есна в этом году оказалась затяжной, на дворе долго стояла промозглая слякоть. Потом, словно спохватившись, весна быстро наверстала упущенное и как-то вдруг установилась сразу — властно и полноправно. Вот уже неделю светились солнцем погожие теплые дни, полные пьянящих запахов сырого прошлогоднего перегноя.

Рязанский князь Олег, накинув на плечи легкий кафтан с позументами, вышел в сад, вплотную примыкавший к крыльцу княжеского дворца. В глаза ему ударила первая буйная зелень листвы, уже охватившей ветвистые кроны деревьев и радостно трепетавшей под легким ветерком во всей своей первозданной свежести и красе.

Олег прошелся по дорожке и увидел в глубине сада своего старшего сына подростка Федора с дядькой Прокопом, учившим княжича стрелять из лука. Князь заинтересованно остановился.

Лук у сына был детский, но княжеский, сделанный по всем правилам. Упругость деревянной, с двояким изгибом лучины усиливалась с внешней стороны сухожилиями, а с внутренней — пластинами роговицы, прикрепленными к лучине прочным осетровым клеем. Середина лучины — рукоять — и концы ее имели костяные накладки. На концах они были с отверстиями, куда крепилась тугая тетива из тонкой и прочной полоски ремня. На легкие тростниковые стрелы были насажены острые, как жало, трехгранные железные наконечники, тыльные концы стрел оканчивались двумя жесткими, коротко, наискось обрезанными соколиными перьями.

Княжич брал стрелы из кожаного, покрытого черным бархатом колчана и пускал их в обведенный угольком кружок на доске, прислоненной к дереву в двадцати пяти — тридцати шагах. Княжич вытирал нос рукавом, громко пыхтел, старательно целился, но в доску, и то за кружком, впились пока лишь всего две стрелы, остальные летели мимо. Дядька Прокоп злился, показывая княжичу, как надо целиться. Олег не выдержал, подошел к ним. Прокоп, увидев князя, низко поклонился, а Федор, опустив лук, смущенно сказал:

— Никак, батюшка…

— Плохо учишь, Прокоп, — строго произнес Олег. Он взял лук у сына, сел на садовую скамью. — Вот гляди, сынок. Лук держишь так. Кладешь стрелу и самую малость тянешь к себе тетиву. Левый глаз прикрой, а правым надо сразу вместе увидать и перо стрелы, и жало наконечника, и тот кружок на доске. Теперь не виляй луком и подними его чуток со стрелой кверху. Ведь стрела летит не прямо, а как бы горб какой облетает. До доски тут шагов тридцать, стало быть, лук надо поднять самую малость, а ежели будет сто шагов, то больше. Также ежели сбоку ветер дует, поверни лук немного на ветер. Тогда и пускай стрелу. Вот гляди…

Князь тщательно прицелился, и стрела, пущенная им, угодила прямо в кружок. Мальчик радостно запрыгал.

— Ты, Прокоп, внятно показывай княжичу, как надо лук держать и как целиться. Сам стреляешь отменно, а показать не можешь… Ну, вам уже отдыхать пора… А коня княжичу переменили?

— Стремянный, княже, обещал сыскать коня смирного, не норовистого.

— Ну-ну, проверю сам. А то вы мне моего наследника ненароком покалечите. Ну, ступайте… Да сыщи, Прокоп, ближнего боярина Епифана и сюда его пришли. Да поскорее.

Забрав колчан со стрелами и всунув лук в налучье, дядька и Федор ушли. Князь с любовью посмотрел вслед своему первенцу-наследнику, сказал горделиво:

— Надежда моя!.. — И тут же, но уже тише добавил: — Вот какое наследие я ему оставлю? Может, сильную Рязань, а может…

Его мысли вновь вернулись к нелегким думам о своем княжестве. Он поднял с земли прошлогоднюю веточку, повертел ее в руках. Она сразу же переломилась. Князь бросил обломки, подумал суеверно: «Может, и у меня так вот все переломится…»

Он вспомнил, в каком отчаянно тревожном и горестном смятении вернулся зимой из Москвы со съезда князей. Его одолевали тогда жестокие колебания. Против воли ему понравилось все, что делал и говорил московский князь на совете. Он сам бы так же поступил, если бы… если бы во главе был он, а не Дмитрий. Да, он, Олег, а не Дмитрий.

Когда в Рязани были получены известия о казни Вельяминова, Олег даже подумывал: не бросить ли всю затею о союзе с Мамаем, да и с Ягайло тоже? Не присоединиться ли накрепко к Москве? Но тут же с негодованием принимался сердито укорять самого себя. Вся гордость княжеская вставала в нем на дыбы. Великий князь рязанский — и вдруг на посылках у московских князей. Сколько бессонных ночей провел Олег в тяжких раздумьях!

Но теперь, слава богу, все прошло, терзания кончились. Олег посылал в Дикое поле много раз и не один сторожевой отряд, и все они доносили: Мамай собирает рать, какой Орда еще не видывала со времен Батыя. А ныне под видом купца прибыл и посол Ягайло. Завтра князь в строжайшей тайности пошлет литовца и своего боярина Епифана к Мамаю, на устье реки Воронеж, для заключения союза.

— Там все и решится, — произнес вслух Олег. — Петлястую тропу бросать надо, к ордынскому берегу прибиваться буду. А к Москве прилепишься, да с нею и погибнешь… Нет, нипочем не устоять Дмитрию московскому. Новгород от него отпочковался, Тверь — сам видел — не опора ему, да и Нижний Новгород не помощник. Откуда же ему силы набрать-то?

Увидев подходившего боярина Епифана Кореева, Олег пригласил его сесть рядом.

— Ну как, боярин, готов? Ехать надо завтра же, не мешкая.

— Готов, княже.

Князь дал последние наставления боярину и отпустил его. Епифан встал, но уходить медлил. Преодолев наконец колебания, он вдруг обратился к Олегу:

— Княже…

Князь с недоумением взглянул на него, поднял вопросительно брови.

— Ты чего, боярин?

— Княже, может, мне не ехать в Орду?

— Как так? — вскинулся Олег. Он тоже поднялся, вплотную подошел к боярину и повторил: — Как так не ехать?

