Даже своей смертью Рудольф провоцировал споры. Вначале доктор Канези заявлял, что Нуреев умер от осложнения на сердце в результате «тяжелой болезни». Слово «СПИД» ни разу не было произнесено, что вызвало бурю протестов со стороны активистов движения за права больных СПИДом. «Следуя пожеланиям господина Нуреева, — добавил доктор, — я больше ничего не скажу». Но он сделал это спустя девять дней в интервью «Фигаро», самой популярной газете во Франции. В длительном описании болезни Нуреева Канези подтвердил, что он умер от СПИДа, заявив в противоположность более ранним утверждениям, что Рудольф уполномочил его открыть истинную причину своей смерти. «Если я говорю откровенно, то потому, что не существует такого явления, как постыдная болезнь Я думаю обо всех анонимных пациентах, страдающих оттого, что их подвергают остракизму. Рудольф прожил с этим вирусом тринадцать или четырнадцать лет, благодаря силе воли и качествам борца. Люди должны это знать. Он был слишком знаменит, чтобы можно было скрыть правду»*.

Канези оказался прав, слава Нуреева вновь сделала его международным символом, на сей раз из-за болезни, с которой он так долго опасался быть ассоциируемым Через двенадцать дней после его смерти он вновь попал на обложку «Ньюсуик» впервые после 1965 года. Но теперь статья была озаглавлена не «Нуреев: новый Нижинский», а «СПИД и искусство- потерянное поколение». Для автора — писателя и активиста движения за права больных СПИДом Пола Монетта — Нуреев, увы, больше не был «великим героем» века или искусства. «Я считаю его трусом, — заявлял Монетт в 372 «Ньюсуик». — Меня не волнует, каким великим танцовщиком он был». Монетт настаивал, что Нуреев ради всего сообщества геев был обязан использовать свою славу, чтобы изменить отношение к болезни. Касаясь более личных аспектов, Эдвард Олби вспоминал о чувстве «разочарования тем, что Рудольф отказывался признавать свою болезнь Он заслужил бы куда больше сочувствия и привязанности, если бы сделал это»

Михаил Барышников тоже был огорчен, но по другой причине. Некролог на первой странице «Нью-Йорк таймс» характеризовал Нуреева как антисемита. Спустя два дня после смерти Рудольфа он направил в газету письмо с протестом против того, что он считал ошибочным взглядом на человека, которого хорошо знал. Но газета не напечатала письмо. Решение было принято «неохотно», как объяснял редактор отдела культуры Пол Голдбергер. «У нас сложилось мнение, что утверждения Барышникова голословны… Мы рассмотрели вопрос и пришли к выводу, что существуют веские доказательства в пользу сказанного нами…» Барышников дал выход своему неудовольствию в кратком интервью «Нью-Йоркер», появившемся в следующем месяце. «Вопрос об антисемитских замечаниях не имел никаких оснований», — заявлял он. Барышников был возмущен, что «Таймс» выражала подобные взгляды, говоря о жизни и достижениях великого артиста.

«После того, как я умру, — говорил Нуреев Шарлю Жюду, — пройдет много времени, прежде чем они окончательно разберутся с моими деньгами». Годами друзья убеждали его нанять хорошего адвоката, специализирующегося по делам о наследстве, но Нуреев сопротивлялся, не желая платить гонорары и подозревая, что из него вытянут много денег. Возможно, действительной причиной было то, что он не хотел обременять себя мыслями не только о делах, но и о смерти. Поэтому Рудольф поручил своим адвокатам вырабатывать условия завещания. Тем не менее он стремился обеспечить, чтобы его деньги, заработанные тяжким трудом, не достались государству.

Положение осложнял статус «гражданина мира». Нуреев имел австрийское гражданство, но умер в Париже. Он оставил имущество и денежные вклады в Лихтенштейне, Италии, Франции, Монако, на Карибах и в США. Во сколько оценивалось его состояние, никто не знал, хотя назывались приблизительные суммы от двадцати пяти до тридцати миллионов долларов.

