рема был очень доволен, что князь определил его в сторóжу под началом такого прославленного и доблестного воеводы, как Семен Мелик. Наконец-то у него было настоящее — важное и опасное — боевое поручение. Ерему обуревало горделивое чувство, которое он не мог скрыть. Он ехал рядом с Меликом и жадно впитывал в себя и теплый воздух, наполненный по-летнему густыми запахами, и необъятный простор покрытых маревом степных далей, и прохладную свежесть темно-зеленых лесных боров. Однако нет-нет да и набегала на его лицо тень: он так и не сумел заскочить в свою деревню, чтобы повидать мать, брата и… Алену. Но Ерема тут же, крутнув головой, одергивал себя. «И до чего ж человек двоедушен, — думал он, — даже сам с собою хитрит. Ведь мне Алену перво-наперво повидать надо, а уж потом…»

Мелик, заметив эти перемены в настроении Еремы, спросил:

— Ты чего страдальцем глядишь? Аль забыл чего дома?

— Да так, воевода, — отнекивался сначала Ерема, но потом признался: — Невеста у меня в деревне осталась, повидать не успел…

— Плохо твое дело! — сочувственно сказал Мелик. — Едем мы в самое пекло… Скоро ль возвернемся, бог ведает.

Всадники скакали на пределе. Переправившись у Коломны через Оку, они прямым, самым коротким путем углубились в пределы Рязанского княжества и уже под вечер третьего дня достигли верховьев реки Вожи. Дмитрий Иванович предупредил их о тайном союзе Олега с Мамаем и приказал избегать встреч с рязанскими ратниками, так как те могли втянуть сторóжу в распрю раньше времени. До сих пор москвичи удачно обходили рязанские заставы, но на следующий день, когда они пересекли мелководную в этом месте Вожу и были уже почти на полпути к реке Проне, им неожиданно на крутом повороте лесной дороги встретились рязанские воины. Это был сам князь Олег Иванович с ближними боярами Епифаном и Софонием и малой дружиной. Он знал, что московские сторожи ездят через его княжество, и пропускал их, иногда даже указывая броды на реках, желая тем самым показать, что он истинный союзник Москвы.

Мелик придержал лошадей и смачно выругался.

— Повезло нам! — пробормотал он сердито. — Ну да куда уж ни шло. Как говорится: «В лесу бегут не от зверя, а на зверя». Ежели чего, примем бой, их немного. Трогаем!

Подъехав ближе, Мелик спешился и с низким поклоном сказал:

— Желаю тебе доброго здравия, князь Олег Иванович.

— Спасибо, воевода. И ты будь здрав! — настороженно ответил Олег, не торопясь слезать с коня. Ему крайне необходимо было выяснить, знают ли в Москве о его сговоре с ханом. Спросил: — Здоров ли великий князь московский?

Мелик тоже не лыком был шит. Он видел, чего хочется выведать князю, и понимал: надо как можно дольше держать Олега в неведении относительно того, что в Москве известен его союз с Мамаем. Ответил как можно благожелательнее:

— Ничего, княже, здравствует. Наказал мне: «Ежели повстречаешь князя Олега Ивановича, передай ему привет мой и поклон братский». Передаю с радостью! — И Мелик опять низко поклонился.

«Стало быть, не знают», — решил Олег и, слезая с лошади, заговорил уже более уверенно.

— Как Дмитрий Иванович, с войском-то уже управился? — осторожно, как бы между прочим спросил он.

— А чего ему управляться? — сделал удивленное лицо Мелик. — С войском можно и погодить… Вот едем сторóжу править в Дикое поле. Поглядим! Ежели хан уже грозится на нас, тотчас и мы соберемся, а не будет грозы — куда нам торопиться.

Олег пожевал губами, ударил плетью по сапогу.

— А я ж посылал гонцов в Москву с вестями: Мамай в устье Воронежа кочует.

— За вести твои спасибо, княже. Вот и мы глянем… Сидит хан у Воронежа, ин и ладно. И мы будем свои хлопоты справлять. Ить уборка на полях идет, — развел руками Мелик.

Князь сделал еще одну попытку направить разговор, как ему надо было:

— А я у старой Рязани уже собрал свои рати, наготове стоят. Гадаю, Дмитрий Иванович вот-вот попросит помощи. Не знаешь, воевода, в кой час выступать придется?

Олег испытующе впился взглядом в Мелика. Но тот ответил спокойно:

— Про то я не ведаю. Про то надо с великим князем Дмитрием Ивановичем речи вести… Ты уж отпусти нас, княже. Торопиться нам надо.

— А я вас и не держу. Езжайте с богом! — раздраженно проговорил князь, влезая на лошадь. — Тут вот два гонца ваших из сторóжи Василия Тупика. Я оберег их. Душегубов ныне много развелось… Забирайте сих юнцов.

Князь круто повернул коня, остервенело хлестнул его плетью, и рязанцы ускакали. Мелик облегченно вздохнул и обратился к гонцам Тупика:

— Как попали к князю Олегу?

— А он задержал нас. Хоть и ласков был, не обижал, а вот два дня не отпускал. Говорил, от душегубов оберегает нас.

— О чем расспрашивал?

— Да все о Мамае. И какие вести в Москву везем.

— Чего ж вы ему сказали?

Оба гонца разом улыбнулись.

— А мы знаем, чего баять, воевода Тупик нас научил. Сказали, Мамай, как и ранее, у Воронежа стоит, с такими вестями и в Москву едем. И все.

