В марте 1938 года Фарида Нуреева собрала вещи и с тремя маленькими дочерьми — восьмилетней Розой, семилетней Лилей и трехлетней Розидой — села в транссибирский экспресс, останавливающийся неподалеку от ее дома в маленькой уральской деревушке Кушнаренково, расположенной на полпути между Ленинградом и Сибирью. Ее муж Хамет, политрук Красной Армии, находился на дальневосточной границе России, недалеко от Владивостока.
Фарида неохотно решилась проделать шестидневный путь через Сибирь и российский Дальний Восток. В свои тридцать три года она была на девятом месяце беременности и беспокоилась, как бы роды не начались в поезде. Она помнила о трех маленьких девочках и о том, что вагоны наверняка будут набиты военнослужащими и переселенцами. Ей будет негде прилечь отдохнуть, а детям нечем развлечься. Поезд делал две короткие остановки в день, но мартовский ветер был столь суровым, что мерзли уши, и на улице можно было провести только несколько минут. Она боялась, что ей никто не сумеет помочь, и если что случится в дороге, медицинская помощь едва ли найдется. Это страшило ее больше всего.
И все-таки Фарида очень хотела опять оказаться с мужем и не желала откладывать отъезд до появления на свет ребенка, когда поездка могла обойтись еще дороже. Услыхав от соседей, что в том же поезде отправляются два военных врача и другая семья из их деревни, она пустилась в путь длиной в три тысячи девятьсот миль. Маленькая, хорошенькая Фарида Нуреева с печальными карими глазами отнюдь не была ни слабой, ни нерешительной. Черные, разделенные прямым пробором и аккуратно зачесанные за уши волосы обрамляли ее широкое горделивое лицо, увядшее от суровой жизни.
За десять лет супружества с Хаметом их жизнь необратимо изменили потрясавшие страну бурные социальные и политические события. На протяжении многих поколений семья Хамета работала на земле, и этот образ жизни лишь недавно нарушила революция. При новом общественном порядке амбициозный Хамет сумел найти себе новое применение и с удовольствием променял халат бедного татарского земледельца на форму политрука, открывающую большие перспективы. Продвижение по службе предполагало постоянную смену места жительства, готовность сняться с места в любой момент. Фарида часто неделями оставалась одна, присматривая за маленькими детьми. Но хотя жизнь не позволяла им укорениться, в какую б татарскую деревушку ни посылали Хамета, они жили среди своего народа, в знакомых местах.
Нынешнее путешествие на Дальний Восток означало прощание с прежней жизнью, и, несмотря на успокоительные заверения, Фарида, сев в поезд, не могла отделаться от тошнотворного страха. Она никогда раньше не пускалась в столь дальний путь, а теперь везла детей из относительно безопасной глуши уральских гор в потенциально опасный порт. Она гадала, какую жизнь сможет там обеспечить детям, особенно малышу, которого ожидала с тревогой.
Транссибирский экспресс змейкой прокладывал путь через гористый Урал в Сибирь, мимо сотен одинаковых маленьких городков и деревянных домов. Фарида глядела из окна на покрытые снегом степи, угрюмые сосновые леса и серебристые березы, прерывавшие время от времени монотонную белизну. Тем временем Роза, Лиля и Розида радовались новому приключению, бегали взад-вперед по коридору, с великим волнением исследовали поезд, лишь смутно догадываясь о том, что новый братик или сестричка вот-вот появится на свет.
17 марта у Фариды начались схватки. До Владивостока оставалась еще тысяча девятьсот миль. Соседи позвали доктора, постелили в купе чистые белые простыни. В тот же день Фарида родила мальчика. Услышав первые крики, его сестра Роза пришла в такое волнение, что, перестав обращать внимание на других пассажиров, проходивших по коридору, прищемила руку дверью, и ее всхлипывания смешались с плачем новорожденного. По мусульманской традиции имена детей должны начинаться с той же буквы, с какой начинается имя первого ребенка, и Фарида назвала сына Рудольфом. Она выбрала имя за звучность, а вовсе не в честь Рудольфа Валентино, как одно время считалось.
