! Им и доспехи-то да мечи давать боязно. Как начнут кромсать нашего брата…
— Не страшись шибко, боярин, — засмеялся князь. — Обойдется! Ныне черный люд больше супротив басурман злобится. То нам и выгода. Ведь они, боярин, тож все русские люди. Нам всем в один кулак собраться надобно. Без сего Мамая не повергнешь… Вот и ты, Гордей Гаврилыч, — мягко говорил князь, направляясь к выходу, — обрядил бы воинами, опричь дружины своей, с десяток али два своих вотчинных пешцев из молодших людей дворовых, да и смердов тож… Все в моем войске прибудет.
Когда князь и Перфильев скрылись за дверью, Вельяминов вышел из своего укрытия, засунул вновь кинжал за пояс и в ярости стукнул кулаком по притолоке.
— Проклятый байбак! — процедил он сквозь зубы по адресу Перфильева. — И принесла же его нелегкая со своим выродком…
Он остановился у окна, где стоял князь, и беспокойно забарабанил пальцами по подоконнику. Затем зло проворчал:
— Вот гляди, не согласен сей Гордей с князем, не те, вишь, воины из холопов. А ежели намек ему дать супротив князя сгуртоваться? Куда там! Юлой замельтешится… Все они одним миром мазаны…
Вельяминов не услышал, как к нему подошел возвращавшийся от князя Перфильев. Он хорошо знал, конечно, Вельяминова и потому участливо спросил:
— Отчего такой сумрачный, Иван Васильич, ай захворал?
Вельяминов резко крутнулся, взмахнул рукой и, ничего не ответив, вновь отвернулся к окну. Перфильев придвинулся ближе, понизив голос:
— Хочу спытать, боярин, в тысяцкие тебя князь так и не жалует?
— Как же, жди… — хмуро, не отрываясь от окна, проговорил Вельяминов.
— Худо! — покачал головой Перфильев. — А в прежнее-то времечко, при покойном великом князе Иване Иваныче, с твоим отцом тысяцким Васильем Васильичем мы вон какие дела вершили. Честь боярскую берегли…
— У сего князя убережешь! — уже со злостью произнес Вельяминов.
Он помолчал, затем, повернувшись, испытующе посмотрел на Перфильева.
— Слыхал я, Гордей Гаврилыч, не одобряешь ты княжеской затеи холопов звать в ратники… Так, может, и помыслим мы о князе Дмитрии? Стать бы всем боярам супротив холопских ратей. Куда ему без нас-то, бояр?
Перфильев быстро зыркнул глазами на Вельяминова, скривил губы.
— Э-эк куда хватил!.. Стар я ныне, боярин, зело стар. Ныне молокососы всем заправляют. К ним князь ухо свое приклоняет. А мы… Прощевай, Иван Васильич, домой пора! — оборвал вдруг Перфильев и, повернувшись, зашагал к двери.
Вельяминов с ненавистью посмотрел ему вслед.
— Рухлядь вонючая! Ить ведаю, не любят иные бояре князя Дмитрия. А вот поди ж ты, поджали хвосты и гнут перед ним выи.
Между тем дворцовые слуги и отроки принялись расставлять в гриднице столы и накрывать их льняными скатертями. Для великого князя и наиболее избранных гостей столы были накрыты в отдельной светелке. Узнав об этом, Вельяминов неспешной трусцой заторопился в дворцовую поварню и там без обиняков заявил:
— Я сам буду потчевать великого князя и гостей его знатных. Какую снедь подавать, в каком порядке. Не по холопскому, а по нашему боярскому обычаю.
Ивана Вельяминова, как и всех его родичей, при княжеском дворе хорошо знали, поэтому старшая стряпуха очень удивилась: такой знатный боярин сам вместо слуг принялся хлопотать по застолью. Несмело сказала:
— Да то, боярин, мы все знаем, не впервой…
— Много вы знаете! — оборвал ее Вельяминов. — А вино какое припасли? Надобно заморское. И посуду для князя надо какую приглядней…
Он раскрыл дверцы большого пристенного шкафа с кухонной посудой и вынул из стопки блестящую обливную тарелку с нежно-голубым оттенком и позолоченным ободком. Из другого шкафа достал серебряный с чернью кубок.
— Вот сие для князя Митрея Иваныча, благодетеля нашего…
Вельяминов рассчитывал, что ему удастся незаметно всыпать отраву в княжескую пищу. Подумал, как поступить дальше. Слуга понесет поднос с отравленной пищей, а боярин пойдет вместе с ним. Как только слуга поставит еду перед князем и боярин увидит в дверную щель, что Дмитрий хлебнет щей или выпьет вина из кубка, так сразу же вон из дворца. По его приказанию Ерема с самого утра держит лошадей наготове. Отрава подействует не вдруг, князь может съесть и еще чего-либо: поди угадай тогда, от какой еды беда приключилась. А сам он будет уже далеко от Москвы и на время затаится. Как быть дальше, видно будет. Его отъезд из Москвы тоже не улика: многие князья и бояре в это время уезжали по домам.