В завещании, подписанном в Париже 4 апреля 1992 года, Нуреев оставлял все свое европейское состояние плюс дом на Сеи-Бартельми, ферму в Вирджинии и все банковские счета Фонду содействия балету. Созданный Рудольфом в 1975 году, фонд управлялся из Цюриха, хотя базировался в Лихтенштейне, служившем благодаря законам о тайне вкладов знаменитым убежищем от налогов. В другом, дополнительном завещании, подписанном в Нью-Йорке 28 апреля 1992 года, Нуреев назвал недавно зарегистрированный Танцевальный фонд Рудольфа Нуреева, базирующийся в Чикаго, единственным получателем его американских вкладов. Американский адвокат Рудольфа по налогам, Барри Вайнштейн, специально организовал новый фонд, чтобы отделить американское состояние Нуреева от того, которое попадало под европейскую юрисдикцию.

Оба фонда были основаны в целях решения двух проблем, наиболее беспокоивших Нуреева: как избежать налогов на наследство и как увековечить свое имя и наследие. Последнее скоро стало предметом диспута. Согласно завещаниям Нуреева и его письменным инструкциям душеприказчикам, оба фонда должны были финансировать балетные спектакли, заказы новых произведений и предоставлять субсидии труппам и молодым танцовщикам.

Помимо этого, Европейский фонд должен был финансировать исследования, связанные со СПИДом, и лечение больных танцовщиков. В его задачи также входила помощь талантливым русским танцовщикам, желающим изучать балет на Западе, с условием, что они позднее «будут вносить вклад в балетное искусство моей родины, где я начал карьеру танцовщика». Для увековечения дела жизни Нуреева его костюмы, текстильные изделия и музыкальные инструменты следовало выставить для публичного обозрения. «Такова моя воля, и я даю обязательные инструкции опекунам обеспечивать капиталом, имуществом или доходами с них увековечение моего имени в музее или галерее в память о стиле моей жизни и моей карьере как личности и как танцовщика в хореографическом искусстве и в музыке…» Нуреев надеялся, что выставка будет организована в Париже. В первом завещании город описывался как «центр моей жизни», что потом было исправлено от руки на «важную часть моей жизни», очевидно, с целью избежать потенциальных требований налогов со стороны французского правительства.

Европейскому фонду также выпала задача надзирать за посмертными дарами Нуреева, переданными своей семье. Он оставил по двести тысяч долларов Розе, Розиде и дочери Лили, Альфии, и по пятьдесят тысяч долларов Гюзели, сыну Альфии, Руслану, и двум племянникам, Юрию и Виктору. Вдобавок Нуреев предоставил своей сестре Розе и племяннице Гюзель пожизненное право бесплатного проживания в приобретенных им небольших квартирах, а своей сестре Розиде и племяннице Альфии право проживания в одном из домов на его ферме в Вирджинии. Европейский фонд должен был оплатить все расходы по эмиграции его уфимских родственников в США и образованию его племянниц, племянников и внучатого племянника, при условии что их занятия будут серьезными.

После смерти Нуреева фонды быстро стали избавляться от его имущества, в особенности содержимого парижского и нью-йоркского жилищ. Наряду с картинами, мебелью, коврами и костюмами, оно включало личные вещи, вроде семейных фотоальбомов и фотографий в рамках матери Рудольфа, Эрика Бруна и Марго Фонтейн. «Кристи» вскоре объявил, что вещи Нуреева и балетные реликвии будут продаваться на двух аукционах — в Нью-Йорке в декабре 1993 года и в Лондоне в январе 1994 года.

Но как только «Кристи» начал составлять каталог и фотографировать содержимое нуреевской квартиры на набережной Вольтера, туда прибыла Гюзель в сопровождении адвоката и шерифа. Они быстро опечатали квартиру. Гюзель и Роза вчинили иск против Европейского фонда, обвиняя его в нарушении пожеланий Нуреева. Рудольф хотел создать музей всех своих коллекций, утверждали они, и не желал, чтобы их распродавали на аукционах. К тому же они сомневались, действительно ли Нуреев намеревался передать большую часть своего состояния фонду, а не семье. Адвокаты, заявляли они, воспользовались ослабленным состоянием Рудольфа, чтобы ввести его в заблуждение ради собственной выгоды — за счет его родственников.