Покоясь на руках матери, единственный сын Нуреевых начал путь, который привел его из одного конца страны в другой, а потом наполовину обратно, так что на протяжении следующих пяти лет он проделал около семи тысяч миль. Мытарства первых лет должны были навсегда лишить его ощущения пущенных корней. Он всегда будет цыганом, а не оседлым жителем родной страны. «…Я считаю весьма символичным знамением то, что мне предстояло родиться в дороге, между одним местом жительства и другим. Это вселило в меня догадку, что моя судьба — быть космополитом. С момента рождения у меня не было настоящего чувства «принадлежности», я не мог назвать своими собственными ни реальную страну, ни дом. В моем существовании не было ничего обыкновенного, оно не ограничивалось нормальными пределами, порождающими ощущение постоянства, и это всегда внушало мне сильное убеждение, что я с рождения не принадлежу ни к какому государству».
Начиная со времени и места рождения, жизнь Нуреева полна неопределенности. К сожалению, ни свидетельство о рождении, ни воспоминания родных не дают ответов на вопросы, которыми задаются те, кто пытается подробнее узнать о его жизни, начавшейся в самые мрачные времена сталинской эпохи. Даже сам Нуреев не сумел позже установить точный момент своего рождения, чтобы составить астрологический прогноз. Хотя семейное предание утверждает, что он родился днем, ни его сестра Розида, ни племянница Альфия, обе жившие с Фаридой Нуреевой, не припомнили, слышали ли от нее когда-либо упоминание о том месте на Транссибирской магистрали, где Рудольф появился на свет. Впрочем, он заявлял, что у него нет сомнений, и в своих мемуарах, лежащих в основе всех предшествующих описаний его жизни, сообщал, что поезд «мчался вдоль берегов озера Байкал неподалеку от Иркутска» и его сестра Роза, которой было тогда восемь лет, в Иркутске сошла с поезда, телеграфировав отцу радостное известие. Но география опровергает его слова: по Транссибирской магистрали поезда прибывают в Иркутск прежде, чем огибают Байкал. Рудольф — или его мать — могли просто выбрать местом рождения Байкал как единственное чудо природы на скучном пути. Вспомним также, что мемуары Нуреева, написанные за него профессионалами, вышли на Западе в 1962 году, когда нельзя было проконсультироваться с очевидцами и когда даже самому Нурееву многое было неведомо, особенно о ранней истории его семьи.
Рождение Нуреева было зарегистрировано через восемнадцать дней после самого события, 4 апреля 1938 года на станции Раздольное, ближайшей к армейской базе Хамета. Измученной дорогой Фариде надо было набраться сил, прежде чем ехать в город для регистрации ребенка, на что она по закону имела месяц. В свидетельстве о рождении Рудольфа Раздольное значится и местом регистрации, и местом рождения. Возможно, это ошибка регистратора, а может быть, Фариде во избежание бюрократических сложностей так было удобней.
Рудольф не мог выбрать для своего рождения более неопределенный и страшный момент: страна корчилась в последних судорогах «большого террора», а мир катился к войне. В том же месяце Германия аннексировала Австрию, а в Москве шел третий позорный показательный процесс, по завершении которого семнадцать ведущих большевиков, в том числе теоретик партии Николай Бухарин, были приговорены к казни. За процессами грозно маячил Иосиф Сталин, сосредоточивший к 1938 году в своих руках абсолютную власть с помощью террора, устрашения и всеобъемлющих чисток. Сталинские чистки партии начались в 1934 году после убийства Сергея Кирова, популярного ленинградского партийного руководителя, имя которого будет носить балетная труппа, где через годы оставит свой след Рудольф.
Убийство Кирова ввергло страну в состояние массовой истерии. Если предыдущие кампании репрессий были нацелены на определенные классы общества, «большой террор» открыл огонь по всему населению, уничтожая не только членов партии, но почти каждого, кто «еще мог проявить какую-то инициативу, верил в моральные ценности, в революцию или во что-то иное, чем Сталин». На первом московском показательном процессе в 1936 году старые большевики Григорий Зиновьев и Лев Каменев «признались» в убийстве Кирова, в заговоре с целью убийства Сталина и были казнены. Их признания были сняты на кинопленку и широко демонстрировались.
