се разъехались, и Дмитрий Иванович с помощью лишь ближнего боярина Свибла управлялся с многочисленными текущими заботами. В Москву прибывали все новые конные и пешие воины. Кремль уже весь был забит людьми, многие обитали даже под временными навесами на кремлевском взгорье у Чудова монастыря и собора Спаса Преображения. Немало ратников размещалось в Заречье, на Неглинке, в арбатских слободах. И повсюду ежедневно проходило обучение военному делу, особенно среди пеших ополченцев.

Во всей этой сумятице, заполнявшей дни с утра до вечера, великого князя все время не оставляла, крайне беспокоила одна мысль: каковы намерения Мамая? Он боялся внезапного нападения. Дальние сторожи, посланные в Дикое поле, доносили, что Мамай по-прежнему кочует в устье реки Воронеж, а часть его воинов даже находится далеко за Волгой. Но как знать, что у хана в голове! Дмитрий Иванович хорошо понимал, с каким опытным и коварным врагом он взялся тягаться.

Князь вспомнил, как девять лет назад, еще юношей, он побывал в самой берлоге Мамая. Ехать было боязно, не все возвращались живыми из ханского логова. Но ехать было надо, чтобы лично убедить хана не поддерживать тверского князя Михаила, получавшего два лета подряд из ханских рук ярлык на великое княжение Владимирское. Князь далеко не был уверен в успехе, хотя и вез с собой более чем богатые дары.

Дмитрий Иванович крутнул головой. Да, пришлось ему тогда порядком изворачиваться, изощряться в лести, употребляя высокопарные восточные титулы. Послушным ханом тогда был у Мамая Мухаммед-Булак, которого Мамай «взял» в ханы вместо недавно умершего Абдаллаха. Однако Дмитрий Иванович часто умышленно называл Мамая ханом и господином, хотя тот тогда назывался лишь «неустрашимым и доблестным хранителем ханской чести».

Мамай был опасным правителем, то вкрадчиво обходительным, то остервенело хищным. Никогда нельзя было угадать, какой злостно-коварный умысел взбредет ему в голову. Но Дмитрию Ивановичу сильно помог обласканный и хорошо одаренный за год до того в Москве Мамаев посол Сарыхожу, пользовавшийся при ханском дворе большим влиянием, а также ханша и ее дочери, очень довольные ласковой обходительностью молодого красивого князя и особенно, конечно, обильными и дорогими дарами. В конце концов Мамай воспылал к юному князю благоволением и не только подтвердил особым ярлыком право московского князя на великое Владимирское княжение, но и, рассерженный на Михаила тем, что тот, получив дважды ярлык на великое княжение, так и не сумел сесть князем во Владимире, написал ему: «Ты сиди, с кем тебе любо, а от нас помощи не жди».

— Да-а, — усмехнулся Дмитрий Иванович, — должно, Мамай и до сей поры клянет себя, почему тогда не отрубил мне голову.

До самого полудня князь составлял грамоты подручным князьям и воеводам, которые великокняжеские писцы старательно размножали под руководством престарелого дьяка Нестора и его помощника Внука. А уже под вечер князь получил сразу два известия: от своего посла в Орде Захара Тютчева и от пленного ордынца из свиты Мамая, который был доставлен в Москву двумя воинами из сторóжи Василия Тупика. Известия совпали.

Из них было видно, что Мамай медленно продвигается к верховьям Дона, но не спешит, хочет дать своим союзникам время подготовить войска. А союзники у него — литовский князь Ягайло и рязанский князь Олег. Они наметили соединиться в Семенов день, первого сентября, у Коломны и всеми силами ударить по Москве.

Теперь наконец Дмитрию Ивановичу все стало ясно, но ясность эта ударила его, словно арапником. Он думал, что против него один Мамай, а тут собирается сразу тройная сила.

И впервые его сердце дрогнуло. Он заперся в приделе церкви Спаса Преображения и погрузился в тяжкие думы. Прав ли он, вступая в единоборство с всесильным ханом и его союзниками? Все ли рассчитал? Не тянет ли он Русь к кровавой погибели? Не поведет ли своих ратников на заведомый убой? Не проклянут ли его русские люди за непримиримость, за непокорность хану? Как решить, как поступить?

