Заранее над смертью торжествуя И цепь времен любовью одолев, Подруга вечная, тебя не назову я, Но ты почуешь трепетный напев... Не веруя обманчивому миру, Под грубою корою вещества Я осязал нетленную порфиру И узнавал сиянье божества... Не трижды ль ты далась живому взгляду — Не мысленным движением, о нет!— В предвестие, иль в помощь, иль в награду На зов души твой образ был ответ.

И в первый раз,– о, как давно то было!— Тому минуло тридцать шесть годов, Как детская душа нежданно ощутила Тоску любви с тревогой смутных снов. Мне девять лет, она. .. [16] ей – девять тоже. «Был майский день в Москве», как молвил Фет. Признался я. Молчание. О, боже! Соперник есть. А! он мне даст ответ. Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье Душа кипит в потоке страстных мук Житейское... отложим... попечепье — Тянулся, замирал и замер звук. Алтарь открыт... Но где ж священник, дьякон? И где толпа молящихся людей? Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он, Лазурь кругом, лазурь в душе моей. Пронизана лазурью золотистой, В руке держа цветок нездешних стран, Стояла ты с улыбкою лучистой, Кивнула мне и скрылася в туман. И детская любовь чужой мне стала, Душа моя – к житейскому слепа... А немка-бонна грустно повторяла: «Володинька—ах! слишком он глупа!»

Прошли года. Доцентом и магистром Я мчуся за границу в первый раз. Берлин, Ганновер, Кельн – в движенье быстром Мелькнули вдруг и скрылися из глаз. Не света центр, Париж, не край испанский, Не яркий блеск восточной пестроты,— Моей мечтою был Музей Британский, И он не обманул моей мечты. Забуду ль вас, блаженные полгода? Не призраки минутной красоты, Не быт людей, не страсти, не природа — Всей, всей душой одна владела ты. Пусть там снуют людские мириады Под грохот огнедышащих машин, Пусть зиждутся бездушные громады,— Святая тишина, я здесь один. Ну, разумеется, cum grano salis: [17] Я одинок был, но не мизантроп; В уединении и люди попадались, Из коих мне теперь назвать кого б? Жаль, в свой размер вложить я не сумею Их имена, не чуждые молвы... Скажу: два-три британских чудодея Да два иль три доцента из Москвы. Всё ж больше я один в читальном зале; И верьте иль не верьте,– видит бог, Что тайные мне силы выбирали Всё, что о ней читать я только мог. Когда же прихоти греховные внушали Мне книгу взять «из оперы другой»— Такие тут истории бывали, Что я в смущенье уходил домой. И вот однажды – к осени то было — Я ей сказал: «О божества расцвет! Ты здесь, я чую,– что же не явила Себя глазам моим ты с детских лет?» И только я помыслил это слово, — Вдруг золотой лазурью всё полно, И предо мной она сияет снова — Одно ее лицо – оно одно. И то мгновенье долгим счастьем стало, К земным делам опять душа слепа, И если речь «серьезный» слух встречала, Она была невнятна и глупа.

Я ей сказал: «Твое лицо явилось, Но всю тебя хочу я увидать. Чем для ребенка ты не поскупилась, В том – юноше нельзя же отказать!» «В Египте будь!»– внутри раздался голос. В Париж!– и к югу пар меня несет. С рассудком чувство даже не боролось: Рассудок промолчал, как идиот. На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону, На Фермо, Бари, Бриндизи – и вот По синему трепещущему лону Уж мчит меня британский пароход. Кредит и кров мне предложил в Каире Отель «Аббат»,– его уж нет, увы! Уютный, скромный, лучший в целом мире... Там были русские, и даже из Москвы. Всех тешил генерал – десятый номер — Кавказскую он помнил старину... Его назвать не грех – давно он помер, И лихом я его не помяну. То Ростислав Фаддеев был известный, В отставке воин и владел пером. Назвать кокотку иль собор поместный – Ресурсов тьма была сокрыта в нем. Мы дважды в день сходились за табльдотом; Он весело и много говорил, Не лез в карман за скользким анекдотом И философствовал по мере сил. Я ждал меж тем заветного свиданья, Н вот однажды, в тихий час ночной, Как ветерка прохладное дыханье: «В пустыне я – иди туда за мной». Идти пешком (из Лондона в Сахару Не возят даром молодых людей,— В моем кармане – хоть кататься шару, И я живу в кредит уж много дней). Бог весть куда, без денег, без припасов, И я в один прекрасный день пошел,— Как дядя Влас, что написал Некрасов. (Ну, как-никак, а рифму я нашел). Смеялась, верно, ты, как средь пустыни В цилиндре высочайшем и в пальто, За черта принятый, в здоровом бедуине Я дрожь испуга вызвал и за то Чуть не убит,– как шумно, по-арабски Совет держали шейхи двух родов, Что делать им со мной, как после рабски Скрутили руки и без лишних слов Подальше отвели, преблагородно Мне руки развязали – и ушли. Смеюсь с тобой: богам и людям сродно Смеяться бедам, раз они прошли. Тем временем немая ночь на землю Спустилась прямо, без обиняков. Кругом лишь тишину одну я внемлю Да вижу мрак средь звездных огоньков. Прилегши наземь, я глядел и слушал... Довольно гнусно вдруг завыл шакал; В своих мечтах меня он, верно, кушал, А на него и палки я не взял. Шакал-то что! Вот холодно ужасно... Должно быть, нуль,– а жарко было днем. Сверкают звезды беспощадно ясно; И блеск, и холод—во вражде со сном. И долго я лежал в дремоте жуткой, И вот повеяло: «Усни, мой бедный друг!» И я уснул; когда ж проснулся чутко,— Дышали розами земля и неба круг. И в пурпуре небесного блистанья Очами, полными лазурного огня, [18] Глядела ты, как первое сиянье Всемирного и творческого дня. Что есть, что было, что грядет вовеки — Всё обнял тут один недвижный взор... Синеют подо мной моря и реки, И дальний лес, и выси снежных гор. Всё видел я, и всё одно лишь было — Один лишь образ женской красоты... Безмерное в его размер входило,— Передо мной, во мне – одна лишь ты. О лучезарная! тобой я не обманут: Я всю тебя в пустыне увидал... В моей душе те розы не завянут, Куда бы ни умчал житейский вал. Один лишь миг! Видение сокрылось — И солнца шар всходил на небосклон В пустыне тишина. Душа молилась, И не смолкал в пей благовестный звон. Дух бодр! Но всё ж не ел я двое суток, И начинал тускнеть мой высший взгляд. Увы! как ты ни будь душою чуток, А голод ведь не тетка, говорят. На запад солнца путь держал я к Нилу И вечером пришел домой в Каир. Улыбки розовой душа следы хранила, На сапогах – виднелось много дыр. Со стороны всё было очень глупо (Я факты рассказал, виденье скрыв). В молчанье генерал, поевши супа, Так начал важно, взор в меня вперив: «Конечно, ум дает права на глупость, Но лучше сим не злоупотреблять: Не мастерица ведь людская тупость Виды безумья точно различать. А потому, коль вам прослыть обидно Помешанным иль просто дураком,— Об этом происшествии постыдном Не говорите больше ни при ком». И много он острил, а предо мною Уже лучился голубой туман И, побежден таинственной красою, Вдаль уходил житейский океан. _________ Еще невольник суетному миру, Под грубою корою вещества Так я прозрел нетленную порфиру И ощутил сиянье божества. Предчувствием над смертью торжествуя И цепь времен мечтою одолев, Подруга вечная, тебя не назову я, А ты прости нетвердый мой напев!