Чудеса в решете, да и только! Мой 19-летний внук Лео Соловьев из Ситки, бывшей столицы русской Аляски, — из молодых да ранних: пропускает семестр в колледже по причине чрезвычайной занятости в избирательной кампании Хиллари Клинтон в Пенсильвании, хотя изначально, как и большинство американской молодежи, болел за ее соперника социалиста с человеческим лицом Берни Сандерса, но тот сошел с дистанции и сам теперь ее пиарит. А что ему остается?

Эквилибриум: паника Хиллари и оптимизм Дональда

Тем временем дед моего внука, то бишь автор этой статьи Владимир Соловьев, получает благодарственное письмо от Дональда Трампа, который разузнал про московское издание нашей — в соавторстве с Еленой Клепиковой (по совместительству моя жена) — книги про него (пусть не только про него, но на обложке его имя и физия) и сообщает, что хоть книга по-русски, но он выставил ее на всеобщее обозрение в своей штаб-квартире в Trump Tower на 5-й Авеню как доказательство своей популярности в России, а с ней он хочет установить нормальные отношения, а то сейчас, при чмо Обаме, они ниже плинтуса, а при Биллари Клинтонах, если они вновь, хоть и путем рокировки, оккупируют Белый дом, опустятся еще ниже, хоть ниже и некуда.

Письмо от Трампа пришло в мое отсутствие. Пока я почти весь август прохлаждался в Национальном парке Акадия, штат Мейн, спасаясь от нью-йоркской невыносимой липкой жары (три «h» — hot, hazy, humid), жена бывшего президента и сама, возможно, будущий президент подрастеряла электоральные очки, хотя и сохраняет пока что свое преимущество, но выражается оно уже не двузначным, а однозначным числом, а по некоторым опросам судя, носит и вовсе маргинальный характер, сводимый к математической погрешности. А есть опросы, которые дают фору Трампу: согласно престижной компании IPSOS, он пошел в обгон и опережает Клинтониху на одно очко, а CNN дает ему даже два очка: 45:43.

По-любому, за два месяца до выборов шансы соперников если не сравнялись, то выровнялись — так будет точнее. Возник некий эквилибриум, то бишь равновес, который делает борьбу за Белый дом не фатально предрешенной, а триумф Хиллари Клинтон и фиаско Дональда Трампа не такими неизбежными. Отсюда панические настроения в стане Клинтонов и осторожный оптимизм и крепнущие надежды в лагере Трампа, который с третьего раза обрел наконец вполне достойного профессионального лидера своей команды. После брутального хулигана Кори Левандовски и сомнительного из-за прежних связей с украинским президентом Януковичем Пола Манафорта главным политтехнологом Трампа стал журналист и банкир Стивен Бэннон, которого, правда, заподозрили было в антисемитизме, но эти подозрения нейтрализованы, потому как его крышует ортодоксальный еврей Джаред Кушнер, а тот не только друг, зять и отец внуков Трампа, но и серый кардинал его избирательного штаба.

Не слишком ли враз много американских имен для русского читателя? Роль политического гуру для будущего американского президента возрастает с каждым високосным годом. Двух последних президентов не просто вытянули, а сделали их политтехнологи: не было бы в Белом доме ни Буша-младшего, ни Барака Обамы, если бы не их «дядьки»: соответственно, Карл Роув и Дэвид Аксельрод. Последнего я печатно прозвал «усатый нянь» — уже после выборов, первые два года, Барак без него шагу ступить не мог. Потом оклемался. Про штаб Хиллари Клинтон не говорю: стабильный, ультрасовременный, высоколобый. Достаточно взять в качестве примера моего внука Лео Соловьева: весьма продвинутый и смекалистый юноша, далеко пойдет. Говорю объективно, потому как наши с ним ставки на этих выборах — разные.

Фишка: негатив & позитив — кто кого?

Не то чтобы я симпатизировал Трампу, скорее наоборот — герой нашей с Леной Клепиковой книги, но не герой моего романа, однако мои антипатии к Хиллари будут, пожалуй, посильнее моих антипатий к Дональду. В этом вся фишка. Чтобы я был в этом перевесе одних моих «анти» над другими моими «анти» одинок? Не скажу. Именно в этом вопросе проходит электоральный водораздел страны, гражданином которой я являюсь: кого из кандидатов в американские президенты больше не любят? Проценты здесь стали неожиданно меняться.

В каких-то отраслях — скажем, в рекламном пиаре книг — негативное, скандальное паблисити в бо́льшей цене, чем дежурные кудосы: знаю по себе. Не в президентских выборах, однако. Нынешние — беспрецедентны в истории Америки: никогда еще кандидаты от двух главных партий не вызывали такой дружной, повсеместной, почти тотальной нелюбви. И это еще мягко сказано. Кто бы ни был избран президентом, избиратели в большинстве своем будут голосовать на этот раз по необходимости — «через не хочу». Вот где главный между ними контест: не кто из них лучше, а кто из них хуже.

Ну да: американскому избирателю предстоит выбор из двух зол. Есть, конечно, анекдотическая возможность, когда еврей из двух зол выбирает оба. В Сети гуляет фотожаба будущего американского президента: пол-лица Трампа и пол-лица Клинтон без никаких швов между ними. К счастию или к несчастию, такой возможности у соискателей высшего поста на нашей планете нет: в Белый дом въедет только один кандидат — отнюдь не на белом коне, как мечталось Хиллари Клинтон совсем еще недавно при благоприятном расположении звезд на небе и благожелательном электоральном раскладе очков на земле, и кое-кто предсказывал ей не просто инаугурацию, а коронацию первой женщины-президента США. Мечты, мечты, где ваша сладость? Пальцем в небо.

Вот где статистические опросы не просто прелюбопытны, а могут оказать решающее, если не роковое (зависит от того, как посмотреть) влияние на исход ноябрьских выборов. Еще в начале августа Дональд значительно опережал в нелюбви к нему потенциального электората, а тут вдруг они с Хиллари сравнялись в негативе. Могул-застройщик утратил свое негативное первенство — порядка 60 плюс-минус процентов относятся теперь к обоим отрицательно. Это как в том анекдоте «Ну не люблю я его», а здесь не любят обоих.

Женская карта бита!

Что самое интересное, так это тенденция: у Трампа число отрицателей осталось прежним, тогда как у Клинтон за один всего месяц возросло почти на десять процентов. Даже в электоральных стратах, на которые она опирается: среди либералов ее популярность упала с 76 до 63 процентов, среди латинос — с 71 до 55 процентов и даже среди однополых с ней избирателей — с 54 до 45 процентов.

А ведь совсем еще недавно это был ее гендерный козырь — первая женщина-президент, а теперь, судя по опросам, сам этот фактор потерял свою привлекательность и перестал гальванизировать женский электорат. В самом деле, если следовать этой «женской» логике, то главный недостаток Трампа в том, что он не женщина, да? Тем не менее Хиллари Клинтон продолжает предъявлять эту битую карту и спекулятивно упрекает тех, кто сомневается в ней как в будущем президенте, что они отрицают само право женщины на этот пост. Женщина женщине рознь! Шокирующую реплику известного рэпера о наличии матки как недостаточной квалификации, чтобы стать президентом, я уже как-то приводил, но здесь ставлю ее в новый контекст. А что, какая-то правда-матка в этом приколе о матке есть, да? Прошу прощения за невольный каламбур.

Не в моих правилах профи-политолога повторять прописные истины. Потому не стану вдаваться в подробности и перечислять все причины стремительного роста непопулярности Хиллари Клинтон — от деловой электронной почты (включая секретную) с незащищенного от хакеров домашнего сервера в бытность ее госсекретарем до сомнительных взносов от зарубежных доноров в фонд Клинтонов и непотизма коррупционного толка, ежели те станут лоббировать свои интересы. Не за красивые же глаза Хиллари они жертвуют миллионы! Пусть гипербола и даже dirty trick надпись на популярной у трамповцев тишотке Hillary for Prison — по звуковой аналогии со слоганом Hillary for President. Однако живи Хиллари в России, ее давно бы уже объявили иностранным агентом. А теперь представьте: иностранный агент метит в президенты США! Что меня больше всего в этой истории поразило, так это обещание Хиллари Клинтон прекратить принимать пожертвования от иностранцев, как только она станет президентом. А почему не прямо сейчас, не немедленно? Как бы не сгубила фраера жадность. С утратой доверия снижаются шансы Хиллари и Билла Клинтон снова попасть в Белый дом.

Октябрьский сюрприз?

Кто спорит, есть множество других факторов, которые могут повлиять на исход этих беспрецедентных президентских выборов. Взять тот же политический опыт, на отсутствие которого справедливо пеняют Трампу, но справедливо ли ставить его наличие в заслугу Хиллари Клинтон? Да она и сама без устали ссылается на свой четырехлетний тенюр в госдепартаменте. Однако похвастать большими успехами наш топ-дипломат вряд ли может, зато провалы — налицо. Суперстар — да, но не супердипломат, каковыми были генерал Маршалл (ну да, «план Маршалла»), Даллес, Киссинджер: рядом не стояла.

Те, кто поет ей теперь осанну, упоминают ее рекордные путевые показатели: из четырех лет службы госсекретарем она чуть ли не год провела в самолетах, налетав миллион миль, а это все равно что облететь земной шар 40 раз! Прямо-таки лягушка-путешественница, а не госсекретарь. Однако те, кто, наоборот, хулят ее, указывают в своих диатрибах, что достигнуть чего-либо госсекретарь никак не может в небе, а только на земле, спустившись с трапа. Так вот, на земле сплошные фиаско, ответственность за которые она должна нести вместе с президентом Обамой. Одна только бездумная поддержка арабских весен привела в итоге к политическому хаосу, гражданским войнам, вакууму власти и разгосударствованию на Ближнем Востоке и к проблеме беженцев, которые хлынули в Европу, подобно водам библейского Потопа. Как говорится, это хуже преступления — это ошибка. Не говоря уже о Бенгази, за убийство американцев в котором Хиллари Клинтон несет личную ответственность. Да, хвастать нечем — ее дипломатический опыт ей в минус.

Не оттого ли в стане Клинтонов так боятся октябрьского сюрприза и прямым текстом говорят, что Кремль пытается сорвать президентские выборы в США. Угроза эта, однако, исходит не из Кремля, а от клинтонидов. Октябрьский сюрприз не исключен, возможен и даже вероятен — типа компроматной публикации секретных депеш Хиллари по остропроблемной международке, но исходит он не от кремлевского мечтателя, а от австралийского анахорета, который четвертый год прячется в посольстве Эквадора в Лондоне: не от Владимира Путина, а от Джулиана Ассанжа. Другое дело, как к нему попадут эти сверхсекретные документы? Вопрос на засыпку. Зато без вопросов, что бенефициантом этой гипотетической публикации станет не только Трамп, но и Путин.

Но это еще когда будет (если будет), хоть октябрь и не за горами. А на носу — в конце сентября — первые дебаты кандидатов в президенты. И опять-таки задача у демократки сложнее, чем у республиканца: если Хиллари более-менее предсказуема и просчитываема, пусть и будут, конечно, какие-то домашние заготовки, то многоликий, как Протей, Дональд непредсказуем вовсе. «Я не знаю, с кем мне придется иметь дело», — честно признается Хиллари. А сам Трамп знает, какие коленца он выкинет на этих дебатах, которые могут решить исход президентских выборов?

Аты-баты, шли дебаты…

Чума на оба ваши дома? Грубо говоря, прежде я тоже так думал, профессионально следя за оголтелой — все средства хороши — борьбой двух претендентов на белодомовский престол, ни один особых симпатий у меня не вызывал, как и у большинства американцев. На моем веку в стране моего нынешнего обитания, натурализованным и законопослушным гражданином которой являюсь, это уже — считаю по високосным годам — десятые выборы, а ничего подобного не припомню.

Диархия в Белом доме?

Послушав оппонентов-антагонистов, даже если только четверть из того, что они глаголят друг о друге, — правда, рука не поднимется опустить бюллетень или нажать на рычаг, чтобы проголосовать за одного из этих безобразников: по жизни одного (Дональд Трамп) и в политике другого (Хиллари Клинтон). Вот где кроется между ними коренное различие: Трамп никак себя в политике еще не проявил, зато по жизни напортачил — мало не покажется, тогда как Клинтон, хоть по жизни тоже пробы негде ставить, однако не любят ее не только за черты характера либо поступки-проступки, но прежде всего за никакую — это в лучшем случае, а в худшем — за ущербную, провальную, а то и преступную политику на посту госсекретаря. Впрочем, автор придерживается известного мнения, которое не кажется мне парадоксом: ошибка хуже преступления. В политике — безусловно. Другое дело, что ошибка может обернуться и преступлением, как, например, убийство американского посла со товарищи в Бенгази.

Вернемся, однако, к Трампу, чтобы поставить обе точки над Ё. Кто спорит, хватать неподобающим образом женщин, как осьминог, за все части их невинных или винных телес, включая те самые, — нехорошо. Но, во-первых, это высказано нашим вуменайзером в теоретическом, так сказать, аспекте в частном к тому же трепе — типичный мальчишечник, не более того, я о магнитофонной записи. Остальное — табунчик престарелых, давно вышедших из употребления дам-септогенариек (плюс-минус), вспоминающих «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой» — иллюстративного характера ангажированные фикшн. Почему они помалкивали до сих пор, с чего бы вдруг ударились в интимные воспоминания, да еще хором, именно сейчас, когда косяком каждый божий день пошли разоблачения Клинтонов и клинтонистов на WikiLeaks? В качестве отвлекающего маневра? Ставлю риторический вопросительный знак, хотя по смыслу следовало бы поставить точку.

Это во-вторых.

А в-третьих, касаемо мужской тактики по убалтыванию женщин, хотя, конечно, настоящий мужчина всегда добьется от женщины того, что она больше всего хочет. Один способ — дать волю рукам. Ну, скажем, приобнять женщину, дотронуться до ее эрогенных зон — необязательно гениталий, скажем, за ухом и проч. По мне, у которого за спиной имеется кой-какой опыт в этих прелестных для обеих сторон играх, такая стратагема куда как более пристойна и достойна, чем предлагать даме или девице интим, «достав из широких штанин дубликатом бесценного груза» — нет, вовсе не «молоткастый серпастый советский паспорт». И делать это не где-нибудь, а в эпицентре мира — в Овальном кабинете Белого дома, в который владелец своего «бесценного груза» надеется снова въехать на плечах своей измученной предвыборной борьбой жены. В качестве кого? Первой Леди мужеского пола? Первого Джентльмена? Или — эврика! — в качестве со-президента? Диархия в Белом доме? То бишь двоевластие?

Это что! Балованное, капризное, распущенное 36-летнее белодомовское дите Челси Клинтон, от которой стонут те, кому с ней приходится работать в их семейном фонде, будто бы заявляет во время производственных конфликтов: «После мамы президентом буду я!» Одна сотрудница после такого разговора с Челси пыталась даже кончить жизнь самоубийством путем утопления в океане. Клан — в гипотетической перспективе — еще тот.

Окромя похабели, за Трампом других грехов не водится, да?

Такое у меня ощущение, что весь этот отлично срежиссированный и оркестрованный антипиар против Трампа постепенно сдувается, хоть его и продолжают подкачивать, но до выборов вряд ли дотянет. А то, что организованный и проплаченный, теперь уже нет никаких сомнений, коли были, оказывается, смелые леди, имевшие мужество отказаться от участия в этом женском параде, несмотря на уговоры и посулы. И не только леди.

Взять, к примеру, эфирного хулигана, скандалиста и похабника Говарда Стерна, популярность которого зашкаливает: его любит и ненавидит вся Америка, 50 на 50. И еще один полтинник, имеющий прямое отношение к нашему драйву: Говард Стерн взял с полсотни интервью у своего друга Дональда Трампа, а уж там похабели про баб — немерено. Так вот, в последние недели, когда новости о пикантных непристойностях Трампа шли по нарастающей в ритме крещендо, на Говарда Стерна оказывалось неимоверное давление, чтобы он запустил в эфир хотя бы дайджест тех программ с отобранными изюминками, чтобы политически убить Трампа окончательно. Тем более, Стерн по партийной принадлежности демократ и публично поддерживает Хиллари Клинтон. «Да, он любит поболтать о бабах, оценивая их по десятичной шкале, — говорит Стерн, — но делает это единственно, чтобы развлечь (entertain) аудиторию. Было бы предательством пустить эти записи в эфир заново, когда Трамп подвергается таким атакам». Короче, эпатажник и безобразник Говард Стерн оказался морально на высоте и отказался участвовать в этой групповщине — очернительной кампании по дискредитации республиканского кандидата в президенты.

Вот что меня еще удивляет. Почему никто не обращает внимания, что такая зацикленность клинтонистов и СМИ на амурных высказываниях и жестах Дональда Трампа парадоксальным образом свидетельствует в его пользу: им просто больше нечем крыть, другой компры на него они не накопали, вот и талдычат об одном и том же, уже не развлекая, а утомляя публику. К тому же возможен и даже неизбежен обратный эффект по принципу: мне сказали — я поверил, повторили — стал сомневаться, а на третий раз понял, что ложь. Неужто у Клинтон и ее команды больше ничего не припасено про запас? Тогда как из WikiLeaks продолжает капать, а капля долбит камень, тем более Хиллари Клинтон не каменная — отнюдь. Можно только посочувствовать этой старой, больной, еле живой женщине, которая ведет свою кампанию на последнем дыхании, чтобы не сказать издыхании, а не измываться над ее здоровьем, как это делает нагрянувший хам Дональд Трамп. Ладно, пусть будет слон в посудной лавке, тем более это супер-пупер мстительное животное — символ Республиканской партии.

Что осталось от нашей «железобетонной леди»?

Вот что по-человечески важно и что никто почему-то не делает: поставить себя на место каждого из этих двух политических фигурантов. Каково им на финишной прямой беспрецедентной, на измор, гонки за Белый дом? Ну да, по Станиславскому: путем перевоплощения, а не остранения.

Ту же Хиллари взять. Когда она только начинала восемь лет назад свое восхождение к зияющим высотам высшей на земле власти, ее на манер Маргарет Тэтчер называли железой леди. По аналогии: железный Феликс, Tin Woodman, которого по-русски именуют железным дровосеком, Człowiek z żelaza покойного Анджея Вайды — все они на поверку оказываются не такими уж железными. Я взял тоном выше и покруче, назвав тогда Хиллари Клинтон «железобетонной леди», хоть и добавил на всякий случай: мы знаем, как закалялась эта сталь. Было это восемь лет назад, когда дорогу ей перебежала черная кошка — прошу прощения за невольно политнекорректный каламбур — Барак Обама. Да еще припомнил в той давней своей статье историю с моим любимым шотландским писателем Стивенсоном. Когда тот был маленьким мальчиком, он как-то сказал: «Мама, я нарисовал человека. А душу тоже рисовать?» Кто знает, кто знает: чужая душа — потемки.

Тогда Хиллари в самом деле выглядела жестоковыйной и каменносердной женщиной. Сердце, может, и не каменное, но воля железная, глаза сухие, не из плакс: гордая, самоуверенная, не знающая сомнений, вела себя по-королевски. Еженедельник «Ньюсуик», помню, опубликовал сопоставительную статью: Хиллари Клинтон как нашего гипотетического президента — с английской королевой Елизаветой, но не Второй, а Первой, опираясь на фильм, где ее сыграла Кейт Бланшетт. Два портрета один против другого: реальная Хиллари и вымышленная, фикшнальная Елизавета. Обе — ледяшки и больше похожи на роботов, чем на женщин. Здесь про таких говорят «bionic women». Статья начиналась с фразы, которая не потребует перевода: «Queens are meant to be looked at, not touched».

И что с тех пор осталось от той сухоглазой, крепкой, мужеподобной по характеру женщины? Физически и эмоционально Хиллари Клинтон сдала и изменилась до неузнаваемости. Старость к ней подкралась преждевременно, выглядит дряхло даже для своего почтенного возраста, подолгу исчезает из поля зрения — на целых пять дней перед последними дебатами, подготовка к ним — только отговорка, а во время дебатов — это видно невооруженным глазом — держится только благодаря лекарствам и допингам, да и то в полуобморочном состоянии. Особенно это видно не когда она говорит, как заводная кукла из оффенбаховых «Сказок Гофмана», но когда молчит: господи, какая мука у нее на лице, скорей бы это кончилось — единственная ее мысль. Со страхом думаешь: дотянет ли? до конца дебатов? до конца избирательной кампании? до выборов? А если ее изберут — до инаугурации, потому как все силы у нее уходят на эту кампанию. А хватит ли у нее сил на президентство? Задаю этот вопрос, в отличие от Трампа, без всякого злорадства, а с одним только — поверх идеологических и политических барьеров — чисто человеческим сочувствием:

До чего безжалостно, бесчеловечно действует сейчас американская политическая система! Хиллари бы в койку, на покой, на пенсию, но нет, нельзя — она ставленница не только своей партии, но и всего либерального истеблишмента, а потому должна добежать, дойти, доползти до финиша, живая или мертвая — без разницы.

Один против всех, все против одного

Мне легко представлять себя на месте Хиллари Клинтон еще и потому, что мы приблизительно — плюс-минус — одного с ней возраста. Как, впрочем, и с Дональдом Трампом, хотя он держится, в отличие от нее, молодцом — тьфу-тьфу, не сглазить! Однако и ему есть в чем посочувствовать. Как Хиллари давно уже не та железная леди, даже если была ею когда-то, так и Дональд вовсе не такой тефлоновый человек, каким представляется и хочет выглядеть так, будто ему все как с гуся вода и брань на вороту не виснет. Еще как виснет! За всей его публичной бравадой видна растерянность уязвимого с детства человека (см. нашу в соавторстве с Еленой Клепиковой «риполовскую» книгу «Дональд Трамп. Сражение за Белый дом»). Словами Пастернака: «О, знал бы он, что так бывает, когда пускался на дебют», не уверен, что Трамп пустился бы во все тяжкие предвыборной борьбы.

Если за старой и больной Хиллари Клинтон стоит весь политический и культурный истеблишмент — от Уолл-стрит, СМИ и всей белодомовской рати во главе с Бараком и Мишель Обама до Голливуда, Бродвея и нобелевских лауреатов всех мастей, то соответственно все они против Дональда Трампа, включая его собственную партию, а он один-одинешенек со своей семьей, несколькими лоялистами (не путать с роялистами!) да Джулианом Ассанжем с его WikiLeaks. Заговор или не заговор, травля или не травля, но за ним одним идет охота, а охота пуще неволи.

Уж коли начал с Шекспира, то им и кончу. Нет, не могу повторить вслед за умирающим Меркуцио «Чума на оба ваши дома». Потому как у тогдашних Монтекки и Капулетти равные приблизительно силы, а здесь один против всех, и все против одного. Потому хотя бы я за этого одного, что он оболган, преследуем и гоним, поверх моих политических, идеологических и вкусовых разночтений с парвеню и эгоцентриком Дональдом Трампом. У него «мильон терзаний», как у Чацкого, чью сторону я тоже беру, хоть он анфан террибль и возмутитель спокойствия, но круговая, мафиозная порука фамусовского общества страшнее и гаже. Не сравниваю, конечно, но и по личному, питерскому еще опыту знаю, что значит бросить вызов клановой мишпухе и вызвать огонь на себя.

Уж коли пошли стихи, то эти строки Высоцкого сами напрашиваются — один к одному:

Так окрестила американцев директор по пиару и общественным связям в Johns Hopkins медицинском центре, потрясенная преизбытком добровольцев, готовых жертвовать своим телом, мозгом и психикой ради опасных медицинских экспериментов.

Сейчас не надо рекрутировать желающих сдать внаем свое тело для клинических опытов. Как было, скажем, в середине прошлого столетия. В послевоенное время народ больше ценит и бережет свою единственную жизнь, свое драгоценное здоровье, у людей ослаблены общественные инстинкты, и они не доверяют врачам, зовущим их на личное самопожертвование. Зато они были безотказными донорами (опять же, следствие Второй мировой) и сдавали кровь охотно, безвозмездно и в массовом порядке.

В наши дни не только не надо созывать волонтеров на подвиги ради чудодейственных медицинских открытий, но всякий раз, когда требуются «подопытные кролики», между ними тут же вспыхивает бешеная конкуренция, и многие волонтеры принимают участие в клинических опытах не раз и не два, а пожизненно.

Что ими движет, идущими запросто на такой огромный риск? Именно эта неуемность, даже страстность в самопожертвовании ради научных открытий и отличает волонтеров от неволонтеров и в то же время делает испытание этих открытий проблематичными, а то и вовсе сомнительными.

Рассмотрим внимательнее этот парадокс.

Страдальцы поневоле

Долгое время Марк Кузиниц, когда-то энергичный молодой писатель в жанре научной фантастики да еще с докторской степенью по биологии, приходил на работу в свой офис в Johns Hopkins, наглядно демонстрируя учебник Мерка по болезненным симптомам. Признаки самых разных болезней варьировались у него от сыпи, крапивницы и распухших гланд до озноба, судорог, лихорадки, кровавых пятен и прыщей. Однажды он выглядел таким больным, а кожа приобрела такой зловещий зеленоватый оттенок, что сотрудники хотели вызвать скорую помощь. «Никакой необходимости, — отговорил их страдалец. — Я прохожу так с неделю — после того как врачи ввели в меня болезнетворную жидкость. Я к этому привык».

Один из все растущего, хотя и неизвестного, числа нормальных, здоровых волонтеров, Марк предоставил науке свое тело, мозг и кровообращение — за плату. Он был «вознагражден» множеством экспериментальных проб: вливаниями в нос бактериальной и вирусной жидкостей, бесчисленными кровопусканиями, прививками ослабленных или измененных версий организмов, ответственных за туберкулез, гепатит, оспу, сифилис и СПИД (да, представьте себе, Марк пошел даже на испытание на себе смертоносного, всех ужасающего СПИДа!). Когда на нем изучали свойства и последствия малярии, он подхватил эту болезнь и прошел мучительный и долгий курс лечения хинином.

Двадцать миллионов американцев рекрутируются ежегодно в клинические эксперименты — университетами, медцентрами, фармацевтическими и биотехнологическими компаниями, а также тьмой исследовательских центров, которые получают около 10 миллиардов долларов в год от названных выше компаний на проведение опытов.

Вклад, или, скорее, самопожертвование, нормальных здоровых волонтеров абсолютно необходим для накопления медицинских знаний, и много новых средств излечения открыты и востребованы исключительно благодаря этим людям — «подопытным кроликам».

Многократные жертвы научных экспериментов

Многие волонтеры возвращаются к мукам и опасностям опытов над ними — и многократно. Из 440 добровольцев, жертвующих собой ради науки, 44 процента записываются в среднем на пять экспериментов в год. В другой группе 14 процентов волонтеров за три года подверглись испытаниям в 18 медицинских тестах.

Ушли в прошлое годы, когда приходилось обманом или принудительно вовлекать заключенных или безграмотных простаков в медицинские эксперименты. Тем не менее несколько широко разглашенных прессой случаев смерти среди волонтеров, иногда — совершенно неожиданных и непонятных, поставили перед медиками вопрос: что именно побуждает эту группу «повторных профессиональных волонтеров», для которых участие в эксперименте есть образ жизни, а для некоторых — заработок на жизнь?

Платить волонтерам, чтобы поиграть с их здоровьем, — в этом нет ничего нового. Уолтер Рид, хирург американской армии XIX века, платил рекрутам 100 долларов золотом, если они согласятся подхватить желтую лихорадку. По закону оплата подопытных рекрутов частными медицинскими фондами не лимитирована, и некоторые частные медцентры предлагают волонтерам тысячи долларов. Национальный институт здоровья, основанный на федеральные фонды, в вопросе оплаты волонтеров придерживается смутных границ — чтобы деньги не послужили «чрезмерной приманкой».

Если принять во внимание разнообразные приманки для волонтеров, а также брезгливость и даже гадливость, которые испытывают неволонтеры при одной только мысли отдать свои тела науке, возникает резонный вопрос: а почему волонтеры идут на эти малоприятные, а то и смертельно опасные испытания?

Многие врачи, подолгу работающие с волонтерами в разных тестах, сомневаются: действительно ли они нормальны, здоровы, или даже так: они и в самом деле волонтеры?

Кто они — добровольные жертвы науки?

Вопросы, окружающие мотивацию и личность повторных волонтеров, — отнюдь не академические вопросы. Ответы могут круто изменить надежность и точность тысяч исследований, прошлых и будущих. Сейчас, к примеру, проходят четыре эксперимента, скоро будет пятый — и на все записалась волонтером Делла Малон. 74-летняя пациентка медцентра в Балтиморе претерпела сканирование мозга для изучения болезни Паркинсона, сканирование легких для исследования функции левого легкого, семь месяцев подряд пила сок из концентрированного брокколи с манго в опыте для предотвращения рака и уже готова принимать месяцами селен в исследовании процесса старения и старческого слабоумия. Не всякий на это способен, и не всякий на это пойдет.

Оказывается, личные характеристики ветеранов-волонтеров и неволонтеров различны. Различия влияют на метаболическую и иммунную системы, что, в свою очередь, может поставить под сомнение исход клинического эксперимента, в котором задействованы эти волонтеры. Что же делать? По каким личным признакам отбирать подходящих для данного опыта добровольцев?

Увы, на этот вопрос пока еще нет ответа. Так мало сделано для проверки психологии, мотиваций и личностных вариаций волонтеров, что исследовательская индустрия, да и сами волонтеры предпочитают держать этот ящик Пандоры наглухо закрытым.

Что делать со скрытыми психопатами, сумасшедшими, невротиками, душевнобольными, которые тоже проникают в волонтеры и с виду вполне здоровы? Но и здесь врачи не проводят скрининг всех волонтеров на возможную психопатологию. Считается, что это очень редкий случай — когда буйный маньяк захочет стать волонтером, а делать всем скрининг — крупная трата ресурсов. Просто надо иметь в виду, что в армии нормальных волонтеров несколько «с приветом».

Кто же они — эти добровольные жертвы медицинских экспериментов? Искатели острых ощущений? Мазохисты, пристрастившиеся к тому, что их всегда используют? Ипохондрики, упивающиеся всесторонними проверками здоровья, которые в обязательном порядке входят в эти медицинские опыты? Может быть, они страдают комплексом барона Мюнхгаузена и ищут, где бы только заболеть и получить свою долю сочувствия и заботы? На самом деле они скорее напоминают бесстрашных любителей банджи-джампинга или прыжков с парашютом, людей, особенно склонных к рискованным действиям.

Так и пошло. Сравнили 48 здоровых, мужского пола, университетских студентов-волонтеров и 43 отказника, которые наотрез отказались жертвовать собой ради науки. Оказалась огромная разница между ними в сфере острых ощущений, в накоплении опыта, в подверженности скуке, в компанействе, в эксгибиционизме.

Что их гонит? и как их вербуют?

Что ими движет, когда добровольно и легко они готовы калечить свое здоровье? Ради денег? Да, конечно, большинство «подопытных кроликов» волонтерствуют за деньги или если не могут позволить себе всеобщую медицинскую проверку.

Рекруты отвечают на объявления, рекламу и заметки в газетах и журналах, на ТВ, на разнообразные сообщения в Интернете. Они считывают обращенные к ним призывы прямо с воздуха, с дрейфующего блимпера: «Кури марихуану, получишь награду! Легальный эксперимент». Для здоровых, но отчаянных и рисковых душ специально даются до ужаса откровенные объявления: «$1,000 — за курс питья апельсинового сока с пестицидами».

Нынче по всей стране наблюдается острая конкуренция среди волонтеров за участие в клинических опытах. Число добровольцев, сдающих внаем свое тело и здоровье науке, увеличилось за последнюю четверть века в три раза. Моралисты обеспокоены, что такое великое множество призывов-приманок для участия в медэкспериментах преуменьшает риск и опасность этих самых экспериментов. Обратите внимание на прельстительную рекламу эксперимента с лекарством от лейкемии: «Вам щедро заплатят за ваше время и за все неудобства. Бесплатный медосмотр, бесплатная еда. У вас будет уйма свободного времени — читать или заниматься, или просто расслабиться — с дигитальным ТВ, бильярдным столом, видеоиграми, дисководом и бесплатным входом в Интернет!» Говорят, была давка среди соблазненных этим развеселым объявлением. Наконец отобрали шестерых счастливцев.

У этого эксперимента были, к сожалению, катастрофические результаты, от которых содрогнулись все имевшие к нему отношение ученые и врачи. Дело было в Лондоне. Шесть здоровых мужчин (в основном иммигранты) по доброй воле приняли новое лекарство с оплатой в 3500 долларов за штуку. Предполагалось провести целый курс лечения этими таблетками. Но все шестеро оказались в реанимации сразу после принятия лекарства с острой болью и поражением всех внутренних органов — результат иммунной сверхреакции.

Тем не менее большинство волонтеров отрицают, что деньги — единственная привлекательная сторона их участия в эксперименте. Упоминают также альтруизм, желание послужить на пользу науке, интеллектуальную любознательность, тщеславное желание побывать в кругу медицинских светил. Особенно бескорыстны (не отказываясь от оплаты), любознательны к медицине и склонны «идолизировать ведущих врачей» ветераны-волонтеры. 70-летняя Эллен Рош, многократный доброволец, умерла прямо на операционном столе в эксперименте с повышенной нагрузкой на легкие. И вот какие причины своего самопожертвования она привела в вопроснике: радость служения передовой науке, альтруизм, восхищение врачами-экспериментаторами, опасение их подвести своим неучастием в опыте — в дополнение к положенным ей 365 долларам.

Таких самозабвенных — до самой смерти! — энтузиастов называют отважными разведчиками научного прогресса.

Вы скажете, что об удаче и удачливых людях можно подобрать куда более яркие и мудрые афоризмы, чем этот утилитарный тувимовский. Но именно в нем схвачено основное свойство удачников — непрерывная готовность использовать шанс. Они, эти удачливые люди, всегда наготове, всегда интуитивно настроены на золотые просверки в текущей мимо них пустой породе жизни. Русские обкатанные фразы совершенно неверно передают эту уникальную способность удачников к судьбоносным открытиям. Нет, счастье не само «идет к ним в руки», судьба ничего им не «подбрасывает», удача им не «светит», и не удача «улыбается» им, а они сами, угадав и схватив свой шанс, расплываются в улыбке навстречу удаче.

Запомните это волшебное слово — серендипити (serendipity).

Да, это особенные, удивительные люди, живущие среди нас, — удачники, крепко верящие в свою удачу. Не обязательно очень счастливые, но никогда — долго несчастные, редко — знаменитости, суперуспешники, но всегда — достигающие предела своих возможностей. И такими они рождаются, такая у них генная предрасположенность к удаче.

И если во всех других языках, включая мой любимый русский, нет специального слова, обозначающего это врожденное свойство избранных людей ловить миг удачи, в английском есть — serendipity. И я помню, когда впервые, глазам своим не поверив, натолкнулась в какой-то статье на это редкостное виртуальное слово, гениально уловившее несказанный душевный дар — счастливую способность к открытиям, инстинктивную прозорливость.

Конечно, это слово не коренное, а сочиненное, придуманное в середине XVIII века английским писателем. Однако с тех пор serendipity органически вошло в английскую лексику.

Народы неанглоязычные с радостью позаимствовали это редкостное слово, и, я уверена, россияне, столь жадные до лексической иностранщины, вот-вот обогатят свой словарь изысканным словом — серендипити.

А сейчас на простых житейских примерах посмотрим, кто они — эти прирожденные удачники.

И чем случайней, тем верней

Нынче на Лонг-Айленде в окрестностях городка Хантингтон можно посмотреть старинный, начала XIX века, бывший амбар с прекрасно сохранившимися историческими деталями. Но владельцы этого недавно отреставрированного дома-амбара — назовем их поименно: Мэри и Чарльз — настолько любовно и комфортно вжились в свой необычный дом, что посетителей не привечают и ставить свой исторически ценный амбар в музейный каталог Хантингтона отказываются наотрез. Их дом — их крепость и, ко всему прочему, исключительно удачное приобретение. Вот как это случилось.

Больше года манхэттенцы Чарльз и Мэри охотились за новым домом на Лонг-Айленде, но всякий раз предложения оказывались либо неподходящими, либо недостижимыми. Как-то, после долгого воскресенья, проведенного в бесплодных поисках вместе с риелтором, супруги торопились домой, но крепко застряли в трафике — как раз рядом со старым полуразвалившимся амбаром в строительных лесах. Парень в рабочем комбинезоне подошел к ним: «Ищете дом?» И хотя старинный амбар совсем не походил на жилой дом — не видно было даже окон — Мэри и ее муж вылезли из машины поглядеть.

Постройка оказалась как бы двухэтажной, с лофтом, невероятно просторной и с чудными подробностями старины (включая задние — во двор — окна). Будущий диковинный дом существовал только в воображении, но Мэри и Чарльз приобрели его тут же, на месте, у строителя, который и был хозяином старинного амбара.

Считалось, что супругам необычайно повезло. Вероятность, что хозяин подойдет к их машине, застрявшей в пробке, именно тогда, когда им позарез нужен дом, была нулевой. Однако именно они моментально согласились разведать сомнительную безоконную постройку, да еще в ремонтных лесах. Их восприимчивость к случайности, их открытая непредубежденность и превратили странный момент в безусловную удачу.

Это особая, своеродная порода людей — способных заметить и вмиг обернуть себе на пользу счастливый случай. Они пытливы — до дотошности — ко всем разветвлениям на дороге жизни и потому видят возможности, которые другие пропускают. В результате они счастливее и скорее достигают цели в жизни.

Кто верит в свою удачу — удачлив

Помните жесткие постулаты Максима Горького: «Случайностей — нет, все явления жизни обоснованы». Однако мы скорее похожи на шарики, отскакивающие от игорной машинки, чем на капитанов у руля. Некоторые люди отлично приспособлены к этому факту жизни. Профессор психологии из Мэриленда, исследуя успешные карьеры тридцати женщин-профессионалок, пришел к выводу, что именно случайность сыграла огромную роль в их профессиональном успехе. Женщины, умеющие подчинить себе счастливый случай, обычно компетентны, самоуверенны и охотно идут на риск.

Другой психолог, Ричард Вайзман, угробил целое десятилетие, выясняя, как люди воспринимают удачу. Оказывается, те, кто верит в свою удачливость, необыкновенно экстравертны. Это значит, что они неутомимо заводят все новые знакомства, и у них бессчетно друзей, приятелей, френдов, случайных знакомцев. Вайзман провел небольшой эксперимент. Он разместил одни и те же случайные возможности — деньги на земле и встречу с предприимчивым «бизнесменом» — на пути двух людей: одна считала себя горькой неудачницей, другой утверждал, что ему всегда и во всем невероятно везет.

Что же вышло? Удачник немедленно усмотрел деньги в траве и прикарманил, затем разговорился с актером-бизнесменом в кафе. Вечная неудачница тем временем наступила на деньги, вовсе не заметив их, и молча потягивала свой кофе, не обмолвившись ни словом с тем же самым радушным «бизнесменом».

Наденьте розовые очки!

Удача обычно жалует людей непринужденных, умиротворенных, без излишних требований к жизни. Они отлично знают, чего хотят добиться, но не спешат с деталями, с краткосрочными обязательствами. Удачник, скажем, не метит на должность главного хирурга-кардиолога в прославленной клинике Майо. Скорее он намерен стать врачом, готовым спасти жизнь пациента. Как только эти люди точно определили свою конечную цель, они полагают, что существует много разных способов для ее достижения. Для такой веры необходима открытость и готовность для внезапных поворотов и изгибов на жизненной дороге, а также познавательная и поведенческая гибкость. Но зачем заходить в такие высокие сферы? Вот примеры из мелочной жизни.

Человек, открытый всем жизненным сюрпризам, отправляется в собачий парк, полагая, что может встретить там нового друга, партнера по бизнесу или даже приударить за какой-нибудь соблазнительной собачницей. Зажатый человек встретит только владельцев собак. «Не судите заранее о людях и обстоятельствах, — наставляет тот же Вайзман. — Ждите, пока не убедитесь, что именно перед вами».

Также можно приучить себя к большей мобильности в поступках и привычках. Удачники часто реагируют на одни и те же стимулы совсем иначе, чем жесткие, негнущиеся натуры. Они ходят на работу по разным, порой даже нелепым, маршрутам или выбирают непривычное, черт-знает-где, местечко, чтобы выпить чашку кофе, а не потрюхают напрямик в любимую кафешку, где всё «как обычно».

«Изменяйте, ломайте застылые привычки жизни, — советуют психологи. — Займитесь чем-нибудь новым, другим и по-другому».

Очень важно также пребывать в хорошем настроении, в позитивном настрое — чтобы уловить, учуять больше шансов, ежедневно проносящихся мимо вас. И — представьте! — очень полезно и выгодно смотреть на мир сквозь розовые очки.

Оказывается, люди в отличном настроении вбирают больше визуальной информации, а мрачные угрюмцы почти ничего не замечают в окрестном мире.

Чересчур перестараться

Вот еще один парадокс: добросовестность, усердие, ретивость в работе — личностные черты, напрямую связанные с успехом, с достижением, — не приманят к себе госпожу Удачу, скорее — оттолкнут ее.

Что означает добросовестность? — Вы делаете, что вам положено делать, и вы отдаете все силы этому делу. Проблема в том, что добросовестные люди будут упорствовать в задании, даже когда это совсем не нужно. Такой рабочий казус американцы называют «чересчур перестараться». Круто прилагая все усилия к одному заданию, эти старатели непременно пропустят неожиданную — но более прямую — связь с успехом.

Что же советуют нам психологи? Позволить себе уклониться от курса, попросту отвлечься от самого напряженного труда. Только вольная птица учует скрытые возможности. Если очень пристально смотреть на что-то, ничего окрест не увидишь. Даже если вы с головой ушли в сложный проект, отвлекитесь на минутку, поболтайте с сотрудниками, побегайте по Интернету от одного интересного блога к другому. Вы можете пропустить срок сдачи проекта, но можете и найти лучшее и более оригинальное решение своей задачи.

Отвлекитесь от мысленной одноколейки — и вы наверняка найдете оптимальный конечный результат.

Примирись с неудачей

Психологи настойчиво советуют использовать подвернувшийся случай. Ловите миг удачи! А неудачник пусть плачет. Лучше рискнуть, чем всю жизнь жалеть об упущенных возможностях.

Так рассуждают и так поступают удачники. Не всякий риск венчается успехом. Не каждый использованный шанс плодотворен.

Удачникам очень хорошо знакомы неудача, провал, даже крутой облом. Но они никогда не назовут свои промахи — невезением, неудачей, а только — ошибкой, просчетом, осечкой. Они нисколько не сомневаются — так уж генетически устроены, — что за ошибкой непременно привалит им удача, или — если так придется — они исключительно удачливо начнут с нуля.

Да, это особые люди — гибкие, оборотливые, маневренные в обращении с собственной судьбой. И вместо горьких сожалений в их ушах непрерывно звучит волнующая музыка удачи.

Знаете ли вы, что большинство успешных бизнесменов — бывшие провальные бизнесмены, обломившиеся не раз и не два? Кое-кто потерпел даже полный финансовый крах, но чудом (как многие считают) восстановился.

Они — не игроки, не азартники, не искушают судьбу, а крепко полагаются на свою инстинктивную прозорливость, которая, понятно, срабатывает не на все сто.