Князь сел на лавку — ноги не держали его. Сбросил с головы легкую летнюю тафью, расстегнул ворот рубашки. Внезапная испарина обожгла лоб, потом медленно поползла по всему телу.

Вот она, тяжкая ноша великокняжеской власти!

Князь долго, до самого вечера оставался в соборной каморе. Мысли наскакивали одна на другую, сшибались в несогласии, никак не выстраивались в привычный ряд.

«А может, и правда послушаться тестя моего Дмитрия Константиновича, пойти на мировую с Мамаем?» Но тут же князь с горечью отбрасывал эту мысль. «Да не спасет это Русь! Нет, не спасет! — грохал он кулаком по столу и вскакивал, отшвыривая ногой тяжелый дубовый стул. — И от ярма ордынского не избавит!»

Князь чувствовал, что эти опасные колебания могут погубить затеянное им дело, пытался овладеть собой, обрести прежнюю уверенность — и не мог.

Уже начало темнеть, когда он вернулся во дворец, в свою горницу, и послал сказать княгине, что ему неможется, умаялся за день, пусть вечеряют без него. Не раздеваясь, князь лег на широкую, с толстой ковровой подстилкой лавку и заложил руки за голову. Два железных жировых светильника, укрепленных на стенах, освещали лишь часть горницы, остальное тонуло в сумраке.

Почуяв женским сердцем недоброе, княгиня Евдокия тихо вошла к князю и молча села у его изголовья на невысокий стульчик без спинки. Она хорошо знала своего мужа и с расспросами не торопилась. Маленькой, почти девчоночьей рукой она лишь легонько гладила его густые темно-каштановые мягкие волосы. Князь закрыл глаза и затих. Нежная, хрупкая рука жены как бы вливала в него успокоение, возвращала к обычному строю мыслей. Поэтому, открыв глаза и попросив ее хранить все пока в строгой тайне, он рассказал о полученных известиях и о своих горьких, томивших его душу сомнениях, но рассказал уже почти спокойно. У княгини только чуть-чуть дрогнула рука, больше она ничем не выказала своего волнения. Снова не обмолвилась ни словом, чувствуя, что он переживает, и боясь обидеть его неуместным советом.

А мозг князя уже набирал прежнюю силу. Он уже начисто отбросил всякую возможность примирения с врагами, его мысли полностью сосредоточились теперь на том, как одолеть врагов. К нему возвращалась прежняя рассудительность, природная смекалка, присущее ему стремление искать и находить выход из трудного положения. Наблюдая за ним и скорее чувствуя, чем понимая, происходившую в нем перемену, Евдокия наконец проговорила мягко, по-домашнему обыденно:

— Завтра попросим пастыря нашего отслужить молебен в Успенском соборе. — Она поднялась, поцеловала его в лоб. — Спи… Утро вечера мудренее.

Она пошла к двери и уже оттуда, обернувшись, сказала проникновенно, с какой-то горделивой ноткой в голосе:

— Ты великий князь! И поступать тебе надо, как сан твой велит.

Княгиня ушла, а Дмитрий Иванович подумал с восхищением, как точно она угадала его мысли.

Князь еще долго лежал с закрытыми глазами — так легче было размышлять. Он почти уже сбросил с себя охватившее было его смятение, постепенно освобождался от него, как от сильного опьянения или лихорадки. Вдруг он вскочил, развернул на столике самодельный земельный листок с черточками рек и точками городов и впился в него взглядом.

— Так! — бормотал князь. — Они решили соединиться на Оке, сложить воедино свои силы… Да-а, в таком разе мне трудно будет с ними тягаться. Разобьют они меня, как пить дать разобьют… Тут схитрить бы надо, поодиночке бы их искромсать, не дать им у Оки сойтись в кучу… А как?

Дмитрий Иванович задумался, сел за стол, облокотился на него обоими локтями, запустив большие пальцы через бороду под подбородок. Это была его любимая привычка, которую он перенял у своего отца.