В дальнем углу поварни слуга поставил на стол поднос с тарелкой и кубком, которые отобрал Вельяминов. Все складывалось как нельзя лучше, и он потихоньку переложил свой порошок из потайного кармана в верхний.
— Будешь при мне, никуда не отлучайся, — строго сказал он рослому слуге. — Как кликнут подавать горячее, так сюда вот нальешь варево, а в кубок вина. Пойдешь в светелку и все поставишь перед князем… Я с тобой пойду, а то невзначай и прольешь. За вами гляди да гляди.
В это время в поварню вбежал отрок и громко крикнул:
— Велено горячее подавать в светелку! Требуют поскорее!..
Вельяминов засуетился, начал на всех покрикивать:
— Не мешкайте, всем гостям наливайте! А ты для князя зачерпни пожирней. И вина налей!
Когда слуга все налил и уже взялся было за поднос, Вельяминов его остановил.
— Погоди! — сказал он, кладя на поднос ложку. — А ну-кася подай соль! Чую, недосолили. Понадейся на вас!
Слуга пошел за солью, а Вельяминов, став спиной ко всем, быстро высыпал из мешочка порошок в тарелку и в кубок. А когда слуга принес соль, боярин громко, чтобы слышали все, распорядился:
— Посоли немного щи! Да не мимо сыпь, а в посудину. Растяпа!
Вельяминов взял ложку, помешал щи, понюхал, с довольным видом злорадно прошептал: «Поди теперь узнай, я насыпал отравы али слуга» — и уже громко произнес:
— Ну вот, ныне все ладно. Поторапливайся, в светелке ждать не будут.
Слуга взялся за поднос, но тут вошел Бренк и громко крикнул:
— Чего ж вы тут медлите? Живо подавайте! А для князя великого все готово?
— Да вон там боярин сам все поставил на поднос, — отозвалась стряпуха.
— А-а, Иван Васильич! — воскликнул Бренк, подходя к Вельяминову. — Вот спасибо тебе, боярин, за помощь.
— Чего уж там! — ответил тот несколько встревоженно. — Стараюсь вот для князя нашего.
— Ага! Добро!.. Ну теперь ты поди отдохни немного да в гриднице опрокинь чарку-другую хмельного. Тут уж я и сам управлюсь.
— И то правда! — развел руками Вельяминов. — Пойду вином добрым горло ополосну.
Выйдя из поварни, Вельяминов прошел к светелке и стал так, чтобы было видно, когда слуга пройдет с подносом. Неожиданное появление в поварне Бренка крайне встревожило его: Бренк — проныра, во все вникает.
А слуга в это время говорил Бренку:
— Поспешать бы надо, боярин.
— Да-да! — машинально проговорил Бренк, как бы продираясь сквозь неясную, пришедшую ему в голову мысль.
Взяв поднос, слуга направился к двери. Глядя ему вслед, Бренк вдруг воскликнул:
— Погоди!.. Подь-ка сюда.
Слуга послушно вернулся и, вопросительно подняв брови, поставил поднос на стол. Бренк внимательно осмотрел его и спросил:
— Чего тут просыпано?
— Да я малость соль просыпал, — с виноватым видом ответил слуга.
— Соль? Так…
Как ближний боярин, Бренк всегда тщательно следил за подачей угощений на княжеский стол. Сейчас это было особенно необходимо. Правда, у него не возникло каких-либо определенных подозрений. Но народу съехалось много, мало ли что могло случиться. Учитывая это, Боброк и Владимир Андреевич условились быть при мечах и далеко от великого князя не отходить: среди приехавших в Москву имелось немало давних недругов московского князя, не раз с оружием в руках выступавших против него. Раздумывая над этим, Бренк распорядился, указывая слуге на поднос:
— Все сие вылей в лохань… И подай другую посудину для щей, кубок другой, да и поднос тож возьми чистый. Налей все заново. И ложку дай…
Когда слуга в сопровождении Бренка прошел с подносом в светелку, Вельяминова всего передернуло.
— Проклятый холуй!.. И посуду и даже поднос поменял! — прошипел он в бешенстве, удаляясь от светелки. — Опять сорвалось!
Его отчаянию не было предела. Он вскочил в гридницу и залпом осушил две большие чары крепкого вина. Выскочив затем из гридницы, он метался по узким проходам дворца, не зная, что предпринять. Благоразумие, здравый рассудок покинули его. Как сорвавшийся с крутой горы камень, он уже не мог остановиться, и неудачи, трудности покушения на князя еще больше распаляли в нем мстительную злобу. В отчаянии он был готов при всех наброситься на князя с кинжалом, и только животное чувство самосохранения удерживало его.