На свои неудачи или, скорее, промахи судьбы (кстати, довольно редкие) они смотрят как на необходимое зло, и не было случая (ученые проследили), чтобы коренной удачник сломился под ударами невзгод.

Когда рождаются везунчики?

Оказывается, какие-то дни и месяцы благоприятны для рождения удачливых людей, в другие же сроки у везунчика нет никаких шансов появиться на свет.

Не подумайте, что наука в данном вопросе вошла в заговор с вещей колдуньей астрологией. Просто ученые установили, что определенные болезни — шизофрения, к примеру, — или даже личные свойства — такие, как неодолимая тяга к новизне, — напрямую связаны с днем рождения. Здесь не небесные светила влияют на рождение людей, а скорее тончайшие воздействия на мозг эмбриона, различные от сезона к сезону.

Действительно ли судьба зависит от срока нашего вступления в этот мир?

Ученые опросили группу британцев, считают ли они себя удачниками, а также определили у каждого основные личностные черты. И что же оказалось?

Люди обоего пола и любого возраста, рожденные между мартом и августом, считают себя удачливее, чем рожденные в холодные месяцы с сентября по февраль. Май — самый удачливый месяц.

Не факт, конечно, но если вы хотите родить счастливое, везучее дитя, попытайте удачу в августе!

Поговорим о счастье. Не о личном, частном, персональном. О валовом — в охвате этноса, народа, страны.

Оказывается, счастливым может быть не только человек. Но и целая страна, весь материк и даже такая эфемерная субстанция, как время. «Мы живем в исключительно счастливое время», — говорил в конце советских 20-х советский нарком Луначарский. На что язвительный Виктор Шкловский отвечал: «Время счастливо, очевидно, само по себе, без людей».

Меня, однако, как и журнал «Тайм», посвятивший однажды этой теме целый номер, интересует звездно-полосатое счастье с американским паспортом в кармане. Среди разновидностей земной радости существует, оказывается, и специфическое американское счастье. Попробуем его определить.

Нынче, когда нация — политически и психически — расколота и разногласна по любому коренному вопросу — от Обамакера и нелегалов из Мексики до беженцев из исламских стран и даже до окраса штатов на родимой карте, — в одном американцы сходятся безоговорочно: они — счастливы.

78 процентов американцев счастливы безоглядно, пожизненно и каждодневно. Остальные тоже счастливы, но с оговорками — не каждый день и не во всю жизнь. Но навык к счастью, привычка к оптимизму, вкус к будущему присущи всей этой жизнелюбой нации.

Американцы рассматривают свое неуемное счастье как легитимный факт, как завет истории. Ведь это отцы-основатели США в Декларации независимости объявили погоню за счастьем благородной целью человека и общества.

Почти по-нашему: человек создан для счастья, как птица для полета. Но по тем временам и в той стране это была романтическая фраза. А вот американцы относятся к счастью прагматично — как к исключительно жизненной, земной цели. Предписания отцов-декларантов народ воспринял буквально — как мандат на счастье. И следует ему неукоснительно уже два столетия.

Но так ли безоблачно американское счастье? И что к нему ведет, а что уводит? Счастье самопроизвольно или вызываемо? Безусловно или относительно? И с чем его едят? И есть ли рецепты и формула счастья?

Короче, экспериментальная группа психологов и психиатров отследила, как влияют на «американское счастье» такие его старинные компоненты, как работа, брак, религия, деньги, здоровье. И пришла к неожиданным результатам.

Когда сердце поет?

Прежде всего, всем этим ученым в услуге у «Тайма» пришлось срочно переучиваться. Круто менять квалификацию. Они всегда имели дело с чернухой, мраком и негативом в человеке, с больной, ущербной или сломанной психикой. Цель психиатра — вывести пациента из негативного больного состояния в нейтральную норму. Или, на шкале психического здоровья, — от минус пяти до нуля. А на арго — довести психаря до чистяка, нейтрала, человека без свойств.

А есть ли более надрывный контраст, чем, скажем, клинический депрессант и жизнерадостный счастливец? Психологи признали, что их профессия была споловинена. Необходимо было выяснить, при каких условиях человеческая психика не угнетается и болеет, а — здоровеет, цветет, нирванится и кайфует. То есть исследовать весь букет положительных эмоций. Довести оценку психики от нуля до плюс пяти, до высшей точки довольства и счастья. Что к этому ведет? От чего американец счастлив?

Не от денег — это точно. Рухнул еще один американский стереотип: культ доллара, хищный меркантилизм, мечта о богатстве. «Прижизненные хлопоты по добыче деньжат», которые Борис Слуцкий не относил к жизненному опыту, американскую душу также не греют. В обойму счастья не входят. Новый американец усвоил старую истину: на деньги счастья не купишь. Кузнец доллара не кузнец своего счастья. Доллары американец припечатал иначе: деньги — это свобода. Уолл-стритские акулы резвятся в реке жизни наравне с финансовой мелюзгой. Когда основные потребности жизни удовлетворены, повышение дохода ненамного, а то и никак не повышает тонус жизни. Миллиардер ничуть не счастливее миллионера, а сводящий концы с концами середняк не чувствует себя пролетчиком, доволен жизнью и оптимист.

Ни высшее образование, ни высокий интеллект, ни блеск вундеркиндства счастью не способствуют. И даже юность — казалось бы, синоним счастья — не часто ходит к счастью в гости. Немолодые люди более в ладах с судьбой, испытывают больше довольства от жизни и реже хандрят и унывают, чем молодые. Молодежь дуется на жизнь три-четыре дня в месяц, тогда как пожилые люди (верно, из экономии) — всего два дня. Вот к ним-то, к этим пожилым, и обращено чаще всего «смеющееся лицо счастья».

И даже брак — как бы его потом ни называли: счастливый-несчастный, удачный-провальный — не увеличивает ваше счастье ни на йоту. Ни — счастье, ни — здоровье, ни — радость жизни. Все эти бесценные дары могут в браке только уменьшаться — но не возрастать. Ученые утвердили этот странный факт с несомненностью, подвергнув испытанию сотни молодоженов. В первые дни после свадьбы они испытали прилив экстрасчастья, но чуть позднее их жизнерадостность вернулась на добрачную метку. Да там и осталась. В лучшем случае. Очевидно, брак не вяжется напрямую со счастьем. Как у Мандельштама, но по другому поводу: «А счастье катится, как обруч золотой, чужую волю исполняя».

Самым лакомым блюдом на пиру жизни американцы считают не любовь, а — дружбу и семейные тесные связи, теплые сношения с детьми, приятелями, супругой, партнером по работе. Но только дружба и весь набор переживаний, с нею связанный, вызывает у американца, как некогда у древнего спартанца, счастье самой высокой пробы. Ну, а девушки? А девушки — потом.

Заповедь счастья

Пушкин рекомендовал искать счастье «на проторенных дорогах». Сам он его так и не нашел. Отсюда его вывод: «На свете счастья нет, а есть покой и воля».

Здесь встает вопрос, актуальный во все времена и во всех религиях: хотел ли Бог, чтобы люди были счастливы?

Вспомним сетования несчастного Иова в одной из ранних книг Ветхого Завета. Судя по Евангелию от Луки, счастье не является оправданием земного бытия человека. И многие современные верующие, судя по их отношению, скажем, к гомосексуалам или трансвеститам, вовсе не приветствуют чужое счастье, если оно не соответствует или противоречит Божьей воле.

Однако раннехристианский культ страдания — если не в прямое подражание Христу, то из уважения к тому, что тот претерпел на кресте, — не мог оказаться особенно жизнестойким, ибо природа человека брала верх, жизнь вносила коррективы в религиозные каноны, монастырский устав не годился для мирской жизни. Если кесарю — кесарево, а Богу — Божье, то и человеку — человечье. Церковь была оставлена для воскресных служб, проповедей и исповедей, а жизнь шла своим чередом, и церковные догматы приспосабливались к ее каждодневным нуждам.

И пусть негласно, но очевидно в Америке возобладал древний принцип: не человек для субботы, а суббота для человека. Субботу в этом афоризме следует заменить на воскресенье. Так американцы теологический вопрос о счастье перевели в свою жизненную несомненность. Фактически они возжелали получить второй мандат на счастье — но уже не от государства, а от Бога.

В книге «Современное счастье» автор Дженнифер Гехт усматривает Божественный промысел в «американском счастье». Даже в книге далай-ламы, написанной вместе с Ховардом Катлером, «Искусство счастья» (бестселлер 97 недель!) отстаивается Божественное пожелание человеку счастья, хоть Будда и утверждал нечто противоположное, а именно: жизнь человека есть страдание.

Это очень по-американски: переосмыслить все теологические доктрины на свой лад и полагать, что у Бога нет занятия важней, чем устроение нашего счастья. Но эта уверенность позволяет американцу крепче стоять на ногах и чувствовать себя — с Божьей помощью — гораздо счастливее, чем в одиночку, без Бога.

Кто на свете всех счастливей?

Никаких сомнений на этот счет у самих американцев нет: они. Существует, однако, статистика глобального счастья с отметками — от счастья к несчастью — по семибалльной системе. На этой шкале нищие жители Калькутты занимают четвертое место — ровно посередине. Другими словами, они чуть ближе к счастью, чем к несчастью, не так ли? Конечно, они не так безоговорочно счастливы, как американцы, но счастливее, чем можно было ожидать, глядя на них со стороны. Кто себя совсем не чувствует счастливыми, так это мрачные, с апокалиптическим взглядом в будущее русские и угрюмые литовцы, замыкающие эту статистическую таблицу счастья.

А кто ее возглавляет? Да американцы! Но совсем не те, которые уверены в своем счастье — не штатники, а латиноамериканцы из Южной и Центральной Америки. В чем тут дело? Может, к ним перекочевала наша поговорка: горе — не беда? Или в состав их счастья входит нечто иное, чем в счастье североамериканское? Скажем, любовь, которой латинос придают первостепенное значение, тогда как у северных американцев она из реала ушла в кино и мыльную оперу? Влюбиться и создать семью — это и есть для латиноамериканца самое большое счастье, в то время как женитьба, по опросам судя, не меняет тонуса жизни североамериканца.

Тем не менее, хоть и уступая своим южноамериканским соседям, граждане США в ощущении себя счастливыми занимают почетное восьмое место, но, увы, делят его… со Словенией, родиной нынешней первой леди Мелании Трамп. Что не может не огорчать лидеров нашей страны, тогда как словенские лидеры должны прыгать до потолка от счастья, что их нация так же счастлива, как американская. Видимо, каждый мерит счастье на свой аршин — относится ли это к индивидууму или целому народу. Есть американское счастье и есть словенское. Диоген, скажем, был счастлив, живя в бочке…

Прошло сто лет, и вот мы встречаемся, как и было условлено, с живым, насмешливым и говорливым Марком Твеном. Этим непревзойденным корифеем смеха. Этим мощным комическим талантом. Он таки достал нас из могилы спустя столетие! Буквально. По завещательному распоряжению Твена, век спустя после его смерти, изданы его сенсационные, политнекорректные, мстительные и бранчливые, запальчивые и резкие, негодующие и чудно юморные воспоминания.

Знакомый незнакомец

Впервые в этой трехтомной «Автобиографии Марка Твена» писатель заговорил с нами откровенно, непосредственно и без всяких цензурных искажений. Это удивительное ощущение разговора живого Твена с его будущими, через столетие, читателями связано и с тем, что он не писал свою, в 500 000 слов, автобиографию, а наговаривал ее четыре года подряд перед смертью стенографисту. Прекрасный и опытный оратор, Марк Твен считал, что, рассказывая о своих воспоминаниях и взглядах, а не записывая их, он придает повествованию более натуральный, разговорный и откровенный тон.

Коли речь зашла о его смерти, нельзя не упомянуть, что она, как и рождение Твена, сопровождалась мистическими, а точнее — космическими знамениями. За год до смерти писатель сказал: «Я появился на свет в 1835 году вместе с кометой Галлея, через год она снова прилетает, и я рассчитываю уйти вместе с ней». Так и случилось. Твен умер 21 апреля 1910 года, когда комета ярко и грозно стояла в небе.

Но вот что странно: в этой своей цельной, без сокращений и искажений, автобиографии Марк Твен как-то не похож на себя, точнее, на того Марка Твена, которого мы знаем (или думаем, что знаем), прочтя подростками «Тома Сойера», «Гекльберри Финна», «Принца и нищего», «Янки при дворе короля Артура» и другие его книги, полные неистощимого веселья, кипучей радости бытия, стойкого оптимизма и несокрушимого доверия к жизни. Именно таким — природным жизнелюбцем, упоенным смехачом и насмешником, солнечным и радостным оптимистом — остался писатель в памяти тех, кто остановился в чтении на его основных шедеврах.

Зато в автобиографии, упрятанной самим писателем от читателя на сотню лет, возникает совершенно иной, незнакомый Марк Твен, утративший иллюзии и растративший оптимизм, угрюмый мизантроп, безотрадный скептик, усомнившийся в прогрессе своей эпохи. Более того — что несколько покоробило ортодоксальных марктвенистов, — писатель в своей новой книге становится на какое-то время бескомпромиссным политиком, резко осуждая «преступные действия» американского правительства, а также с увлечением — гордо, достойно и без всякого юмора — играет роль гневного пророка.

«Только мертвым позволено говорить правду»

Страдающий из-за американских военных интервенций в чужие страны или яростно громящий магнатов с Уолл-стрит, этот Марк Твен на диво современен и актуален. Кажется, он живет не в своем любимом XIX веке, начисто не приемля начальный XX, где его «угораздило отмучиться 10 лет», а в нашем XXI, который тоже вряд ли чем бы его порадовал! Некоторые его наблюдения за американской жизнью настолько беспощадны — однажды Твен называет американских солдат «убийцами в военных мундирах», — что его наследники и редакторы, да и сам писатель, опасались, как бы подобные высказывания, если их немедленно не выбросить из текста, не подорвали всерьез его репутацию.

«Из первого, второго, третьего и четвертого изданий следует выбросить все здравые, дельные и разумные суждения», — наставлял Марк Твен в 1906 году редакторов. «Может, и подвернется рынок для такого товарца через столетие от наших дней. Никакой спешки. Поживем — увидим». А в дневнике, который вел с юности, Марк Твен в 1904 году запечатлел свое беспросветное отчаяние: «Только у мертвых есть свобода слова. Только мертвым дозволено говорить правду. В Америке, как и повсюду: свобода слова — для мертвых».

И эти горькие, безнадежные строки пишет первый писатель Америки с мировой славой, кипучий жизнелюбец, ярый оптимист, неистощимый весельчак и смехач, гордый своей страной, безмятежно верующий в особый удел Нового Света. Давайте вкратце проследим, как произошла в жизни и сознании писателя эта трагическая метаморфоза.

Очарования и разочарования Марка Твена

Как идиллична, щедра и полна чудесных обещаний Америка времен детства писателя, прошедшего на Миссисипи! С этой жизнестойкой американской дикой вольницей мы встречаемся в главных книгах Твена — «Томе Сойере», «Жизни на Миссисипи» и «Гекльберри Финне». Могучая, шириной в несколько километров, великая река с ее далями неоглядными, с бойкой жизнью на берегах в «старые времена» расцвета пароходства была для Сэмюэла Клеменса, еще не ставшего Марком Твеном, родной стихией, поэтическим и романтическим образом родины, а позднее — символом свободы, полной независимости человека в еще не обузданных техническим прогрессом американских просторах.

Нигде, наверное, любовь и гордость за свою страну — разумеется, в юмористическом, шутливо дерзком, а не помпезном изложении — не выразилась у Твена так ярко и так откровенно, как в его знаменитой «путево́й» книге «Простаки за границей», имевшей феноменальный успех. Эта уморительно смешная, неистощимая в шутках и комических бурлесках книга, вышедшая в 1869 году, знаменует пик писательской славы Марка Твена. Но за обвальными шутками и буйным юмором, извлеченным из сопоставления Нового Света со Старым, была серьезная цель. «Простаки» прославляют свою страну, «не знавшую феодального угнетения, раболепства и безземелия». Тут встретишь американские гимны прогрессу и XIX веку, веру в особенное предназначение Америки, запальчивое, страстное утверждение национальной культуры, не признанной вообще за культуру (а только за грубое варварство) Старым Светом.

И через 10 лет после «Простаков» в записных книжках Твен отстаивает несомненное превосходство своей страны над Англией, «презирающей Америку»: «Мы равнодушны к тому, что страна не лучше и не обширнее нас глядит на нас свысока. Мы ввели в практику телеграфную связь. Мы придумали скоропечатный станок, швейную машину, спальный вагон и салон-вагон, телефон, броненосец, мы внесли свою долю в успехи столетия, мы первые начали предсказывать погоду». Однако этот гражданский энтузиазм и патриотическая гордость улетучиваются бесследно со страниц, написанных Твеном в последние два десятилетия его жизни.

Столь дорогие ему впитанные с детства американские идеалы поздний Твен развенчивает как наивные поэтические иллюзии.

Вместо вымечтанного молодым Твеном общества равноправия и справедливости пришел корыстный «позолоченный век» — так сам писатель назвал время спекуляций и афер, чудовищной коррупции и растущих имперских амбиций. И вот его твердое убеждение — нет и не было никакого, им самим когда-то воспетого, американского прогресса: «Шестьдесят лет тому назад „оптимист“ и „дурак“ не были символами. Вот вам величайший переворот — больший, чем произвела наука и техника. Бо́льших изменений за шестьдесят лет не происходило с сотворения мира».

Много разочарований, нравственных и социальных потрясений, много жизненных катастроф должно было произойти, чтобы прирожденный оптимист под старость с презрением высмеивал «эту жалкую жизнь, бессмысленную Вселенную, жестокий и низкий род человеческий, всю эту нелепую смехотворную канитель».

Он все еще шутит

К счастью, старый мизантроп, находясь в глубокой депрессии, все еще любил пошутить. Мне по душе его мудрое высказывание об обожаемых мною кошках: «Изо всех божьих созданий только одно нельзя силой принудить к повиновению — кошку. Если бы можно было скрестить человека с кошкой, это улучшило бы людскую породу. Но повредило кошкам». И, конечно, его знаменитая фраза в ответ на посвященный ему некролог в «Нью-Йорк джорнел»: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены». И как бы ни менялся со временем смех Марка Твена — от комедийного буйства до резкой сатиры, — писатель убежден, что владеет оружием чудотворным: «Ни одно божество, ни одна религия не выдерживает насмешки. Церковь, аристократия, монархия, живущие надувательством, встретившись с насмешкой лицом к лицу, — умирают».

Марк Твен негодующий

И вот нынче цельная версия «Автобиографии Марка Твена», выдержав столетний мораторий, проходит проверку временем. Дождется ли Твен посмертно, как он предсказывал, своего массового — из неведомого ему XXI века — читателя? Несомненно.

Отдельные версии автобиографии издавались и раньше, но в них Марк Твен был укрощен, урезан, нейтрализован — нигде не прорывалась его неистовая, безостановочная страсть. Страсть, ярость и гнев. Такого — обличающего, исступленного, негодующего — Марка Твена читатели встретили впервые. А главным цензором, по сути, была дочь писателя Клара, дожившая до 1962 года и с наилучшими намерениями — оберегая пристойный имидж Марка Твена — немилосердно изуродовавшая рукопись своего знаменитого отца.

Резкая критика Твеном американской интервенции на Кубу и Филиппины, к примеру, была хорошо известна еще при его жизни. Но только нецензурованная автобиография дает понять, как непримирим и страстен был его протест, как близко к сердцу принимал он, как личное несчастье, войны своей страны. С гневом и горечью повествуя о нападении на туземные племена на Филиппинах, Твен называет американских солдат «нашими убийцами в мундирах», для которых убийство «шестисот беспомощных и безоружных дикарей… было чем-то вроде долгого и удачного пикника, где всего и дел-то, как сидеть с комфортом и палить в этих жалких людишек и воображать письма, которые они напишут домой восхищенным семьям, и упиваться без конца своей славой и отвагой».

Что и говорить — в новом сочинении Марка Твена встречаются такие крутые и бескомпромиссные замечания, что, будь они сказаны теперь, в контексте войн в Ираке и Афганистане, они бы, вероятно, заставили наших правофланговых усомниться в патриотизме этого самого американского из американских писателей.

Марк Твен также непримирим и беспощаден к плутократам и уолл-стритовским заправилам своего времени, которые — так он считает — уничтожили врожденную щедрость американцев, подменив ее жадностью и эгоизмом. «Весь мир убежден, что старший Рокфеллер стоит миллиард долларов, — едко замечает Твен. — Однако он платит налоги с двух с половиной миллионов».

Звучит ультрасовременно, стоит на место Рокфеллера поставить любого из нынешних мультимиллиардеров.

Марк Твен бранится, умиляется, шутит

Разумеется, не только гнев, страсть и обида ведут в бешеном темпе эту ругачую автобиографию. Да, Марк Твен любит побраниться в своей книге, считая своим прямым долгом расквитаться и свести счеты с нелюбезными ему людьми. Особенно досталось графине, владелице виллы, на которой Марк Твен проживал с семейством во Флоренции в 1904 году. Писатель так и кипит гневом и обидой, честя ее нещадно как «психопатку, злобную, злокачественную, злопамятную, дико мстительную, жадюгу, скупердяйку, сквалыгу, сквернословку, грубую, вульгарную, похабную, неистовую куражницу снаружи, а в душе — жалкую трусиху». Что и говорить — круто разделался Твен с ненавистной графиней, да еще и на сто лет вперед!

А вот главка под названием «В деревне». Это прозрачная, лирическая, слегка сентиментальная, удивительной чистоты и словесной утонченности проза. Твен вспоминает свое идиллическое детство, проведенное на миссурийской ферме дяди, размышляет о рабстве и о рабе, с которого он списал своего Джима в «Гекльберри Финне», и предлагает почти прустовское размышление о памяти и воспоминаниях, но только вместо прустовской «мадленки» у Твена толчком, пускающим память в долгий путь, служат арбуз и кленовый сок.

И как ни огорчен или сердит бывает Твен в автобиографии, его неизменный комический талант рассыпает веселье, смех и шутки почти на каждой странице. Вот он вспоминает, как был приглашен в Белый дом на официальный обед и как его жена Оливия, которая оставалась дома, строго внушала, чтоб он не надевал свои зимние галоши. В Белом доме Твен отыскивает Первую леди Френсис Кливленд и заставляет ее расписаться на карточке под словами «Он их не надел».

Таким новым и неузнаваемым предстает Марк Твен перед нами, его далекими потомками.

Вот я и говорю: знакомый незнакомец.

Секс-скандалы и политические судьбы

Уж коли речь о сексе, то вот недавний эпизод из моей внесупружеской жизни: несостоявшийся секс. Я живу вплотную к Куинс-колледжу и часто гуляю по его кампусу, любуюсь с холма обалденным видом на Манхэттен и заглядываюсь на встречных студенток: попадаются хоть куда. С годами, правда, я стал то ли менее разборчив, то ли более всеяден — не знаю. Выражаясь научно, сексуальный эврифаг. Или омнивор? Читателю на выбор. Даже подвел биологическую базу под изменения, а точнее, расширение моего сексуального аппетита: в самом деле, так ли уж велико отличие одной женщины от другой? С гуманитарным уклоном: секс позарез любой из них — так чего нам привередничать и своим выбором обижать тех, кто не попал под наш естественный — а на самом деле неестественный! — отбор.

Пока я блуждал в теоретических дебрях — чем не отвлек от похоти! — поймав мой голодный взгляд, останавливает меня девица очень даже ничего собой и предлагается за сотнягу. Я опешил:

— Понимаешь, в моей практике нет такого опыта, я никогда не пользовался платными услугами…

— Многое случается в первый раз, — рассмеялась «ничего собой». — Не подумай чего — я не проститутка, но сейчас на мели, ты мне нравишься, а если хватит сил, сводишь меня потом в пиццерию.

— У меня нет ста долларов, — нашелся я наконец, чтобы ее не обидеть. Она и отвалила.

Вечером рассказываю эту историю друзьям-приятелям моего приблизительно возраста

— Типичная подстава, — говорит один. — Переодетый коп. Вот ты бы и попался. Проституция у нас в городе запрещена.

— Нормалек, — возразил другой. — Была бы подстава, она бы поторговалась и снизила таксу.

По-любому, еще одна упущенная возможность. Тут одна знакомая сказала мне, что жалеет, что никогда не изменяла мужу:

— Какое ни есть, а приключение!

— Пошли мне, господи, ужасное приключение! — припомнил я реплику незнамо откуда.

Я как раз о любовных приключениях наших знаменитых мужей — артистов, спортсменов, политиков. Точнее о тех из их приключений, которые просачиваются наружу и становятся известны urbi et orbi, а сколько остаются за семью печатями — и слава богу! Минуя все-таки обвинения и контробвинения в сексуальном непотребстве во время последней президентской гонки: на какое-то время эта пикантная тема стала главной в предвыборных баталиях, и, казалось, Трампу уже не отбиться и не отмазаться от вменяемых ему в вину преступлений на почве не любви, а похоти и пошлости, если бы главный советник и по совместительству зять Джаред Кушнер не присоветовал ему перейти в контратаку, и тогда на свет божий извлечены были дамы, соблазненные, совращенные, а одна так даже изнасилованная мужем Трамповой соперницы Биллом Клинтоном, а у того рыльце в таком пуху, что все скушают. Так или не так, никто со свечой не стоял, главное — прокукарекать: ложки нашлись, а осадок остался. Similia similibus destruuntur. Ну, типа клин клином вышибают. Я сейчас про других фигурантов-знаменитостей, которые таки засветились при свете дня, свечи без надобности.

Ну, например, секс-скандал с генералом Дэвидом Петрэусом, у которого был роман с собственным биографом Полой Бродвелл — по преимуществу, как можно судить по их переписке по мылу, под письменным столом директора ЦРУ. А если это любовь? В любом случае, мыльная опера, которую размусоливали на все лады американские и мировые СМИ. Отвлекали ли высокого сановника труды на ниве любви под письменным столом от деловых трудов за письменным столом и не произошло ли утечки секретной информации таким генитальным, извиняюсь за медицинский термин, путем — другой вопрос. Лично меня интересует пикантная сторона этого дела, тем более не первый и, полагаю, не последний скандал на сексуальной почве в истории Америки. Сколько здесь живу — половину моей жизни! — страну сотрясают секс-скандалы с великими и мнимовеликими мира сего.

Ну, самый громкий на нашем политическом Олимпе — на моей памяти — с президентом США, когда Билл Клинтон подзалетел с сосалкой Моникой Левински и чуть не вылетел с позором из Белого дома. Однако скандал разгорелся вовсе не из-за его адюльтера в святая святых, пульте управления человечеством — Овальном кабинете, и даже не из-за сексуальных склонностей — еще будучи губернатором в Аризоне, он советовался со своими телохранителями, относит ли Библия оралку на стороне к супружеской измене, а по причине его лжи по поводу этих отношений. К слову, как изменились у нас в стране нравы в сторону их устрожения (чтобы не сказать — ожесточения): ДФК — политический и, я так понимаю, мужской идеал Билла — изменял своей Жаклин налево и направо, тот еще был ходок — и все ему сходило с рук, никаких публичных аутодафе!

Впрочем, сошло и Клинтону — воистину везунчик: чудом — маргинально при голосовании по его импичменту — уцелел в президентском кресле. А за давностью лет его грехи и вовсе были подзабыты, и судя по опросам, он один из самых популярных политиков и, как знать, мог бы вернуться в Белый дом в качестве Первой леди, если бы его жена Хиллари стала нашим следующим президентом. Не судьба, однако!

А сколько политиков и политиканов сошли с президентской дистанции из-за «седьмого греха», согласно той же Библии! От демократа Гэри Харта до республиканца Германа Кейна: одного папарацци застукали с любовницей на яхте в разгар предвыборной гонки (или это была подстава?), а другого уличили женщины, которым он делал непристойные предложения — имя им легион! Или вот дважды кандидат в президенты Джон Эдвардс, этакий голливудский красавчик, который нагулял на стороне ребеночка.

И это при смертельно больной жене! А обманутая жена простила его на смертном одре. Для кого политическая мелодрама, а для кого — личная трагедия.

Аппалачская тропа

Вот еще парочка наших несостоявшихся — по той же причине — президентов. Два губернатора — Южной Каролины и Нью-Йорка: республиканец Марк Сэнфорд и демократ Элиот Спитцер. Оба были вероятными кандидатами в президенты от своих партий, а нашего Спитцера уже прочили в первые еврейские президенты Америки. Свежо предание, а верится с трудом! Оба поскользнулись опять-таки на «опасных связях». Имея прелестную жену и милых дочерей, Элиот Спитцер пользовался услугами подпольной эскорт-службы, а Сэнфорд, тоже женатик и не бездетный, летал к любовнице в Аргентину — да еще за казенный счет, а своих субординатов уверял, что путешествует по Аппалачской тропе, на которую сроду не ступал. Жена Элиота вроде бы смирилась с изменой мужа, а жена Марка подала на развод и сочинила мемуар о жизни со своим непутевым мужем. Кто из жен прав, не знаю, а отставной Спитцер, который когда-то вел крестовый поход против Уолл-стрит, очухался и читает теперь в Гарварде лекции о морали — представьте себе! — в бизнесе. А что, пусть слаб на передок, но в остальном — молоток.

А если нашему губернатору подкинули высокооплачиваемую шлюху в отместку за его разоблачения? Не знаю, не знаю. Ладно, замнем для ясности.

Касаемо южнокаролинского губернатора — нет худа без добра. Представьте себе! Каждый год в американский язык входит по дюжине мемов — новых идиом, крылатых выражений. Вот одна из новинок: hiking the Appalachian trail. С учетом значения переведу вольно: прошвырнуться по Аппалачской тропе. У этого выражения есть дубль: hiking the euphemistic trail. То есть прогулку по этой знаменитой тропе, которая тянется три с половиной тысячи километров из штата в штат от Мейна до Джорджии и многие участки которой я протопал на своих двоих, останавливаясь на ночь в караван-сараях, следует теперь понимать не буквально, а в переносном смысле. Вот именно как эвфемизм — недаром невольный автор этой новой идиомы Марк Сэнфорд получил звание «лауреата-эвфемизмиста». Это когда он загадочно исчез на неделю под видом путешествия по этой самой Аппалачской тропе. А сам — вот адекватная русская идиома — ходил налево. Губернаторский пост ему пришлось покинуть: опять-таки не за адюльтер, а за ложь. Однако потом он всплыл на политическую поверхность, местный электорат ему все простил и избрал его своим представителем в Палату представителей США. Прошу прощения за невольную тавтологию.

Невинный грех

Кто только не ходил на эту Аппалачскую тропу — тот же губернатор Калифорнии Арнольд Шварценеггер, более известный как голливудский актер и бодибилдер, который прижил на этой злосчастной тропе ребеночка. Ладно, проехали! Вот куда более поразительная история с человеком, который на эту тропу не ступал ни ногой, то есть ступал, но исключительно виртуально, в киберпространстве. Зато пострадал за воображаемый секс в виртуальном мире по полной: оказался в самом эпицентре секс-скандала, его имя трепали все американские СМИ, брали интервью с «его женщинами», с которыми он не был даже лично знаком, а только заочно, путем взаимной электронной переписки. (К слову, меня немного смущали эти доносительные интервью его партнерш по Твиттеру, Фейсбуку и прочей электронике.) Его крови требовали не только республиканцы, но и однопартийцы-демократы во главе с неподкупной Нэнси Пилози, их лидером в Конгрессе. В конце концов этот виртуально согрешивший политик покаялся в несовершенном преступлении, лишился места в Палате представителей, сошел с дистанции в борьбе за пост мэра Нью-Йорка, а потом и с политической сцены. И всплыл во время последнего раунда последней президентской гонки, да и то по касательной: на его лэптопе нашлись письма Хиллари Клинтон, которые она неосторожно отправляла с домашнего незащищенного сервера. Ну да, наш бывший конгрессмен Энтони Винер.

На этом я настаиваю: преступления не было, хотя грех был. А кто из нас безгрешен? Как говорится, пусть те и бросают в Энтони Винера камни. Без устали цитирую ревностного католика писателя-парадоксалиста Честертона: если вы не хотите нарушить Десять заповедей — значит, с вами творится что-то неладное. Да и кто в наше время помнит их все наизусть? Попробуйте перечислить в уме или вслух. Из всех самая, может быть, трудная — не прелюбодействуй. Сужу по себе.

Однако в случае с Энтони Винером грех был, но грехопадения не было. Он — самый невинный грешник из политиков. Было желание предстать во всей своей красе перед дамами-респондентками, но не было поступка, а тем более проступка или преступления. Даже если, на чей-нибудь пуританский взгляд, и было, то «преступление и наказание» не адекватны. По-любому, наказание превышает «преступление». Виртуальное преступление и реальное наказание. Нет, конечно, Энтони Винер — не совсем без вины виноватый. Кто спорит, стыд и срам для американского законодателя рассылать пусть не похабель, но свои не совсем пристойные фотки по Инету — даже не обнаженки, а полуобнаженки, в трусиках, но с очевидно эрегированным фаллосом, да еще завязывать электронный флирт с незнакомыми дамами! Тем более это был не просто виртуальный промискуитет, а еще и адюльтер — измена жене. Которая была к тому же беременна. Скандал усугублялся еще тем, что его супруга Хума Абедин — тоже видный политик, состояла в штате Госдепартамента и в качестве ближайшего помощника Хиллари Клинтон сопровождала ту в зарубежных поездках, особенно в мусульманские страны, будучи сама мусульманкой по вере (детство прошло в Саудовской Аравии). Ее мама Салеха жаловалась, что Хума больше времени проводит со своей патроншей, чем с ней. С либеральной точки зрения Энтони Винер и Хума Абедин были редкой и идеальной парой: еврей и мусульманка. Дружба народов — вот бы их примеру последовали на Ближнем Востоке иудеи и арабы!

Когда разразился этот секс-скандал, я гадал о причинах непристойного и недостойного поведения Энтони Винера. Желание расслабиться от супружеской жизни и политической деятельности? Эксгибиционизм? Сексуальный бзик-заскок? Заточенность на виртуальных сексизмах? Клиника в голове?

Пальцем в небо! Представьте себе: Энтони Винер без никаких сексуальных отклонений, разве что в подсознанке. А потому шутливое обыгрывание сленгового «weiner» (пенис) в связи с ним неуместно. Тем не менее психоанализ и тут не помешает. Выставление напоказ своего тела — впрочем, всего полдюжине корреспонденток за три года — той же патологический природы, что его неутоленный и неутоляемый аппетит к успеху, к аплодисментам, к избирательным кампаниям, к раздаче автографов и прочее, и прочее. Куда дальше, если Энтони Винер всегда имел при себе — на всякий случай — макияж! Одним словом, нарциссизм. Желание — да, но всего лишь желание покрасоваться. Одна из жен Евтушенко жаловалась мне, что ей не подойти к зеркалу — Женя от него не отходит. Самолюбование, самоупоение, самовлюбленность. Комплекс Дориана Грея: любите себя — этот роман никогда не кончается. Любовь к самому себе и как следствие — желание быть любимым и обожаемым: всеми! Вот почему Энтони Винер прикипел к киберпространству.

Ату Доминика!

А вот вкратце история ДСК, как сокращенно называли директора Международного валютного фонда Доминика Стросс-Кана — по аналогии с Джоном Фидцжеральдом Кеннеди: ДФК. Тем более для этого акронима были политические основания: ДСК метил в президенты Франции и опережал в опросах действующего президента Николя Саркози на целых 20 %! А его жена голубоглазая красавица Анн Синклер, когда-то суперзвездная телеведущая, с которой лепили бюст Марианны, символ Франции, шла впереди тогдашней Первой леди Франции, бывшей модели фигуристой Карлы Бруни — на все 40 %! А роль жен во французских предвыборных кампаниях — огромная. Cherchez la femme! Бедный, обреченный Саркози — второй срок в Елисейском дворце ему явно не светил. Что делать, что делать? Вот тут мы и вступаем в область загадочную, гипотетическую, конспирологическую.

Соперничеством двух этих политиков — центриста Саркози и социалиста Стросс-Кана и объясняется, что французский президент услал своего соперника из Парижа в Вашингтон: директором МВФ. Пост мирового значения, но через океан, и Сарко явно надеялся, что французы о нем позабудут: с глаз долой — из сердца вон. Не тут-то было! Благодаря европейскому экономическому кризису ДСК, блестящий экономист и администратор, засветился на весь мир, спасая от дефолта европейские страны — Грецию, например. А на вопросы журналистов, собирается ли он переизбираться директором МВФ на второй срок или вернется во Францию, чтобы участвовать в президентской гонке, ДСК двусмыслил и лукавил, ссылаясь на дочь, студентку Колумбийского университета, которой нравится в Америке, и на жену, которой Америка не нравится, хотя она здесь родилась: ее родители бежали из Франции, как евреи, во время немецкой оккупации (из очень почтенного и богатого рода: дедушка Поль Розенберг — галерейщик и друг Пикассо). Собственно, именно она была драйвером политической карьеры мужа, образовала штаб-квартиру по его избранию президентом и Елисейский дворец рассматривала как своего рода исторический реванш евреев за все те жертвы и унижения, которые они претерпели во Второй мировой войне. Хотя в самом Саркози нет ни капли французской крови — он наполовину венгр, а на другую еврей, и 58 близких и дальних родственников погибли, как евреи, в концлагерях, но настоящими полноценными евреями во главе Франции были только ее довоенный и послевоенный премьер-министры — Леон Блюм и Мендес-Франс. Такой вот расклад. И ДСК уверенно шел в президенты страны, его называли Немезидой президента Саркози. Те, кто подзабыл: древнегреческая богиня мести и возмездия. В этом смысле слово и вошло в политический лексикон главных языков: Nemesis — как своего рода вендетта.

И вот как гром среди ясного неба: сенсационный арест в Нью-Йорке Доминика Стросс-Кана заслонил на время все остальные мировые события.

Нет, наверное, я все-таки француз. Сам того не сознавая. Как еще объяснить, что, когда американские таблоиды во главе с «Нью-Йорк пост» дружно травили «лягушатника» за то, что он будто бы пытался всяко изнасиловать отельную горничную и в конце концов таки поимел ее в рот, я — как большинство французов — был полностью на стороне Доминика Стросс-Кана и ни на мгновенье не усомнился в его невиновности, хотя сам, понятно, в манхэттенском отеле Sof tel, где это 6-минутное совокупление произошло, со свечой не стоял. Свеча — это метафора, потому что действие происходило утром. Но посудите сами. Лидер Международного валютного фонда с ежегодным окладом в полмиллиона и, судя по опросам, без пяти минут президент Франции силой добивается оралки от иммигрантки-мусульманки из Гвинеи, которая на тридцать лет его младше и на полголовы выше (1 метр 80 см). Я спросил знакомую, с которой мы в таких же разных приблизительно категориях в росте и возрасте, смог бы я, да еще таким образом, ее изнасиловать. Она посмотрела на меня с высоты своего роста и рассмеялась:

— Зачем насиловать?

Мужской контраргумент: почему «жертва», сопротивляясь, не воспользовалась своим зубами и не откусила ДСК его мужское достоинство во время «насильственного» орального акта. В конце концов ДСК был оправдан — причем, по требованию той самой прокуратуры, которая выдвинула против него вздорные и низкопробные обвинения и, позабыв про презумпцию невиновности, надела на него наручники и бросила в тюрьму. «Пострадавшая», однако, так запуталась в своих показаниях и изолгалась, и не только по этому делу, но с самого своего приезда в Америку, когда объявила иммиграционным властям, что подверглась у себя в Гвинее групповому изнасилованию, плюс попалась на других обманах, замешана в отельной проституции, принадлежности к гвинейско-исламской мафии — пробы ставить негде.

Кто заказчик этой подставы, из-за которой ДСК лишился сверхвлиятельного поста директора МВФ и выбыл из президентской гонки, которую у него были все шансы выиграть. Не слишком ли дорогая цена за 6 минут оралки? Пострадали не только он и его амбициозная жена, но и Франция, которая в трудный период экономического кризиса лишилась профессионально лучшего кандидата в президенты — недаром он так отрывался от соперников в общественных опросах и запросто побеждал Николя Саркози. Вот почему французские обозреватели и аналисты приписывали если не ему самому, то его спецслужбам авторство этой провокации, накопав множество подозрительных фактов.

Увы, эта сексуально-политическая интрига оказалась напрасной и не помогла Сарко остаться в Елисейском дворце, где Карла Бруни родила ему отпрыска, что впервые в истории Франции. Президентом Франции стал серый, как вошь, партийный аппаратчик Франсуа Олланд. Тоже, по слухам, еврей. Куда ему до блестящего ДСК, который был «нужен Франции, Европе и миру», на чем сходились все политические комментаторы. Увы и ах! Какие только коленца не выкидывает судьба с человеком. Как быстро, вмиг, герои становятся антигероями. Как скоро проходит мирская слава. То немногое, что я еще помню по-латыни: sic transit gloria mundi.

Оглянитесь окрест — сколько на этой скользкой аппалачской тропе упавших, павших, падших. Это не значит, что они не заслуживают сочувствия. Сказал же поэт: «И милость к падшим призывал». Само собой, это равно относится к мужчинам и женщинам — без разницы. Убежден: мораль не должна быть строже закона. В каком мире мы живем — высоконравственном или чересчур ханжеском?

Автор без собственного мнения

Стыдно признаться, но на этот раз у меня нет собственного мнения. С другой стороны, почему стыдно? Фигура речи, не более того. Просто читатель, наверное, уже привык к тому, что я обычно выступаю с открытым забралом и высказываю свою точку зрения, не считаясь ни с мнением «компактного большинства», ни с политкорректностью. А здесь, когда страна расколота на два пусть неравных лагеря в связи с убийством в Сэнфорде, штат Флорида, черного пацана тоже не совсем белым дружинником (помесь латинос с белым) и «повсюду страсти роковые», я нахожусь в каком-то странном моральном ступоре.

Употребляя слова «пацан» и «дружинник», я русифицирую обоих: жертва Трэйвон Мартин — рослый 17-летний безоружный тинейджер в худи, а убийца — толстый 28-летний патрульный-доброволец Джордж Циммерман, имя которого я тоже даю на русский манер: здесь он — Zimmerman. Именно с его слов мы знаем, что произошло — покойники, увы, молчат. Разве что искусство дает слово мертвецам, как, например, в великом фильме Куросавы «Расёмон», когда убийство показано в четырех вариантах — в рассказах женщины, слуги, убийцы и убитого. Однако потому этот фильм и супер, что даже мертвец, оказывается, не говорит всей правды. Даже если бы Трэйвон Мартин чудом ожил и заговорил, вряд ли это пролило бы свет на трагедию: были бы две альтернативные версии, и нам бы все равно пришлось выбирать наиболее правдоподобную и доказательную. Либо — скорее всего — корректировать обе, пытаясь привести в соответствие с реалом.

Если честно, я бы ни в какую не согласился стать членом жюри, которое будет судить Циммермана, если до этого дойдет — пока что он должен предстать перед Большим жюри, и оно должно решить, запускать ли дело Ц. в дальнейшее судопроизводство. Или наоборот — именно такие нерешительные, непредвзятые, непредубежденные люди, как я, и нужны, чтобы определить, насколько виновен и виновен ли общественник-патрульный, застреливший подростка? Не знаю, не знаю.