— Начать бы надо с самого сильного, с Мамая, не пустить его к Оке. Да как его достанешь там, в Диком поле, за Доном? Нешто устремиться скорее к Дону?.. А Ягайло с Олегом позади останутся. Один слева, другой справа, а спереди Мамай? Мешок получается… Выходит, я сам в сей мешок и залезу? Завяжут они горловину мешка да и прихлопнут меня, как муху. Придется со всех сторон обороняться, а оборона есть смерть. Победа в наступлении, в наискорейшем наступлении…

Князь глубоко вздохнул, бросил земельный листок, отошел от стола к окну.

— А может, поначалу по Мамаевым союзникам ударить?.. Нет! Раскрошить свои силы, разжать кулак и пальцами бить мелких птах? А главный враг со свежими войсками тут как тут… Не-ет, так негоже. Кулак надо для Мамая сохранить, ладонью его не осилишь. Он спит и видит, как бы я тут увяз в межусобицах и силы потратил… Да и весь дух ратников моих на ордынцев устремлен, а не на литовцев или рязанцев… Так, стало быть, идти надо супротив Мамая, на Дону его искать? А мешок?

Князь с досадой оторвался от окна, зашагал по горнице. Он ходил в своих рассуждениях, словно по заколдованному кругу. Наконец, махнув рукой, свернул листок и положил его за образа.

— Пойду спать. Правду княгинюшка напомнила: утро вечера мудренее.

В спальне полусонный постельничий Никишка помог князю раздеться, уложил его в постель, погасил настольный светильник. Князь блаженно вытянул ноги и только сейчас почувствовал, как умаялся за этот тяжкий день, сколько сил отобрало у него неожиданное смятение духа.

Он умащивался в постели, прилаживал подушку, а в голове все время вертелась мысль: «Как же достать Мамая?»

— А вот как! — вскинулся он от пришедшей ему на ум новой мысли. Она как бы сразу разорвала тот круг, по которому он ходил полночи. — Надо скорее всеми силами устремиться на юг, к Дону. Как можно скорее! Пока Олег с Ягайло соберутся, я с ратями буду уже там, и схватка с ханом будет у нас один на один. Мешок? А чего же мне бояться сего мешка? Как раз в мешке-то и скрыта победа.

Князь невольно усмехнулся собственному сравнению.

— В мешке — победа. Чудно! А ведь истина как раз тут и есть. Другого пути добраться до хана и нету. Ежели бог мне поможет, одержу победу над безбожным Мамаем, то и мешок сей развалится.

Он уже сидел на постели в чуть посветлевшей спальне: выскочившая из-за туч поздняя круглоликая луна вычертила на полу через окошко яркое пятно. Глядя на этот лунный луч, князь с удовлетворением думал, что решение об ускорении похода на юг тоже было ярким пятном в его нынешней бессонной ночи.

— Тут надобно все хорошенько обдумать… С Боброком бы посоветоваться. Воевода он многоопытный, глядишь, чего и подсказал бы… Вот, к примеру: какой самый короткий путь к Дону? Через рязанскую землю. Но ежели пойти через нее с войском, рязанцы сразу подумают, что пришли жечь их добро, и схватятся за оружие. Сего надо непременно избежать. Олег лишь того и ждет…

Князь, помедлив с минуту, кликнул Никишку, велел зажечь светильник и принести из горницы земельный листок. И вновь развернул его.

— Олегу палец в рот не клади, сразу в драку ввяжется. А мы сделаем так: от Коломны пойдем к Лопасне, там переправимся через Оку и оттуда на юг, по границе Рязанского княжества. Времени потеряем немного, а Олегу кукиш покажем: на-кась выкуси.

Князь усмехнулся своей шутке и, укладываясь спать, сказал самому себе:

— Надо завтра лазутчиков послать в Рязань и Литву. Пускай поглядят, как у них там…

На следующее утро при выходе из собора Дмитрий Иванович увидел ближнего боярина Свибла. Одетый и обутый по-летнему — в белую льняную рубаху навыпуск, зеленые плисовые штаны, заправленные в носки, и простые кожаные поршни без каблуков, — боярин хлопотал у нагруженных повозок, указывая возчикам, куда везти и складывать груз.

