Аркадия-авеню, 1116

Видалия, штат Миссисипи

Жарким днем знойного, как июль, октября 1977 года Элиз Эберт позвонила в нашу дверь, чтобы повидаться со своей мамой и со мной. Она отсутствовала пять долгих лет. От выражения ее лица, источавшего ледяной холод, меня бросило в дрожь. А может, виной тому была пронзительная трель звонка – в Видалии все обычно стучали или сразу входили, предварительно стукнув из вежливости в окно. Где это слыхано, чтобы ты звонил в собственный дом? Но я был настолько взволнован встречей с Элиз, что не обратил внимания на ее необычное поведение и свое внутреннее ощущение, такое же, как десять лет назад во время единственного зарегистрированного в Видалии землетрясения. Большинство моих друзей постарше могут припомнить похожие случаи неустойчивости или расстройства и депрессии, последовавшие за осознанием официального списания со счетов. Я не понял, что радоваться нечему. Моя лучшая подруга, живущая в этом же квартале – Аркадия-авеню, 1118, – которую я зову просто Каро, всегда говорила, что я неисправимый оптимист.

В голове билась единственная мысль: «Элиз вернулась». Когда ты только построен, никто не скажет тебе, что самые юные твои обитатели однажды бросят тебя в поисках нового жилища. Я, разумеется, слышал о смертях; на моих глазах выросли дети Эбертов, да и сами Чарлз и Ада состарились, а на мне тем временем облупилась краска и линолеум потрескался. Но я был достаточно наивен, чтобы верить, будто смогу защитить всех шестерых, пока они ходят по земле. Если бы так.

Благодаря неожиданному приезду Элиз я поначалу почувствовал себя как новенький, словно после визита энергично орудовавшей пылесосом Бесси Стипс, которую Ада всегда приглашала для уборки перед вечеринками. Бесси воспринимала пыль в качестве богословской проблемы, явившего себя дьявола, и посчитала свои убеждения подтвержденными, когда в середине восьмидесятых в «Кей-марте» стали продавать пылесосы «Дерт девил».

Когда в тот день я увидел Элиз, из меня словно высосали всю печаль и до блеска натерли поверхности. Однако Ада так и не поняла, что Бесси Стипс воровала. Только тридцать лет спустя, когда Ада в последний раз вышла прихрамывая из моей боковой двери, меня осенило, что именно возвращение Элиз в тот горячий осенний день ускорило окончательное переселение ее мамы и мое запустение.

К тому времени остаток клана Эбертов покинул меня по собственному желанию, кроме Чарлза, который в шестьдесят лет упал замертво на дорожке в боулинге, так и не узнав, удался ли ему последний бросок (не удался). В отсутствие Элиз, которая могла бы перевезти ее в дом престарелых, Ада осталась на месте – ни у кого из других детей не хватило ни ума, ни сил жить с чувством вины, лишающим их сна.

Чувство вины: занятно, не правда ли? Чтобы Элиз ощутила вину после всего, что было между ней и Адой? Скорее Элиз засунула Аду в дом престарелых, дабы поквитаться. Но в тот день, когда она тащила свою маму в машину, удовлетворения на ее лице не было. На лицах обеих застыло одинаковое выражение – долготерпения, уныния, исполнения долга, мученичества женщин-южанок.

Вам придется извинить мой внешний вид. Минувшим вечером прошел сильный дождь, а это всегда плохо сказывается на зданиях в моем состоянии. Во дни моей молодости после ночного дождя я выглядел в утреннем солнце как новенький, и Чарлз, направляясь на работу, иногда останавливал свой автомобиль на подъездной дорожке, выходил и окидывал меня взглядом: свое сверкающее жилище, свои призовые азалии, свою спящую за стенами семью. С легкой, сдержанной улыбкой, свидетельствующей о его счастье, Чарлз возвращался в машину и с гордостью ехал в свой стоматологический кабинет. Лишь в эти моменты я и чувствовал свою близость с Чарлзом и изо всех сил старался выглядеть в его глазах внушительным и дорогим. Нам трудно: девушка может забежать в дамскую комнату, подкрасить губы и слегка нарумяниться. Мы же можем только ждать, пока наши владельцы пожелают потрудиться в субботу и освежить снаружи наши стены или полить клумбы. Пока Чарлз был жив, он поддерживал меня в хорошем состоянии, надо отдать ему должное – такие, как он, по выходным предпочитают заниматься домом и садом, а не лежать в гамаке.

Годы взяли свое. В 1960-м, когда меня построили, моя планировка в стиле ранчо радовала глаз, как и теплый оттенок красного кирпича и современный навес для автомобиля. Я был крепостью, защищавшей от всего на свете. И от непогоды, и от змей, ползавших по оврагу. Я не пускал внутрь маленькие, сводящие с ума создания, например, комаров, защитившись антимоскитными сетками боковой застекленной веранды, которой обзавелся в конце семидесятых, примерно через год после возвращения Элиз. Тогда-то я и подумал, что в меня вдохнут вторую жизнь. Но нет, это оказалось последним вздохом перед медленным угасанием, как у сегодняшней американской экономики. Какой там к черту рост. Прищурившись, я по-прежнему могу прочесть заголовки в газетах, которые каждый день в семь утра швыряют на дорожки соседних домов. На бетон моей дорожки уже много лет не падала ни одна.

Я не упомянул о настоящей причине, приведшей к моему строительству, самой замалчиваемой из всех мотиваций: бегство белых. Хотя это и грубый термин, который я предпочитаю не употреблять. В конце концов, если бы не панические взгляды и участившийся пульс славных представителей верхушки среднего класса Видалии, штат Миссисипи, за которыми последовали решительные разговоры и тяжкие вздохи после постановления об интеграции – когда сами знаете кто начал переезжать на Главную улицу, – я бы здесь сегодня не стоял.

Наблюдение за теми, кто не идет на ужин, всецело занимало жителей этого городка, поэтому они переместили свои обеденные столы и хрупкий фарфор на вершину единственного в Видалии холма, покидая центр города, словно жители Атланты перед приходом Шермана.

Они отказались от томных, благоухающих жасмином южных террас, фотографии которых могли бы украсить обложку «Веранды», ради более современного внешнего вида: ради меня. Не умаляя собственного достоинства – непривлекательная, на мой взгляд, тенденция, – я первый признаю, что продаваемые почти за бесценок дома были классом выше, чем моя приземистая кирпичная конструкция.

