К 1964 году ход его жизни определился. Танцуя везде, где можно, и как можно чаще, Рудольф не только регулярно появлялся в Королевском балете, но и отправлялся почти в любое место, где была хорошая роль или интересная программа. Выступления диктовали распорядок повседневной жизни, которая начиналась обычно в 9 утра с обжигающей ванны, чашки чаю с пятью кусками сахару и тостом. К десяти он стоял у станка в классе с укутанными ногами, в одной из своих бесчисленных шапочек. Репетиции продолжались до половины второго, потом он прерывался на ленч. Вторую половину дня заполняли дальнейшие репетиции, следующие чашки чаю, примерки костюмов, встречи. Перед выступлениями или свободными вечерами он любил несколько часов поспать. Вечером без четверти семь был в театре, разогреваясь перед выходом на сцену, борясь с нервным напряжением перед спектаклем.

Поглощенный работой, он не тратил зря малые крохи свободного времени. Бегая из театра в театр, нередко за один вечер захватывал первый акт одной пьесы, второй акт другой, финальный акт оперы, а потом фильм на позднем сеансе. Он редко пропускал новую постановку в театрах «Олдвич», «Олд-Вик», «Ройал корт» или выставку в галерее Тейт. Освоившись в обществе, отправлялся в «Сомбреро-клуб», ресторан на Хай-стрит в Кенсингтоне; в «Каприс» в Мейфэре или в «Аретузу», ресторан-клуб в Челси, популярный у деятелей шоу-бизнеса. Любил также бывать у «Дэнни Ля Рю», в фешенебельном ночном клубе, которым руководила хорошо известная женщина, скрывавшаяся за этим псевдонимом. В другие вечера Рудольф мог нагрянуть в «Ад Либ», модную дискотеку на Лестер-сквер, или в центр «веселящегося Лондона», в число завсегдатаев которого входили «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Посетителей поднимал в клуб крошечный лифт, и в те дни, по воспоминаниям тогдашней подружки Мика Джаггера певицы Марианны Фэйсфул, «находиться высоко над городом и смотреть на него сверху вниз считалось весьма современным и очень дерзким».

Заботы о повседневных жизненных потребностях Рудольфа легли теперь на Джоан Тринг, менеджера, ответственного за гастрольный тур «Безумства Фонтейн». Несмотря на их первоначальные стычки, Рудольф начинал восхищаться ее отвагой. «Вы очень здорово щелкаете хлыстом, — сказал он ей. — Мне хотелось бы, чтобы вы за мной присматривали». В качестве его секретаря и менеджера Тринг приглашала гостей на обед, нанимала домоправительниц и массажистов, разрабатывала планы рассадки приглашенных за обеденным столом и следила, чтобы его жизнь шла так гладко, как ему хотелось. Если Горлинский договаривался о его гонорарах и вкладывал его деньги, Тринг оплачивала счета, выписывала чеки и организовывала поездки. Когда он работал с зарубежными компаниями, она заключала за него контракты, которые, кроме прочего, гарантировали две тысячи восемьсот долларов за выступление, проезд первым классом и покрытие всех расходов.

Бывшая модель, превратившаяся в журналистку, Тринг была высокой, целеустремленной женщиной с хриплым смехом, впечатляющими ореховыми глазами и прямыми темными волосами, спадавшими на грудь. Она недолго работала судебным репортером в Австралии до замужества со знаменитым австралийским актером Фрэнком Трингом, с которым и переехала в Англию. К моменту знакомства с Рудольфом Джоан развелась и выполняла обязанности представителя прессы в театре. Обладая способностью непоколебимо стоять на своем, она заняла твердую позицию по отношению к Рудольфу, считая себя в равных долях нянькой, приемной матерью и укротителем львов. «Когда я впервые работала с ним, то думала в некоторые моменты: «Боже мой, во что я ввязываюсь?» Но, подобно всем прочим, она быстро была очарована им. «В целом он страшно любил обниматься и веселиться — настоящий плюшевый мишка, — и не полюбить его было нельзя. Никогда не поверю, что кто-нибудь, будучи с ним близко знаком, хоть немножко его не любил». Она рассказывает о его «необычайном обаянии и необычайной возбудимости. Он был похож на испорченного ребенка. Любил грязные шутки, глупые шутки, а ты сделал бы что угодно, чтобы увидеть, как озаряется это лицо».

Известность позволяла ему совершать поступки, заслуживающие только названия выходящих за любые нормальные рамки приличия. Но Тринг никогда не проявляла раздражения по этому поводу. А Рудольф ей доверял, потому что она была «абсолютно своим в доску парнем», и ее, кажется, не пугала ни одна его просьба. Она сняла для него на изысканной Итон-Плейс меблированную квартиру на нижнем этаже, которую он как-то ночью чуть не спалил дотла, играя с купленным для него Джоан поездом на парафиновом горючем. Поскольку его «карман-гиа» остался у Эрика в Дании, Тринг заказала ему спортивный бежевый «Мерседес-3208Б» стоимостью в 10 500 долларов, который Рудольф водил как ракету, зарабатывая бесчисленные штрафы, что заставило его друга Питера О’Тула заметить: «Это очень похоже на мой обычный способ вождения. Я отказываюсь управлять машиной». Рудольф, как всегда, обращал мало внимания на красный свет светофоров и-знаки «стоп».

Он по-прежнему виделся с Гослингами, всегда готовый воспользоваться познаниями Найджела в искусстве, чтобы заполнить пробелы в собственных познаниях. Найджел с его «широтой мышления… казалось, принадлежал к какому-то более раннему веку, — замечал один из его друзей, — и все-таки полностью контактировал с культурой своего времени». Найджел был тем отцом, каким никогда не был Хамет, с мягкой, грамотной речью, эксцентричным и острым чувством юмора, которое никогда не бросалось в глаза. Обладая спокойной уверенностью в себе, он, был человеком с твердыми убеждениями, по которым во время войны отказался от военной службы, работая вместо этого в британском Красном Кресте. В отличие от Хамета Нуреева, он, родившись в семье сельских мелкопоместных дворян, располагал возможностями: учился в Итоне и Кембридже, начал дипломатическую службу в Берлине, прежде чем обратиться к живописи и писанию романов. Но имя он приобрел как художественный и балетный критик, внеся в эту профессию открытость мышления и дипломатическую тонкость.