Князь подошел к нему, поздоровался и спросил:

— С чем повозки-то, Федор Андреич?

— Да всего понемногу, княже, — оружие из ближних кузниц, доспехи разные, зерно, кожи, снедь всякая… А вот писания да книги божественные куда складывать? В Успенский собор, в подклеть?

Еще зимой Дмитрий Иванович распорядился свезти в Кремль на хранение «за стены каменные» старинные летописи, «разного письма» церковные и другие книги из подмосковных монастырей, городков, неких удельных княжеств — при пожарах многие из этих творений погибали.

Князь подошел к ближайшей повозке, взял «Сийское евангелие», написанное еще при его деде Иване Калите, повертел в руках еще два евангелия — писцов Иоанна Тетеши и Лукьяна.

— Эх, почитать бы, да недосуг… Складывай, как еще подвезут, в подклеть церкви Спаса Преображения. Потом разложим все по порядку. Буду жив, почитаю… Ежели нет, так дети да внуки почитают, авось малость умнее нас будут, а, Федор Андреич?

Князь присел на врытую у церковной ограды скамейку.

— Садись, боярин, передохни. Небось упарился за утро-то?

— Да малость есть, княже, — проговорил Свибл, присаживаясь рядом.

В это время, завершая обедню, дружно зазвонили и кремлевские, и городские церкви.

— Гляди-кась, как наши звонари взъярились, — промолвил Свибл, — прямо наперегонки друг перед дружкой. И как ладно звонят-то!

Дмитрий Иванович прислушался и, что-то припомнив, усмехнулся.

— Ничего, добро звонят… А вот в Троицком монастыре есть один молодой звонарь, его Епифанием Премудрым зовут. Он привязал к языкам малых и средних колоколов веревки и зажимает их в обеих руках, а язык большого колокола ногой дергать приспособился. И как начнет звонить, так у него такая байка получается: блины-блины-вареники, борщ, блины-блины-вареники, борщ. Диво, да и только. Экий малый сей Епифаний Премудрый, какую прибаутку узрел в колокольном перезвоне. Стало быть, мелкие да средние колокола у него блины и вареники вызванивают, а большой колокол про борщ гудит, — заключил Дмитрий Иванович со смехом.

— Ишь какой смышленый! — крутнул головой боярин и тоже засмеялся.

Они поднялись со скамейки разом: у каждого дел было по горло. Князь в тот же день поручил дьякам составить грамоты и разослать их немедля: ратникам из южных уделов спешить «сколь мочно» прямо в Коломну, а из северных — в Москву. Одновременно срочно вызвал ближайших соратников, а также князей белозерских Федора Романовича с сыном Иваном, Дмитрия и Владимира Друцких, Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, бояр Вельяминовых Тимофея и Николая и еще с десяток удельных подручных князей, воевод и ближних бояр.

Через три дня, уже под вечер, как только приехали из самого отдаленного места князья белозерские, Дмитрий Иванович созвал совет. В ожидании приглашенных князь в задумчивости ходил по горнице, и вслед за ним металась по полу и стенам черная тень. Светильники мигали неспокойно, и поэтому казалось, что все вокруг вздрагивало и шевелилось. Иногда князь останавливался у стола и долго водил пальцем по земельному листку с черными извивающимися змейками рек Оки, Дона и Волги. Похудевшее лицо его с темными полукружиями у глаз было строго сосредоточенным, спокойно-энергичным. За эти дни он много раз и подолгу припадал к земельному листку, обдумывая во всех подробностях предстоящую схватку с врагами, прикидывал, с какого захода ее следует начать, и каждый раз все больше утверждался в мысли, что самым правильным будет тот, который он сам окрестил «мешком».

Когда все собрались, Дмитрий Иванович кратко сообщил известие, полученное от Тютчева. Затем отошел к окну, прислонился к нему, скрестив на груди руки. Луч солнца, падающего уже за Арбатский бор, скользнул по окну, послав зайчик, и погас. Все молчали, ошеломлен

ные, только молодой белозерский князь мотнул головой и неопределенно протянул:

— Да-а… Вот те раз!

Не утерпел и князь Владимир Андреевич:

— Стало быть, князь Олег лисьим хвостом вилял, а ныне зубы волчьи показал.