Из гридницы до него доносились громкие разговоры подвыпивших гостей, раздавались песни, но он, делая вид, что наблюдает за порядком, и покрикивая на слуг и отроков, вертелся все время около светелки.
В ней вместе с великим московским князем за столом сидели Сергий, великие князья тверской, рязанский и нижегородский, на коленях у нижегородского князя примостился его девятилетний внук, старший сын Дмитрия Ивановича Василий. Рядом с великим князем занимали места князь Владимир Андреевич и воевода Боброк с женой Анной, родной сестрой Дмитрия Ивановича, а также сестра великой княгини, жена воеводы Николая Васильевича Вельяминова, находившегося в это время в Коломне с княжеским поручением. Великая княгиня Евдокия Дмитриевна как радушная хозяйка потчевала гостей то одним, то другим кушаньем, сама подливала им в пузатые, глазированные с позолотой чарки заморское вино.
Однако пиршество как-то не клеилось. Тверской и рязанский князья явились к столу неохотно, лишь соблюдая обычай — не обидеть отказом хозяйку дома. Ели они мало, в разговор не вступали, занятые каждый своими невеселыми мыслями. Вскоре сначала тверской, а за ним и рязанский князь, сославшись на всякие домашние заботы и хлопоты, поблагодарили с поклоном хозяйку и хозяина, приложились к руке Сергия и удалились. Собрался через некоторое время и утомившийся Сергий. На следующее утро ему предстояло служить всенародно торжественный молебен в честь русского воинства в Успенском кремлевском соборе.
Остались лишь родственники, и разговор сразу приобрел домашнюю интимность и доверительность.
Князь Владимир Андреевич, дернув ус, сразу же высказал то, что его, как видно, занимало все время:
— А чего, брате, ты ни с того ни с сего стал Олега рязанского обнимать? Аль и вправду поверил ему?
Дмитрий Иванович не торопясь покончил со сладким яблочным пирогом, вытер губы и руки льняным полотенцем, стряхнул крошки с бороды и сказал с легкой смешинкой в глазах:
— Поверил не поверил — то другая стать… Общего дела ради то нужно было. Другим князьям в пример и поучение. Ведь они все грызутся друг с дружкой, аки волки. В человечьей дружбе изверились. А единение, брате, не одной лишь силой добывается. Так-то! А насчет веры как тебе сказать? Вот знаешь, как на кулачных боях бывает? Прут стенка на стенку, и, ежели промеж них кто под ногами болтается, того все бьют: и наши, и ваши… Вот, может, Олег Иванович и уразумел ныне сию истину… Поглядим, брате, дело-то покажет, уразумел аль нет. А ухо с ним держать надо востро, сие правильно. Ведь и то сказать — выю свою гнуть передо мной ему страсть как неохота.
Нижегородский князь усмехнулся в бороду, крутнул головой и обратился к великой княгине:
— Ты, княгинюшка-дочка, мужа-то утихомирь малость. Он с князем Олегом обнимался, а на меня, аки рысь, накинулся.
Все рассмеялись. Сквозь смех Дмитрий Иванович примирительно, миролюбиво произнес:
— Ты уж, тестюшка, будь ласков, не серчай на меня…
— Аль опять для дела общего сие потребовалось?
— Опять, тестюшка, опять. Как говорится: «Тесть-то тесть, да и мне дай сесть». Ведь ты в своем слове на княжеском совете к чему призывал? Упасть на колени перед ханом, но прежде на то место, куда падать, вроде бы соломку подостлать тройной данью. Авось падать-то помягче будет. Вон какое дело-то! Надо признаться, говорил ты хорошо, бисером рассыпался… Но я через то твое длинное слово свои помыслы людям получше пояснил и за то тебе спасибо большое.
— Ну вот, то за упокой, то за здравие, — проговорил Дмитрий Константинович и, погладив торчавшие вихры внука, спросил: — А ты, Васятка, как и тятька, на деда будешь кидаться?
— Буду, дедуня…
— Ах ты, несмышленыш этакой! — притворно сурово сказал дед. — Так я ж тебя выпорю как сидорову козу!
Внук исподлобья покосился на него.
— А у тебя сидорова коза есть?
— Как не быть, есть.
— Вот ее, дедуня, и пори. А я внук твой, княжич. А княжичей пороть боженька не велит, — погрозил пальчиком внук.
Снова все засмеялись. Княгиня, глядя на сына, осуждающе покачала головой, а дед, потрепав внука за волосы, восхищенно произнес:
— Ишь какой шустрый! Пожалуй, батьку-то превзойдет норовом…
Дмитрий Иванович, любовно поглядывая на своего первенца, обратился к тестю:
— А чего я хотел спросить у тебя, Дмитрий Константиныч. Монах-то твой Лаврентий летопись по твоему наказу составляет?
