Пока спать укладывался, никак из головы моей не шла серая туша с глазами за скалой. Анечка тоже блеск какой-то видела. «Ну не массовая же галлюцинация? — сержусь. — Была и нету — будто через стену прошла». Следов тоже не нашли — камушки под ногами да скала. Петр этот фокус на Козлякина списал. Мол, тот мастер на эдакие шутки.

Козлякин, конечно, Козлякиным, а вот покоя теперь нет.

Обсудили поход. Немало неприятных мгновений пришлось пережить нам, когда я в штреке от лучей фонариков прятался, а Петр в вагонетке лежал. Распластался я там по стеночке с веревкой в руках и жду. Решил твердо: «Зайдут в штрек — валю на голову крепь».

Сразу спокойнее стало, и почувствовал, что задумка моя верная.

Разговора почти не слышал. Тихо шептались. Показалось лишь, что один из них с акцентом кавказским говорил, и больше ничего. Минуты через две потопали они дальше. Сразу свободнее задышалось. «Буду сидеть, пока Петруха не позовет», — думаю, а сам к выходу тянусь. Фонариков вражеских не видно. Нырнули куда-то или за поворот ушли.

Присел на корточки и Петровых движений жду.

Заворочался.

— Миха, — шепчет. — Где ты?

— Тут, — отвечаю. — Свет включим?

— Вали на голос, — говорит. — По вагонеткам метров сорок еще вслепую прогуляемся.

Сделал я пару шагов — и вот он, состав, навечно остановивший бег свой под землей.

Через пару вагончиков в Петра уткнулся.

— Пошли, — шепчет мне проводник. — За ремень от ружья держись.

Ногами, будто слепые, перебираем. Правой рукой железо вагонеток щупаю, а левой намертво в поводыря вцепился. Со стороны наверняка та еще картинка.

Топали минут пять-семь.

— Обходим, — Петр шепчет. — Ремень не отпускай.

Шаг, еще один. Слышу, как-то по-другому пространство шуршит. Коридор, что ли.

— Включаюсь, — Петр говорит.

Лучик света — пых. Смотрю, а мы действительно от вагонеток в сторону ушли и стоим в каком-то штреке.

На стене жила слюдяная блещет и даже бирка фанерная висит, как в магазине хозяйственном.

— Обратно по-другому пойдем, — говорит, — у них где-то в этой стороне лежка.

— А кто это?

— Проводником Заморенок. Здесь его территория, вот и ходит, не сторожась. Сегодня на руку вышло.

— А может быть, они случайно здесь?

— Не думаю. Если в одно время столько народу в шахты спускается — жди беды, и повод для такой суеты, как правило, один.

— А Козлякин?

— Сто процентов — здесь, и это хорошо.

— ??

— Палки в колеса всем будет вставлять. Парням этим тоже мешать будет. Особенно когда они на его сторону явятся. Нам же с тобой, пока оторвались, поработать надо. Пошли.

Двинулись мы ходко так. Петр фонарик мне включать запретил. На одном идем.

На повороте фантик от «Барбариски» нашли.

— Там их лежбище, скорее всего, — говорит Петруха и в темноту рукой машет.

Я не уточняю. Иду за ним, а самого азарт берет. Повороты. Переходы. Один раз пришлось под заваленными крепями ползти.

Петр чертыхается.

— Изменились шахты, — шепчет. — Пройти бы…

Как думал, так и вышло. Купол какой-то, с его слов, осел окончательно, и придется нам еще большего кругаля давать. Поднялись по старым лестницам метров на десять и закружили по коридорам. Чувствую по суете партнера — подходим, и тут раз… и стоим на краю.

Под ногами зал здоровенный.

— Рудничный двор номер пять, — рассказывает Петруха. — Лестницам, как и думал, — хана. Придется по веревочной спускаться. Лазал когда по такой?

Тащит из сидора своего тюк, а оттуда перекладинки деревянные торчат.

— Смотри, как ловко выходит, — говорит и вниз показывает, — даже вязать не надо — крючьями зацепим.