И снова установилось гнетущее, сумрачное молчание. Некоторые растерянно смотрели то на великого князя, то друг на друга. Неожиданная новость хлестнула, словно удар плетью. Дмитрий Иванович хорошо понимал их: сам пережил это.

Всем стало вдруг душно. Дмитрий Иванович распахнул окно; в горницу вместе с вечерней прохладой ворвались запахи знойного лета. Донесся и приглушенный гомон ратников, расположившихся у церкви Спаса Преображения. Вдруг кто-то из них высоким звонким голосом запел старинную русскую песню о соколе и воронах:

Песня стихла. Дмитрий Иванович повернулся, прикрывая рукой окно, и как бы про себя взволнованно повторил последнюю строку:

— «Перебью вас, черных воронов, до единого». Ну и добры песни у нас, сердце вынимают… Да вы, други, никак приуныли?

— Еще бы! — за всех ответил князь Дмитрий Друцкий. — Выходит супротив нас тройная сила. Раньше вроде такого не бывало. Как же быть, Дмитрий Иванович?

Все с надеждой повернулись к великому князю. Тот развел руками, с показным благодушием в голосе сказал:

— Как быть? А как советует мой тестюшка, князь Дмитрий Константинович, — идти на поклон к врагам.

— Ну уж дудки! — с возмущением воскликнул князь Андрей Ольгердович. — Брату Ягайло я не пойду кланяться. Да и Мамаю тоже!

— Вот и я так гадаю! — произнес Дмитрий Иванович.

Благодушного тона в его голосе как не бывало. Быстрыми, уверенно-твердыми шагами он подошел к земельному листку, распластанному на столе, и начал подробно объяснять свой замысел. Все слушали с большим вниманием, стараясь постигнуть справедливость задумок Дмитрия Ивановича. Белозерский князь хмыкнул и в раздумье поскреб за ухом.

— Все сие так, а все ж страшновато самим в мешок залезать.

— Мне тож поначалу страшновато было, — признался Дмитрий Иванович. — А как обдумал все, страху-то и поуменьшилось.

— Ничего! — ухватился, как всегда, за кончик уса князь Владимир Андреевич. — Мы из сего мешка не шило, а копье да меч высунем!

— А ты, Михалыч, как мыслишь? — обратился Дмитрий Иванович к Боброку.

Боярин молчал, пока говорили князья. Теперь он подошел не спеша к столу, сказал веско, с достоинством:

— Замысел твой, княже, прозорлив зело и смел на диво. Я старый воин, а допрежь не слыхивал, кто бы в сраженье с множеством врагов на такое решился. Правильный, верный путь, с божьей помощью он приведет нас к победе. Одобряю, княже, целиком одобряю!

Боброк взглянул на сгрудившихся вокруг стола участников совета и начал водить пальцем по земельному листку.

— Вот посудите. Ежели станем держать оборону у Оки, враги совокупятся, и тогда попробуй сразиться с ними. Можем и не справиться с таким вражеским скопищем, можем и не осилить супостатов. Стало быть, первая наша заповедь — врагов надобно разбить поодиночке. А с кого начать? С ближних супротивников, с Олега да Ягайло? Но тогда мы свои силы раскрошим и до главного врага нашего, Мамая, мощь первого удара не донесем. Сие нам негоже! Сие погибель! А гожа нам, как я мыслю, та мудрость, что скрыта, княже, в твоем мешке, в нем таится наш верх над безбожным Мамаем. Надобно опередить союзников Мамаевых и сколь можно поспешно на хана устремиться, да и ударить его с полного размаху. Стало быть, наступать надо, а не обороняться, в наступлении наша выгода, да и победа тож.

Боброк слегка стукнул кулаком по столу и посмотрел на окружающих, как бы желая убедиться, дошли ли до них его слова. Дмитрий Иванович удовлетворенно кивал головой. Многоопытный воевода сразу ухватил самый корень его замысла, изложив все сейчас коротко и точно. А Боброк добавил:

— Велика ли опасность мешка сего? Таить не буду — велика. Все может случиться. Да как говорят: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!» Мамай ведь не ожидает сего. Он гадает, московские рати и носа из-за Оки не высунут, убоятся оставить позади себя рати Олега и Ягайло, а мы тут как тут, перед ним станем. Хан удивится, рот разинет. И то хорошо! Удивить врага — уже наполовину победить его. Так-то!

