сентября, когда еще не полностью рассеялся утренний туман и не был до конца наведен третий наплавной мост, по первым двум уже тронулись на правый берег Дона пешие воины и повозки, а конница начала переправу вплавь несколько ниже по течению, через Татинские броды. Руководили переправой Тимофей Вельяминов, боярин Бренк и воевода Боброк, который, однако, вскоре уехал на Куликово поле, где указывал полкам, какие места им надлежит занимать.

Великий князь и Владимир Андреевич, пустив оседланных лошадей на траву, сидели на берегу реки и наблюдали за передвижением войск. Туман под лучами взошедшего солнца понемногу рассеивался, и общая картина переправлявшихся войск открывалась князьям все полнее. Дмитрий Иванович с гордостью обозревал свои многочисленные рати, которые огромной массой разбросались на этом берегу и темнели подвижными колоннами на зеленом травяном ковре по ту сторону реки. Он воочию видел претворение своих замыслов в жизнь.

Тут же, в ожидании княжеских приказаний, держал под уздцы свою лошадь Ерема, причисленный теперь к Засадному полку. Конь тыкался мордой в его шею, пытаясь мягкими, влажными губами поймать Еремино ухо. Это был вороной татарский жеребец, принадлежавший ранее Турсуну. Ахмат подарил его Ереме за спасение брата.

Полуобернувшись, но не вставая, великий князь распорядился:

— Скачи, Ерема, к Засадному полку, пускай к переправе придвигаются. А как будешь на той стороне, передай воеводе Боброку: Засадный сразу же, как переправится, направлять налево, вон в ту Зеленую дубраву, — князь показал рукой. — Там у речки Смолки пускай и затаятся… Да никому не болтай, куда да зачем идет Засадный. Идет — стало быть, так надобно, а куда — про то воеводам знать.

Ерема пружинисто, молодцевато вскочил на коня. Князь невольно залюбовался им. «Гляди-ка, — думал он, — два лета назад на Воже совсем был вихрастым деревенским увальнем, а ныне вишь какой гридь справный да ловкий». После того как Ерема спас ему жизнь, князь относился к нему с особой нежностью.

— Да, опять чуть было не забыл! — спохватился князь, когда Ерема уже готов был пустить вскачь своего жеребца. — Ты Алену-то свою сыскал?

Лицо Еремы сразу потускнело.

— Не, княже… Из деревни она пропала… Где ее сыщешь!

— Ну, не горюй, Ерема. Как управимся с Мамаем, разыщем твою Алену, да и свадьбу сыграем… Я сам буду у вас посаженым отцом и велю набросать вам в избу целую кучу куриных ножек.

Ерема уехал, а князья, сидя на траве, вновь молча стали смотреть на переправу, на реку, скручивавшую на стремнине водяные кольца.

Молчание нарушил Владимир Андреевич:

— Не забыть бы поставить средь полков бочки с водой, жбаны поболее и черпаки… На поле-то жарко будет, а воды испить — сил прибавить.

— Бренк уже позаботился, приготовил бочки, — отозвался Дмитрий Иванович.

Князья вновь умолкли. Что-то мешало течению их беседы. Обмолвившись одним-двумя словами, они опять как бы погружались в самих себя, замыкались. Всяческих хлопот в этот день у них было множество, а они сидели неподвижно, словно передыхая перед чем-то большим и важным, необычным и грозным.

Когда в старости или во время неизлечимой болезни человек намечает сделать что-либо длительное, он сразу мысленно натыкается на незримое препятствие: а успею ли? А не оборвется ли внезапно моя жизнь? Нечто подобное испытывали сейчас и оба князя. И это потаенное чувство было не страхом, а, скорее, горестным сожалением. Правда, князья были здоровы и молоды, но они были воинами. И перед ними, как только чуть-чуть отпускала суета повседневных забот, неизменно вставало то, что им предстояло совершить в ближайшие день-два. Какой окажется их судьба, останутся ли они живы или все оборвется навек? И тут же вспоминали жен, детей, неисполненные замыслы…

Да, они уже бывали в жарких битвах, но всякий раз это было внове, к этому нельзя было привыкнуть. Князья молчали, проявляя волю, выдержку, воинское мужество, но каждый из них знал, что другой думает о том же.