«Везде и во всем [Сталин] видел «врагов», «двуличие» и шпионство», — отмечал Никита Хрущев. Дети выступали против родителей, друзья и родные — друг против друга. Доносительство было в порядке вещей. Донос считался не только доказательством виновности, но актом патриотизма, хотя обвинения почти всегда были полностью ложными, порожденными страхом, пытками, завистью или злобой. Во времена «ежовщины», как называли кошмарные годы с 1936-го по 1938-й, «черные вороны» НКВД забирали жертв из домов по ночам, и о большинстве из них уже никто никогда не слышал. Многие исчезали с тротуаров, многие из трамвайных вагонов. Никто, пишет историк того периода, «кроме самого Сталина, не мог быть уверенным, что его не разбудит ночью стук в дверь, что его не вытащат из постели и не уведут от семьи и друзей… никто не мог быть уверенным, что не навлечет на себя следующего обвинения в прихотливой цепочке. Фактически многие жили, постоянно держа упакованным маленький чемодан с несколькими необходимыми вещами, на всякий случай». В числе жертв был человек, который снял портрет Сталина со стены, предназначенной для покраски, и семидесятилетний школьный учитель, пользовавшийся старым учебником с уцелевшим портретом Троцкого. По оценкам, в 1937 году ежедневно казнили тысячу человек.
В то время как Фарида Нуреева садилась в отправлявшийся во Владивосток поезд, миллионы людей посылали на смерть, а еще миллионы шли в тюрьмы, в сибирские лагеря и дальше на север, где выживали немногие. «Будь в моем распоряжении широкие просторы Сибири, — говорил Гитлер, — мне бы не понадобились концентрационные лагеря». В марте 1938 года население ГУЛАГа составляло около восьми миллионов; в 1938 году только в одном трудовом лагере было расстреляно больше людей, чем за весь предыдущий век при царизме.
Выдающихся деятелей культуры тоже преследовали, расстреливали и ссылали в лагеря. Смелые эксперименты 20-х годов были отвергнуты в пользу социалистического реализма, партия стала единственным авторитетом и цензором во всех сферах искусства. Художникам практически отвели роль государственных пропагандистов. Сталин лично правил сценарий фильма Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», вышедшего в 1938 году, выбросив сцену смерти Александра: «Такой хороший князь умирать не должен!» Страдали великие поэты. В год рождения Нуреева через несколько месяцев после ареста умер в лагере Осип Мандельштам. Его вдова Надежда была убеждена, что террор сделал русских людей «слегка психически неуравновешенными — не по-настоящему больными, но и не вполне нормальными». И в то же время лозунги ежедневно напоминали советским людям: «Жить стало лучше, жить стало веселей».
Нуреев родился во времена Апокалипсиса, когда одна из популярнейших в стране песен провозглашала: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!»
Хотя родители Нуреева не благоденствовали в годы террора, они все же верили, что помогают строить для своих детей более светлое будущее по сравнению с тем, которое обеспечили им их родители. Разумеется, в 1938 году в их жизни было больше возможностей, чем в 1903-м, когда в маленькой уральской деревеньке Асаново родился Хамет Нуреев. Его родителей отделяло от крепостничества лишь одно поколение, они были бедными крестьянами, татарами-мусульманами, которые трудились на своей узкой полоске земли и практически боролись с голодом, стараясь прокормить двух своих сыновей, Хамета и Нурислама, и трех дочерей, Сайму, Фатиму и Джамилю. В их избе, бревенчатом доме на берегу реки Кармазан, царил традиционный патриархальный крестьянский уклад, крепко связанный с религией и обычаями, отрезанный от бушевавших в стране политических дебатов.
Изначально семья носила фамилию Фазлиевы, а не Нуреевы. При рождении отец Нуреева получил имя Хамет Нурахметович Фазлиев, а его отца звали Нурахмет Фазлиевич Фазлиев. Но в первых десятилетиях нашего века фамилии в российских деревнях никогда не были постоянными, и мальчиков часто называли по имени предков. Так, в Асанове отца Нуреева знали как сына Нури. (Татарское имя Нури означает «луч света».) У татарских юношей был обычай брать вместо фамилии имя отца, и именно таким образом Хамет Фазлиев, уезжая в 1920 году из родной деревни в Казань, стал Хаметом Фазлиевичем Нуриевым. Хамет был единственным членом семьи, изменившим фамилию; его родственники и ныне по-прежнему носят фамилию Фазлиевы.