Рудольф редко читал балетную критику Найджела, но «никогда не пропускал написанного [им] об искусстве», говорила Мод, вспоминая, как «изумлял» Найджела «быстрый ум» Рудольфа и его «инстинктивное понимание» живописи, искусства и музыки. Не меньше поражали Гослинга и метаморфозы темперамента Рудольфа, который по очереди оказывался «проницательным, упрямым, легко ранимым и циничным. Казалось, в человеке ракетного века живет острая чуткость лесного пигмея». Живший в Рудольфе лесной пигмей мешал ему надолго сосредоточиваться. Гослинг описывал его способ мышления как «окольный и неровный… не столько устойчивый луч, сколько серии сверкающих вспышек».

Благоговея перед талантом Рудольфа, Гослинг тоже его безусловно любил. «Он понимал, что в своем среднем возрасте вдруг встретился с молодым человеком с величайшим талантом, какой ему доводилось когда-либо в жизни видеть, — объясняет Джейн Херман, нью-йоркская подруга Гослингов и бывший рекламный директор театра «Метрополитен-опера», которая часто останавливалась у них в Лондоне. — Он обожал Рудольфа. Он не столько критиковал, сколько забавлялся его выходками испорченного мальчишки. Это была антитеза англичанину хорошего происхождения. Это был необработанный блестящий талант, который в основном сам себя воспитал; крестьянин, почувствовавший, что имеет право вести себя практически как пожелает. Найджел видел здесь много забавного». Сходное впечатление сложилось и у другого гостя этого дома, голландского хореографа Руди ван Данцига. «Они оба с первых дней пали к его ногам. Рудольф был избалованным ребенком Найджела и Мод. Мод, как мать, иногда могла видеть его плохие стороны, но Найджел всегда кипел восхищением и любовью».

Рудольф вел себя с Гослингами как любой балованный сын. Он использовал их дом в качестве базы и регулярно звонил среди ночи, желая поговорить. Непринужденная семейная атмосфера в доме Гослингов обеспечивала ему то равновесие, какое он находил у Пушкиных, а еще раньше у Волькенштейнов. «Найджел и Мод стали как бы моей семьей, ключевым камнем в моей жизни, опорой, к которой я мог прислониться и от которой я мог оттолкнуться».

Если Найджел напоминал мягкого Пушкина, Мод не походила на Ксению. Она никогда не критиковала Рудольфа, никогда даже не пробовала его наставлять или давать советы, хотя он постоянно спрашивал ее мнение о своих выступлениях. «Мы полюбили его как сына, но я никогда не пыталась стать ему матерью. Это было бы оскорблением его собственной матери, которую он обожал». Она просто видела, что у Рудольфа есть «тихое, мирное место, куда он может прийти, выбрать любую книжку, какая понравится, плюхнуться на диван и не разговаривать, если не хочется, как очень часто бывало, и остаться в одиночестве». Они были в его распоряжении, «когда ему хотелось с нами поговорить. А если не хотел, то и не разговаривал». Все совершалось по его желанию.

Именно таким он помнил свое раннее детство и видел в Мод мать, какой та была до возвращения с войны Хамета. Позже Рудольф любил рассказывать свой детский сон. «Моя мать так сильно радовалась и снова рассказывала мне про это по телефону, что… ребенком я был очень веселым. Веселым. И очень счастливым. И однажды ночью долго смеялся. Просто смеялся, смеялся, смеялся. Такое счастье. Золотой век!»

Присутствие Рудольфа «наполняло дом», но Мод никогда не считала его требовательным или высокомерным. «Нет, в действительности он был скорей испытующим. У него был очень легкий, мягкий голос. Он очень мало говорил. Если хватало одного слова, он никогда не использовал три. Он понимал английский язык, но не любил на нем говорить, боясь допустить грамматическую ошибку, и никогда на нем не писал, думая, что напишет неправильно. Он терпеть не мог делать ошибки». Рудольф никогда не вел дневников, а на Западе редко набрасывал даже коротенькие записки. За все годы дружбы Гослинги получили от него всего две открытки, тогда как в их доме множились нераспечатанные мешки с посланиями его поклонников.

По первому уведомлению Гослинги бросали все, чтобы ему услужить, побуждая многих своих друзей задаваться вопросом, не оказывают ли они Рудольфу больше внимания, чем собственному сыну Никласу, на четыре года младше его. Рудольф иногда сам задумывался об этом. Мод следила, чтобы он брал с собой на репетиции жареного цыпленка и чтобы по возвращении дома его ждал бифштекс. Ее близкая подруга Мюриель Монкхаус, по прозвищу Тайни, жила у Гослиигов и помогала готовить еду. В дни спектаклей садились за стол только за полночь. После обеда Никлас часто включал проектор, чтобы Рудольф посмотрел фильмы, взятые для него напрокат родителями. Подобные вечера продолжались годами, пока он не увидел все великие классические фильмы, пропущенные в юности, — Эйзенштейна, Чаплина, братьев Маркс. Время от времени, рассказывает Джоан Тринг, Найджел приносил для него домой «голубые» фильмы. «Найджел просил меня выяснить у Рудольфа, есть ли у него какие-то предпочтения. Он так обожал Рудольфа и любил видеть его смеющимся. Мы подвешивали экран и усаживались на диван. Никто из нас не смущался; это действительно было весьма необычно».