Владимир Андреевич задумчиво смотрел на реку и, не отрываясь от своих невеселых размышлений, сказал как будто совсем о другом:

— Гляди, брате, как вода в Дону коломутится. Как живая… И куда она торопится? Зачем спешит? Все едино канет в море да и пропадет… — Он быстро взглянул на брата, скривил губы в улыбке и сказал как бы невзначай, шутливо: — Так и наша с тобой жизнь. Вильнет хвостиком да и сгинет невесть куда…

Дмитрий Иванович тоже посмотрел на реку, вынул изо рта зелено-белесую былинку, которую грыз все время, и произнес серьезно, без усмешки:

— Нет, сия донская вода не пропадет. Она в море вольется, пополнит его хотя бы малой толикой и будет там жить. И наша жизнь не сгинет… Ведь она в деяниях наших. И коль будут они доблестны, она тож вольется в жизнь народа русского да так там и останется навечно.

— Так уж и навечно? — усомнился Владимир Андреевич.

— А как же? Вот были на Руси князья — Мономах, Невский, дед наш Калита, — мы же их чтим, учимся у них. Они незримо меж нас обитают. Так, может, и мы с тобой закрепимся в памяти потомков наших…

Дмитрий Иванович отбросил былинку прочь и прибавил уже с усмешкой:

— Правда, ежели деяния наши будут приметны, мужественны, для Руси полезны. А ежели нет, то потеряемся мы в днях минувших, как игла в стогу. Тогда уж точно — сгинем мы навечно, даже забудут, как и звать-то нас. Так-то, брате!

— А ежели приметность в деяниях наших потребна, — оживился Владимир Андреевич, — так, может, затею князя Дмитрия Ольгердовича ухватить? Ить чего ему в голову взбрело! Ежели, мол, одолеем мы ныне Мамая, а ратных сил у нас останется довольно, то не махнуть ли нам отсюда через степи на Волгу да Сарай их огню предать, как они города наши палят?

Дмитрий Иванович с интересом повернулся всем телом к Владимиру Андреевичу.

— Вот как!.. Ну и чего, по его разумению, мы в Сарае делать станем?

— Как чего? Разорим дотла ордынскую столицу, вот они и перестанут в наши земли соваться. А чего? Вещий Олег так-то мстил хазарам…

— Стало быть, станем, как ордынцы, разбойничать, мирных людей жечь? — Дмитрий Иванович вновь лег на бок, опершись на локоть, усмехнулся. — Ветра много в голове у твоего Дмитрия Ольгердовича. Хоть бы с Мамаем-то управиться… О Сарае рано пока думать, силенок маловато. А степняков и за Волгой, и далее тьма-тьмущая… Нет, брате, сие нам пока не по плечу. Да и куда там на Сарай трогаться, коль Ягайло с Олегом у нас на затылке повисли…

Дмитрий Иванович поднялся, встал и Владимир Андреевич. Вновь обретая деловую рассудительность, великий князь проговорил с укоризной:

— Поедем. Хлопот у нас полон рот, а мы тут прохлаждаемся. — Он положил руку на плечо брата, сказал с чувством: — Пока мы тут одни, давай, брате мой любезный, я обниму тебя. А то мы с тобой все на людях да на людях. При ратниках князьям негоже нежности разводить.

Когда они сели на коней, великий князь натянул повод, подъехал поближе и произнес внушительно и серьезно:

— Поезжай в Засадный. Строго проследи там, как да чего. В дубраве надобно затаиться намертво, и носа не высовывать оттуда. Ежели Мамай учует сию засаду — все пропало. Птицы и те не должны шарахаться над дубравой. Засадный может всю битву решить… Ну, а в кой час Засадному выступить надо и в сраженье броситься — Боброка слушайся. Он вдвое опытней нас с тобой… Поезжай и все там своими глазами обшарь. Мы с тобой вместе ныне в большом ответе перед нашими воинами. Упустим чего, проморгаем, Мамай спуску не даст… И ратники наши полягут тут костьми, да и нам голов не сносить… Поехали!

Великий князь пришпорил коня и рванул его в галоп. Следом за ним поскакал и Владимир Андреевич.

Они помчались к переправам.

Переход войск через Дон шел уже полным ходом. Всадники переправлялись бродами, а пешие дружины и ополченцы были придвинуты к мостам, наведенным несколько выше по течению, и ждали своей очереди.

Пересвет и Ослябя спозаранку, когда Алена еще сладко посапывала под повозкой, куда-то ушли вместе с другими ратниками. Вскоре Алена проснулась, но не вставала — так было по-домашнему уютно под теплым зипуном.

Неожиданно у повозки появился Юрка-сапожник. Он был среди можайских ополченцев, которые, подойдя к реке, расположились где-то рядом. Юрка, еще накануне привязавшийся к монахам, решил их навестить. Увидев Алену, он обрадовался и сразу же уселся, прислонившись спиной к колесу повозки. Алене этот злословец не понравился еще вчера, и она не очень-то приветливо его встретила.