— А как же! — живо отозвался нижегородский князь. — Зело трудится. Извелся он с «Повестью временных лет» да с Суздальской летописью. Он их воедино списывает, и чего-то у него там не хватает, листочки некие попорчены, с изъяном, стало быть…
— Дело сие хорошее, — проговорил Дмитрий Иванович.
— Много он уже исписал про житье-бытье наше. Хотел упомянуть о преставлении митрополита всея Руси Алексия. Да и про твою вожскую победу… Да вот беда, приболел монах-то… сильно приболел. Боюсь, не выдюжит…
Дмитрий Иванович, сочувственно кивая, вдруг вспомнил о чем-то, позвал отрока:
— А пойди-ка, друже, в гридницу, князя Ивана белозерского позови.
Когда молодой князь белозерский вошел и стал у двери, Дмитрий Иванович поманил его к столу.
— Отчего отец-то твой, князь Федор Романович, не приехал? Ай захворал?
— Батюшка мой приболел, — с поклоном отвечал Иван. — Но теперь, слава богу, уже на ноги поднялся.
— Передай ему мое поздравление. Пускай хворь-то скорей изгоняет… Евдокиюшка, нет ли у нас травы какой целебной? Пошли ему отведать. Нам ныне хворать немочно, хлопот много…
Владимир Андреевич вдруг осведомился у князя Ивана:
— А как там в гриднице? Не подрался ли кто спьяну-то?
— Нет! — улыбнулся белозерский князь. — Да они уж все на игрища неглинские собираются.
— Вот и нам пора! — поднялся Дмитрий Иванович, перекрестившись на образа в углу. Все сделали то же самое и начали выходить из светелки.
Гости шумной, разноголосой гурьбой столпились в прихожей, одеваясь в шубы, охабни, ферязи, подбитые лисьим или соболиным мехом. Княгиня с домочадцами ушла на женскую половину, думая прежде всего о том, чтобы потеплее одеть княжича Василия. Все постепенно разошлись из прихожей, и лишь Вельяминов одиноко стоял, прислонившись к притолоке светелки. На него не обращали внимания даже слуги, убиравшие со столов посуду.
— Один я, один как перст, — тоскливо вздохнул он. — А ведь знаю иных бояр: не любят они князя Дмитрия. Есть и такие, кои люто ненавидят его. А коль намекаешь им, чтоб купно помыслить о сем князе, головами вертят. Одно торочат: «Плетью обуха не перебьешь». У-у, холопы!
Боярин взял в руки охабень, да так и не надел его, остановленный неожиданно пришедшей ему в голову мыслью.
— А может, бросить мне сию затею? Согнуться перед князем, смириться, как другие… А ханский перстень? — спохватился он. — Да ежели не совершу я ничего, а Мамай повергнет Дмитрия, то не видать мне никаких ханских милостей. И захиреет род Вельяминовых в безвестности… А ежели, не дай бог, поладит хан с Дмитрием, то плахи мне не миновать. Мамай про перстенек-то сразу скажет, на кой бес я ему нужен буду… Куда ни кинь — все клин. Эх, боярин, нету тебе ходу назад. Уж больно далеко занесло тебя, далеко! — шумно вздохнул Вельяминов, надевая охабень. — Надо пойти повелеть Ереме, пускай лошадей в конюшню заводит. Останусь. Может, завтра после молебна какой случай выпадет.
А Ереме и в самом деле надоело ждать. С самого утра по строгому наказу боярина лошади стояли у конюшни под седлами, голодные. Да и сам Ерема изрядно продрог, хотя и был одет в овечий зипун и беличью меховую шапку. Он пошел искать боярина и очутился неподалеку от великокняжеского дворца. Но, увидев спускавшихся по дворцовому крыльцу знатных гостей, спрятался в полутемных сенях расположенной тут же княжеской сокольницы.
Гости кучной толпой, впереди которой шла великая княгиня с княжичем, двинулись мимо сокольницы по убитой снежной дороге к Боровицким воротам Кремля, выходившим на реку Неглинку. Князь Дмитрий Иванович, шедший позади, вдруг повернул к сокольнице, прошел, не заметив Ерему, через сени и, открыв внутреннюю дверь, скрылся за нею. Он хотел взглянуть на своих любимых ловчих птиц. Вышедший в это время на крыльцо Вельяминов увидел, куда свернул князь. Надежда вновь блеснула перед ним. Он оглянулся, вразвалку подошел к сокольнице и сразу прошмыгнул в сени. Ерема уже хотел было позвать боярина, но не успел. Не заметив в полутемноте прислонившегося к стене Ерему, Вельяминов быстро пробежал через сени, подскочил к внутренней двери и прислушался. Внутри было тихо. Тогда он по-воровски осторожно приоткрыл дверь: в сокольнице, кроме склонившегося над клетками князя, никого не было. Боярин вынул из-за пояса кинжал и спрятал его в рукав охабня. Потом вошел в сокольницу и плотно притворил за собой дверь. Ерема был в полном недоумении: зачем боярину был нужен кинжал, да еще спрятанный в рукав? Он даже засомневался, не померещилось ли ему все. Из любопытства он приоткрыл дверь и одним глазом посмотрел внутрь сокольницы.
