— Все вовремя, — бабахнул Петр на стол пачку бумаг. — Давай смотреть, что тут батя оставил. Какой там год?
Пока ехали по городу, я в двух словах обрисовал ситуацию. Но рассказывать язык не поворачивался. Такая жадность обуяла, хоть волком вой. С одной стороны, стыдно, а с другой… Вот и сейчас сижу, с собою борюсь, а так хочется схватить архив Петровского папаши — и за дверь.
«Только не ждет тебя там никто, — сам себе говорю. — Разве что Козлякин и компания. Читанёт сейчас бумаги. Поймет, что внизу интерес есть, и закрутится все сначала…»
— Какой год, говорю? — рявкнул Петр, возвращая меня в реальность. — Чего замер-то?
— Лихорадка, — буркнул я.
— Чего?
Покаялся:
— Золотая лихорадка. У меня так в начале каждого мероприятия, когда ищем что-нибудь ценное. Сильно хочется одному владеть…
— Странно, — пригляделся ко мне Петр. — У меня такого не было.
— Обычно справляюсь, — хвастаюсь. — А вот Козлякина вашего, скорее всего, именно она скрючила.
— С ним вообще загадка, — заговорил хозяин дома, что-то вспоминая. — У него перед самой войной в «подземле» чутье открылось. Моему товарищу хвастался как-то, что, если кто ненашенский в шахты заходит, чует он их.
— Лихо, — прикинул я перспективы соревнования с эдаким подземным жителем.
— Потом я и сам кое-что видел, — продолжил Петр. — Когда самая заваруха внизу началась, он на меня настоящую охоту открыл. Я тоже его присутствие как-то улавливал. Потушу иной раз фонарь и сижу — не шевелюсь, шорохи вокруг себя слушаю. Один раз так же устроился, уши растопырил, и вдруг бежит кто-то бойко. Лучик света уж появиться должен, а все нет. По шагам слышу: небольшого росточка бегун. Топот уже рядом — еще метр, еще. Я забурник поднял и стою за поворотом. Темнота кромешная — глаз коли. Вываливается тут кто-то из штрека и как шарахнется от меня, будто увидел. Слышу, упал он и говорит вдруг голосом Козлякина: «Не убивай меня, Петруха, я же не знал, что ты тоже видишь». Напугался я тогда сильно. Фонарик включил, а он как завопит снова: «Не убивай!» — и ходу на карачках, только не так ловко, как по темноте. Ослеп будто. Раза три на стенку налетел.
— Так что, прямо в темноте бегает? Видит как-то?
— Его спросить случая не представлялось, а вот Заморенка я на поверхности разок прижал, тот и подтвердил, что не все в порядке с Вовой. Причем откровенно рассказывал — будто на исповеди. Предлагал еще мне войну прекратить, а я и не участвовал в ней, сказал только: сами разбирайтесь. Не люблю я этого Заморенка, всегда пакостный был, а потом, когда в тюрьму попал, так все его нутро окончательно и проявилось.
— Уголовник?
— Да. Потом много раз попадал. Последний срок вообще где-то по России катался и освободился в самом начале девяностых. Местные сидельцы его побаиваются, он среди них в авторитете.
— А ты?
— Что я?
— Не побаиваешься? — поддразнил я.
— Отвык я бояться, — ответил Петр, и мне вдруг стыдно стало за свою язвительность. — Отвык, а потом, Козлякин во много раз опасней, так что нам с тобою нужно хорошенько подумать, прежде чем собираться вниз идти.
— Да уж, — поежился я. — Хорошая у нас компания получается: уголовник, монстр подземный, которому и фонарик не нужен, и мы — котятки…
— Ну, не совсем так, — улыбнулся Петр. — Меня-то никому прибрать не удалось. Один раз Володька меня таки подкараулил, но почуял я за спиною что-то. Присел, а тут он через меня и кувыркнулся. Кувалдой бил. Хотел в голову угадать, да не попал, а в рукопашной ему со мной не тягаться. Я ему тогда ключицу выломил, когда сцепились, но он меня зубами цепанул и вывернулся.
С этими словами Петр расстегнул рубашку, и я увидел около левого соска шрам.
— Чуть напополам не перекусил, — улыбнулся собеседник, — а сам в проход нырнул. Две недели его потом не было, и полагал я, сгинул он где. Но нет. Выбрался. Представляешь, с одной рукой и с горизонта сто сорок метров.
— Может, там ходы какие?
— От того места не знаю таких, — жестко ответил Петр. — Только лестницы, и те гнилые. И еще скажу: я с одной рукой там бы и остался.