Близкая дружба с Рудольфом поставила Найджела в курьезное положение: он был наставником, советчиком и отцом для танцовщика, о котором регулярно упоминал в рецензиях. Хотя Гослипг писал о Рудольфе с заметной прозорливостью и пониманием, он, в отличие от других критиков, не мог смотреть на него беспристрастно. Рудольф знал, что может попасть в зависимость от Гослиигов, но знал также, что может быть уверен: они никогда не допустят нескромности. Даже начав писать о нем книги, сперва «Валентино Нуреева», потом «Образ Нуреева», а позже «Нуреев и Фонтейн», Найджел не проронил ни единого слова о его эмоциональной и сексуальной жизни. Он предпочел также не открывать свою и Мод долгую дружбу с Рудольфом. Так деликатен его подход, настолько сильно чувство приличия, что в рассуждениях Гослинга об основных ролях Нуреева, о его работах и вершинах карьеры Рудольф предстает только в смягчающем золотом свете. Ближе всего к критике подошло замечание Найджела о «протейской сложности характера» Рудольфа. Его более бурные побуждения остались скрытыми от публичного обозрения. Как хранитель легенды Нуреева, Гослинг испытывал не больше склонности говорить о нем плохо, чем сражаться на войне.

Другим близким другом Рудольфа в те годы была танцовщица Линн Сеймур, с которой он подружился впервые в 1963 году во время гастролей в Америке. Они оба страдали бессонницей и любили болтать по телефону после спектаклей, а кроме того, часто сталкивались в галереях, в клубах и кинотеатрах. Из-за отпечатка Кабуки на созданном вскоре балете «Лики любви» Рудольф дал ей прозвище Кабуки Лил, сокращенное потом до Лил. Эффектная и неприкаянная Сеймур, уроженка Канады, столь же «чужая», как и Рудольф, стала великой артисткой балета своего поколения, своенравной и выразительной как на сцене, так и за ее пределами. Сеймур, «цветочница» в Королевском балете, как окрестил ее Ричард Бакл, отличалась от своих британских коллег более округлыми и рельефными формами, что позднее с успехом использовал Кеннет Макмиллан во многих созданных для нее ролях. Подобно Рудольфу, ей приходилось бороться со своим неидеальным телом. «Мы оба чувствовали, что должны вкладывать в работу лишние усилия, чтобы приблизиться к нашим коллегам. Отсюда и родилась наша друг к другу симпатия». Сблизили их также склонность к непристойным речам и свойственное обоим ощущение абсурда, в результате чего их часто видели в студии хохочущими до судорог.

Битломания была в полном разгаре, и двадцатишестилетний Рудольф, подобно каждому британцу, страстно желал встретиться с «легендарной четверкой». Тринг была знакома с их рекламным агентом Венди Хансон, которая однажды вечером после концерта «Битлз» в Хаммерсмите привела Рудольфа за кулисы. Но битлы смотрели телевизор, по одному на каждого, и только буркнули в сторону Рудольфа: «А, привет». Более типичную реакцию проявила Марлен Дитрих, которая как-то вечером остановилась возле его гримерной как раз в тот момент, когда Рудольф отправлялся обедать с Шопом Коннери, блиставшим тогда в фильмах о Джеймсе Бонде. Жена Коннери была подругой Тринг. Рудольф только коротко виделся с Дитрих за сценой в Нью-Йорке и теперь с готовностью пригласил ее присоединиться в «Каприсе» к компании, состоявшей из Тринг и супругов Коннери. Но Тринг, придя в ресторан раньше Рудольфа, обнаружила Дитрих за столиком на двоих. «У меня тет-а-тет с Рудольфом», — объявила актриса, которой в ту пору перевалило за шестьдесят. «Боюсь, что нет», — поправила ее Тринг и умудрилась каким-то образом перетащить раздраженную Дитрих за большой стол. «Она была без ума от него». За обедом она постоянно твердила о том, как сильно любит картошку и крестьян. Наконец Коннери не выдержал. «Заткнитесь, Марлен, — сказал он. — Вы никогда в жизни не любили ни одного крестьянина!»

Из «Каприса» отправились на вечеринку в Челси, где их первой приветствовала Эйприл Эшли, «известная трансвеститка», по словам Тринг. «Она обычно изображала из себя морячка Джорджа». Рудольф был ею зачарован. Но Эшли была зачарована Дитрих и принялась многословно рассказывать, что обожает ее с восьмилетнего возраста. Явно обозленная невольным намеком на свой возраст, Дитрих потребовала, чтобы Рудольф отвез ее домой. Боясь, как бы она не «затащила его в постель», Рудольф принялся умолять Тринг избавить его от нее, но та отказалась. «Я отвезу ее домой, — сказал он, — если вы обещаете подождать меня здесь. Если я не вернусь через двадцать минут, приезжайте за мной».

Он вернулся в целости и сохранности, но Дитрих не отступила. Следя за ним по фотографиям в газетах, она как-то вечером, когда Рудольфа не было дома, сунула одну ему под дверь, написав на ней: «С любовью от Марлен». И все же в своих мемуарах, опубликованных в 1989 году, она не оставила безнаказанным его неуважение к ее самолюбию. «Я никогда не встречала более тщеславного человека, — написала она, рассказывая о его постоянных сетованиях по поводу своих слишком коротких ног. — Моим делом было уверять его, что это не так, что на сцене он выглядит идеально». Глядя на Барышникова, нанесла Дитрих последний удар, она всегда думает о «Нурееве и его пристрастиях». Барышников, по ее мнению, обладает не только идеальными пропорциями, но и большей уверенностью, уравновешенностью. Она приписала это «тому факту, что он любит женщин. Он не одиночка… Он здоров, слава Богу!».