— Аленя, а куда уползли твои божьи старцы? — игриво спросил Юрка, не стесняясь, как всегда, в выражениях.

Алена нахмурилась: почему он и вчера, и сегодня называет ее Аленя? Уж не пронюхал ли чего? Потом, правда, она убедилась, что Юрка имеет в виду не женское, а мужское имя. А он, не ожидая от нее ответа, расчесывал пятерней свои черные, с завитушками лохмы и продолжал тараторить:

— Слышь, Аленя, какая смехота у нас приключилась. Умора!

Юрка залился веселым смехом, сквозь который едва проскальзывали отдельные слова:

— Девок… того… поймали… К нашим можайцам в Коломне, мокрохвостые, приблудились!..

Алена приподнялась на локте, насторожилась.

— Ну чего регочешь-то как угорелый! Кого поймали?

— Да молодух аль девок, хрен их угадаешь!.. Штаны на свои гузна натянули, мечи подвесили… От пройды!

— И чего с ними сделали? — уже совсем встревожилась Алена.

— А ничего! — беспечно махнул рукой Юрка. — На Коломну-то их не погонишь, далековато. Рядили-рядили воеводы да на кашеварню их и спровадили. Пущай капусту мечами секут… От проныры-гулены!

У Алены немного отлегло, а Юрка продолжал разглагольствовать:

— Ну до чего я их не перевариваю!.. Каиново отродье!

Юрка пересел поближе к Алене, доверительно признался:

— Я их, девок-то, сызмальства не люблю. Препоганые твари! Так носы и задирают перед парнями. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Чинь-бринь, мы красавицы, мы хорошие-пригожие! У, гадюки!

— Ты чего такой злющий? Либо досадила какая?

— Кому? Мне? Хе! Да я их ногой отшвыриваю! Как завлеку какую, так и кидаю. Она плачет, а я все едино кидаю… Кучами виснут!

— Враки, поди, все!.. Так уж и виснут… — отозвалась Алена и уже чисто девичьим взглядом окинула Юрку. Гляди-кась, парень и впрямь был недурен: чернобров, статен, проворен, глаза словно стрелы. Вот лишь говорлив не в меру.

А Юрка бахвалился далее:

— Право, виснут. Вот те крест святой! Отбою нету. Так стадом и ходят. Ей-богу!

— Ты бога-то не поминай, балагур треклятый! — по-настоящему возмутилась Алена и за себя, и за всех девушек на свете. — Я бы на месте какой-либо девки не стала плакать, а враз залепила бы тебе, балабон, по мордасам.

Юрка залился звонким, вызывающим смехом и похлопал Алену по плечу.

— Не родилась та деваха, Аленя, не родилась!

— Она родилась! — все больше входила в раж Алена, явно забывая о своем мужском обличье. — Да вот беда, нельзя ей ныне добраться до твоей сопатки. Пустобрех!

— Чудак ты, Аленя! — скалил зубы Юрка, — Как ты можешь знать, родилась она аль нет?

— Стало быть, знаю! — подтвердила Алена. — Был бы ты в другом месте, она волосищи-то твои начисто б выдрала.

Юрка вдруг внимательно посмотрел на Алену.

— А чего ты так за девок горло дерешь? Аль любишь какую дуреху? Может, ты и сам девка?

Алена сразу осеклась. Опомнившись, сказала сникшим голосом:

— А ну тебя! Язык твой будто хвост конячий. Сгинь с моих глаз, вертопрах!

Она отвернулась и натянула на голову зипун. А Юрка все недоумевал:

— Ну и дела, убей меня кочерга. Такой с виду справный парень, а поди ж ты, за девок горой стоит.

В это время появились Пересвет, Ослябя и еще несколько ратников. Они тащили уже полуготовый плот из толстых бревен и горбылей.

— Ну, Лексей, выспался? — спросил Пересвет. — А мы вот плот сколотили. Пока черед на переправу до нашей сотни дойдет, мы на плоту перемахнем через реку да на том берегу и выспимся славно в холодке.

Вскоре плот был готов. Ратники погрузили на него узлы с продуктами, оружие и доспехи. Бренк распорядился, чтобы все воины имели при себе оружие: мало ли какая беда может случиться на той стороне, ордынцы могут появиться там нежданно-негаданно.