Большая часть Главной улицы теперь приходит в упадок, отданная на откуп бедности – хотя мои бывшие владельцы и их друзья винили скорее невежество новых жильцов, которые «просто не знают, как правильно заботиться о вещах». Что ж, поскольку мой упадок начался, когда моя белая, как рис, хозяйка Ада, упокой, Господь, ее душу, была еще жива, думаю, я имею право сказать: это обязательно случается, если обитатели, белые или черные, впадают в печаль, которая, словно летаргическим сном, сковывает их разум – исконно южное «ну и ладно» оказывается сильнее присущего янки «можно сделать». Подобная усталость порабощает душу быстрее, чем зарастает сорняками площадка для автомобиля.

А иначе, по-вашему, почему я порос плесенью, почему сосновые иглы забили мои водосточные желоба, а сыр пармезан, купленный в 1995 году, лежит в моем холодильнике, хотя на дворе 2002-й? А все потому, что Ада, матриарх этой семьи, сама переживала не слишком-то легкий период в прямом противоречии с книгами мисс Мэннерс, указаниям которых она следовала строже, чем Библии, с того времени, как была юной невестой. После своего первого возвращения Элиз изредка заглядывала и настаивала на ремонте, но Ада просто не обращала на это внимания. То есть я хочу сказать, что это не зависит от расы обитателей, как стараются вас убедить. Эти обветшалые дома, принадлежащие теперь чернокожим жителям Видалии, выглядят так потому, что единственными в округе заведениями, не дающими экономике умереть, являются тюрьма штата, супермаркет «Пиггли-Уигли», универмаг «Почти даром» и магазин все по доллару.

Мне не всегда была свойственна такая непредвзятость. Но по мере приближения смерти я обнаруживаю, что приближается и ясность. Это пугает и завораживает. Я знаю, что так было и с Адой, поскольку слышал ее бормотание и улавливал откровения, от которых едва не рассыпались мои кирпичи. Она не причесывалась и не подбирала почту (нанося мне тем самым личное оскорбление), но лишь потому, что была занята. Видела и чувствовала то, что больше не могла заглушить, как бы громко ни включала телевизор или сколько бы бокалов совиньон блан ни выпивала, тем самым пытаясь утешить себя, несмотря на запрет врача. Элиз не выносила пьяного голоса Ады по телефону.

«Мама, у тебя язык заплетается», – говорила она.

Но Ада впервые позволила себе посмотреть правде в глаза, и та до чертиков ее напугала. Я пытался сделать подушки помягче и заставлял окна пропускать только легкий сумеречный свет, но невозможно отрицать, что Ада спустилась в долину теней еще до того, как Элиз увезла ее в «Белые фронтоны». Я видел брошюрку – ужасный вид. Никаких белых фронтонов нет и в помине. Моя Ада.

Забавное дело – забираться на холм, чтобы защитить себя. Все дети Ады сопротивлялись этому, указывая, что даже Додж, более сильный из мальчиков, не сможет подняться туда на велосипеде. Айви, малышка, всего-то и делала два шага вверх от подножия холма, а потом принималась плакать, пока кто-нибудь не брал ее на руки. Но я хочу сказать – для чего обрекать себя на бегство, если самая большая проблема все равно остается с тобой? С таким же успехом можно обзавестись большой старой картонной коробкой, на которой написать большими красными буквами: ПРОБЛЕМЫ. Наверняка в первые несколько недель настроение могли улучшить запах свежей краски и двери, которые не скрипели, но ко второму месяцу все проблемы, как и мебель, оказались на месте.

Я тоже был одурачен. Меня только что построили, они стали моими первыми обитателями, моей семьей, как я думал, и потому немедленно влюбился. «Период медового месяца», – шипели соседние дома (кроме Каро, которая просто меня пожалела), но я им не верил. Пока не услышал плач среди ночи и молчание за обеденным столом, куда более вязкое, чем запеканка, которую одолевала Ада.

«Разумеется, у всех домов есть свои проблемы», – сообщила мне Каро. (Каро на несколько лет меня старше, как и все другие на этой улице, но выглядит она куда лучше, чем я.) Мы с Каро всегда полагались друг на друга, когда дела шли плохо. Самое тяжелое для дома – это невозможность остановить происходящее внутри. Ты являешься всего лишь свидетелем. Сколько раз я жалел, что не в силах, шевельнувшись, опрокинуть книжные полки на Папса – отца Ады, слабого и злющего из-за своей слабости, тень которого накрыла двух ее девочек и заставила его внучек бояться ночей.

Можете вообразить себе эту пытку? Призванный быть защитой, но укрывающий от дождя самого дьявола? Я имею в виду не только старика. Просто говорю об отраве, которая расползалась и расползалась, более ядовитая, чем асбест. В самые худшие времена я желал для себя потопа или пожара, чтобы ничего больше не видеть, а значит, по-своему, не одобрять. Именно в моих углах старикашка караулил своих жертв. Это происходило в моем неосвещенном кабинете в сумерках, когда в гостиной громко работал телевизор, и поэтому братья Элиз слышали только Хитрого Койота, а не ее плач, который она пыталась сдержать. Папс не убирался прочь, довольный до тошноты.

Я лишь пытался обдуть успокаивающим ветерком ребенка, который не мог уснуть, или с помощью сквозняка помешать старику уютно дремать в кресле, никогда не зная, возымели мои усилия реальное действие или нет.

Судя по тому, что мне известно о людях, их вера в Бога коренится в отчаянной жажде иметь любящего свидетеля. Как любящий свидетель, я всегда страстно желал выразить это физически. Например: в детстве у Элиз было любимое место для игры в куклы, за шторами в родительской спальне, как будто она сидела под юбкой великанши. И в те моменты (хотя Каро настаивает на чистой воды суеверии, пренебрежительно относя это к моей «эзотеричности») я сдерживал падавшее на Элиз солнце, делая его мягким и нежным, словно вода в ванне – теплая, но не слишком горячая. Я свободно расправлял складки штор вокруг фигурки девочки, чтобы, войдя, никто не мог ее там заметить. Разумеется, у меня нет доказательств, что я обладаю такой силой. У людей имеется только одно слово для подобного рода странностей: привидения. Они полагают, что захлопнувшаяся дверь или порыв ветра в тихий день сигнализируют о появлении душ давно умерших. Они никогда не задумываются, что сами дома отвечают им, страстно желая показать свою симпатию.