Пользуясь особым расположением женщин, Рудольф питал к ним не сексуальный, а главным образом общественный или эстетический интерес. Красота приводила его в восторг везде, где попадалась, но, хотя у него время от времени случались связи с женщинами, он редко прилагал большие усилия, чтобы лечь в постель с представительницей противоположного пола. Нельзя сказать, будто для этого требовались большие усилия, как показал ему опыт с Ксенией, Нинель Кургапкиной и Марией Толчиф. «У него были любовницы-женщины, которые восхищали его какое-то время», — говорит Линн Сеймур. Действительно, невзирая на привлекательность Рудольфа для обоих полов, большинство его поклонников составляли женщины, среди которых никогда не было недостатка в желавших с ним переспать. «Какая-нибудь светская красавица вешалась ему на шею, и он не мог устоять». Одной из немногочисленных преуспевших явно была Ли Радзивилл. Многие их друзья замечали ее настойчивость. «Ли упорно настаивала, и Рудольф наконец просто сдался, — говорит один из них. — Это была не настоящая связь, всего одна-две ночи. Она так много о себе мнила, что, наверное, затащив его в постель, думала, будто дело сделано, ничего другого больше не будет. Она относилась к нему как к своей полной собственности». Радзивилл с мужем и с тремя маленькими детьми жила в трехэтажном георгианском особняке близ Букингемской площади, держа повара, дворецкого, двух горничных и няньку. По всем свидетельствам ее брак со Стасом Радзивиллом не был счастливым. Хотя Рудольф зачастую обращался с лей бесцеремонно, «она, кажется, не обращала на это внимания, — говорит их общая приятельница, много раз принимавшая обоих в своем доме. — У нее о нем были такие романтические представления». По предположению ее второго мужа, режиссера Герберта Росса, «женщин просто притягивали свойственные ему черты дикого зверя. В нем всегда присутствовал легкий элемент опасности». Со своей стороны Ли не могла понять, что Рудольф видел в Эрике. «Он был холодным, — рассказывала она спустя годы, — но в нем должно было что-то быть, потому что Рудольф сходил по нему с ума».

Даже когда ему не хотелось спать с женщинами, Рудольф старался добиться от них поклонения. «Отчасти он пользовался своим шармом, заставляя женщин лебезить перед ним, — говорит Джейн Херман, знавшая его шестнадцать лет. — Кем бы он ни был, геем или нормальным мужчиной, он флиртовал как сумасшедший». Причем как с молодыми, так и со старыми. Драматург Эдвард Олби время от времени приглашал свою мать позавтракать с ними в нью-йоркском клубе «21» и вспоминает, с каким «восторгом» наблюдал за игрой между ней и Рудольфом. «Передо мной сидела шестидесятилетняя женщина, глубоко увлеченная Рудольфом, и он, абсолютно чарующий, осыпал ее грубой лестью».

Рудольф долгое время не признавал себя гомосексуалистом. «Он считал себя сексуальной личностью, — говорит Керубе Ариас, падчерица Фонтейн. — Во всех его взаимоотношениях был элемент сексуальности». Со временем он стал обращаться за сексуальным удовлетворением только к мужчинам. «С женщинами надо так тяжко трудиться, и это меня не очень удовлетворяет, — говорил он спустя годы Виолетт Верди. — А с мужчинами все очень быстро. Большое удовольствие».

Но поскольку мужчины в шестидесятых годах не пользовались такой свободой, чтобы, подобно женщинам, вешаться ему на шею, Рудольфу, по словам Джоан Тринг, «приходилось пускаться на поиски». В разлуке с Эриком становилось все труднее сохранять моногамию, и любовь к нему не исключала для Рудольфа частых коротких связей. Ему нелегко было снять возбуждение после выступлений и редко удавалось поспать больше пяти часов. Он нередко выходил пройтись поздно ночью, зачастую охотясь за сексуальными приключениями. Сексуальная харизма, источник его мощного сценического влияния, не ослабевала после закрытия занавеса. Полностью выкладываясь на выступлении и проводя большую часть дня в подготовке к нему, он должен был после него ублажить свое тело. Секс, как хороший обед, моментально его насыщал. Его крайнюю самоуверенность отчасти порождало горделивое ощущение своей «поразительной одаренности», по выражению одного из его любовников. Кинорежиссер Дерек Джармен1 помнил, как видел Нуреева поздно ночью на Кингс-роуд. «Руди обычно туда ходил, потому что там просто прогуливалась вверх и вниз масса народу». По свидетельству Майкла Уишарта, еще одной непременной фигуры на лондонской сцене, Рудольф искал там «случайных встреч с мелочными торговцами, матросами, водителями грузовиков и прочими в том же роде. Его не привлекали демонстративно женоподобные мужчины».

Среди его любимых притонов были маленькие потайные бары вроде «Ла Дус», «Артс энд Баттлдресс». В «Ла Дус» ходили стиляги; этот бар был открыт до рассвета, наверху располагалась кофейная, внизу — маленький танцевальный зал. Подобные места привлекали преимущественно гомосексуальную клиентуру, и Рудольф «нервничал, оказываясь среди них один. Он чувствовал, что это плохо для его имиджа», говорит регулярно сопровождавшая его Тринг. Питая глубокое недоверие к незнакомцам, он боялся слежки и ареста. Присмотрев кого-то понравившегося, он посылал Тринг «полюбезничать с ним». Потом она забрасывала обоих на квартиру к Рудольфу и отправлялась домой. Визитеры редко задерживались после наступления утра. Иногда Тринг сводила его со знакомыми ей мужчинами, например с блондином-австралийцем, который работал моделью. Рудольф привел его на одну ночь домой, и он потом жаловался, что ему пришлось выполнять всю работу.

Все эти связи были мимолетными по самой природе. Секс — одно дело, близость — другое. Для Рудольфа это были разные вещи. Для Эрика — одно и то же. Его не привлекали опасные одноразовые ночевки и анонимный секс, он не мог понять неразборчивости Рудольфа, которую считал предательством. Его «ужасал непомерный физический аппетит Рудольфа на любовников, — говорит Глен Тетли. — Эрик был очень разборчивым, в принципе очень целомудренным и не мог смириться с аппетитами Рудольфа».

По мнению дружившей с Рудольфом Антуанетт Сибли, жадные сексуальные устремления были попросту неотъемлемой частью его образа жизни. «Он безусловно любил секс, но что бы ни делал, все выполнял в энной степени. В этом смысле, по-моему, секс не отличался от всего прочего». Время от времени Рудольф с Тринг врывались на поздние вечеринки. Хозяин одной из них Нед Шеррин, продюсер сатирического телевизионного обозрения «Ну и неделька была», рассказывает, что Рудольф «входил смело, уверенный, что хозяин рад его видеть, по-деловому обходил

' Джармен Дерек (1942–1994) — английский кинорежиссер-авангардист, снимавший новаторские малобюджетные фильмы, многие из которых пронизаны гомосексуальными ассоциациями.