Кругом заулыбались, а Боброк повернулся к князю.

— Однако замысел твой, княже, требует, как я чаю, спешить в поход немедля и держать все до поры в полной тайне. Уши лазутчиков вражьих даже и в самой Москве обретаются.

Закончив, Боброк отошел в сторону, а Дмитрий Иванович коротко сказал:

— Други мои! Будьте крепки и мужественны супротив врагов наших. Зовите и всех ратников своих быть храбрыми и стойкими!

Дружные одобрительные возгласы были ответом на слова великого князя. Было решено выступать из Москвы в Коломну послезавтра, 20 августа.

На следующий день закипела работа: с княжеских складов выдавали оружие и доспехи тем ратникам, которые их не имели. На каждый десяток пеших ратников выделялась одна повозка, куда грузилось военное имущество, продовольствие для людей и зерно для лошадей и быков. Конники приводили в порядок сбрую, переметные сумы, в которые складывалось все снаряжение всадника. Многие оттачивали мечи, сабли, копья, топоры, стрелы. От множества войск как в самом Кремле, так и в прилегающих слободах стоял неумолчный гомон, крики, раздавались различные приказания воевод, сотских и десятских начальников, слышалось конское ржание и рев быков. Все пришло в движение, как в большом потревоженном муравейнике.

В середине этого хлопотливого дня боярин Бренк доложил Дмитрию Ивановичу, что рязанский князь Олег вновь прислал гонца.

— Да ну! Вот как! — удивился князь. — Стало быть, князь Олег следы заметает? А где ж гонец, в Москве?

Князь несколько обеспокоился. Для того чтобы сохранить в тайне все военные приготовления, он еще вчера дал строжайший приказ всем пригородным охранным заставам пропускать в город торговых и иных приезжих людей, но никого не выпускать до тех пор, пока войска не уйдут в поход.

— Да нет, княже, — успокоил его Бренк, — мы его задержали на дальней заставе. Он привез вести об ордынцах, кои мы уже давно знаем. Да и не в вестях тут закавыка. Соглядатаем он прислан, поглядеть, как мы тут в поход собираемся да сколь ратников у нас. Видать, князю Олегу сии известия для Мамая понадобились, ханской ласки добивается…

— Ну и как ты с гонцом поступил?

— А как! Накормили его, напоили, велели передать князю Олегу спасибо за важные вести, да и отправили восвояси. Наши воины-сторожевики провели его до самой переправы на Оке, дабы он не улизнул куда да в Москву скрытно не возвернулся.

— Добро! Гляди, Андреич, ежели других каких лазутчиков в Москве заметишь, сразу хватай их и в пыточную.

Когда солнце уже начало закатываться, Дмитрий Иванович с женой и детьми направились в Успенский собор. Богослужение правил сам новый митрополит Киприан, только недавно прибывший из Киева.

После вечерни в трапезной собралась вся великокняжеская семья — князь с княгиней, дочь Софья, сыновья Василий, Юрий и совсем еще маленький болезненный Иван. Пришла и сестра князя Анна, жена Боброка. За столом Дмитрий Иванович приподнято-бодрым голосом, с шутками, обращаясь больше к детям, говорил о богатыре Илье Муромце, о жар-птице и даже о бабе-яге, костяной ноге. Посадив рядом с собой старшего сына Василия, он приглаживал его густые волосы и говорил с ласковой теплотой:

— Как уеду я, ты, Васенька, будешь у нас за старшого. Все, кроме матушки, слушаться тебя должны.

— А Сонька не слушается, — сказал Василий, — за нос меня царапает…

— А меня за волосы таскает! — подал голос Юрий.

— Она больше не будет. Правда? — произнес Дмитрий Иванович, любовно поглядывая на дочь, прижавшуюся к матери.

И все же под ложечкой у князя сосало, да и княгиня больше вздыхала, чем говорила.