Вооружившись шестами, ратники отчалили, направив плот между пешей переправой и бродами. Плот был малость перегружен, и его могло захлестнуть на быстрой стремнине. Поэтому Пересвет и его соратники сначала держались руками и баграми за наплавной мост. Медленно передвигаясь, они миновали середину реки. Далее течение было не столь быстрое, и ратники взялись за шесты. Когда они уже приближались к берегу, случилась беда. Алена, пытаясь удержать тяжелый шест, оступилась и оказалась в воде. Ее крик, словно хлыст, ударил ратников. Они забегали по плоту, суматошно толкая друг друга, но, как обычно в таких случаях, ничего путного не могли придумать. А Алену все дальше относило от плота течением, туда, где по бродам переправлялась конница. Пересвет принялся было снимать верхнюю одежду, но вдруг его осенило, и он закричал во все горло:

— Гей, вы там, на конях! Переймите мальца! Мальца переймите!

Ослябя горестно всплескивал руками, топтался на месте и приговаривал:

— Как есть утонет! Ахти, грех-то какой!

Алена барахталась в воде, стараясь грести к берегу. Плавала она по-бабьи: загребала воду руками и шумно бултыхала ногами. Но одежда намокла, и ее тянуло книзу. А тут еще шапка наползала на глаза и сдавливала подшейным ремнем горло.

— Неужто утону? — бормотала Алена в ужасе, выплевывая воду и жадно глотая воздух. Казалось таким нелепым ни с того ни с сего вдруг утонуть. Она упрямо взмахивала руками, колотила ногами по воде, но они с каждой минутой все больше немели, становились тяжелыми, как гири. Она никак не могла вырваться из воды, чтобы хоть чуть-чуть приподняться над поверхностью и вздохнуть поглубже. Алену охватил животный страх, она чувствовала, что силы ее уже на исходе, что вот-вот холодные волны навсегда сомкнутся над ее головой, и закричала — отчаянно и жалобно.

Один из всадников, переправлявшихся через реку вплавь, резко повернул коня прямо на Алену и в тот момент, когда она, уже потеряв сознание, в последний раз показалась над водой, успел схватить ее за воротник.

— Эй, Ерема, чего поймал? — крикнул спасителю Алены один из всадников.

— Рыбу двуногую! — весело отозвался Ерема. — Какой-то леший пешком по воде пошел да и провалился. Эй, парень! — встряхнул Ерема Алену, пытаясь заглянуть ей в лицо, скрытое надвинувшейся шапкой. — Ты жив аль нет? Молчит, должно рыбы объелся.

Алена не слышала шуток Еремы, скованная обмороком. Так и вытащил он ее на берег, а когда выпустил воротник, она, словно куль с пшеном, плюхнулась на землю. Ерема уже собрался было слезть с коня и снять со спасенного шапку, как подбежал взволнованный Пересвет.

— Жив мальчонка? — в тревоге бросился он к Алене.

Ерема свистнул.

— Мать честная! Да ить это, кажись, тот самый сопляк, кой грязью меня обляпал. Эх, не ведал, ядрена вошь, а то и тянуть бы не стал!

Алена очнулась и мутным взором повела вокруг. Он задержался на Ереме, но ее веки вновь тяжело сомкнулись. Продираясь сквозь обморочное оцепенение, до ее сознания дошла наконец мысль, что ратник, сидящий на лошади, не кто иной, как Ерема. Все ее тело встрепенулось.

— Еремушка! — чуть слышно прошептала Алена и протянула руки. Но они уперлись в бороду и грудь Пересвета. С трудом открыв глаза, она посмотрела по сторонам. Ратника на лошади уже не было.

К вечеру 7 сентября переправа войск через Дон была полностью завершена. Полковые соединения сразу же заняли свои боевые места, в том числе и Засадный полк, расположившийся скрытно в Зеленой дубраве. Все было подготовлено на случай внезапного нападения ордынцев. Но они пока не появлялись.

Вместе с Боброком и Бренком великий князь скакал с одного конца Куликова поля на другой вдоль войсковых построений, придирчиво проверяя расположение полков, а также обеспечение их всем необходимым. В Большом полку он распорядился передвинуть из задних рядов вперед, к великокняжескому стягу, владимирскую, можайскую и суздальскую дружины, а к полку Левой руки добавить еще серпуховское и боровское пешие ополчения.

У мостов через Дон была поставлена только что прибывшая сторóжа Родиона Ржевского, которой было строго приказано в случае появления с тыла сегодня или завтра войск Ягайло и Олега рязанского немедленно рубить канаты наплавных мостов, лишив их возможности быстрой переправы.