комнату и довольно скоро уходил с тем, кого выбирал в компаньоны на ночь». Понятно, что Запад оказался сексуальным раем для человека, которому на протяжении всей его жизни в России было запрещено проявлять свои желания. Он впервые в жизни получил право поступать по своему выбору и возможность выбирать, кого хочется. Нельзя сказать, будто английская юстиция закрывала на гомосексуализм глаза. В начале шестидесятых акты гомосексуализма считались уголовно наказуемыми, максимально заслуживая пожизненного заключения. Хотя ставший вехой доклад Вулфендена еще в 1956 году требовал легализации актов гомосексуализма, совершаемых взрослыми людьми по взаимному согласию и частным образом, законом он стал только в 1967 году; между тем эта тема «часто обсуждалась в парламенте и за его пределами».

В то время, когда широко известные личности шли на все ради сокрытия гомосексуальных связей, Рудольф сравнительно открыто заявлял о своей сексуальности. «Он никогда не отрицал этого среди друзей-геев, — говорит Эдвард Олби. — Но кто знает, как далеко заходила его откровенность?» По утверждению Джона Лапчбери, который дирижировал оркестром во время большинства выступлений Нуреева в Королевском балете, «в мире геев отлично знали, что он самый настоящий гей. Он приходил в бар, выбирал молодого парня, договаривался о цене или о чем-то еще. Он действовал вполне открыто». По свидетельствам Кристофера Гейбла и многих других, Рудольф был «постоянно окружен лестью и находил одобрение своей сексуальности».

Для мужчин-геев того времени Нуреев стал чем-то вроде идола. В письме к эстету-отшельнику Стивену Теннанту Майкл Уишарт описывал неделю выступлений Нуреева в понятиях, совершенно не связанных с танцем. «Гала-концерт Королевского, где он прекрасно танцевал па-де-де из… «Сильфиды» в прелестном (датском) килте и симпатичных гольфах из шотландки. А еще недостойно развязный номер в ангорском пуловере с открытой шеей и очаровательном девичьем белом трико… Потом он был Актеоном в костюме из золотой кожи… В последний вечер Солор… это был бог, человек, птица, сам по себе. На тюрбане стрелой торчало чудесное белое перо, а декольте сверкало золотыми блестками».

Хотя его отношения с Бруном были открытым секретом в балетном мире, Нуреев никогда не обсуждал их публично и крайне редко частным образом, даже с ближайшими друзьями. При всей своей пылкости и любви к приключениям он был необычайно скрытным человеком и большей частью держал свою интенсивную внутреннюю жизнь при себе. «Он никогда не рассказывал о своих взаимоотношениях, — говорит Лини Сеймур. — Ронял время от времени какие-то крохи, но всегда не особенно важные. По-моему, Рудольф любил компанию, но дорожил и своим одиночеством и всегда опасался, как бы кто-нибудь не подошел слишком близко».

В любом случае пресса молчала об их отношениях и на языке того времени называла Бруна «большим другом» Нуреева. В те дни она была сдержаннее и не считала известия о подвигах Нуреева с мужчинами пригодными для публикации. Но поскольку секс составлял основу привлекательности и имиджа Нуреева, средства массовой информации естественно обыгрывали его магнетическое сценическое присутствие и огромные толпы женщин-поклонниц, преследовавших его вне сцены. «Когда он покидает театр, — сообщал «Тайм», — орды женщин всех возрастов со сверкающими глазами окружают его автомобиль и падают на колени, распевая хором: «Спасибо, спасибо!»

Нуреев все-таки хорошо знал, что надо остерегаться жадной до слухов прессы, и мудро оберегал свой публичный образ. Частые появления в обществе с Фонтейн и другими достойными женщинами служили ему полезным прикрытием. Но в отличие от многих других знаменитостей, скрытых геев, Нуреев никогда не старался внушить убеждение в своей гетеросексуальности. Он годами играючи обходил вопросы журналистов о том, на ком он намерен жениться. Он никогда не говорил всей правды, но никогда и не лгал. Подумывает ли он когда-нибудь жениться? «Нет, нет, я ни за что не хочу оказаться запертым в клетке, — сказал он Дону Шорту из лондонской «Дейли миррор» в конце 1963 года. — Балет для меня слишком важен. Всем другим надо жертвовать ради него. Не должно быть никаких препятствий». В 1965 году он заявил репортеру из журнала «Тайм», будто «женщины глупые, все до единой, но они посильнее матросов. Им просто хочется выпить тебя до дна и оставить умирать от истощения». Он не может откликнуться на любовь, если она не взаимная, сообщил Рудольф Леону Харрису в 1968 году в интервью для журнала «Эсквайр». «Когда ты влюблен или любим, это большая тюрьма. Господи Иисусе! Любовь — это то, чего ищешь всю жизнь, каждую секунду, каждый день. Но когда кто-нибудь изливает любовь, это тебя убивает, если она нежеланная, убивает тебя. Зачем губить свою жизнь, жизнь какой-нибудь девушки? Я не хочу жениться».

С годами ответы становились все более скромными, хотя он по-прежнему уклонялся от темы своего гомосексуализма. «А как идет ваша сексуальная жизнь?» — отважно спросила в 1974 году Салли Квинн из «Вашингтон пост». «Спорадически», — ответил Рудольф. «О, но дамы будут очень разочарованы таким кратким ответом», — настаивала она. «Дамы, — заявил он, — должны просто оставаться заинтригованными».

«Знать, что такое заниматься любовью, будучи мужчиной и женщиной, — это особое знание», — сказал он Элизабет Кей в интервью «Эсквайру» в 1990 году, произнеся одну из своих излюбленных загадочных цитат.