Помещение было низким, продолговатым, плохо освещенным: через небольшие оконца у самого потолка едва пробивался тусклый свет серого зимнего дня.
Услышав шаги, князь поднялся от клетки и удивленно, мотнув головой, посмотрел на Вельяминова.
— Ты чего это, боярин, забрел сюда, будто тать? Аль опять в тысяцкие проситься станешь?
— Нет, княже, — беря себя в руки, с напускной покорностью ответил, кланяясь, боярин, — чего уж там… Коль с воза упало, почитай пропало.
— Так-то оно лучше, — с примирительной усмешкой проговорил князь. — Одумался, стало быть?
— Одумался, княже… С повинной пришел к тебе. Кинь гнев, допусти к себе, как других бояр, не бесчесть. Верой и правдой служить буду…
— Ин быть по сему, боярин. Добро служить станешь — не обижу, старое не помяну… Иди-ка погляди на красавцев моих. Хороши?!
Боярин вплотную подошел к князю, стал рядом, тоже наклонился к клеткам. В одной из них сидел большой нахохлившийся беркут, в других, по одному в каждой, — два сокола и ястреб.
— Беркут моя сила! — восхищенно проговорил князь. — Ему крупную дичь подавай.
Заметив какой-то непорядок, князь недовольно сказал:
— Все сокольники, окаянные, на игрища неглинские подались. Ни одного нету. Надо сокольничего боярина приструнить. Распустил холопов-то. — Он снова склонился над клетками. — А соколы мои каковы? Вот кречет, а тот чеглок. Люблю я сих птах. На охоте быстры, как стрелы. И удар у них по дичи лютый и мощный…
Ереме уже наскучил долетавший до него мирный разговор князя и боярина. Ничего особенного в сокольнице не происходило. Но засевшая ему в голову мысль о кинжале удерживала его у двери. Он видел, как боярин, не отрываясь взглядом от клеток и заложив руки назад, не торопясь зашел с другой, правой, стороны, оборотившись к Ереме спиной и закрыв собой князя. Вельяминов понимал: хоть и безоружный, князь был молод, силен и ловок и в случае промаха ему несдобровать. Надо было внезапно и мгновенно нанести удар сразу в самое сердце.
Боярин опять, стоя рядом с князем, наклонился к клеткам. Ерема хотел было уже закрыть дверь, но вдруг приник головой к притолоке и похолодел: заложенная за спину рука боярина крепко обхватила рукоять извлеченного из рукава кинжала. А потом все произошло почти мгновенно. Откинувшись от клетки, боярин как бы с болью в голосе громко крикнул: «Ох!» Князь выпрямился и повернулся к нему лицом, словно желая спросить: «Ты чего?» И тут боярин вскинул руку с кинжалом, вкладывая всю свою силу в ее размах. Князь остолбенел от неожиданности и не двигался с места. Кинжал уже готов был вонзиться в княжескую грудь, когда Ерема барсом скакнул вперед и повис на поднятой руке боярина, резко, всем телом пригибая ее книзу. Боярин упал на одно колено, но тотчас же рванул руку и, выдергивая кинжал, полоснул им Ерему по щеке. Он попытался подняться, чтобы снова ринуться на князя. Но князь уже опомнился. Он сбил боярина с ног и особым способом так вывернул его левую руку, что она хрустнула в плече, а правую с кинжалом придавил к полу телом самого боярина. Не обращая внимания на хлеставшую из щеки кровь, Ерема за волосы прижал голову боярина к полу, наступил коленом на его правую руку, вырвал кинжал и отбросил его прочь.
В это время вбежали в сокольницу Владимир Андреевич и Боброк. Они лишь у самых Боровицких ворот заметили, что князя в толпе нет. Быстро вернувшись, они сразу же услышали шум в сокольнице.
Тяжело дыша, боярин лежал на полу. Все стояли вокруг и молчали, пораженные случившимся.
— Змея подколодная! — только и сказал Дмитрий Иванович хриплым от пережитого волнения голосом. — А тебе, Ерема, спасибо, век не забуду…
— Кровь-то унять надо, — хлопотал около Еремы Владимир Андреевич, вытирая его окровавленное лицо своим белым чистым платочком. — Перевязать чем бы…
— К лекарю моему отправляйся, Ерема, — проговорил Дмитрий Иванович. — Пускай перевяжет. Да гляди, молчок обо всем. Скажи, упал и поранился.