Живя под моей крышей, Элиз надеялась, что кто-то услышит ее молитвы; я уповал, что мои отклики проявятся в звуке или хотя бы в свете, присутствии. Не то чтобы я считал себя божеством. Каро говорит, что это наш дар – быть молчаливыми, неподвижными (но не бесчувственными) свидетелями. Я отказываюсь от такого беспомощного представления о любви.

Или взять ненависть. Ужасен момент, когда вдруг осознаёшь, что помимо людей, которых любишь, есть те, которых ты ненавидишь. Некоторые дома начинают ненавидеть вместе со своими полными ненависти жильцами, потому что, встав на их сторону, меньше страдаешь. Но тогда ты принимаешь заброшенный вид, даже если все обитатели дома и заботятся о тебе.

Помню, однажды Элиз попробовала убежать, когда ее дед и бабка приехали в гости. Я наблюдал, как она аккуратно укладывала одежду в сумку, с которой уходила ночевать к подружкам, и даже почему-то взяла с собой сборник упражнений по орфографии. Она уже стояла на пороге, но ее мама позвала всех обедать, а на обед была жареная курица, любимое блюдо Элиз, и она ощутила голод и дрогнула. Позднее в тот вечер ее всем этим стошнило.

До какой же степени желание – таинственная для дома вещь. Конечно, нам бывает больно, но есть неистовое чувство по отношению к кому-то другому – месть, любовь, алчность, стыд: лучше всего, полагаю, подходит сравнение с какой-то внезапной поломкой во мне – трескается балка, отваливается кусок черепицы, перегорают пробки. Или когда гроздья моего мускатного винограда наливаются соком и глухо падают на землю каждое лето, теперь их никто не пробует, кроме муравьев.

Но атмосфера вокруг подобных событий меняется, и я могу почувствовать это. И плохое, и хорошее. Папс вызывал ощущение зимней грозы с градом, наносящей непоправимый ущерб. Когда Чарлз и Ада изредка предавались любовным играм или Грейсон обнимался со своей девушкой у себя в комнате с полуоткрытой дверью (правило Ады), в воздухе веяло летней грозой.

Вероятно, мои слова отдают мелодрамой. Каро всегда шутит, что в своих речах я больше похож на плантаторский дом времен до Гражданской войны, чем на современное ранчо. Невозможно избежать принадлежности к южной архитектуре только потому, что тебя построили после Гражданской войны и ты не имеешь больших, старых колонн.

«У тебя тоже есть задняя дверь, – напоминаю я ей, – через которую входила и уходила цветная прислуга».

Ада, Ада. Теперь уже умерла, пусть ее кости покоятся в мире. Я всегда был ближе всех к ней, нынче дома не бывают так близки со своими хозяйками, как выражается Каро (ей делали ремонт уже шесть раз, и она выглядит – моложе не бывает. Она ворчит, когда я называю это пластической хирургией, но на самом деле так оно и есть – я нисколько не ревную). Я любил Аду, потому что она поверяла мне свои тайны. За мытьем посуды, выпекая кексы, даже шепча по ночам, после того как уснет Чарлз. В последние годы своей жизни Ада говорила без умолку, не всегда осмысленно, делая новые признания, отказываясь от них на следующий день. И все-таки именно Ада предала и меня, и свою собственную семью.

Понимаете, в четырнадцать лет Элиз наконец собралась с духом. В то утро Папс и Ба уехали к себе в Арканзас, и Элиз вернулась домой со встречи молодежной группы с горящим взором. Я смотрел, как она сидела за письменным столом, склонившись над Библией, выделяя желтым маркером стихи 12–15 в десятом псалме.

12 Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою,

не забудь угнетенных Твоих до конца.

13 Зачем нечестивый пренебрегает Бога,

говоря в сердце своем: «Ты не взыщешь»?

14 Ты видишь; ибо Ты взираешь на обиды и притеснения,

Чтобы воздать Твоею рукою.

Тебе предает себя бедный;

сироте Ты помощник.

15 Сокруши мышцу нечестивому и злому,

Так чтобы искать и не найти его нечестия.

Затем она подготовилась, чтобы изречь откровение. Не с теми полунервными, полудовольными взглядами в зеркало, которые, как правило, отличали ее приготовления (она была очень красивой, с десяти лет). По-моему, она ни разу не посмотрелась в зеркало. Просто надела пижаму, прочла вслух тот псалом (убивая меня, разумеется, четырнадцатым стихом: «Ты видишь; ибо Ты взираешь на обиды и притеснения») и отправилась на кухню, как на войну.

Ада ничего не подозревала. Они с Элиз частенько немного болтали по вечерам – о мальчиках в школе или о случившемся за день. Поэтому она просто отрезала для Элиз кусок шахматного пирога, потом кусок для себя.

Когда Элиз оттолкнула пирог и холодным, ровным тоном сообщила Аде, что происходило между ней и Папсом, и у Айви тоже, я внимательно, вне себя от радости наблюдал за Адой. Я ждал, что моя любимая в шоке опустится на стул, обнимет Элиз, ахнет, заплачет. Все, что угодно. Я хотел чего угодно, только не того, что случилось: глаза у Ады сузились, взгляд сделался жестким, а спина выпрямилась, как у Элиз. И потом я услышал, как Ада тем же холодным, безжизненным, ровным тоном, каким они никогда не разговаривали друг с другом прежде, произнесла:

– Не следует рассказывать подобные сказки, Элиз.

Она еще раз повторила эту фразу. И, к моему удивлению, Элиз, плакавшая в конце каждой серии «Лесси» или когда Ада играла на пианино Баха, сохранила полное спокойствие. Во всяком случае, на лице ее застыла жуткая улыбка, очень похожая на гримасу Чарлза с поджатыми губами. В течение долгой паузы она, казалось, превратилась в руину, словно дом после пожара. Ни слез, ни звука. Только воплощение полной катастрофы, затем – скованная морозом тундра.

Я возненавидел Аду за это. Только много лет спустя, когда она, обращаясь к моим стенам, начала бормотать собственные мерзкие воспоминания о поступках Папса, я даже подумал было, не простить ли ее, и даже тогда не смог, не до конца. Ада не видела, что происходит с ее девочками, потому что заставила себя ослепнуть, когда была маленькой. Однако в тот вечер перед ней встал выбор. У нее было то, за что я отдал бы все на свете: возможность вмешаться. На секунду перед ней мелькнула эта возможность. Затем страх маленького ребенка захлестнул ее, и на лице появилось выражение замкнутости. Ада, которая всего три недели назад рассказывала об отречении Петра от Христа в воскресной школе Айви.