Впрочем, для публики 60-х Нуреев был гетеросексуальным, а заодно и возможным любовником Фонтейн. Типичный для того времени заголовок: «Нуреев говорит: Марго — моя идеальная партнерша». Успех «Маргариты и Армана» в немалой степени объяснялся уверенностью зрителей в существовании связи меж страстью его звезд на сцене и в жизни. «Публика как бы подглядывала в замочную скважину, — говорит Виолетт Верди, популярная балерина, часто выступавшая в 60-х годах в Королевском балете. — И ты тоже думал: возможно, возможно, будем надеяться, все это действительно происходит в спальне…» Их пылкость на сцене вместе с тем фактом, что их часто видели вместе, породили слух о романе, который держится по сей день. Характер их отношений продолжает оставаться предметом споров даже среди ближайших друзей и коллег. У всех есть свое мнение, но почти ни у кого нет каких-либо фактов.

Были ли они любовниками? Все зависит от того, кто рассказывает историю.

Фонтейн в автобиографии избегает этого вопроса. «Так как я явно очень любила Рудольфа и проводила с ним много времени, это давало скандальную пищу тем, кому это нравилось. Я решила, что ничего не могу тут поделать, кроме как ждать, пока все пройдет. Правда со временем выйдет наружу, думала я». Но насколько правдива автобиография Фонтейн? Кит Мани называет ее «сценарием Марго в самой красивой обложке», что столь же справедливо по отношению к большинству личных воспоминаний. «Она в совершенстве владела искусством пространно отвечать на вопросы, абсолютно ничего не сказав, — написал о ней однажды Ричард Бакл. — Она никогда, даже под пытками, не призналась бы, что ее любимый цвет — розовый, из опасения обидеть оранжевый и сиреневый». Ее жизнь с Тито Ариасом, безусловно, приукрашивается в рассказах; близкие люди не узнают нарисованной ею картины супружеского блаженства. Ее мемуары скрывают, как минимум, несколько более грубых истин.

Будущие супруги познакомились в 1937 году, когда Фонтейн было лишь восемнадцать и она гастролировала с Сэдлерс-Уэллс балле в Кембридже, где учился Тито. Как-то на вечеринке в компании она увидела его танцующим румбу и мгновенно влюбилась. Но его отношение к ней оставалось загадкой, равно как и сам Тито, который «никогда не задерживался надолго» и «вновь исчезал, столь же таинственно, как появлялся». Отец его был недолгое время президентом Панамы, и сам Тито имел в виду политическую карьеру. Вскоре он отплыл в Панаму, оставив Фонтейн с разбитым сердцем. Когда они снова встретились в мае следующего года, ее чувства нисколько не ослабели, «но держались теперь взаперти ради самозащиты». После этого они виделись только коротко, один раз за завтраком, другой — за ужином, а потом еще двенадцать лет не обменивались ни словом.

Фонтейн давно задумала выйти замуж в тридцать пять лет, предполагая в этот момент уйти со сцены. Но в тридцать четыре года она чувствовала себя одинокой и неполноценной. У нее был роман с учтивым и сильно пьющим Констаном Ламбером, который долгое время был блистательным музыкальным руководителем труппы, и еще один, «безрассудно страстный», с французским хореографом Роланом Пети. Однако о них обоих в ее автобиографии не упоминается.

В тот день, когда в жизнь Фонтейн вновь вошел Тито Ариас, она готовилась танцевать «Спящую красавицу» в старом театре «Метрополитен» в Нью-Йорке. Неожиданно театральный служитель принес ей в гримерную визитную карточку, на которой значилось: «Роберто Э. Ариас, представитель Панамы в Организации Объединенных Наций». Ей передали, что джентльмен вернется к концу балета. Но уже в антракте он стоял у дверей гримерной, показавшись ей очень толстым, с пухлыми щеками, совсем непохожим на стройного темноволосого мальчика, которого она любила. На следующее утро он разбудил ее и напросился на завтрак, во время которого попросил стать его женой. Фонтейн сочла это шуткой, точнее, странной шуткой, так как он был женат и имел троих детей. Она практически не воспринимала его всерьез. К тому времени они стали чужими. Но на сей раз он настаивал, осыпая ее розами, бриллиантовыми браслетами от Картье и комплиментами. Готовясь к приему, который устраивал в ее честь, он разослал каждому гостю телеграммы в тридцать слов. В Лос-Анджелесе он решил произвести на нее впечатление своими знаменитыми друзьями актерами Мерль Оберон, Жюлем Стайном, Дэнни Кеем и Джоном Уэйном, одолжившим им свой корабль для однодневного путешествия на остров Каталина. К Рождеству она согласилась выйти за него, покоренная его обаянием и острым умом. Многие ее друзья вопросительно отнеслись к этому неправдоподобному союзу и гадали, не убедила ли она себя в своей к нему любви. Аштон дал ей благословение, но не доверял Ариасу с его «золотыми браслетами, напомаженными волосами и бойким латинским шармом». Фонтейн, по общему мнению, покорилась упрямому Тито, но глаза ее были открыты: жизнь с Тито, уверяла она себя, никогда не будет скучной.

Следующие несколько лет подтвердили это. Их свадьба в феврале 1955 года стала истинным цирком для прессы. В крошечное панамское консульство в Париже набилось столько фотографов, что за щелканьем аппаратов невесте едва удавалось следить за церемонией. Через два года последовала смехотворная попытка Тито устроить в Панаме переворот. Политики его изничтожили, и он навсегда покинул Панаму, служа послом, а в промежутках между службой плетя революционные заговоры. Его деловые предприятия тоже были полны интриг.