Худи — символ или козырь?

Тем временем в стране началась массовая истерия: на митингах, шествиях, демонстрациях толпы (по преимуществу афроамериканцы) качают права и требуют ареста и суда над Циммерманом. Вплоть до угрозы суда Линча — Циммерману приходится скрываться, а экстремисты из «Черных пантер» предлагают за его голову 10 тысяч долларов. Само собой, автор, хоть и колеблемый, как тростник, — адепт правосудия, страшится толпы и ненавидит самосуд, любой.

Злосчастная худи стала символом несправедливости и даже расизма, хотя по цвету кожи Циммерман и Мартин не так уж отличаются друг от друга, на что напирают защитники патрульного-волонтера, включая его отца, чтобы отмазать его от обвинений в расизме. Не факт: по статистике, между неграми и латинос разборки случаются куда чаще, чем у каждого из этих этносов с белыми. Если бы Леонард Бернстайн, Стивен Сондхайм и Джером Роббинс делали свою «Вестсайдскую историю» сейчас, им пришлось бы обойтись вовсе без белых персонажей и сосредоточиться на афроамериканских и латинских уличных бандах: эффект был бы не тот!

Один телекомментатор вызвал возмущение зрителей (включая собственного сына), заявив, что Трэйвона Мартина убила его худи в той же мере, что и Циммерман. Черный демократ-конгрессмен, сказав, что человек не может считаться хулиганом только за то, что носит худи, снял пиджак, а под ним оказалась эта самая худи, но, когда он нацепил на голову капюшон, его прервал молоток председательствующего, и ему пришлось покинуть зал: членам Палаты представителей запрещено носить головные уборы во время заседаний.

Понятно, при таком общественном резонансе на убийство наш президент тоже не мог остаться в стороне и высказал свое сочувствие жертве. Нормалек. Заявление достаточно острожное по сравнению, скажем, с его критикой полиции, которая задержала в Гарварде чернокожего профессора, приняв его за грабителя, когда тот взламывал замок, чтобы попасть в собственный дом: потом Бараку Обаме пришлось дезавуировать собственные слова и пригласить в Белый дом обоих фигурантов того абсурдного конфликта. Обжегшись на молоке, дуют на что попало, а потому на этот раз президент подпустил немного лирики — «Если бы у меня был сын, он бы выглядел, как Трэйвон Мартин», — что тут же вызвало диатрибы наших правофланговых. «А если бы убитый был косоглазым китайцем, рыжим ирландцем или курчавым евреем — какая разница?» — цитирую гневный отклик из консервативного издания «National Review». Необходимая поправка на нынешний високосный год, когда грядут президентские выборы: что́ Обама ни скажи, всё будет встречено в штыки его оппонентами. Что же, ему и вовсе играть в молчанку до 6 ноября? Не думаю, однако, что при существующем в стране расовом напряге республиканцы решатся разыграть эту карту. Худи — символ, а не козырь.

Охлократия или юрисдикция?

Так уже было на моей памяти, когда судили О. Джей Симпсона, причем трещина в обществе прошла по расовому признаку: белые считали его убийцей, а черные яростно защищали. Не так чтобы без исключений: один мой кровожадный приятель из наших, русскоязычников, нисколько не сомневаясь, что чернокожий футболист и актер таки зарезал свою белую жену и ее гипотетического хахаля (тоже белого), считал, что оба получили по заслугам — и чтобы другим женам и их полюбовникам неповадно было!

Лично я допускаю расовый мотив — что Джордж Циммерман сдвинут по фазе на почве негритянской преступности, с которой ему приходилось сталкиваться, патрулируя не очень благополучный район города, а потому замочил невинного парня с пакетиком «Скитлз» и бутылкой холодного чая. А то и вовсе крыша поехала от страха и ненависти.

Хладнокровный убийца? Изощренный садист? Психо- или социопат?

Что же касается упомянутых исключений, то сошлюсь на мой раздрай с одной приятельницей, которая, само собой, белая и либералка, по сравнению с которой я — консерватор. Когда у нас случаются споры, она кладет меня обычно на обе лопатки, но, на мой взгляд, по причине более богатого словарного запаса, будучи прирожденной американкой, тогда как я — натурализованный, и мой родной язык — русский.

Когда в стране началась массовая истерия в связи с этим убийством, я не то чтобы встал на сторону Ц., но вся эта вакханалия была мне не по душе: испытываю нечто сродни содроганию от любого разгула черни. Имею в виду не черный цвет кожи, а охлократию, власть толпы. Генетический страх погрома.

Скажу сразу же, ни к юриспруденции, ни к рацио наша с Рейчел — так зовут мою американскую подружку — перебранка не относится, а исключительно к всплескам эмоций. Я не принадлежу к фанатичным апологетам Циммермана, которые считают, что, не застрели он черного пацана, тот бы еще много дел натворил. Соответственно, собирают деньги в фонд Циммермана, героизируют его, а некоторые так даже выдвигают в президенты США. Нет, я против демонизации жертвы и героизации его убийцы, даже если убийство было совершено в целях самозащиты.

Презумпция невиновности

За неимением точной информации о том, с чего началась потасовка между подозрительным патрульным и подозрительным парнем (слово «подозрительный» в разных значениях), и невозможностью воссоздать сцену убийства, нам остается только строить догадки. Да и членам жюри не позавидуешь: верить или не верить Циммерману?

Судите сами. Свою «надсхваточную» (вроде бы) позицию я уже изложил, а сердобольная и жалостливая Рейчел упрекала меня в отсутствии сострадания и сочувствия к жертве, в равнодушии, бессердечии и даже в жестокосердии. А когда я сказал, что жизнь Циммермана тоже поломана, пусть даже его оправдают, то получил в ответ «Как можно сравнивать убийцу с убитым!»

В конце этой фразы Рейчел должен стоять не вопросительный, а именно восклицательный знак.

Мой последний довод, ultima ratio — дождемся суда — был отвергнут с ходу:

— Нам не нужен суд, чтобы иметь собственное мнение! У тебя оно тоже есть, хоть ты и скрываешь его под маской объективности. На самом деле, ты сочувствуешь убийце, а не его жертве.

— Пусть так! Ни мое, ни твое сочувствие не воскресит парня, а Циммерман — живой, и если он действовал в качестве самозащиты, а против него ополчилось общественное мнение, то да: я ему сочувствую. А теперь все, что нам остается, — это довериться суду, который, надеюсь, окажется более беспристрастен, чем мы с тобой.

Вот суд и начался. Читателю теперь понятно, почему ни Рейчел, ни меня не взяли бы в жюри?

Подросток или юноша?

Здесь, по-видимому, требуется оговорка. Трэйвона Мартина американские СМИ называют teenager, а журналисты-русскоязыки, включая меня, — подросток, парень, пацан, а то и мальчик, что не совсем грамотно. Трэйвону было 17 лет, а, согласно словарям, «после достижения зрелости (13–15 лет) мальчика называют юношей». Точно так же растиражированный снимок улыбающегося Трэйвона сделан давно, за несколько лет до его убийства, когда он был подростком. Прошу прощения, но того же пиарного свойства кулек конфет, который был в руке жертвы, — трогательно, конечно, но не имеет никакого отношения к судебному разбирательству. Как и противоположные, со знаком минус биофакты — та же, к примеру, марихуана, которую употреблял юноша. Всё это типа «характеристики с места работы» на нашей географической родине.

Такого рода спекуляции в ту или другую сторону не имеют никакой юридической ценности. Верховенство, примат закона над эмоциями, над мщением, возмездием или милосердием, даже над справедливостью и моралью. На этом я настаиваю.

Вот почему лично для меня ничего неожиданного в оправдательном вердикте не было. Наоборот, я бы несказанно удивился, если бы суд нашел Джорджа Циммермана виновным. Признание Джорджа Ц. невиновным означает, что его вина юридически не доказана, а не то, что он не виноват в смерти черного юноши или что этот юноша заслужил смерти за предполагаемое нападение на добровольца-патрульного.

А что если в самом деле так, и Циммерман не лгал, утверждая, что вопрос для него стоял — жизнь или смерть, и если бы он не убил Мартина, то Мартин убил бы его, будучи на порядок сильнее и ловчее? Представим теперь суд над Мартином…

Возникают и другие гипотетические вопросы: а что, если бы убитый был белым, а Циммерман, наоборот, — черным? А если бы оба были черными — дружинник и юноша? Или оба белыми?

Убежден: никаких волнений, никаких демонстраций, никакого ажиотажа, никаких сенсаций, никаких судов.

Правовая нация

На улицах относительно спокойно — пара-тройка сотен несогласных с вердиктом демонстрантов, никаких беспорядков, хотя полиция в их ожидании в Южной Флориде была приведена в состояние наивысшей боевой готовности, а призыв Барака Обамы к спокойствию оказался излишним.

«Не виноват, так не виноват», — разводя руками, сказал мне встречный афроамериканец на улице, не согласный с оправдательным вердиктом.

Это меня поразило больше всего: расколотая, хоть и не пополам, Америка проявляет себя в эти дни как правовая, юридически грамотная нация.

Вот почему американцы доверили решение этих полуторалетних общенациональных дебатов жюри из шести женщин — ну впрямь как в знаменитой античной пьесе «Женщины в народном собрании». Шесть женщин — пять белых и одна латинос.

«Почему ни одной черной?» — спросила моя прекрасная спорщица. «А почему ни одного мужчины?» — парировал я. Большинство, однако, сходится на том, что жюри виднее, чем каждому из нас: у нас мнение, а у них — упрямые факты и кропотливая работа над фактами. Им были доступны все материалы, которые они без устали рассматривали и анализировали в течение почти 16 часов, чтобы принять разумное и взвешенное решение в соответствии с законом и правом. Пусть оно и причинило боль близким Мартина и вызвало возмущение людей, которые возненавидели Джорджа Циммермана.

Авраам Линкольн сегодня самый востребованный из президентов США. На то есть веские причины. Не только сама личность этого, вероятно, самого яркого и незаурядного из всех американских президентов, но легко просматриваемые исторические аналогии и параллели настоящего с прошлым: политическая расколотость страны. Одна страна, а фактически — две нации. Так, впрочем, было почти всегда. Но сейчас, в преддверии, а теперь в результате последних президентских выборов — особенно. В схожей ситуации Линкольн послужил спасителем отечества, хотя спасение пришло через кровавую Гражданскую войну и трагическую гибель самого президента. Помогут ли уроки истории избежать на этот раз таких нежелательных, мягко говоря, последствий? Вот почему Линкольн всем сейчас позарез. Тем более — политикам. Стоит ли удивляться, что два последних президента диаметральных идеологий — Барак Обама и Дональд Трамп — клянутся не только его именем, но и на личной Библии, принимая президентскую присягу.

Но Линкольн не только эталон президента и президентства в годину тяжких испытаний. Он как-то ощутимо и веско присутствует в американской повседневности. Его феноменальная личность до сих пор неистребимо привлекательна для соотечественников. На него ссылаются, его охотно цитируют, сочувственно и ревизионно прокручивают его личную жизнь. А популярность Линкольна зашкаливает нынче повыше голливудских суперзвезд. Нынче его зовут «старина Эйб». Каждый год ему справляют день рождения. Подсчитывают, сколько бы стукнуло сегодня. Что ж, вполне жизнеспособный возраст, коли Авраам Линкольн до сих пор настырно торчит в современности как ее коренная мета. Он не только популярен, он насущно потребен сегодня — как тот живительный и — пока что — неиссякаемый источник, что исподволь подпитывает национальное самосознание и самоощущение.

Проломившись сквозь полтора столетия, Линкольн неотвязно и жизнетворно пребывает в американском настоящем и явно метит в будущее.

Животрепещущий историзм американцев

История Соединенных Штатов так молода, что прошлое еще не отвердело в былое, не отделилось физиологически от настоящего. По сравнению с тысячелетней панорамностью европейских государств, где крупный факт Новейшего времени тут же обезврежен, укорочен, почти стерт этой всепоглощающей обратной перспективой, два коренных события американского прошлого — Война за независимость и Гражданская война — стоят четко и выпукло в глазах современности.

У Америки нет позавчерашнего дня, все было только вчера и живо помнится народу. Если европейские страны, включая Россию, сбросив невыносимый груз истории в анналы, академии, музеи, выработали в себе — из чистого инстинкта выживания — короткую память на прошлое, то в Америке, где история еще не выбродила в законченный результат, память на прошлое — очень длинная, мучительная и невероятно дробная.

Не буду говорить о назойливом присутствии в американском сегодня Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона со всей мелочовкой их личной жизни и государственной службы. Они — представители «золотого века» гражданского идеализма и политической невинности Америки, утраченной навсегда после Гражданской войны с ее сокрушительными уроками.

Этот процесс нравственного самоанализа, на уровне всего народа, идет с переменной интенсивностью по сю пору. Гражданская война еще точно не отстоялась в исторический факт, не свернулась в прошедшее время, а бродит желчью и кровью в настоящем. Песни времен той войны с 1861 года звучат на каждом перекрестке Америки, под эти старомодные мелодии и напевы отплясывают не только пенсионеры на летних танцплощадках, но и панки вкупе с рокерами в грохочущих дискотеках.

Документальный телесериал в эпическом стиле «Гражданская война» потеснил в популярности крутые телебоевики. Знаменитые и не очень битвы и эпизоды той войны разыгрываются ежегодно при полной аутентичности бытового, военного и идейного реквизита во всех уголках Америки — даже там, куда эта война не достала. На Аляске, к примеру, которая тогда была русской. Или на Гавайях, присоединенных к Америке только в самом конце XIX века.

А памятных мест, по которым так или иначе та война прошлась, в Америке так несообразно, так несчетно много, что на первый взгляд принимаешь за одержимость историей. Но начинаешь вглядываться… Тем более что на каждом шагу, особенно в исторических штатах, все эти достопамятные дома с табличками; целые — в мемориальном трепете — улицы, кварталы, города, места сражений, привалов, лагерей, ухоженные кладбища, леса, парки, маршруты славы и бесславия… И понимаешь, что это — не мертвая кунсткамера, а самая что ни на есть живая атрибутика сегодняшнего дня. Всякий раз заново переживаемая, а по сути еще не свершившаяся окончательно и бесповоротно — историческая реальность. Этот документальный мемориал живет в современности, как в новехоньком доме семейные реликвии и старые фотографии.

Еще не поздно: как спасти Линкольна?

Вот этим внутрисемейственным, домашним ощущением американцами своей недолгой истории и можно объяснить тот эмоциональный раздрызг, каким встречают они тысячный раз попавшийся им на глаза факт или эпизод прошлого, особенно — из Гражданской войны. На моей памяти, например, уже четвертый раз гибнет и все не может окончательно опочить в истории Авраам Линкольн. Его убийство на шестой день после окончания войны — общенациональная слезная трагедия, и звук пистолетного выстрела, оборвавшего его жизнь, отдается до сих пор шоком и ужасом. Вот наглядный пример этой исторической чувствительности американцев.

В очередную годовщину открытия в Вашингтоне театра Форда, где Авраам Линкольн был застрелен актером Уилксом Бутом, выступал перед аудиторией Кен Бернс, продюсер и до сих пор модного, на уровне национальной сенсации, телесериала «Гражданская война». Срывающимся от волнения голосом Бернс рассказал, как во время съемок фильма он все не мог найти в себе мужества подойти к эпизоду убийства Линкольна. К самому месту, сказал Бернс, вся съемочная группа испытывала неодолимое отвращение. «Как Геттисберг, как Голгофа, это место — юдоль слез, — говорит режиссер уже близкой к рыданиям публике и далее делает поразительное признание: приближаясь к роковому кадру с выстрелом Бута, мы пытались всячески оттянуть его, у всех было ощущение, что Линкольн еще живет, он точно жив, вот он сидит в своей ложе и смотрит эту нелепую викторианскую пьеску, и будто у нас есть такая возможность — оттянуть его смерть. Когда вместе со звукооператором мы отрабатывали звуковой монтаж для всех кадров в театре, то как безумные прогоняли раз за разом эту звукозапись, не в силах вставить проклятый выстрел: вот зыбкие голоса актеров, вот музыкальный фон неслаженного оркестрика, вот кашель и смех в зрительном зале, а вот подошло нам время снова убить Линкольна, и мы не могли, иначе стали бы такими же убийцами, как Бут. Какой-то заколдованный круг: всякий раз, как выстрел должен был грохнуть в студии звукозаписи, я смотрел на оператора, который задыхался от слёз и кричал: „Стоп!“ — и запись прекращалась как раз за секунду до выстрела. Что было делать? — просидели до ночи, вся техгруппа, крутя одну и ту же пленку, спасая его от смерти, от боли, от мучений, даруя ему жизнь, храня его целым и невредимым. Наконец, я собрался с духом, кивнул оператору, и мы таки убили Линкольна, закончили фильм и разошлись по домам — как раз к Рождеству».

Так закончил Кен Бернс среди вздохов, всхлипов и слез в зрительном зале, где полтора столетия назад был застрелен президент Линкольн.

Кажется, я начинаю понимать это интимно-эмоциональное, всегда в настоящем времени, переживание американцами своей, не выбродившей еще в прошлое, истории, которая, как заметил поэт, «все еще не в памяти, а в самой крови и в сердце нации». Ведь это только — сошлюсь на Сэмюэла Джонсона — «истории падений царств и революции в империях читаются с полнейшим хладнокровием». История Соединенных Штатов, где не было ни царя, ни императора, ни одного узурпатора власти и, соответственно, ни одного государственного переворота, есть история непрерывно действующей демократии, безостановочного «правления народа, народом и на благо народа», как определил Авраам Линкольн в своей знаменитой речи при закладке национального кладбища жертвам войны в Геттисберге.

Следовательно, история эта рукотворна, сделана и делается народом, а не Божественным промыслом, к которому привыкли взывать авторитарные режимы. В ней нет бесповоротности и окончательных приговоров судьбы, нет событий, накрепко прибитых к своим датам, все слишком близко и горячо, и есть ощущение, что история эта недовершена, что, как в семейных драмах, еще можно что-то поправить.

Последняя на моей памяти всенародная попытка спасти Линкольна от пули Бута случилась через месяц после аналогичных попыток телепродюсера Кена Бернса.

Известный нью-йоркский редактор и издатель Роберт Жиру, просматривая театральные архивы в «Клубе актеров», что расположен в бывшем доме брата убийцы Линкольна Эдвина Бута, тоже актера, сделал сенсационное открытие. Среди частных бумаг Эдвина Бута Жиру нашел рукопись в 21 страницу, принадлежащую Уилксу Буту и написанную за четыре года до убийства последним Линкольна. Из этой рукописи выступает человек фанатических убеждений, яростно симпатизирующий конфедератам, политический и клинический маньяк, полностью отождествляющий себя, например, с историческими героями, которых он играл в пьесах Шекспира.

Едва содержание рукописи Уилкса Бута стало известно историкам и публике, как в прессе, по телевидению и радио стали проигрывать варианты спасения Авраама Линкольна от его маниакального убийцы. В основе всех версий измененной судьбы Линкольна лежало убеждение: если бы чиновникам, ответственным за охрану президента, были известны политические страсти Бута, тому нелегко было бы проникнуть в вашингтонский театр 14 апреля 1865 года, а тем более — в президентскую ложу.

И тогда, и тогда… историческая отзывчивость некоторых авторов обострялась здесь до ясновидения, и снова отсрочивалась мученическая смерть Линкольна, и его судьба не была так невыносимо, так безысходно трагична для его соотечественников начала XXI века, что они не могут до сих пор с ней сладить и примириться, принять за исторический факт.

Доходит до курьезов — президенту Линкольну суждено еще много раз умирать и возрождаться, — и жить в настоящем времени и в будущем.

Зрелищная реанимация прошлого

Вот настанет 12 февраля — очередной день его рождения, — и американцы снова кинутся спасать от пули убийцы старину Эйба. Вспомнят, что ему бы стукнуло в этом году 208 лет. Кабы не злодейский выстрел в упор в затылок, от которого Авраам Линкольн скончался наутро 15 апреля 1865 года, и врач сказал его жене: «Все кончено. Президента больше нет». 16-й президент Америки был первым, убитым на президентском посту. Позднее их стало четверо.

Его убил актер и ярый сторонник южан Джон Уилкс Бут. Он ненавидел северян-федералистов и считал Линкольна выскочкой, плебеем и тираном. Случилось это на спектакле «Наш американский кузен», который Линкольн с женой, блаженно кайфуя, смотрели из своей президентской ложи. Бут тайком проник в ложу, заблокировав задвижку на двери, чтобы никто не смог войти вслед за ним, и выстрелил из однозарядного револьвера сзади в голову президенту.

Застрелив Линкольна, Бут прыгнул из ложи на сцену, сломав при этом ногу, и убежал за кулисы, а из Вашингтона — на свой любимый Юг, в Вирджинию, укрылся с содельником в сарае, где и был пристрелен, отказавшись сдаться.

Первой всенародной попыткой реанимировать Линкольна, продлить его дни на земле были его неправдоподобно затянувшиеся похороны. До сих пор в памяти американцев — траурный поезд, с ритуальной медлительностью влекущий гроб с Линкольном из Вашингтона в его родной Спрингфилд. Тысячи скорбно стоят по ходу поезда, тысячи прощаются с Линкольном на остановках. Перекличка от города к городу: «Он еще с нами? Еще на земле?» Значит, не под землей, не схоронен. Свыше миллиона амери канцев повидали своего убиенного лидера в открытом гробу. Рыдательная атмосфера на всем пути траурного кортежа. Такого длительного и всенародного горя история еще не знала. Короче, 20-дневный вояж из Вашингтона в Спрингфилд доставил президента-великомученика прямиком в бессмертие.

В какой-то степени Линкольну, этому вечному пролетчику по жизни, повезло в смерти больше, чем его соперникам за почетное место в истории. Кабы не пуля, Линкольн не стал бы вторым по культу президентом США. Да и Вашингтон умер бесславно. И никому из потомков в голову не пришло искать варианты спасения первого президента страны, умершего через 12 лет после отставки от банальной ангины. Оставшись в истории только как первый американский президент. Ничего не добавив своей смертью к посмертной славе. Джордж Вашингтон был мертв в день своей смерти, а Линкольн и теперь живее всех живых.

Расправа с заговорщиками, куда попали, как водится, и безвинные, не утолила гнев, горечь и сострадание нации — ни современной Линкольну, ни нынешней. И дело не только в том, что месть всегда неутолена, а жертва всегда в проигрыше. Уж слишком горемыка был во всём 16-й президент США — страстотерпец земли американской. Злосчастие преследовало его с нудной оголтелостью. И вот когда Линкольн впервые после долгих лет тихо возрадовался, поддался победной эйфории и вознадеялся семейственно объединить страну, — убит! В триумфальный взлет своей жизни, в самый солнечный просвет своей судьбы — непредставимо! Бедняга Эйб! Неужели никак не повернуть колесо истории обратно?

К услугам исторических реаниматоров Линкольна — его новый шикарный музей в иллинойсском Спрингфилде. Там Эйб прожил с четверть века, там приобрел единственную за жизнь свою жилплощадь, там прошел, по его же словам, трудный путь — от молодого человека до старика. Старику был 51 год. Вот каким упадочным пессимистом был 16-й американский президент!

Встречает посетителей «живой» Линкольн — воссозданный с помощью голографии его трехмерный призрак, который к тому же и говорит. Музей в Спрингфилде — невероятный зрелищный ремейк, сюрреальный клон жизни Линкольна в ее знаковых моментах. Посетители входят в оживленное новейшей технологией и компьютерным иллюзионом пространство истории, где имитация претендует на сиюминутную реальность. Там с дюжину разновозрастных Линкольнов — в натуральную величину и предельно жизнеподобных. Эти Линкольны предстают в разных интерьерах, обстоятельствах и эпизодах их жизни.

Соорудили убогий сруб — на манер наскоро сбитого отцом Линкольна в лесной глуши Индианы. Оттуда подросток Эйб (ненавидящий кличку) бежал спозаранку за четыре мили в школу, перекидывая в руках горячую картофелину — мороз был крут, о руковицах за все его детство и речь не шла. В этом линкольновом «диснейленде» воссоздана, по просьбам трудящихся, и адвокатская контора в Спрингфилде с легендарной жесткой кушеткой внутри. Растянувшись на ней, Линкольн с упоением читал вслух книгу за книгой, доводя до отчаяния своего компаньона, а в своей музейной реинкарнации — подавая пример любви к книжке нынешним безлюбым школьникам.

Но музейщики были заранее готовы к тому, что публика, войдя в этот живой мираж истории, уже не остановится в раздумье перед кентуккской избой, где родился Линкольн, а ринется в первую очередь к Белому дому, где в кустах засел убийца Уилкс Бут, реалистичный до жути, примериваясь — как бы поточнее пальнуть в президента. Исход неизбежен — на этот случай в музее заготовлена сменная и дорогостоящая модель убийцы. Буту, понятно, несдобровать, а Линкольну, соответственно, жить и жить в этом реалити-шоу.

Культовые фигуры прошлого, будь то политические лидеры, типа Вашингтона или Джефферсона, или художники, как Моцарт и Шекспир, суть объекты не только китчевой мифологизации, но и время от времени они подвергаются ревизии, находясь в контексте изменчивых, сменных тенденций в историографии и био графическом жанре. Эти последовательные, неизменные и неизбежные, а иногда внезапные и даже случайные смены настроений публики по отношению к своим кумирам бывают связаны с новооткрытыми фактами их либо окрестной жизни, порою — с изменением идеологической моды, а иногда — с простым желанием четко артикулировать противоположную точку зрения на вечного, но поднадоевшего своим монументализмом кумира. Памятник остается на своем пьедестале, но очередной биограф или историк приглашает читателей смотреть на него не в анфас, а обойти по периметру.

Ни один американский президент не порождал такое количество портретов, как Авраам Линкольн — одних книг о нем издано более семи тысяч (!), не говоря о прочих публикациях в периодике — имя им легион! Не человек, а символ! Благородный враг рабства, застреленный узколобым расистом и лицемером. Народное воплощение обыкновенного человека, наделенного здравым смыслом, с холодным расчетом — одни его хвалят за это, другие, наоборот, критикуют. Линкольн был подвергнут психоанализу за взаимоисключающие качества — как бабник и как голубой. Само собой, как депрессант. Он был обвинен за пассивность и нерешительность, хитрость и оппортунизм, богохульство и фанатизм. Короче, Линкольн был обоготворен и развенчан, демонизирован и разобран на составляющие, как пазл. Честный Эйб стал Эйбом с Тысячью Лицами.

Какое из них истинное? Как теперь собрать воедино эти части и воссоздать образ Линкольна заново?

Помогают это сделать очередные провокативные книги о Линкольне, а они продолжают выходить одна за другой, и никакая плотина остановить этот поток не может: каков спрос, таково и предложение. Остановимся хотя бы на одной — на нынешнюю, а не тогдашнюю злобу дня.

Коли Линкольн настолько мифотворен и метаморфен, так податлив на уговоры своих биографов, то — да, представьте себе! — поменял традиционную сексуальную ориентацию на гомосексуализм. Новомодная приписка Линкольна к голубому стану случилась, понятно, не в действительности, а в эпатажной книге историка С. Триппа «Интимный мир Авраама Линкольна», вызвавшей горячие дискуссии в прессе. Автор корпел над ней десять лет, отследив Линкольновы сексуальные признаки, проявления и предпочтения и сделав смелый вывод: Линкольн был геем.

Трипп называет по крайней мере трех постоянных любовников Линкольна, с которыми он годами спал в одной кровати. В те времена для мужчин спаньё вповалку — по бедности или в бивуачной тесноте — было привычным делом. И вовсе не означало, что однокроватники вовлечены в распутство или вообще гомосексуально наклонны. Линкольн-юрист в Спрингфилде обязан был, как и другие его коллеги, подолгу разъезжать и вести дела в дальних окружных судах. Кочевая жизнь без всяких удобств, и мужчины часто спали вдвоем, а то и втроем в одной постели. Что вряд ли стоит, по методу Триппа, подводить под свальный грех.

Тоскливо встретить в этой книге среди сексуальных партнеров Линкольна его лучшего и по сути единственного друга и конфидента Джошуа Спида. Уж очень помнится прибытие Линкольна в Спрингфилд — верхом на наемной лошади и без гроша в кармане — делать карьеру юриста. И как кстати пришлось дружеское предложение Спида разделить с ним комнату и кровать. В этой кровати они проспали вместе четыре года — пока Линкольн не заработал на отдельное жилье. Они сожительствовали на общем ложе беспечно, экономно и вряд ли сексуально, потому что Спид, не в пример Линкольну, был отменный женолюб.

Но Трипп сосредоточен на Линкольне. Побочные персонажи — даже в вопиющем противоречии с его секс-тенденцией — историка не волнуют. Представляя миру Линкольна-гея, автор понимал: это покушение на памятник, на президентский Мемориал, покушение дурными и скудными средствами. Гомосексуализмом Линкольна объясняется и его пожизненная депрессивность (полученная, на самом деле, по наследству от матери), и юношеский наклон к мужским тусовкам, и робость с девицами и дамами, его катаклитическая жизнь с супругой Мэри Тодд. Все загадки, парадоксы и тупики, которыми полна неординарная жизнь Линкольна и над которыми бились все его биографы, не находя единого ответа, в книге Триппа легко и просто объяснились.

Линкольн сам замутил, как мог, свою личную жизнь. Он был замкнутым и скрытным в интимных признаниях человеком. Он не умел до конца договаривать. Оставлял пропуски на полях своей жизни, сознательные умолчания, двусмысленности. Но только Трипп замотивировал всю частную жизнь Линкольна его предполагаемым (для Триппа — несомненным) гомосексуализмом.

За бортом жизни Линкольна-гея остались: юношеская влюбленность в девушку; неоднократные попытки (отвергнутые) женитьбы на феминах; двадцать два с половиной года семейной жизни с одной женой и четырьмя детьми; нормальный ад брачной жизни двух плохо подогнанных друг к другу супругов; ревность Мэри к женам офицеров — не к офицерам, о которых пишет Трипп; изумительная нежность и тревога в письмах разлученных на время супругов; радости и горести взаимного житья, о которых с умилением без конца вспоминает безутешная вдова. И много, много другого — гетеросексуального.

Это книга с тенденцией, с резким уклоном. Поступок, как говорил Розанов, по мотиву хочется. Триппу очень хотелось показать ошарашенной публике легендарного Линкольна — гомосексуалом. Смущал автора и слишком широкий разброс личности 16-го президента США. Широк человек. Как бы сузить? Вот и сузил. Непонятно только — президент снижен или, наоборот, возвышен с помощью голубой легенды? По диктату политкорректности гомосексуализм если не комплимент, то по крайней мере пикантная характеристика исторического персонажа.

Ничего, от Линкольна не убудет. К дню рождения — новая ипостась. И эта приписка президента к голубому полку по-своему понятна и даже трогательна. Очередная, пусть и неуклюжая попытка оживить легенду.

Супротив известного армянского анекдота о Чайковском, этот автор хочет, чтобы мы любили Линкольна именно за это. А мы все-таки будем любить его за исторические деяния, писательский талант, кроткую тяжбу с судьбой и за вольный, никем не ограниченный размет и полет его уникальной личности.

Линкольн на злобу дня

Вроде бы хрестоматийная фигура — этот 16-й американский президент. Но странным или чудным образом Линкольн так и не стал исторической легендой, не затвердел мемориально и навсегда в давно прошедшем своем времени. Он как бы на службе передаточной связи между историей и современностью. И всегда на подхвате — как только нужда в нем у настоящего времени страны.

Для 44-го президента Барака Обамы Линкольн был иконой, идолищем, кумиром и — идеальным образцом для подражания. С первых шагов в Белом доме Обама заявляет о своей — прямой и вдохновенной — преемственности Линкольну.

Что ж — анахронизм? ретро? политическое эпигонство? Отнюдь. Линкольн оказался и в эти, обамовские, времена и актуальным, и даже отчасти злободневным!

Недаром Барак Обама выставил свою кандидатуру в Белый дом в 2007 году именно в Спрингфилде — родном городе Линкольна, где тот прожил 17 лет. Оказывается, у Обамы поразительно много общего со своим гениальным предшественником — от философских и литературных пристрастий до самообладания, даже хладнокровия в тяжелые, испытательные времена. Но, помимо личностного сходства, Обама прямо подражает Линкольну и славословит его.

В черновике своей речи на съезде Демократической партии, где его должны были избрать кандидатом в президенты, Обама шесть раз восторженно ссылался на легендарного земляка, пока его вовремя не остановили помощники. Он даже замышлял, как Линкольн в свой триумфальный вояж, отправиться в Вашингтон поездом из Спрингфилда. Кажется, это было изменено — нельзя до такой степени копировать чужую судьбу!

Как впервые, потрясая воображение сограждан, действовал Линкольн, введя в администрацию трех своих заклятых врагов, так и Обама внедрил в свой кабинет идеологических противников, пытаясь создать таким путем межпартийную коалицию, где были бы представлены и демократы, и республиканцы, хоть и не поровну, конечно.

А Трамп? Рано еще говорить, отметим только, что он однопартиец Линкольна, который стал первым президентом-республиканцем.

Самое время сейчас оглянуться назад, на прожитую жизнь Линкольна, на его чрезвычайную личность — до того, как он станет президентом США.

Законодатель штата Иллинойс, краткосрочный конгрессмен, он добился национальной известности своими выступлениями, по которым можно судить о редком — в наше время — ораторском искусстве. Хладнокровный и невозмутимый, спокойный и элегантный под нажимом (людей или обстоятельств) человек, так трудно постижимый, который любил шутки, анекдоты и байки, но в остальном был удивительно самодовлеющ.

Этот бывший юрист проповедует по жизни умеренный стоицизм, признает достоинства уравновешенности, умеренности и сдержанности; как пиарщик (все равно за кого), настаивает на разумном анализе вопросов, а не личностей. Его писательский дар, выросший из запойного, во всю жизнь, чтения, отшлифован свойственным юристу пристрастием к точности. Во время предвыборной кампании его будут резко критиковать за то, что он слишком неопытен для президента, и за провал в поддержке войск — потому что не поддержал американское вторжение в страну, которая, как он утверждал, «никак не досаждала, ни тем более угрожала Соединенным Штатам».

Его видение Америки — оптимистическое, примирительное — «чтобы чужаки, посторонние стали соседями», чтобы вызвать приязнь, симпатию между регионами и нациями и как следствие — между Севером и Югом.

По традиции начнем свой сказ об этом бурном, многострадальном браке с воссоединения в 1842 году бывших возлюбленных — Авраама и Мэри — после долгой загадочной разлуки, затем настроим нарратив от их стремительной свадьбы 4 ноября 1842 года («Я хочу, чтобы меня впрягли, как лошадь, в женитьбу этим вечером», — сказал поутру будущий президент своему священнику) до убийства Линкольна 14 апреля 1865 года.

Вот краткая, до женитьбы, биография обоих фигурантов.

Муж

Линкольн родился на диком, без всяких приманок культуры, пограничье между Индианой и Иллинойсом. Злосчастие преследовало его с нудной оголтелостью. Рождение — низкое и нищее, в девять лет сирота без матери, неотесанный деревенщина, неуч — всего лишь год в начальной школе, — батрак, юрист-самоучка, всегда в долгах. Отец хотел, чтобы сын рубил лес и работал батраком в поле, а не зачитывался книгами, хотя снова и снова Линкольн говорил своим соседям: «Мой лучший друг — тот, кто назовет мне книгу, которую я не прочел». Никогда не простит отцу, что тот всеми силами отваживал его от образования и культуры. Ни разу не пригласит отца в свой дом в Спрингфилде, не поехал к нему, когда тот умирал, и не явился на похороны.

Одна мечта — как можно скорее вырваться из лесной глуши Индианы. «Ну, ребята, — сказал он, придя на вечеринку вскоре после переезда в Спрингфилд, — какими чистыми выглядят эти девицы!» Линкольн был упадочный тип, надолго погружался в депрессию, не желая из нее выходить, что не помешало ему трижды за пять лет предложить руку и сердце и получить отказ от двух своих избранниц. Три возлюбленные, не считая женщины, на которой он наконец женился.

Но Линкольн испытал только одну настоящую, страстную и романтическую любовь, которая окончилась трагически и только усилила его врожденную меланхолию. Юная Анна Ратледж, за которой он долго и терпеливо ухаживал, наконец согласилась выйти за него. Разумеется, как и во всякой романтической истории, существовали непреодолимые препятствия. Девушка все больше влюблялась в своего грубоватого, но пылкого ухажера, однако подхватила жестокую лихорадку, звала в бреду Эйба, он пришел и в последний раз увидел живую Анну. Она умерла через несколько дней — 25 августа 1835 года. Эта история первой (и последней) настоящей влюбленности Линкольна обязательна в его биографии. Горе его было неописуемо. Он стал другим, более саркастичным и трезвым человеком. Что не помешало ему уже через год после смерти Анны приударить за другой женщиной, предложить ей стать его женой и быть, к крайнему его изумлению, отвергнутым.

Жена

И здесь мы наконец, минуя еще одну неудачную попытку Линкольна жениться, приближаемся к его будущей жене Мэри Тодд. Она была почти на десять лет моложе и полной ему противоположностью — в физическом плане, в темпераменте, в происхождении, во вкусах и склонностях, да почти во всем. Дочь из богатой аристократической семьи в Кентукки слыла настоящей «южной красоткой», ее обслуживали рабы, она очень гордилась своей родословной. Всегда оживленная, остроумная, говорливая, Мэри была просто очаровательной, когда хотела, но также язвительной и резкой, когда ее обижали, а обижалась она легко, хотя и ненадолго. Получила прекрасное образование — намного выше, чем большинство девушек того времени и места. Как и ее жених, запойно читала. Как и он, была честолюбива. Еще девочкой Мэри привычно говорила своим друзьям, что собирается выйти замуж за человека, который станет Президентом Соединенных Штатов.

В Спрингфилде, где Мэри жила в просторном и благоустроенном доме своей сестры Элизабет, она вращалась в кругах куда более изысканных и культурных, чем те, в которые был вхож и к которым привык Линкольн. Хватало и богатых и знатных «подходящих» поклонников. Когда Мэри отнеслась поощрительно к грубоватым, неуклюжим ухаживаниям (скорее — приставаниям) Линкольна, ее сестра пыталась всячески воспрепятствовать этому ложному (как она считала) союзу. Она была уверена, что он Мэри не пара, что этот топорный, толстокожий мужлан, несмотря на всю его порядочность и прирожденные таланты, не в силах будет дать счастье и довольство беспечной, привередливой и легкоранимой Мэри. Элизабет всерьез считала «абсолютного плебея» Линкольна невеждой, выскочкой (он самостоятельно выучился на юриста) и самым непритязательным и простецким мужчиной в Спрингфилде.

Всё напрасно! Мэри сказала «yes», когда Линкольн, четвертый раз в жизни, предложил себя в мужья.

Их объединяли страсть к политике и безмерное честолюбие. Любопытно, что Мэри в период жениховства Линкольна не сомневалась, что он станет президентом. Казалось бы, откуда эта мистическая уверенность и сверхъестественная проницательность? Ведь он был тогда заурядным юристом, каких пруд пруди в Спрингфилде. В грубом, неотшлифованном камне, как говорили тогда, Мэри Тодд узрела чистый, без изъянов, сверкающий алмаз. И за эти могучие потенции она любила и ценила Линкольна и согласилась стать его женой.

Одержимые политикой и будущей славой

Увлечение Мэри Линкольном было романтическим, честолюбивым и провидческим. Ее другие поклонники в Спрингфилде были политиками с большими амбициями, но в простоватом Линкольне она видела, чувствовала что-то особенное. То, что он беден, не останавливало ее. В письме к сестре она писала, что «выйдет замуж за доброго человека, способного добиться высокой должности, славы и власти; человека с надеждами и блистательными видами на будущее, а не за владельца всех дворцов и золота в мире».

В отличие от своих родственников и подруг, Мэри Тодд не была снобом. Ее не ущемляла, не задевала гордости нехватка у Линкольна денег, светских манер или формального образования.

Мэри могла быть на балах и вечеринках Спрингфилда кокеткой и болтушкой, но она никогда не была легкомысленной. Она выбирала себе жениха сознательно и целеустремленно. С Линкольном ее объединял страстный, неизбывный интерес к политике. Вместо того чтобы обсуждать на светских тусовках местные новости и пикантные сплетни, Мэри и Авраам уединялись, забывая об окружающем, и горячо спорили, кто выиграет на предстоящих, в 1842 году, выборах губернатора и легислатуры. Мэри чувствовала, что политика для Линкольна всегда была и надеждой, и любовью, и всей жизнью. Странно, но ее это не обескураживало (как многих, считающих Линкольна за его политическое талдычанье занудой и мертвяком). Наоборот, вдохновляло!

А теперь представьте, какой подарок 33-летний Линкольн на полном серьезе преподнес своей невесте незадолго до свадьбы. Длиннющий список выборных лиц за последние три законодательные гонки! Линкольн изучал результаты всех этих выборов, потому что сам надеялся добиться четвертого срока в штатной легислатуре. А как приняла 24-летняя Мэри это, мягко говоря, странное жениховское подношение? С восторгом, Читатель, с экстазом и упоением! Она внимательно прочла эти официальные списки, где был трижды упомянут Линкольн, перевязала страницы розовой ленточкой и сохранила для потомства.

Злосчастная помолвка

Все перипетии романа Авраама и Мэри читаются с захватывающим интересом, но после их помолвки начинается уже детективное действо.

Они продолжали встречаться на балах и великосветских (в понятии Спрингфилда) тусовках. Оживленно беседовали о книгах и текущей политике. Линкольн как-то пригласил ее на котильон, добавив, что «хуже его нет танцора». «Он был абсолютно прав», — подтвердила позднее Мэри.

Но однажды Линкольн, обуреваемый сомнениями в необходимости ему, завзятому холостяку, обременять себя женой, признался Мэри, что не испытывает любви к ней. Она разрыдалась, он обнял и поцеловал ее. Так Линкольн скрепя сердце подтвердил их обручение. Они назначили дату свадьбы — 1 января 1841 года.

День настал. В особняке, где жила Мэри с сестрой, все готово к свадьбе. Жених опаздывал. Часы летели. Наконец Мэри ушла горевать в свою комнату, гости разошлись, свечи были погашены. Линкольн не удосужился появиться на собственной свадьбе!

Вполне возможно, что слухи о покинувшем невесту в день свадьбы женихе были несколько преувеличены. Но что-то очень серьезное случилось между Линкольном и Мэри. Он сам вскоре после этих событий писал в дневнике о «роковом 1 января 1841 года». И также признавался, что события этого дня погрузили его надолго в жуткую депрессию. Он медленно шел на поправку. Его угнетало и мучило чувство вины — но не оттого, что бросил невесту в день свадьбы.

Скорее всего, вот что случилось между ним и Мэри в тот роковой день: они разорвали свою помолвку, и инициатором разрыва был Линкольн. Отчего? Предполагается, что причиной был страх Линкольна, что он подцепил сифилис. Судя по письмам, он был не охоч возобновлять обручение и втравиться в брак. Не оттого, что совсем не любил Мэри, а боялся — и правильно боялся, — что не сумеет составить ей счастья.