— А какие вести настоящие?

— А такие: Мамай уже тронулся понемногу, к Дону направляется. И гонцов за Волгу послал с приказом туменам, кои там кочуют, тож к Дону продвигаться.

— Вести важные, их надобно скоро в Москву доставить.

Мелик обвел взглядом своих конников и, вспомнив о Ереминой невесте, усмехнулся.

— Вести шибко важные, — повторил он, — и везти их поручаю тебе, Ерема. Возьми с собою одного гонца Тупика. Он тебе покажет потом путь до своей сторóжи, а уж через нее ты и нас сыщешь. Скачите проворней прямо до Коломны, князь Дмитрий Иванович теперь, поди, уже там. И как все доложите князю, так сразу обратно поспешайте. Другого гонца мы с собой возьмем, он нам дорогу до Тупика покажет. Ну, с богом! — закончил Мелик, садясь на коня.

И вот Ерема снова гонит своего скакуна наметом, но только уже в обратном направлении. Рядом несется, не отставая, его новый товарищ. Лишь вечером они свернули в небольшой лесок с протекавшим через него ручьем. Коней привязали к деревьям, чтобы они остыли, а затем накормили их зерном из переметных сум, напоили и пустили на траву. Сели и сами перекусить. Ерема достал ржаной хлеб, сушеное мясо, добрый кусок солонины, уже изрядно вялый зеленый лук и щепотку соли. Проголодались сильно и сначала ели молча. Запивали еду водой из медного котелка.

— Как звать-то тебя? — спросил Ерема, размачивая в воде сушеное мясо.

— Сенька. Семен, стало быть. Быков я, из коломенских. Мы с тятькой шорники, сбрую делаем — уздечки, седла, подпруги, да и хомуты тож. А ныне я вот в послужильцах хожу.

Ерема усмехнулся, подумал: «Свой брат».

— И сколь уж ты сидишь в сторóже Тупика, у края Дикого поля?

— Да почитай уж восьмую неделю рыскаем у ордынских стойбищ.

— Ого! — уважительно сказал Ерема и вдруг вспомнил: — А чего князь Олег о душегубах речь завел? Аль по лесам крайним их много?

— Немного, а есть… В трущобах, будто звери, от приставов княжеских прячутся.

— Откель же они набрались?

— Хе, откель! Из разных краев. Есть рязанские, московские, тверские, из-под Нижнего тож. Ить они все люди черные, тяглые. От княжеских поборов да плетей боярских хоть в ад кромешный и то сбежишь.

Ерема с любопытством посмотрел на Сеньку: словоохотлив парень и речи смелые… Спросил:

— А князь Олег правда вас от душегубов охранял?

Сенька мелкими мышиными зубами впился в солонину, оторвал кусок, глотнул и тут же громко рассмеялся.

— Да все он выдумал! Не охранял, а держал нас для расспросу… Душегубы! Вот ордынцы истинные душегубы. Третьего дня из засады накинулись на сторóжу воеводы Андрея Волосатого да без малого всех и посекли. А лесники — какие они душегубы! Баламуты они, смутьяны — сие точно. Гостей заморских да и наших купчин потрошат малость. И бояр, какие побогаче. Ну, не без того, бывает, и пришибут кого до смерти, из богачей-то. А у нас, ратников, чего им взять?

Сенька запил солонину водой, прибавил с ухмылкой:

— Один такой грабитель сказывал: «Какая нам выгода вас, ратных людей, трогать? Вы при оружии, опасно с вами тягаться, да и чем у вас можно поживиться? Нешто душу взять, так какая от нее польза?» Чудак, право чудак! — покачал головой Сенька.

Ерема изумился:

— А они чего ж, к вам приходят аль как?

— А как же! Приходят. Мы с ними водимся.

— Так отчего ж вы их не хватаете?

Сенька осторожно, чтобы не просыпать соль, присолил стрелку зеленого лука, свернул ее в колечко и, запихнув вместе с хлебом в рот, захрустел. Когда проглотил, ответил:

— Пристава пущай за ними охотятся. У нас другие заботы. Ведь мы тож от ордынцев в лесах таимся. Тати хлеб, мясо, корм лошадиный — все нам волокут. Мы им деньги даем, у нас все по-честному. А без их подмоги мы бы с голоду выли.

— И воевода Тупик с татями ладит?

— А куда ему деваться? И людей, и коней кормить надо.

Ерема все более дивился и тому, что сторожевики, княжьи люди, мирно уживаются с грабителями, и тому, как доброжелательно Сенька о них рассказал. Подумал о своей деревне. Там тоже поселяне стонут под тиунами боярскими да княжескими приставами. Да и разбойники там тоже по лесам бродят, но по-сенькиному выходит, они вроде и не разбойники вовсе. Чудно! Сей парень как будто открывал перед Еремой все новые и новые глубины жизни, о которых раньше он никогда и не задумывался. А Сенька между тем продолжал:

— Иные лесники все допытывают у нас, скоро ль на Орду пойдем. Мол, и мы с вами на басурман подымемся. А чего? — повернулся он к Ереме. — Ведь они тож русские люди. И у них есть славные храбрецы. Разбой — то от неправды, от бесчестия черным людям, а земля русская у нас у всех одна.

Ерема все больше проникался симпатией к Сеньке. Щупловатый, курносый, лицо веснушчатое, копна каштановых волос — ну как простой парень из Ереминой деревни, а поди ж ты, смышлен, да и умен зело.