Фонтейн упивалась густой смесью власти, искусства и блеска, в которую погрузила ее жизнь с Тито. Она встречалась с Кастро, с Черчиллем и с королем Иордании Хусейном, отправлялась в круизы с давним приятелем Тито Аристотелем Онассисом и его любовницей Марией Каллас. Жонглируя двумя карьерами, она старательно несла обязанности супруги посла. Вряд ли кто-то догадывался, что большинство из них Фонтейн выполняла с большим трепетом. Люди лишь замечали, что она делает все весьма эффектно и очень хорошо. «Мы все так ревниво относились к Марго, — признается принцесса Маргарет. — Она была так одарена талантами… Она говорила лишь несколько уместных слов, и они превосходно все выражали». Тито, по свидетельству его дочери Керубины, считал себя защитником Марго, и Фонтейн соглашалась с этой ролью и поощряла ее. Керубина, которая часто приезжала к ним на школьные каникулы, а позднее ездила с Фонтейн на гастроли, рассказывает, что они любили проводить долгие часы за разговорами о политике и о балетных сплетнях. Отец, по ее словам, относился к Марго как «к персонажам балетов, вроде Жизель, о которой необходимо заботиться. Она не делала без него ни единого шага». В 1990 году Фонтейн сказала в телевизионном документальном фильме: «Пока я не стала женой Тито, абсолютно не представляла, кто я такая вне сцены. А потом вышла за него и узнала: я — госпожа Тито де Ариас».

Тем не менее разговорам о его увлечениях не было числа. Мать Фонтейн предупреждала ее перед свадьбой, что она будет не единственной женщиной в его жизни. Имея наполовину бразильское происхождение, «она знала, о чем говорит, — поясняет Теодора Кристон, многолетняя личная секретарша Фонтейн в Нью-Йорке. — Я не думаю, будто Би-Кью его особенно одобряла». Нельзя сказать этого и о многих друзьях Фонтейн, так как Тито в ее присутствии ухаживал за другими женщинами. Даже их ближайший панамский друг Луис Мартинс рассказывает, что у Тито «была подружка, которую он принимал в своем доме, женщина из общества, а не просто шлюха».

Вряд ли Фонтейн не замечала его женолюбия («А это одна из дам Тито», — с изумлением услышала от нее как-то Теодора Кристон), но все же терпела. «Все мы знали, что происходит, но никто об этом не говорил. Она попросту относилась к этому как к присущей ему особенности и мирилась с ней». Кит Мани, который активно не любил Тито и впоследствии рассорился из-за него с

Фонтейн, приписывал эту терпимость ее способу вести дела. «Для того чтобы идти по жизни, Марго возводила нечто вроде стальных переборок, как на корабле, и когда не могла с чем-то справиться, — с чем угодно, с взаимоотношениями, с проблемой, со всем, — если не могла сразу решить проблему, то откладывала ее в ящик, отправляла его в чулан, запирала чулан и выбрасывала ключ». Тем не менее были моменты, когда его похождения и невозможность за ним уследить причиняли ей боль и тревогу. Однажды, когда секретарша Тито стала проводить в их компании слишком много времени, Фонтейн призналась, что «не знает, сколько еще сможет вынести».

Рудольф ненавидел манеру Тито с ней обращаться. «Он был вполне с ним любезен ради нее, — говорит Тринг, — но не одобрял его». Вдобавок его, несомненно, раздражало высокомерие Тито и отсутствие интереса к балету. Тито не только называл Рудольфа «этим сумасшедшим русским», но при всем восхищении талантом жены редко досиживал до конца спектаклей. «Он ходил только на свои любимые акты, — говорит его дочь Керубина. — Марго хотела, чтобы он был в театре, и он говорил: «Ладно, посмотрю третий акт «Лебединого озера». И она указывала точное время, когда надо прийти».

Нет никаких сомнений в глубокой любви Нуреева и Фонтейн друг к другу; чтобы почувствовать связь между ними, достаточно было увидеть, как она загорается в его присутствии или как они заговорщицки пересмеиваются. «Между ними была настоящая связь, во многих отношениях более крепкая, чем с Тито, — замечает близкий друг на протяжении тридцати лет Джой Уильямс Браун. — Она никогда не пыталась прикинуться, будто не любит его». Луис Мартинс, недолго бывший любовником Нуреева, говорит о Фонтейн как о «леди, у которой было две великие любви: ее муж и Рудольф». В любом случае она была беззаветно предана им обоим: отказывалась от возможности танцевать с другими партнерами в лучших балетах, если они входили в репертуар Рудольфа, и никогда не одобряла фотографий, если Рудольф не совсем хорошо на них выглядел. Но, по словам Мод Гослинг, старалась не переступать границы приличий и поэтому «не так щедро хвалила Рудольфа, как ей хотелось бы, не желая раздражать Тито».

По мнению многих ежедневно общавшихся с ними, предпочтение Рудольфом мужчин, привязанность Фонтейн к Тито и здравый смысл исключали роман между ними. Брун однажды назвал свое партнерство с Фраччи «любовным романом без шрамов», который «совершался на сцене», и именно так близкие Фонтейн люди рассматривали ее страсть к Рудольфу. Для Джоан Тринг мысль о существовании между ними чего-то большего, чем близкая дружба, «полностью исключена. Любовный роман между ними в то время, когда они вместе танцевали, рано или поздно частично нарушил бы это. Марго не была такой глупой. Она не рискнула бы этим. Я очень много времени проводила с ними. Я что-нибудь заметила бы, а никогда не было никаких признаков чего-либо подобного». Есть люди, считающие, что и Рудольф никогда не рискнул бы столь важным для своей карьеры партнерством. Теодора Кристон, постоянно общавшаяся с Фонтейн во время ее приездов в Америку, тоже это отрицает. «Во-первых, он любил мальчиков. Поэтому мысль о том, будто он прыгнул к ней в постель, просто смешит тех из нас, кто все знал». «Зайдите в соседнюю дверь и узнайте, что делает мальчик, — инструктировала ее Фонтейн. — И обязательно постучите». «У них был разный круг друзей, — утверждает Кристон, — и Мадам очень любила своего мужа».

Многие ближайшие друзья Рудольфа тоже сомневаются в их любовной связи. «Хотя ходила масса слухов, я все время была рядом и не видела в них никакого смысла, — говорит Сеймур. — Для Марго это просто невероятно. Она боготворила своего мужа. Не думаю, что ей это пришло бы в голову. Рудольф ее обожал и уважал, но, по-моему, это была очень глубокая дружба».