— Ежели, княже, не к Мамаю, а к Москве прислониться? За Москвой вся Русь подымается на поганых. И нам бы вместе…

— Вот ты о чем! — Олег крутнулся и отошел от боярина. — Наслушался всяких баек, шептунов рязанских? — Помолчал несколько секунд, а затем сказал твердо и решительно: — Я все, боярин, обдумал. Взад-вперед прикидывал… Нет нам другого пути… Мамай с Ягайло и Москву, и всю Русь огню и мечу предадут. Не устоять Москве супротив такой силы. Надо, боярин, ныне не Русь спасать, а Рязань. Рязань, боярин… Дай бог Рязани б уцелеть в такой драке. Вся наша забота отныне о рязанской земле… А тем, кои болтают на торгу, укоротим языки.

Князь снова сел на скамью.

— Завтра в путь, боярин. И никаких ворчаний! — строго добавил он. — Помни, едешь тайным послом, вроде купец, как и литвин. Не проговорись!

— Сполню, княже, — покорно, с поклоном сказал Епифан.

Олег проводил взглядом уходившего боярина.

— Стар становится мой Епифан… А заменить некем. Умен и опытен зело.

Князь поднялся, сорвал в раздумье с дерева зеленый листочек, но не помял его, не понюхал, а сразу бросил. Зачем он его сорвал? Что хотел с ним сделать?

Вернувшись в горницу, князь вызвал гонца из сторожевого отряда.

— Вот письмо. Скачи заутра в Москву. Предупредить надобно московского князя, в каких местах ныне Мамай обретается. А на словах передай, какая уйма воинов у Мамая, коих сам ты видал.

Погода стояла весенне-прохладная, но солнечная и безветренная. Обучение ратников проводилось воеводой Боброком с раннего утра в Кремле на обширном взгорье, протянувшемся вдоль южной, выходившей к Москве-реке кремлевской стены, между великокняжеским дворцом и Боровицкими воротами, неподалеку от недостроенного Чудова монастыря. Кроме великокняжеской дружины и ее младшей части — отроков, в Москву было собрано несколько десятков бывалых в военном деле ратников из других удельных княжеств и подмосковных городков, слобод и селений. Вот уже несколько дней Боброк, показывая на примерах, обучал ратников приемам, способам и хитростям пешего рукопашного боя: как держать крепко строй при сближении с противником, какое оружие надо употребить сначала, а какое после. Ежели бой приходится вести в две или три шеренги, а до врага не более шести десятков шагов, передним надо выпустить стрелы и припасть на одно колено; задние, выстрелив из луков, тоже припадают на колено, чтобы дать стрельнуть и третьей шеренге. Удар стрелами становится как бы втрое больше. Но враг за это время приблизится почти наполовину. Тут уж луки надо бросить, а выставлять копья, браться за мечи и бежать, бежать изо всех сил на супостата, потому что уже сам разбег может проломить вражескую стену. А свою стену не ломать: когда плечом к плечу стоишь, как бы прибавок в силе получается. Как говорят, гуртом и отца родного бить сподручней… А главное — бесстрашие, храбрость, стойкость. Каждый должен ратным духом наполниться, злобой и ненавистью к врагу и рубить, рубить его сколь есть мочи.

— И вот тут хитрости разные много могут пользы принести, — говорил Боброк. — Вот, к примеру, прет на тебя супротивник с копьем и силой поболее, и ростом повыше. Ты тоже выставляй свое копье, а колоть не спеши. Но как только свое копье скрестишь с его копьем, сразу, рывком стукни по нему изнутри. Враг сего не ожидает, и его копье лишь шаркнет по твоим латам, а ты свое ему в дыхало и воткни. Все сие в один миг деется. Промедлишь — стало быть, пропал… Или, скажем, враг саблей на тебя замахивается, хочет по голове рубануть. А ты подставь щит наискосок. Его сабля скользнет по щиту, но ты мечом не замахивайся, не успеешь, да и он свой щит может подставить, а бей тычком либо в живот, либо в пах… А ну-ка подь сюда, парень. Мы на примере покажем…

Князь Дмитрий Иванович тоже с утра наведался в Кузнечную слободу на реке Неглинке. Купец немецкого гостиного двора в Новгороде еще прошлой осенью привез невиданную новинку: оружие огненного боя — одну неуклюжую пушку, которую кузнечные мастера сразу же окрестили «тюфяком», и пять ружей — пищалей, увесистых, как бревна. Доставил купчина и немалую толику порохового зелья. Кузнечные мастера сделали из привозного «тюфяка» несколько пробных выстрелов каменными ядрами, на которые использовались круглые, хорошо обтесанные голыши. А потом по указанию князя всю зиму

трудились над тем, чтобы по иноземному образцу сделать свои «тюфяки»: раскаленные докрасна медно-бронзовые полосы свертывали в трубы, старательно склепывали их продольным швом и нагоняли на них толстые железные обручи. Дело долго не ладилось: самодельные пушки стреляли совсем недалеко, а когда пробовали добавить заряд, не выдерживали стволы или взрывались запальные части. Уже одним таким взрывом были убиты два мастера, а другие ранены. Но постепенно кузнецы овладевали искусством создания оружия огненного боя, и князь уже повелел подготовить на кремлевских стенах помосты, на которых намечалось укрепить «тюфяки».

Дмитрий Иванович не переставал восхищаться новым оружием:

— И до чего ж хитроумна человечья голова! Додумалась-таки… Огнь небесный и то в трубу законопатила…

Он и сам сделал как-то несколько выстрелов из пушки, а потом из пищали, от толчка которой у него с непривычки дня два побаливало правое плечо. Однажды вместе с князем в кузницу пришла его жена Евдокия Дмитриевна. При выстрелах она в отчаянном страхе закрывала ладонями уши и умоляла мужа не прикасаться к сим заморским чудищам, сотворенным дьяволом на погибель людскую. Князь посмеивался, приговаривал, разглядывая пищаль:

— Эх, кабы каждому нашему ратнику этакую-то, а?

— Поди, Мамалыга враз бы порты подмочил, — смеялись кузнецы.

Возвращаясь в Кремль, князь уже у самых Фроловских ворот встретился с Владимиром Андреевичем. Тот ехал во главе большого отряда конников с Великого луга, расположенного за Болотной поляной у села Хвостовского. Он тоже проводил обучение ратников боевым приемам в конном строю. В первом ряду на своем гнедом коне ехал Ерема.