Семейство

Но, Читатель, они все-таки поженились. Внезапно и скоропостижно. И Линкольн, несомненно, выказал преданность своей невесте, когда подарил ей кольцо с гравировкой внутри: «Любовь навеки». Изнеженная и прихотливая Мэри Тодд превратилась в работящую домохозяйку со скудным домашним бюджетом. Ее снобистские сестры издевались над ней, а она подолгу — месяцами — оставалась одна с детьми в доме, когда Линкольн-юрист вел дела в дальних окружных судах. Долгие годы страдала от одиночества днем и от страхов — ночью. Она всегда говорила, что «если бы ее муж оставался дома, как ему было положено, она любила бы его сильнее».

Здесь очень важно помнить, какой была Мэри Тодд до того, как стала Мэри Линкольн: романтиком, идеалисткой, беззаветно преданной своему многообещающему жениху, будущему президенту (а в этом Мэри, единственная во всем Спрингфилде, никогда не сомневалась). Вот только срок до президентствования — 18 лет! — оказался для честолюбивой и романтически настроенной Мэри непомерно и мучительно долгим.

Да, эти 18 лет не были заполнены, как ожидала храбрая Мэри, разговорами и спорами о политике, неуклонным продвижением Линкольна, с ее помощью и ценными советами, к Белому дому, приемами важных для карьеры мужа людей, которые она затевала устраивать у себя дома.

Увы, в брачной жизни ее ожидала самая тяжелая и выматывающая все силы и забирающая все время домашняя поденщина. Без слуг и без рабов, как жили ее замужние сестры. Первый удар ее гордости и честолюбивым планам был нанесен сразу же после свадьбы. Из богатого особняка сестры Мэри Линкольн переехала в свой новый дом — в трактир «Глоуб», где также сдавали меблированные комнаты. Там Линкольны сняли небольшую комнату. За четыре доллара в неделю они могли позволить себе спальню и еду три раза в день в коммунальной столовой — вместе с остальными жильцами. Переезд в трактир, где общительная и жизнерадостная Мэри не могла даже принимать гостей, означал колоссальные перемены в стиле ее жизни. Она привыкла к роскоши. Она знала, что ее муж беден, но не до такой же степени!

М-р Линкольн и Молли

Вдобавок к трактирному житью, Линкольн-юрист в Спрингфилде обязан был подолгу — по три месяца в год — объезжать и вести дела в дальних окружных судах.

Впервые в жизни она осталась дома одна. Не выносила, когда муж так надолго уезжал, но понимала, что разъезды Линкольна по штату Иллинойс были отличной подготовкой для его политических кампаний. Образ мужа был всегда как бы окутан для нее будущим президентским величием, и она неизменно называла его «м-р Линкольн», а он ее просто и ласково — «Молли». Тем не менее Мэри всегда давала понять, что ею пренебрегают, и требовала от мужа внимания, заботы и ласки, когда он был дома.

Вскоре после свадьбы Мэри забеременела, и начался долгий период ее заточения в доме. Беременные женщины класса Мэри Тодд-Линкольн не осмеливались выходить на люди, поскольку считалось невежливым для леди выставлять напоказ свою беременность. Так они и жили в домашнем заключении до тех пор, пока не отнимали от груди ребенка.

Это кромешное — в полтора года — одиночество в трактирной комнате чуть с ума не свело компанейскую Мэри. Ее и без того нелегкий характер стал портиться. Она привыкала срывать дурное настроение на своем «м-ре Линкольне». К счастью, он был дома и с ней, когда она родила сына, которого назвали Робертом в честь ее отца. После родов Линкольн снова уехал, а у Мэри не было ни сиделки, ни служанки, чтобы помочь ей ухаживать за беби. Эти тяжкие физически и нравственно годы закалили ее для будущих тягот и жертвоприношений на алтарь блистательной карьеры мужа.

При финансовой поддержке отца Мэри они купили наконец свой дом — приличный коттедж, уместившийся на одной восьмой акра, на углу Восьмой и Джексон улиц в Спрингфилде. Всего несколько кварталов отделяло новый дом от юридической конторы Линкольна. Супруги были счастливы. Но по-прежнему Мэри приходилось экономить каждый цент. И, единственная из благовоспитанных леди своего класса, она громко торговалась и бранилась с продавцами фруктов и овощей за снижение цен. И неизменно добивалась своего. Куда девалась гламурная и привередливая Мэри Тодд! Она уже и с мужем ругалась, дралась и скандалила, как «фурия», как «тигрица»!

Впервые в Вашингтоне

В 1846 году Линкольна избрали в Конгресс Соединенных Штатов. Как и ожидала, без всякого сомнения, Мэри, его политическая карьер а шла на подъем. Линкольн должен был переехать в Washington, D. C., где Конгресс заседал большую часть года. Возбужденная избранием мужа, Мэри решила, что она и мальчики, Роберт и новорожденный Эдди Линкольн, поедут вместе с ним.

Это было неслыханно, чтобы жены политиков сопровождали своих мужей в Вашингтон. Мэри Тодд-Линкольн была таким исключением. Она считала себя политическим партнером мужа и собиралась быть при нем, чтобы дать ему, когда нужно, совет и изучить на месте все ходы и выходы, все тайные вашингтонские интриги. Таковы были ее заносчивые планы. Но пока Линкольн заседал днем в Конгрессе, а вечером общался с нужными людьми на политических тусовках, Мэри с детьми жила в меблированных комнатах, почти всегда одна, занятая не большой политикой, как мечтала, а возней с детьми.

Не выдержав скучнейшей рутины столицы и в отвратительном самочувствии, Мэри отбыла с детьми к родственникам в Кентукки. В разлуке супруги писали друг другу длинные откровенные письма. Они обменивались взаимной нежностью и заботой, они, очевидно, скучали и тосковали в одиночестве. Но эти письма через шесть лет после свадьбы свидетельствуют о том, что уже тогда Мэри вела себя ненормально и что Линкольн-конгрессмен стыдился и краснел за нее. В Вашингтоне, не удовлетворив своего интереса к политике, Мэри впала в депрессию, страдала нервными спазмами, заперлась в своей комнате и выходила только за едой. С мужем она постоянно ссорилась и бранилась. После трех месяцев такой невыносимой жизни она и уехала с детьми в Кентукки, но вскоре захотела возвратиться. В ответном письме Линкольн спрашивает: «Обещаешь ли ты быть хорошей гёрлой во всем, если я соглашусь?»

«Беспрерывный ад семейной жизни…»

Семейная жизнь Линкольнов продлилась двадцать два с половиной года. Несомненно, что в последние годы совместного житья Линкольн испытывал что-то вроде домашнего ада. Утратив всякое понятие о деньгах, Мэри предъявляла мужу чудовищные счета. Несмотря на общее мнение, что Мэри Линкольн была безумная мотовка, а ее муж — образец экономии, из письма Линкольна от 1848 года ясно, что супруги разделяли интерес к покупкам, желание принарядиться по средствам. «Как только ты уехала, — пишет Авраам своей Молли, — я прикупил, что показалось мне очень хорошеньким набором нагрудных запонок для рубашки — такие скромные и маленькие запонки из гагата, оправленного в золото, и стоят-то всего 50 центов за штуку, или $1.50 за комплект». В то время Линкольны оба придерживались бережливости, ибо средства на жизнь были скромны. А позднейшие Мэрины безумные и бессмысленные траты — например, на шали стоимостью в $1,000 каждая (в те времена столько стоила дорожная коляска!) — говорят о гнетущем отчаянии, душевном надломе и бедствиях — всё, что с лихвой обрушилось на обоих Линкольнов во время президентствования, пришедшегося на Гражданскую войну.

Похоже, супружеская жизнь Авраама и Мэри в Спрингфилде была бурной и нервозной, с частыми вспышками скандалов со стороны Мэри. Соседи вспоминали, как Мэри истерически кричала на мужа, когда была не в духе. Линкольн стоически терпел приступы гнева и дурное настроение своей жены и частенько уламывал ее к миру. Но иногда и он не выдерживал. Тем более что Мэри в запальчивости не делала различия между домом и улицей. Ближайший сосед Линкольнов наблюдал, как миссис Линкольн с ножом в руке гонялась за мужем по улице (в 1856-м или 1857-м). Спасающийся бегством Линкольн заметил людей, идущих навстречу.

Сбитый таким образом с пути, он «вдруг круто развернулся, схватил жену за ее тяжелую задницу — за ее бедра, если хотите, — быстренько затолкал ее в заднюю дверь своего дома — и с силой давил на нее, запихивал внутрь, одновременно шлепая ее по толстому заду и приговаривая: „Вот так тебе, будь ты проклята! Будешь теперь сидеть дома и не позорить нас перед всем миром!“» До сих пор неизвестно, что сталось с ножом.

Кто виноват?

Как видим, семейный покой и счастье не часто улыбались Линкольну. Но и он бывал нечуток, насмешлив и просто груб со своей женой — чувствительной, нервной, сумасшедшей и задавленной домом, воспитанием детей и активной помощью политической карьере мужа.

Другой сосед по Спрингфилду — он 19 лет жил поблизости от Линкольнов — рассказывал, что в общем-то они ладили неплохо, «пока дьявол не вселялся в миссис Линкольн», и тогда мистер Линкольн «брал за руку одного из сыновей и уходил из дома на улицу и потешался над ней, не обращая на нее ну никакого внимания, пока она пребывала в таком бредовом, яростном и неистовом состоянии». Этот же сосед очень жалел и сочувствовал Мэри Линкольн. Он знал, как тяжело ей одной подымать семью, как одиноко ей во время долгих отлучек мужа.

Я привожу эти фривольные эпизоды из личной жизни Линкольнов, чтобы муж и жена прошли перед читателями в более человечном, реальном освещении. Этих подробностей не найдешь в официальных биографиях Линкольна, где он обычно предстает слишком статуарно, хладнокровно и торжественно, будто овеянный грядущей трагедией и славой. Несомненно, если было что-то неладно в доме Линкольна, виновата была не одна Мэри.

И также несомненно, что семейная жизнь Линкольна ни в коем случае не была «сплошным адом», как воображал друг Линкольна и враг Мэри. Он также полагал, что «именно неблагополучие в доме погнало Линкольна искать удачи и успеха в адвокатуре и в политике». Все было как раз наоборот. Но ясно одно: на долю Линкольнов пришлось не слишком много и меньше, чем они заслуживали, семейного благополучия и счастья.

Реабилитация их взаимной любви

Вот здесь я хочу встрять и опровергнуть общий у биографов взгляд на супружество Линкольнов как заведомо безлюбое, асексуальное, с прохладцей в чувствах и без чувственности — без Эроса и без Венеры.

Уже одно, более чуткое, а главное — сочувственное толкование документов и фактов из личной жизни Линкольнов позволяет глянуть на их брак с большей симпатией, теплотой и пониманием. Помедлим на их раннем увлечении друг другом, на многолетней интимной (а сейчас сказали бы — сексуальной) близости, на ласковых, нежных, даже игривых словечках в их взаимной переписке.

Какие бы беды ни бушевали над их головами позднее, Линкольн любил свою Молли достаточно горячо, чтобы жениться на ней, а вовсе не прохладно, как сплетничали их соседи и кумушки — и как позднее подхватили упертые линкольноведы. В конце концов, Мэри Тодд была тогда «сама радость и задор» и «в ее силах было заставить епископа позабыть свои молитвы». И Линкольн видел в молодой жене «пленительное создание», а не ведьмочку и старую каргу — в последние годы их супружества.

Внимательно вчитываясь в письма надолго разлученных супругов, различаешь в них осторожный, но отчетливый эротизм, с трудом подавляемое желание, виртуальный секс. Когда Мэри пишет в конце письма «С любовью», а затем зачеркивает, это не знак враждебности, это само разочарование и тоска, крик души, лишенной любви, откровенное, но неутоленное желание.

Президент и первая леди также очень заботились о собственном имидже, который складывается у народа. Вот фотография обоих супругов, но это жаба, составная фотка. Они всегда отказывались сниматься вместе, памятуя о большой разнице в росте. Президент шутливо отзывался о себе и жене как о «верзиле и коротышке».

Их любовная история возвращается на круги своя самым что ни на есть трагическим образом: после Гражданской войны, после гибели Линкольна Мэри Тодд блуждает по Европе, возвращается в Соединенные Штаты, на ее руках умирает от плеврита сын Тэд (двое других, и особенно душераздирающе — любимец семьи Вилли, умерли раньше), ее предают суду за безумие по настоянию теперь единственного сына, а когда-то — «мамочкина сыночка» Роберта, который мечтает упечь «маменьку» в сумасшедший дом.

В ужасе и страхе — за ней летят фурии, она едва избежала насильственной инкарцерации — бедная одинокая Мэри, тревожно озираясь по сторонам, подходит к родному дому в Спрингфилде, где она вышла замуж, где спит только на одной половине кровати, оставляя место для своего возлюбленного мужа, и умирает, надев на палец свадебное кольцо с надписью изнутри «Любовь навеки».

Но это — будущее. Скорей обратно — в их текущую жизнь, в самую гущу их быта и времени.

Времена, со стороны житейских благ, были суровые. Холодная вода, любимый напиток Линкольна, считалась деликатесом. Удивительно, как много — даже по тем завышенным меркам домашних тягот — Мэри брала на себя.

Линкольны уже могли себе позволить нанять служанку, но Мэри плохо с ними уживалась и в основном домохозяйничала в одиночку. А в это же время ее сестры продолжали держать в услужении рабов и слуг. Мэри сама вычищала до блеска свой дом, выпекала свой собственный хлеб и заботилась о детях.

Но, сгибаясь под грузом домашней поденщины, она «ни на минуту» (с ее слов) не забывала о политической карьере своего мужа. Ради него она устраивала многолюдные приемы у себя дома, угощала и развлекала важных и полезных для Линкольна гостей. Она также помогала «м-ру Линкольну», приучая его к тонкостям социального этикета: как вести беседу с гостями за обеденным столом, как правильно пользоваться ножами-вилками-ложками к каждому блюду.

К 1850-м годам успешная юридическая практика Линкольна позволила Мэри принимать гостей более щедро, а при политических устремлениях Линкольна было необходимо устраивать вечеринки часто. К счастью, Мэри преуспела в роли хозяйки своих «политических салонов».

Линкольн привык советоваться с нею, она писала письма видным политикам от имени мужа, рекомендовала его на политически престижные места. Она подписывала свои письма «А. Линкольн». Когда подвернулась вакансия на должность губернатора Орегонской Территории, Мэри отговорила Линкольна — слишком далеко от Вашингтона. Мэри принимала посильное участие во всех его выборных кампаниях и воспринимала его поражения как личные оскорбления.

В отличие от жен большинства других политиков, Мэри Линкольн была общительной и своевольной. Она не стеснялась прилюдно обсуждать политику. На самом деле Мэри энергично и трудоемко помогала своему мужу стать президентом.

6 ноября 1860 года 51-летний Авраам Линкольн был избран Президентом Соединенных Штатов. Эта новость пришла к нему по спрингфилдскому телеграфу, и он тут же побежал домой с криком: «Мэри, Мэри, мы избраны!»

Как они добирались до Вашингтона

Не успели супруги Линкольны возрадоваться своему триумфу и народному признанию, как со всех сторон на них посыпались угрозы жизни президента. Рисунки с трупом Линкольна, свисающим с петли, прибывали вместе с домашней почтой. Письма с изображением черепа и костей адресовались Мэри Линкольн. Ее пугали: стоит ее мужу въехать в Белый дом, он будет немедленно убит. Эти угрозы исходили от южан, которые рвали и метали, что республиканец, страстный и последовательный противник рабства, стал президентом. Виргинская газета отражала настроения остальных южных штатов, назвав избрание Линкольна «величайшим злом, когда-либо выпадавшим на долю этой страны».

А пока что Линкольны в Спрингфилде, распродав домашнее имущество, отправились в свой триумфальный вояж в Вашингтон под усиленной охраной. Им был предоставлен специальный, из четырех вагонов, поезд, декорированный красно-бело-голубыми полотнищами.

Прознав, что ожидаются волнения в Балтиморе, советники Линкольна убедили его изменить маршрут и ехать в одиночку ночным поездом из Пенсильвании в Вашингтон. Мэри и мальчики ехали на другом поезде-манке, в котором якобы находился и Линкольн. Когда они остановились в Балтиморе, толпа и в самом деле была враждебной и угрожающей. На Мэри Линкольн издевательски кричали, требуя представить мужа, которого называли «черной обезьяной» и «проклятым республиканцем».

С этих пор и до рокового 9 апреля 1865 года Линкольн жил в ощущении постоянной опасности, доподлинно ему грозящей. Летом 1864 года, когда он ночью в полном одиночестве ехал верхом на лошади, в него стреляли из пистолета — пуля пробила верхушку его высокой шляпы-цилиндра. И хотя служба безопасности умоляла его не ходить и не ездить одному, Линкольн продолжал свой прежний — рисковый — образ жизни.

Линкольн был фаталистом. И ему, и его сверхчуткой жене часто снились кошмары о его убийстве, он видел во сне гроб и себя в гробу, он даже привык к предчувствиям насильственной смерти, но он также твердо верил: «Я буду жить, доколе не завершу свою работу, и никакая сила на земле не сможет помешать мне. А затем это (угроза убийства) уже не имеет значения, так как я готов, я всегда предчувствовал это».

Что Мэри сотворила с Белым домом

Первым делом она взялась за Белый дом, который застала невероятно обшарпанным и неприглядным. Мэри намеревалась превратить это убогое жилище в место небывалой красоты, в воистину президентский особняк. Тот Белый дом, который мы сейчас знаем, был создан по вкусу и воображению Мэри Линкольн. Она заменила ветхую и поломанную мебель, рваные шторы, разномастную посуду и стертые до дыр ковры на всё новое, стильное, достойное украшать офис президента.

Поскольку Белый дом считался государственной собственностью, каждый, кто только мог, блуждал по комнатам нижнего этажа. Посетители иногда подворовывали что приглянется или смело кромсали занавеси на сувениры. Французский принц, навестивший Линкольнов, заметил, что люди с улицы входят прямо в Белый дом, «как в какую-нибудь кафешку». В результате Белый дом напоминал скорее уродливый старый отель, а не президентские апартаменты.

Каждому президенту полагались двадцать тысяч долларов на благоустройство Белого дома, и Мэри Линкольн моментально принялась за траты. Она закупала новые украшения для Белого дома в шикарных магазинах Нью-Йорка и Филадельфии. И очень скоро — за неполный год — превысила сумму, выделенную на четыре года президентского срока. По Вашингтону поползли слухи об экстравагантных замашках Первой леди. Многие полагали, что деньги, затраченные на модную отделку Белого дома, лучше бы пошли на нужды Гражданской войны, которая наступила как раз через месяц после инаугурации Линкольна.

Война подошла к Вашингтону

Началась кровопролитная бойня. Семьи восстали друг против друга: одни сражаясь за Север, другие — за Юг. Кое-кто из родной семьи Мэри Линкольн присоединился к конфедератам, сражаясь против правительства, возглавляемого ее мужем.

Город Вашингтон стал военной стоянкой. Хотя союзные солдаты высадились лагерем на берегу реки Потомак для защиты столицы, флаги конфедератов развевались на виду у Белого дома. Сторонники южан в вашингтонском обществе порвали все отношения с Линкольнами. Город был поляризован. Напряженность росла. Затем поползли слухи, что конфедеративная армия вот-вот вторгнется в Вашингтон.

Жители повалили из города, Вашингтон опустел. Получив сообщение, что по крайней мере один полк конфедератов собирается оккупировать Белый дом и взять в заложники семью президента, генерал Скотт умолял Мэри Линкольн переехать с детьми в безопасное место. Но Первая леди наотрез отказалась покинуть столицу.

По традиции Белый дом устраивал приемы дважды в неделю зимой и весной — чтобы посетители смогли пообщаться с президентом. Мэри Тодд была неутомимой хозяйкой Белого дома. Развлекала и угощала гостей всю ночь напролет, а затем, когда вечеринка кончалась, отмачивала в холодной воде руку своего мужа, покрытую волдырями от пожатия такого множества рук! Многие находили ее гостеприимной и доброй. И она делала благое дело: смягчала и человечила образ Линкольна, печального, абсолютно несветского человека, с головой погруженного в эту злосчастную войну.

Помимо устройства приемов и вечеров, публичных выступлений и сбора денежных фондов, Мэри Линкольн была женой и матерью.

Сенсация! Дети в Белом доме

Американцы никогда не видели детей, вроде Тэда и Вилли Линкольнов, в Белом доме. Пока их старший брат Роберт прилежно грыз гранит науки в Гарварде, восьмилетний Тэд и десятилетний Вилли терроризировали тамошних служащих. Вместе с двумя ровесниками, сыновьями друзей Линкольнов, мальчишки носились по всему Белому дому и переворачивали все вверх дном в комнатах, где играли в войну. Они устроили в Белом доме собственный цирк, где выступали в разных ролях, и брали 5 центов за вход с любой знаменитости любого ранга, заманивая их на свои представления.

Как-то они попытались выстрелить из пушки с крыши Белого дома — шла война, и мальчишки играли в войну. Им даже сшили союзную офицерскую униформу, в которой они ежедневно щеголяли, пока их обоих не свалила в 1862 году тифозная лихорадка. Тэд выжил, а вот Вилли так и не смог перебороть эту страшную для детей, косившую их тысячами, болезнь. Мэри целый год носила траур по Вилли, и снова Авраам Линкольн, сам не свой от горя, чуть ли не силой заставил Первую леди продолжить свои обязанности — по отношению к Белому дому и двум оставшимся сыновьям.

Помилование президентской индюшки

В 1863 году друг Линкольнов прислал живого индюка в Белый дом для семейного обеда на Рождество. Поскольку индюк прибыл за несколько недель до праздника, малолетний Тэд Линкольн успел приручить птицу и подружиться с индюком, которого назвал Джеком. Тэд старательно ухаживал за Джеком, который стал сопровождать своего хозяина вокруг Белого дома. За день до Рождества Тэд в слезах ворвался в президентский офис, прервав заседание Комитета. Заливаясь слезами, он пробормотал, что повар Белого дома намерен убить Джека и он умоляет отца спасти обреченного индюка. Линкольн напомнил Тэду, что Джека им дали, чтобы съесть его за рождественским обедом. Тэд продолжал рыдать. «Я ничего не могу поделать, — всхлипывал он. — Он очень хороший индюк, и я не хочу, чтобы его убивали». Тогда президент Линкольн написал помилование Джеку на одной из своих карточек и дал ее Тэду для вразумления повара. Жизнь Джека была спасена, и по сей день Белый дом продолжает даровать жизнь ежегодной президентской индюшке.

Они умерли вместе

И вот война окончена. Миру шел пятый день, страна стала единой. Линкольн только что распечатал второй президентский срок.

Шла неделя сплошного развеселья, праздничных тусовок и ликований. Линкольны тоже решили повеселиться и пойти в театр. В день Страстной пятницы 14 апреля 1865 года.

До театра, но ближе к вечеру, Линкольн задумал прогулять в коляске свою многострадальную, с поехавшей крышей, жену. «Счастье просто обязано улыбнуться нам обоим очень скоро, — сказал он Мэри. — И война, и смерть нашего дорогого Билли, и много еще чего — мы так были оба несчастны!» И в прекрасном расположении духа они отправились в театр Форда.

По Вашингтону палили — праздно и празднично — пушки, ночами во всех домах горели огни, а купол Капитолия, залитый светом, сиял на многие мили.

Линкольна убил — выстрелом в упор в затылок — фанатик, маньяк и актер Джон Уилкс Бут. Он пролез в президентскую ложу в театре Форда, где Линкольн с женой сидели рука в руку и с упоением смотрели развеселую пьеску. Линкольн скончался наутро 15 апреля, и врач сказал его жене: «Все кончено. Президента больше нет».

Убиенный Линкольн превратился в легенду, в миф. А его жена осталась просто вдовой. За сутки она перестала быть Первой леди. Вся нация оплакивала убитого президента, но в это же время Мэри Тодд должна была упаковать свои вещи и уехать из Белого дома, освободив место для нового президента.

Многие считали, что Мэри Линкольн, непрерывно, без просветов горевавшая, сокрушавшаяся по своему мученику-мужу, на самом деле умерла одновременно с ним.

Поцелуй черепахи

За свою жизнь, толкая перед собой бочку памяти и воображения, я объездил, облетал и обходил полсвета в поисках красот и чудес как рукодельных, так и нерукотворных, будучи скорее пилигрим, паломник, путник, калика перехожий, очарованный странник, но никак не турист! Очарованный странник в зачарованной, заповедной, заветной, святой, обетованной земле.

Очарованная душа.

Летучий голландец.

Вечный жид.

Аноним Пилигримов.

Мой псевдоним в «Королевском журнале», было такое шикарное издание в Нью-Йорке на исходе прошлого века, для путево́й моей прозы, а спустя издали ее в Москве под моим настоящим именем в форме субъективного травелога-дорожника под загадочным названием «Как я умер», преждевременный некролог себе заживо, хотя все еще отсвечиваю на белом свете, что странно самому себе: так не бывает — я ли это? К этому сюжетному драйву — собственной смерти, которую то ли я не заметил, то ли она меня, то ли мы попросту разминулись в пути — я возвращаюсь в каждой книге, а следующей, будущей, подумываю дать имя «Автопортрет в траурной рамке». Если успею, конечно, потому как название это звучит и значит, покуда жив, а не посмертно, когда становится тавтологией в театре абсурда. А пока что отрекаюсь от своего авторства этой сомнамбулической прозы и возвращаюсь к тому моему псевдониму: Аноним Пилигримов с его игровыми, с безуминкой, эссе «На голубом глазу». Все на него и спишем путем остранения. К примеру, мой Аноним дико ревнуч, а я принципиально не ревнив. См., скажем, мой рассказ «Сон бабочки», герой которого удивляет даже свою жену, спокойно восприняв ее рассказ об измене. Что бы там Аноним ни сочинил, я всегда могу сдать назад, сославшись на его болезные фантазии. С него и спрос. А с меня взятки гладки.

Другое предупреждение о лже- все-таки, увы, сомнамбулизме предлагаемых текстов. То есть когда как. Это мне так изначально хотелось-мечталось расслабиться, дать себе волю, пуститься в отрыв по полной, сломать стереотип и предпочесть сумбур (привет, Юнна!), но как удержаться в сомнамбулическом коде и не скатиться в профессионализм, будучи писателем профи до мозга костей? Не то чтобы кокетство, но игра, типа той, которую вел мой рыжий кот Вилли, когда мы с Фазилем спорили о моральной сверхфункции литературы. Было это у нас дома в Розовом гетто у «Аэропорта», где я жил с ним окно в окно: писательский кооператив на Красноармейской улице располагался буквой П — наша квартира в одной ее «ножке» на седьмом этаже (д. 27, кв. 63), Фазилева — в противоположной на шестом (д. 23, кв. 104). Вуайор поневоле, я наблюдал, как он мечется по своей трехкомнатке, что лев в клетке, а тому природой положено пройти энное число километров, и он их, несомненно, проходил: говорю про обоих. Об этой истории я уже писал в словесном портрете моего друга-соседа в своих аналитических мемуарах, ну и что? Здесь ставлю ту давнюю историю в иной контекст.

Помимо стилевых уроков, Искандер брал у графа Толстого, своего несомненного литературного гуру, еще и уроки морали, что приводило его иногда к ригоризму, и его поздние сочинения были похожи на средневековые моралите. Понятно, я пенял ему за это, ссылался на два авторитета: на Пушкина и на Вилли. «Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтическая сторона, — писал Пушкин на полях статьи Вяземского. — Поэзия выше нравственности — или по крайней мере совсем иное дело». Что касается Вилли, то он, пока мы с Фазилем спорили, гонялся, за неимением ничего более достойного, за собственным хвостом — занятие, которому мог предаваться бесконечно. Устав от Фазилевой риторики о нравственной сверхзадаче литературы, я привел моего кота в качестве адепта чистого искусства: творчество — игра, цель — поймать себя за хвост. К тому времени мы были уже слегка поддатые, Фазиль был шокирован моим сравнением, но потом рассмеялся и стал сочувственно следить за тщетными попытками Вилли цапнуть себя за хвост.

Это к тому, что сюжет у меня мнимо бессюжетен, пусть моя цель и удаляется по мере моего к ней приближения. У меня так сплошь и рядом. Моя проза есть треп, но треп с самим собой, а с кем еще? Больше не с кем.

Как-то, плывя в Длинном понде, в мейнском заповеднике Акадия, я поставил себе пределом полосатый буек, но тот вдруг стал стремительно от меня удаляться, пока до меня дошло, что это женщина в полосатом купальнике уходит от погони, уж незнамо за кого меня приняв. То есть знамо — за сексуального маньяка. В другой раз, парой миль восточнее, на Эко Лейк я разделся догола, а вещи сложил на видном валуне, но когда приплыл обратно, моей одёжи на камне не обнаружил — это меня отнесло течением, и я вышел совсем к другому камню. По пути к моему валуну встретил на лесной тропе половозрелую и собой вполне девицу, которая деликатно отвернулась, пока я закрывал руками восставший на нее срам.

Кто это со мной такие шутки шуткует — моя близорукость или мое, без тормозов, ложное воображение, когда в Медвежьем понде в Нью-Гэмпшире, в тысяче миль от Акадии, где у нас транзитная остановка на пути обратно в Нью-Йорк, в страхе плыву к берегу, а за мной гонится, покачиваясь на волне, то ли мина, заброшенная сюда немцем, который никогда не бывал в Америке, а тем более в этом штате, чей девиз «Live free or die», либо змея — ее головка то исчезает под водой, то всплывает на поверхности все ближе, ближе. Этого еще не хватало! Именно в этом озере три года тому меня цапнула под водой змея-невидимка, поначалу решил, что судорога, но когда вылез на берег, сыпь уже ползла по всему телу, подскочила температура, а ногу с укусом свело. «Еще хорошо, что яд не пошел внутрь, ты и так ядовитый дальше некуда», — успокаивала меня моя спутница.

Ну не уникум ли? Ядовитых змей в Новой Англии отродясь и в помине не было, хотя некоторые в самое последнее время перерождаются в ядовитые, спасибо еще, что не в смертельно ядовитые, вот мне и попалась такая превращенка. Надо, оказывается, срочно сообщать о подобных встречах в специальные центры по контролю над змеями — не ради ужаленных (я единственный!), но ради изучения этих перерожденок и перерожденцев. Вот я и говорю, что любовь к природе иногда за счет любви к человеку, который тоже является частью ее фауны, а женщины — флоры, такие иногда попадаются среди них цветочки. Пусть мы здесь гости, а хозяева — звери.

Короче, я из последних сил плыву к берегу от догоняющего меня того самого змея, который ужалил меня тогда, а он то исчезает надолго под водой, то выныривает совсем рядом, желая, видимо, свести со мной более близкое знакомство. И кто знает, вдруг за три эти года произошло его дальнейшее эволюционное перерождение: коли он ухитрился превратиться из неядовитого в ядовитого, почему ему теперь не стать смертельно ядовитым? Как у Грибоеда: «Есть на земле такие превращенья. Правлений, климатов, и нравов, и умов». Почему не змей? До берега оставалось всего ничего, но этот змей горыныч перерезал мне путь и вынырнул прямо передо мной, лицом к лицу. Оказался мой старый приятель loon. Как я мог о нем позабыть? А познакомились мы с ним две недели назад, когда стояли на этом Медвежьем понде по пути из Нью-Йорка в Акадию. Как его кличут по-русски, где я никогда его не встречал, а потому не знаю или не помню имени? Хотя что-то проклевывается в моей буйной черепушке, но скорее по литературной аналогии, коими у меня напрочь забита память по самое больше некуда. Нет, в жизнь не вспомнить.

Ископаемая такая водоплавающая птица, типа утки, но размером с гуся, с щегольскими шашечными клетками на оперении — его отличительный, но и товарный знак. Чудо, как хорош! Даром что ли его теперь помещают взамен вареного лобстера на номерных знаках Мейна, а не Мэна, как ошибочно транскрибируют русские, будто он мачо какой, а не штат! Да и не одного только Мейна — лун официальный символ в Миннесоте.

За ним охотятся туристы — чтобы его увидеть и умереть. В смысле — сфоткать на телефон. Ну, почти как за китами, такая он редкость и диковина. Дикарь, нелюдим и анахорет, в местах обитания его наблюдают издали в бинокль, как китов, да и то, кому повезет, потому как лун отменный ныряльщик, уходит враз метров на двадцать в глубину, и большой любитель подводного плавания, исчезает минуты на полторы и появляется далеко от места, где исчез, а кажется, что утонул, так надолго. Я бы мог пропеть ему песню, как Горький буревестнику.

Эврика! Даром что ли я вспомнил буревестника: где буревестник, там и мой лун. «И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает. Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…» Гагара и есть! Неуправляемая, подсознательная моя память, у которой я на поводке, всегда выведет меня туда, где мое рацио пасует. С пингвинами тоже верный подсказ: гагары с ними в каком-то дальнем родстве. Но при чем здесь утесы, когда наш Медвежий понд расположен вдали от океана среди сосновых холмов? Зато насчет стонов — верно. И громкие стоны, и неистовые вопли, и даже воронье карканье, вплоть до визгов и смеха — очень разнообразная вокальня амплитуда. Не отсюда ли поговорка «Полоумный, как гагара»? Понятно, у меня, как у Рабиновича из того анекдота, о чем он думает, глядя на кирпич, даром что я тоже «Рабинович» по маме, а «Соловьев» — фамилия моих отцовских предков, тоже сексуальные аналогии сплошь и рядом, вот и стоны моих лунов я зачислил по е*альному ведомству, причем стонут, вопят и визжат у этой крикливой породы как самцы, так и самки. Само собой, все эти пикантные приколы сообщаю не я, а мой соавтор то ли герой Аноним Пилигримов. Его спутница, которая видала лунов только издали, зато слышит их еженощно:

— Опять твой приятель разбудил меня ночью и целый час, наверное, не давал заснуть. Тебе хорошо с твоим слабеющим слухом, весь кемпинг проснулся. Хулиган! И голос не скажу, что приятный.

— Разбудил или возбудил? Могла бы ко мне в спальник нырнуть.

— Дурак!

Хоть она и редко отказывается от такого рода предложений Анонима. А как с другими? Вот что сверлит голову моего героя, мешая его мысли и чувства, бедняжка!

Делаю поправку на ее хроническую бессонницу, но, может, моим лунам тоже не спится? Зато днем я слышу их отлично, включив слуховой аппарат.

Лун это или Луна — не знаю: самцы и самки не отличаются ни размером, ни оперением. Я видел всех троих, потому что, когда мой лун/луна, представившись, нырнул в свое подводное царство, через пару минут метрах в двухстах показалась царственная пара, а промеж них сновал луненок подросткового возраста, крупный, почти с них размером, но без их характерного оперения с шашечными клетками, типа гусенка, то ли лебеденка, я знаю? Не орнитолог, скорее энтомолог, да и то поневоле, с тех пор как мы с Жекой истребляли (эвфемизм «ловили») дневных и ночных бабочек на обоих континентах и коллекционные их трупики поглядывают на нас с укором из кляссеров со стен нашего дома. Впрочем, великий истребитель бабочек Набоков тоже не испытывал никаких уколов совести за устроенный им холокост чешуекрылых.

Потом, нырнув, исчезли все трое и появлялись по поверхности вод в разных концах нашего Медвежьего понда. И луненок стремглав, с крейсерской скоростью, устремлялся к одному из родаков, и при встрече они обменивались поцелуями. Ну чем не святое семейство лунатиков, а луны моногамны и семейственны! И эта любовная процедура повторялась несколько раз передо мной, как на театре, пока, присмотревшись, я не увидел, что лун/ луна передает своему луненку пойманную рыбешку. А еще производит очень сильное впечатление, когда встает во весь рост на поверхности вод и размахивает огромными крыльями, стряхивая воду.

Язык у меня не поворачивается назвать моих лунов гагарами, а особенно после приставшей к ним вышеупомянутой уничижительной характеристики. Не знаю, доступно или не доступно им наслажденье битвой жизни, но лично меня вполне устраивает их мещанский, семейный уклад жизни. Не говоря уж о том, что Бюффон безнадежно устарел со своим антропоморфизмом, прикладывая к изучаемым им животным человеческие характеристики и даже характеры. Тем более, как перерождаются змеи из неядовитых в ядовитые, так меняется характер лунов и, в частности, эта лунатическая троица превратилась из мизантропов в человеколюбов, одомашнившись на нашем домашнем Медвежьем понде.

И не только мои френды луны. Звери на этот раз проявляли ко мне редкостное дружелюбие, одним их попрошайничеством необъяснимое. Особенно в Акадии, где повсюду были развешаны грозные предупреждения, что накормленный ракун — это мертвый ракун с пояснением, что попрошайки опасны и их приходится истреблять. Относилось это, понятно, не к одним ракунам, хотя попробуй ему откажи, когда он трогает тебя лапой за руку. А как не подкормить худосочную здешнюю белку, которая забирается по твоим голым ногам, слегка их царапая, к тебе на стол во время утренней трапезы: «Чем богаты…» Даже пугливый бурундучок с радугой на спине (он же суслик, да?), преодолевая свой страх и трепет, терпеливо ждет подачки в полуметре от тебя. Хорошо хоть красный лис — редкий гость, да и то только по ночам.

Два раза живые звери врывались в мои сны. Один раз, когда, притомившись от многомильных походов, прикорнул на каменном мостике через ручей, и снилось мне что-то такое сладкое, возбуждающее, я проснулся скорее от эрекции, чем от странных, ласковых, скользких прикосновений к моим ногам, а когда открыл глаза, увидел, что на мои колени вползает легко узнаваемый красивый и безобидный уж. Уж он-то вряд ли переродится в ядовитую змею! Другой раз набрел в лесу на заброшенное старое семейное кладбище в несколько надтреснутых вросших в землю памятников и прилег рядышком, отключившись, а вскочил, когда почувствовал, как кто-то лижет длинным шершавым языком мне голову. Ужа не испугался, зато невинная лань нагнала на меня страх. «Это потому что ты был потный — вот лань и слизывала с тебя соль, которой ей не хватает в организме», — объяснила моя всезнайка спутница, когда я рассказывал ей об очередном своем любовном с природой приключении. Потом, в сумерках, я набрел на океанском берегу на стадо ланей: взрослые поднимались на задние лапы и ели листья с деревьев, а трое ланят носились окрест как угорелые — поначалу я их принял за резвящихся гончих.

У жены Анонима Пилигримова тем временем были приключения с мелочовкой, в которые он был вовлечен поневоле. Преисполненная любовью и жалостью ко всему живому, она имеет опасную привычку подкармливать диких ос, которые налетают во время наших трапез под открытым небом. Опасная — имею в виду для нас, людей, но оказалось не совсем безопасная и для наших непрошеных гостей. На этот раз мы пили чай с лакомым земляничным вареньем, и несколько нахалок приземлялись на розетки, на ножи и ложки, на хлеб, намазанный этим вареньем, рискуя угодить нам в рот, стоит только зазеваться. Вкусы у нас с этими осами-дикарками сошлись, и ужин из кайфа превратился в нервотрепку. Да еще Лена со своими замечаниями: «Перестань размахивать руками — это их раздражает!» Скорее всего ос ради, чем меня, выложила им этой вкуснятины поодаль на пенек. Я приходил постепенно в норму, упиваясь тишиной, вечерними думами, ночными запахами и чаем с вареньем, пока не раздался крик моей спутницы:

— Скорее! На помощь! Они умирают!

В самом деле, жадность сгубила фраеров: две осы утопли в варенье, и все их жалкие попытки выбраться были обречены.

— Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — выдал злоехидно муж моей жены, но что не сделаешь любимой женщины ради, очередной подвиг любви: мало того, что вытащил их из варенья, рискуя быть укушенным, так еще промыл водой и высушил, утопленницы взлетели без слов благодарности, чтобы завтра явиться снова. Или это были другие?

Хуже всего, однако, с черепахой. Еще хорошо, что эта история приключилась не со мной, а с соседом по кемпингу, который не учел, что черепахи в Акадии — пусть не ядовитые, но кусачие. Одна такая слегка меня цапнула за ногу — превентивно, из самозащиты, наверное, испугавшись, что я на нее наступлю, не заметив. С тех пор смотрю себе под ноги — не ради них, а ради себя: чтобы снова не быть укушенным. А мой неискушенный сосед, юноша из Квебека, на которого Лена заглядывалась: «Ну, чистый Аполлон!» Как будто она когда встречалась с Аполлонами! Разве что с бабочками, в его честь названными, нет, к Аполлонам у Анонима Пилигримова ни толики ревности! — влюбившись, что ли, решил поцеловать эту панцирную интровертку-анахоретку, и та ответствовала, кусив его за нижнюю губу: скорая помощь, шесть швов, все лицо в бинте, как у человека-невидимки. Хуже некуда, хорошо хоть не ядовитая — в отличие от ужалившей меня змеи. Хотя могло быть еще хуже, как с тем принцем, который целовал, целовал, целовал лягушку, пока сам не превратился в лягушку. А каково этому незадачливому квебекуа, если бы он превратился в черепаху? Боюсь, сопутствующая ему девица его бы бросила.

Уф, устал буквы заменять астерисками!

Если гоголевский нос или палец отца Сергия — пенис (оскопление), то что есть губа квебекуа? Или губы и есть губы, даже если они срамные? Фу, что за пошлая гендерная подмена у примазавшегося ко мне Анонима Пилигримова? Я о другом: трубка есть трубка есть трубка есть трубка?

Пересменка.

Прижизненный рай. Déjà vu?

Пушкин

Мандельштам

— Почему ты выбросил часы из окна?

— Хотел посмотреть, как летит время.

Анекдот

Еще вчера сегодня было завтра.

Наталья Резник

Начать с того, что на этот раз я окончательно «обаркадился», с головы до ног, включая исподнее: бейсболки, тишотки, шорты, кофты, куртки, плащи, сумки, рюкзаки, брелки, рюмки, кружки, фляжки, даже носки, трусы и плавки — все с фирменными знаками и символами этого самого чудного места на земле, а мне есть, с чем сравнивать! Если есть на земле рай, то я знаю его имя, координаты, местонахождение. Даром что Акадия, то есть Аркадия — идиллическая страна безмятежного счастья, по представлениям древних греков. Французы потому так и назвали эту открытую великим мореходом Самюэлем де Шампленом территорию американского материка (среди многих других открытых им земель), потом ее отвоевали англичане, а теперь она — Acadia National Park в штате Мейн.

Сказать, что я одинок в своих пристрастиях к этому прижизненному раю на земле, ну никак не могу. Хоть и не люблю толпу — в том числе в самом себе, но я один из двух миллионов, кто наезжает в этот парадиз ежегодно и отовсюду: номера на машинах со всех американских штатов и канадских провинций. Да, туристский бум и китч, но потому и становятся китчем Ниагара, Большой Каньон, Парфенон, Анкгор-Ват, Джоконда, Шекспир, Эйнштейн, Пруст — да мало ли! — что изначально являются высшими проявлениями человечьего духа либо божьего замысла. Ставлю в этот почетный ряд мою возлюбленную Акадию. Пусть читатель сам решит, возлюбленная — прилагательное или существительное, а я отпираться не стану, что в моем чувстве к ней есть эротический оттенок. Если на Большом канале перед палаццо Пегги Гуггенхайм у эквестриана пенис задран на Венецию, то у меня член стоит на Акадию. Вот только дрочить — не дрочу. Потому как Владимир Соловьев, а не Аноним Пилигримов с его похабелью!