— Может, ты и грамоту разумеешь? — спросил он.

— Разумею. Книги читаю, на бересте пишу, чего в голову западает.

— Ишь ты! — только и нашелся сказать Ерема. — А про чего ж ты пишешь?

— А так, про все, — живо отозвался Сенька. — Про птиц, как летают, про лесные чащи да про зверей, кои в них обитают, про солнышко, небеса высокие, реки быстрые. Ну ежели и весть кому подать надобно — тож пишу.

— Занятно, — проговорил Ерема.

Сенька явно пришелся ему по душе.

Коломна — почти одногодок Москвы — уютно приткнулась в углу обширного поймища между Окой и правым берегом Москвы-реки при самом ее впадении в Оку. Город этот являлся южной, пограничной с Рязанским княжеством крепостью московских князей и потому имел хотя и небольшой, но достаточно прочный частокольный кремль. Среди тесно прижавшихся друг к другу домов кремлевских жителей виднелось несколько деревянных церквей, и отдельно на пригорке стоял одноэтажный княжеский терем. С севера и запада к кремлевскому частоколу почти вплотную примыкали дворы и дома посада, а далее на берегах пойменных рек и речушек разбросались потонувшие в зелени пригородные поселения.

Коломна издавна была яблоком раздора между Рязанью и Москвой, с той самой поры, как московский князь Даниил Александрович отнял ее в 1301 году у Рязани. С того времени рязанские князья, в том числе и нынешний Олег Иванович, мечтали отобрать ее у Москвы, но безуспешно. Чтобы поднять значение Коломны,

московский князь Иван Иванович сделал ее центром удельного княжества и посадил сюда своего старшего сына — тогда еще подростка — Дмитрия. Здесь, уже став после смерти отца московским князем, Дмитрий в январе 1366 года сыграл свою свадьбу с Евдокией. Вот почему Дмитрий Иванович, возглавляя войска, направлялся сейчас в этот город с особым удовольствием.

На берегу пригородной речки Северки его торжественно встретили коломенский воевода Николай Вельяминов, приехавший сюда тремя днями раньше боярин Бренк, местное духовенство, много воевод и простых ратников. Воины, приведенные из Москвы, вливались плотной массой в улицы, переулки, пригороды Коломны, и без того переполненные ратниками, с хозяйственной деловитостью расставляли в ряды свои повозки. Сам город и прилегающая к нему округа от правого берега Москвы-реки до левого Оки походили на огромный, встревоженный чьей-то неосторожной рукой муравейник.

Дмитрий Иванович сразу проехал в кремль, в княжеский терем, в котором хозяйничала сейчас свояченица князя Мария, жена воеводы Николая Вельяминова. Воспоминания юности нахлынули было на великого князя, но сегодня ему было не до них.

После скорой трапезы и короткого отдыха князь распорядился созвать совет всех князей, бояр и воевод прямо на площади перед теремом. Собралось более двухсот человек. Поставили стол. Дмитрий Иванович кратко изложил свой уже известный большинству замысел о разгроме противника по частям, для чего требовалось «сколь можно поспешно» двигаться на юг, против Мамая. Весть эту все выслушали молча, но князь, зорко наблюдавший за присутствующими, заметил, что после его сообщения не об одном, а о трех противниках на некоторых лицах появились растерянность и оторопь. Один из таких князей спросил, правда не совсем уверенно, не лучше ли будет укрыться в коломенской крепости, чтобы тут, за стенами, отбить врагов. Его открыто никто не поддержал, но некоторые из приунывших думали: «А может, так и сделать?» Чтобы окончательно развеять все страхи, Дмитрий Иванович обратился к Боброку:

— А ну, Михалыч, доложи, какие силы у нас собрались?

— Сил у нас, княже, собралось немало, — ответил Боброк, выходя вперед. — Владимирцы с воеводой Тимофеем Вакуевичем, суздальцы, ростовцы, переяславцы с воеводой Андреем Серкизовичем, белозерцы сполна тут с князьями. Опричь того, муромцы да костромичи с воеводой Иваном Родионовичем уже прибыли, можайцы, угличане да звенигородцы к пригородам коломенским подошли, князья Дмитрий да Андрей Ольгердовичи свои рати привели…

— Добро! — отрывисто бросил князь, обводя всех взором.

— Князь Глеб брянский, — продолжал Боброк, — тож вестников пригнал, к нам поспешает. Новгород Великий семь тыщ ратников прислал, окольничий, большой воевода Тимофей Вельяминов рати ведет, к вечеру будет, племяш тверского князя Михаила, князь Иван Холмский малую рать привел, а сам князь Михаил на коня не сел…

— Притаился! — с горечью усмехнулся Дмитрий Иванович. — Коль меня побьют, в Орду будет поспешать вовсю, ярлык на великое княжение клянчить. То все нам не диво, да то и не помеха. Сколь войска насчитал ты, Михалыч?

— Да как их, княже, сочтешь. Каждый день из дальних и ближних сел и городов валом идут. Поди, иные князья да бояре и не ведают, сколь народу у них в вотчинах осталось. Все поднялись! Иные с косами пришли. Даже из неких мест душегубы ко мне явились, бают: «Сначала на ордынцев нас возьмите, а там, коли живы останемся, хоть казните смертью лютой». Прикидываю, княже, тыщ двести будет.