Когда князья спешились у великокняжеского дворца, Владимир Андреевич приказал конникам лошадей поставить в конюшню и почистить, а самим обедать и отдыхать. Тут к ним подошел боярин Бренк, желая, видимо, что-то сообщить, но Дмитрий Иванович предупредил его вопросом:

— Как тут тезоименитство княжича? — И кивнул в сторону дворца.

— В разгаре, княже, — улыбнулся Бренк. — Великая княгиня с утра в хлопотах: калачи пекут, пироги сладкие с яблоками…

— Добро! — удовлетворенно промолвил князь, предвкушая удовольствие хоть на время оторваться от дел, отдохнуть душой и телом.

Великокняжеская семья готовилась отпраздновать пятилетие со дня рождения второго сына Дмитрия Ивановича, Юрия. На завтра был намечен молебен о здравии княжича, а потом торжественное пиршество. Князь тронул Бренка за плечо и весело, но как бы с крайним огорчением проговорил:

— И опять тебе, Андреич, бедненький, гостей ублажать: поить, кормить. Беда! Одних родственников уйма, и наедут все на твою голову.

— Наедут, боярин, наедут, как пить дать, — вставил Владимир Андреевич. — На дармовые хлеба всегда много гостей.

— Со всех волостей! — пожал плечами Бренк, как бы говоря: «Чего уж там, привык». — Но у меня, княже, к тебе другое дело. Гонец из Рязани прибыл. — И он с поклоном подал князю свернутую в трубочку бумагу.

— Из Рязани? — живо откликнулся князь. — Ага, а ну-ка давай!

Князь быстро прочитал бумагу, поднял глаза на Бренка.

— Ты, Андреич, прикажи накормить рязанского гонца, чарку ему поднести да и отправить восвояси. На словах скажи: великий князь, мол, благодарит князя Олега Ивановича за известие.

Сведения Олега о передвижениях Мамая были не ахти какие важные. Москва держала в Диком поле свои сторожи, и вести от них были куда более обстоятельные. Но Дмитрий Иванович был доволен: Олег блюдет уговор.

Направляясь к тому месту, где Боброк проводил занятия, князь говорил своим спутникам:

— А князь Олег держит свое слово. Об ордынцах вести подает и в случае чего рать свою собрать обещает.

— Собрать-то он соберет, да куда пошлет! — пробормотал недоверчиво Владимир Андреевич, как всегда, трогая свой ус. — Уж сколь раз обманывал.

— Не любишь ты, брате, князя Олега, — засмеялся Дмитрий Иванович. — Ить то были наши, княжьи, распри, а тут супротив кровного врага Руси ополчаемся. А Олег-то русский князь.

— А на Воже как? Обещал подмогу и обманул.

— Верно, обманул, — со вздохом согласился Дмитрий Иванович. Он помолчал и добавил с какой-то проникновенной ноткой в голосе: — Я всегда о людях больше хорошего думаю, чем плохого. Может, ныне-то выправится?

— Будем надеяться, княже. Авось на сей раз бог у бодливой коровы рога отымет, — проговорил Бренк, а потом добавил: — Хочу спросить, княже, как и где будем принимать послов Мамаевых?

— Когда они прибудут? — поинтересовался князь.

— Да уж скоро. Сторожа Родиона Ржевского, которая их сопровождает, весть подала: уже через Оку переправились.

— Стало быть, скоро, — раздумчиво проговорил князь и умолк.

Они подошли к ратникам в то время, когда Боброк проводил показательный бой двух молодых пеших воинов. Он поставил их в круг, очерченный палкой на земле, и каждый из них должен был, упираясь пикой в калантарь друг друга, вышибить противника за черту круга. На острия пик были надеты мягкие кожаные колпачки. Под ободряющие крики стоявших вокруг ратников соперники изрядно толкали пиками друг друга, а потом, войдя в раж, уже стали наносить настоящие удары, от которых едва удерживались на ногах. Но оба не сдавались, хотя и морщились иногда от боли. Боброк ходил вокруг и хмыкал, довольный. Вдруг он крикнул:

— Ваши пики сломались! Бросить их!

Отбросив пики, ратники схватились на мечах и опять упрямо полезли друг на друга. От нечаянных ударов у одного уже окровавилось ухо, а у другого был рассечен палец. Боброк вновь крикнул:

— Бросить мечи!

В ход пошли ножи. Схватка становилась все более свирепой. И хотя бойцы были ловки и увертливы, небольших ранений на их телах становилось все больше.

— Да ведь они, шелудивые петухи, поколют друг друга! — осуждающе сказал Бренк. — Вишь как разъярились!

Боброк бросил на него быстрый взгляд, хмуро кинул:

— Я двух исколотых получу, зато десяток научу. За одного пораненного двух нераненых отдам…

И тут же приказал бойцам бросить ножи. Тогда ратники схватились за грудки, катались по земле, стараясь вытолкнуть один другого из круга. Боброк, видя, что силы соперников уже на исходе, распорядился остановить бой. Шатаясь, бойцы вышли из круга.

— Вот так с врагом надо драться! — сказал Боброк, обращаясь ко всем воинам. — Есть оружие — пользуйся им разумно, не махай по-пустому, а нет его — грызи врага зубами, души руками, топчи ногами. Вот тогда и победишь! Кто из вас ходил в одиночку на медведя? Кто ходил, тот и есть настоящий воин. Такой в бою крепок будет. А вы, ребята, молодцы! Хвалю! Эй, лекарь, перевязать их, дать обед пожирнее и лишнюю чарку хмельного меда в награду!

Дмитрий Иванович наблюдал схватку ратников со смутным, противоречивым чувством. «Чему учит сих юношей воевода Боброк? — думал он. — Свирепости, зверству, жестокости, умению убивать таких же людей, как и они сами. И Боброк прав, без сего не победишь. Стало быть, зверством приходится отстаивать святое, правое дело защиты отчизны. Вот жизнь человечья: и верх, и изнанка — все слито воедино».