Оба аукциона отложили до тех пор, пока не был найден компромисс: фонды удержат или выкупят назад костюмы и семейные фотографии, если Роза и Гюзель не будут им препятствовать. Нью-йоркская распродажа выручила 7,9 миллиона долларов, а лондонская — 2,7 миллиона долларов. Однако Роза и Гюзель не отозвали иск.

Уфимские родственники Нуреева приняли наследство, хотя не были извещены о подробностях. Они с подозрением отнеслись к тяжбе, затеянной Розой и Гюзель, считая, что Рудольф поступил с ними справедливо. Но при этом они чувствовали, что фонд не слишком с ними считается и держит их в неведении. Хотя Нуреев предоставил семьям Альфии и Розиды право жить в одном из домов на ферме в Вирджинии, они никогда не видели этой фермы и не представляли, какую жизнь смогут там вести, не говоря уже о том, во сколько им обойдется такое проживание, даже свободное от арендной платы. Чтобы посетить ферму, им требовалось приглашение для получения визы. Но когда Альфия и Розида обратились за помощью к фонду, из этого ничего не вышло. Им сообщили, что Европейский фонд уплатил семьдесят пять тысяч долларов адвокату по иммиграционным делам, но никакого ответа не ожидалось. Секретарь фонда, прыткий молодой швейцарский юрист Марк Рихтер, предложил Розиде тридцать пять тысяч долларов за отказ от пожизненного права проживания в доме на ферме, убеждая, что было бы непрактично переезжать в страну, языка которой она не знает. Розида ответила, что за такую маленькую сумму едва ли смогла бы купить квартиру в Санкт-Петербурге или Москве. Через несколько минут он поднял цену до ста тысяч долларов.

Тогда за их дело взялась Армен Бали, исполняя данное Рудольфу обещание заботиться о его родственниках. Визы были предоставлены. Однако Бали энергично отговаривала их от посещения фермы или проживания в чересчур изолированных вирджинских охотничьих угодьях. Вместо этого им выплатили финансовую компенсацию, и Бали помогла им обосноваться в Сан-Франциско, давая советы по всем вопросам — от покупки дома до школы для детей. Тем временем Гюзель и Роза подали второй иск, на сей раз против нуреевского Американского фонда. Адвокат Нуреева по налогам, Барри Вайнштейн, назначил себя председателем Фонда танца Рудольфа Нуреева, а своих жену, дочь и партнера по юридической фирме — членами совета. Гюзель и Роза обвинили Вайнштейна в том, что он организовал фонд во благо себе и своей семье. Они утверждали, что Рудольф никогда не намеревался поставить своего адвоката по налогам во главе фонда, в художественных задачах которого у него не было никакого опыта. Вдобавок они заявили, что Вайнштейн также воспользовался тяжелым состоянием Рудольфа, не понимавшего, что он делает. Вайнштейн отрицал все обвинения. На процессе в Манхэттене осенью 1997 года Шарль Жюд засвидетельствовал, что Нуреев, подписывая свое завещание в 1992 году, «полностью сохранял свои умственные способности». В июне 1988 года Федеральный окружной судья в Манхэттене подтвердил это заявление, признав законность создания Американского фонда.

Вайнштейн признал, что нуждается в человеке со связями в танцевальном мире, чтобы руководить художественной политикой фонда. В 1994 году он пригласил Джейн Херман заменить в совете его дочь. Однако вскоре она отказалась от членства, заявив, что Вайнштейн не пожелал предоставить ей полный доступ к документам фонда. По предложению Херман ее заменила дочь Армен Бали, Жапнетт Этеридж — хотя и не профессионалка, но балетоманка. Однако Вайнштейн по-прежнему отказывался открыто говорить о деятельности фонда даже прессе, специализирующейся на балете. Тем не менее досье в архивах генерального прокурора штата Иллинойс свидетельствует, что за первые шесть лет деятельности фонд выделил около одного миллиона долларов из имеющихся у него семи миллионов нескольким балетным школам и труппам, которые были связаны с Нуреевым во время его карьеры, в том числе Танцевальной труппе Пола Тейлора, Центру современного танца Марты Грэм и Школе американского балета.