— Двести тыщ! — воскликнул Дмитрий Иванович. — Други мои! Да в кои времена до сей поры собирала Русь такую рать?

Глаза князя блестели. Он обходил ряды воевод и повторял:

— Двести тыщ! Сила-то какая у нас!

— У Мамая, слыхать, триста тыщ! — подал кто-то голос. — Да у Ягайло с Олегом рати немалые. Выдюжим ли?

— То ведаю, да числом тут все не измерить! — с вдохновением сказал великий князь. — У Евпатия Коловрата и двух тыщ не было, а побил он у Батыги пять тыщ и Товрула разрубил пополам. Так-то! Русский воин, ежели он за свою землю ратоборствует, пятерых стоит! Тяжко нам будет с тремя ратями управиться, да, как сказывают, ежели в воду не лазить, плавать вовек не научишься.

Князь отошел к столу, помолчал, потом из-под насупленных бровей окинул взором присутствующих и сказал жестко:

— Ежели кого из вас оторопь взяла — не неволю. Хоть один, но поведу рати, и бог мне судья! Либо добуду победу, либо там и останусь. Но помните крепко, други, мудрость народную: согласного стада и волк не берет. Так-то!

Наступило неловкое молчание. Некоторые переминались с ноги на ногу, смущенно поглядывали друг на друга. Горячие слова великого князя оказали на всех сильное воздействие. Неожиданно вперед вышел князь Дмитрий Друцкий. Он сорвал с головы шапку и швырнул ее под ноги.

— Погоди, великий князь Дмитрий Иванович, нас корить! — громко воскликнул он с искренним чувством. — Мы с тобой, а не куда-либо вразброд. И все ныне даем тебе в том клятву нерушимую… Предки наши, русы-воины, при войне с греками сказали Святославу Игоревичу, князю киевскому: «Где ступят копыта твоего коня, там ступят и наши кони; где твоя голова ляжет, там и мы свои сложим!» Так и мы, кои есть тут, челом бьем тебе, наш великий князь и господин! Сразимся ж с погаными как один за Русь православную!

Последние слова князя Друцкого потонули в одобрительных возгласах. Растроганный Дмитрий Иванович молча крепко обнял его и отошел.

В это время во двор въехали запыленные Ерема и Сенька. Они соскочили с взмыленных лошадей и остановились как вкопанные при виде множества таких знатных военачальников. Дмитрий Иванович шагнул им навстречу, спросил встревоженно:

— Вести какие?

— Вести, княже, важные, — ответил Ерема, преодолевая смущение.

— Молви!

Все сразу же затихли, прислушиваясь.

— Вот он из сторóжи воеводы Тупика, — кивнул Ерема в сторону Сеньки. — Вести такие: хан Мамай послал гонцов за Волгу к тамошним туменам своим с повелением тянуться к верховью Дона. Сам же начал перегонять скот и обозы с устья Воронежа сюда, ближе к нам.

— Так! — проговорил Дмитрий Иванович. — Стало быть, тронулся!

— А наша сторожа, воеводы Мелика, невзначай встретилась с рязанским князем Олегом Ивановичем. Он сам нам поведал: рати его уже собраны у старой Рязани, и он ожидает, когда ты, великий князь, позовешь его себе на помощь.

— Ишь ты, мне на помощь! — с усмешкой сказал князь. — Так! Хитрит чего-то князь рязанский. А ну, Михалыч, подай наш земельный листок.

Он оперся обеими руками о стол и впился глазами в листок, показывая что-то на нем Боброку. Все подвинулись несколько вперед и замолкли в ожидании.

— Так, так! — рассуждал вслух князь. — Гляди-ка, воевода, свои рати князь Олег собрал не на Воже, не у Зарайска, к нам поближе, дабы помощь подать скорей, а во-он где, у старой Рязани, у самого южного рубежа своего княжества. Смекаешь? Да оттуда до Мамая ему рукой подать. Вот она в чем, хитрость Олегова. А толкует о помощи, глаза нам слепит… до поры до времени.

Дмитрий Иванович оторвался от стола, прошелся в раздумье, что-то соображая, и вновь заговорил, обращаясь теперь уже ко всем:

— О самом Олеге, князе рязанском, толковать не будем. Дети и внуки наши, да и дальние потомки рассудят нас по правде. А мы ныне скажем: Олег — враг наш и клятвопреступник!

Князь умолк. Он всегда с душевной болью говорил о нерадении или об изменах князей и бояр общерусскому делу. Однако он тут же овладел собою и продолжал:

— Тут другое обмыслить надобно. У нас есть тайные вести: не все Олеговы подручные князья и бояре, даже ближние, одобряют союз с Мамаем, а иные даже хотели бы оказать нам помощь. Теперь и посудите. Ежели мы тут, у Коломны, пересечем Оку и поведем войско прямо на полдень, через Рязанское княжество, Олег может сказать своим воинам: «Москвичи нашу землю полонят, защищать ее надо. Выступим и сразимся с ними». А нам сие совсем не ко времени, весь наш замысел может пойти прахом.

— Обхитрить его надобно, — вставил Боброк, сразу понявший тревогу князя.

— А мы и обхитрим! Мы не будем тут, у Коломны, переходить Оку, а поведем войска вдоль берега сей реки до Лопасни да там и переправимся. А далее пойдем по западному рубежу Рязанского княжества. Жителей-рязанцев не будем трогать — сие мой строжайший приказ. Вот у Олега и не будет причины на нас кидаться. Так он с кукишем и останется. Опричь того, мы Олега от Ягайло отсечем, им будет невмочь соединиться, стало быть, сразу двух зайцев убьем.