А Боброк между тем продолжал, обращаясь к воинам:

— Вскоре мы пошлем вас в ваши городки и поселения. Там вы будете обучать, чему сами тут научились, ополченцев: смердов, ремесленный и прочий черный люд. Без такого учения они лишь куча людей. Даже сотню их может разогнать десяток крепких воинов. Тех, кои знают уже ратную страду, отведали мечей да стрел, поставьте главными над десятками, а то и над сотнями. Вот нам и не будет страшен серый волк, — заключил Боброк шутливо-бодрой присказкой.

Боброк отпустил ратников. Они кучками расселись на земле, отдыхали. Бренк вновь обратился к князю с вопросом:

— Так где же, княже, послов Мамаевых принимать будем? Ведь мне подготовить все надобно.

— А прямо вот тут, на взгорье, — ответил князь. — При ратниках, при всем честном народе. Послы будут речи держать, а наши люди на ус мотать. Польза от сего превеликая получится… А кто у них главный посол?

— Визирь Мамаев, Хазмат.

— А, старый знакомый! — усмехнулся князь. — Хитрющая лиса… Вот мы его на солнцепеке и подержим. Пускай старые кости погреет.

Когда Дмитрий Иванович получил от сторóжи Ржевского первые вести о посольстве, он сначала недоумевал. Зачем Мамаю потребовалось сие посольство? Мириться хочет? Непохоже. Зачем же он тогда большую силу собирает? Сторожи то и дело доносят о многолюдных сборищах ордынских на степных стойбищах. Стало быть, пугать будет, грозиться силой, требовать смириться, ехать на поклон к хану. Князь решил не теряться в догадках.

— Как любил говаривать мой батюшка: «Ежели поглядим, то увидим».

…Боярин Бренк с десятком богато одетых всадников встретил Мамаевых послов у южной московской заставы. Он сошел с лошади и низко поклонился Хазмату.

— Добро пожаловать, высокий посол, на русскую землю. Великий московский князь Дмитрий Иванович приветствует тебя в своем великом княжестве и ждет твою милость в Кремле.

Хазмату сразу не понравилось упоминание и о «русской земле», и о «великом княжестве», а главное то, что его не встретил сам князь, прислал простого боярина. Загоревшись злобой, Хазмат едва кивнул Бренку и тут же погнал коня вскачь по разбитой копытами Арбатской дороге, мимо потонувших в садах низеньких избенок подмосковных слобод. Рядом с Хазматом скакал Бренк, а за ними и все остальные. Всадники миновали густой бор, доходивший почти до самого Кремля, процокали по деревянному мосту через реку Неглинку и, проскочив Боровицкие ворота, остановились у приземистого здания, расположенного рядом с церковью Спаса Преображения на Бору. Тут для посольства были отведены богато обставленные хоромы. Приезжие после утомительной дороги отдохнули, привели себя в порядок и сытно угостились кушаньями, доставленными с княжеской поварни. Солнце уже начало клониться к западу, когда вместе с Бренком Мамаевы посланцы, разодетые в пышные посольские одеяния, явились на поросшее травой кремлевское взгорье, неподалеку от великокняжеского дворца. Здесь на ковровой подстилке уже стояло княжеское кресло с застывшими около него вооруженными отроками, а напротив — широкая деревянная скамья, покрытая ковром. Полукругом у кресла расположились наиболее знатные бояре в расшитых кафтанах и высоких шапках, а позади скамьи в некотором отдалении плотной стеной стояли ратники и другие кремлевские обитатели. Бренк с поклоном обратился к Хазмату, приглашая его со спутниками сесть на скамью:

— Великий князь московский просит вас обождать немного. Он скоро прибудет, — и ушел во дворец.

Все замерли в ожидании. Хазмат не сел на скамью. С надменно-брезгливым выражением лица он стоял около нее, словно столб, врытый в землю. Не садились и его спутники, настороженно озираясь. Некоторые из стоявших вокруг ратников с любопытством разглядывали пришельцев, одетых в пестрые восточные одежды, но большинство смотрело хмуро и недружелюбно. Ерема пробился вперед и очутился рядом с Пересветом и Ослябей, стоявшими в своих обычных монашеских балахонах. Ерема с удивлением покосился на Пересвета. «Ну и верзила», — пробормотал он про себя.

Хазмат стоял на солнцепеке и все больше наливался гневным бешенством. В прежние времена русские князья не заставляли послов хана ждать, они сами торопились им навстречу далеко за городские заставы с подарками и поклонами, а в дом вводили по ковровой дорожке под руки. Бывало и так, что посол, ведя беседу, сидел, а князь стоял. Теперь, по всему видно, будет иначе. Но Хазмат решил крепко блюсти свое посольское достоинство и полностью выполнить ханскую волю.

Наконец великий князь появился в окружении своих ближайших помощников. Он слегка поклонился Хазмату и сел в кресло. Наступило молчание. Хазмат горделиво вскинул голову и нарочито громко, вызывающе сказал:

— Послов великого повелителя князья-улусники издревле в своих хоромах принимали, кресла золоченые ставили. Или московский князь позабыл сей обычай?

Кругом негодующе зашумели. Дмитрий Иванович чуть приметно улыбнулся уголком рта.

— В хоромах жарко, высокий посол. А тут, — повел он рукой, — просторно, свежо. Да и от людей мы не таимся. А кресло?.. Обычай мы блюдем. Не нарушим его и на сей раз, — примирительно произнес князь и дал знак.

Кресло немедленно поставили. Но Хазмат, усмотрев в этом скрытую нарочитость, ущемлявшую его посольское звание, резко отодвинул кресло ногой и, подняв руку, торжественно воскликнул:

— Я посол великого из великих, непобедимого повелителя воды и суши, всемогущего хана, вашего господина Мамая! — Он склонил голову в знак почтения перед именем хана, помолчал, а затем продолжал, еще более повысив голос: — Ослушники князья улуса нашего, Руси, и первый из них ты, князь московский, милость хана позабыли, нарушили клятву службы верной, посмели поднять оружие на храброе войско неустрашимого!

Дмитрий Иванович ожидал, что именно так, с запугивания, и начнет свою речь Хазмат. Сухо, но спокойно он прервал посла:

— Чего же требует хан?

— Покорности! — властно воскликнул Хазмат. — Покорности и дани, как было при ханах Узбеке и Джанибеке. Не малую толику дани, какую ныне и совсем перестал ты платить, а десятину всех твоих прибытков! Как при хане Узбеке!.. Явись смиренно в шатер господина твоего и преклони повинную голову к ногам того, по чьей воле ты князем на Москве сидишь.