У людей есть одно качество, совершенно мне недоступное. Они умудряются извлекать красоту из своей боли или даже растравлять ее, пока не родится радость. Это какое-то извращение. Но я видел такое миллион раз. Чем печальнее казалось положение вещей, тем сильнее проявлялось семейное согласие, когда они пели баптистские гимны, особенно Ада, Элиз и Айви. Они словно тянулись друг к другу отчаянно, защищая своими голосами, не в состоянии сделать это как-то иначе.

Или смех. Говорю вам, в самые тяжкие дни, когда Чарлз обращался с Адой хуже, чем с чужим человеком или служанкой, когда от Пайса не приходилось ждать ничего хорошего, Айви замыкалась в себе, как непроходимый лес, а Элиз отворачивалась от мамы и открывала себя в качестве религиозной фанатички, именно в такие моменты они громко хихикали за обеденным столом, а Пит, невероятно похоже изображая стригущего газон мистера Харди, заставлял Элиз описаться от хохота. Я никогда не мог этого постичь. Внезапное сияние, заразительный поток смеха нес облегчение для всех и утомлял радостью, пока тучи не собирались снова, такие же темные и плотные.

Позднее в своей жизни Ада пристрастилась к сериалу «Закон и порядок». Поначалу я смотрел его со скепсисом, но затем тоже подсел, а кто бы удержался? Она просматривала по четыре-пять серий в день, а ночью они ей снились, и во сне, как и перед экраном, на ее лице отражались волнение и ужас. Ситуация доходила совсем уже до крайности, когда несколько раз в год сериал запускали на целый день. Тогда Ада практически не выключала телевизор, только разогревала себе что-то в микроволновке и следила, как они ловят жулика.

В первое время я стыдился, что этот звук – единственный во мне после стольких лет упражнений на фортепиано, взбивания масла и шепота молитв, но затем привык и мне понравилось: стало казаться, что те детективы и забавные персонажи «Фрейзера» и есть настоящие мои жильцы, как, вероятно, и Ада видела в них друзей или даже членов семьи. Но это было и проявлением лени. Я слышал облегченный вздох Ады, когда начинался сериал и она могла занять мозг чужими, а не своими проблемами. Жестоко ли будет сказать, что я завидовал ее счастью? Возможно. Но, по большому счету, мне казалось, что у нее есть собственные детективные истории, в которых надо разобраться, так зачем терять время, глядя, как раскрывают другие преступления?

Конечно, не все так просто. Я знаю: я не сборный, немой, как его искусственная древесина, дом, который плюхают на участок. Просто иногда Ада совсем близко подходила к правде или к какого-то рода решению, каким бы ужасным оно ни было. Я видел это по ее глазам, слышал в учащенном дыхании. Она могла оторваться от умывания в ванной комнате или войти из коридора в гостиную, и – вот оно: осознание прошлых событий, их значения и возможности направить в другую сторону. Казалось, будто все ее неудачи сидят на диване, болтая друг с другом, наливая сладкого чая и поедая сырное печенье, как это обычно делали дамы из бридж-клуба, собиравшиеся каждую четвертую среду. На лице Ады отражалось что-то вроде восторга. Затем восторг сменялся борьбой со стыдом, и она пятясь выходила из комнаты или решительно направлялась к телевизору и включала его, дожидаясь, пока все ее промахи не пожмут плечами и не удалятся, обнимаясь у двери, пытаясь охватить Аду, которая реагировала холодно и прибавляла громкости.

В последние несколько лет перед тем, как Элиз выселила Аду (и, поступив так, обрекла меня на медленную смерть, словно оставшуюся старой девой тетку, чья финальная надежда – покинула городок с последним поездом), мы с Адой неизменно смотрели шестичасовые новости. Большая часть событий была чудовищна. Но я помню один сюжет, привлекший мое внимание – сообщение о новом проекте в сфере образования под названием «Ни одного ребенка в отстающих». Я не притворяюсь, будто разбираюсь в политике, но название программы мне очень понравилось и все те дети, которых показали – как они прилежно занимаются в школах, морщат лбы над учебниками математики, а стены пытаются нашептать им формулы, настолько им симпатичны ребята.

Именно так я всегда думал про Аду, до самого последнего дня: «Как ты могла оставить этого ребенка? Всех оставила, одного за другим». Элиз все равно что ушла после того, как Ада назвала ее лгуньей. Айви ушла в тот день, когда попробовала кокаин, пусть даже и жила дома до двадцати пяти лет. Мальчики уехали в колледж. Чарлз умер от внезапного сердечного приступа во время игры в боулинг, как я сказал, в возрасте шестидесяти лет. Типично для него откланяться подобным образом – так безболезненно. Я сознаю, что несправедлив.

После пятилетнего бойкота Элиз была единственной, кто навещал мать регулярно. Хотя у нее имелись все основания ненавидеть Аду. В ее голосе слышалась натянутость, не снятое обвинение, которое соединялось с чувством вины, эхом откликавшимся в душе Ады. Не то чтобы она признавала себя виновной перед этим бесконечным судом – похуже, чем в шоу «Судья Джуди». Ада часто обращалась с Элиз с осмотрительностью и презрением закоренелого преступника. В последние годы своей жизни ей хотелось мира, а Элиз пробуждала слишком много воспоминаний.

После смерти Чарлза, хотя дети и волновались из-за одиночества матери, Ада ненадолго расцвела, словно у нее появился любовник. Но я-то знал правду: она просто испытывала чистейшее наслаждение от того, что больше не нужно ни с кем объясняться. Чарлз был верным мужем, не пил и каждый вечер возвращался домой в семь часов. Но был одержим экономией денег. Однажды Ада предложила поужинать в ресторане, так он на протяжении всей трапезы с ней не разговаривал, и отбивная, о которой она так мечтала, была на вкус как песок. После смерти мужа Ада еженедельно приносила цветы на его могилу и отправлялась по магазинам. Она накупила кучу одежды, часть с леопардовым узором. Она на целые недели покидала меня и возвращалась, благоухая лосьоном для загара и «Маргаритами».

Вот тогда-то я и решил, что все наладится. Даже не знаю, как в точности себе это представлял, может, наподобие увиденного в шоу телепроповедников, в разделе свидетельствование – это та часть службы, которая называется «Прииди к Иисусу», когда люди падают на колени перед собравшимися и плачут. Я прикидывал, что это произойдет на Рождество, когда внуков отправят спать, а взрослые дети расслабятся, выпив немного вина.