Отправляюсь сюда ежегодно, спасаясь от душной, липкой, невыносимой нью-йоркской жары (три «h» — hot, hazy, humid), либо заезжаю на обратном пути, откуда бы ни ехал — с Адирондакских гор или из Квебека. И ни разу Акадия меня не подвела! А я — ее? В отличие от других визитеров, которые проводят здесь несколько дней, кайфую недели две, а то и три — хоть зверски устаю от активного, энергичного, интенсивного и не по возрасту молодого отдыха и к вечеру рушусь на надувной матрац в палатке. Пусть физически напряг, но по той же причине — молодит: сбрасываю не только килограммы (точнее, фунты), но и годы и легко воспаляюсь и воспаряюсь при виде молодух и юниц, а их здесь — несметно, и все по-летнему полуголые, а то и вовсе без ничего, нудисточки мои прелестные, хоть и не мои. Только одна вечная юница принадлежит мне безраздельно, а скорее я — ей: *бет меня здесь безостановочно, и возвращаюсь в Нью-Йорк беременный замыслами и вымыслами, которые, увы, не все удается родить в чрево моего компа. Ну да, Муза, а кто еще!

Пока я читаю, пишу, странствую и возбуждаюсь, не все еще потеряно.

Это к слову, а езжу сюда не только ради вдохновения, да и не ради юных прелестниц, — увы, не про меня, разве что попадется какая геронтофилочка (случается), а из-за других соблазнов: многомильные походы по лесным, горным и прибрежным тропам, обалденные виды и волшебные ведуты, плавание в океане, озерах и пондах, прогулки по сказочным городкам-харборам, где, собственно, и обаркадился, или «прибархарбился» — по Бар-Харбору, столице Акадии: исходил вдоль и поперек, скупая в его шопах все вышеназванные вещи.

Короче, отоварился, прибарахлился, а будь моя воля, засувенирил бы все, на что положил свой алчущий глаз василиска. Женщин включая. Хотя один женский сувенир, самый любимый, всегда при мне, что никогда не мешало мне быть сексуально озабоченным и всеядным.

Ну и само собой ежедневные ресторанные вылазки — не только за лобстером, хотя омар по-американски, как назвал его помянутый Пруст, в здешних разблюдниках на первом месте, далеко обогнав любую другую вкуснятину: фирменное блюдо Акадии. Конечно, в самом Бар-Харборе цены кусаются, но вот уже несколько лет, как я пристрастился к ресторанчику на паромной пристани вблизи маяка, с чудным видом на океан и Лебединый остров — куда дешевле, плюс шикарно готовят, с морской водой, которую я высасываю из всех омаровых сочленений, а закусываю не только клешнями и хвостом, но и сладкими зелеными внутренностями, «tomalley» — печенка, почки, легкие, самый цимес, которым профаны брезгуют и выбрасывают вместе с панцирем. А в этом году открыл церковь в Сомсвилле, где по средам продают пироги, и нам с моей сувенирной любимой достался как-то обжигающе горячий лобстерный пирог, киш, quinche, блюдо французской кухни, лакомство и объедение, а по четвергам здесь — лобстерный обед с горячей кукурузой, кукурузным хлебом и черничными бисквитами на десерт. Ах, зачем я не пиит? Сочинил бы тогда гимн, оду, кудос, дифирамб во славу лобстера! Увы, увы мне, да и проза у меня лысая, остраненная и отнюдь не описательная, а потому пошлю читателя куда подальше, то есть в Интернет, хотя еще вопрос, кто эрудированнее — навикипеденный чтец или нагугленный-обугленный автор?

Лобстеры — это по вечерам: ужин, который по-американски обед, а по утрам, когда еще все в мире спит, мою спутницу включая, я запал на поповеры, благо рядом кафешка, где готовят эти похожие по форме скорее на ром-бабу, чем на эклер, горячие, сочащиеся, поджаристые пустышки из блинного теста (типа): отрываешь шляпку от ножки и заправляешь кленовым маслом с фисташками либо клубничным/черничным вареньем — пальчики оближешь в буквальном смысле, что я и делаю взамен салфетки. Это изящный выбор в кафешке в Саус-Уэст-Харбор, а в принципе депозит может быть любой — творог, крем, сливки, салат, да хоть красная икра, как в блины, оладьи, крепсы и круассаны. Пончики на Московском проспекте, пышки на Невском? Донаты в НьюЙорке и по всей Америке? Бенье в Новом Орлеане? Зепполе в Италии? Всё не то — сравнения ни к черту! Слишком вольные аналогии, Лена бы все повычеркивала — и правильно сделала. То, что ни с чем не сравнивается, не существует, да, Поль Валери? Но сравнение может уничтожить объект сравнения, уподобив его тому, с чем сравнивает. Эту мысль можно выразить афористичнее и короче, но мне сейчас недосуг. Даже гениальный Пруст попался на многостраничном описании боярышника — единственное место у него, которое я не в силах прочесть ввиду незнакомства с объектом описания. Потом Лена мне показала боярышник, но уже не помнил его описание у Пруста, которое так и не удосужился прочесть — мимо! Что, если читатель поступит так же с моим описанием поповера? Поповер есть поповер есть поповер есть поповер, а есть его — в кайф, запивая обжигающим колумбийским кофе. Зашибись!

Что я и делал, одновременно следя за столиком с подносом, куда вываливали только что испеченные поповеры, чтобы вовремя подскочить и выбрать не правильной, а наоборот замысловатой, вычурной формы — как поц-модерн-эстет я предпочитал уродцев красавцам. Ну да, я вкус в них нахожу: эстетический. Поэтому я не сразу врубился, когда надо мной склонился старенький — впрочем, моих, наверное, лет — и весь такой, в отличие от меня, сгорбленный, согбенный, артритно скрюченный, как мои поповеры-уродцы, но с аристократическими манерами энтузиаст Ларри Стетнер, зачинатель этого поповерного дела и здешнего общепита для бедных и неимущих, местная знаменитость — особенно после того, как неделю назад «Портленд пресс геральд», центральная мейнская газета, тиснула о нем огромную, с фотками, статью, начиная с Front Page.

Это он пару дней назад говорил мне, что хотя желательный взнос за поповерный завтрак — $5, но он рад любому приношению, да хоть даром, если какой бомж пожалует — что с него взять? В этом вся фишка. Таких поповерных ресторанов еще только два — на лужайке перед Jordan Pond и в Asticou Hotel, но там полакомиться этой диковинной вкуснятиной — цены чересчурные, да еще очередь отстоять, а здесь, как в Метроплитен-музее — плати, сколько хошь: вопрос совести и совестливости. В прозрачной копилке — от квотеров до долларовых банкнот с разными президентами, вплоть до чеков от доноров: кто во что горазд. Ну, не халявный ли рай! Я уж не говорю, что фирменные поповеры у Ларри Стетнера — самые вкусные, сочные, сочащиеся — лучшие. Рай и есть.

Когда до меня дошло наконец, что от меня хочет Ларри, я обалдел. Вот уж, воистину, вертиго от успехов, хотя успех его благородного дела — заслуженный, кто спорит. Бывало, сам тому свидетель, у Ларри просили автограф. Ну тут было нечто противоположное, небывалое, беспрецедентное: селебрити Ларри Стетнер обходил столики и сам предлагал посетителям свои автографы. Наоборотное какое-то действо. Во-первых, автограф просят, а не предлагают, во-вторых, я сам обычно — на пальцах мозоли, как в детстве при мастурбации — обалдевал от этих инскриптов на моих собственных книгах, которые я не дарю, а продаю на авторских вечерах — автограф бесплатно, в-третьих, у меня даже мелькнул замысел «Романа с автографами» взамен или в продолжение моего «Романа с эпиграфами», который и так предприимчивый издатель переименовал в «Трех евреев», а изначальное название пустил в подзаголовок.

Я взял у Ларри автограф и опустил в копилку купюру с Александром Гамильтоном. Потому и расщедрился так, что растрогался на этого изумительного старичка с поехавшей крышей.

От ландшафтов, от бутиков, от лобстеров, от поповеров, от пресно-соленых заплывов голова идет кругом, испытываешь восторг, упоение, экстаз, гурманствуя и дегустируя впечатления глазом, ухом, носом, языком, телом и чем-то еще сверх означенных пяти чувств, чему названия нет: третий глаз? шестое чувство? Товарный знак этого края: ели на скалах и океанские волны. Да, все сопряжено с океаном, главной здешней достопримечательностью. Свез как-то на океан помянутого уже черноморца Фазиля Искандера, который с ходу стал патриотически отрицать это живое, огромное, прекрасное и монструозное существо, доказывая мне, что отличие океана от моря чисто количественное — больше воды. И чтобы убедить меня и убедиться самому, бросился в коварные волны — и чуть не самоубился, еле выплыл, признав на собственном опыте, что количество в данном случае переходит в совсем иное качество.

А мой вечный спутник Лена Клепикова, моя прекрасная спорщица с духом противоречия по любому поводу и без оного, пресытилась на этот раз, хнычет, что déjà vu, даже океан ей осточертел — один и тот же! Тогда как для меня всякий раз другой, ни одного повтора, прилив и отлив, буря и штиль, ясный солнечный день и стелющийся с утра туман, не видно ни зги. Клод Моне написал тридцать Руанских соборов — тридцать разных пейзажей, хотя формально натура — одна и та же, но разнота света в разное время дня и года, изменчивые атмосферные явления и проч. По Спинозе: natura naturans & natura naturata. По противоположности. Для наглядности два русских примера: Левитан и Шишкин. Понятно, я приверженец первого принципа, у меня не арийское объективистское, а иудейское субъективное восприятие натуры — не сотворенная, а творящая природа. В том числе через меня, с моей помощью в качестве реципиента.

Тем более — океан: заворожен, загипнотизирован его изменчивостью и несхожестью с самим собой. В моем восприятии субъективное преобладало над объективным — я предпочитал погоде непогоду. В противоположность Гончарову, которого капитан фрегата «Паллада» вытащил чуть ли не силком на палубу, чтобы писатель понаблюдал разъяренный океан в шторм, но автор «Обломова» с отвращением глянул на разгул стихии, сказал одно слово: «Непорядок!» — и тут же нырнул обратно к себе в каюту. А мою спутницу раздражает туман, а также отливы и много чего еще. Она, вообще, становится все более раздражительной и ругачей. Я — противоположно: все более восторженным. Ее что-то грызет, гнетет и угнетает, сожаления отравляют жизнь, а меня, мое сердце — веселит. Парочка еще та: Счастливцев и Несчастливцева.

— Не мешай мне быть счастливым!

— Не мешай мне быть несчастной!

Вот в чем моя вина — что отказываюсь быть соучастником ее горестей и печалей.

Конфликтная зона с центром повсюду и поверхностью нигде увеличивается до бесконечности. Мне грустно потому, что весело тебе, но в обратном порядке, путем инверсии. По мне — наоборот: как Электре к лицу траур, так океану идут дождь, туман, буря, а тем более отливы — хотя бы потому, что после них наступают приливы. Я могу часами сидеть на прибрежном камне и следить, слушать, вдыхать и нюхать, как отступает, а потом наступает живой, как человек, океан. А одетую в траур Электру помянул не по Юджину О’Нилу и не по Софоклу, а по недавно слушанной в Метрополитен опере Рихарда Штрауса, где главное даже не музыка, а либретто, предположительно, по слухам, гениального Гуго фон Гофмансталя по его же знаменитой трагедии «Электра», где он углуби́л и углу́бил древнего грека, отталкиваясь скорее от мифа, чем от его пьесы. Ради одного этого океана, который поднадоел Лене Клепиковой, как мне ее Сады Семирамиды (здешние — the Asticou Terraces & the Thuya Garden), езжу я в Акадию каждый год набираться впечатлений и вдохновенья, хотя сам живу на том же самом Атлантическом океане, но наш, лонг-айлендский, без отливов и приливов, без скал и бурь, без драмы, напряга и смертельной опасности — ни в какое сравнение: для бедных. Зато здесь:

Как раз то, что предстояло Анониму Пилигримову в этом путешествии, когда оно было прервано раньше времени форс-мажором. Но это — с перескоком через пару глав.

Истории, не ставшие рассказами

Никогда я не говорю столько по-английски, сколько в путешествиях. Это — не исключение. Даже на свадьбе побывал. Минут двадцать, наверное, сидел на хвосте черепашьей машины с роуд-айлендским номером, а на заднем стекле «Just married» в окружении амурчиков и пронзенных стрелами сердечек. Пока молодожены не съехали с дороги и знаками показали мне следовать за ними. Завтрак на траве, хотя время скорее ланча или бранча — накрыли поляну на поляне на скалистом берегу Сомса, единственного фьорда в Северной Америке, не надо ездить в Норвегию. Две бутылки на выбор — кьянти или кедем? Оказывается, он — еврей, она — итальянка, хотя по виду — наоборот: поди разберись в этих средиземноморцах. Меня здесь принимают за француза, даром что Квебек рядом, а за еврея или русского — никогда. Из двух зол я выбрал кьянти, хотя предпочел бы что-нибудь покрепче. У итальянки рука в гипсе — сломала, скача с камня на камень по береговой тропе. В ответ на мое сочувствие:

— Могло быть хуже, если бы сломала ногу, не могла бы ходить.

— Я бы носил тебя на руках.

— Тогда мы бы оба сломались, — смеется девушка. — В любом случае, хоть и не повезло, но я счастлива. (По-английски игра слов: not lucky but happy.) — И жена-девочка целует мужа-мальчика.

Импровизированная свадьба на фоне драматического пейзажа с фьордом. Для этой парочки Акадия уж точно рай, если только они не сорвутся со скалы в океан, фьорд или понд.

В беседке над океаном я вчитываюсь в мемориальные надписи. Какое кромешное одиночество у человека, коли он оставил всем и никому свой телефон: 802-498-4828. А некто Bill поставил год латинскими цифрами, которые мало кому внятны — а ну-ка, читатель, отгадай: MCMXCVII. Среди латиницы вдруг кириллица: «Максим — 2009». И еще одна: «Здесь был Дима» — без года, привет из вечности. А вот смесь латиницы с кириллицей: «Глеб Moscow». Перевожу стоящему рядом американу. Тот:

— Это ты написал? — И не дожидаясь ответа, с осуждением: — Мог бы по-английски.

Оправдываться бесполезно.

На Sand Beach, где ледяная вода ошпаривает смельчаков — вбежать и выбежать! — у девушки вываливается все из рюкзака, когда она достает полотенце, и поневоле я обращаю внимание на презики.

— Совсем не для того, что ты думаешь, — говорит она. — Не для случайного секса, а на случай изнасилования.

— Случайней секса не бывает! Я слышал, сами насильники предусмотрительно носят с собой кондомы, чтобы не подхватить какой заразы. Тем более, как считают психологи, насильники действуют не по страсти, а ради самоутверждения.

— Даже если так, где гарантия? Вот мы и таскаем с собой на всякий случай.

Чтобы согреться после ледяной купели, я брожу по этому пляжу для отважных и легкомысленных и останавливаюсь около молодой женщины, которая уговаривает своего пацана войти в воду, но тот ни в какую, а чуть поодаль два молодых мужика нянчатся с голеньким беби женского пола. Гомики с удочеренным ребенком, решаю я, пока, к превеликому своему удивлению, не обнаруживаю связь между всеми пятью, не находя объяснения: кто кому кем приходится? Выяснилось, что все они — одна семья, а у девочки и мальчика одна мама и два папы. Зачатие от трех родителей? Представьте себе. Вот их предыстория.

Два друга были влюблены в одну девушку, а ей были милы оба, не говоря уж о том, что выбрать одного — обидеть другого. Нет, не классический треугольник, а любовь втроем, без никакой ревности, коей я большой спец как по жизни, так и в моей прозе, включая эту (см. главу Аноима Пилигримова про Анонима Пилигримова). По крайней мере, так они говорят. Припоминаю случаи из русской литературы: Некрасов и Панаевы, Маяковский и Брики, а заодно и стильный фильм Абрама Роома «Любовь втроем» (1927), который кончается рождением ребенка, отец которого неизвестен. Новые времена — новые песни. Мои случайные знакомцы из Орегона пошли на искусственное осеменение, предварительно смешав сперму и генетически ее модифицировав, а потом уже имплантировав в матку. А как же все-таки ДНК? — вертится у меня на языке вопрос, который так и не успеваю задать, потому что мне объясняют, чем митохондриальная ДНК, типа батарейки, которая заряжает клетку энергией, отличается от обычной, естественной. Такой вот казус тройного родительства. Игры с Богом? Не судите да не судимы будете.

Конечно, будучи писателем-профи, я бы мог развернуть каждую историю в рассказ, но пусть лучше этим займется читатель — полагаюсь на его воображение.

Вот еще одна, так и не ставшая рассказом. Я не был бы фанатом-кошатником, если бы не упомянул этот ненаписанный рассказ о моих четвероногих любимцах.

В супермаркете недалеко от нашего океанского кемпинга, в котором мы с Леной Клепиковой всякий раз останавливаемся, висело объявление «LOST CAT» с фотографией черно-белого кота-дворняги. Хозяин предлагал вознаграждение тому, кто его найдет — сумма не указана, один только долларовый символ: $. Скорее мысленно, чем эмоционально, посочувствовал хозяину, но по дороге в кемпинг, в миле от супермаркета, заметил пришпиленное на дереве объявление противоположного содержания: «FOUND CAT». Потерявший и нашедший кота разминулись — надо их соединить, дать знать друг о друге. С этой мыслью я и въехал в кемпинг, но там висело еще одно объявление «LOST CAT» с ярко-рыжим котом по имени «Цыган», которого последний раз видели аккурат на Sand Beach. Честно, я растерялся: кому звонить? Какого из двух котов нашли и кому именно дали временное пристанище люди из углового дома на перекрестке двух дорог? Ладно, завтра заеду в тот дом, где находится кот-найденыш, и дам хозяину/хозяйке оба списанных мной объявления о потерянных котах. Пусть сами разбираются.

Сказано — сделано? Не факт. На следующий день, проезжая означенный поворот, не обнаружил на дереве объявления о найденном коте. Странно. Может быть, хозяин одного из потерянных котов сам заметил это объявление, и в моем сводничестве нужды больше нет? Остановился и решил зайти в дом около дерева, с которого исчезло объявление. Постучался, вышла пожилая, но моложе меня женщина, я спросил о коте.

— Это твой кот? — вопросом на вопрос.

— Нет, не мой, — и рассказал про два объявления о пропащих котах.

— Так его зовут Цыган… — задумчиво сказала женщина, и я понял, что она нашла рыжего.

— Да, да! — обрадовался я.

— Как можно было назвать его Цыганом? Не в пользу хозяина. Да он и не похож на цыгана. Потому и сбежал — из-за имени.

Я рассмеялся.

— Поздно. Мы оба были так одиноки, пока не встретились. Я смотрел на нее очумело.

— Мы с ним три дня ждали. Никто не пришел. За это время мы полюбили друг друга.

— Мы? — переспросил я.

— Мы с котом. Теперь кот — мой.

— Но у Цыгана есть настоящий хозяин. Наконец право собственности…

В деревянное ухо.

— Разве он бы ушел, если бы ему было хорошо? От меня он не уйдет.

— Коли Цыган, он кочевого племени, — пошутил я. — На месте не сидится. Он знает дорогу домой и уйдет от тебя. Плюс комплекс Каштанки? — Я вкратце пересказал ей чеховский рассказ.

— Это у собак. Верные, но глупые. По моей знаю — она теперь не отходит от Цыгана. Спелись. Кот — хозяин, а пес — слуга. И никого к нему не подпускает. Даже меня. Явись его прежний хозяин, она бы его искусала. У меня был кот — умер: рак легких. Я была верна его памяти два года. А этот сам пришел. Судьба. Подарок небес. Так и назвала: Кадо. По-французски «подарок». Видишь ли, я французских корней, из Квебека.

— Полагается награда… — Это был мой последний аргумент.

— Плевала я на награду! Да я сама готова заплатить за такого кота. Думаешь, я не видела это объявление? Сама звонить не стала, а звонка ждала со страхом. Бог миловал. А потом мое объявление с дерева сорвала и включила ответчик.

И она захлопнула дверь перед моим носом.

Добрый самаритянин из меня не вышел, и я поплелся к машине, вспоминая собственного рыжего кота-найденыша, которого мы с Леной подобрали в квебекском лесу и вывезли в Нью-Йорк, где он каждый раз ждет не дождется нашего возвращения. Соответственно и назвали Бонжуром. Однако наш сын убежден, что мы вовсе не нашли бесхозного кота, а похитили и присвоили, и его первоначальные хозяева до сих пор тоскуют по своему любимцу. Так или не так, не мне осуждать новую хозяйку Цыгана, тем более она уже дала ему новое имя. Да и собака никого к нему не под пустит…

На голубом глазу. Моя родина там, где грибы, женщины и книги

Моя спутница поздно засыпает и плохо спит, а я сплю как убитый — со снотворным, которое на нее уже не действует, и рано встаю — сова и жаворонок. До ее просыпа обычно брожу по скалам и наблюдаю океанскую жизнь в Акадии — приливы и отливы, галдящих чаек, флотилию уток, ныряющих кармаранов (они же — бакланы). А тут взял и отправился на старую заброшенную, заросшую травой дорогу, которая тянется мили на три и на карте с двух сторон обозначена шлагбаумами — машинам ездить по ней запрещено. Около первого шлагбаума меня нагнала юная велосипедистка и спросила, куда ведет дорога. Я вынул из кармана мятую карту и показал эту загадочно трехбуквенно обозначенную полузапретную трассу — от нашего кемпинга на океанском берегу до большака, пересекающего остров с юга на север. Покалякали минут пятнадцать ни о чем. А под конец разговора девушка вдруг спросила:

— Do you speak English?

Оседлала своего рогатого коня и умчалась, растворившись в миллиарде мелких-мелких дождинок — утреннем тумане, который здесь чуть ли не ежедневно: океан. «Ранняя птичка», — подумал я, глядя с сожалением вперед, хотя ее и след простыл. Как истаяла.

Не то чтобы телка была хоть куда, но в моем возрасте чуть ли не любая встречная волнует. Тем более после иссечения моей аденомы. Аденома — красивое имя, правда? — это возрастное явление, какой-то доброкачественный узелок в простате, типа сужения, вот Анониму Пилигримову его и расширили с помощью баллончика то ли стента, хрен его знает. В Вике сказано, что не выявлено достоверной связи между аденомой и половой активностью, но могу сказать со всей определенностью на собственном опыте, что последние год-полтора перед визитом к урологу (впервые) у меня было ее некоторое снижение и по-настоящему член каменел только во влагалище, а после операции — здесь ее эвфемистически зовут процедурой — ощущаю бурный прилив сексуальной энергии. На молодых женщин засматриваюсь и боюсь подзалететь, когда за рулем — отвлекают и возбуждают. Увы, они на меня не глядят: улица с односторонним движением.

Глядел вдаль и представлял с исчезнувшей девицей интим: седина в голову, а бес известно куда. В ребро? Почему в ребро, когда ниже? Вспомнил почему-то загадочную надпись на здешних общественных уборных: «Unisex», пока до меня не дошло, что ничего такого-разэтакого в этой надписи нет и значит она, что эти индивидуальные кабинки не поделены на «мужские» и «женские», а предназначены для обоих полов. Так и шел, обуреваемый своим бесом, покуда боковым зрением не заметил на обочине белый гриб. Клин клином вышибают.

А грибник я страстный. Без швейцарского армейского ножа и пластикового мешка в лес ни ногой — на всякий случай. У меня множество разного рода грибных привычек, примет, теорий и предрассудков. К примеру, срезав гриб, тут же складываю нож и прячу в карман — уверен, что грибы, завидев мое орудие убийства, попрячутся от страха. С другой стороны, я почти никогда не сворачиваю с тропы, уверенный, что грибы сами бросаются мне под ноги и дают знать о своих ближайших родичах поблизости — грибница-то у них одна, тогда как моя спутница рыщет по лесу сквозь бурелом. При таких разных приемах мы возвращаемся обычно с одинаковой добычей. По-моему, что́ на тропе, что́ в сторону от нее — без разницы: грибы или есть, или их нет, без вариантов. Почти как в том анекдоте про два необитаемых острова, помнишь? На одном — три мужика, на другом три девки. Самый молодой бросается в воду, чтобы добраться до них вплавь. Тот, что постарше, мастерит плот. «Сами приплывут», — говорит пожилой, вроде меня. Вот я и убежден касаемо грибов: на ловца и гриб бежит.

Судя по тяжести полиэтиленового мешка, улов неплохой — нести надо осторожно, чтобы грибы не смялись, — и разнообразный: пара-тройка белых и красных, сопливый подберезовик, лисички, маслята и некий сорт моховичков, которые после варки напоминают маслят, но покрепче, их червь не берет, и чуть вкуснее.

С сожалением пропускаю солонухи — шикарные грузди, нежные волнушки с бахромой, даже плебейские горькуши: у нас с собой никаких приспособлений для соления — ни кадушки, ни укропа, ни смородинного листа. А когда-то в России у нас было целое производство по солению, да еще мариновали, закатывали в пол-литровые банки и дарили друзьям — бродским, кушнерам, окуджавам, искандерам и прочим евтушенкам. А, что вспоминать — моя спутница до сих пор ностальгирует. Зато я — нет: моя родина там, где растут грибы. Так и назвал мой рассказ, который потом, дополнив, переименовал в «Лечение ностальгии грибами». И — вылечился. К тому же здесь, в Америке, у меня нет конкурентов, все грибы — мои. Разве что какой-нибудь абориген-индеец или твой брат эмигрант, не обязательно совок — повстречал как-то польку с грибным лукошком. Не то что в России, где грибников больше, чем грибов.

Зато и покалякать о «третьей охоте» здесь, считай, не с кем. Даже мои нью-йоркские друзья-приятели из бывших москвичей в грибном направлении глухи и слепы. Говорить о грибах с негрибниками — о стенку горох. Когда я под сильным грибным впечатлением рассказывал моему здешнему приятелю Саше Гранту: «Тут белые, там красные…», он воззрился на меня с искренним удивлением: «Ты о гражданской войне?» Что делать, нет у него этого в опыте. Или разыгрывал меня? Кто точно меня не разыгрывает, так это фанат моей прозы из Атланты, бывший питерец, когда пропускает грибные тексты, считая их лирическими отступлениями, необязательными к чтению. Такое небрежение, впрочем, не только здесь, но и там, откуда мы родом. Одна наехавшая из Москвы дама, очень даже ничего собой, перебила меня, когда меня повело на грибной сюжет: «Грибы в России только евреи собирают», — и мне ничего не оставалось, как перейти к банальному флирту, что пришлось ей больше по вкусу.

Сережа Винник с другого берега Америки, из Силиконовой долины, рассказывал мне, как потерял в Москве свою девушку, с которой у него все было на мази, пока не свел ее по грибы — вместо ресторана, театра или квартирника — и показался ей таким отпетым лохом, что больше она с ним знаться не пожелала. А он остался верен своей грибной страсти у себя в Калифорнии, где третья охота сдвинута по срокам и приходится на конец года, когда я собираю грибы (красные) только в океанских дюнах на Лонг-Айленде: сахарные, чистые на срезе — откуда червю взяться в песке?

Что грибы, что бабы — мне всё теперь в кайф, будто в последний раз, пока не сдулся отсюда навсегда:

Узнаёшь, конечно. Из лучшего стихотворения про любовь, которое я знал наизусть подростком, когда был влюблен первый и последний раз в жизни — и до сих пор: в тебя, Лена.

Вот и живу теперь таким манером в мои закатные, заемные годы: последняя встреча, последняя свиданка, последние объятия, последнее соитие, последний вояж, последний мной читанный или писанный текст, мои последние грибы, последняя женщина.

Моя родина там, где грибы, женщины и книги: центр повсюду, а поверхность нигде. Пусть космополит, хотя точнее — фунгофил, женолюб, котофэн и книгоман — книгочей запойный. В последнее время, правда, больше перечитываю, чем читаю заново. В том числе, самого себя, любимого. Да, востребован, восемь книг за два года, на очереди вот эта, девятая — лом читателей, творческая эрекция в параллель, а не взамен сексуальной, бай-бай, д-р Фрейд со своей сублимацией. Да и вопрос еще, что чего является сублимацией: творчество — секса или секс — творчества?

О встречной девице, шагая по трехбуквенной дороге обратно в кемпинг с собранными грибами и надеясь поспеть к просыпу моей спутницы, чтобы удивить и порадовать ее, я и думать забыл, пока она сама о себе не напомнила: то ли увлекся грибами, то ли память отвлекла, то ли слух у меня постепенно сдает, то ли… Короче, остановился на обочине, чтобы облегчиться и даже не услышал шороха шин, упиваясь мочеиспусканием — иногда оно приносит удовольствие сродни сексуальному. Ладно, Аноним Пилигримов, как всегда, преувеличивает. Короче, был несказанно удивлен, когда девушка спешилась вровень со мной и соскочила со своего двухколесого коня. Еле успел засунуть свой пенис обратно в ширинку. Быка за рога, как она держала за рога своего пегаса:

— Я видела издалека, чем ты занят. Чего стесняться? — И давая мне урок беззастенчивости, тут же стоя справила нужду.

Я деликатно отвернулся.

— Спасибо тебе за эту лесную дорогу. Ненавижу море.

Морем здесь почему-то все называют океан. Слышишь, Фазиль? Вот и наше заветное место — SeaWall, а не Ocean Wall. Как Пушкин называл Летний сад «мой огород», так я зову SeaWall моей дачей, хотя вся «дача» — это просторная палатка в любимом кемпинге на берегу океана, с выносной каменной платформой, откуда я наблюдаю огромные волны во время прилива и восход солнца.

— За что? — спрашиваю я у морененавистницы.

— Мы живем у маяка в Портленде. Море с утра до вечера. Знаешь, как надоедает. Особенно в прибой — такой грохот стоит.

Мы с ней шли вровень, она держала за рога свое вело, а я бережно нес свой пластиковый мешок, предвкушая удивление моей вечной спутницы. Поравнялись с боковой тропой, которая шла через болота.

— Свернем? — предложила девица. — И где-нибудь там съедим твои сэндвичи. — И указала на мой пластик.

— Это не сэндвичи, — сказал я и показал ей грибы. К моему удивлению — ни толики удивления!

— Можно заняться чем-нибудь еще, — задумчиво говорит она. Истолковав образовавшуюся паузу по-своему:

— Не бойся. У меня есть кондом. Я всегда ношу с собой. С одиннадцати лет. На всякий случай. Еще до того, как начала трахаться. Мало ли что. Папа научил. Я — папина дочка.

— А сколько тебе сейчас?

— Пятнадцать.

— Как ты думаешь, сколько мне?

— Как папе: пятьдесят четыре. Только он большой и толстый.

— Бери выше.

— Год-два — какая разница?

Не стал уточнять, дабы не превысить ее возрастной ценз. Да и выгляжу я лет на десять моложе, а чувствую себя и вовсе сорокалетним, виагрой не пользуюсь, полагаясь на вдохновение, которое и есть либидо. Пятидесятники, думаю, предел ее представления о полноценном сексуальном партнере. Что для нее секс с кем попадя? Похоть? Физкультура? Чтобы прыщиков не было, как пишет классик?

— Ты любишь папу? — взыграло во мне любопытство на предмет инцеста.

— Нет — он меня. А я люблю брата. Джош. Ему семь. Я присутствовала при его рождении. Было так здорово… — И посыпались медицинские термины, я ничего не понял. — Мы здесь все вчетвером в трейлере. Ну, пошли.

Как от нее отвязаться? Попытался ее приструнить:

— Согласно американским законам, это уголовное преступление.

— Так никто же не узнает!

— Но мы с тобой будем знать.

— Ну и что? Это будет наша тайна. Мы поклянемся, что никому не расскажем.

— Да меня комары съедят! — прибег я к последнему доводу, чтобы отъе*аться от предложенной е*алки. — Здесь сплошные болота.

— Какие еще комары? Ты что, не обрызгался спреем? И потом ты же будешь двигаться — они тебя не тронут. Даже если один цапнет, так за жопу, а не за хер.

Заметив, что все еще колеблюсь:

— Или, хочешь, я тебя покрою.

— Чем?

— Собой. Лягу на тебя. Ничуть не хуже. Я больше тебя, ни один комар между нами не пролезет. Пошли скорее, — нетерпеливо сказала эта юная е*ака, хотя боковая тропа осталась позади.

Мы уже подходили к нашему кемпингу — вот и шлагбаум вдали.

— Меня жена в палатке ждет. — И, как ни странно, это на нее подействовало отрезвляюще.

В самом деле, странно.

— Ну, как знаешь, — сказала она разочарованно. Семейные узы для этой нимфоманки оказались незыблемы.

На прощание она назвала мне номер участка, где стоит их семейный трейлер, и, наклонившись, глубоко, профессионально поцеловала меня в губы, возбудив и оставив ни с чем. Прощай, племя младое, незнакомое, — и послал ей воздушный поцелуй. Весь в сомнениях, стоял и думал о несостоявшемся приключении. К чему этот пост? Раньше я был решительнее. Или легкомысленней? Тем более безопасный секс — с резинкой. Да и является ли такой секс изменой, когда твой член не касается чужого влагалища? Род онанизма. А как насчет жены, если она — предположим — е*ется с чужим мужиком в гондоне? Чуть не оговорился — «в гондоле», и Венеция всплыла в моей памяти, как тритон по пояс в воду погружен. Так измена это или не измена? — я о жене. А что касается мужа, то последний — упущенный — шанс: потрахаться на стороне. Никогда не отказывайтесь от секса и от интервью, советовал последний живой американский классик. А е*ля — одно из главных наслаждений моей жизни, пусть и мимолетное. Остальные — не такие все-таки упоительные, но зато длительнее: путешествия, писательство, чтение.

И то правда, все лучшие книги я уже прочел и перечел — от «Гильгамеша» и Библии до Монтеня, Шекспира и Пруста. Остается читать отчеркнутое мною на полях, что я и делаю в этом путешествии. А дома, на прикроватном столике, у меня лежат десять любимых томов: три Монтеня и семь Прустов.

«Есть писатели, ставящие себе задачей изображать действительные события. Моя же задача — лишь бы я был в состоянии справиться с нею — в том, чтобы изображать вещи, которые могли бы произойти». Как у меня с этой девицей! Это Монтень обо мне. А не написать ли мне сексуальные воспоминания о небывших, несбывшихся приключениях? Как часто представляю разбросанных по всему свету — если еще живы — женщин, с которыми у меня так ничего и не произошло, хотя горячо, вот-вот. А счастье было так возможно, так близко, пусть и не счастье. Вот сейчас нейдут из головы и возбуждают несколько одноклассниц, хотя главная одноклассница всегда рядом, и не поменяю ни на какую другую: где гарантия, что другая окажется лучше этой? Но я вспоминаю их всех юными, желанными, не*банными и похотливыми — целки-онанистки, как и я тогда, но в мужеском роде. Почему слово «дефлорация» относят только к девичьему роду? Почему только оне и обладают этим несомненным знаком — чуть не сказал «качества», хотя редко кто из них донашивает злосчастную эту плеву до первого соития ввиду неистовой мастурбации?

— Пальцами? — спросил я тут одну.

— Почему? Всей рукой! Иногда двумя. Часами, до полного изнеможения. А когда началось по-настоящему, казалось мало, запиралась в ванной и там сама себя дое*ывала.

— И до сих пор?

— Бывает.

Касаемо остальных кайфов, то всюду, где хотел, побывал — не однажды, и, боюсь, уже исписался и обречен на дубли и клоны, опять же дежавю, как в этом путешествии и в этом опусе: уже и не упомню, о чем писал, а о чем еще нет. Ту же ревность взять — один из главных драйвов моей жизни, а значит, и моей прозы. Почему ревную к гипотетическому предтече и не колышут (почти) гипотетические измены потом? Если они были. Если даже были, то одна — зря, что ли, ты поставила вопрос против апофегмы Ларошфуко, что есть женщины, не изменяющие своим мужьям, но нет, которые изменили бы только один раз. А потом говорила, что это не из личного опыта, а из умозрительного представления — что одноразовая измена не обязательно ведет ко всеобщей пое*ени и безразборному бля*ству: «Я ищу в книгах удачные слова и откровения, а не пошлые аналогии» — камушек в мой огород. Может и так, но осадок, как говорится, остался, пусть вилки и нашлись. Из синхронных измен больше всего ревную к самому себе, пусть что-то есть в этой ревнивой турбулентной сумятице трикстерное. Трикстер и есть, кто бы сомневался?

Ах, были не были — разве в том дело!

Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него.

Это Мандельштам в «Египетской марке», отмежевываясь от жалкого своего героя. А Пруст писал Андре Жиду, что тот может пуститься во все откровенности о гомосексуализме, но передав их своему герою — в третьем лице. Хоть я и придерживаюсь традиционной ориентации, но последую его совету.

Слово — Анониму Пилигримову.

Ревность к самому себе: представить непредставимое. Путая первое лицо с третьим

Ничего не выходит наружу…

Сергей Чудаков

Ничего не меняется так часто, как прошлое.

Сартр

В действительности все не так, как на самом деле.

Ежи Лец

Аноним Пилигримов поплелся к своей вечной спутнице, слегка сожалея об упущенном шансе. Она еще спала — залез в ее спальник и проделал с ней то, на что не решился с девицей с кондомом. А здесь и кондом не нужен! Утренний секс у нас (у них) клевый. Она что-то прошептала спросонья, но Аноним (не я!) уже был в отключке, впав в кому «малой смерти». В полусне представлял, как она рассматривает грибы. Хоть какая радость в ее безрадостной вечереющей жизни. Мы (они) прожили с ней одну и ту же жизнь, но я (или он?) счастлив, а она несчастлива. Вот и представляю нас с ней: Счастливцев и его жена Несчастливцева.

Вчера сюрприз ей не удался. Притаранил с утра мидию с длинным хвостом водорослей. Думал — расколет камнем и съест, тем более она куда-то запропастилась, когда я очнулся от «малой смерти» (вчерашней). Когда она появилась, мы ломанулись по намеченному маршруту, а поздно вечером она вынула мидию из ведра с водой и в моем сопровождении понесла обратно в океан, по пути спрашивая меня, не повредила ли ей пресная вода. «Думаю, нет — у нее в раковине сохранилась соленая», — наобум сказал Аноним Пилигримов. Был отлив, я светил ей мощным фонариком с берега, а она ради этой несчастной мидии прыгала с камня на камень, рискуя свалиться и сломать руки-ноги, что ей запросто: еле спас, в самый последний момент, когда в Мадриде на высокой платформе она отступала к ее неогороженному краю, чтобы лучше разглядеть стоящий на ней фрагмент Асуанского храма, у нас такой же в Метрополитен-музее. Да и здесь, на SeaWall, гигантская, выше горизонта, волна смыла таких вот, как мы, зевак — спасательным вертолетам и лодкам удалось выловить нескольких, два сильно покалечились, девочка погибла. Аноним вовремя оттащил свою спутницу, которая в ответ на предостережения сказала, что здесь не Индонезия, хотя достаточно малой тектонической подвижки во время такой вот штормяги, как объяснил мне знающий толк в этих делах приятель. Коня на ходу остановит, в горящую избу войдет… — за что мы их и любим, зато своих в грош не ставим. Статистика смешанных браков в Америке — удручающая. Либо наоборот — зависит от того, как посмотреть: ассимиляция идет полным ходом! По-любому, еврейство исчезает с лица земли само по себе, никакой Холокост больше не нужен. Одна надежда на пейсатых, что продлят существование этой многократно вые*анной нации.

Вот так же точно вбрасывает Лена обратно в море выбросившихся на берег, но еще живых мечехвостов, морских звезд и медуз, а на Аляске — семгу, которая идет, закончив свой жизненный цикл, умирать к месту своего рождения. Но жалость моей спутницы превышает иногда понимание ею законов природы. Жалостлива от природы — одна из причин его (а не моей!) ревности, не «пожалела» ли она кого-нибудь, а теперь вот жалеет Анонима и не сознается? Теория стакана воды, который следует дать тому, кто просит напиться, согласно эмансипантке Авроре Дюдеван (она же Жорж Санд). В частушечном пересказе:

Могли быть и другие причины, я знаю? Влюбчивость, скажем, о которой у нас с ней разборки до сих пор: она утверждает, что это сугубо сердечное чувство, а я считаю — эвфемизм похоти. Не есть ли само слово «сердце» в любовной эстетике эвфемизм гениталий — равно женских и мужских? Уж коли пошли частушки:

Если она могла отдаться Анониму без особой любви, то тем более тому, в кого была «платонически» влюблена или он в нее — вовсе не платонически? Наш (их) вечный спор о влюбленности: нечто возвышенное и внечувственное или хотенье, зуд и свербеж — либидо, короче. Что бы она теперь ни говорила, от нее исходили, а для Анонима исходят до сих пор флюиды — пусть платонической — похоти, на которые мужики и откликались, как кобели на запах сучки, когда у той течка. Как в тех стишках-порошках:

— Ты же сам знаешь, что ничего не было!

— Не убеждай меня в моем знании, которого у меня нет: точного, — говорит Аноним Пилигримов. — Даже если знаю, то не уверен в своем знании. Тем более у меня два знания — противоположные: чему верить? Не въезжаю. Непредставимы оба. Вот разговаривают два человека как ни в чем не бывало, и вдруг на них что-то находит, они быстро раздеваются и что есть силы е*ут друг друга. Стыд, табу, условности — как не бывало! Дружба дружбой, а ноги врозь. Да и без всякой дружбы, не зная друг друга — что в имени тебе моем? — встретились, пое*лись, разбежались.

Вот от чего Аноним все время дергается. Вот что превращает его из доктора Джекила в мистера Хайда.

— Тебя всегда было через край. Переизбыточно. До сих пор! Для этого надо хоть немного проголодаться. И потом ты себя так поставил, что изменять тебе было невозможно.

— А до меня?

Вот что сводит Пилигрима Анонимова с ума. Вот мука-то, мучается бедняга Аноним Пилигримов.

Само собой разумеется, что я есмь первый и последний единственный твой мужчина на всю жизнь, что не само собой разумеется. Наш (их) брак покоится на этой прочной основе, которая дает трещину за трещиной, но я их скрепляю слюной и спермой.

Какой же он нафталин со своим старомодным культом девичества, девства, целости, которому она должна соответствовать, когда целибат не в цене и не в моде — скорее наоборот, да? А как же распутный Рим с его весталочьим фетишем? Может, я не иудейского вовсе племени, а муслимского с райскими гуриями, с их еженощно возвратным целкомудрием? Именно так я тебя и воспринимаю по жизни, гурия моя несравненная и ненаглядная, целочка навсегда, вечная дева, каждый раз наново, до самой моей смерти, но и после — не моги и думать! Вдова должна и гробу быть верна, как завещал нам родоначальник-основоположник. Да ты сама, до самых родов, считала себя девицей, вот кто тебя дефлорировал изнутри — наш сын, выскользнув из твоей родной вагиночки, как на санках с горки скатился — роды были быстрыми и легкими! Это ли не доказательство твоей мне верности еще до того, как я проник в тебя с превеликими осторожностями — твоя собственная уверенность в своей целости? Так с чего тогда у Анонима Пилигримова крыша поехала, и одной ногой в могиле он печалится, шалеет, шизеет, заводится с полоборота, стоит только представить непредставимое — тебя с предшественником-предтечей в заветной и священной позе? Двуспинное животное — это мы с тобой, а не ты с кем попадя!