Словно отдаленный гром приближающейся грозы, прошел по толпе присутствующих сдержанный гул возмущения. Владимир Андреевич даже подался вперед, а лицо его передернулось, но великий князь тихонько придержал его за руку. Хазмат снова повысил голос:

— Берегись, князь! Твой разум ослеплен победой на Воже. Но хан Мамай великий полководец, и воинов у него больше, чем колосьев на полях Руси. Берегись! Восставший раб наказывается лишь смертью!

— Проклятый басурман! — с гневом пробормотал Владимир Андреевич.

Дмитрий Иванович сидел молча, с бесстрастным лицом, как будто совсем не слыша поносных слов Хазмата и негодующего шума окружающих. Затем князь слегка нагнулся вперед и поманил пальцем стоявшего неподалеку ратника. Тот оторопело потоптался на месте и, оглянувшись на собратьев, сделал несколько шагов к князю.

— Слыхал слова посла Мамаева?

— Слыхал, господин, — ответил с поклоном ратник.

— И как ты поступил бы в сем деле?

Ратник развел руками, замялся.

— Да как тебе сказать, господин, князь наш великий… Ежели напрямик, так доведись на меня, я б ему враз свернул салазки за его поганые слова…

— Справедливо, Клим, молвишь! Неча его слухать! — послышалось в толпе, а чей-то звонкий молодой голос с задних рядов посоветовал:

— Прицепить ему к хвосту веник березовый, да и гнать до самого Мамалыги!

В толпе засмеялись. Увидев стоявшего впереди Ерему, князь спросил:

— А ты, Ерема, как?

— Я, княже, так, как ты, — быстро ответил Ерема.

Дмитрий Иванович усмехнулся. Хорошо, что он начал беседу с послом ордынским при людях. Они сами увидят и другим расскажут, насколько наглы, непосильны и мерзки требования Мамая. Злее будут. Он выждал, пока стих шум.

— Слова твои, высокий посол, неласковы, а делать нечего. Зачем нам понапрасну лить кровь людскую! Хочу поладить миром. Коль не будете нашу землю жечь, покорность свою изъявим, дань, какую надо, дадим, во всем будем следовать воле хана. Обсудим все, высокий посол. А к великому хану Мамаю мы снарядим своих послов.

Все были поражены словами князя: неужели он и в самом деле хочет покориться хану? Владимир Андреевич дергал негодующе плечом и поминутно взбивал свои усы кверху.

Хазмат прикрыл щелки глаз. Он был стреляным волком и не во всем верил словам князя, но все же решил: князь испугался, а это главное. Во время переговоров можно будет кое в чем уступить князю и таким путем получить все, что они с Мамаем наметили. А поход? Сначала так надо содрать с Руси побольше, а затем походом и совсем ее придушить.

Дмитрий Иванович видел, что его слова привели окружающих в недоумение, но как ни в чем не бывало подозвал Бренка и нарочно громко распорядился:

— Боярин, прикажи щедро одарить послов, как то велось у нас и прежде, и проводи в посольские хоромы.

Прием окончился. Бренк вежливо пригласил Хазмата и его спутников следовать за ним. Шагая рядом с Бренком, Хазмат как бы между прочим спросил:

— А отчего боярина Вельяминова не видно?

Бренк ждал этого вопроса, сказал твердо и отчетливо:

— Предатель Вельяминов казнен смертью за измену.

Хазмат зыркнул на него острым взглядом, но ничего не сказал.

Когда Бренк устроил послов, он перед уходом подошел к Хазмату и с плохо скрытой неприязнью, глядя послу прямо в глаза, сказал:

— Изменник Вельяминов просил перед смертью вернуть хану Мамаю сей перстень. — Бренк положил кольцо на стол и уже от двери добавил: — На том свете он ему не понадобится.

После ухода Бренка Хазмат дал волю своему гневному отчаянию, смешанному с досадой: так хорошо задуманный план неожиданно рухнул.

— Козий помет! Слюнтяй! — злобно проговорил он по адресу Вельяминова.

А на совете у великого князя больше всех горячился Владимир Андреевич:

— Не дарить надобно сих послов, а рубить!

— Не кипятись, брате, — останавливал его Дмитрий Иванович. — У них своя смекалка, а у нас своя.

— Хороша смекалка! — не унимался Владимир Андреевич. — И покорность, и дань им подавай. Все как прежде…

— Не как прежде. Какая покорность, какая дань? Все вилами на воде писано. Мы на свою мерку поворачивать будем. А обещанного, как говорится, три лета ждут. Ведь ежели хан послов к нам прислал, стало быть, у него какая-то слабинка есть. Мы должны ею воспользоваться, авось и выиграем.

Вставил свое слово и нижегородский князь Дмитрий Константинович, только что приехавший в Москву на тезоименитство внука и по другим делам:

— И то правда. К чему на рожон лезть! Малая-то кровь дешевле большой.

Дмитрий Иванович взглянул на нижегородского князя, крутнул головой.

— А ты, дорогой тестюшка, все свою линию гнешь. Тебе мир да лад с ордынцами и во сне снятся. А по правде сказать, я тоже не твердо уверен, выйдет по-нашему аль нет. Даже можно сказать, совсем не уверен. А попробовать надо. И послов наших к Мамаю послать надо. Время, время нам дорого. Оттянуть схватку оружием сколь можно. Опричь того, наш посол в Мамаевом логове многое выведать может. Смекаешь, горячая твоя голова?

Рядом с Владимиром Андреевичем сидел ближний боярин Федор Андреевич Свибл. Он дружеским жестом приложил ладонь к виску князя, шутливо сказал:

— У нашего храброго князя Владимира Андреевича голова уже не горячая, а даже совсем холодная. Он уже со всем согласен.

Великого князя поддержали Боброк, Бренк, окольничий Тимофей Вельяминов, его племянник коломенский воевода Николай Вельяминов и другие. Решено было не заискивать перед ордынскими послами, но всячески ублажать и обхаживать их, щедро одарить, особенно Хазмата, обещания о размерах дани или покорности давать самые неопределенные, уповая всецело на русское посольство к хану: вот оно, мол, там все и установит с самим Мамаем. Тут же был назван и посол к хану: уже пожилой и сметливый боярин Захар Тютчев.