И все же другие считают это вероятным. «Мы все это подозревали», — говорит Джорджина Паркинсон. «Зная людей, о которых идет речь, это не исключено, — соглашается Джейн Херман, встречавшаяся с обоими в середине 70-х. — Рудольф был чрезвычайно сексуальным животным. Любой знавший их без сомнений сказал бы, что они глубоко любят друг друга. Была или нет эта любовь завершенной, никто никогда не рассказывал мне об этом». Другой весьма надежный источник заявляет, что они много лет были любовниками и что Фонтейн непомерно ревновала Рудольфа к его друзьям-женщинам.

Немногочисленные непосредственные комментарии, приписываемые Рудольфу, характерно противоречивы. Его друг Геня Поляков пересказывал признание Рудольфа, что они действительно были любовниками. Наслушавшись от Нуреева многих подобных признаний в последние годы его жизни в Париже, Поляков не видел причин для сомнений. «Он сказал, что Марго нравилась физическая сторона их отношений, только выразил это гораздо грубее». Из всех женщин в своей жизни, включая Мод Гос-линг, Рудольф чувствовал самую тесную связь с Марго, хоть порой и пренебрежительно отзывался о ней. «Мне приходится помыкать этой старухой», — повторяет его слова Майкл Уишарт. Тем не менее он ей полностью доверял и говорил позже многим друзьям, что ему следовало на ней жениться. Но Фонтейн к тому времени умерла, и, возможно, это замечание было вызвано скорбью.

Время от времени Нуреев намекал разным своим любовникам, будто несколько женщин от него забеременели, но имен не называл. Согласно не подтвержденным документами и в высшей степени спорным сведениям одного биографа, одной из них была сорокапятилетняя Фонтейн. Впрочем, кажется, медицинские свидетельства опровергают такую возможность. Теодора Кристон, квалифицированная медсестра, утверждает, что у Фонтейн на протяжении ее карьеры возникали многочисленные гинекологические проблемы и преждевременно прекратились менструации, что довольно часто случается с профессиональными танцовщицами и спортсменками. Когда у Фонтейн в конце 1980-х годов обнаружили рак яичников, докторам требовалось узнать, была ли она когда-либо беременна. По свидетельству ухаживавшей за ней до самой смерти падчерицы Керубины, Фонтейн ответила отрицательно. Если это так, представляется невероятным, чтобы она солгала в такой момент жизни, тем более что речь шла о ее здоровье.

В апреле 1964 года, живо помня Альберта в исполнении Эрика, Рудольф отправился в Австралию, где танцевал с Фонтейн в Австралийском балете «Жизель» и «Лебединое озеро». Это была та самая недавно оперившаяся труппа, в которой в конце 1962 года танцевали Брун и Арова, когда Рудольф летал из Лондона в Сидней смотреть их спектакли. На протяжении месячного тура с остановками в Сиднее и Мельбурне Нуреев и Фонтейн танцевали четыре раза в неделю. Перед гастролями в Австралии Фонтейн летала в Панаму провести несколько дней с Тито, который вел политическую кампанию. Согласно нескольким источникам, именно в тот приезд она столкнулась лицом к лицу с фактом интрижки Тито с женой его политического союзника.

Каким бы ни было ее душевное состояние, по прибытии в Сидней Фонтейн обнаружила, что должна гораздо больше трудиться, чтобы поспевать за своим молодым партнером. Она вспоминала, что во время их первого совместного исполнения «Жизели» Рудольф был относительно неопытным и работал «с каким-то любительским энтузиазмом». Но когда новизна ощущений исчезла, он начал почти каждый вечер приводить себя в раж, чтобы вызвать необходимое возбуждение. Фонтейн чересчур хорошо знала, что он «ищет любой повод, даже самый ничтожный, чтобы выкрикнуть пару ругательств перед важным спектаклем». Его метод неплохо срабатывал, даже если несколькими несчастными душами «приходилось пожертвовать ради благой цели», писала она с характерным для себя стремлением дать неприглядной ситуации положительную окраску.

В Мельбурне Нуреев с Фонтейн привлекли в балет рекордное число зрителей, несмотря на заоблачные цены на билеты и длинные очереди. Ежедневные газеты были переполнены жалобами на цепы, но это не останавливало тридцать пять тысяч человек, каждый вечер с 5 по 16 мая набивавшихся в Пале тиэтр. Прочитав о двадцатиминутных овациях в Лондоне и Нью-Йорке, публика изо всех сил старалась «перекрыть рекорд». «Интересно отметить, — писал один критик, — что занавес не стали надолго опускать и поднимать, чтобы не затягивать аплодисменты. Его опускали на десять секунд и тут же опять поднимали». Их па-де-де второго акта «Лебединого озера», писал другой критик, по обыкновению задыхаясь от восторга, было «одним из самых очаровательных любовных дуэтов, когда-либо виденных в Мельбурне».

Рудольф, экзотическая новинка этих гастролей, был таким счастливым, каким Фонтейн никогда еще его не видела. Он с удовольствием выходил на сцену почти каждый вечер и все больше привыкал к разъездной жизни. Но все же к концу гастролей они оба рвались домой — Рудольф в Копенгаген, посмотреть на танцующего с датчанами Бруна, Фонтейн в Майами на встречу с Тито в день своего рождения. Остановившегося по пути в Данию в лондонском аэропорту Рудольфа встретила уже привычная толпа репортеров. «Ивнинг ньюс» отмечала, что «Рудольфа Нуреева, прибывшего сегодня в лондонский аэропорт, встретила и расцеловала девушка, которая просидела с ним в зале два часа, а потом поцеловала на прощанье, когда он улетал на отдых». Этой девушкой была Джоан Тринг.

В тот же день Фонтейн, приехав в Майами, узнала, что Тито еще в Панаме, занятый выдвижением своей кандидатуры в Национальную ассамблею. Она позвонила ему, и он объяснил, что не смог вырваться. Еще шел подсчет голосов. Желая увидеть его, а возможно, и заявить о своем присутствии, она полетела в Панаму. Но Тито был чересчур поглощен выборами и не уделял ей большого внимания. Чувствуя себя в этой суматохе заброшенной, Фонтейн вскоре уехала в Штутгарт на следующий тур выступлений с Рудольфом.