Заглянул великий князь и во многие кашеварни. Их было достаточно. В больших котлах варились мясные щи и пшенная каша с маслом. Князь распорядился наварить еды с запасом: ратники должны быть хорошо накормлены сегодня и сытно позавтракать утром следующего дня, им надо набраться сил. Не забыл князь и бочки с водой, которые стояли повсюду в гуще боевых порядков. Проверил также наличие на повозках чистых и длинных холщовых тряпиц для перевязки раненых.

— А мази всякие и другие целебные снадобья есть у лекарей? — спросил он у Бренка.

— Есть, заготовили много, — отозвался Бренк.

— Так! — одобрил князь и обратился уже к Боброку: — А в Засадном как, все сделано?

— Там князь Владимир Андреевич хлопочет, — ответил Боброк. — Бочки с водой, жбаны, черпаки и все другое засадники сразу взяли с собой. А для подвоза горячей пищи отсюда я оставил Ерему с ратниками. Ее тут сварят, а как стемнеет, повезут в дубраву на повозках. Огни-то я запретил там жечь: как бы ордынцы дыма не унюхали.

— Сие разумно, — согласился князь.

Вечерело. Солнце уже упало за лес, раскинувшийся за Непрядвой, когда князь и его спутники направились к Большому полку. На полдороге их встретил воевода Семен Мелик с двумя всадниками. Князь придержал коня. Отвесив поклон, Мелик сообщил:

— Ордынский манглай появился. Он на мою сторóжу наткнулся. Мы шуганули его стрелами. Ордынцы отошли к Красному холму и начали там возводить златоверхий шатер, как видно для хана. Стало быть, и главные их силы вот-вот подойдут.

— Ага, появились — не запылились! — проговорил князь и усмехнулся. — Опоздал ты, хитроумный Мамай, опоздал! Переправу-то мы уж завершили, и путь тебе к твоим союзникам перекрыли… Поглядим, чего делать станешь.

Князь на минуту задумался, потом обратился к Мелику:

— Ты, Семен, свою сторóжу расставь перед Передовым полком, вон там, на гребне лощины. Сидите тихо, глядите в оба. Чуть ордынцы в ночи затормошатся, сразу мне знак подай. А утром присоединяй своих воинов к Передовому полку.

Мелик ускакал, отлучился и Бренк по неотложным делам, которых было еще много, а князь с Боброком решили проехать в Передовой полк, посмотреть, все ли там ладно.

Тут тоже повсюду горели костры, и по рядам уже развозили в казанках горячую пищу. Князья Дмитрий и Владимир Друцкие и коломенский воевода Николай Вельяминов приветствовали великого князя и сообщили о боевой готовности полка. Они пригласили приехавших отведать ратных щец, и те не отказались. У одной из повозок, на которой чернела брюхатая бочка с водой, на жбан положили доску — получилось нечто вроде стола. Все пятеро уселись вокруг, кашевары положили перед ними деревянные ложки и поставили деревянные же миски с дымящимися щами. Младший Друцкий поторопился, хватил щей, не остудив, и обжегся.

— Ох, дьявол, горяченько! — едва проговорил он онемевшими губами.

— А ты, княже, дуй! — посоветовал насмешливо Боброк. — Спешка при ловле блох хороша, а тут щи горячие. Они уважения к себе требуют.

Все дружно засмеялись, а Друцкий так старательно теперь дул в ложку, что почти половина ее содержимого разлеталась радужными брызгами.

Насытившись, великий князь и воевода Боброк поблагодарили хозяев, попрощались и поехали дальше. Стемнело, когда они миновали цепочку сторóжи Мелика, куда тоже умудрились уже доставить ратникам горячую пищу, и выехали на гребень небольшого холма, лежавшего между двумя враждебными лагерями.

Под высоким звездным южным небом отходил ко сну необъятный мир. Утихли кулики, спрятались в траве неугомонные, порыжевшие к осени кузнечики, исчезли столбики свистунов-сусликов, глубоко в норы ушли полевые мыши и зубастые хорьки. В уютных логовищах пригрелись степные звери, а у озер-стекляшек замолкли стаи перелетных птиц. Было еще тепло, но осень уже брала свое: из лощин и оврагов легким серым пухом наползал туман.

Сдерживая похрапывающих коней, безмолвные, как затихшая вокруг степь, маячили на фоне светлого неба великий князь и Боброк. Как два недремлющих стража, они чутко вслушивались в душную, неспокойную тишину, словно она уже сегодня таила в себе зловещие звуки завтрашнего боя.