Вельяминов, зыркнув по сторонам, увидел: за ним никто не наблюдает. Превозмогая боль в левой, вывихнутой руке, он правой тихонько достал из-за пояса небольшой холщовый мешочек. Достаточно было зубами чуть надорвать его, чтобы ядовитый порошок просыпался в рот. Вельяминова страшили пытки каленым железом, и он торопился покончить счеты с жизнью. Но Боброк был настороже. Он резко ногой ударил боярина по руке, и мешочек упал на пол. Боброк поднял его, понюхал, помял в пальцах.
— Похоже на ядовитое зелье, — с тревогой сказал он. — Уж не для тебя ли готовилось оно, княже? То-то я все думал, и чего Вельяминов на поварне весь день околачивался.
— Дознаем, Михалыч, все дознаем! — произнес князь. Ему было тяжело и отвратительно даже говорить об этом.
Когда дворцовая стража увела связанного Вельяминова в застенок у Константино-Еленинских ворот, уговорились всем идти на игрища и пока никому ничего не объявлять. Как будто ничего не случилось.
По дороге к Боровицким воротам шли молча. Боброк, раздумывавший о необычном происшествии, все время хмыкал и вертел головой. Наконец не вытерпел, сказал:
— Такого раньше как будто никогда не было.
— Было! — угрюмо отозвался Дмитрий Иванович. — Ты, Михалыч, не знаешь. Нашего предка князя Андрея Боголюбского тоже бояре убили.
— Ну и ну! — только и проговорил Боброк, снова повертев головой.
Пыточный каменный застенок у Константино-Еленинских ворот Кремля был невелик: сначала шла стражница, где размещалась охрана, а из стражницы был вход в прихожую с маленькими зарешеченными оконцами под самым потолком, с деревянными скамьями, расставленными вдоль стен, и придвинутым к ним дубовым столом. В углу находился еще один небольшой стол для дьяка, писавшего расспросные листы. Налево из прихожей вела добротная дверь в продолговатую каморку с постелью, где содержались преступники, а направо — в саму пыточную с дыбой, горном для накаливания железных прутьев, деревянными зажимами для ног, рук и головы, веревочным блоком для подвешивания пытаемых. Рядом с горном лежали острые щипцы-кусачки, ножницы, как бритвы отточенные ножи, большие иглы и прочие приспособления для пыток.
Допрос Вельяминова, который вел ближний боярин Бренк, закончился, и дьяк, как и палач с помощниками, был отпущен. Никаких пыток применять не пришлось: Вельяминов все рассказал подробно, и вся глубина его злодейства стала ясной Бренку как на ладони.
Вельяминов сидел за столом, опустив голову, вялый, жалкий, опустошенный, как вывороченный наизнанку мешок. Бренк мог уходить, но медлил. Он смотрел на поверженного Вельяминова, и ему становилось как-то не по себе. У него не было ненависти к преступнику — напротив, нудно и подспудно в его душе шевелилась не то жалость, не то досада, будто он что-то потерял. Ведь Вельяминов не смерд, не холоп, не послужилец какой-либо, а свой, знатный боярин, как и сам Бренк: одними корнями взращенные, одним духом пропитанные. А вот поди ж ты, оказались на разных концах.
Бренк вертел в руках перстень, ханский подарок Вельяминову, дорогой камень которого при свете каганцов играл светло-радужными переливами.
— Да-а! — со вздохом произнес он наконец. — Ведь говорил же я тебе, Иван Васильевич, брось сию затею… Так бы и прожил до старости промеж нас мирно да спокойно. Так нет! Вот и дошел до злодейства.
Вельяминов шевельнулся, поднял голову, отозвался нехотя:
— Я за боярство радел…
— Так уж за боярство?
— А ты как думал? — Вельяминов оживился, голос его окреп. — При тысяцких бояре единой стеной держались, княжескому державству воли не давали, блюли свои боярские вольности. А ныне?! — Боярин даже сплюнул. — Ныне даже князья иные, словно волы, в ярме великокняжеском ходят. А уж бояре и вовсе холопы…
— Стало быть, я тоже холоп княжеский? — не теряя доброжелательного тона, спросил Бренк с легкой усмешкой.
— Ты и есть наипервейший холоп! — уже со злостью, вскинув глаза, процедил Вельяминов. — Ведь ты княжеский ближний боярин. Тебе и надо было сгуртовать воедино всех московских бояр супротив княжеского самоуправства. А ты? Не со мной идешь, а на меня! Допрос мне чинишь, под плаху подводишь. Под княжескую дудку пляшешь! Эх, да все вы тут одним миром мазаны… Самый корень боярства подсекаете, гнуть выю боярскую пониже помогаете князю московскому…
Бренк встал, развел руками и сразу посуровел.