Я не знал, кто начнет первым, но пытался ускорить химическую реакцию, сделать освещение успокаивающим и в то же время побуждающим, старался поддерживать в комнате такую температуру, чтобы их не клонило в сон, воссоздать цвета и настроение, которые приберегал на каждое их Рождество, пока они были детьми, чтобы разбудить их воспоминания и они заговорили.

Но они избегали смотреть друг другу в глаза и забавлялись игрушками, полученными в тот день в подарок их детьми, уходили на кухню и готовили кофе или смотрели по телевизору бейсбол. Да и что они могли сказать друг другу? Я никогда не знал, что было дальше с людьми, которые каялись в своих грехах на экране – съедали они после службы бургер, занимались сексом или находили видеомагнитофон и снова и снова просматривали пленку, запечатлевшую момент их славы и откровенности. Я в том смысле, что, может, это не принесло никакой пользы, а может, не продлилось долго.

Но в ту ночь все они видели сны о несказанном. Я усердно подглядывал и совершенно точно видел Элиз в реке, пытавшуюся одновременно и утопить свою мать, и реанимировать ее, и Айви, отбивавшуюся от змей в овраге. Доджу снились давно умершие собаки, а Грейсон видел во сне отца, кричавшего на него на футбольном поле. Аде же снилось, будто она сидит на коленях у своего папы, а ноги у нее из бетона и поэтому она не может пошевелиться.

Моя Ада. Моя Элиз. Элиз не могла уехать далеко от Видалии и, давайте посмотрим правде в глаза, от меня. От моих запахов, моих комнат, моих замков. Чарлз решил, что она поступит в Баптистский колледж в штате Миссисипи. Блу-Маунтин колледж находился рядом с Тупело, всего в часе езды по Натчез-Трейс-паркуэй, но можно было подумать, что девушку отправили на Северный полюс, если посчитать, сколько раз мы ее видели. Чарлз мог не беспокоиться, что Элиз, покинув Видалию, потеряет веру в Бога. После своего стремительного бегства из города единственным отцом, на которого она обращала внимание, был Господь.

Поначалу она придумывала отговорки, почему не приезжает на День благодарения (экзамены) или на Рождество (турне с христианской группой «Иерихон!»), а потом перестала звонить и просто присылала банальные открытки с символикой кампуса. «Всё в порядке, всем дома большие приветы. Элиз». Взбешенный Чарлз перестал платить за ее обучение, но летнее место консультанта в «Лагере Воскресающего Сына», скромная стипендия и работа официанткой во время семестра помогали Элиз сводить концы с концами. Общалась она только с Айви. Сестры встречались за молочными коктейлями в городке на полпути между Видалией и Тупело, и Айви возвращалась с этих тайных встреч нагруженная молитвенными брошюрами от Элиз, которые прямиком отправляла в мусорный бак. Если для Элиз спасением был Иисус, то для Айви – удовольствие. Обе великолепно пели, от их слаженного дуэта мурашки бежали по телу. В пятнадцать лет Айви бросила церковный хор и предложила свое божественное сопрано и огненно-рыжие волосы соседнему дешевому бару, где ее друг-байкер, постарше ее, бесперебойно снабжал девочку «Арсиколой» с ромом и отшивал напористых поклонников, часто в те же вечера, когда Элиз в брюках-клеш пела христианские популярные песни в цокольном этаже церквей по всей стране.

Ада всегда недоумевала, что заставило Элиз вернуться в Видалию, но для меня это тайны не составляло. Папс уже год как лежал в могиле. Элиз на похороны не приехала (Айви же почтила их своим присутствием мертвецки пьяной). Увидев Элиз, я был потрясен произошедшей в ней переменой. Чтобы выдержать возвращение домой, ей пришлось кое-что упрятать глубоко внутрь. Она вернулась в Видалию, но с тем же успехом могла находиться в Тибете. Это убивало Аду, но она была чересчур напугана, чтобы что-то сказать: боялась, что Элиз снова уедет. Но Элиз все равно уехала, вышла замуж за янки, Криса Кригстейна, затем отправилась еще дальше: в Атланту, Лондон, затем в Германию. Задала Аде жару, заставив ее разбираться с телефонными кодами и часовыми поясами.

Некоторое время Элиз и Крис жили в Атланте, а потом мы стали получать рождественские открытки из Китая и Сингапура. Ада всем в городе говорила, что Крис и Элиз занимаются баптистской миссионерской работой в Азии, явная ложь: к тому времени Элиз стала полнейшим агностиком. У нее родились две девочки, младшая, Софи, была копией своей мамы: те же красивые светлые локоны. Пребывание этих детей внутри меня, когда они приезжали летом, почти залечило раны, нанесенные отъездом их матери, и, полагаю, Ада разделяла эти чувства. А однажды с ежегодным визитом приехали только Элиз и Ли, ее старшая дочь. Крис работал в Сингапуре, как я понял, но Софи отсутствовала, и Элиз бродила по дому с обреченным видом, хуже, чем при жизни Пайса. В то лето впервые с тех пор, как ей было четырнадцать, Элиз позволила Аде толком себя обнять, но взгляд ее был странно рассеян, как будто на языке вертелось слово, которое она пыталась вспомнить, и если бы сумела, все вернулось бы в нормальное русло.

День, когда меня покинула Ада, был теплым и ясным. Стоял май, не слишком еще жарко, моя любимая погода. Я уже много недель, даже месяцев, знал, что она уезжает – брошюры, коробки, – но все же не до конца верил, пока она не перешагнула мой порог в последний раз. Конечно, бывали моменты, когда я хотел, чтобы она уехала, моменты, когда ее признания ползли по моим стенам, как термиты. В ответ на ее взгляд я постарался собрать все свое старое негодование, дабы ее уход причинил ей меньше страданий.

А потом случилось неожиданное: автомобиль укатил, оранжевый закат окрасил мои голые стены, и я почувствовал легкость. Я всегда думал, что хочу быть заселенным домом, пусть даже меня займут бездомные или подростки станут искать место, чтобы заняться сексом или накачаться наркотиками. Вместо этого я ощутил, как с моих плеч свалилось огромное бремя, и только порадовался, когда начала распространяться плесень и я отсырел от дождя. Это недоступно пониманию Каро; она уговаривает меня перестать сутулиться, напоминает, что вывешенная снаружи табличка «Продается» так и останется на месте, если я не приложу усилий.