Право первой ночи — первым распечатать женщину. Не любую — только тебя одну. Право однолюба, пусть и многоё*а. До других партнерш-временщиц Анониму Пилигримову нет дела — да хоть проходной двор. Это про них — Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы и прочие nil admirari, а я после полувека интенсивных с тобой сношений не перестаю удивляться твоим доверчиво раздвинутым коленям, самой этой позе, которую небезызвестный доктор-мудило назвал то ли нелепой, то ли смехотворной, а для меня нет ничего прекраснее и священней на свете, когда ты лежишь подо мной, как распятый лягушонок. Потому ты для меня до сих пор девочка, что знаю сызмала — школьницей, целочкой, весталочкой и медленно, затянув до бесконечности и измучив обоих, продвигался к твоей девичьей тайне, которой — вот что непредставимо, как бесконечность! — может статься, у тебя уже не было, когда Аноним решился наконец на осторожное вторжение в святая святых.

Для меня Кодеш ха-Кодашим, а для тебя?

Ревность как культ вагины. Не любой, а единственной. Я не моногам, а монотеист. Pozzo sacro. Так и назвал свою прозу не о тебе, хотя о тебе, а подзаголовок: измена — это так просто.

— Нет, не просто, — говоришь ты.

— Откуда ты знаешь? — ловлю тебя на слове.

— Потому и знаю, что никогда тебе не изменяла. Измена — это так просто, потому как следствие недое*а, а тут и вовсе нее*а. Измена — это так просто, зато ревность — это так сложно, потому как ревность ≠ измена. Ты права: измена может быть одноразовой или не быть вовсе, зато ревность на всю жизнь — до последнего вдоха. Или выдоха. Как повезет.

Самый поэтический образ дефлорации у Стравинского-Фокина — Головина — Бакста в дягилевских сезонах — когда Жар-птица не сразу, но в конце концов отдает огненное перо Ивану. Ах, о чем говорить! Ты вышла из своей плевы, как из пузыря, — и вошла в сопредельный мир.

Когда?

А другую свою прозу про тебя «Одноклассница» подзаглавил «головоломкой на два голоса», дав слово ревнивцу и гипотетическому перво-рас-печатнику, а надо было «головоломка на три голоса», но в третьем, твоем голосе столько шумов и ярости, что я не различаю в нем связных и связующих слов.

И еще парочка ссылок на мою вымышленную ревнивую прозу — «Преждевременная эякуляция» и валентинка «Добро пожаловать в ад/рай».

Пусть это не ты косила под невредимку и не строила из себя целку, но Аноним Пилигримов назначил тебя белой, пушистой, кошерной и целой — «несверленной жемчужиной и необъезженной кобылицей», и ты всю жизнь должна теперь соответствовать присвоенному тебе статусу. Вот причина твоих намеков и недомолвок, если только это не игра ревнивого, то есть ложного воображения. А может, ты порывалась сказать правду эвфемистически, но Анониму подавай только прямоговорение, не в обиду тебе и не в обессуд ему. Начиная с того парутинского письма, где написала, что не уйти мне от него и сама назвала себя последней дрянью, но Аноним пропустил мимо ушей, то есть мимо глаз, не представляя непредставимое — все равно, что представить за этим делом бесполого ангела. И ты с этой ангелической ролью справлялась, но не справилась — вышла из роли. Потому что Аноним плохой режиссер или потому что ты никакая актриса? Недаром терпеть не можешь театр. У тебя не игровой талант. Слишком сильная и яркая личность, чтобы лицедействовать и играть другие роли. Аноним тебя выдумал, а ты сама по себе. Какая из вас нам с Анонимом нужна? Обе? Позарез!

Ты ничего ему не говорила, но и он ни о чем тебя не спрашивал, благодарный за доверие, согласие, физическую взаимность. Это потом Анонима все это начало мучить и замучило вконец. Наваждение, идефикс, флешбэк — воспоминание о бывшем или небывшем? Непредставимо то, что так ярко представлено во сне и наяву. В снах наяву. Сон, явь, перестал отличать их. Но и ты стала доставать Анонима:

— Сейчас-то что?

— Тебе нет дела до моего прошлого!

— Мы и женаты тогда не были.

— Могла я распоряжаться своим телом?

— В смысле своей пиз*ой, да? — молчит Аноним.

— Как ты смеешь! — молчишь ты.

Он и не смел (глагол) и не посмел — лестничная, постфактум реплика, реплика в сторону, ответ вдогонку, когда Аноним Пилигримов проигрывал это твое заявление в своем воспаленном мозгу, а ты объясняла его своим феминистским бунтом против собственнических инстинктов, в отместку на притязания отнять и приватизировать себе в карман твое прошлое.

Почему, вовсю пользуясь тобой как женщиной, Аноним отрицает за тобой неотменные женские права — быть женщиной? распоряжаться своим телом? пользоваться по назначению своим влагалищем, коли само слово «влагалище» от слова «влагать»? Никто не властен над своей природой: нельзя, но если очень хочется, — можно. Если я признаю отдельность существования моего чувствилища — io e lui, то почему не твоего? Когда невмоготу, нет больше силы терпеть, никакого удержу. Да и зачем? Какие там моральные критерии, когда такая физиологическая чрезвычайка! Единственный физический и моральный выход — мастурбация. Или к твоей пятерне Аноним ревнует, как к чужому х*ю? Что я несу? Открещиваюсь и отрекаюсь от этой главы Анонима Пилигримова, хотя вынужден ее за него писа́ть. Что делать? Тень, знай свое место!

Умозрительное преодоление застарелой ревности.

Базовый инстинкт. Безумный навык бытия — привет умнице Языкову. Любой импульс в этом мире — не только в человеческом — направлен к спариванию: единственное, в чем он находит свое оправдание, Монтень прав. Все крутится-вертится округ этого неодолимого влечения. Средоточие всё и вся. Остальное — надстройка. Точнее, надстройки. Включая мораль, то есть табу. Кто сказал, что полуправда хуже лжи? Вот Аноним, простяга и лох, ловит тебя на оговорках, проговорах, недоговорах и прочих проколах, когда ты врешь правду, пытаясь, может, и бессознательно, открыть ему глаза, а по Фрейду, именно в парапраксисах кроется истина, выглядывая из подсознания, как его же эмбрион подглядывает за соитием своей матери — не обязательно со своим отцом! Вот до чего этот неискушенный искуситель не доискался. Кто отец Гамлета — Гамлет Старший или его младший брат Клавдий, к которому прикипела Гертруда еще до вынужденного, по закону майората, замужества? Вот у кого эдипов комплекс, так это у Гамлета Младшего, который убивает своего настоящего отца, мстя ему за убийство отца мнимого. Куда меня занесло, однако — остановись, пока не поздно!

Бедный Аноним Пилигримов, от имени которого я пишу эту главу! Мне ли его не понять? Вот почему все равно сбиваюсь с третьеличного рассказа на первое лицо.

Он бы ничего не знал и не подозревал даже, если бы не то окаянно-покаянное парутинское письмо — зачем ты написала его, а написав, послала ему! — где ты звала себя последней дрянью, рассказывая о девичьих приключениях на археологическом раскопе, но он и думать позабыл, ни о чем тебя не расспрашивал и даже не спрашивал, тем более там была утешительная фраза «В главном я тебе ни в чем не изменила», а верил Аноним тебе тогда безгранично и безусловно — это потом некто поднял веко с его третьего глаза, и он стал прокручивать ретро под названием «Не от мира сего последняя дрянь» и рыть под тебя, раскапывая твое прошлое, как Шлиман свой Гиссарлык. Лучший подарок к золотой свадьбе — сцена ревности.

Само его имя Анониму ненавистно — тот самый Анатоль, который совратил — или не успел совратить? — сначала Наташу Ростову, а потом подваливал к Лене Клепиковой. Что ты мелешь, Аноним, при чем здесь Лена Клепикова! А был ли он на самом деле этот твой Анатоль Второй? Или ты сама его измыслила из девичьей похоти, писательской фантазии и моральных табу, которые ты нарушила или не нарушила — вот в чем вопрос?

Если бы не твое письмо, никаких подозрений, хоть ты и послала в тот же день вослед телеграмму «Прости письмо…», которая его опередила, а теперь под подозрением всё и вся. Тылы не обеспечены.

Нет, я не могу умереть, так и не узнав, кто был первым, думает Аноним Пилигримов: скорее всего я, а вдруг не я? Не хочу, чтобы на смертном одре сверлило мой умирающий мозг воспоминание о бывшей или не бывшей случке моей телочки с племенным быком — профи, который уже пере*б на раскопе всех от мала до велика — твоих сокурсниц и местных девиц и бабец, одна ты осталась не употребленной и неуестествленной среди этой всеобщей пое*ени. Как там у Лескова в «Леди Макбет Мценского уезда»: «Какую хошь бабу до беды доведет». Сosì fan tutte — ты, что ли, исключение?

Таких, как ты, днем с огнем — потому и люблю тебя с нашего общего детства до нашей общей смерти, ты моя Джулия, Изольда, Феврония, а пара дней, месяцев или лет в нашем возрасте не в счет — что пара минут в юности, всего ничего. Кошмар, конечно, хоть невероятно, немыслимо, невозможно, если ты пойдешь в обгон и умрешь прежде меня, унеся с собой тайну потерянного девства и оставив Анонима в окончательной безнадеге — спросить больше некого и не с кого. Вот когда оставшиеся дни, недели, месяцы покажутся мне неизбывной вечностью, вечным предсмертием, и я никогда не умру, Вечный Жид.

Пока что живы оба, и Аноним Пилигримов пытает знакомых и полузнакомых женщин на предмет дефлорации: одни даже не заметили, как это произошло, другие не помнят. Или делают вид, что не помнят? Это для нас событие — потеря ими девства, для них — никакого, да?

А что я бы хотел еще узнать, рушась в смерть? Вот я презирал Тютчева за имперскую суетность: «Взята ли Хива?» — его последние слова. Не факт. Пока мы живы, пусть нас интересует жизнь, а на том свете своих дел будет по горло. Так, может, в норме, если я спрошу тебя со своего одра, кто был твоим целинником? Проблема в другом: успею ли услышать и осознать твой ответ? И поверит ли тебе Аноним Пилигримов, если даже в сей торжественный момент ты будешь талдычить ту же самую бодягу про свою невинность, дабы не расстраивать его перед смертью, ха-ха? Порядок! Коли Тютчев ушел на тот свет, так и не узнав, взята ли Хива, то и нам с Анонимом суждено сойти во тьму с тьмой в умирающем мозгу, так и не прознав истины.

А что есть истина? Лишь тебе не дано прие*аться? пусть е*у свою память, как сказала мне, взревновав, одна юница. Да я бы давно стал импотентом, если бы не память. Сила привычки? Инерция любви? Заряд юношеского влечения? Амок? Амок и есть. Мощная эрекция памяти. Память — моя виагра, корень мандрагоры, эликсир любви. Помню — значит, существую. Е*у — значит, существую. Ревную — значит, существую. Ревность живит воображение. Вылечиться от ревности — и от любви. Точка.

Сколько я о тебе писал, прямо и косвенно, под твоим именем и под псевдонимами, в документалке и фикшн, а теперь вот от имени Анонима Пилигримова — обречен на повторы. Опять же путем домысла, воображения, сомнений, подозрений и ревности. Кто знает? У меня есть два цикла, или, как теперь глаголят, две линейки проз: «е*альная проза» и «ревнивая проза». Соприкасаются, но не совпадают. Ревнивая проза — это любовная проза, и вся эта безумная глава Анонима Пилигримова — объяснение в любви Владимира Соловьева.

В чем я смею тебя упрекать — а мои собственные приключения на ниве нелюбви? Но ты о них знаешь, а я о твоих — только догадываюсь и не знаю, были они или не были. Вот незадача! Есть разница между мужской изменой и женской: когда я е*у, это мы е*ем, а когда тебя е*ут, это нас е*ут.

Мой Монтень пишет о ревности, что она тем более досадна, что ею не с кем поделиться. А с объектом ревности? Аноним Пилигримов делал множество попыток, но туман не рассеивается — в отличие от здешнего океанского, который истаивает под солнцем в хорошую погоду. А у нас с ним погода всегда из рук вон плохая. Беда ревнивца, что у него под подозрением весь мир: знакомые и незнакомые, сущие и несуществующие, аиды и гои, бывшие и небывшие, живые и мертвые. Я ревную к твоему брату, которого у тебя, к счастью, не было, а был бы — старший, младший, не все ли равно! — кто-нибудь кого-нибудь обязательно совратил. А худшая из ревностей — к самому себе. Спускаюсь в этот ад сомнений регулярно. Этот ад во мне. Все говно его (моей) души поднимается на поверхность Ты здесь ни при чем. Ад — это я.

Даже здесь, в Акадии: мир окрест обалденный — океан, скалы, леса, озера, маяки и церкви, лани и луны, лобстеры и поповеры, — а мы? А не так, что эти вспышки ревности и отчаяния суть рецидивы далекой нашей юности и по-любому молодят Анонима Пилигримова и его жену Елену Несчастливцеву?

Да, Аноним Пилигримов?

Ах, Аноним Пилигримов, зря все-таки я дал тебе слово в моей, соловьевской прозе. Как ты смеешь катить бочку компры на мою невинную Лену Клепикову? Мало того, что наговариваешь на нее, так и на меня тоже — путем сознательного самонаговора и нарочитого самооговора художества ради, как тонко замечает Надя Кожевникова о прозе Владимира Соловьева, утверждая, что мне все равно не удается оболгать самого себя:

Потому что натура автора, его природа в текстах всегда просачивается, и у вас, конечно, тоже. Вы целомудренны, доверчивы и застенчивы, уж не обижайтесь, вы редкий в наше время однолюб, и Лена, ваша на всю жизнь избранница, и счастлива, и обременена такой пылкой страстью. Тут вы безусловный лидер и мало с кем сравнимый образец преданности семейным добродетелям.

Ну, что скажешь, Аноним Пилигримов, клеветник и доносчик? Это о нас с тобой и нашей общей, на двоих, гёрле Лене Клепиковой. Даже если только половина из того, что Надя написала нам на ФБ, верна, тебе надо сглотнуть обратно всю свою словесную блевотину. И мне тоже: мало того что разоткровенничался в «Трех евреях», так еще оговорил себя, а теперь вот — «всей правде обо мне прошу не верить». Шутка, хотя и она может быть против меня использована каким-нибудь соловьевое*ом. Так же, как ты теперь используешь самооговор Лены «последняя дрянь», хоть той же природы, что самоедство Владимира Соловьева в его горячечной питерской исповеди. Типун тебе на язык, Аноним Пилигримов! Кляп тебе в рот! Будь проклят!

Увы, это как загнать джинна обратно в бутылку.

— А почему она истерит и подъе*ывает нас по любому поводу — и без оного? — огрызается злопамятный Аноним Пилигримов.

— Например?

— Сколько угодно! Вот…

— Кому ты нужен?

— Сам себе.

— Ты — никто.

— Это мой псевдоним. Настоящее имя — Улисс.

Мимо, хоть и кончала классическое отделение. Не делать же мне в разговоре сноску о знакомстве Циклопа с Одиссеем, как делаю здесь.

Или Аноним в самом деле впал в ничтожество, застряв, зациклившись на ревности? Или это ничтожит его, чтобы уничтожить? Гнев предпочтительней печали, а что у него? Обида стала горлом.

— I’m Nobody. — И тут же уточняет: — Это не я, а Эмили Дикинсон. Зато у меня мания величия и комплекс неполноценности отлично ладят друг с другом. В отличие от нас с тобой. Увы, снова мимо.

Оглушительные скандалы, ни с того ни с сего — на тропах, в палатке, в магазине, в ресторане, но кончаются — нет, не сразу, а через пару часов или дней — бурным совокуплением. Как прекрасно всё окрест — и как ужасны мы. Выпустив пар, с еще большей страстью набрасываемся друг на друга.

Пусть схожу с ума. Или уже сошел? Это не разные глагольные времена, а разные глаголы: сошел с ума — клинический диагноз, схожу с ума — душевное состояние. Первое — оценочный взгляд со стороны, а второе — констатация снутри собственной тревоги, паники, сумятицы, усталости, отчаяния. Ты права: сейчас-то что? Прав я: именно сейчас, в предсмертные кануны, хочу знать правду. А хочу ли я знать правду, которую и так знаю? Какую из них? Потому что правд как минимум — две.

Общеизвестна история с Сократом, который так и не позволил своему ученику рассказать правду, о которой и так догадывался, загнав его в тупик тремя вопросами: уверен ли ты, что это абсолютная правда? что она к добру, а не во зло? что она будет мне полезна, а не во вред? Да и так ли для него было важно, что Ксантиппа сношалась с его учеником Платоном? Ученики — ему были важнее жены, и это у Ксантиппы, а не у Сократа случались приступы ревности, коли она однажды опрокинула на него горшок ссаки.

Увы мне, я — не Сократ, а ты — не Ксантиппа, скорее Аспасия, женщина Перикла и собеседница Сократа.

Так чего тогда я хочу и чего чаю? Подтверждения своего знания непосредственным участником этого игрища — таинства — священнодействия? Это для меня игрище — таинство — священнодействие — чудо, а для тебя? Чем было для тебя тогда и что́ — теперь, в воспоминании, в капризной изолгавшейся памяти, когда попрыгали в койке, как сказала не ты, или поза смехотворная, удовольствие мимолетное, а расплата суровая, с чем ты согласна, зато я категорически нет с твоим любимым доктором Джонсоном? Разве что с последним членом его триады:

— Сладку ягодку ели вместе, горьку ягодку я одна.

Клянешься, что никогда не изменяла.

— А если бы изменяла, сказала бы?

— Не знаю.

В самое яблочко моей ревности. В нокаут.

Все, что Аноним знает про то твое лето — из твоего исчезнувшего письма, которое не брала, говоришь теперь ты. Не факт, что это и есть реальность. В действительности все могло быть не совсем так, а то и совсем не так, как на самом деле. Не то чтобы нам с Анонимом нужна правда, только правда и ничего, кроме правды, но, чтобы знать наверняка, нам позарез подробности, о которых ты сама рассказываешь в моих ночных, а иногда и дневных — послеполуденный сон фавна, когда меня смаривает после ночных бдений и я рушусь в койку, — кошмарах.

— Расскажи сон, — просишь ты, которой сны больше не снятся.

— Ну уж нет! Сны — сокровенное. Как для тебя прошлое. Сны — моя реликвия. Не замай.

Ночь непрерывных кошмаров того парутинского жанра с прерывистым твоим рассказом о главном там злоключении. Злоключение — для меня, а для тебя? Один и тот же сон, я просыпался, записывал его, засыпал, мне снилось продолжение, и так много раз, пока окончательно не проснулся, разбитый в пух и прах. Вся моя подсознанка, которую я днем блокирую, повылезла в ту ночь наружу. Боль, кровь, отрада, услада, сласть — зачем мне теперь эти, может, и небывшие парутинские подробности? Из вуайеристского любопытства? Ревность — моя — отчасти — из чистого любопытства? Из писательского любознатства? Пусти меня в свое прошлое, Лена!

А она впускает меня только в себя, когда являюсь к ней среди ночи, и я засыпаю рядом с ней без никаких больше сновидений и сомнений.

Грех всем этим тебя пенять — спасибо тебе за переживания и за сюжеты: реальные или фантазийные, какая разница? Не факт, что реал, а факт есть реал? Воображение возбуждает больше, чем реал. Говорю не только о сексе, но и о сексе — тоже.

Вот в чем отличие Анонима Пилигримова от Владимира Соловьева. Один — литературный персонаж, а другой — писатель. Так бывало и прежде: Константин Лёвин пусть авторский, автобиографический, но литературный персонаж, и очевидный художественный просчет графа, что тот не сделал его писателем, как он сам. Исправляя очевидную ошибку Толстого, я ставлю себя вровень с вымышленным героем: вот эта недружная, конфликтная парочка антагонистов — Владимир Соловьев и Аноним Пилигримов, д-р Джекил и м-р Хайд.

Коли искусство я ставлю выше жизни, то что было в действительности, а что на самом деле, не имеет значения. Нужна ли писателю правда, кою алчет и добивается всю жизнь напролет Аноним Пилигримов, да так и помрет в сомнениях? Зато моя жизнь без этих мук и сомнений бессодержательна, ты права, ища им объяснение: «Значит, для чего-то тебе это нужно». Еще как нужно! В смысле, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Нужна ли мне эта правда на смертном одре — моем, а тем более — ужас! ужас! ужас! — твоем? Умоляю, молю тебя, Лена, не признавайся ни в чем, как я тебя ни выспрашиваю и ни допрашиваю! Даже если есть в чем, а тем более, если не в чем! Молчи, скрывайся и таись, да простит меня Тютчев за искажение, а на самом деле улучшение его стиха. Если даже в детективе разгадка всегда разочаровывает — фокус-покус на месте метафизической, пусть и физической, сакраментальной тайны.

Да пошел ты, Аноним Пилигримов Хочу Всё Знать, со всеми своими заморочками! Не тронь мою девочку Лену Клепикову, м-р Хайд-Аноним Пилигримов! Мне не нужна ни скромница, ни скоромница, а какая ты есть — таинственная, неразгаданная. Не я тебя создал, как Пигмалион Галатею, да и той в лом, вот и взбунтовалась. Ты — тем более — сама по себе. Не я тебя создал, а ты — меня, как я Анонима Пилигримова: пусть гендерная подмена — ты мой Пигмалион, я твоя Галатея. А я тебя не создал, а назначил — писателем, музой, любимой, целой, белой и пушистой. В чем-то соответствовала, а в чем-то — нет, да и не от тебя одной зависело, какой тебе быть и какая ты есть, а Аноним Пилигримов удивлялся прорехам и несоответствиям. Симулякр — копия с оригинала, которого не существует. То есть существует, но только в моем воображении, а воображение правит миром, заключил Наполеон, исходя из своего опыта. Ему удалось материализовать свои фантазии, но карточный домик его фантазийной империи рухнул, погребя его под собой, зато пенис, его тайный вожатый, был заспиртован и сохранен навсегда. А мой карточный дворец по имени Лена Клепикова все еще стоит, колеблемый любым дуновением, что тот тростник либо Эолова арфа. Never Never Land. Я назначил тебя моей женщиной, а ты — ни в какую. Невыполненное — нет, невыполнимое! — обещание, которое ты никогда мне не давала, ну и что с того? Невосполнимая потеря? Так ли уж это важно теперь — какая ты на самом деле? Какая есть, такую люблю. А какую любил? Какой полюбил? Какой вообразил? Какую назначил? Ревность под ручку с отчаянием, будь прокляты оба!

Вот так и брожу всю жизнь по лабиринту своей жизни, не находя и не ища выхода. А зачем? Это мой дом, я сам его воздвиг по лекалам моей души, другой — без надобности. Драйв, сюжет, интрига моей путаной жизни. Без этого напряга и жизнь не в жизнь!

Господи! Не сделай меня похожим на Анонима Пилигримова! Дай мне силы отличить себя от него.

Конец безумной исповеди Анонима Пилигримова

Автопортрет в траурной рамке. Некрофильские игры с цитатами

RIP — to myself

Я уже насытился жизнью.

1000 и одна ночь

А не пора ли Анониму Пилигримову пришпорить Пегаса и вертануть этого капризного конягу назад в нью-йоркскую конюшню, чтобы все новые замыслы, мысли, сюжеты и драйвы перенести с бумаги в скучающий дома в одиночестве комп? Вот беда: поклонник Владимира Соловьева прислал Анониму Пилигримову в подарок лэптоп — наколенник, а мы с моим авторским персонажем и alter ego не успели его освоить. Вот и возвращаемся домой, а на мачтах нашей старенькой «мазды» пузырятся паруса, от похоти ветров беременея. Никаких к обоим авторам претензий за пикантный образ и за mixed metaphor — спрос с Великого Барда, цитирую «Сон в летнюю ночь».

С другой стороны, хорошо. Я про это компьютерное воздержание. Сколько мы оба-два — Аноним и Владимир — скопили за это время энергии, чтобы излить ее по приезде в чрево одного на нас двоих компа. Не уподобились ли мы участникам велопробега Le Tour de France, у которых полгода перед ним табу на секс, а уж если совсем невтерпеж, то без оргазма — дабы излить фонтан скопленной спермы на финишной прямой? Это уже не Шекспир, а Соловьев с Пилигримовым, но под его очевидным влиянием.

Пусть не полгода, но за месяц наших августовских скитаний мы с Анонимом Пилигримовым скопили мало не покажется, главное теперь — не расплескать по пути. Две юбилейно-антиюбилейные статьи про Кушнера-Скушнера, чтобы найти этому советскому стихотворцу место под солнцем русской поэзии, смутно догадываясь, что вызову огонь на себя за эти публикации. Эссе про Александра Володина, которого я странным образом упустил в книгах о шестидесятниках, хоть и дал в одной ему посвященный рассказ «Капля спермы». Немного политоложества — на носу президентские выборы, а мы с Леной Клепиковой не то что поставили на Дональда Трампа, но предсказали задолго поражение его сопернице — в статьях и в книге-политикане с Трампом на обложке — она успела выйти в Москве перед нашим броском на север. Замысловатый рассказ «Русская улица. Аденома» про рисковые шуры-муры и трали-вали героя с женой своего уролога с неожиданным концом, о котором, впрочем, я узна́ю по возвращению в Город (забегая вперед, а потому из суеверия если возвращусь). Об ушате ревнючей напраслины, которую безобразник Аноним Пилигримов, дав волю «ложному воображению», обрушил на мою невинную жену, не ее стиль, не ее амплуа, не в образе, хотя, конечно, могла и выйти из образа ввиду чрезвычайных, форс-мажорных обстоятельств, прогнуться под ними и дать слабину, кто знает, кто знает, кто знает, нашептывает мне еще один мой соавтор по имени Червь Сомнения — а не вставить ли эту ревнивую — точнее, любовную — главу, как свидетельство клинического помешательства моего скорее все-таки героя, чем соавтора, в этот мой субъективный травелог — дорожник — не пропадать же добру, пусть и тараканы в голове? А сам этот травелог в нашу с моим настоящим соавтором без вины виноватой Леной Клепиковой в очередную, девятую кряду книгу про страну нашего нынешнего обитания — ПМЖ? «Америка с черного хода»? «USA — pro et contra»? «Глазами русских американцев»? О названии надо еще подумать и поспорить с Леной, а потом с московскими реализаторами, которые, увы, далеко не всегда правы. Уломали нас поменять чудное название «Дональд Трамп как зеркало американской революции» (так называлась моя газетная о нем статья, на нее и клюнул РИПОЛ в лице гендиректора, это с его подсказа мы сделали ту книгу), как бы оно пригодилось впрок на случай его победы, на безликое, серое и бесперспективное «Дональд Трамп. Борьба за Белый дом». Вот поэтический отзыв психиатра и писателя Владимира Леви на одну из моих предсказательных статей:

А этот остроумный отклик от моего друга из Голландии русского поэта Наташи Писаревой — наоборот, прозой: «Прочла на одном дыхании! Изложено тонко, с юмором, и, что самое главное, сюжетная линия не дает скучать. И все политические коллизии благодаря авторской интерпретации не выглядят такими уж непонятными и пугающими в глазах обычного, не отягощенного государственными проблемами читателя, каким, к примеру, являюсь я».

Только бы успеть! Столько замыслов не просто в голове, а записанных по старинке на бумаге. Только бы разобрать собственные каракули. У тебя не плохой почерк — у тебя нет почерка — очередной подъе* Лены Клепиковой, у которой комплекс моей неполноценности, зато у меня — никакого. Хотя здесь она, пожалуй, права. А если я пишу симпатическими чернилами, чтобы сделать их невидимыми для супостатов, включая самого себя, потому как нет большего врага человеку, чем он сам, да?

Ну, само собой, Бог посмеивается, подглядывая через плечо за моими симпатическими предположительными записями, а сам располагает моей судьбой как попадя. Или этим заняты три мерзкие старухи по фамилии Парки, они же изначально, у греков — Мойры, а имена у них — дай Бог память! Не дал, вспомнил только одну, последнюю, а потому полез в Вику: прядильщица Клото, вожатая Лахесис и обрезальщица Атропа Неотвратимая, вот кого я ненавижу больше всех! Есть за что. И Харона тоже.

Мне пеняют смертолюбием. Не один я. Тот же родоначальник — явись, возлюбленная тень, пир во время чумы, грядущей смерти годовщину меж них стараясь угадать и прочие некрофильские вирши. Или на современный лад: где прервется моя колея? О Бродском и говорить нечего — хоронил себя через стих: жить — это упражняться в умирании. Упражняйся — не упражняйся… — это не возражение, а реплика в сторону. Точный ли это перевод с арабского — насытился жизнью? или пресытился жизнью? Разница колоссальная: может, я и насытился, но не пресытился. Я написал о пушкинской некрофилии в последней, перед разрывом с официозом, статье в «Литературке», аккурат накануне образования независимого информационного агентства «Соловьев — Клепикова-пресс» — как на меня тогда набросились, пользуясь моим новым статусом персоны нон грата, а некий долбоё* (Я. Гордин) — неимоверно раздутое честолюбие при полном литературном убожестве — тиснул проплаченный донос-заказуху.

Мельчим, однако — к слову пришлось. Коли человек начинает умирать с рождения, так я начал хоронить себя чуть ли с первых моих опусов. Каждый — рассказ, эссе, роман, книгу, эту включая, — пишу, как последний. Собственно, весь свод моих сочинений можно рассматривать как эпитафию себе заживо. Ну да, «Автопортрет в траурной рамке», хотя это название оправданны, покуда автор жив, а post mortem становится типа плеоназма с уклоном в абсурд.

Пусть иные корят меня в несуеверии, а другие, наоборот, в кокетстве, кое-кто, правда, догадывается, что таким образом я иду на опережение, в обгон, заговаривая смерть и омолаживаясь с ее помощью. Ну, как борода в моем возрасте не старит, а молодит, скрывая морщины. Приведу, однако, образчики всех трех вариантов.

Некий коллекционер пишущих машинок из Германии опубликовал, оказывается, целый роман, мне посвященный: Владимир Соловьев — главный его герой. С подзаголовком «роман-комментарий» — результат кропотливого, с лупой, вчитывания, всматривания в мои тексты. Лестно, конечно, хотя много вздорных догадок и просто лажи. Но здесь уже ничего не поделаешь, коли Владимир Соловьев, по словам блогера Софии Непомнящей, «пожизненная любовь наших родителей и легенда для людей моего поколения». Там, где я пишу прямым текстом, немецко-русский этот автор вместо контекста ищет подтекст, приписывая мне разные небылицы. Сошлюсь на другого родоначальника — всемирного: сигара иногда это просто сигара, и ничего более. Однако вот кусок из этого обо мне романа, который имеет прямое отношение к некрофильскому сюжету этой укороченной главы. Речь там о моем «романе с памятью» — подзаголовок, а название «Записки скорпиона» — десятилетней давности московского издания:

Первые восемьдесят страниц из восьмисот проникнуты каким-то кладбищенским настроением. Тянет В. Соловьева писать «о самом себе как о будущем трупе». Книга и начинается с того, что автор рассматривает возможность «завещать свои органы медицине», чтоб «ни лишних трат, ни хлопот наследникам». (Ближайших наследников, как известно из прошлых книг В. Соловьева, всего двое: жена Лена Клепикова и взрослый сын Жека-Юджин. Но, правда, при том условии, что В. Соловьев — это действительно он сам, а не его двойник, и, разумеется, жена и сын тоже должны быть не просто литературными героями, а истинными Леной Клепиковой и Юджином Соловьевым.) Итак, «чем гнить на кладбище или дёргаться в печи крематория», он предпочел бы «физическую расчленёнку на благо медицине», но вроде бы пока ещё не решил окончательно.

«Песочные мои часы на исходе… Вот-вот буду покойником… Не этой ли ночью отдам концы?.. Этой книге… суждено остаться недописанной…» Читатель в моём лице до того обеспокоился похоронными настроениями автора, что, позабыв о собственном преклонном возрасте, начал подсчитывать: «Записки скорпиона» появились в 2007 году, писал он эту книгу никак не меньше года, пусть ещё год потратился на хождение рукописи по московским издательствам (возможно, теперь это и быстрее, но округлим для ровного счёта), — выходит, ему тогда было 63 года, так что всё-таки имел право сомневаться, доживёт ли до семидесяти. Совсем недавно видел его по телевизору, вместе с женой Еленой Клепиковой они вспоминали о Сергее Довлатове, так что, скорее всего, В. Соловьев жив по сию пору, только зря разволновав себя и нас возможностью досрочного ухода. Хотя, с другой-то стороны, его можно понять: никто ведь не знает своей даты… С некоторых пор вообще начинаешь обращать внимание на чужую продолжительность жизни, когда она приводится в книгах или на памятниках, — и сопоставляешь её с нынешним собственным возрастом. Почему-то чаще всего так получается в последнее время, что твои годы вплотную приблизились к возрасту людей ушедших. Но это так, к слову… Немного отвлекаясь в сторону, пишешь об этом лишь для того, чтоб выразить готовность разделить с автором его меланхолическое настроение в первых восьмидесяти страницах «Записок скорпиона».

А вот образчик иной реакции на мои смертолюбивые сюжеты — предупредительно-суеверный. Редактор сан-францисской газеты «Кстати», прочтя у меня в рукописи «мне бы еще годполтора, чтобы доосуществиться», дал мне решительную, но, впрочем, доброжелательную отповедь:

Владимир, нашел у Вас эту неосторожную фразу и встревожился за Вас. Вы столько знаете о подсознании и бессознательном, и такую элементарную ошибку совершаете! Ни в коем случае нельзя такие вещи озвучивать! Потому что подсознание понимает все буквально, не воспринимая ни юмора, ни иронии. А оно, подсознание, управляет всеми процессами в организме. Возникает оно у человека раньше, чем сознание, формируется к пятилетнему возрасту. И, обладая огромной силой, остается при этом на уровне развития пятилетнего ребенка: не понимает юмор (шутки, иронию и т. д.) и может вполне всерьез запаниковать и отключить в организме системы жизнеобеспечения. Никаких сроков ставить нельзя, ни мысленно, ни в разговоре, ни тем паче в печатном тексте. Разве что большие сроки: сказать себе что-то типа: хочу прожить (или даже — проживу) еще лет двадцать пять — тридцать. Может, столько и не выйдет, но настрой останется на длительный срок, и подсознание это учтет. Подумайте, может, поправить эту строчку, про год-полтора. В общем, подумайте над этим местом.

На что я ему:

Ну, во-первых, со смертью мы всегда ведем неравную игру, помните у Бергмана в «Седьмой печати»? Про подсознание Вы правы — у него плохо с чувством юмора, а так как мы на 97 %, кажется, состоим из него, то нам ничего не остается, как иронизировать в оставшихся 3 %. А Вы уверены, что наше подсознание подслушивает наше сознание? А тем более заглянув через плечо редактора, прочло эту мою злосчастную фразу в рукописи? Пусть будет «во-вторых». В-третьих, это у меня постоянный рефрен в разных вариациях. Не я один — тот же Бродский хоронил себя заживо с юности — ложился ли на операцию геморроя или шел к зубному врачу: «До встречи», — сказал я ему. — «На кладбище», хотя до смерти ему было еще жить и жить. В-четвертых, поздно менять фразу — книга уже ушла в типографию. А главное, я же не о жизненных сроках, а чтобы литературно доосуществиться, а потом, может, я ударюсь в загул на свободе от трудов праведных и неправедных.

Одна только изумительная тонкачка и отгадчица Зоя Межирова с ходу просекла что к чему и печатно объяснила себе, мне и читателю некрофильские мои игры в своей на одну из моих книг рецензии. Самое место здесь ее процитировать, коли меня повело в кладбищенскую сторону:

Энергия слова, плотность всей ткани прозы так велики, что можно с уверенностью сказать — писал книгу молодой человек. Это как голос, — по его интонации узнаёшь о состоянии, настроении говорящего, — голос, его звук, скорей даже тон его, нельзя подделать. Так же и с энергией, которую я ощутила. Поэтому в частых отсылах читателя к мысли о бренности и собственного бытия, у автора есть — на сегодняшний день! — (через элегантные лекала различной направленности пластики) как бы некоторая доля лукавства — вот так он, как мне показалось, чуть смущенно оправдывает энергетику молодой своей литературной силы. А она на протяжении всего повествования не иссякает. Кажется, энергии слова не будет конца. Впрочем, это так и есть. И возрадуются кости, Тобою сокрушенные (50-й псалом Давида).

Вот именно — в самое яблочко! Спасибо обоим — царю Давиду и поэту Зое Межировой, которая к тому выдала мне еще одну чудную цитату из Акафиста перед чудотворной иконой Всецарицы, в Россию из Афона привезенной: «И не изнеможет у тебя всяк глагол». И не изнемогает — такая сила у этого пожелания. Пока что. И в гроб сойду пляша. Привет, Марина Ивановна!

А что дает такая предварительная подготовка к смерти, мне довелось выяснить под конец этого райско-адова путешествия. В том смысле, что из райской Акадии мы угодили в самый что ни на есть ад. Это по ощущениям, а по сути — в предсмертие. Лично мне упражнения в умирании еще как пригодились — исчез страх смерти, притупилось чувство опасности, а инстинкт самосохранения опустился ниже некуда. Не то чтобы море по колено, скорее легкомыслие взамен мужества. А чего бояться, когда жизнь стала интроспекцией, физическая боль снимается пейнкиллерами, а обращенные в прошлое сердечные муки повышают душевный болевой порог? Именно легкомыслием, а не мужеством можно объяснить многие мои жизненные ходы и поступки — ту же смертельно опасную конфронтацию с Левиафаном государства, хотя чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй, кто спорит? Здесь, однако, нас подстерегал Левиафан нерукотворный.

Нетерпение сердца и творческое недержание — нам бы прямой наводкой рвануть в Нью-Йорк, но нас ждал перевал — транзит в виде упомянутого нью-гэмпширского кемпграунда на Медвежьем озере, где я надеялся еще раз повидаться с любезным моему сердцу и глазу святым семейством крикливых лунов, зато избежать еще одной конфронтации с кусачей змеей-перерожденкой. Обычно мы задерживаемся здесь на пару-тройку дней: неизбежная ссора, примирение, секс, грибы, три-четыре мили по здешним тропам, заплывы в ласковом торфяном озере и проч. На этот раз нам удалось только закатить скандал друг другу сразу по приезде уж и не помню, по какой причине, да и не так важно ввиду громкости и яркости следствия — соседи по кемпингу с большим интересом вслушивались в чужеязыкую речь на повышенных тонах. На утро, не здороваясь и не прощаясь, каждый ушел своим путем, благо троп здесь достаточно, чтобы не пересечься в Эвклидовом пространстве Нью-Гемпшира, я вернулся первым и с нетерпением теперь поджидал мою спутницу, чтобы поделиться веселой, как мне казалось, новостью.

— Как Адама и Еву, нас изгоняют из Эдема за плохое поведение.

Никакой реакции.

— Собирайся. Мы должны сегодня же отсюда убраться. Подобру-поздорову. Иначе нас силой вышвырнут из кемпинга.

Без никакого интереса:

— Это у тебя юмор такой?

И в сей торжественный момент я предъявляю документ — официальную ксиву с уведомлением сегодня же покинуть лагерь, которую обнаружил на ветровом стекле под дворником.

В чем прелесть моей вечной спутницы — при всей разветвленной душевной системе, она наивна и доверчива, как дитё. Разыграть ее ничего не стоит. Вот почему ее любимый с юности автор — Толстой, а не Достоевский, к которому ей долго пришлось привыкать, но будучи тонкачкой-стилисткой, она и его полюбила — за язык.

— Это из-за вчерашнего скандала?

— Бери выше.

Обалденно так на меня смотрит. Еще бы! Чудесный день, солнце, на небе ни облачка, легкий бриз. Вот он и есть предвестник грядущей бури. Ну да, буревестник, а в нашем случае — еще и горевестник.

Лена тянет меня в офис качать права.

Аргументы у нас слабенькие — что заплачено вперед (вернем), что наш кемпинг далеко от океана, который мог бы слизнуть нашу палатку (а ветер, который повалит на вас дерево и убьет!), не ветер валит деревья, в океанская вода подмывает их корни (а ветер вырывает их из земли).

— О чем спорить? — не выдерживает рейнджер. — Есть приказ закрыть все кемпинги в Новой Англии и Нью-Йорке.

— Когда мы должны уехать?

— До четырех часов. Ураган начнется в семь.

Прям как начало киносеанса. Чего он не учел и не усекли мы, что этот кемпинг для местных — из Нью-Гэпшира и соседних Массачусетса и Коннектикута, в двух-трех часах отсюда, а до Нью-Йорка нам ехать часов семь как минимум. Уж отдыхать, так до упора, нельзя, чтобы этот день зря пропал — наша программа-максимум, а потому звоню в Нью-Йорк — как там настроение у наших русскоязычных друзей. Возвращаюсь к Лене, с которой заключен если не мир, то перемирие, ввиду необходимости держать общую оборону против общего врага, с утешительными вестями, которые я, стараясь подсуетиться под мою душеньку, для которой любой повод сгодится для пессимизма, слегка преувеличиваю:

— Мишель говорит, обычные преувеличения, ну, типа перестраховки. Помнишь, с год назад, продукты впрок закупали, а все обошлось. И Сашок того же мнения. Даром, что ли, говорят, что врет, как синоптик. Где наша не пропадала!

Помимо того, что после скандалов в поисках мира под оливами я всячески стараюсь ублажить и задобрить мою любимую и впадаю в сентиментально-расслабленное состояние, я принадлежу к тому типу русского человека, который пока гром не грянет, не перекрестится и только после драки машет кулаками. К тому же нам, иммигрантам, чуждо встревоженное состояние аборигенов по поводу погоды, которое мы принимаем за паническое. Короче, мы насладились этим днем сполна, назло незнамо кому отправились на дальнюю тропу, взирая на все жадным взором василисков, а когда вернулись, лагерь был пуст, зато около нашей палатки дежурили, нас поджидая, четыре машины — местной полиции, парковой полиции и две рейнджерские. Мы объяснили задержку тем, что заблудились, наспех собрались и отбыли где-то около пяти, эскортируемые этим почетным конвоем. Небо над всей Испанией было безоблачное, а потемнело вдруг, когда мы уже выехали на большак — межштатный хайвей под номером 93. И сразу же началось сплошное безобразие и светопреставление. Когда мы въехали на сквозную 95-ю, которая через всю Новую Англию ведет в наш Нью-Йорк и далее, но нам туда не надо, мы катили уже под обложным ливнем, ни зги, ехал вслепую, на ощупь, только вспыхивали по пути огромные компьютерные щиты с красными тревожно мигающими предупреждениями, что все должны немедленно прекратить езду в незнаемое, при первой возможности съехать с дороги и искать убежище — смертельно опасно! Зато забитый обычно до отказа хайвей был абсолютно пуст, а потому хоть нас и мотало из ряда в ряд, никаких инцидентов ввиду отсутствия иного транспорта, кроме нашей одинокой «Мазды Протеже», ни одной полицейской машины, даже стражи порядка все попрятались, дрожа от страха, мы с моей спутницей были одни на всем белом — точнее, сплошь черном — свете.