Родные Хамета Фазлиева возводят свое происхождение к Чингисхану и монгольским ордам, завоевавшим Россию в XIII веке. Снега и льды, защищавшие прежде границы России от вторжений, не отпугнули этих воинов, известных как монголы или татары, которые, как говорили, «привыкли к сибирским морозам». (Монголы вызывали такой страх, что в Европе верили, будто их называют татарами потому, что они вышли из Тартара, расположенного ниже Гадеса, куда были низринуты Титаны.)
Сын Хамета Рудольф будет очень гордиться своими кровями, которые гораздо сильней повлияют на его самосознание, чем связь с определенным местом рождения. Он был татарином, а не русским, и, подобно своим предкам-завоевателям, кочевником. Если свойственный ему во взрослом возрасте неукротимый характер как-то связан с его прошлым, то именно с татарскими корнями, как он сам писал позже, или скорее с его романтическим восприятием этих корней.
«Наша татарская кровь течет как-то быстрее и всегда готова вскипеть. И все же мне кажется, мы апатичнее русских, чувствительнее; есть в нас некая азиатская мягкость, но есть также и живость предков, этих стройных и гибких прекрасных наездников. Мы — странная смесь нежности и жестокости; эта смесь редкость у русских… Татары быстро воспламеняются, быстро вступают в бой, непритязательны, и в то же время страстны, а иногда и хитры, как лиса. В сущности, татарин — на редкость сложное животное; вот такой я и есть».
Маленьким мальчиком отец Рудольфа, росший в законопослушной мусульманской семье, мечтал стать священником. Следуя местным обычаям, он вместе с братом Нурисламом ходил в деревенский мектеб, татарскую школу, которая до начала нашего века готовила учеников исключительно к религиозной деятельности. Там Хамет с братом научились читать и писать по-арабски, по-татарски и по-русски. Грамотность и раннее изучение русского языка хорошо послужили Хамету, когда он стал взрослым и переключил свои устремления с религиозной деятельности на партийную.
В 1920 году, когда Хамету было семнадцать лет, его семья, как и все их уральские соседи, очутилась под перекрестным огнем Красной Армии и белых контрреволюционеров, сражавшихся за этот район. Соседи и даже члены одной семьи восставали друг против друга. Если белые взывали к русской солидарности, большевики заручились поддержкой татар и бедных крестьян, обещая им автономию и утверждая, что контрреволюционеры вновь начнут их эксплуатировать. Объявив о победе, красные отчасти сдержали слово: не предоставив татарам какой-либо реальной автономии, Ленин создал для них республику, провозгласив ее столицей древний монгольский город Казань.
Через пять лет двадцатидвухлетний Хамет перебрался в Казань, стремясь к военной карьере. Семья косо смотрела на то, что в Казани он будет жить среди русских, считая сыновей обязанными оставаться в своей деревне. Но как очень многие юноши крестьянского происхождения, Хамет видел в армии путь к быстрому продвижению наверх, к важной партийной работе. Намереваясь в свое время вступить в партию, он представился местным партийным деятелям, которые послали его в советскую партийную школу для политической подготовки. Там, найдя в нем идеального кандидата, надежного, податливого, грамотного, его сразу направили в кавалерийскую академию.
Хамет закончил ее в 1927 году и вскоре после этого вступил в партию. Подобно большинству новобранцев того времени, он знал лишь азы раннего коммунистического учения, почти не имел представления о структуре партии и вряд ли понимал разницу между Лениным, Троцким и Марксом. И все же он верил во все обещания большевиков: в светлое будущее с процветающими индустриальными городами, в возможности образования и продвижения. Сталин, грузин по рождению, тоже, подобно Хамету, был низкого происхождения и говорил но-русски с сильным акцентом. И, подобно Хамету, Сталин, бывший семинарист, мечтал о священничестве, прежде чем обратился в большевизм и сменил фамилию.