Князь повернулся к присутствующим, спросил:

— Может, кому чего не ясно?

— Все ясно, княже, — ответил чей-то голос.

— Ин и ладно! А теперь, други мои, идите готовьте полки. Завтра на Девичьем поле сбор всех войск проведем. Там я и походных воевод укажу.

Все стали расходиться. Отпуская Ерему и его товарища, князь спросил:

— Ну и как там, Ерема, князь рязанский, бодрится?

— Да вроде ничего, не жаловался.

— Эх, Олег, Олег Иванович. И воин доблестный, а вот совсем очумел, — проговорил со вздохом князь, и было непонятно, то ли он осуждал его, то ли жалел. Как видно, Дмитрий Иванович никак не мог примириться с тем, что Олег откололся от общего дела и пошел ему наперекор.

Князь присел на ступени теремного крыльца.

— Чего-то я притомился. Старею, видно! — и лукаво взглянул на Боброка.

Тот покачал головой, усмехнулся в бороду.

— На похвалу напрашиваешься, Митрей Иванович. Добро, княгиня Евдокия далеко, твоих слов не чует. Тридцать лет — сие ж молодецкий век. Мне бы твои лета…

Боярин примостился рядом, с минуту выждал.

— Пришла мне на ум, княже, сей ночью одна думка. Стариковский-то сон тревожный, не спится… А думка такая. Пойдем мы походом от Оки на полдень. Но ведь замыслов сего хитрющего шельмеца Мамая мы не ведаем? Может, он узнает о нашем походе и захочет поскорее со своими союзниками совокупиться. Возьмет да изгоном и явится враз перед нами. Как быть? Мамай ведь не дурень, он выберет для боя такое поле, какое ему выгодно, и по своей привычке пошлет справа али слева в обход своих конников в наш тыл. А нам надо сыскать поле, для нас выгодное, где бы всадникам Мамаевым негде было пакости нам творить… Так не послать ли аж до самого Дона разведную сторóжу, поискать три-четыре таких места? Мы загодя и прикинем, где да как нам стать, ежели Мамай появится.

Князь, смотревший на Боброка с искренним восхищением, воскликнул:

— Ну и голова у тебя, Михалыч! Золотая! А кого же послать нам? Нешто сторóжу Родиона Ржевского?

— Нет, княже, — мотнул головой Боброк, — сам поеду.

— А и верно! Кто ж лучше тебя может там все обшарить! Поезжай сам. А сторóжу Родиона я пошлю за Лопасню к Серпухову и к Тарусе, а то и до Калуги… Надо Ягайло не упустить, присмотреть за ним.

— Добро! — согласился Боброк. — А окольничего Тимофея Вельяминова не забудь ныне же послать к Лопасне. Там надо все приготовить, особливо переправы через Оку.

Подошел Бренк, и князь заторопился.

— Ну, Михалыч, ты подбери добрых конников, коих с собой возьмешь, да бери поболее — сотню, а то и две. А мы с Андреичем пойдем проведать, чем живут люди, чем дышат.

Солнце, клонясь к западу, уже скосило свои лучи, удлиняя лиловые тени от строений и деревьев. Князь и боярин шли по улице, запруженной ратниками, лошадьми, повозками с военным скарбом, и выбрались на окраину города. Перед ними раскинулся огромный шумливо-гудящий лагерь с разбросанными повсюду шалашами, самодельными палатками и просто холщовыми навесами на оглоблях и растопыренных палках, привязанных к повозкам. Люди занимались кто чем: одни чинили обувку, другие точили мечи и копья, а третьи, прикорнув в тени, спали. Кашевары, готовя вечернюю трапезу, варили в больших медных котлах мясные щи и помешивали, чтобы не пригорела, вспухающую пузырями пшенную кашу. А молодые ратники, не ведая забот, отдавали дань веселым утехам: они сбивались в плотные говорливо-крикливые толпы, откуда звучали сопели и дудки, неистово звенели бубны и гудели трубы. То и дело раздвигались круги для плясунов, которых находилось немало. Князь с большим удовлетворением прислушивался к знакомому с детства гомону ратных людей.

Бренк вдруг спохватился:

— Совсем запамятовал, княже. Раненый татарин Ахмат, коему велел ты явиться, прибыл, однако наотрез отрубил: меча в руки не возьму.

Князь хмыкнул:

— Отчего ж так?

— Бубнит одно: супротив своих не пойду.

— Ишь ты! Гадал я, зол он на своих, рубиться будет славно, ан видно, ворон ворону глаз не выклюет. Порода одна… Ну раз так, пусть словом нам послужит. Возьми его в толмачи.

Алена, скрываясь за углом повозки, следила за Бренком. Она решила попробовать еще раз уговорить боярина взять ее в ополчение, но побаивалась князя. Уже более недели Алена была в Коломне, но так ни к одной ополченской дружине и не пристроилась: чужих не принимали. Среди ополченцев из своей деревни она тем более не хотела появляться, так же как не искала до поры встречи с Еремой: ее бы сразу разоблачили и выставили из лагеря. Она страшно боялась этого и поэтому все время, несмотря на теплынь, ходила в отцовских доспехах, в шлеме и с мечом на поясе. Когда в Коломну приехал Бренк, она сразу же устремилась к нему, но боярин и слушать ее не захотел, обозвав сосунком.