Давай он ее под ногами прилаживать. Присмотрелся я, а там как специально арматурина приделана на забитых в скалу костылях.

— Крепеж старой лестницы, — говорит проводник мой. — Похоже, получится даже вниз ее сдернуть.

Не стал я его ни о чем расспрашивать и поинтересовался только:

— Кто первый пойдет?

— Давай я, — удивляется Петруха. — Нет разницы.

Я рукой машу: мол, сам решай. Полез он через край, а я втихаря смотрю, как это правильно делается. Ловко Петр ползет — как в цирке или фильме каком.

Когда внизу оказался, фонарем моргнул: мол, делай, как я.

Включаю свет и давай корячиться, а лестница уворачивается, будто живая, и никак не удается ногу на ступеньку красиво поставить. Решаю: «Лезу как попало», — и в это время Петр снизу лестницу натянул. Заперебирал я ручками-ножками, а у самого мандраж. Скала-то мокрая, и мысли мои наверху, около арматурины, за которую Петр крючьями уцепился.

Показалась мне эта дорожка неблизкой. Когда камень под ногами нащупал, то взмок, будто машину угля перекидал.

— Теперь сдернуть пробуем, — Петр говорит и лестницу трясет, волны по ней пускает.

Отцепились крючья лишь с пятой попытки. Я уж переживать стал.

— Ну все, — Петруха выдохнул. — Там наш штрек.

И рукой в темноту машет. Гляжу — рельсы, по которым вагонетки идти должны, над пустотой висят.

Поясняет:

— Давно все рухнуло, лет пять как. Будем надеяться, что нужный нам угол не завален.

— А вниз как?

— Я же говорю, лестницу поставил.

Подходим к краю. Смотрю, не так уж и высоко здесь — метра три-четыре. Вагонетки, что с путей съехали, внизу валяются, а сверху вода бежит. Много воды.

Петр рассказывает:

— Там еще водопад за поворотом должен быть. Приток речки Слюдянки сюда ушел.

Полезли. Я первый. «Надо, — думаю, — труса в себе придавить». Ступени мокрые, а деревяшка будто каменная. Один ручеек противный сверху течет — то в лицо мне попадет, то за шиворот.

Гадко, мокро, но терплю.

Когда вниз спустился, радость появилась непонятная, будто штрек заветный нашли уже. Чуть не заплясал, но сдержался.

Петруха сопит следом. Секунда — и рядом, лишь зловредный ручеек в одиночестве лестницу поливает.

— Водопад смотрим? — спрашиваю.

— Потом. Нам в другую сторону. Пристреляемся, пока все спокойно.

Захотелось повредничать, но понимаю, что прав Петруха: пока никто не мешает, надо работать.

Развернули план.

— Половины примет нет уже, — Петр шепчет. — По всему получается, на той стенке штрек этот замурован. За поворотом.

Идем. Воды здесь в разы больше.

Когда базовый лагерь ставили, все хотел предложить прямо к месту работы переехать, но жить здесь невозможно — сейчас вижу. Воздух влагой насыщен, и сырость во все щели лезет-щекочется. Если не двигаться — не согреешься, не говоря уже о сне.

Петр по стене шарит. Шепчет чего-то. Потом рукой манит.

— Иди, — говорит, — по той стороне, на высоту своего роста скалу осмотри. Прав Быков, похоже, батя замаскировал все от греха.

Давай мы скалу вылизывать. Я чуть носом по ней не ползаю, но никаких признаков. Отвлекаюсь еще постоянно. Когда к самому краю подошел, громкоговоритель увидел. «Колокольчик». Висит так сиротливо, и обрывки проводов грустно вьются. Недолго глядел, а вот мысли все к нему возвращаются. До половины дошел и решил сначала начать. Думаю: «Может, пропустил чего?»

Сосредоточился, и… нет результата.

Петр свою часть скалы досмотрел и над планом колдует.

— Здесь должен быть, — шепчет. — По всему, здесь…

— Давай осмотрим еще раз, — предлагаю. — Ты — мою сторону, я — твою. Вдруг зевнули?