— Ну, боярин, обчекрыжил ты меня, как смерд овцу… Спасибо!
Он помолчал, собираясь с мыслями.
— Никак ты, дурья твоя башка, одно в разум не возьмешь. Вольности боярские и ныне есть, и всегда будут, но при князе и под рукой князя, а не супротив него. Ежели бояре будут помыкать князем великим, не быть державству на нашей земле, а без державства нет и силы единой у Руси. Так и будем ползать, как раки в корзине, под ярмом басурманским. Аль ты уж совсем разум утерял, боярин?
— Дмитриевы слова лопочешь! — вскипел злобой Вельяминов. — Будто лишь его державством Русь крепится. А вот при князе московском Данииле Александровиче мой предок Протасий в большой чести ходил. И все другие бояре жалованы были вольностями и лаской. А князь Иван Данилович Калита бояр за братьев почитал, совет держал с ними.
— Время было иное…
— Опять время! — Вельяминов ударил кулаком по столу. — Заладили одно: время, время! Какое оно было, такое и ныне. Все выдумки Дмитрия. Вспомни, как сей Дмитрий в малолетстве остался без отца. Московские бояре вместе с тысяцким, батюшкой моим, горой за него встали перед Тверью и Нижним Новгородом. А как он на свои ноги поднялся, так и бояре, и тысяцкие ему помехой стали.
— Какие бояре и какие тысяцкие, — возразил Бренк. — Я вот не помеха, а помощник князю.
— Ты холуй, а не боярин! — в бешенстве закричал Вельяминов. — Честь боярскую позоришь, вот тут, в застенке, родовитых бояр пытаешь. Изверг!
Бренк пристально посмотрел на Вельяминова. Только теперь наконец перед ним открылось самое дно вельяминовской души — злобное и черное, как деготь. И в его глазах зеленоватым огоньком вспыхнула ненависть, отодвинув и жалость, и доброжелательность. Сдерживая себя, он сказал:
— Зря я тебя на дыбу не подвесил. Авось тогда бы ты покаялся. Тебе бы о спасении души подумать, помолиться о прощении греха злодейского, а ты вон как слюной брызжешь… Зачем ты в тысяцкие пробивался? О боярстве радел? Ан врешь, боярин. Тебе самому верховодить хотелось рядом, а то и повыше князя. Ты за перстень Мамаю продался, как за тридцать сребреников, и в допросе сам сказал: Мамай обещал тебе, ежели убьешь князя Дмитрия, все Московское княжество. Вон куда ты метил! Высоко соколик летал, да низко упал. Боярство тебе все равно как пятое колесо к телеге. Ты власти жаждал, к ней рвался. А того не подумал, ирод: ежели князь Дмитрий погибнет, то и спасение Руси от ордынцев сразу же рухнет. Нет ныне другого такого князя на русской земле, который бы сумел собрать воедино всю русскую силу супротив Орды. Князь Дмитрий ныне все равно как Мономах аль Невский. Вот как о нем мыслить надо. А ты поднял на него свою поганую руку! Так вот скажи теперь: кто ты есть? Иуда! Изменник, предатель земли русской!
Взволнованный Бренк пошел к выходу, чуть задержался у двери.
— И не будет тебе никакой пощады! Горбатого лишь могила выпрямит!
Сдерживая ярость, Бренк вышел в стражницу. Воины охраны вскочили, застыли на местах. Бренк постоял минуту, потом распорядился:
— Запереть сего татя в камору и стеречь накрепко.
…В уютном притворе собора Спаса Преображения на Бору боярин Бренк подробно сообщил о допросе Вельяминова Дмитрию Ивановичу и Боброку. Упомянул также и о строптивости и непокорстве опального боярина во время последней с ним беседы.
Князь сидел у окна замкнутый, сурово нахмуренный и за все время не промолвил ни слова. На душе у него было тягостно. Лицо одновременно выражало и досадную грусть, и брезгливость, словно он принужден был прикасаться к чему-то зловонно-грязному и постыдному.
Когда Бренк закончил, князь встал, прошелся взад-вперед и спросил:
— Как же ты мыслишь поступить с ним, Андреич?
— Казнить его смертью — вот как я мыслю, княже. Покаяния от него никакого, а упорен и злобен зело, яко вурдалак… И злодейство его велико. По заслугам и кара.
— А ты, Михалыч? — обратился князь к Боброку.
— Мыслю, княже, так же, как и Михайло Андреич. И к тому добавлю. Казнить его надо всенародно, не в тайности. Хотя Вельяминов и не назвал своих товарищей, а все ж хвостики, видно, остались. Урок им будет.