Хазмат, хитрейший Мамаев сановник, краешком сознания чуял во время бесед неладное. Он настаивал на более ясном изложении обязательств Руси перед Ордой, но всякий раз московский князь вежливо и внешне почтительно ускользал из его рук, словно мокрая рыба. В конце концов, польщенный богатыми дарами, Хазмат успокоился. Он решил: «Князь и так напуган достаточно. А посольство свое к хану пускай шлет. Мы там его прижмем покрепче и поглядим, какое масло из него потечет… Хану надо совет дать: с походом повременить малость. Пускай русы хлеб уберут с полей, его тогда будет легче взять».

Перед отъездом в Орду вместе с ордынским посольством великий князь дал Тютчеву напутствие:

— Учить тебя не стану, Захар. Одно помни: клони хана на мировую да про силы его выведывай. Тяни, сколь можешь, а мы тут ночей спать не будем, силу скопляя. А чуть чего — гонца шли. Двух толмачей с тобой отпускаю… Тяжкое сие дело, да опричь тебя послать некого. Оно и тяжкое и наиважнейшее. Мы, все русские, за тебя молиться будем. Дай я вдругорядь тебя обниму, может статься, и не свидимся более.

— Сполню, княже, все сполню, жизни не пожалею!

Во время проводов посольств Хазмат вдруг спросил:

— А почему ты, князь, сам не едешь к хану Мамаю?

Князь, решив отшутиться, засмеялся:

— Боюсь, высокий посол. Уж больно хан Мамай на меня гневается. Вот разузнает там все мой посол, в ту пору и я тронусь. В грамоте хану я все написал.

На этот раз великий князь со свитой проводил посольства до самой заставы и пожелал им доброго пути.

После проводов посольств Дмитрий Иванович наряду с важными текущими делами занялся и более приятными заботами по случаю дня рождения княжича Юрия, молебном в Успенском соборе о здравии сына, домашними, в узком кругу родственников и ближних бояр, застольными пиршествами.

Русскому человеку всегда было свойственно веселие на полную меру, с широко распахнутой душой. Втянулся в эти праздничные забавы и Дмитрий Иванович со всем азартом еще не растраченной молодости тридцатилетнего отца-семьянина. После застольных чарок и обильных закусок во дворце все высыпали на придворцовую, гревшуюся под солнцем зеленую поляну, и тут затевались столпотворения. Молодые боярские недоросли, а то и кое-кто постарше вместе с княжичами Василием и Юрием играли в старинную лапту, пятнашки или в городки. Почитатели плотно окружили играющих и всякий раз, когда кто-либо не попадал в городошные чурки или промахивался при ударе по мячу, дружно кричали.

Раза два под общий смех и улюлюканье испробовал свою былую юношескую ловкость заядлого городошника и Дмитрий Иванович. Тестя своего, Дмитрия Константиновича, он обыграл сразу, справился, хотя и с трудом, с Владимиром Андреевичем, а вот Боброк ему не поддался: глаз старого воеводы был меток, а твердая, привыкшая к мечу рука швыряла битки с особой сноровкой прямо в цель, без промаха.

Однако вечерами великий князь и его соратники обсуждали дела государственные. Они вручную наносили на бумагу, конечно крайне приближенно, точки городов и поселков, ниточки рек и речушек с указанием бродов на них — Оки, Прони, верховьев Дона. Называя эту своеобразную карту земельным листком или просто листом, они водили по ней пальцами, что-то прикидывали, считали.

Оставалось неясным главное: пойдет ли Мамай в поход этим летом, или Тютчеву все-таки удастся его умиротворить? И каким путем он пойдет: с востока, в пределы Нижегородского княжества, или прямо с юга, через рязанскую землю на Коломну? Знать это было крайне необходимо, без этих сведений великий князь не мог наметить свой план обороны. Он с нетерпением ежедневно ждал вестей от своих сторож, рыскавших за Доном в Диком поле. Но пока от них ничего не было.

Через неделю нижегородский князь собрался домой. Накануне дня отъезда, когда он решил лечь спать пораньше, его неожиданно позвали во дворец. В княжеской гриднице, где уже собрались все главные руководителя, он увидел средних лет ордынца, сидевшего в углу со связанными руками.

— Вот, — обратился к князю Дмитрий Иванович, — сторожа Андрея Волосатого привезла сего пленника. Мы уже допросили его.

Пленник был рядовым воином, ничего о замыслах хана не знал и твердил лишь одно: у Мамая доблестных и храбрых джигитов великое множество, какого раньше не бывало. Однако он сказал и такое, что сразу просветило многое. Оказывается, этой весной Мамай повелел всем стойбищам не пахать и не сеять хлеб, так как у всех к зиме будет много русского хлеба.

Когда увели пленника, Дмитрий Иванович несколько резко произнес:

— Ну вот, одно теперь стало ясно: в поход против Руси Мамай двинется этим летом. Стало быть, готовиться нам надо поскорее.

Тут же было решено разъехаться всем по княжеским городам и вотчинам, по удельным княжествам, чтобы ускорить подготовку ратников. Великий князь повелел отъезжающим соблюдать три заповеди. Первая — продолжать обучение ратников военному делу, но быть готовыми каждодневно к выступлению. Было намечено, из каких мест войска должны направляться в Москву, а из каких — в Коломну. Вторая — помочь пешим простым ополченцам сковать себе оружие — копья, ножи, топоры, шестоперы, луки и стрелы, а также сделать боевые доспехи и щиты. Мечи или сабли выдавать с княжеских кузниц. Удельные князья, бояре да и местные воеводы не сильно любят заниматься черным людом. Надо принудить их. Третья — всячески помогать смердам скорее скосить и обмолотить хлеб и спрятать его понадежней. Сие на всякий случай. Тиунам и приставам княжеским строго-настрого приказать весь хлебный налог собрать полностью с хлебопашцев и свезти его в княжеские житницы.

— Ну, други мои, — заключил Дмитрий Иванович, — пришла горячая пора. Теперь нам не видать ни сна, ни отдыха. Назавтра и в путь. С богом!