Хотя Алена и пряталась за повозкой, Бренк все же увидел ее.

— Ага! Эй, малец, а ну подь-ка сюда! Тут, княже, мальчонка один в ратники страсть как просится. Пристал как репей.

Алена несмело подошла и из-под наползшего на лоб шлема зыркнула глазами на князя.

— Ты чей? — не без любопытства спросил князь.

— Батянин.

— Ишь ты! То-то, гляжу я, ты чуть не весь влез в отцовский шлем. Как звать-то?

— Ален… Алешка… Лексеем меня кличут.

— Стало быть, Лексей божий человек, на басурман собрался?

Алена быстро закивала головой.

— А не маловат?

— Княже, я во какой сильный!

Алена даже согнула руку в локте и устремила на князя умоляющий взгляд. Он-то и поразил князя: в нем была и надежда, и страх, и смятение, и горделивая уверенность, смешанная с юношеским смущением, и одновременно какая-то упрямая требовательность.

— Мамку мою вороги извели, батяня помер… Куда я денусь? Возьми, княже…

Глаза князя повлажнели, смягчились.

— Ладно уж, боярин, возьми его в отроки к моему стягу. Мальчонка, видать, и впрямь шустрый. Вот одежонку ему выдать бы по плечу, да и меч покороче. Вишь он своим отцовским все кочки на дороге посшибал.

— Ну счастье твое — воля княжеская, — проговорил уже более ласково Бренк. — Давай беги со всех ног во-он туда, на другой край города, где выдача идет. Скажи: мол, князь велел обрядить в доспехи по росту, в шлем чуть поменьше, да и меч дать покороче. Беги!

— Ой, княже! — Алена чисто по-девичьи всплеснула руками и, даже забыв сказать слова благодарности, помчалась по указанному направлению.

Князь посмотрел ей вслед, сказал с легкой грустью:

— Жалко будет, ежели убьют мальчонку. Из него добрый воин вышел бы.

Проходя мимо толпы веселящихся ратников, Дмитрий Иванович придержал шаг, и в его глазах мелькнули озорные огоньки.

— Эх, боярин, сам бы пошел в пляс, да жалко, сан не позволяет. Все-таки я князь, да к тому же и великий. А люблю!

Бренк знал привычку Дмитрия Ивановича подтрунивать над самим собой и засмеялся.

— Вот справимся с Мамаем, уж тогда и попляшем.

— Я, боярин, за одного веселого воина трех невеселых отдам. Веселый человек, ежели он за правое дело стоит, душою чист и волею тверд.

— А я, княже, какую штуку приметил, — развел Бренк руками, шагая рядом. — Люди свои дома кинули, на битву сошлись, а об ордынцах я и слова не слыхал от воинов. Будто и зла на них нету.

Князь помрачнел, ответил не сразу.

— Зло есть, боярин. В каждом сердце сидит оно, как накипь в котле. Его снаружи вроде не видно, а ковырни — оно враз и выскакивает. — Он помолчал, а затем добавил: — Русский человек выстрадал всем нутром неволю басурманскую и ныне на врагов идет, как все едино землю орать иль хлеб на гумне молотить. И тяжко, да надо. Пора пришла.

…А у Еремы этот день оказался совсем не из веселых.

Едва только он вместе с Сенькой вышел из княжеского двора, как сразу же заторопился, хотя Сенька и приглашал его к себе домой.

— Нет, брат. Мне надо кой-кого повидать. Потом зайду.

Он бросился разыскивать в этом человеческом водовороте своих односельчан-ополченцев: Гридю Хрульца, Васюка Сухоборца и других, пришедших вместе с ними. Он наткнулся на них далеко за городом, на берегу Оки. Они гурьбой купались и немедленно пригласили окунуться и Ерему, что он с удовольствием сделал.

После купанья деревенские парни, только что прибывшие в ополчение, наперебой угощали его вареной, хорошо обжаренной курицей, кусками запеченной в муке баранины, насовали ему в рубаху пирогов с грибами и вишнями. Ерема ел и все искал случая осторожно, как бы ненароком спросить об Алене. Но один из парней сам бухнул:

— А ты ведаешь, Ерема, твоя Алена уж с неделю как утекла из деревни?

У Еремы сразу застрял кусок в горле.

— Как утекла? С кем?

— А шут ее знает с кем, — равнодушно, пережевывая пирог, сказал парень. — Сказывают, подалась не то в Москву, не то куда подалее.

Сердце Еремы пронизала нестерпимо острая тревога, настроение мигом испортилось до крайности. Сославшись на неотложные дела, он наскоро попрощался и ушел. Стало быть, утекла? А он-то собирался на денек заскочить в деревню. Ведь недалеко же. А теперь как же?

Ерема отправился бесцельно бродить по лагерю, и все ему было немило, все раздражало и злило его. Со злости он и плясать пустился в одной молодежной толпе, остервенело выделывая ногами невообразимо крутые коленца. Знакомый ратник громко подбадривал его:

Толпа улюлюкала и всячески подзадоривала плясуна.