Дмитрий Иванович опять прошагал по горнице, затем сказал твердо:
— Быть по сему! Но, други, уговор: о злодействе в сокольнице молчок. И в приговоре душегубу ни слова о покушении… Сказать правду, не хочется мне сор из избы выносить. Тягостно, да и соромно. Начнут в Москве вякать, да и в других княжествах языки чесать: вот, мол, чего деется в великокняжеском дворце. Скажут, я из-за своей шкуры велел казнить такого родовитого боярина. Не обо мне надобно речь вести, а об измене сего злодея земле русской, народу православному…
Князь умолк. Собирая расспросные листы, Бренк раздумчиво заметил:
— А не случится у нас, княже, смута какая? Все-таки знатного боярина… И всенародно… Такого на Москве раньше никогда не бывало.
— Не бывало, а ныне будет! — резко отрубил князь. — Схватка с Мамаем нам предстоит жестокая, кровавая, и каждый воевода, боярин или простой ратник должен знать накрепко: за измену — смерть. И народ пускай поглядит, как изменники наказываются… А смута? Ты, Михалыч, подготовь послужильцев, какие посмелее. Ежели случится замятия какая, пресекать нещадно.
— Ну а как с Вельяминовыми будем? — спросил Бренк. — С них бы крестное целование взять. Все-таки родня…
— Я уже известил их о злодеянии Ивана, — поднялся Боброк. — Но спытать бы их тебе надобно.
Боброк вышел и через минуту вернулся. За ним вошли Вельяминовы: большой московский воевода окольничий Тимофей и коломенский воевода Николай. Оба остановились у двери.
Князь исподлобья взглянул на них, спросил строго:
— Про злодейство Ивана вашего вы уже знаете?
Те кивнули головами.
— Мы тут решили, — так же строго продолжал князь, — смерти его предать. Как о сем мыслите?
Наступила гнетущая тишина. Вельяминовы стояли молча, опустив головы. Наконец вперед выступил окольничий Тимофей, за ним сразу же шагнул и стал рядом Николай.
— Злой умысел Иванов страшен и богопротивен. Бес его попутал… Мы все скорбим о его проступке. Тяжкий позор лег на семью нашу, на весь наш род. Но, княже, — с мольбой в голосе проговорил Тимофей, — я ему дядя, а он брат родной. Нам невмочь совет тебе дать… Сам решай, как велит тебе твое великокняжество… А мы тебе даем клятву крепкую — служить до гроба верой и правдой, стоять насмерть за тебя и нашу православную Русь!
Вельяминовы опустились на колени и низко поклонились князю, коснувшись лбами пола. Дмитрий Иванович посветлел, растроганно сказал:
— Спасибо, воеводы… Я верю вам и службой буду жаловать, как и прежде.
Князь велел Вельяминовым встать, произнес мягко, сердечно:
— Идите, воеводы. Ты, Николай, пойди к матери своей, вдове Марье. Наполни мужеством ее материнское сердце. Молитвой она искупит грехи своего непутевого сына Ивана. Скажи ей, пускай не попомнит зла. Мое сердце всегда лежало к ней, лежит оно и ныне. Паршивую овцу из стада долой, а род Вельяминовых и впредь будет чист и незапятнан. И жену Иванову ласковым словом приголубьте, беду сию ей стойко снести надо. Идите.
…На Кучковом поле был сооружен деревянный лобный помост, выкрашенный в черный цвет. Он был окружен плотным кольцом великокняжеской стражи. Хотя особого оповещения не было, народу вокруг помоста собралось много. Казнь такого знатного боярина совершалась в Москве впервые, и люди шли на Кучково поле с торга и московских слобод.
С востока дул порывистый, но не сильный зимний ветер. День был погожий, солнечный. Лишь небольшие белесые тучки, похожие на козий пух, затерялись кое-где в глубине изумрудно-синего неба.
Вельяминов взошел на помост молча, не прося о прощении или помиловании. За ним поднялся и Бренк. Он зачитал приговор:
— «Ивана Вельяминова, сына Васильева, за измену и предательство Руси и православного народа русского и как лазутчика безбожного Мамая казнить смертью».
Вельяминов, уже отрешенный от жизни, будто и не слыхал приговора. Он сбросил кафтан и остался в одной белой рубахе. Затем низко поклонился на все четыре стороны, и до ближних рядов донеслись его негромкие слова: «Простите, люди добрые, мои прегрешения». В последний раз он посмотрел на чистую синеву неба и сам лег под топор.
Когда палач, подхватив за волосы окровавленную голову боярина, высоко поднял ее над помостом, толпа ахнула и замерла. Люди начали истово креститься, иные плакали. Расходились медленно, постепенно возвращаясь к своим обычным, будничным делам и заботам.
Дмитрий Иванович, направляясь в Кремль в легком санном возке, всю дорогу молчал. Разумом он понимал: все свершилось так, как надо было, — но сердце все-таки щемило, а на лицо набегала тень грусти и даже жалости.