Провожая на другой день нижегородского князя, Дмитрий Иванович говорил:

— Ну прощай, дорогой мой Дмитрий Константиныч. Теперь уж мы не скоро свидимся с тобой. Коль пойдет Мамай на твое княжество, я сразу помочь тебе подам из Москвы. Ежели с юга пойдет — в Коломну войска поведу. Как оно все пойдет, один бог ведает. Признаюсь тебе по-родственному — тревожусь я. Бывает, ночи напролет не сплю. Лишь подушка ночная мои горечи видит. На людях я всегда и бодр, и тверд. Иначе мне нельзя. А как останусь один — тревога одолевает. Со всех сторон вести идут: Мамай собрал непомерную силу, бесчисленное множество воинов. Вот я и боюсь: устоим ли? Поборем ли? Сломим ли силу сию?

Дмитрий Иванович умолк, опустив голову. Дмитрий Константинович опять хотел было посоветовать пойти с Мамаем на мировую, но раздумал. Великий князь всегда с сердцем, с враждебностью отвергал его советы поклониться хану. А Дмитрий Иванович, положив руку на плечо тестя, произнес с какой-то тоскливо-грустной ноткой в голосе:

— Коль побьют нас ордынцы и я жизни лишусь, сделай милость, возьми вдову и детей моих малых под свою руку. Я думаю оставить в Москве главным воеводой Свибла Федора Андреевича. Вот ты приезжай тогда в Москву и садись с ним в осаду. Прорвутся сюда басурманы — стены кремлевские крепкие, выдержат.

Дмитрий Иванович снова умолк. Нижегородский князь видел: трудно ему говорить такие слова. Желая подбодрить зятя, он пробормотал:

— Ну, уж так и побьют…

Великий князь огромным усилием воли овладел собой, вскинул голову.

— Правду молвишь: не побьют! Я верю в русских людей! — И уже другим тоном добавил: — Нагнал я на тебя тоску. Ничего, забудь мои слова. Езжай с бодростью и верой в нашу победу. Передай мое поздравление княгине, — заключил он, обнимая Дмитрия Константиновича.

Дмитрий Иванович стоял в конюшне и любовался своим красавцем — белым в темных яблоках степным скакуном, которого привел Хазмат в дар князю от Мамая. Да уж в чем, в чем, а в лошадях Мамай разбирался. Конечно, такой щедрый подарок был преподнесен с неким значением: показать неисчислимую мощь ордынских табунов, а стало быть, и силу ханской конницы, чтобы сделать князя более податливым, заставить его склониться перед ханом. Все это Дмитрий Иванович отлично понимал, но конь действительно был хорош. Князь потрепал жеребца по холке, сказал конюхам:

— Побалуйте его овсом, пускай полакомится.

Выходя из конюшни, князь нос к носу столкнулся с боярином Свиблом и гридем своим Григорием Перфильевым.

— А вы чего сюда забрели? На коня моего поглазеть? — благодушно произнес он и вдруг, заметив горестные лица пришедших, с тревогой добавил: — Чего стряслось-то?

Григорий упал на колени и в отчаянии, почти плача, протянул вперед руки.

— Княже, батюшку моего тати убили!

— Гордея Гаврилыча? Как так убили?

От неожиданного известия князь оторопело присел на кучу бревен, лежавших у конюшни.

— До смерти, княже, до смерти убили-и-и…

— Да не причитай ты… Толком молви, кто убил-то?

— Дворовые вотчины нашей… Ермошка-конюх да с ним два других лиходея. Я их, душегубов, сюда на твой суд приволок.

— Как же все сталося? — спросил князь, постепенно приходя в себя.

— Батюшка в сельце одном людишек за недоимки выпороть велел…

— Небось до смерти? — перебил его князь, все более хмурясь.

— Не, княже, все оклемались… Двое толечко не выдюжили… А как поехал батюшка из того сельца домой, злодеи подстерегли его да каленой стрелой в затылок и ударили. А потом голову ему отсекли да на сук ее и поцепили.

Князь в упор, с гневом и досадой посмотрел на Григория, встал и прошелся около бревен.

— Ведь упреждал я Гордея Гаврилыча: умерь свой нрав, — так нет, свое гнул… Вот и догнулся! Ай-яй, беда-то какая!..

Князь вздохнул, помолчал в раздумье, коротко спросил Свибла:

— Куда татей подевали?

— В Константино-Еленинскую камору заперли.

Князь круто повернулся и быстро зашагал к Константино-Еленинским кремлевским воротам. Свибл и Григорий молча последовали за ним.

При входе князя и его спутников в пыточную камору двое убийц со связанными руками, в лаптях, в изодранных рубахах, с багрово-синими полосами на спинах сразу же упали на колени. Третий же так и остался стоять, прислонившись к стене. Его тело с повисшими на нем клочьями рубахи также было исполосовано кнутом, а

лицо сплошь покрыто кровоподтеками. Готовый ко всему, он исподлобья смотрел колючим взором на вошедших. Григорий выскочил вперед и закричал срывающимся фальцетом:

— На колени, холоп! Перед тобою великий князь московский! — И, обернувшись к князю, указал пальцем на стоявшего у стены: — Вот он, Ермошка, первый убивец! Дозволь, княже, я их мечом посеку!

Князь досадливо отодвинул Григория назад и молча, с пристальным любопытством и вниманием стал рассматривать Ермошку. Это был русоголовый парень лет двадцати пяти, высокий, крепкого телосложения, каких немало было среди посадских и деревенских жителей Руси. Хмуро и строго князь спросил:

— Ты убил боярина Перфильева?

— Я стрелой его сразил! — смело ответил Ермошка, выпячивая грудь.

— Как же вы посмели своего боярина порешить?

— Сей боярин зверь был лютый!.. Сколь душ крестьянских загубил!

— Как же ты не ведаешь, ить бояре от бога! — повысил голос князь.

— От бога?! — в глазах Ермошки сразу полыхнула ярость. — Так отчего ж они над черным людом измываются? Кнутами секут насмерть, голодом податных морят?.. По всем вотчинам подъяремные смерды стонут. Сие как, по-божески?

— Зарублю я сего душегуба! Дозволь, княже! — прорычал Григорий из-за княжеской спины.