Когда Анна ушла и мамка увела детей спать, а князь, раздевшись, лег в постель и к нему в длинной ночной рубашке прильнула жена, защемило еще сильнее. Они долго лежали, не говоря ни слова: он на спине, заложив руки за голову, а она на боку, прижавшись к нему хрупким, нежным телом. Вдруг княгиня всхлипнула и обеими руками ухватилась за его согнутый локоть.

— Ты чего вскинулась, Евдокиюшка? — повернулся к ней Дмитрий Иванович. — Аль привиделось плохое?

— Сердце болит, Митрей, — сказала она тихо. — Посекут тебя басурмане, останусь я сиротинушкой.

На ресницах ее прозрачными бусинками повисли слезы. Князь прижал жену к груди, погладил ее, как маленькую, по голове и шутливо произнес:

— Да неужто я дурной, так и полезу на рожон! Сама ведь зашила в рубаху мне заговоренный корень. Да меня теперь никакая вражеская сабля не тронет. И стрела отлетит…

— Не шути, Митрей, грех шутить. Наперед ведаю, полезешь в самое пекло. Знаю я тебя.

— Ясочка ты моя, — продолжал князь прежним тоном, улыбаясь и целуя жену в мокрые глаза. — У меня воинов тьма-тьмущая. Пока я наперед-то проберусь, всех басурман как ветром сдует.

— Митрей! — жена прижалась к нему и заплакала навзрыд. — Не ходи ныне воеводить сам. Пошли кого ни на есть. Коль тебя не станет, пропадать Москве и всем нам.

Дмитрий Иванович нахмурил брови, тихонько отстранил жену.

— Пустое просишь, Евдокиюшка, — сказал он строго. — Ведаю, не со зла такое молвишь, да все едино негоже то мне. Князь я аль заяц лесной?

Князь резко выбросил руку к окну.

— Погляди, Евдокиюшка, сколь ратников в Кремле. И молодые, и старые. Кинули дома, детей, жен кинули. Кои возвернутся, а кои там и лягут костьми, на бранном поле. А для чего кинули?

Лицо князя запылало от возбуждения.

— Исстрадалась Русь под игом басурманским. Нету мочи более терпеть. Грудью встал народ русский помериться с черной силой вражьей. Как могу я на задах прятаться?

Князь спустил босые ноги с постели.

— Нет, моя женушка. Сам поведу рати, и, коль суждено мне умереть, моя кровь прольется не даром. Сын мой старшой, Васенька, за меня рассчитается с нехристями… Да и вовсе не умирать я иду на поле ратное, а победить! Чуешь, Евдокиюшка, победить!

Князь снова лег, закинув руки за голову. Княгиня глазами, полными слез, впилась в его лицо, словно хотела на всю жизнь запомнить дорогие черты, а затем, схватив его за голову, принялась с неуемным жаром целовать лоб, щеки, губы. И князь полностью отдался во власть ее ласки. Как он любил ее в такие минуты…

Княгиня уже не просила мужа отказаться от опасного похода. Примирившись с неизбежным, она долго молчала. И лишь когда в горницу стали пробиваться первые проблески рассвета, она тихо и мягко проговорила с грустным вздохом:

— Неугомонный ты у меня… И непослушный… Я помолюсь за тебя…

Наутро был назначен всенародный прощальный молебен в Успенском соборе. Пока воеводы под началом Боброка и Бренка собирали ратников на соборной площади, Дмитрий Иванович дал указание боярину Свиблу позвать Семена Мелика и Ерему. Когда они вошли вместе со Свиблом и стали у двери, князь поманил их пальцем к себе, усадил на лавку и сел сам.

— Тут, Семен, такое дело… Раз мы выступаем ныне в поход, мне надобны зоркие глаза там, в Диком поле, поближе к Мамаевым стойбищам. Посылаю тебя в дальнюю крепкую сторожу. Знаю, опасно сие, чуть ли не в самое логово зверя тебя посылаю, а надо, ой как надо знать все, чего там у хана деется.

Князь поднялся, отошел к окну, минуту смотрел, как стая воробьев шмыгала в густой зелени березы.