Ну ладно я, отрепетировав смерть в своей прозе, мысленно и эмоционально свыкся с ней и в жизненный расчет не принимаю. Но моя Лена, пусть и не моя, Лена Клепикова, для которой panic attack стал не просто нормой поведения, но modus vivendi, общежитейским кредо и обыденной, рутинной, домашней философией без никаких угроз на горизонте, на этот раз была совершенно спокойна и с ходу отвергла парочку моих вялых, впрочем, предложений внять грозным световым предупреждениям и съехать с дороги — я больше и не пытался ее уговорить или урезонить.

Чем мы были ведомы той беспросветной ночью, когда сквозь тьму и ненастье, по пояс в воде, медленно, шагом, вслепую продвигались к Нью-Йорку — мужеством или легкомыслием? В трудной, рисковой, смертельной, как сейчас, ситуации Лена совсем иная, наоборот, чем в обыденной жизни, где она измышляет несуществующие опасности, зато при существующих, реальных, взаправдашних всегда оказывается на высоте: проверено неоднократно, а мы с ней попадали в такие жизненные передряги — врагу не пожелаешь. А ты еще смеешь, Аноним Пилигримов, сомневаться в моей девочке, нашей с тобой общей жене, принимая ее покаянное — overreaction на невинный скорее всего поцелуй, последняя дрянь она в своем восприятии, а не сама по себе — письмо с того лимана за признание, пусть в камуфляже, в грехопадении, shame on you! Пусть не добытчик, хотя были времена шестизначных авансов за наши политические триллеры, зато во всем остальном — любящий муж, вечный спутник, е*ур каких поискать, «тебя слишком много!» — это жалоба или комплимент? — инициатор и продлеватель нашей писательской жизни и надежный водила — во всем остальном на меня можно положиться. Вот почему ты сейчас спокойна, когда я рулю наш корабель, нас мотает из стороны в сторону, заносит в море разливанном, темно как в гробу, разверзлась твердь небесная, буря мглою небо кроет.

Честно, полной гибели всерьез мы избегали на этот раз чудом.

Нам повезло — мы проскочили мост через Восточную реку в самый последний момент перед его закрытием — зато бесплатно, все контролеры сами сбежали либо были в аварийном порядке эвакуированы, и уже под утро еле живые ввались в наш дом, где нас приветствовал в некотором недоумении Бонжур. Трудно было определить гамму чувств на его родном кошачьем лице: где вас носило? уж и не чаял встретить вас на этом свете? чтоб это в последний раз!

Что ж, за все надо платить — имею в виду все, что я испытал в этом путешествии в райскую Акадию. Дешево отделались, коли вернулись живые и невредимые. Жизнь в Нью-Йорке остановилась — закрыто метро, не ходят ни автобусы, ни такси, ни частный подвоз, отменены самолетные рейсы, бродвейские спектакли и даже бейсбольные матчи. Есть возможность сосредоточиться. Я сажусь за компьютер и начинаю писать «Лабиринт моей жизни» — сомнамбулу-прозу, которую теперь кончаю, ставя в ней последнюю точку.

Насильно мил не будешь

Поздним утром в воскресенье, скалясь на блескучий нью-йоркский октябрь, Петров вступил наконец в пределы Гринвич-Виллиджа. Позади остались — его вовсе не заметив и равно не привеченные им — места: где драли горло — с панели через двор и в окна верхних этажей — только по-русски, где больше молчали и до упора раскручивали жизнь по-китайски, гречески и хинди.

Затем потянулись за проволочной сеткой и под щёлк на ветру дрянных зазывальных флажков — почему, ну почему так равнодушен к эстетике своего серийного быта американец! — потянулись, говорю, молельни, капища и службы главного туземного бога — автомобиля.

Вот — нехотя, дивясь на пешехода — впустил его в свое грохочущее брюхо чернорабочий мост, откуда, помнится, не видна была городская затравленная река…Что было дальше?

Дальше — тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой. Он стоял с мамой в Нарвской триумфальной подворотне и смотрел, как лопаются пузыри по желтым лужам. Внезапный ливень разразился над городом, сбивая крепкие кленовые и жухлые листья берез — полный разгром лета!

И сразу, без перерыва, — дождливое лето 1955 года. Пионерлагерь на болоте в Прибытково. Бедность, вши, война-война, по долинам и по взгорьям. Вечерние рыдания горна. Павильон, куда сгоняли всех томиться в сильный дождь, обвал дождя на кровлю, открытые стены. И мокрый лес, и гонобобель по кочкам, и родина в платочке со лба стоит, пригорюнившись, над пионером.

Там, где унылая прямизна идущего в никуда проспекта уперлась в псевдоисторический сквер, дождь иссяк. Солнце, злясь на проволочку, рассиялось пуще прежнего, и Петров так же просто и безболезненно выбрался из прибытковских дождей сорокалетней давности, как и вошел в них.

Выбрался он на мокрый асфальт своего нью-йоркского настоящего. Сложил зонтик — цветастый, женский — и широким жестом миллионера сунул в урну. Из такой же дырчатой урны он зонтик извлек с полчаса назад. Соблазняло примерить на себя американскую несусветную расточительность и щедрость выбросов. Над которыми склоняется с восторгом и алчностью эмигрант любой национальной масти.

Петрова умилял наклон здешнего облака, еще не дотянувшего до мало-мальской тучки: зависнув над городом, непременно излить на него быстрый и сильный дождь. Как раздражала его не на шутку неуправляемость собственной памяти, всегда подставлявшей ему вместо парадного Нью-Йорка с его занудными, по номерам, улицами, кукольными кварталами и дурацкой толкотней перекрестков что-нибудь из синеватых миражей его родного города.

Вот уже двухгодовый — время-то как летит! — покойник Иосиф Бродский, его давний знакомец по Ленинграду, дал Петрову здесь, в Нью-Йорке, хороший совет, пронаблюдав без всякого сочувствия его черное, яркое, непробиваемое, как глыба антрацита, отчаяние в первые годы эмиграции. Чтобы прижиться в Америке, сказал ему тогда еще просто Ося, надо что-то очень сильно в ней полюбить. Даже если насильно, да? Улицу какую, язык, словарь. Может быть — набережную, которой здесь, по сути, нет. Еще лучше — абсолютно несъедобный, на наш ошибочный вкус, яблочный пирог по-американски. Ешь его каждый день прямо из жестянки по утрам. И полюбится!

Но с Нью-Йорком любви у Петрова не случилось. Несмотря на попытки с его стороны.

Длинноногий, запыханный, с явной безуминкой город — без памяти, без возраста, без быта — Петрова не переносил, и в нечастые того визиты — два-три раза в месяц, когда нещедро меценатствующий Лева Певзнер письмом уведомлял счастливца об очередной, у себя на дому, литературной встрече, — буквально выталкивал Петрова обратно за реку, в кладбищенские и авторемонтные просторы Куинса, где оседали те, кто пытался и не попал в цель эмигрантской удачи.

Именно так — у Нью-Йорка с Петровым был крайний случай личной несовместности. Без всяких соблазнов и тайн, бесхитростный и в общем покладистый город не принимал и не понимал созерцательного настроя Петрова, его прогулочной мании, для которой тут не было места. И город, в лице его всегда оглашенных и спешащих по делам прохожих, просто свирепел, когда Петров, промахнув по авеню очередной квартал, вдруг останавливался, оглядался и с минуту, а то и с полчаса, если ему так приспичит, страстно и скорбно вбирал в память все, что оставил позади.

Историк по образованию и по влечению, он относился к окружающему с нежностью и бережно, зная и уже видя, как оно — вот-вот, прямо на глазах — исчезает. Своим профессиональным долгом он считал запомнить уходящее настоящее в его главных и дробных чертах. Очень надеялся на свою, историей тренированную, память.

На родине, в Ленинграде, еще студентом, он задумал написать историю сталинской эпохи в двойной перспективе. С одной стороны, без гнева и пристрастия, но с личным отношением и сильными оценками — беря за образец, понятно, Тацита. С другой — попытаться вогнать персональный сталинский мотивчик в общую мелодику русской истории, нащупать эти ритмы — беря за образец, как ни странно, Велимира Хлебникова. Тот вслушивался в ритм и в рифмы истории и записывал, что слышал. Это была хорошая школа.

За фактами и мелочовкой эпохи Петров обратился к жертвам из лагерных возвращенцев, годами записывал их истории. Когда власть сменила милость на гнев, ему удалось, через феминисток, лесбиянок и сексопатов, образовавших тогда тесный союз, передать свой архив на Запад. Когда же власть, очень коротко, сменила гнев на милость, Петрова — совершенно неожиданно для него — вдруг выперли за границу, приплюсовав, не разобравшись в оттенках, к лиге феминисток и лесбиянок, у которых он читал лекции по своей советской истории и за свободу которых насмерть стояли тогда активистки женского движения всей Европы и обеих Америк.

В конце концов он оказался в Нью-Йорке. Нашел свой архив нераспечатанным в Колумбийском университете, почему-то у филологов-русистов. От его научных услуг университет отказался наотрез. Дали понять, что общий тоннаж «ГУЛага» и всех «Колес» и так превышает познавательные способности американского слависта. И что вообще он слишком поздно эмигрировал — все доходные и все малодоходные места в академическом мире были прочно заняты.

Незнание английского также не способствовало. Когда же он с восторгом, с блеском и в крайние сроки инглиш одолел, оказалось, что никаких преимуществ у него нет. Все вокруг туземные жители понимали по-английски не хуже. И в эмигрантскую среду с ее по преимуществу семитским жизнепробиванием Петров, ощущающий как проклятие свою русскую, не шибко бегущую кровь, как-то не вписался.

Был недобычлив, ненаходчив, жил мечтами. Умудрился голодать в городе, чьи выбросы от магазинов, лавок, да просто в урнах после туземного ланча удовлетворили бы любого гурмана.

Впадал в панику от неустройства, был мнителен, заботился о статусе, а рядом его же брат-гуманитарий — такой же, как и он, карьерный изгой — добивался пособий, дотаций, грантов, а если не добивался, все равно — жил весело и прощелыжно.

По части карьеры Петров опускался все ниже и ниже и последние пять-шесть лет трудился, правда, на полставки, на каком-то уже совсем постыдно низком поприще, которое скрывал от своих немногих, оставшихся от Ленинграда, знакомых. Эти знакомые, когда-то ценившие его в Ленинграде, сошлись на том, что он слишком всерьез и реалистично — без юмора и без вранья — относится к жизни в эмиграции. Каковая жизнь, при любой раскладке судьбы эмигранта, есть жизнь иллюзорная, фиктивная, тонкий пленочный слой на жизни чужой.

Не все складывалось у него так уж беспросветно, хотя твердо знал, что эмигрировать ему было не надо. Случались вспышки радости и духовных озарений. Когда, например, в эмигрантской, самой знаменитой и влиятельной в Америке, газете печатали его статью о текущей российской политике. Либо там же — его добротно подбитые примерами из русской истории советы Вашингтону, как правильно вести себя с ельцинским Кремлем, и советы ельцинскому Кремлю, как выжать больше баксов из Вашингтона. Гуляя, он часто думал, что лучше — иметь иллюзии или их терять? Почти всегда выходило, что лучше — иметь. Петров хорошо усвоил, что иллюзии и мечты для писателя, особенно для эмигранта, — достаточно крепкий материал, на котором возводить замки, крепости и тюрьмы. Но никакие придумки не спасали от гнета чужих жизней, с которым на руках он оказался в Нью-Йорке.

Знак русского апокалипсиса

Это неправильно, что Колумбийский университет не поддержал его идею школьного учебника по советской истории. Как бы он пригодился сейчас в России, где новое поколение в невероятных условиях исторического выбора так и не осведомлено, каких ориентиров из прошлого ему держаться.

Русская будущность волновала Петрова. В своем учебнике он хотел напугать до смерти школьника фантомом сталинизма. Чтобы этот путь был для России заказан. Иначе, давал он понять очень просто, и школьнику несдобровать, и стране не сносить головы.

Пугал Петров умело, с нажимом педагога, полагаясь на инстинкт личного выживания, развитый чрезвычайно — пусть скрытно и камуфляжно — именно у очень молодых.

Начнем с рекордов. Ими славился СССР. Самая сокрушительная к своему населению страна на свете. Массовое истребление народа, превзошедшее все — от потопа до Холокоста, от Адама до сегодня — исторические и легендарные прецеденты. Самая дешевая — почти даровая — советская кровь на рынках мирового сочувствия. Убой десятков миллионов убоя только ради. Не выживал ни младенец, ни школьник, ни родители школьника.

Тут бы он привел живой пример. Как совсем еще юная женщина, взятая на сносях сразу после ареста мужа, рожала в недрах Лубянки. Как родился у нее мальчик, и в самый момент его рождения она стала хитрой, злой и мудрой, как древняя старуха. Она вылизывала младенца языком — как корова теленка — и обмывала грудным молоком. Когда гэбисты перекрывали кран в палате, чтобы изъять (их слово) у нее младенца. На допросы ходила только с ним, широко и намертво привязанным к ней жгутами из тюремных простынь, и спала как птица — вполглаза, нависнув над младенцем, как его законная судьба. И в самом деле, им дивно повезло. Их выпустили — по ошибке, на время, чтоб схватить заново и на всю жизнь, — но она уже была кремень и по выходе из Лубянской тюрьмы исчезла из Москвы бесследно.

Ей удалось спастись и ребенка спасти, а вот ее соседке по камере — тоже с тюремным младенцем — не удалось. Ребенок заболел, и его изъяли у матери силой и навсегда. Через двадцать лет, как в романе Дюма, бедолагу выпустили из лагеря, где она жила только мечтой о своем ненаглядном дитяти. Но все следы его пребывания на этой земле были затерты. Уразуметь этот факт мать не смогла. И где-то в апреле 1958 года, когда утро красит нежным светом известно какие стены, она впервые заступила на свою бессменную вахту — искать в Москве и пригородах сына Колю.

Было так: бродя по улицам и по учебным заведениям, куда пускали, эта седая сорокапятилетняя старуха с множеством нажитых в лагере хронических недугов цепко впивалась глазами в лица молодых людей мужеского пола, не сомневаясь, что инстинкт родства и материнской любви безошибочно укажет ей повзрослевшего Колю.

Все-таки она частенько ошибалась и накидывалась со слезами и поцелуями на парней, сумевших в два счета доказать необоснованность ее родительских претензий.

Таким подставным сыном Колей оказался для матери и Саня Петров, выходящий с понтом из парадного подъезда Лубянки. Куда его, мелкого сотрудника ленинградского журнала, послали визировать рукопись Ольги Чайковской о милиционерах.

Место рождения сына показалось матери как бы и местом его постоянного жительства. Ошеломленная этим открытием, она с воплем радости бросилась на грудь Петрову. Не в силах разубедить на месте, он прожил у нее в коммуналке с неделю, пока она сама не выгнала как самозванца. Тогда он и записал ее историю.

Нагнать страху за будущее можно только на юношу, вступающего в жизнь. Уже вступившего в эту реку запугать невозможно ничем. Не выстроишь ему фарватер спасения. Его несет безоглядно в будущее. Вот почему Петров с корнем вырывал сталинизм из России в школьном учебнике.

Оперировал он только былинными цифрами, подавал историю страшной сказкой. Понимал, что мелочовкой эпохи, бытом и дребезгом школьника не пронзишь.

Представим истребленные до последнего жителя города: Москва, Ленинград, Париж, Лондон, Рим, Нью-Йорк. Совокупно. Таковы масштабы сталинской бойни.

Или — стирание с лица земли целых стран: Швеции, Швейцарии, Греции, Норвегии, Дании, Ирландии. Тоже совокупно. А по отдельности — вот взяли и исчезли с глобуса стараниями Сталина Канада, Испания, а то и Франция. Еще не ясно?

Если нет — представьте Москву-реку, несущую к устью не воду, а кровь сталинских жертв. Или — Петербург, затопленный кровавой Невой до адмиралтейского кораблика. Один на другом, их трупы сложили бы сотню Эверестов. Их костей хватило бы на небоскребы Гонконга. А их совместный крик от мучений пробил ушные перепонки зверей и людей на много километров по кругу. Даже деревья из нервных пород упали бы навзничь от ужаса.

Все эти истории остались с ним. Мучили его несказанно. Он был почтальоном, носящим при себе срочные телеграммы, которые давным-давно должен был доставить по адресу. Загвоздка в том, что во всех положенных местах их отказались принимать.

И никакими силами не убедить державных и корыстных шестидесятников, правящих бал во всей культуре метрополии и эмиграции (все до одного как на подбор 37-го страшного года зачатия или рождения; как это у древних классиков? — «Уже не может родиться ничего хорошего, настолько испортились семена», учтем Тертуллиана), — так вот, Петров был бессилен втолковать нынешнему в России журнальному генералитету, что в публикации этих простеньких баек есть историческая и нравственная первоочередность для России. Что в них — чистый звук и знак, поданный через головы шестидесятников и их детей юному поколению варваров, входящих в жизнь. Знак русского апокалипсиса. Общество, российское дикое общество, как оно сложилось сейчас, должно быть об них осведомлено. И немедленно. Им, Петровым. Потому что для частного прочтения, как случилось с ним, эти байки из сталинской эпохи были даже опасны — как избыточная радиация, предназначенная, наоборот, в распыл на миллионы.

Ленина-путешественница

Двенадцатилетняя балованная девочка по имени Ленина. Училась музыке, французскому языку и очень любила географию. Контурные карты были ее страстью.

Бездна любящей родни. Единственная дочь крупного партийца, ликвидированного, как и его жена, что-то очень скоро после ареста. Дочку сослали в детдом за Урал, буквально вырвав из защитных объятий неродной тетки. Все родные были либо арестованы, либо уже осуждены. Но девочка не плакала и в хмуром сосредоточении проделала весь путь от Москвы до заводского поселка, где был детдом.

Впереди Петрова на полквартала — нью-йоркского макетного квартала, их щелкаешь, как орехи, не замечая вовсе, — во всегдашней бродвейской толпе шла девочка лет тринадцати, прихватывая пальцами метелки обочинных трав. Петух или курица? Тогда, в ее первый убёг из детдома, получались одни петухи — на счастье.

На ее счастье, было лето, и девочка сразу же удачно затерялась в лесах, перелесках и диких лугах с травами в полный рост и цвет. Ее вел инстинкт, резкий и яркий, как росчерки молний в грозовых тучах. Инстинкту помогало знание, ослепительно дробное знание романтики — географических маршрутов, условий жизни и выживания первопроходчиков.

Девочка избегала крупных городов и железнодорожных узлов. Ночевала в деревнях, в лесу и в поле, больше дня не задерживалась ни в одной избе, хитрила, спрашивая направление, просясь на попутки. Умно прикидывалась дурочкой, больной, немой, глухой, глухонемой. Вдохновенно срезала углы бескрайних и круглых, как сама земля, российских просторов. Шла кратчайшим путем — вдоль линейки, мысленно проложенной от сибирского детдома до родной Москвы. И только малую часть пути она проехала на поезде, объявив себя пионеркой-ударницей, спешащей на слет активистов в такой-то городок.

Месяца через три, глубокой осенью, московская неродная, но любящая тетка, глазам не веря, лицезрела на пороге свою почерневшую от трудностей пути племянницу. Мотор, носивший девочку по стране, перегорел, когда она дошла до цели.

Тетка выходила ее, скрывая в коммунальной квартире. Когда девочка встала на ноги, тетка вовремя передала ее другой родственнице, и та приняла с заботой и жалостью и, в свою очередь, почуяв опасность, сдала Ленину с рук на руки ее двоюродной бабке, что жила своим огородом на задворках Москвы.

И все бы кончилось, как считали тетки и бабки, благополучно, и страна забыла о беглой детдомовке, кабы не пришел однажды в гости к этой женщине общий ей и отцу девочки приятель.

Назавтра молчаливую, сосредоточенную девочку снова вырвали из объятий охнувшей и посеревшей от невольного предательства родственницы и отправили под конвоем в тот же зауральский детдом, где ее так отменно и в назидание другим питомцам обработали, что, едва оправившись и каменно затвердев волей, она опять сбежала, но уже без памяти и ясного разумения обстановки. А была зима — крутая, лютая зима 1938 года, побившая сибирские рекорды стужи. Время было крещенское и, соответственно, морозы. Солнце вставало в крови, птицы падали замертво, выли свирепые равнинные ветры.

В Ленине пылал и перегорал от нетерпения жар нацеленного желания. Он согревал ее, как паровозная топка с непрерывной подачей горючего. Иначе она не прошла бы, не вынесла столько обезумевших от стужи пространств. Шла кратчайшим маршрутом, еще более идеально линеечным, чем в первый раз — по шпалам, по накатанному грузовиками шоссе. Еще опасливей подбиралась к огоньку избы, прежде чем постучаться, и снег стонал и ныл под ее детдомовским валенком.

Ее вел дремучий инстинкт, как у зверя — в свое логово. Но другой инстинкт, благоприобретенный, перебил природное чутье и подсказал ей заместо большака лесную дорогу, огибавшую крупный поселок.

В поселке визжали электропилы, дым валил из бараков, хлопали двери, выпуская чудную жилую вонь. С надсадом гремели репродукторы. Но именно эти несомненные знаки оседлой жизни насторожили девочку, знавшую, что людей в их массе надо бояться пуще крещенских морозов. Поколебавшись, она выбрала охотничью тропу.

Девочка Ленина, названная так отцом в экстазе большевизма, пусть идет на хутор бабочек ловить. Туда же — и мать, родившую на Лубянке и сделавшую так, что ее оттуда выперли вместе с младенцем. Какие там были шикарные, со дна эпохи черпнутые, детали — пропадай пропадом!

Туда же — на хутор, на хутор! — и того спасенного младенца. Благо он здесь теперь, под боком, в Нью-Йорке. Не получившийся, несмотря на потуги и цель, известный писатель. Тяжбу ведет непосредственно с Богом. За разрыв между призванием и недостатком таланта, дара. Отчего не вложил при рождении? Зачем было звать? И все это — с философией, пафосом и расчетами. Рационален, а не умен. Тугодум, но выдает чисто механический труд приведения мысли в чувство за истинное глубокомыслие. А в быту — в центре эмигрантской злобы. Держит в поле зрения и зависти любые чужие удачи. Очень активно зол. Мать его, которой тяготился и презирал их общее прошлое, была интересней и милее своего, насквозь себя придумавшего, сына. Это она, пугливо снижая голос, рассказала Петрову про тюремные роды и дом малютки на Лубянке. Чтобы Петров запомнил, чтобы чужая память стала ему родной.

Он был перегружен чужой памятью. С этим трудно жить. Особенно в эмиграции, где нужно, чтобы выжить, обновить жизнь. Он был ломбардом, в который сдают на хранение самые ценные вещи. Чтобы от них избавиться и никогда уже не выкупать. Да и некому выкупать. Все его доверители умерли.

А бывший лубянский младенец, став писателем, мог бы избавить его, Петрова, от своих детских впечатлений. Но не захотел, пренебрег темой. Из трусости и из вкуса. Сознательно прошлое загнал в бессознанку. Так настоящие писатели не делают.

Потому у него, Петрова, нет личной жизни. Из-за чужой памяти. Нападает внезапно, как кошмар, в стремительной прокрутке — за чтением, за разговором, на улице. Слава Богу, девочка та, замерзшая под елкой, куда-то испарилась с Бродвея. Но он знал, что ненадолго. Он должен держать в уме и девочку, и мальчика, и мать, у которой украли младенца, и Арнольда Яновича, так бездарно провалившего свою великую мечту. И как его безумно жаль, о господи.

Городок в табакерке

Что-то надо придумать, что-то срочно надо придумать. Скинуть чужую память, как мусор, все равно в какую дыру. Самая подходящая — посиделки у Левы. Сегодня, именно сегодня он сделает так, чтобы его наконец выслушали. Пусть хихикают, пусть издеваются, пусть делают вид, что уходят.

В кружке его держали за придурка. За нищету, за советский прикид (он донашивал последний из трех взятых в эмиграцию костюмов), за монологи, за шизу, за беснование в спорах. В кругу острословов и опытных говорунов (забегали в кружок и звезды-репризёры) Петров был крутой совок. Но он знал, что Певзнер, его всегдашний покровитель, был эклектик в подборе людей и ненавидел сплошь интеллигентский междусобойчик.

Больше других Петрова третировал такой игривый циник и журналист Никаноров. Он вещал на Россию по американскому радио. Его специальностью было шокировать публику здесь и там, сообщая скандально-пикантные слухи о великих. Это он пустил в эфир байку, будто Анна Ахматова имела секс со своим сыном и ей не понравилось. Отсюда — их трудные отношения позднее: скулящие обиды сына и холодность матери.

Плевать на Никанорова, на яд его заносчивого старчества. Вот бы он сегодня не пришел! Чудно, если Лева догадался не послать ему открытки. И всё равно я скажу до конца свой устный рассказ под устным названием «Отсрочка казни». О двух казнях сразу — случившейся и замещенной.

Думать о себе, а не только о России, о ее прошлом и будущем. О своем настоящем следует подумать. Как заработать сразу много денег и сменить наконец постылую, каторжную и уже не под силу ему работу на что-то полегче и умственнее. И вправду нелепо быть нищим в битком набитом всеми возможностями — так говорят и пишут — Нью-Йорке. Но у него как-то не получалось.

Прав тот шутник, на прошлой сходке у Певзнера назвавший Петрова человеком бывшим, да и бывшим ли? Он и сам иногда считал, что списан временем и местом. Под местом разумея, понятно, Нью-Йорк. Ленинград в его теперешнем обличье Петербурга был его родовым поместьем, родным домом. Он сам иногда дивился, как это город выдерживает так долго жить без него. Когда его воспоминания крутятся, как бесы, на каждом углу каждого сквера, пугая прохожих. Ленинград был его законным наследством. И он подумывал, как бы востребовать его сюда — по почте ли, по телефону? Удобней всего и утешительней — во сне.

Но были, были и в Нью-Йорке исключения, где душа отдыхала, а не только коробилась. Гринвич-Виллидж, такой городок в табакерке. С претензиями, к сожалению, на творческую завязь Парижа 20-х годов. Что несколько огрубляло антикварную миловидность этого давно умершего местечка. На подходе к нему Петров, прокрутив в голове одни и те же, всегда попутные сюда мысли, остановился как вкопанный. И моментально пришел в себя.

Развал улиц, скверов, площадей, проспектов, прерванных на середине бега. В упоительном контрасте с остальным квадратно-гнездовым Манхэттеном. При желании здесь можно было заблудиться.

И увидеть, как высоко над городом, вдоль решетки тенистого сада на 13-м этаже, нервно ходит и кричит павлин. И встает иногда, и совершенно безвозмездно, прыгнув на парапет, в свою мерцающую изумрудом и синим металлом брачную позитуру. Под аплодисменты и крики зевак с панели.

Встречаются там, не в пример остальному Нью-Йорку, сады и палисадники, подворотни и дворы, выложенные круглым, как яблоки, булыжником. С платана глянуло акулье личико белки. Вот она спускается винтом к Петрову за орехом. К досаде своей, он пришел раньше указанного в открытке срока.

Что ж, еще раз — по Виллиджу.

Дома приветливые, с умными лицами. Из красного кирпича, из пестрого кирпича с глазурью либо штукатуренные в нежную пастель — в сирень, в капусту, под чайную розу. И было жутковато, когда у самых ног веселенького, без возраста домика разверзался провал лет этак в 150 — до уровня тогдашней мостовой.

Все-таки хорошо, что в здешней осени нет северной, душу скребущей ржавчины. На лужайке, стриженной под нулевку, сожительствовали рододендрон, сикомор и норвежская ель, отклоненная от дома под углом крайней печали.

Был там единственный на Нью-Йорк чистопородный переулок — с их свойством имитировать русскую прописную «г». Избушка на курьих ножках на плоской крыше фабричного билдинга — там жил уолл-стритовский делец и воображал, что он в Техасе. И квартира под номером 1371.

Между тем в этой местности было что-то и злокачественное. Жить здесь небезвредно для действующего таланта, как во всякой нирване. Небо стоит низко над Гринвич-Виллиджем. Улицы, скверы, дома и храмы — все уютно интерьерны, выхода из них не намечалось, да и не хотелось — уютственно, приятственно, нирванно. На панели перед домом, где жил еще недавно еще бессемейственный Бродский, залег бесстыжий рыжий кот — в позе Данаи, готовой к золотому дождю.

Посмеемся над Бродским

Странно, что Бродский, с его безотказным чутьем на трагедию как повод, довод и вывод стиха, обосновался так надолго, почти до смерти в этом душещипательном (а надо бы — душедробительном) дистрикте, модном у творческих импотентов Нью-Йорка. Понятно, впрочем.

Он доживал здесь талант, пустив его с творческой одержимостью на вполне житейские нужды. Прицел на Нобельку взял с первого дня эмиграции. Разрабатывал собственный миф. Стратегия велась на два фронта — американский и русский.

В Америке его не знали совсем как поэта. Приходилось принимать на веру. Веру навалом поставляла русская эмиграция, тренированная, а точнее — третированная Бродским на свой культ.

Русский гений пёр в литературный истеблишмент Нью-Йорка как танк. Остановить его было невозможно. Целевая неукротимость походила на истерику. Туземцы неохотно расступались. Он выбил все, кроме одной, верховные премии США по литературе. А также гранты, стипендии и прочие знатные призы.

Для даров, которые были все ступеньки в гости к Нобелю, приходилось писать по-английски прозу. Для чего у самоучки не хватало ни навыков, ни знаний. Проза Бродского корчится в муках от бесплодных и поддельных родов. Все эти эссе (недоучка любил этот жеманный палиндром) сочинены им через зубовный скрежет, в свирепом нокауте воли — оттого и читателю так неловко с этими форсированными, на русский авось, текстами.

Воистину, строитель чудотворный. Уже не верил в свой дар, что — от Бога. Сам себе поставлял сюрпризы и дары. Странное желание — быть записанным при жизни в классики. Так до революции младенцев записывали в полк. Не бывает, не должно быть классиков при жизни. Классик — всегда мертвец. Но — не доверял Иосиф времени, суфлировал будущему, работал за потомков.

Тем не менее эта кипучая энергия, это скрежещущее упорство в добывании, этот волевой императив больному сердцу потрясают. В своей чрезмерности они подорвали ему сердце и душу покруче питерской психушки на месяц, потешной ссылки и изгнания, которые он в Америке раздул в рекламных целях до неописуемой трагедии. Вообще, много скулил на людях, разумеется, на знатной публике, — по поводу ли уколов в психушке или малой жилплощади в Ленинграде, хотя по советским меркам имел неплохо.

Кичился профессорством. Изъяны эрудиции, да просто хорошо уложенных в голове знаний покрывал за счет апломба, шаманского бормота, нахрапа. Самоутверждался на публике. Из кожи лез привлечь к себе внимание американских журналистов. И вообще — очень влиятельных лиц. Писал открытое письмо Брежневу. Устраивал скандальные демарши. Стихи были оброчные. Слишком высокий процент он с них брал. Внепоэтическая нагрузка. Он был крепостной поэт и сам себе задавал оброк. Часто непосильный для стиха.

Никакой талант не выдержит такой внетворческой нагрузки. Стихи тогда иссякают, их завод кончается, и автор стервенеет без ветра, который называется вдохновением. С этим ветром, надувающим паруса стиху, Бродский завязал давно. Отсюда такое беснование, некий леденящий сатанизм — волевая имитация им вдохновения.

И так — домогаясь высших почестей земных — до могилы и, уже полуторагодовым трупом, после нее. Это когда, полежав в свинцовой таре при нью-йоркском кладбище, престижа и почета не дающем, покойник таки выбил Сан-Микеле. Бессмертие было обеспечено, доколе есть Венеция и туристские орды.

Это был рекорд выбивания из-под стишков. Негоже мотивировать осаду Сан-Микеле, предпринятую честолюбивым трупом с американского кладбища, его особой любовью к Венеции. Потому что Сан-Микеле был в проекте уже при втором наезде поэта в Венецию, возникнув из типично Бродского прикидки: Стравинскому можно, а мне, что ж, нельзя?! Стишки о сем свидетельствуют четко.

«Посмеемся над Бродским!» — под таким спасительным для его стишков девизом прошел на дому у Левы Певзнера с полгода назад день рождения Бродского. С нью-йоркским Джозефом говорили многие, знавшие питерского Осю, его друзья, враги и фанаты.

Говорили так: Ося, окстись. Перестань осанниться. Приди в себя наконец. Не суфлируй потомкам, это смешно. Сойди с пьедестала, не позируй в классика, это нелепо. Не бронзовей и не мрамори по собственному почину, это уже фарс. Не надо работать за потомков, не стоит создавать высокое искусство. Мифы, слава и бессмертие — дело времени, а не личных усилий.

Говоря о стихах, очень советовали Бродскому забыть сумму углов треугольника, печоринский скептицизм, площадь квадрата в круге, дрязги пространства со временем и стебный жест рукой крест-накрест.

Главное тут было — не наезжать на Бродского, а спасать стихи от его мемориальной судьбы.

Стараниями его под пушкинских сработанных плеядников идолизировался сам поэт, его биография, его окружение, его стихи. Давно умершие родители поэта, тускло советские обыватели, в одночасье стали яркими интеллектуалами. Сам Бродский — аристократом духа и рождения. Его стишки, тоже в одночасье, забронзовели, ушли от читателя, стали мемориальны и неподсудны. Они лежали, как антологический венок, на могильной плите своего создателя.

Надо было вернуть им живую силу, повернуть к читателю. Вытрясти мраморную крошку из жил стиха. Рассмотреть их в упор, без силового вмешательства автора. И нужен не смех, а хохот, гомерический хохот, чтобы прочистить озоном сан-микелевскую муть вокруг Бродского и его стихов.

Потому что классик Бродский на собственном пьедестале — действительно, очень смешно.

Петров поежился от восторга, вспоминая, как они тогда заново прочли всего Бродского. Под углом его — воющих от страха, что всем видны, — комплексов. Защитный камуфляж под мэтра, арбитра, профессора, пахана — лишь бы никто не просёк его слабость, тревогу, неуверенность и спад.

Вот в этом разрезе: комплексующий титан Бродский — они и прочли его стишки. Какие бракуя, особенно из последних: плагиат у самого себя. Какие — узнав будто в первый раз, в новом лирическом свету. И часто срывались в восторги и слезы. Те самые, которые Бродский, давивший в себе любую слабость, отрицал и в других.

Говорили, что со смертью Бродского что-то трудно определимое — престиж, разгон, замах, закрут судьбы — из русского Нью-Йорка ушло. Но что-то и пришло — стало легче и проще дышать, вылез из своих богемных подполий поэтический молодняк, встрепенулись критика, ирония и смех, вот и классику Бродскому дали по шапке — живи и дай жить другим, не тяни одеяло на себя, не лауреатствуй в стихах. Говорили, что Бродского погубило неправильное толкование второй заповеди. Он сотворил кумира из себя, но для других. И за других.

Земляника на крыше

Напоследок Петров вильнул в улочку с названием, в котором обещалась широко шумящая, скорее всего дубовая, роща. Однако за вычетом тройки миловидно шелудивых платанов улица была бездревесна. Зато на плоской крыше типовой пятиэтажки располагалась — как у себя на воле где-нибудь в России — цельная березовая роща. И билась, и клонилась в пояс под океанским бризом, и грозила сверзнуться на головы прохожих.

Живший неподалеку Лева Певзнер утверждал, что в экзотическом березняке водится в июне не менее экзотическая здесь лесная земляника. Будто сидел он там на корточках среди берез и в голос выл над земляничиной, которую высветил среди ночи фонариком. А внизу на тротуаре стоял на атасе Бродский, обеспокоенный за свою репутацию, и проклинал его за проволочку. В березы пришлось лезть с улицы по пожарной лестнице, спущенной с крыши через железный ажур балконов до первого этажа. Не забудь их хреновый бейзмент — выходит высоковато. Бродский подсаживал, но — жертва истеблишмента и здешний почетный обыватель… или это было еще до Нобелевки?.. неважно — видно, перебздел и сбежал, меня не дождавшись. При чем здесь Бродский! Однако и его, уже почти бесчувственного, березняк на крыше как-то процарапал.

— Вот я и говорю, — прерывисто вздохнул Лева Певзнер, потрогав коленку загнанного им в угол на стуле Петрова, — говорю, значит, что человек, даже с сатанинской волей, себе не принадлежит. Нет у него над собой абсолютной власти. Всегда найдется в памяти что-то такое прибитое и затурканное — чтоб никогда не встало, чтоб пикнуть не посмело! — но только свистни, позови по шифру — и раздавит волевого человека. Да, прустовское печеньице срабатывает и на самом отвлеченном человеке. Как и моя земляничина на крыше. А у вас, Саня, была же своя земляничина в Нью-Йорке, признавайтесь!

Петров страдал. Злился на себя, что снова, в какой уже раз, заявился к Леве раньше всех. Несмотря на оттяжки и круги по Виллиджу. Хотя остальные завсегдатаи и гости литературного салона, учрежденного Певзнером полтора года назад, добирались подземкой, а кто поездом и на своей тачке. Выходило, что его ликующий пешедрал из далекого Куинса был надежнее и стремительней любого вида городского транспорта.

— Нет, Лев Ильич, нет у меня своей земляничины и печенье мадлен пробовать не стану ни за какие коврижки, — холодно выдавил Петров, не выносивший душевной сырости и сердечных перебоев с глазу на глаз.

Но как втолковать этому оборотню судьбы, прожившему в одном Нью-Йорке за нескольких людей — был бизнесменом-янки, женатым педерастом, стал возвращенцем, — хотя бы намекнуть ему, носителю в генах еврейского протеизма, что есть люди одноразовой судьбы, такие одно- и узкоколейки, но часто глубокой просадки, которым переметчивость и сбрасывание прошлого заказано под страхом личного уничтожения. Вот идет такой человек, а за ним (с ним) тащится вся его прожитая жизнь. Такая скука для смотрящего. Но сбросить нажитую жизнь и обновиться такому человеку не дано. Можно черепахе сбросить свой панцирь? И чем ей это грозит?

Прошлое привычно тяготело над Петровым. Зависало, как тучка, в самую солнечную погоду его существования. Он просто не мог ничего предпринять и придумать нового без этого хвоста.

И жить у него выходило только от первого лица. Никаких тебе мистификаций и кувырков. Сладость русской мечты о превращениях. Котлы с чудотворными водами перед Иваном-дураком. Нырни и вынырни другим. Совсем другим — лучшим, во много раз лучшим! — на себя нисколько не похожим. Что это, спрашивал себя Петров, комплекс русской неполноценности? или русская же брезгливая нелюбовь к себе, остое*ень от себя постылого, на всю жизнь к себе безотъемочно приставленного? Еще бы не остоё*, когда ты возникаешь сращением всех прожиточных слоев. Один за другим, один к другому, и в каждый твой день — все налицо, все присутствуют. Ничего не скрыть, никем не прикинуться. Нет никакого камуфляжа — ни защитного, ни прельстительного для других. Все та же занудная русская открытость в лице. Никуда от себя не сбежать.

Вот Лев Ильич, просивший звать по отчеству в своей последней реинкарнации возвращенца, столько раз от себя убегал, жил под разными личинами, что себя в лицо уже не различает, и прошлое его не мучит. Да и нет у него этого прошлого — настолько он его удачно замутил. Конечно, завидно глядеть со стороны на еврейскую легкость и ловкость сращения жизни при открытых ее переломах.

А бывает и так, что узел географического сечения, эта крестовина меридиана и параллели, дающая на карте Петербург, проходит под позвоночным столбом местного урода, насмерть привязывает его к месту жительства, к месту действия его единственной жизни. Он обречен и счастлив. Потому что есть данные наперед цель и смысл жизни. Сдвинуться — значит сломать эту чудную органику места и жизни, перебить себе позвоночник, изуродовать себя, а может быть, и уничтожить. Кто выбирал ему место рождения? Бог назначил. И как он смел променять свой, подаренный на рождение и всегда вдохновительный город на трескучую фигню

Нью-Йорка? Пустопорожний, самодовольный, говнистый, жирный и тощий духом город-уродина, е*ал я тебя на все четыре стороны!

— Послушайте, Саня, я вижу, вы снова схватились с Нью-Йорком, — сказал чуткий Певзнер, дружелюбно растолкав коленом непреклонные колени Петрова. — А это очень и очень чревато, прямо опасно, поверьте мне, я вас уже предупреждал. Запросто можете загреметь в полицейский участок. За оскорбление действием и даже за сексуальный наскок. Никто не поймет, что — на город. И позвольте застегнуть вам здесь, сами не сможете — резинка от трусов втравилась в молнию.

И Петров скрепя сердце позволил. Точнее будет — скрипя сердцем и весь выворачиваясь наизнанку, настолько невозможна была по натуре та роль, которую приписывал ему — сомневаясь, страшась и полунадеясь — недавний вдовец Певзнер. Портрет его жены в попсовой рамке — там голубела жирная вода, мерцали водоросли, вились ракушки — висел в простенке между окнами. И завсегдатаи Левиного салона, занимая места за длиннущей и древней — в триста с лишком испанских лет — столешницей из мореного дуба, спорили, чтоб только не сидеть под взглядом юноши с серьгой и макияжем, — юноши нежного, наглого и сладко дебильного, но «совершенно неотразимого для матерого голубого самца вроде нашего дорогого Льва Ильича», — как утверждал грубый Никаноров, профессионально интересующийся евреями и геями в их свободном проявлении.

Звонок. Ура! Привезли провиант из «Дамы с собачкой», одной из Левиных рестораций. Оттолкнувшись от Петрова, Лева дал задний ход на своем роликовом кресле, развернулся и покатил к дверям — принимать товар. Петров расставлял на столе бутылки, гремел посудой и думал о Певзнере, которого не знал. Как о нем рассказывал прибывший в одно время с ним в Нью-Йорк Коля Никаноров.

Голубой период Левы Певзнера

Он любил представлять в лицах, в присутствии радостно краснеющего Певзнера, как тот на пару с прославленным русским балеруном — и оба в чем мать родила — козлом скакали по столам с икрой и шампанским в ночных притонах Нижнего Манхэттена. Свечи в высоких шандалах, наркотой так слегка возбудительно веет, джазисты тянут-потянут-вытянуть не могут какой-то кисленький блюз. Столы составлены, как в тайной вечере, — а что, тоже союз голубых, доказательств не требует. За столами — сплошь жопочники, это был их звездный час, допрезервативный рай гомического секса. Откуда — прямиком в ад, но они тогда не ведали. Ихний пир перед самой чумой. Покуда СПИД не грянул. А что, все нормальные мужики были тогда у них в затраве, вся культура (не ахти какая), все искусство (тоже не ахти) сквозь проголубели. Знаете, что наш симпатяга Лео Певзнер, тогдашний в доску американец, выдал как несомненную истину? — что гомосапиенс тождествен гомосексуалу, и только ему, заметьте.