— Я смерти не страшусь! — гордо поднял голову Ермошка. — Господь сподобил меня всех подневольных в нашей вотчине от изверга избавить. За то и на плаху иду… И ответ перед всевышним держать стану на том свете.

— Не зарывайся, смерд! — прозвучал раздраженно голос князя. — Лишь я, великий князь, властен над боярами расправу чинить!

— Так отчего ж не чинишь, коли властен?! — с прямым осуждающим вызовом воскликнул Ермошка. — Аль ты совсем ослеп? Доколе ж сию пагубу бедным людям терпеть можно? В твоем великом княжестве нету ни правды божьей, ни защиты от злодейства боярского сирым и слабым.

Ермошка стоял перед князем, как грозный судия. Князь молчал, пораженный не столько дерзкой смелостью Ермошки, сколько правдивостью его слов, которую князь лишь чувствовал, но не мог уяснить точно и определенно. Как великий князь, он стремился установить в своем княжестве порядок, справедливость, тишину и потому крайне не одобрял своевольства, жестоких притеснений вотчинными боярами молодших людей. Но ведь и великокняжеские тиуны и приставы, собирая по его же приказаниям подати и налоги с черных людей, разве не делали то же самое? В глазах князя мелькали крайняя досада и гнев на самого себя: он не знал, как и что ответить стоявшему перед ним холопу. Мысли его спутались в клубок, в котором он никак не мог разобраться. А Ермошка, переступив с ноги на ногу, вновь притиснулся к стене и, глядя князю прямо в глаза, произнес с какой-то глухой задушевной горечью:

— Черный люд чтит тебя, великий князь, потому как ты крепкий стоятель супротив басурман за землю русскую. И мы готовы всем скопом идти за тобой. Но пошто же ты не пресекаешь зло боярское, потакаешь им во всем, во дворце княжеском лаской их привечаешь, совет с ними во всем держишь?.. Аль и ты заодно с ними?

Князь чувствовал, как его все больше и больше охватывало раздражение. Такие речи ему не приходилось слышать даже от бояр. Ущемленное самолюбие господина, привыкшего повелевать и подчинять, вставало в нем на дыбы. Мелькнула даже мысль, а не позволить ли Григорию покончить все одним взмахом меча. Но его удерживала от этого какая-то неведомая могучая сила, исходившая от этого бесстрашного человека: она подавляла мысли князя, он никак не мог ее преодолеть. Именно это и раздражало его. Поэтому уже с явной угрозой в голосе князь выкрикнул:

— Как ты смеешь, подлый смерд, осуждать княжескую власть!

Ермошка исподлобья глянул на князя, и его губы скривила едкая усмешка:

— Вишь, как правда-то тебе не по нраву!

— Чья правда, твоя?! — поддавшись гневу, князь уже едва сдерживал себя.

— Не токмо моя. Подневольных людей русских та правда. Обездоленных и нищих, кои бродят по твоему княжеству, та правда. А поди сыщи на Руси сию правду!.. У тебя, князь, как видно, ее не сыскать. У тебя княжеская кривда, коя схожа с боярской кривдой!

— Замолкни, холоп! — уже в ярости закричал князь, и вдруг, чувствуя, что может сейчас сорваться и тогда произойдет нечто страшное и мерзкое, он крутнулся и почти выбежал из пыточной в стражницу. Там он плюхнулся на лавку и опустил голову, пытаясь взять себя в руки.

За ним с недоуменными лицами вышли из пыточной Свибл и Григорий. Свибл плотно прикрыл дверь, задвинул засов, а Григорий вновь бросился к князю.

— Княже, дозволь! Я ему башку снесу!..

— Да не шебарши ты тут! — с сердитой досадой остановил его князь. — Ты, Григорий, шел бы отсюда. Мы тут и без тебя все порешим. Иди, иди!

После ухода Григория князь сидел некоторое время молча, вперив взор в землю и постепенно остывая. Свибл, не совсем понимая состояние князя, проговорил как бы самому себе:

— А и смел же сей тать!.. Отчаянный!

Князь вскинул на него глаза и с каким-то восхищением и одновременно с досадным сожалением произнес:

— Он храбрец, боярин. И умен зело. Самородок русский! Жалко его. Такой с превеликой пользой радел бы за землю нашу при дворе княжеском. Но Перфильев своим бессердечием, жадностью, да и спесью боярской озлил его до крайности. Он теперь лют, яко зверь… Ныне и его ум, и храбрость нам во вред. Теперь он супротив нас за черный люд стоятель, а потому и опасен. Главарем холопским может объявиться и большую беду сотворить, а то и смуту учинить… Правду он молвил про Перфильева, чистую правду, а признать нам ее нельзя… Вот оно какие дела, Федор Андреич.

Князь встал и зашагал по стражнице.

— А чего ж делать будем с ними, княже?

Князь раздумчиво посмотрел в окошко: за ним слышался отдаленный гомон людей, скрип повозок, лошадиный топот. Он повернулся и, прислонившись спиной к подоконнику, сказал:

— В Кремле ныне много черного люда, да и ополченцы прибывают во множестве из разных мест. Коль прознают они о наших узниках, хлопот не оберешься… Единение наше может расколоться. Ведь такие бояре, как Перфильев, и в других вотчинах жестокосердствуют да бесчинство творят… А нам супротив ордынцев идти надобно плотно, всем русским скопом…

Князь вновь отвернулся к окошку, спиной к Свиблу, и, словно стыдясь своих слов, только теперь ответил на вопрос боярина:

— А чего делать с ними?.. Смерти предать их надо. Шутка ли, боярина порешить! Такого нельзя простить. А то найдутся другие, кои и на князей руку подымут…

Князь отошел от окна, одернул рубашку и хмуро распорядился:

— Поручаю все тебе, боярин: вывези их ночью в строгой тайности за город, подальше в лес… Там всех их зарубить и зарыть… А Григория к сему не допускай. Рано ему в крови русской купаться, в жестокости может отца превзойти…

Не дожидаясь ответа, князь быстро вышел из стражницы на свет яркого, солнечного и теплого дня. Но даже эта благодать его не успокоила: на сердце осталось ощущение и горечи, и какого-то недовольства собой. Он тяжко вздохнул и проговорил самому себе:

— Как видно, не всякое нужное для крепости власти душа человечья без боли принять может.