Великий князь вглядывался во тьму, еще и еще раз мысленно представляя возможный исход будущего сражения. Отвечая ходу своих мыслей, он негромко сказал:

— Брат мой Владимир храбр и усерден зело, да горяч. Может не вовремя поднять Засадный полк. Поспешить может… На тебя вся надежа, Дмитрий Михайлович. Коль не сумеешь уловить нужный час, все сгинем…

Боброк толкнул коня вперед и неожиданно, против обычая положил руку на плечо князя. Дмитрий Иванович заметил: рука старого воеводы вздрагивала.

— Княже Дмитрий, уважь старика, — произнес тихо Боброк с проникновенной, не присущей ему нежностью. — Пошли меня в Передовой полк, а сам пойди в Засадный аль ступай к Большому полку… — Воевода остановился и закончил дрогнувшим голосом: — Коль сразят тебя, и нам победы не видать. Ты и корень, и стержень всем делам нашим… Уважь старого…

Князь крепко сжал руку воеводы.

— Спасибо, Михалыч, — ласково, но твердо сказал он. — Но ты ведь знаешь: слова и дела мои завсегда едины были… Ты, Михалыч, почитай уж тридцать лет воеводишь, многоопытен в ратных делах. Молви напрямик: коль стану на задах прятаться, могу я клич подать воинам: «Вперед, други, умрем, а не посрамим земли русской!»?

Боброк опустил голову и шумно вздохнул.

— Твоя правда, княже…

— Ну то-то же!

Оба снова умолкли, погруженные в свои размышления. Затем великий князь, как бы возвращаясь к началу разговора, произнес:

— А коль меня не станет, приказ мой тебе, воевода: руби поганых всех до единого сколь сил хватит, руби беспощадно, дабы навечно заказать им путь к нашей земле!

Оба опять помолчали, прислушались. Глухой неспокойный гул доносился из ордынского стана: там, видно, подошли главные силы Мамая. Боброк наклонил ухо в русскую сторону. Оттуда не было слышно ни одного звука, лишь далекими свечками мерцали в легком тумане лагерные костры. Это была добрая примета. Боброк слез с коня, приник к земле и затих, потом медленно поднялся и незаметно смахнул слезу:

— Победу чую, княже. Одначе тяжко стонет земля. Много костей русских поляжет на сем поле Куликовом…

Князь верил вещим словам старого воеводы. Он несколько минут перебирал в руках поводья, затем строго произнес:

— Без жертв, Михалыч, большие дела не деются. Слава земли родной всегда умножалась кровью лучших ее сынов.

Ерема уже давно отправил с ратниками повозки с казанами горячей пищи в Засадный полк, а сам, как было велено, остался с двумя воинами ожидать воеводу Боброка. Ему не сиделось на месте. Не страх перед завтрашним днем, а щемящее чувство одиночества и смутного беспокойства, словно камень, давило его грудь. Тысячу раз задавал он себе вопрос, куда могла деваться Алена, и столько же раз не получал ответа.

«Сколь людей вокруг, а весточку о ней, хоть бы махонькую, никто не подаст», — с тоской думал Ерема, бродя от костра к костру. В лагере мало еще кто спал. Ратники, плотно поевшие и отстоявшие короткий молебен во славу победы, теперь, перед сном, отдыхали. Иные занялись своими маленькими делами: кто оттачивал меч, кто чинил обувь, а многие собирались у костров послушать занятные байки бывалых людей.

Кузнец Васюк с подчеркнуто серьезным лицом, подбрасывая в огонь сухие коренья, не спеша продолжал под смех слушателей рассказ про попа:

— Да… А поп тот страсть какой дотошный был… Все на прихожан пошумливал, к Христову слову исправно их приклонял да поучал, какой в церкви порядок должон блюстись по закону божию. «Творите все так, как аз творю». Ну, людям чего, попу видней… Поп крестится, и прихожане крестятся, поп поклон до земли, и они тож… Вот раз возьми да и случись беда-злодейка: попал попу в лапоть уголек с кадила. Эх, как начал он тут взбрыкивать, чисто жеребчик годовалый. А люди, как велено, тож от попа не отстают… И пошла кутерьма!

Громкий смех прервал рассказчика, но Васюк не смеялся, только глаза его лукаво поблескивали. С невозмутимо серьезным лицом он закончил:

— Да… Сказывали, одна старуха так поспешала за попом, аж под ней место на земле взмокрело…

Снова взрыв смеха. Гоготавший громче всех Гридя увидел Ерему, обрадовался и сказал сквозь смех:

— Прилипай к нашему огню. Тут дядя Васюк животы нам надрывает.

— Недосуг, Гридя, недосуг, — отозвался Ерема и отошел в сторону: ему никак не хотелось, чтобы его опять начали расспрашивать об Алене.