— Да уж, — задумался я. — На самом деле, стоит все взвесить, прежде чем вниз соваться…
— Не дрейфь, — улыбается партнер. — Я же говорил тебе, есть у меня запасные маршруты. Даже если все рухнет, выплыть можно…
— Выплыть?
— Именно! Там метров шесть только пронырнуть. Вещи, правда, придется бросать, зато сами выскочим только так…
— А фонари?
— Водолазный возьмем, — ответил Петр и ткнул пальцем в рюкзак, — не проблема. У меня есть.
— Вода холодная?
— Байкальская, — засмеялся партнер. — Градусов шесть. Эти метры можно и голому, хотя в одежде лучше.
— Ну да, — вспомнил я свои дальневосточные упражнения. — Нырял я в одежде при двенадцати градусах, и ничего…
— Ну ладно, этот случай крайний, — заключил Петр.
И рявкнул, возвращая меня к действительности:
— Год какой, говорю?
Журналы друзей, инженера и геолога, были похожи. Правда, каждый писал о своем. Записей о сероводороде не оказалось, вернее, были, но зашифрованные.
Ориентиром послужили даты из Быковского письма.
— Гляди, — ткнул Петр пальцем в журнал отца, — семнадцатое марта, принято решение о консервации шахты, «св». на отметке 172.
— Все правильно, — важно развалился я в кресле с письмом Петровича в руках. — Горизонт 172 метра. Св. — сероводород. Совпадает. Дальше смотри.
— Снова появился запах св., — загудел Петр через минуту. — Принято решение установить задвижки.
— Число?
— Двадцатое марта.
Скомандовал:
— Дальше!
Партнер удивленно глянул на меня, хмыкнул и опять в журнал уткнулся.
Молчал минут пять. Сопел, вглядывался в записи и водил по бумаге пальцем.
— Четвертое апреля, — заговорил наконец Петр. — Запаха св. нет. Принял решение на замуровку «зв».
— Замуровка зв. — задвижки?
— Скорее всего.
— Еще что-то есть?
— Смотрю.
Время ползло настолько медленно, что, казалось, я не смогу и пошевелиться. Встал. Все в порядке. Ждать больше не смог и полез в журнал через плечо Петра. Тот потеснился.
Смотреть было не на что. Сплошные поломки, аварии и замены оборудования.
Предложил:
— Давай еще раз четвертое апреля глянем.
«Запись как запись, — рассматривал я. — Замуровать “зв”. Карандашом пишет. Удобно, если что не так, подтер и переписал». В этот самый момент и увидел я подчистку на строчке рядом с 4 апреля. Присмотрелся. Так и есть, резинкой терли. Какие-то несколько букв или цифр.
Показал Петру. Тот поглядел, поглядел, перевернул лист и стал рассматривать его с другой стороны.
— Неаккуратно, — произнес он неожиданно.
— Чего?
— Неаккуратно, говорю, — ответил Петр, и в голосе его послышался азарт.
— Чего там?
— Рука у бати тяжелая была.
Отойдя от стола, хозяин дома стал копаться в секретере.
— Не трогай! — неожиданно закричал он, когда я потянулся к журналу.
«Разорался», — фыркнул я про себя, но все-таки отошел.
— Тяжелая рука у бати, — бормотал Петр, пытаясь найти что-то в темной глубине. — Тяжелая… Вот оно.
Он достал большое увеличительное стекло и буркнул:
— Отойди.
Я молча отстранился.
— Он, когда писал, давил сильно, — пояснял Петр, устанавливая настольную лампу. — Буковки-то стер, а следы остались. Спереди не видно почти, а на оборотной стороне кое-что есть.
Линза нависла над журналом летающей тарелкой.
— Вот, — через несколько секунд сказал он. — Гляди.
В ярких лучах лампы просматривались перевернутая цифра 1 и буква Х.
— Схема номер один, — торжественно произнес Петр. — Они у него в отдельной папке были, вот только я, похоже, дома их оставил.
— Как так?
— Отдельно лежали. Забыл, — виновато буркнул он.
— Поехали, — поднялся я. — Заберем.
Схемы были на месте. Изрисованные листы кальки и миллиметровки покоились на стеллажах.
Смотреть сели прямо здесь же.
Пока ехали, Петр переживал. Успокаивал его, как мог: мол, не может за один день приключиться столько несчастий.
Так и вышло. На дворе лишь тихо гавкнул старый пес, изображая перед хозяином усердную работу.
Разложили схемы перед собой. Сразу откинули те, на которых были нарисованы электрические сети. Через минуту рисунков осталось два. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это один план, разделенный на две части: Сх. 1 и Сх. 1.2. На одной нарисована замурованная задвижка, но без листочка с надписью 1.2. все оказалось бы бесполезно.
На нем давался подробный маршрут со всеми привязками.