— Вдобавок к твоим храбрецам, Семен, даю тебе с десяток моих юношей гридей. Старшим велю быть у них Ереме, а сам он под твое начало встанет. — Князь слегка подмигнул Ереме. — Как, Ерема, справишься? Ты ведь как говоришь: «У них своя смекалка, а у нас своя».

— Точно так, княже, — зардевшись, ответил Ерема.

— Ну то-то же!

Князь развернул свой земельный листок, пригласил обоих к столу.

— Вот зрите в оба глаза: сие реки Быстрая и Тихая Сосны, протекают в Дон. Тут сторóжа Василия Тупика рыскает. Поведайте ему, что мы уже выступили в поход, а сами продвиньтесь подалее на юг, к реке Воронеж. Зорко все там высматривайте. Чуть тронется Мамай, сразу весть нам шлите туда, где мы в походе будем. А какого ордынца поймаете, и его давайте ко мне спешно. Нынче и скачите.

Когда Мелик с Еремой ушли, князь усадил рядом с собой боярина Свибла и сказал доверительно:

— Ну, Федор Андреич, с тобой мы уже все обговорили. Останешься тут в Москве за хозяина, наместником моим. — Он помолчал немного и добавил: — Ежели случится чего, ну со мной, оберегай княгиню мою с детьми. Пуще глаза береги наследника моего Василия… Я тож остался после батюшки моего девяти лет от роду, а не пропал… Авось и ему, ежели чего, бог поможет.

— Ну чего ты, княже, право, — с чувством сказал боярин. — Уж сколь раз в сечах бывал, а все обходилось.

Князь будто не слышал слов Свибла. Как видно, ему трудно было говорить об этом, но он продолжал:

— Как получишь известие о нашей беде, шли сразу же гонца в Нижний к тестю моему, князю Дмитрию Константиновичу. С ним вместе и будете оборонять Москву. Я говорил с ним, он согласился…

Дмитрий Иванович посидел еще немного с чуть запрокинутой кверху головой и закрытыми глазами и резко встал. За ним поднялся и боярин.

— Сполню, княже, все сполню по твоей воле! — горячо отозвался он.

— Спасибо, Федор Андреич! — князь крепко обнял боярина. — Ну пойдем, а то на молебен опоздаем.

Когда они вышли на крыльцо, то увидели, как сторóжа, возглавляемая Меликом и Еремой, выехала за Константино-Еленинские ворота Кремля и сразу же под копытами ее лошадей завихрилась легкая мутно-серая дорожная пыль. За ними из тех же ворот потянулась вереница доверху нагруженных повозок.

Вся площадь перед Успенским собором и далее, до самого кремлевского взгорья была запружена ратниками. Богослужение началось в соборе, а затем митрополит Киприан в золоченой ризе вместе со священнослужителями и соборным хором вышел на высокую паперть. Все опустились на колени. Во всех кремлевских соборах и церквах беспрерывно звонили колокола, и их тревожно-певучие голоса сливались в одно мощное гудение.

После молебна ратники начали строиться по полкам. Сначала к воротам двинулись всадники, а когда они проехали, потянулись шеренги и пеших воинов.

Княгиня Евдокия стояла с детьми среди других женщин, заполнивших все пространство перед великокняжеским дворцом. Все они громко причитали, провожая мужей, сыновей и братьев, уходивших на ратный подвиг.

Дмитрий Иванович в последний раз поцеловал жену и детей, сел на коня и в окружении всадников направился к Константино-Еленинским воротам. Княгиня быстро поднялась на самый верх дворцового терема и прильнула к окну. Шепча молитвы, со слезами на глазах она долго смотрела на пыльную дорогу за стенами Кремля, на мост через Москву-реку. По ним двигалась сплошная темная масса воинов, уносившая все дальше и дальше самого дорогого для нее человека.

В Москве и ее пригородах было так много войск, что в Коломну пришлось идти тремя путями. Одну часть в направлении Бронниц вел князь Владимир Андреевич, другие во главе с князьями белозерскими шли по Болвановской дороге, а главные силы под началом самого великого князя двигались через Котлы.

Утром 24 августа войска прибыли в Коломну.