Под крышами некоторых домов прожило свою жизнь не одно поколение. Некоторые увидели несколько семейных циклов. У меня был только один, и в этом тоже есть что-то прекрасное. Ада. Как я завидую простому пути ее тела: дыхание прекратилось и земля приняла его в свое лоно. Я почувствовал, когда она умерла, хотя и находилась за столько миль отсюда. Похожее ощущение я обычно испытывал при отключении электричества.

Учитывая мои крепкие кирпичи и прочные стекла, я развалюсь еще не скоро. Однако я обнаружил, что вступаю в ту стадию, которая, полагаю, присуща только человеческим существам: начал видеть сны. Дремлю я большую часть времени, зимой вижу грозы, бывающие в разгар лета, потом Чарлза, сидящего за обеденным столом, а курица и клецки еще не готовы. Я лишь ненадолго шевельнусь от непрерывной болтовни Каро, а затем снова погружаюсь в сон. Полагаю, однажды проснусь к своему окончательному демонтажу или, подобно спящей красавице, к поцелую новой сердечной боли, восстанавливающей меня, возвращающей невыразимое.

 

Уиттенберг-Виллидж

Чаритон, штат Индиана

Звонит старшеклассник и спрашивает, живет ли еще Крис Кригстейн в городе или где-то рядом. Они пишут для школьной газеты «Тайгер треке» материал под названием «Выдающиеся спортсмены Чаритона: Где они теперь?», и ему нужно узнать, как с ним связаться.

– Разве у вас нет летних каникул? – спрашиваю я.

– Я в летней школе, – отвечает он таким убитым голосом, что я диктую ему номер сотового Криса и номера телефонов в офисе, и адрес электронной почты, хотя Крис и Элиз неоднократно просили меня никому их не сообщать. Я предупреждаю парня, что Криса крайне трудно поймать; половину времени он находится в Саудовской Аравии, в Китае или бог знает где. Мальчишка бормочет слова благодарности и вешает трубку как раз в тот момент, когда я собираюсь спросить его о шансах нашей команды на региональном турнире этой осенью.

– Фрэнк, – кричу я из кухни, – ты знаешь, где на этой неделе Крис?

– До четверга в Дубае, – кричит в ответ Фрэнк.

Он всегда знает. Секретарь Криса присылает последние данные на нашу электронную почту, и Фрэнк прочитывает их так же внимательно, как прогнозы погоды и некрологи. Если вы хотите узнать, кто от чего умер, какая будет погода во вторник и в каком часовом поясе находится его сын, спросите Фрэнка.

Я выхожу на веранду с двумя ледяными бутылками диет-колы; он смотрит через улицу, где в разгаре ярмарка округа.

«Лучшие в городе места в зрительном зале», – любит отвечать Фрэнк, когда кто-нибудь звонит и спрашивает, каково это, жить в Уиттенберг-Виллидж. Если это наши друзья, до сих пор живущие в собственных домах, в их голосах звучит самодовольство. Если это наши дети, голоса у них виноватые. Завтра будет три недели, как мы покинули ферму.

Наверное, для любого, въехавшего на парковку, это выглядит странно: все мы сидим на своих крохотных верандах, уставившись на другую сторону шоссе, словно в автокинотеатре под открытым небом. Большинство из нас в купальных халатах, хотя мы с Фрэнком по-прежнему носим одежду для жизни, как я привыкла ее называть. Фрэнку не нравятся подобные шутки, и мне кажется, что его вымученная радость по поводу переезда сюда – полная чепуха. Но злость, всё поднимавшаяся во мне и в нем, теперь улеглась; раньше, когда мы были молодыми и какие-то его слова меня раздражали, я воспринимала это, как гремучую змею в комнате, которую нужно убить или спастись бегством. Теперь это можно сравнить с жужжащей в августе старой мухой, с которой ты миришься, поскольку тебе слишком жарко и лень встать со стула.

Этим летом северо-восток Индианы пережил страшную засуху, и поля, окаймляющие ярмарку, побурели. Фрэнку это не дает покоя, хотя незадолго до переезда сюда мы продали свои кукурузные и бобовые угодья.

– Вся надежда на озимую пшеницу, – говорит он мне сейчас. После этого мы сидим молча, потягивая колу.

В животе у нас урчит. Мы оба голодны, но оттягиваем поход на ланч в кафетерий – трапезы здесь самое тягостное время дня. Я называю это «овощи для овощей» – еще одна шутка, которую Фрэнк не одобряет.

Когда у него снова урчит в животе, я говорю:

– Может, разогреть нам кэмпбелловского супа? У нас есть микроволновка.

– За еду уже заплачено, Джой, – возражает Фрэнк с непреклонной решимостью в голосе.

– Ты прав, – отвечаю я, поскольку противоречить своему мужу так часто за один день ты можешь, только чувствуя себя самостоятельной, а мы с Фрэнком теперь крайне нуждаемся друг в друге.

Три дня спустя тот паренек звонит снова, печальный и отчаявшийся. Оказывается, статью надо сдавать завтра, и если он не раздобудет высказывание Криса, задание ему не зачтется и придется остаться в десятом классе на второй год.

– Ну, меня бесполезно просить придумать что-то от его имени, – говорю я строго, превращаясь в летнего наставника. В течение двадцати лет я выполняла эту обязанность в средней школе и никогда не любила напоминать детям о необходимости вести себя прилично.

Он молчит на другом конце провода. Я снова начинаю его жалеть.

– Я могу рассказать тебе о Крисе, – говорю я. – Что тебе нужно узнать? У тебя есть сведения о его лучшем сезоне?

– Да, это я нашел, – ворчит паренек. – Они вывешены на стенде у кафетерия.

Можно подумать, мне это известно.

– Тебе нужна фотография? – спрашиваю я.

– Вы можете ее отсканировать? – интересуется он.

– Что сделать?

– Что им надо? – доносится голос Фрэнка из патио.

– Что-нибудь об игре Криса в баскетбол в Чаритоне, – кричу я в ответ, прикрывая трубку.

Мальчик начинает объяснять мне про сканирование, а затем в кухне появляется Фрэнк, размахивая перед моим лицом вырезкой из газеты. Это заметка о баскетбольном сезоне Криса в выпускном классе, которую муж всегда носит в бумажнике. В одно ухо парень трещит что-то о разрешении снимка, а в другое Фрэнк кричит о региональном бомбардире из средней школы, пока я не воплю:

– Я поняла!

И они оба затыкаются.

Я слышу, как парнишка шелестит бумагой, а потом говорит очень тихо:

– Не могли бы вы хотя бы сказать, чем он сейчас занимается?