Фонд также заключил внесудебное соглашение с Робертом Трейси, опасаясь, что публичный процесс может побудить и других любовников Рудольфа обратиться с претензиями. Трейси гарантировали получение суммы примерно в шестьсот тысяч долларов, выдаваемой в виде регулярных выплат до 2000 года, с условием, что он никогда не будет писать и давать интервью о своей жизни с Рудольфом. Помимо важности соглашения как такового, этот величайший единовременный денежный расход Американского фонда был законной защитой его права на существование.

Основной вопрос тяжбы — намеревался ли Нуреев оставить свои американские деньги фонду или родственникам. Через своего адвоката Гюзель заявила, что они с дядей были очень близки. Адвокат утверждал, что она была «его глазами и ушами в мире балета» и ухаживала за ним во время болезни. Но, согласно Шарлю Жюду, проведшему много часов у постели Нуреева в последние месяцы его жизни, Рудольф «хотел передать все своему фонду. Я спросил его, как он намерен решить [кто будет в совете фонда], и он ответил, что главное — его деньги, поэтому ему нужны люди, которые правильно ими воспользуются. Деньги требуются для того, чтобы увековечить его имя. Если отдать все деньги [родственникам], его имя исчезнет. Для него деньги были властью». В 1997 году Европейский фонд заключил внесудебное соглашение с Розой и Гюзель о выплате 1,8 миллиона долларов.

Тем не менее спустя пять лет после смерти Рудольфа ни один фонд не решился на дерзкие художественные предприятия, которыми так славился Нуреев. Вместо того чтобы в память о дальновидных склонностях Рудольфа делать крупные заказы новым хореографам, Американский фонд предпочел субсидировать в 1997 году исполнение Бостонским балетом полной версии «Корсара» в постановке балета Большого театра. В том же году Европейский фонд спонсировал выставку в историческом музее Карнавале в Париже, где демонстрировались костюмы Нуреева, его балетные реликвии, музыкальные инструменты и партитуры с примечаниями. Музей объявил о плане организации постоянного зала Нуреева, наподобие залов других знаменитых парижан, в том числе Пруста. Однако Европейский фонд выполнял пожелания Рудольфа, предоставляя от его имени субсидии ряду ведущих балетных школ Европы и поддерживая участие талантливых русских танцовщиков в престижном При де Лозанн — единственном балетном конкурсе, в котором участвуют исключительно юные танцовщики.

Нуреев также обеспечил выделение ежегодных грантов в сто тысяч долларов на исследования в области СПИДа и артистам, страдающим этой болезнью. Все же даже в апреле 1988 года Мишель Канези чувствовал себя в тупике, пытаясь действовать как представитель Нуреева в осуществлении этой миссии; после смерти Рудольфа Лихтенштейнский фонд дал ему разрешение распределить всего тридцать тысяч долларов на медицинские цели. Американский фонд проявил не большую склонность к сотрудничеству. Незадолго до нью-йоркского аукциона «Кристи» в 1995 году Канези написал Вайнштейну, прося зарезервировать часть доходов от аукциона на исследования СПИДа от имени Рудольфа. Он надеялся, что инициатива стимулирует распродажу и привлечет дополнительные фонды. Но Вайнштейн не ответил на письмо.

Каков бы ни был исход тайных и легальных битв, подлинное наследство Нуреева заключается в сформированных им поколениях танцовщиков, во вдохновляемых им труппах, в публике, которую он потрясал, в зрителях, которых он привлек к танцу.

Многие из них все еще приходят на его могилу на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Там они видят памятник, заказанный Европейским фондом Эцио Фриджерио, художнику последней нуреевской «Баядерки». Заменившее спустя три года после его смерти временный крест надгробие выполнено в форме дорожного сундука, свободно задрапированного восточным ковром, изготовленным из тысяч фрагментов муранской мозаики и окаймленным бронзовой бахромой. Возникает эффект застывшего движения, как будто это всего лишь момент отдыха во время все еще продолжающегося путешествия.