От другого костра до него донесся чей-то хрипловатый голос:

— Скулемать-то рубаху мужу баба с грехом пополам скулемала, а дыру для головы проделать не додумалась. Мужик ее, рубаху-то, пялит на кубырь, а она не того, хоть тресни. Тут баба и докумекала, как горю подсобить: взяла дубину да и давай мужика по голове дубасить. Глядь, дыра-то в рубахе и показалась…

— А мужик чего ж? — полюбопытствовал кто-то.

— Мужик? — с хитрецой произнес рассказчик и подмигнул: — Мужик, сердечный, копыта врозь, да и помер.

Едва стих смех, как кто-то с ехидцей загадал загадку:

— После семи лет чего с козой будет?

Все примолкли. Что же в самом деле будет с козой после семи лет? Ерема знал нехитрую отгадку: просто козе пойдет восьмой год. Он и сам мог бы рассказать с десяток забавных баек, но сейчас ему было не до смешного.

Неподалеку, в свете огня, Ерема увидел пожилого строгого ратника. Он стоял на коленях лицом к востоку и горячо молился. Ерема вспомнил: завтра суббота, рождество богородицы. Надо бы помолиться…

Ерема вздохнул и присел у одной из повозок, прислонившись спиной к колесу: молитвы никак не шли на ум.

Далеко-далеко на западе отдавал неясным светом кусочек неба, но над головой оно было черным, как деготь. Звезды, яркие и четкие, переливались скачущими искорками. Казалось, вот-вот они рассыплются на мелкие огненные крошки и дождем упадут на землю. Ерема присмотрелся было к одной более крупной звездочке, но она вдруг сорвалась с места и, оставляя на небе гаснущую ниточку света, пропала во тьме.

«Должно, помер кто-то, — подумал он, — может, вскорости и моя звездочка так-то закатится…»

Слово «звездочка» опять навело Ерему на воспоминания об Алене, и он шумно вздохнул. Было времечко, когда они вместе отыскивали на небе каждый свою звездочку. Один раз даже спор вышел: Ерема выбрал себе самую крупную звезду, а Алена заявила, что уже давно за ней приглядывает… Он, дурень, спорить тогда стал. Да ныне он отдал бы ей не то что одну звездочку, а все небо со всеми звездами…

— Эге, да тут никак Ерема! — раздался вдруг откуда-то из-под повозки голос Пересвета. — Зачем ночь тревожишь вздохами, добрый молодец?

Ерема вздрогнул от неожиданности и заглянул под повозку. Пересвет лежал по ту сторону ее, и на его широком добродушном лице в отсвете костров играла усмешка.

— Опять ты! — И в тоне Еремы прозвучала не то досада, не то раздражение.

— Ты, Ерема, сердца-то на меня не держи, нам делить с тобой нечего.

Пересвет выбрался из-под повозки, сел рядом с Еремой и произнес все так же с улыбкой:

— Все серчаешь? Ну и задиристый же ты парень… Может, нам завтра на том свете встреча выйдет, а мы и там сцепимся. Ить господь, поди, осерчает на нас за сие, да и прогонит к дьяволу в пекло. Так ли, брат Ослябя?

Ослябя не ответил: посапывая носом, он уже спал. Ерема примирительно махнул рукой.

— А ну тебя!

Он отвернулся и после некоторого молчания спросил:

— А утопленник, коего я из воды вытянул, жив?

— Живехонек, и шерсть уже обсохла.

— Ишь бесенок, живуч! — крутнул головой Ерема. — Поди, не одного ордынца укокошит…

Алена начала уже было дремать, когда голос Еремы сразу вспружинил тело, мигом прогнал сон. Она схватилась онемевшими руками за колесо, прижалась пылающим лицом к холодной шершавой спице. От ее обычной сдержанности по отношению к Ереме теперь уже мало что осталось. Теперь ее сердце рвалось к нему, стучало гулко и часто, словно там, в груди, кто-то ковал раскаленное железо. С ее губ уже готово было сорваться родное и ласковое слово, но огромным усилием воли она сдержала себя. Благоразумие и на этот раз не покинуло ее. Именно сейчас, накануне великого дня, она не хотела, чтобы открылась мнимая принадлежность ее к мужскому полу. Вот ежели б монахи, к которым она успела привязаться всей душой, провалились бы куда-нибудь, хоть на одну минуту, и она осталась бы вдвоем с Еремой, вот тогда бы…

«А чего тогда? — остановила она сама себя. — Ведь Ерема заорет на всю округу: «Алена, моя Алена!» Да и как его уговоришь не раскрывать ее секрета? Он сразу же воспротивится посылать ее под ордынские стрелы, и все кончится, как у тех девок, кашеварней».