И я передаю телефон Фрэнку – дело в том, что я не знаю, чем занимается мой сын.

Фрэнк берет трубку и рявкает в нее: «Фрэнк Кригстейн», как будто говорит с президентом Соединенных Штатов.

– Кто хочет знать? – с подозрением спрашивает он и успокаивается, услышав, что это всего лишь школьная газета. – Он исполнительный директор в компании, которая называется «Логан», – гордо произносит Фрэнк. – Что они производят? Инструментарий. Ну, если ты не знаешь, что это значит, посмотри в словаре.

Впервые я осознаю, что Фрэнку тоже не известно, чем занимается Крис, и это доставляет мне немалое удовольствие.

– Пришли нам вырезку из газеты, когда она выйдет, хорошо? – говорит Фрэнк уже просительно и затем напряженно: – Мы живем в Уиттенберг-Виллидж. Нет, это не дом престарелых, это дом совместного проживания. Напротив ярмарочной площади. Мы бы хотели иметь два экземпляра.

Фрэнк вешает трубку с самодовольным видом. Со времени учебы Криса в средней школе я тревожилась, что успехи мальчика уведут его от нас, и оказалась права. Сначала баскетбол, увлекший его на Юг, в университет Джорджии. Потом Элиз, удержавшая его там. Теперь работа, из-за которой он прыгает из страны в страну, как Джеймс Бонд, и это до ужаса меня беспокоит.

– Отличная будет статья, – говорит Фрэнк.

– Он мог бы по крайней мере иметь совесть и ответить мальчику, – замечаю я.

– Он в Дубае, – оправдывается Фрэнк, будто я обвиняю в отсутствии совести его самого.

– Ну и что, – говорю я, пытаясь представить себе Дубай. Вызвать в памяти получается только Иерусалим, куда мы совершили паломническую поездку в восемьдесят третьем и где отведали самую лучшую в моей жизни еду.

Через неделю мы получаем статью, но не от того парня, а от моей пятидесятипятилетней незамужней дочери Бэт, которая на полставки работает библиотекарем в средней школе и, насколько мне известно, упустила свой шанс, когда в 1974 году разорвала помолвку с Сэмом Леманном, школьным учителем геометрии.

Помимо статьи, Бэт приносит картофельный салат и сэндвичи с ветчиной, и мы берем газету на веранду, прижимаем банками с пикулями, чтобы ее не унесло ветром. Статья короче, чем я ожидала.

ЛУЧШИЙ БОМБАРДИР ЧАРИТОНА

ПЕРЕБИРАЕТСЯ НА БЛИЖНИЙ ВОСТОК

Джим Лоренс

Крис Кригстейн, который в последний свой год в школе забросил больше мячей, чем кто-либо с тех пор в Чаритоне (хотя в старом спортивном зале корзины располагались ближе друг к другу), живет теперь в Саудовской Аравии, по словам его мамы, миссис Джой Кригстейн. Она говорит, что с ним очень трудно связаться. По словам его отца, мистера Фрэнка Кригстейна, Крис занимается выпуском инструментария, хотя тот не сообщил, какого именно. В десятом классе Крис играл на трубе. Принимая во внимание знаменитый трехшаговый бросок Криса (в новом зале он на самом деле двухшаговый), думаю, можно сказать, что Крис всегда хорошо проявлял себя на больших расстояниях!

Под статьей помещена размытая черно-белая фотография Криса, зависшего в воздухе. «Лучший бросок в прыжке в штате Индиана». Прекрасный снимок, такой знакомый, что я вижу его с закрытыми глазами. Меня всегда поражало, как мой ребенок может выглядеть таким грациозным, словно существо из другого мира.

Прочитав статью, Бэт фыркает, прыскает газировкой и смеется до упаду.

– Я всегда недооценивала этого Джима Лоренса, – говорит она.

Фрэнк настолько расстроен, что не может произнести ни слова. Как обычно, он ждет ухода Бэт, чтобы взорваться.

– Саудовская Аравия! Что ты сказала этому парню? – гневается он на меня. Я не видела Фрэнка в такой ярости с того дня, когда в церковном бюллетене в списке шаферов его имя по ошибке написали как «Фрэн». – Инструментарий! – продолжает он. – Можно подумать, что Крис делает бомбы и является личным помощником беи Ладена.

– Бен Ладен мертв, – замечаю я.

– Не верь всему, что слышишь, – наставляет Фрэнк. – И что это за намек на меньший спортивный зал? Как фамилия этого парня? Кто его отец?

– Лоренс, – говорю я.

– Похоже на католика, – изрекает Фрэнк.

И я прошу:

– Прекрати, Фрэнк.

Он кипит весь день, не смягчившись, даже когда мы сидим на веранде и наблюдаем за взлетающими качелями и слушаем визг катающихся на американских горках.

– Крис не должен это увидеть, – внезапно произносит Фрэнк уже позднее, лежа в постели, хотя я думала, что он давно спит.

– Он не увидит, – отвечаю я. – Да и кроме того, ему будет безразлично.

– Он заслуживает лучшего, – сдавленно говорит Фрэнк.

– Бога ради, Фрэнк, это же дурацкая статья, а не камень на его могиле.

Затем я слышу, что Фрэнк плачет. Неверные я выбрала слова с камнем на могиле. Мне всегда хотелось, чтобы муж был более чутким. Когда я всего лишь раз, вскоре после нашей свадьбы, принесла в фермерский дом полевые цветы, он накричал на меня за то, что я притащила под его крышу дикую морковь, как будто поникшие белые цветки могли превратиться в лианы и задушить его среди ночи. Справедливости ради надо признать, что они нанесли страшный ущерб соевым бобам.

«В некоторых местах их называют кружевом королевы Анны», – крикнула я в ответ, когда он хлопнул дверью, роняя слезы в клубничный джем, который варила.

Вот такие случаи. Но лет пять назад Фрэнк начал беззвучно плакать раза по два на дню. Просто тоненькая струйка, текущая из глаз. Я не сразу поняла, что на самом деле происходит. Сначала подумала, что у него какая-то глазная инфекция, но он так сердился и оправдывался в ответ на мой вопрос, что я поневоле догадалась. Он плакал над самыми тривиальными, нелепыми телесюжетами: слащавая реклама авиакомпании, в которой воссоединяются семьи, или после проигрыша бейсбольной команды Индианы.