Большевики с радостью открывали доступ в свои ряды. Не имея опоры в сельской местности, им было необходимо усилить партийный контроль над недисциплинированным российским крестьянством. Вернее всего этого можно было добиться, заручившись поддержкой местных жителей. (В то время девять из десяти жителей России были крестьянами.) На раннем этапе своей политики партия очень старалась привлечь представителей национальных меньшинств.
В Казани Хамет встретил свою будущую жену Фариду, робкую, очень привлекательную двадцатитрехлетнюю девушку, дочь татарских крестьян, уроженку деревни Тугульбан, почти не знавшую детства. В семилетием возрасте она потеряла обоих родителей, умерших от тифа. Фариду, самую младшую, отправили в Казань к старшему брату, работавшему в пекарне. Он отдал ее в местную исламскую школу, где она научилась читать и писать по-арабски. Хотя Фарида дома разговаривала по-татарски, а позже освоила русский, она до конца жизни предпочитала писать по-арабски. Со временем ее брат женился, и она стала работать по дому и присматривать за его сыном. Невестка невзлюбила ее и ничуть не пыталась скрывать неприязнь. Фарида никогда не забывала тот день, когда набирала из колодца воду, услышала на стоявшем поблизости заводе громкий взрыв и в панике побежала домой, бросив у колодца новенькие ведра. Невестка взбесилась, приказала пойти и принести их обратно. Фарида так расстроилась, что вскоре покинула дом брата.
Она собиралась поступать на педагогические курсы в Казани, но отложила свои планы, встретившись в 1927 году с двадцатипятилетним Хаметом Нуреевым. Всегда сдержанный, вежливый и решительный Хамет был симпатичным широкоплечим молодым человеком с выступающими татарскими скулами, густыми черными бровями, полными губами и необычайно энергичными движениями — все эти черты унаследует его сын. Мускулистый и крепко сбитый, он очень коротко стриг волнистые черные волосы по бокам и зачесывал назад так, что они высоко поднимались над лбом. Он понравился Фариде и имел перспективы: как член партии и курсант кавалерийской школы, мог рассчитывать на хорошие должности, дающие привилегии. Через много лет Хамет признается дочери Розиде, чем привлекла его юная Фарида. «Знаешь, почему мне понравилась твоя мать? — спросит он в редкий миг откровенности. — Она хорошо пела и танцевала». Это признание стало сюрпризом для дочери Нуреевых, которая, как остальные ее сестры и брат, никогда не видела проявлений любви меж родителями и мало знала о первых годах их жизни.
Хамет с Фаридой поженились в Казани в 1928 году, когда Сталин ввел в действие первый пятилетний план, массовую кампанию с целью создания советской индустрии и перехода России «от отсталости к положению сверхдержавы». К тому времени Фарида тоже вступила в партию. Их обоих естественно связывала татарская культура — оба выросли в законопослушных мусульманских семьях, — но у Хамета и Фариды были и более насущные общие интересы: страстная вера в коммунистическую перспективу. «Революция была для них чудом, — говорил позже их сын Рудольф. — Она, по крайней мере, дала возможность отдать детей в школу, даже в университет…»
Хамет сказал молодой жене, что, если она поработает до окончания его учебы в кавалерийской школе, он будет их обеспечивать, пока она выучится на педагога. Договоренность осуществилась только наполовину. Осенью 1929 года, через год после свадьбы, Фарида была беременна первым ребенком. «Он, конечно, закончил школу, — жаловалась Фарида своей внучке, — а я так и не пошла учиться из-за детей».