И Алена осталась неподвижной, по-прежнему прижимаясь к колесу. А Ерема уже совсем по-дружески спросил Пересвета:

— У тебя жена-то есть?

Он подсознательно действовал по пословице: «У кого что болит, тот о том и говорит».

— Я, парень, монах, — ответил Пересвет. — Чужих, ежели муж зевка даст, не таю, ласкаю, а своей нету, не положено.

— А у меня в деревне невеста осталась. Аленой звать, — доверительно наклонившись к Пересвету, сказал Ерема и добавил с восхищением: — Ух, егоза!

— Добра? — осведомился монах.

— Добрей, хоть весь свет обыщи, не сыщешь! — с жаром ответил Ерема, блаженно улыбаясь.

Пересвет решил его подзадорить:

— Пока ты, парень, возвернешься домой, твоя Алена себе чернобрового найдет. Девки-то не любят долго ждать своих женихов, сразу хватают чужих.

— Не-е, — повертел головой Ерема и уверенно ухмыльнулся, — она рыжих любит… Да вот беда, монах: пропала моя Алена.

— Как пропала?

— А так! Как похоронила отца, так и ушла из деревни невесть куда.

— Вот оно как! Может, она тут, с нами на ордынцев собралась?

— Приглядывался уж, да нигде не приметил…

— Вот незадача, — участливо проговорил Пересвет. — Может, Лексея разбудить? Он, кажись, из ваших мест. Авось слыхал чего про твою Алену.

— Не надоть… Чего малец может разуметь в таком деле…

Ерема лег на спину, глубоко вздохнул. Своим добрым сердцем Пересвет учуял, какое большое, одухотворенное чувство охватило Ерему и как тяжко переживает он разлуку с любимой.

— Вижу, как ты, парень, маешься, — проговорил он сочувственно. — Оттого и тоска твоя безысходная, да и лютуешь оттого ж. Небось от той злости и на меня, как кобчик, накидывался…

Пересвет устремил взгляд в темноту, произнес, как бы ни к кому не обращаясь:

— Эх, бабы, бабы!.. Как вы есть сотворены из ребра Адамова, так, видно, с той поры и притаилась хворь по вас под ребрами у мужиков. И какая прилипчивая хворь-то! Ну тебе ни огнем ее не спалить, ни водой не залить…

К повозке подскочил запыхавшийся ратник, громко крикнул:

— Ерема, ты тут? И куда ты пропал? К воеводе давай немедля…

Ерема быстро поднялся, отряхнул одежду, поправил меч, сказал наскоро:

— Ну, прощевай, монах!

Алена встрепенулась. Вот сейчас он уйдет! Вот сейчас оборвется ниточка незримой связи ее с любимым! Он опять потеряется в этом скопище людей. А вдруг он уходит навсегда!

И Алена не выдержала. Она вскочила, ласточкой облетела вокруг повозки и, задыхаясь, шепнула в темноту:

— Еремушка!..

Пересвет перехватил ее за руку.

— Ты чего, малец? Ай приснилось дурное?

Алена не отвечала, устремив взгляд в темноту, поглотившую Ерему. Потом она упала на то место, где он только что сидел, и дала волю слезам. Пересвет встал и, взяв ее на руки, по-отечески уложил на прежнее место.

— Никак простыл мальчонка. Либо после купанья лихоманка его схватила, — озабоченно бормотал он, прикладывая ладонь к горячему лбу Алены.

Алена долго лежала неподвижно, уткнувшись в зипун, и на все расспросы Пересвета не отвечала ни слова. Он оставил ее в покое, укрыл своим зипуном и улегся рядом.

Немного успокоившись, Алена вытерла слезы, легла на спину да так и затихла, устремив взор вверх, на блескучую россыпь далеких звезд. В груди ее медленно рождалась ласковая и грустная песня о разлуке. Понемногу песня выходила наружу и наконец полилась негромко и чисто:

Песня замолкла, словно утонула в предвечерней мгле, Пересвет после некоторого молчания шумно вздохнул.

— Добрая твоя песня, Лексеюшка, душевная! В человеке самое дорогое — душевность. Ежели есть она, и человек есть, — проговорил он с сердечной теплотой. Потом добавил: — Вот, к примеру, сей Ерема. В нем душа скорбит и бьется, как птица в сетке… Дай бог сыскать ему свою Алену.

Алена ничего не ответила.