Полчаса прокопались — ничего.

— Порода осела метра на три, — говорю ему. — Может, там она.

И наверх показываю.

— Не должно. Все, как на плане, и по расстоянию подходит.

— Ну что, еще пошаримся или обратно? — спрашиваю.

— Уходим, — безнадежно рукою Петр махнул. — В лагере будем голову ломать.

Вернулись быстро. Фонарики не выключали и не прятались. На козлякинскую сторону сразу не пошли. Петр захотел ловушку посмотреть, что я нащупал. Когда за вагонетками в штрек завернули, почувствовал, что злится товарищ мой. Стал успокаивать. Сейчас, мол, в лагере еще раз план поглядим-посоображаем. Надежда умирает последней…

Но Петруха вовсе не на это сердился, а на то, что кто-то опять войну под землей начинает.

— Свежая, — говорит он и веревку от ловушки трясет. — Всего за год должна раскиснуть-сгнить, а эта новая.

— Козлякин? — спрашиваю.

— Юрка не лучше, а может, и хуже еще. Вовка многое в истерике делает, а Заморенок — парень расчетливый. Все спланирует и хладнокровно исполнит.

— Почему же он до сих пор Вовчика не прибрал? — интересуюсь.

— Ну есть, наверное, интерес какой. Если бы тот мешался сильно, так давно бы его не стало…

Показал еще мне Петр отметину меловую над штреком.

— Запомни, и, если придется здесь идти, о ловушке не забывай.

В лагере нас Анечка новостями встретила. Оказывается, они с Лысым воду хорошую искали. Те ручьи, что возле лагеря, известковый налет дали на котелке. Пока ходили, все казалось им, что следят за ними. Как раз после этой истории и высветила она на стене непонятное что-то. Я только краем глаза увидел эту массу и блики от глаз. Петр тоже.

Пока разворачивались, исчезло все куда-то.

Жутковато мне после стало. Лежу в спальнике, и так хочется к Анечке перебраться, но девчонка наших отношений, похоже, при всех выказывать не хочет. Не подает виду.

— Спать будем теперь по очереди, — Петр вещает. — Мы с Михаилом отдыхаем четыре часа, и по новой на поиски.

Тут защелкали у меня в голове буковки, как на пишущей машинке, и письмо Главного Геолога перед глазами встало.

Говорю:

— Помню, Быков про укромное место писал, а там, где мы искали, — как на выставке. Значит, говоришь, батя не собирался эту историю рассказывать?

— Судя по тому, что мои походы вниз ему поперек горла были, точно не собирался!

— А не мог ли он зашифровать там что-нибудь еще?

— Посмотреть хочешь? Сейчас?

— Ну да. Иначе не усну.

Быковское письмо вспомнилось: «Надеюсь незримо пройтись с тобою по шахтам». Вспоминаю и чувствую, что не один я сейчас.

Петруха планом шуршит и в свете фонарика его рассматривает.

— Давай гляди, — говорит.

Обреченно так это прозвучало: мол, хрена ли смотреть?

Беру планчик. Изучаю. С местом Петр, конечно, не ошибся, а вот нет ли камней подводных?

Лысый проснулся:

— Отдыхайте давайте, — шепчет, а сам планчик как увидел, так и потянулся: мол, дайте-ка и мне поглядеть.

— Аккуратней, — говорю, — здесь тушью нарисовано. Смыться может.

— Ксерокопия, — неожиданно Петр говорит. — Просто бумага на кальку похожа.

И тут осенило меня, что, может, и не переснялось что-нибудь на ксероксе.

— А первый экземпляр где? — спрашиваю.

Засопел Петруха по-кулацки так жадненько и хрустит бумажками.

— Все точно должно быть, — говорит.

— Калька-то отцовская не сильно прозрачная, — отвечаю. — Я же помню. Ты с одной стороны копию снимал?

— Ну.

— А теперь давай фонариком просветим и сравним, — отвечаю ему, а сам листок переворачиваю.