Был в том кабаке у нью-йоркского порта. Бывал и в их банях и клубах — из чистого интереса. К этнографии, скорее. И вот эти козлы и фавны, абсолютно голые, кобенятся на столешнице, а братва им тянет бокалы с шампанским — чтоб окунули туда свои фаллосы. Забыл сказать — балерун обычно был в балетных тапочках. Голый — но в тапочках. Он был чистый маньяк, колотился в экстазе, и член его знаменитый (из обрезанцев, но не еврей) всегда на взводе получался — как штык под прямым и выше углом. Так, чтобы попасть елдаком аккурат в бокал, парень тот сгибался жопой кверху и, нацелившись в шампанское, ё* его на пуантах. Все в отпаде — рев кобелей, визги сук. Счастливец залпом пьет шампанское, обогащенное семенем балеруна и его СПИДом. Но этого еще счастливец не знает. Ходила байка, что член его настолько раскаленный, что шампанское кипит и много вкуснее от этого. Все хотят такого напитка, все суют бокалы идолищу под член. Кому не довелось, совались к Левке. Лева, а Лева — ну, х*й с тобой, Лев Ильич, — не обижайся, но был ты у них на подхвате. И член твой (необрезанец, но еврей) как штык не стоял и вообще не стоял, а висел, и приходилось его макать в шампанское, которое конечно же у тебя не кипело. Но и этот напиток братва выпивала до капли. Клич: все — под стол! И был у них великий, но однополый, свальный грех. Такой вот перформанс, как говорят сейчас в России.

Свидетельствую как очевидец. Голубого секса историк. Потому что все эти оргии и вакханалии, и спермоносные менады очень быстро свернулись. Как и ночные притоны в Нижнем Манхэттене. Поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? Грянул СПИД на гейское племя. Из тех ночных, по кабакам, оргиастов дай бог чтоб горстка уцелела. Вот Лева уцелел, даром что был из неистовых. Он вовремя женился и упивался уже безопасным семейным сексом с этим вот (кивок в сторону портрета между окнами) белобрысым англосаксом.

Это была иностранная — американская — пора в многоступенчатой жизни Левы Певзнера. Мало того, что он перешел на английский в общении, культуре, сексе, бизнесе — он постарался забыть все русское. И со своим соседом Бродским, которого боготворил, говорил, и лучше Бродского, по-английски. Так он клеился и втирался к своей жене, который неодобрял русский, как и любой другой иностранный язык. Зачем, когда есть космополит английский.

Золотое сечение Левиной жизни! Защитная сень однополого брака, когда кругом бушевал и разил насмерть их друзей и любовников СПИД. Левина кипучая энергия — дар еврею при рождении, — доведенная до счастливого клокотания любовью и беспрерывным сексом, выкидывала штуки, шутки, чудеса. Вместе с Алленом, юношей нежным, лживым, с распутным воображением, они написали, завербовав подставного автора, обретшее бестселлерную славу и деньги практическое руководство «12 наилучших способов поиметь женщину». Мутные от бешенства волны СПИДа, захлестнувшие тогда мужеложный Нью-Йорк, разбивались вдребезги о порог их семейной квартиры в Виллидже, где юный Аллен, не любивший ничего прочного и неизменного, сознающий, что выскочил замуж слишком вдруг и наугад, всякий вечер на супружеском ложе клялся Леве в верности и любви. Когда он сбежал наконец от этих ежевечерних клятв и от угрюмой Левиной страсти и очень скоро пошел по рукам в богемном Сохо, Лева знал, что любовь и секс от него ушли навсегда. Он слишком высоко ставил жизнь, ее деятельную трясучку, ее перемены и крутые виражи, ее лукавые игры с человеком в вечность, чтобы опять идти на риск сексуального радикализма. Тогда он и начал возвращаться.

Аллен приполз к нему на последней стадии модной болезни и умер буквально на руках у Левы (в длинных, по локоть, резиновых перчатках — парень очень досадовал на Левину неуязвимость к СПИДу). После Аллена у Левы наблюдался сексуальный недоед, умеряемый гомоэротической лирикой на двух языках и бешеным бизнесменством. Именно тогда он расширил сеть своих ресторанов с русской тематикой до соседнего штата Нью-Джерси. С переменным успехом, но без убытков. В эмигрантской среде он считался самым богатым и удачливым дельцом. Говорили, что за большие деньги он заказал сексуальную куклу мужского пола. В джинсовом прикиде и в исподнем от Кевина Кляйна. Рожа у куклы и окрас взяты с фотографии юного Аллена. Когда куклу пользуют по-гречески, у нее встает в натуральную величину член с залупой. Попутно она испускает особый гейский грай.

Вот и всё, что Никаноров имел сообщить о Певзнере, неизвестное другим участникам их кружка. Никаноров настолько отточил это свое сообщение, что оно стало для него эстрадным номером — и он охотно его исполнял, интонируя и даже в лицах, по просьбе публики. Любопытно, что Певзнер не возражал. Казалось даже, что он выслушивал это откровенное, по мнению Петрова, издевательство над собой с каким-то грустным удовольствием. Как будто вспоминал что-то далекое, удивительное, милое, но бывшее, может быть, не с ним. А все остальное Петров о Леве знал сам. Выудил у Левы и его друзей по Питеру. И без всяких издевок.

Гениальный читатель

Самое интересное в нём — ставшем американцем, усвоившем чужое наречье лучше, чем сосед по Виллиджу Бродский, — его возвращение. Возвратился Лева Певзнер в родную азбуку, в русское письмо и ритмический строй, в охапку русских слов, которые в Ленинграде держали его в непрерывном заводе: скорлупа — окоем — стручья — петуньи — остое*енила — обида — настурция — паруса. Работал он тогда инженером-геофизиком, а жил, как и многие тогдашние физики, лирикой. И только ею. Слово «литература», начиная улыбаться, выговаривал сексуально, с грубым напором — так щупают, перед тем как еть, сродную бабу. Однако его такая на вид крепкая и от самой природы любовная хватка со словом была платонической с самого начала и ничего стоящего не произвела. Постепенно он сам, ненавидя все приблизительное и без мастерства, свел свою авторскую величину к нулю и даже ниже. В чем ему помог Бродский — Бродский неизбежен тут, как и далее в Левиной судьбе, назвав его «венок метасонетов» чистой лажей и даже, тоже чистой, жутью и посоветовав держаться изо всех творческих сил за геофизику. Что Лева и делал с максимальным, по советской шкале, денежным успехом.

Однако он был гениальный, от самой природы, читатель. Тот же Бродский проверял на нем новые, а иногда и старые стихи и переводы — Лева был по основной профессии многоязычен. Он не написал и не напишет ни одного оригинального стиха. Но знал в лицо каждую, буквально каждую, строку из Мандельштама, Кузмина, Гумилева, Заболоцкого и питерского Бродского. Знал наизусть — целиком и в сладострастную разбивку — уйму поэзии и любил, гуляя по своему Васильевскому острову, негромко — а то и очень даже громко, когда увлекался, — читать созвучные пешему ходу стихи.

Водилась за Левой при*издь: чужие стихи он читал и воспринимал — по крайней мере, на момент чтения — как свои кровные, им лично сочиненные. Даже если подворачивалось из сугубой классики — все равно приватизировал на время. Друзья в Ленинграде интересовались: мог ли он угрызаться от собственного неписания ни строчки? В голову не приходило угрызаться — был так плотно набит чужими стихами, что мог задохнуться или взорвать сердце, производя регулярно свои. И если случалось, что забывал на ходу слово, перевирал строчку либо — самое страшное — сбивался с ритма, Лева как вкопанный вставал посреди улицы: напрягался, багровел, вспоминал — и тут же выкрикивал на воздух исправленный текст. Был убежден, что фальшивый звук крушит звукоряд всего мироздания, воспринятого Левой как единая, гудящая от напряжения земных усилий гениальная поэма. Вот за этот его напряг от слова Леву и ценили в Питере те, для кого слово было только сырьем.

Это неверно, что в эмиграции Лева добровольно отказался от поэтического нахлебничества и от родной речи. Но он не смог претерпеть достойно начальную — убогую и нищую — пору всякой эмигрантской жизни. Геофизическая кормушка, которую на родине он довел до волшебной торбы с дарами, не получалась в Америке, где все полезные и праздные, но драгоценные ископаемые были давно разведаны и уже исчерпаны. За исключением, быть может, мифической Аляски, которую многие американцы или не знали совсем, или считали до сих пор русской.

Французские крепсы и старинный айскрим

Но не за русской Аляской ехал в Америку Лева Певзнер. Несколько свойств Левиной натуры сошлись и дали в итоге горючую смесь, вполне пригодную для хорошей взрывчатки. Сумев буржуазно прожить в Союзе, Лева не мог согласиться на участь нищего эмигранта в Америке. Он был из породы людей с устойчиво высоким о себе мнением. Спускание по этой шкале самооценки грозило драмой и распадом. Наконец в нем — и неожиданно для него — восстал могучий инстинкт выживания еврея в любой точке земного шара с денежными знаками. Говорят, он дико засуетился. Его враги до сих пор утверждают, что для начала он провернул полуопасную, в смысле тюряги, авантюру с медицинским оборудованием для бедных. Так, по слухам, был заложен его первоначальный капитал.

Но уже на четвертом году изгнания (так любил он называть свой вполне добровольный отвал) Лева стоял во время ланча на углу Бродвея и Уолл-стрит в белоснежной рубашке с черной бабочкой и завлекательно — для простоватых бизнесменов — колдовал над портативным устройством французов для изготовления крепсов. Под конец процедуры, которую взволнованно наблюдала и обоняла (Лева употреблял только сливочное масло и никогда — маргарин) небольшая, в полукруг, толпа, Лева подносил длинную американскую спичку к облитому гранд-марнье крепсу, и крепс пылал адским огнем в дыму и алкоголе. Молниеносно свернув и всунув скворчащий блин в пакетик в виде статуи Свободы, Лева, дивясь на собственную щедрость, с улыбкой подавал его счастливцу, сведя момент оплаты к сущей ерунде.

Оттого было выгодно блинное дело и стоило так выкладываться перед публикой, что, проглотив в упоении первый крепс и только напустив слюну блаженства, покупатель, как правило, лез за вторым и насыщался вполне только на третьем. И вскоре Лева, с помощью тренированных напарников, держал крепсовые тележки под зонтиком в двух центральных точках Нью-Йорка — перед входом в Сентрал Парк и внутри Сентрал Стейшн. Это в прохладный сезон.

А в смрадное нью-йоркское лето, проходящее под знаком трех зловещих «h» (hot — hazy — humid), крепсовые тележки, столь памятные жителям и гостям Манхэттена 80-х, заменялись антикварными мороженицами — их Лева приобрел скопом и почти задаром на блошином рынке в штате Вермонт. Левины враги, хмуро и пристально следящие за его бешеной активностью, говорили: украл из запасников этнографического музея Смитсония в Вашингтоне. И приводили подробности. Дал сторожу взятку или просто на выпивку — и вывез на прицепе.

Так или иначе, но идея с мороженицами начала века в ностальгирующем Нью-Йорке конца века была очень хороша. Пусть и не слишком прибыльна. Мороженое трех сортов — ванильное, крем-брюле и клубничное — выдавливалось в кружок между клетчатыми вафлями, на которых отпечатывалось, за плату, имя ребенка-покупателя. Почему-то готическим шрифтом. Что придавало элегическую прелесть старинному и как бы из гриммовской сказки айскриму.

Были у Левы и другие — удачные и провальные — нововведения в уличную торговлю Нью-Йорка. Друзья собирались и шли специально смотреть на него — советского инженера, кандидата наук, опустившегося до мелочной торговли напоказ и всякой дрянью. Но смутить Леву, колдующего над крепсами или веско подающего Джону, Джейн и Мери именное мороженое в круглых вафлях, было не так-то просто. Было невозможно. Для укоряющих взглядов друзей Лева был неуязвим. Для врагов — тем более. Он не понимал их укора. Не ведал ни стыда, ни обиды. В нем играла и пускалась в эксперименты его не терпящая праздности и на редкость предприимчивая энергия. Друзья говорили, что он слишком уж торгаш и весьма непривлекательно корыстен. Например, никогда не угощал знакомых и друзей своим товаром — ждал, чтоб заплатили. Говорить мог только на конкретные (никогда на отвлеченные) темы торговли, выгоды, навара.

Лева уже открыл на Ист-Сайде кафе, где с утра — и впервые в Манхэттене — подавали не только заварной кофе и холодные сэндвичи, но и горячий шоколад и ослепительно горячие — длинные, в хрустких извилинах — пончики типа испанских чурро, только что вынутые из кипящего масла и крупно обсыпанные сахаром с корицей. Это испанское привнесение в типично англосаксонское, а следовательно несъедобное, меню Левиного первого кафе пользовалось такой бешеной, хотя и локальной популярностью, что утренние чурро пришлось продлить — наперекор мадридской традиции — до самого ланча. Опять же — испанские пончики выгоды большой и даже средней не приносили, изготовлять их было так же трудоемко, как и французские сюзеттки.

Для Левы это был период ученичества. Он изучал законы и прихоти ресторанной коммерции и делал свои выводы. Очень помогало, повторяю, наличие первоначального капитала, трудно нажитого на спекуляциях с бытовыми медприборами, на крепсах и антикварном айскриме. Экспериментируя, нащупывая вслепую границы американской удачи, Лева мог себе позволить некрупно ошибаться и нести убытки.

Хочется говорить о певзнерах, живущих в эмиграции всерьез — тяжко, круто и хватко — и умеющих беспрерывно, очевидно, до смерти, обновлять эту призрачную по сути эмигрантскую жизнь. В поте лица и с невероятной отдачей они прорывают глубокие фундаменты под свои воздушные замки. Недосыпая и дико нервничая, они работают на будущее, а его нет и быть не может у эмигранта, который, повторяю, есть пленочный слой на жизни чужой. Это настоящий триумф мечты, фантазии и абсолютной беспочвенности, пусть и добытый такими, сугубо утилитарными, средствами.

И вот уже Лева открывает ресторан с русско-французской тематикой в богемном Сохо, где первым из рестораторов Манхэттена (см. пищевую секцию «Нью-Йорк таймс» за осень 1981 г.) вводит французские крепсы с серьезной начинкой в дневное меню. Он продолжает поиски и эксперименты, подбираясь к своему второму ресторану, хотя и понимает уже, что американские вкусы, даже в таких эклектичных местах, как Сохо или Гринвич-Виллидж — упорно консервативны и откровенно невкусны. Или так: здесь вкусно невкусное. Он чуть не срезался на грибах.

Грибы русские и еврейские

Это была грибная эпопея длиной в полгода. Петров, только что приехавший в Нью-Йорк, принял в ней восторженное участие — тогда он и познакомился с Левой Певзнером. Вместе с напарником — таким же, как Петров, эмигрантом-горемыкой и таким же, и даже выше его, экспертом по грибам. Они снабжали Левин ресторан пахучими сморчками-строчками весной и красно-бурыми боровиками в союзе с маслятами-лисичками летом. Снабжали почти бесплатно — сквалыжный Лева оплачивал только дорогу, отлично рассчитав, что значило для них добраться — три часа на машине из Нью-Йорка на север — до глухих и, очевидно, бескрайних елово-сосновых урочищ, где грибов в тот год было видимо-невидимо, а охотников до них — только два русских эмигранта. И собирать их было неазартно и неволнительно, а с глубоким и набожным восхищением. Господи, как много ему, Петрову, было что поведать об этих, совершенно полосатых в солнце, дремучих борах с черными стволами и шелковистой, рунной, странно неколющей хвоей, где каждый сучок и всякая отсучинка гигиенически облиты смолой.

Вот я иду и все оборачиваюсь, все оборачиваюсь, и сейчас расскажу вам, что вижу. Здоровенный березняк я вижу сейчас, как тогда, собирая грибы в Левин ресторан, — без всякой корявости и северных черных угрей по стволу — слепительная белизна кожуры, которую можно размотать, как марлевую повязку с раны, до самой сердцевины и смерти дерева.

Все дело в том, что рассказать об этом некому. Одно из условий Левиного кружка — не говорить о политике, евреях (как все мы гениальны), природе, погоде, фауне и флоре. Массовый еврей и в особенности еврей-интеллигент из либеральных доктринеров к природе бесчувствен. И привычный Петрову взволнованный клекот в родных палестинах по поводу очередной вылазки в Павловск или Шувалово, да в Таврический сад, где можно до сих пор (Петров справлялся у друзей в письме) в конце июня найти землянику — если, правда, знаешь где искать, — здесь, в русском Нью-Йорке, не возникал. По всем углам России сидят люди пришвинского толка и ежесезонно обсуждают новости леса, неба, воздуха, почвы, городского сада и даже сквера (черемуха вовсю, сирень запаздывает). Этот генетический отпад русского от природы невероятно возносит и самую упадочную жизнь.

Тогда, в пору грибных набегов в адирондакские леса, Петров смирился с утратой навсегда Карельского перешейка, шуваловских елей, невских белых ночей, корюшки, пахнущей июнем, и земляничных местечек под Вырицей, знакомых только ему и маме, где они за один присест набирали на литр варенья. Пора признать, что легкий и суетный человек Лева Певзнер спас его тогда, бросив на грибы, от скоростного погружения на самое дно отчаяния. Жил он тогда в угнетении и не знал, что лучшее средство — оплаченная в два конца дорога до васильково-иван-да-марьиных подступов к лесным массивам Адирондакских гор.

В первые годы в Америке он только и делал, что подсчитывал свои потери. Приобретений не было — одни убытки, как у Левы с грибными блюдами.

Американцы наотрез отказались пробовать, даже на халяву, румяные струдели с тонкой и хрусткой, по-французски, корочкой и начинкой из диких грибов, называя их «русской отравой», истребляющей в Москве, как хорошо известно из «Нью-Йорк таймс», по сотне, а то и по тысяче человек зараз. Наивный правдолюбец Лева Певзнер вначале бурно возмущался американскими предрассудками. Он заказал бывшей питерской литкритикессе статью об эстетических и гурманских свойствах лесных грибов. Статью напечатали — та же «Нью-Йорк таймс» (от 15 октября 1985 г.), но безрезультатно для Левиной ресторации.

Одновременно с печатной рекламой грибов, которые упорно именовались «русскими», хотя американские леса на всех широтах буквально кишели ими, Лева ввел наглядную, или «живую», рекламу у себя в ресторане, сажая за стол одетых с нью-йоркской попсовой иголочки эмигрантов. Обычно это были Петров и его напарник по грибам со странным, неуменьшительным и неженским именем Бася.

Вот мы громогласно заказываем (на вызубренном английском) официанту исключительно грибные блюда. Когда он предлагает что-нибудь мясное или рыбное, мы с заразительным хохотом, то есть заражая соседей по столику, бракуем все в пользу грибных деликатесов. Вот они прибывают (воздержусь от описания, но были у Левы свои прозрения в грибах, достойные желудочных экстазов, но где-нибудь в просвещенном Париже, а не в захолустном Нью-Йорке начала 80-х), и мы с Басей, задыхаясь от счастья, набрасывамся и пожираем в кратчайшие сроки, изображая чревоугодный восторг. Подзываем официанта, требуем повторить, тычем вверх большие пальцы в знак победы. А по залу (он и сейчас все тот же, этот псевдостаринный зал, сработанный под дворянское гнездо, с буфетной стойкой для закусок, с крахмальными скатертями и ложным хрусталем, с Шишкиным и Шагалом, с дивными, наводящими тоску на эмигранта шторами в рябиновых гроздьях) уже ползет испуганный шопоток туземцев: «Russian mushrooms… poisonous toadstool… all the villages obliterated…» («Русские грибы… поганки… вымирают целые деревни…»).

Не способствовало и то, что Бася, непререкаемый авторитет по грибам, как и многие специалисты в отношении их предмета, любя грибы собирать, не любил их есть. А их избыточное потребление за ресторанным столиком — единственная у Левы, помимо дороги, компенсация за наши лесные труды — вызывало у Баси рвоту, которую он не всегда успевал пресечь в живой рекламе «Дамы с собачкой». Певзнер именовал свои кафе и рестораны по чеховским, доступным нью-йоркскому интеллигенту-обывателю, титулам. А тем, кто не слыхал о Чехове, «Дама с собачкой» наведет на память абсурдистские вывески в трактирах старой Англии.

Короче, радикализация меню «Дамы с собачкой» за счет русских грибов и, в частности, пиарные картинки в лицах не увеличили приток ресторанных людей, как рассчитывал Лева Певзнер, но сколько-то их даже сократили.

Несмотря на убытки, Певзнер продолжал настаивать на своих грибных амбициях, но обращал их уже к узкой прослойке посетителей, а именно — к евреям-ашкенази, выходцам из стран Восточной Европы, где знали и ценили, иногда на вес золота, лесные грибы. Он видел в еврейских лавках, да и в супермаркетах диковинные титулы: «еврейские блины», «еврейский борщ», «еврейские бублики и калачи», а также «еврейские картофельные пирожки с грибами», где словом «еврейский» обозначался не потребитель, а национальная кухня.

Народ в диаспоре неизбежно приватизирует этнические признаки страны-хозяина, и прежде всего — второй после наречия — ее жратву. Так решил про себя Певзнер и загорелся обновить грибное меню за счет «типично еврейских блюд» вроде картофельных оладий с грибным соусом или грибной солянки и с непременным введением в текст «еврейских грибов» — дабы отрезать раз и навсегда жуткий, убивающий сотни и тысячи русский аналог.

Затевая еврейский уголок в «Даме с собачкой», Лева как бы репетировал открытие своего второго ресторана с кошерной тематикой, но с международными — по разбросу кухни в диаспоре — вариациями основной темы.

Поначалу Левина затея с кошерными грибами имела успех. Желающих любознательно поесть в «Даме с собачкой» прибавилось, в основном за счет одержимого до всего национального еврея-обывателя, однако не настолько, чтобы перекрыть число отпавших от ресторана из-за русских грибов.

А когда выяснилось, что под «еврейскими» грибами, как и любыми другими в природе, американец понимает только культурный, без вкуса и запаха, на поток поставленный машрум и что только в этом качестве воспринимает изысканный, благоухающий лесом и памятью, из семи компонентов сложенный «сладкий грибной соус» — только тогда Певзнер признал свое поражение с грибами…

Пиры Лукулла

…и как-то сразу потерял интерес к экспериментам и новому в своей ресторации. Убыточно и хлопотно. В русско-французский уклад «Дамы с собачкой» он всунул неприметно — то тут, то там, то сплошь — образцы туземной кухни, которую раньше запальчиво счел малосъедобной. Он также рассудил, что новый ресторан не должен быть совсем новым и даже совсем не новым, а творчески осознанным плагиатом старого. И назвал его «Другая дама с собачкой». По-английски это звучало весело, абсурдно и с необходимым кивком в сторону первой дамы и ее собачки.

И вышло так, что Лева Певзнер, миллионер и бизнесмен, поставивший жизнь свою, как новенькую вагонетку, на прочные рельсы американского успеха, по которым ей катить и катить, казалось бы, до последней станции, — так вот, этот новый, с иголочки, американец Лео Певзнер вдруг развернул свою вагонетку взад, в родную речь и русский дух, в здрасьте-до-свидания-всех-благ вместо опостылевших хай-бай-бай-о’кейев.

Не вдруг с ним случилось. И не только умозрительно и в слове. Певзнер был из первых в эмиграции дельцов, затеявших совместное предприятие с московскими воротилами. Но едва он — впервые за одиннадцать лет разлуки — ступил на родную землю, то есть на красно-синий турецкий ковер ресторана «Мираж», где предполагалась встреча с партнером, как попал под обстрел «калашей» и минометов с фатальным исходом как для его содельников, так и — что было Певзнеру жальче всего — для вестибюля ресторана, который был виртуозно сработан под восточную сказку на его кровные доллары. Его самого, в союзе с зеркальными дверьми, выбросило на проезжий асфальт, и он отделался мелкими, но внутренними, травмами. Певзнер не любил вспоминать, как кружным путем, на азиатской авиалинии и горестно переплатив за билет, добирался до Нью-Йорка.

С родиной было завязано, да он и не узнал ее в лицо. Подлинная Россия, с невским ветром и ладожским льдом, прогулками по набережным всегда в рифму, с друзьями, молодостью и горой будущего, была все-таки при нем. Он мог сноситься с ней в своей на редкость отзывчивой к его просьбам и совсем не мучительной памяти. А возвращаться в Россию на жизнь до смерти можно только в славе.

На открытие литсалона пришли, к изумлению Левы, в основном врачи двух категорий — по зубам и по ногам, самолюбиво именовавшие себя дантистами и подиатристами. Все в богемном, по их понятию, прикиде — черные костюмы, бабочки, шелковые пояса. Они с толком осмотрели Левину квартиру до чуланов и двух сортиров, выдули в один присест, без застольных разговоров французский марочный совиньон, закусив редкостными сырами и воздушными, хоть и ржаными, хлебцами, примерились, кто видел больше знаменитостей на панихиде по Бродскому, отчитали Леву, что не набрал у себя именитых людей, на которых они, собственно, и пришли, а впрочем, пообещали бывать у него и дальше. Из литераторов набился молодняк за тридцать, тоже прельщенный виллиджской квартирой в мемориальной близости от логова Бродского и сыпавший довольно жутко почти музейным матерком своих родителей-шестидесятников.

А *ули вам, халявникам, жрать у меня, сказал им всем Певзнер, скорбя по выпитым не по чину бутылям отменного вина и первосортной, любовно им составленной для корифеев слова, закуси.

Вся эта шикарная снедь, с поставкой на два года, досталась Певзнеру от богача-эксцентрика, к тому же скульптора и эрудита, открывшего посреди Сохо совершенно безумный ресторан под названием «Пиры Лукулла». До ресторана высокородный испанец Буэро Альбареда, проматывающий в Нью-Йорке наследство от семьи потомственных банкиров, держал в том же Сохо скульптурную галерею. Там выставлялись не менее безумные, чем лукулловы пиры в бескалорийной соховской диете, почвенные и водные инсталляции (с натуральной жидкой грязью в стеклянных резервуарах) — работы самого Буэро и других экстремалов от постпостмодернизма.

Какой только типаж не встретишь в Нью-Йорке! По живописности и разности физиономий, выражений и гримас, по богатству персон, темпераментов, характеров, судеб, всех видов и оттенков безумия, всех родов и красок таланта — это первая столица мира. Пока не перемелет всю эту ярко-пеструю людскую ярмарку во что-то единообразное и, в общем, тускловатое американский плавильный котел, работающий, увы, безотказно.

В «Пирах Лукулла» неистовый испанец придерживался древнеримского меню из шестнадцати блюд, которое вычитал у Светония. Ни один из посетителей, отважно переступивших порог ресторана, не смог одолеть без животных судорог и отвращения всех блюд с императорского стола двухтысячелетней давности, и начитанный хозяин очень рекомендовал — для очищения желудка к новой пище — известный римский жест.

С трудом удалось Певзнеру — он с выгодой держал свою «Даму с собачкой» по соседству с «Пирами Лукулла» — убедить Альбареду, зацикленного на съестных тонкачествах, перейти от античной кухни к современной — с французскими, испанскими и англосаксонскими вкраплениями. И этот проект, считал Певзнер, сгубила изысканность провианта. Испанский фланер, который года два держал в творческой закрутке молодняк Сохо и соседнего Виллиджа, был неистов, крут и совершенно невменяем, но вдруг отбыл на родину продолжать сверхдоходный бизнес своей семьи. Такая вот старомодная история.

Но и от испанца Певзнер имел свой навар. Тот оставил ему — за бартерные услуги — двухгодичную лицензию на поставку из Англии голубого сыра стилтон, из Италии — болонских окороков, из Франции — марочного каберне совиньона.

Поначалу Лева, подавив искушение внедрить знатный корм в свои плебейские рестораны, не знал, что с этим даром делать. И его враги и недоброжелатели — все те, кого он не позвал в свой литсалон или позвал один-два раза и дал отставку, — ехидничали, что это только чтоб утилизовать ненужное добро, Певзнер завел свои воскресники.

Зато те, кого он обыкновенно звал, начинали ждать его открытки, дивясь на себя, с тревогой, переходящей в панику, — вдруг не позовет? Все знали, что Певзнер, большой знаток по вязке гостей в парадоксальные букеты, случалось, браковал и самых безусловных — с именем, с молвой и даже с талантом, — но как-то не с руки в его раскладе.

Главный циник русского Нью-Йорка

Неприметно и без всяких Левиных усилий его кружок стал местом заманчивым и вожделенным. Приезжали, случалось и прилетали из своих коннектикутов, мэрилендов и оклахом бывшие кумиры — шестидесятники, а также российский, проездом в Нью-Йорке, литературный молодняк, очаровавший Певзнера — и только его одного — своей чернухой, порнухой и попсой.

Сам Певзнер, которого многие держали за сального дельца, вдруг оказался учителем, словесным гурманом и чуть ли не вождем. Его приговоров страшились, его эрудиция цветила и задавала блеску их разговорам, в его присутствии — мэтра, не написавшего ни строчки, — многие ощущали прилив наглости и самоуверенности. И все было намертво всерьез, будто русская литература переживала свой самый цветущий, пенный — настолько переплескивающий через край, что цвета хватило и на эмиграцию, — период.

Нет, не зря Лева Певзнер прогулял свою молодость на невских набережных, выкликая на воздух чужие стихи. В эмиграции, где всё теряют, он сохранил пафос литературы, которая не кончается, а только меняет свои установки.

Он нагнетал литературную атмосферу из торричеллиевой пустоты эмиграции. Коля Никаноров, главный циник русского Нью-Йорка, с веселым злорадством похеривший всю русскую культуру, с досадой отметил, что Певзнер с его культом литературы вовсе не идеалист, а самый что ни на есть утилитарный меркантил. Что он ходит в литературу по крайней нужде. Что у себя на дому он лепит для таких же, как он, придурков культурное пространство из ничего. И все его призывы — ложь, мираж и фикция. Плохая игра воображения.

Но Певзнер держал за очевидность, что все искусство — игра воображения. И все, что вокруг искусства, можно умышленно создать и изменить.

Говорят, на первом же собрании Лева произнес речь, которая всех присутствующих — большинству за полтинник и дальше — страшно взволновала.

— Воображение, друзья мои, — сказал тогда с напором Лева, — включите воображение! Вы молоды, вы талантливы, у вас все впереди. Вон будущее лежит на горизонте, целая гора будущего — попробуйте его съесть побольше. В воображении, друзья, в воображении! Какая разница, что — не гора, а так — щепотка, две. Все относительно, друзья мои, и всё, буквально всё сейчас зависит от силы воображения. Культивируйте его в себе как талант, но, как талант, оно не подведет вас. В юности, когда надо жить изо всех сил и всерьез, мы, многие из нас, живут воображением. И только воображение спасает нас в критические минуты жизни. Отчего же сейчас, когда жизнь в основном прожита, не позвать воображение на помощь. Итак, повторяю: вы молоды, вы самоуверенны, до крыши набиты талантом и футурум, о’кей? А сейчас поговорим о литературе.

Петрова тогда не было, Петрова Лева пригласил не сразу и, очевидно, даже не догадывался, как хочется тому попасть в кружок. Об этих встречах и отдельно о Леве Петров собирал по крупицам — не по заданию, конечно, а из особенного интереса к Певзнеру и всему, что тот затевал, включая ресторанные авантюры. Певзнер его интриговал, он был рад втравиться в любое его дело — только бы Лева позвал. Сам он был на предприимчивость — любую — уже неспособен. Не хватало силы характера, закрутки, да просто энергии в его опущенной жизни. Изнурила его совсем эмиграция. Тем более его тянуло прилепиться к тем, кого она взъярила, дала их жизни яркий накал. А может, он был влюблен в Певзнера, как приживалец в хозяина. И тихо ревновал его к Никанорову, жлобу и хаму, который, тем не менее, был из завсегдатаев у Левы, причем с первого собрания. Что-то их крепко связывало, цепко и на разрыв держало. Хотя Никаноров и был как в дремучем лесу невпродер в той самой литературе, которую Певзнер превозносил. Оба они, неодобрительно вывел Петров, с моральной гнильцой, с подтасовочной страстью, обоих истина не очень-то волнует.

С горечью вспоминал Петров, как первый раз шел по открытке в Левин кружок. Был май, американская бурная, всё враз выкладывающая на стол весна. Петров проскакивал среди могучих рододендронов в цвету, сверху донизу усаженных речными лилиями, — так казалось Петрову, имевшему привычку приручать диковинное знакомым. Яблони были так густо облеплены — по стволу и по веткам сплошь розовым цветом, что можно было под ним переждать довольно сильный дождь. Петров решил: надо отличиться на этом сборище, высунуться, показать себя. В одиночестве он одурел до дикости, разговаривал по-русски сам с собой и в лицах — то за себя, то за него или неё. Крыша понемногу съезжала, он это точно чувствовал. У Левы он был сладко оглушен словесными пристрелками, всей солью и перцем интеллигентской тусовки, от которой отвык. Сам Лева щемяще напомнил ему учителя литературы, который сбил с рабочего пути когда-то половину их класса. Петров воспрял, развеселился и решил отсюда не уходить. Призвал на помощь все свои способности — блеснуть. И они собрались. Силен он был в описаниях, в приметах, в их дрызге и мелком дребезге.

— Х*ли нам знать, — огрел его наглый Никаноров, единственный здесь русский, но бесчувственный к природе, как еврей. Появление в кружке другого русского он воспринял конкурентно, хотя — видит Бог! — Петрову, заливавшемуся соловьем в сочувственном кругу говорунов, пробующему, как диковину, звучащее слово на вкус и на цвет, было не до родового окраса этой публики.

Никаноров также не был трахнутым на своей породе. Свою русскость, как и всё сущее, бывшее и могущее быть, он воспринимал сквозь отвращение — с тяжестью, брезгливостью и злобой.

Но больнее всего и безутешнее его грызла зависть — к однопоколенникам, все из того же 37-го года рождения, сумевшим взять реванш у советской судьбы. На старости лет, в крутые сроки и с доходным блеском.

Капитал, доход, большие деньги Никаноров, толковавший когда-то с либеральным подъё*ом сочинение Маркса в Питерском университете, ценил и вожделел больше всего на свете. В Америке, куда он прибился, не заручившись ни одной инакомыслью, не бывав ни подписантом, ни хотя полуевреем, Никаноров камнем пошел на дно, отметив по пути с цепкостью истинного совка, что житейские низы в Америке шикарней и добычливей иных карьерных высоток на родине. С тех пор идея богатства, мечта о достатке американского, а не эмигрантского пошиба овладела им как-то неистово, потеснив, а затем и вытолкав взашей те несколько убеждений и взглядов, с которыми он когда-то свалил из России. Например, Никаноров вовсе сбросил славянофильскую идею, с которой носился на первых порах в Нью-Йорке, как карьерно гиблую в среде еврейской эмиграции, где ему пришлось обитать.

Итак, он работал на американском радио, вещавшем на Россию. Трудность была в том, что вещать надо было о культуре, и прежде всего — о литературе. Но именно в литературе Никаноров пасовал. Бывает так — человек восприимчив к идеям, интеллектуально подвижен, даже виртуозен, у него свой стиль, свой словарь, манеризмы — а литературу не сечет. Слеп и глух — хоть плачь! Никаноров и всплакнул немного — когда запоролся в эфире на гениях. Объявил гениальной стопроцентную графомань. Как критик он страдал оценочным астигматизмом. Если критика — это стрельба по целям, Никаноров бил наугад и наугад попадал в цель. То есть очень, очень редко. Отличить верняк от фальшака, талант от фикции было ему не по силам.

И он литературу взненавидел. По радио на Россию он литературу отменил. Не было литературы и не будет. И не надо ее. Нет ни оценок, ни верха-низа, никаких критериев и точек отсчета, ни ступеней, ни рангов, ни критики. Это все придумали упадочные шестидесятники, которых, кстати, тоже не было. Они сами себя выдумали. Как и высокую литературу, которой можно жить и утешаться. А есть масскультура, доступная каждому, кто ее хочет.

А кто не хочет, преспокойно обходится без всякой литературы и ничего при этом не теряет. Большинству литература по барабану. И большинство всегда право. Потребность в литературе — это миф. И свое высокое назначение Никаноров видел в разоблачении этого мифа.

Конечно, это был грандиозный жест — из Достоевского. Мне не дается литература ни с какого боку — следовательно, я литературу отменяю. Слушатели в России были в отпаде. Тем более что крыл он американским опытом. В эфире Никаноров, с трудом разбиравший — на письме и вслух — по-английски, был матёрым аборигеном, всё в Америке схватившим и усвоившим, — и язык, и культуру, и американские архетипы. Для растерявшихся и всё растерявших на родине россиян made in America Никаноров был прост, доступен и неотразим.

К Леве в салон Никаноров ходил по необходимости: для справки о новейшей прозе в России, об авторах — кто даровит, кто интересен, кто дерьмо? — чтобы на другой же день по радио, с баритональной иронией и блеском, выдать новорусской России истину в последней инстанции.

Петров всё порывался разоблачить фигню Никанорова перед Россией. Обрюзглый, слабый, гнилой, с потасканным и испитым лицом — а морда особенно испитая у алкоголиков, вдруг бросивших пить, — Никаноров был нелеп в той роли эксцентрика, буяна, нигилиста, на которой он настаивал и у Левы, и вещая в эфире. Но именно Лева горой стоял за Никанорова. Ценил за грубый ход негативной мысли, за то, как он классно брал Россию на понт, за размах погромного жеста, за его вполне художественный свист. И Петров понимал — Никаноров необходим как острая специя в том человеческом букете, который Лева неутомимо составлял.

Пиарщики вечности

Между тем народ собирался. Бруклинцы пришли, как всегда, целой кодлой. Причем никто из них заранее не договаривался в компанию. Как-то так получалось, что на подходе к Левиному дому гости из Бруклина таинственно сходились вместе. И, как всегда, хохотали, пока втекала в дверь вся бруклинская группа. Народу было много — всё знакомая толпа. Разумеется, пришел и Никаноров. Петров моментально увидел — будто читал в биржевой сводке, — как его шансы на сегодняшний успех резко пали. «Ну и дурак! Смелее, наглее — встревай немедленно!» Он ужасно волновался.

Но с ходу встрять ему не удалось. Среди новых лиц оказался курсирующий между Москвой и Нью-Йорком когда-то культовый стильный прозаик, когда-то авангардист и московский плейбой. А теперь слинявший на свободе до такой крайней степени, что единственным его литературным признаком было преподавание этой литературы в американском колледже. В него-то и вцепился со страшной силой бывший теневой поэт из Харькова, сделавший своей специальностью в Левином кружке — поливать эту хапужную, сплошь осиянную генерацию. Всех этих шестидесятников, застивших своим обильным старческим помётом весь горизонт литературной России.

На этой теме торчали долго. И было отчего. За всю жизнь русской литературы не случилось такого хищного клана писателей, сосредоточенных на детоубийстве и похищении славы у будущего. Отвратительны их могильные повадки: будто уходя, они уносят с собой весь священный огонь, и новой литературы не будет. Как в том, их же, анекдоте, где, намылясь из страны, эмигрант выключает за собой свет. Враз лишая молодняк самоуверенности, ярости и хамства. Так гипнотизируют будущее, дав себе время отступить во славе. Отступить наступая.

Типографии заняты под собрания сочинений семидесятилетних шестидесятников. Все дотации — от нищего государства и от воров-олигархов — идут на старцев, на их выхлопные газы. Все поколение объявлено гениальным. Доказательств не требуется.

Помимо и прежде славы — мощный для старческих рук хватательный инстинкт. Все премии, титулы, регалии — однопоколенникам. Так стратегируют славу. Так, физически сходя со сцены в смерть, поколение канонизирует себя. Дикий случай массовой гениальности.

На Олимпе строят совковые коммуналки — нет места для всех достойных. Иконостас в ликах на километр. Все — в нимбах. У кого — крупней, у кого — помельче. Но все равно осиянны.

Рукоположен в классики миловидный лирик Окуджава. В классиках при жизни ходит пустопорожний, изнывающий в прозе от усилий ее чем-то заполнить трудный гений Битов. Поэту Кушнеру, имитатору классики, пишущему как по трафарету, сквозь классический стих, возвращены права первородства — он тоже классик, очевидно, по наследству от гениев, которым подражает. И т. д. и т. п. И всем этим классикам вручены охранные грамоты — от времени, от истории, от критики. Прежде всего — от критики. Таковая не только не допускается, само ее существование — под сомнением у пиарщиков вечности.

Хуже всего: слюноточивые старцы мордуют новые поколения, и без того травмированные распадом отечества. Они уплывают в вечность на своем комфортабельном Ноевом ковчеге, оставляя за собой лишь потоп.

Властное старчество, занятое только деньгами и регалиями, вполне способно задавить нежный и бескорыстный молодняк. Пусть будут в помощь молодым заклинания Велимиром Хлебниковым старцев-упырей своего времени:

«Пусть те, кто ближе к смерти, чем к рождению, сдадутся! Падают на лопатки в борьбе времен под нашим натиском дикарей. А мы — мы, исследовав почву материка времени, нашли, что она плодородна. Но цепкие руки оттуда схватили нас и мешают нам свершить прекрасную измену пространству».

И в самом деле, почва, черпнутая из-под пьедесталов шестидесятников, еще сохранила свое плодородство. И русская литература после них будет жить и обновляться. Но: вот что нужно сделать как можно скорей «государству молодежи», «боевому отряду изобретателей» — пустить старческое творчество в утильсырье. Если еще удастся. Нужно расхохотать этот тяжелый воздух, напущенный в литературу обильными старческими выделениями. Необходимо прочистить российский Олимп от самозванцев, от этих ореольников и нимбачей. Пусть там будет пусто для новых богов. И затянуть собственную песню — пусть дикую, пусть странную, но новую и свою!

Так горячо и нервно высказался бывший харьковский нелегал.

«Да воют они, воют свои дикие стёбные песни, — возражал бывший кумир совковой молодежи, — да слушать гнусно. Скажи спасибо, что не каждый день здесь слышишь. Новаторы, как же! Изобретатели, на фиг! Всего и делов-то: кроют в стихах и в прозе китчем-матом-шизой-стебом-сексухой и вонючей поганой попсой! — И, отметая возражения поэта, ввинтил ему с ядом: — Чего колотишься? Обидно, поди, что не схватил ни здесь, ни там. — После чего, разглядев только сейчас французские бутыли и навалом еды на бугристой столешнице, бывший прозаик сказал примирительно: — Какая к черту слава! Я жрать хочу — выпивка и закусь у вас тут кайфовые».

И все как по команде уселись за стол. Уселись плотно, заметил с тревогой Петров, потрафляя высокому гостю. Тот оказался гурманом и высоко оценил Левин снобистский провиант — упился совиньоном, закусывал вонючим стилтоном, цокал языком, жмурился — короче, пребывал в отключке до самого конца и в разговоры больше не встревал. Свои же люди трепались за столом: как опротивели заморские яства, как хочется, наоборот, черного хлеба, соленых огурцов и колбасы, и почему бы, Лев Ильич, не поставить нам водяру заместо каберне, а Никаноров соглашался на солярку и жигулевское пиво — и несчастный Петров не знал, как быть, как встрять с рассказом. Всегда у Левы закусывали и говорили вразнобой — кто за столешницей, кто мотаясь с тарелкой по комнате, а кто и по-американски — на полу у стенки. Сегодня, как назло, вся кодла сидела сиднем за столом, жрала винище и чесала языком.

А время шло. Петров изныл от муки. Встал, сказал — почти крикнул по-школьному:

— Моя очередь. Я очень долго ждал. Мне надо рассказать!

Добился тишины.

И начал: Главы из романа «Отсрочка казни»