Пересвет, еще одетый в длинный стихарь, возвышаясь над всеми, стоял впереди в кругу и с восхищением следил за ногами Еремы. Он тоже был молод, и азарт пляски постепенно вливался в его жилы. При каждом удачном коленце плясуна он крякал, топал ногой и локтем больно толкал Ослябю в бок. Тот отодвигался, но длиннорукий собрат опять доставал его. И вдруг, перекрестившись, огромный и неуклюжий Пересвет, словно глыба, ввалился в круг и, заметая хвостом стихаря пыль, пустился в пляс, лихо приговаривая:

Кругом стоял сплошной рев сотен глоток:

— Ай да монах! Гляди, робя, как сор метет! Ай спасенник!

— А ловок, чертяка!

— И уродится же этакая детина!

— Хе! На монастырских хлебах и блоха в быка выбухается!

Ослябя укоризненно качал головой: брат Пересвет — великий грешник. В Троицком монастыре отец Сергий за сие, поди, на целую неделю посадил бы на хлеб и воду.

А Пересвет так разошелся, что в пылу раза два чуть не сбил Ерему с ног и в конце концов вышиб его из круга. Вытирая пот, Ерема зло сплюнул:

— Бугай монастырский!

Настроение у Еремы испортилось еще больше. Злобствуя на всех монахов, какие только есть на свете, он выбрался из толпы.

Солнце уже давно скрылось за бугром, но прохлада летних сумерек не уничтожила досадной злости: проклятый монах так и стоял перед глазами Еремы. Немного отлегло только тогда, когда он принял участие в стрельбе из лука по яйцам. Это была хитрая штука. На ветку с рогулькой клали яйцо, а под веткой подвешивали сумку. Надо было так метко выстрелить из лука, чтобы чуть задетое стрелой яйцо свалилось целехонькое в сумку. Тогда победитель получал его в награду. Тех, кто разбивал яйцо, многочисленные судьи, стоявшие кругом, с гоготом относили к «яичникам», а тех, кто промахивался, — к «молочникам». Эта игра была придумана Боброком и пользовалась у ратников огромным успехом.

Ерема рывком сдвинул на затылок шапку и ухмыльнулся: стрелок он был отменный. Протолкавшись вперед, он вызывающе крикнул:

— А ну клади яйцо какое поболее, с утра в животе кошки скребут, яйца дожидаются!

Ратники расступились, заспорили, к кому попадет сей вихрастый: к «молочникам» или к «яичникам». Один из «молочников», отдавая Ереме лук, едко заметил:

— Не спеши языком, парень, торопись делом!

— У меня за языком и дело завсегда скачет, — в тон ему ответил Ерема и стал прилаживаться. — Жалко, малость темновато!

Когда Ерема уже готов был пустить стрелу, за его спиной внезапно раздался голос:

— Пропало! Вот те Христос, пропало!

Ерема резко обернулся. Перед ним, широко расставив ноги, стоял Пересвет.

— Покаркай тут, ворона чернохвостая! — сдерживая злобу, сказал Ерема. — Чего пропало?

— Небо! — с невинным видом ответил Пересвет. — Дыру в небе стрелой пробьешь, как туда полезешь залатать?

— Тьфу, навязался ты на мою голову, дьявол долгополый! Прилип как репей к хвосту. — Ерема зло бросил лук. — Все едино удачи теперь не жди.

— Где монах, там делу прах! — заметил кто-то глубокомысленно.

Ерема шел и зло плевался. Ну и денек распроклятый выдался: то одно, то другое, а все монах сей, чтоб ему на том свете…

Ерема не договорил. В сумерках он споткнулся о камень и чуть было не упал. Дрожа от злости, схватил его и с силой швырнул в лужу. Подняв фонтан грязи, камень выкатился на другую сторону лужи прямо под ноги молодому ратнику, одетому в новенькие блестящие латы и такой же шлем. Теперь все это было измазано. Этим ратником была Алена, которая только что получила со склада доспехи. В сумерках, да еще в мужской одежде, Ерема не узнал Алену и со злой досадой заорал:

— Чего шляешься тут, молокосос!

Алена тоже не узнала сначала Ерему и поэтому с мальчишеским проворством схватила тот же камень к бросила его в лужу. На этот раз Ерема оказался обрызганным с головы до ног.

— Ах ты дрызгун паршивый! — закричал он вне себя от гнева и, выхватив меч, устремился к Алене.

Алена не на шутку испугалась и бросилась наутек. Она добежала до повозок, ужом завиляла между ними и наконец, юркнув под одну из них, с размаху угодила в живот Осляби. Тот поперхнулся воблой и начал истово креститься.

Ерема схватил Алену за штанину.

— А ну вылезай, сопляк! Я тебе покажу!

Только теперь Алена по голосу узнала Ерему. Но тем крепче держалась за полу стихаря Осляби и все глубже забиралась под его упитанную коленку. Если сейчас она покажется Ереме, ратного лагеря ей больше не видать. И это тогда, когда ее принял сам Дмитрий Иванович и распорядился выдать ей доспехи!

Пересвет загородил Ереме дорогу и слегка отодвинул его в сторону.

— Окстись, добрый молодец! Аль ума лишился? Почто чадо клюешь?

Ерема остолбенел: опять монах! Его даже оторопь взяла: уж не играет ли с ним нечистая сила? Он сжал кулаки, постоял с минуту и, круто повернувшись, исчез в темноте. С дьявольским наваждением он не мог затевать драку.

Алена тихонько выбралась из-под ноги Осляби и огляделась.

— Ушел, ушел, не робей, парняга, — ласково подбодрил ее Пересвет.