В декабре того года Сталин возвестил о начале новой революции, которой суждено было навсегда уничтожить традиционную российскую деревню и стереть с лица земли самые производительные крестьянские хозяйства. Хотя Ленин разрешил частную сельскохозяйственную деятельность, Сталин отдал приказ о всеобщей и полной коллективизации. Крестьяне не только лишались права продавать свое зерно, но теряли землю, скот, технику. Все передавалось в коллективные хозяйства, находившиеся под партийным контролем. Самые богатые крестьяне, так называемые кулаки, были объявлены врагами режима. «Мы должны раздавить кулаков, — приказывал Сталин, — уничтожить как класс». Теоретически кулаком считался каждый, нанимавший рабочую силу, имевший корову, клочок земли или дом, но на практике этот ярлык приклеивался ко всем, кого попросту не любили в деревне или не жаловали власти, независимо от того, была у них собственность или нет. К весне 1930 года партия объявила о коллективизации половины всех крестьянских хозяйств. Результаты оказались губительными. Многие крестьяне резали собственный скот и уничтожали собственные посевы, лишь бы Сталину ничего не досталось. Четверть всего скота в стране и восемьдесят процентов лошадей были забиты, производство зерна катастрофически снизилось, а самые предприимчивые крестьяне были казнены или депортированы в Сибирь, на Урал и дальше на север.
С ускорением темпов коллективизации младших офицеров стали срочно посылать по деревням для подавления протестов. Был среди них и Хамет Нуреев. В начале 1931 года Хамет и Фарида с маленькой дочерью Розой уехали из Казани в Кушнаренково, деревушку близ родной деревни Хамета Асаново. Там в ноябре того года, через семнадцать месяцев после появления на свет Розы, родилась вторая дочь Нуреевых, Лиля.
Нуреевым отвели дом, реквизированный у высланного кулака, но, приехав, они обнаружили, что там еще живут его жена и две дочери. Внучка Хамета вспоминает рассказы о том, как Хамет пожалел их и разрешил остаться, — благородный и довольно невероятный поступок, учитывая обстановку того времени и последующее продвижение Хамета по службе. Неизвестно, каким было его личное отношение к кулакам, но вполне можно предположить, что он, вслед за большинством членов партии, считал их паразитами. (Весьма типично, что Хамет открыл митинг в деревне вопросом: «Кто против коллективизации и Советской власти?» — не оставив сомнений в судьбе тех, кто подумывал о сопротивлении.) И все-таки многие кулаки сопротивлялись, поджигали советские учреждения, нападали и убивали многих партийных деятелей. По семейной легенде, сам Хамет едва спасся, когда кулаки столкнули его в ледяное озеро в середине зимы.
По служебным обязанностям Хамет часто отлучался из дому, и Фарида оставалась одна с двумя маленькими дочерьми. Во время одной из его долгих отлучек в 1932 году, когда страна переживала голод, она пошла за водой к колодцу, оставив детей дома, а вернувшись, нашла пятимесячную Лилю на улице, на весеннем холоде. Две девочки, жившие в их коммунальном доме, забрали ее, решив с ней поиграть, как с куклой, как рассказывает единственная дочь Лили Альфия. Вскоре после этого Лиля заболела менингитом. Перепуганной и отчаявшейся Фариде было не к кому обратиться за помощью. Ближайшая больница находилась за двадцать четыре мили в Уфе, и добраться туда было особенно трудно в апреле, известном как «время распутицы». Тающие снега и весенние дожди превращали деревенские дороги в непроходимые хляби. К тому времени, как Фариде удалось отправить дочь в больницу, Лиля навсегда оглохла. «Бабушка всегда обвиняла дедушку в том, что случилось с моей матерью, — говорит дочь Лили. — Она считала, что, если б он не уехал, сумела бы вовремя отвезти ее в больницу».
В 1935 году Фарида опять оказалась в уфимской больнице, на сей раз для того, чтобы произвести на свет третью дочь Розиду. Фарида знала, что муж огорчится, — в мусульманских семьях больше ценили мальчиков. Хамет был в отъезде, и Фарида сообщила ему о рождении мальчика. Он при первой возможности поспешил домой и очень расстроился, обнаружив, что в конце концов так и не обзавелся сыном.
И вот наконец 17 марта 1938 года в дороге родился их сын Рудольф Хаметович. Когда Фарида с детьми вышли из поезда во Владивостоке, Хамет встречал их на вокзале, в огромном мраморном здании XIX века на берегу гавани. Теперь он своими глазами увидел, что это действительно мальчик, и завернул младенца в полы своей шинели, укрывая от ветра.
Столь нежные моменты в отношениях между отцом и сыном будут редкими.