При свете горевшего неподалеку от повозки костра монахи с любопытством начали рассматривать Алену. Ослябя хлопнул себя по коленке зажатой в руке воблой и участливо воскликнул:

— Ай херувимчик, ай ангелочек! Да откель же ты объявился, желторотенький?

Алена исподлобья посмотрела на монахов. Опасность миновала, и она осмелела. Недельное пребывание в лагере с мужским засильем показало, что надо вести себя независимо, иногда развязно, а то и задиристо. Ей так легче было скрывать, что она девушка, не обращать внимания на непотребные мужские слова и действия. Поэтому, толкнув шлем несколько набекрень, она бросила дерзкий взгляд на Ослябю.

— Аль не ведаешь? Мамка родила!

— Го-го! — загоготал Пересвет. — Во малец! Сразу видать, добрых кровей.

Ослябя укоризненно покачал головой.

— Непотребные словеса молвишь… Куда путь-то держишь?

— А на Мамая!

Пересвет вновь громко захохотал.

— Во храбрец! Алеша Попович! Одним махом семерых побивахом! Тебя как кличут-то?

— Лексеем… Алешкой мать звала.

— Вишь, угадал! И впрямь Алеша Попович.

Ослябя стоял на своем:

— Так уж и Попович. Мал ты больно. Мать, поди, во как убивается.

— Да меня сам Митрей Иванович к стягу своему приставил! — с вызывающей гордостью сказала Алена. — Доспехи вот и меч выдали.

— Мы тож к стягу княжескому приставлены, — проговорил Пересвет. — Стало быть, вместе будем его оберегать. А ты, брат Ослябя, не кори Лексея: мал да мал. Хоть и мал, да удал. Пущай ратному делу обвыкает. Ить не девка чай, а мужик.

— И такое промолвит: девица! В грех вводишь, — произнес Ослябя и покосился на Алену. Та похолодела и замерла. А Пересвет не унимался, подзадоривая Ослябю:

— А поди, брат Ослябя, не сробел бы, ежели б под бочок этакая пухленькая подгреблась? А?

— Тьфу, дурносмех! — Ослябя, подняв глаза к небу, перекрестился. — Греха не боишься, сан монашеский оскверняешь… Ох, брат Лександра, кипеть тебе в котле у дьявола, как есть кипеть, помяни мое слово.

— Намедни поймали тут с пяток баб, — не слушая Ослябю, обратился Пересвет к Алене. — Кольчуги, шеломы понадевали, мечи привесили. В мужиков, мокрохвостые, обрядились. Им ратники допрос чинят: отчего у вас ни усов, ни бород нету? А они: мы отроки, как подрастем, все будет. Смехота!

— А все ж угадали? — замирая от тайного страха, спросила Алена.

— Враз! Как шеломы-то с них сдернули, так их косищи и рассыпались по плечам. Власы отрезать то ли пожалели, то ли забыли. Умора! Ну, тут их сцапали и к воеводе.

— К воеводе? — воскликнула Алена, невольно хватаясь за шлем. — А зачем?

— Домой всех прогнали. Раз баба — сиди дома, неча в мужиковские дела встревать… А жалко! — с легким вздохом прибавил Пересвет, с ухмылкой поглядывая на Ослябю. — Там, брат Ослябя, одна была молодуха…

— Добра? — быстро спросил тот, даже подавшись вперед.

— Добрей некуда! — закатил глаза Пересвет. — Брови черные, грудь копной, а щеки — ягоды. Калач, не баба. Тебе бы в самый раз!

— Тьфу, тьфу, искуситель! — опомнился Ослябя и быстро закрестился.

Пересвет подмаргивал Алене и раскатисто хохотал. Потом приутих немного и сказал уже без смеха:

— Я же пошутил, брат Ослябя. Ты уж не серчай на меня…

Пересвет лег на спину, запрокинул руки за голову, широко раскрытыми глазами уставился в небо и сказал с какой-то тоскливой грустью:

— Ты, брат Ослябя, смирный, набожный. А я монах-воин… Я все земное страсть как люблю. И веселие люблю. За то и на битву с Мамаем иду…

— Хе, мели Емеля, твоя неделя, — отозвался Ослябя и безапелляционно добавил: — Грех все то, суета мирская… Язык твой — враг твой. Из тебя, Лександра, блажь без удержу лезет.

— Из меня, брат Ослябя, не блажь лезет, из меня человек наружу просится, — загадочно проговорил Пересвет и, закрыв глаза, надолго умолк.

Уж совсем стемнело, и костры у повозок постепенно гасли. Ослябя начал укладываться спать. Алена тоже примостилась у колеса, подложив под голову вещевой мешок. Она долго не могла уснуть — слишком много было дневных волнений. Но и теперь, когда она окончательно закрепилась в ополчении, забот было еще немало. Вспомнила про молодух, коих воеводы отослали домой. «Вот растяпы, — подумала она, — забыли косы обрезать». Она-то обрезала и даже без шлема, в одной шапке-ерихонке выглядела совсем по-мужски. Теперь бы не промахнуться, не выдать себя ничем. А Ерему она еще увидит, когда все завершится.

Ослябя заснул скоро, посвистывая носом, а Пересвет не спал: ворочался, покряхтывал. Как видно, его одолевали какие-то тягостные, неотвязчивые думы. Алене невольно пришли в голову последние слова Пересвета о человеке, который из него наружу просится. «Чудно! Какой же такой человек у него на волю просится?» — терялась она в догадках.