Плач по ночам – это что-то новое с момента нашего переселения. Я тревожусь за Фрэнка. Мне бы хотелось обсудить это с Бэт, но трудно улучить секунду с ней наедине, а Фрэнка смущать я не хочу. Поэтому я просто сделала вид, что ничего не слышу. В нашу первую ночь в Виллидже, когда я в темноте положила руку ему на плечо и спросила об этом, он отпрянул. На следующее утро он на меня не смотрел, как после тех ночей в давние годы, когда бывал грубоват в постели. А мне те ночи всегда нравились и понравился бы его новый, слезливый облик, если бы он позволил хоть немного разделить с ним его ношу. Шестьдесят один год в браке: какие тут могут быть секреты?

На следующее утро, после завтрака, Фрэнк начинает писать письмо редактору. Я никогда не видела, чтобы он столь усердно над чем-нибудь работал, даже если должен был произнести речь в ходе кампании по выбору окружных уполномоченных. Мне приходится сидеть одной на улице в лучший день ярмарки, когда награждают детей, как награждали наших, как награждали нас самих. Дети выбегают с синими и красными лентами, я зову Фрэнка. Он поднимает глаза, но остается в доме, набирая текст на клавиатуре. Поэтому я предаюсь воспоминаниям одна: Бэт и ее индейки, Крис и его телята, тот ужасный день, когда теленок Криса умер во время ярмарки, потому что Бэт, как я всегда подозревала, отравила его ядом от крыс, который мы держали в амбаре, но я так никогда и не обмолвилась об этом ни словом. Я представляю маленький пруд перед амбаром, который мы выкопали для детей, чтобы они плавали летом; аккуратные ряды помидоров, за которыми я ухаживала; мое любимое место на веранде, где всегда была тень.

Но вспоминать ферму – ошибка, я обещала себе не делать этого, когда мы переберемся сюда. За первой трапезой в Виллидже – мы вместе с Бэт только приехали посмотреть – все разговоры были о сельском хозяйстве. Рост зерновых, цены на кукурузу, пестициды. Послушать, так подумаешь, что мужчины пришли на обед во время полевых работ и, едва опустошив свои тарелки, вернутся на комбайны, а женщины – на кухню, следя за зловещей грозовой тучей и размышляя, скоро ли придется спешно снимать белье. Подобная ностальгия нагнала на меня тоску, и я решила подпустить в разговор суровой правды.

– Мы продали свою ферму «Несбита», – сказала я, ссылаясь на фермерский конгломерат, месяцем ранее купивший нашу землю. – Они надоедали нам не один год. Мне почти не хватает еженедельных звонков Джеймса Янси и моих отказов ему.

Присутствующие печально засмеялись, а Фрэнк бросил на меня сердитый взгляд. Существовало неписаное правило, что имя Джеймса Янси в приличном разговоре не упоминается, и мой проступок был немедленно наказан молчанием и печальным скрежетом вилок – когда-то я наказывала детей, сказавших на детской площадке «черт побери», сажая их на скамейку запасных. Большинство обитателей Виллиджа тоже продали свои земли Джеймсу Янси, задолго до нас с Фрэнком. Несколько счастливчиков, все же передавших свои фермы сыновьям или зятьям, молча улыбнулись мне через стол: я оказала им услугу, объявив об их удаче.

В конце ланча, закончив встречу с директором, в кафетерий вошла Бэт, сжимая в руке несколько проспектов.

– Готовы? – спросила она, наклоняясь над нами с Фрэнком. – О, мама, какая аппетитная грудинка.

– Неплохая, – ответила я, использовав слово, которое все за столом – и все в Чаритоне – годами употребляли, если желали пожаловаться, не оскорбляя утверждение. Мы вообще ничего не ожидаем, подразумевает оно, поэтому как мы можем разочароваться?

После вручения призов окружную ярмарку сворачивают за каких-то двенадцать часов, и через дорогу снова расстилается пустое пространство. На него тоже приятно посмотреть, хотя большинство наших соседей скрылись в своих домах.

На следующий вечер Фрэнк просит меня прочесть письмо, которое он написал редактору газеты. Раньше я не читала его сочинений, кроме открыток к Рождеству, плюс его письма ко мне во время войны, когда он находился в Тихом океане.

Всем заинтересованным лицам.

Я с тревогой обнаружил несколько ошибок в недавней статье, напечатанной в вашем уважаемом издании и посвященной ученику Чаритонской средней школы Крису Кригстейну. Ниже я привожу верную информацию. Я с грустью отметил снижение газетных стандартов. Я помню, когда в «Тайгер треке» можно было почерпнуть надежные сведения, а не состряпанную чушь.

– Мне кажется, ты не должен писать «чушь» в письме к редактору, – возражаю я, кладя листок.

– Но ведь это так и есть, – говорит Фрэнк.

– Как насчет «бреда сивой кобылы»?

– Никаких фермерских животных.

– «Вздор»?

– Прочти мне предложение… Хорошо, – соглашается Фрэнк, одобрительно кивая, пока я читаю. – «Вздор». Мне нравится.

Я продолжаю:

Вот факты: мой сын был не только ведущим баскетбольным бомбардиром Чаритонской средней школы, но и единственным студентом, с первого курса участвовавшим в университетских командах по трем видам спорта. В выпускном классе он вывел свою команду в региональный финал – где они сыграли против Вернона, школы в четыре раза крупнее Чаритонской – и набрал 45 очков.

Он не живет в Саудовской Аравии, производя инструментарий; он живет в Мэдисоне, штат Висконсин, со своей женой Элиз и работает исполнительным директором в «Логан меканикс». Он очень успешный бизнесмен и проживал в следующих странах: США, Германия, Англия, Китай и Сингапур. Его брак с Элиз был благословлен двумя дочерьми, Ли и Софи. Софи умерла в 1995 году и похоронена на городском лютеранском кладбище.

– Мило, что ты написал о Софи, – говорю я. – Но почему не упомянул о Бэт?

– А что насчет Бэт?

– Не знаю… что она его сестра.

– Это и так всем известно, – отвечает он, и я умолкаю.

На следующей неделе письмо Фрэнка публикуют (он называет его своей «передовицей»), и Бэт приносит нам пять экземпляров. Редактор заменил «состряпанный вздор» на «ложную информацию».

– Цензура, – мрачно произносит Фрэнк.

Мы берем четыре экземпляра с собой на ланч и раздаем их овощам, которые еще в состоянии читать. Можно подумать, Фрэнк получил Нобелевскую премию. Лина Бауэр, известная тем, что в школе позволяла мальчикам трогать свою грудь, без конца говорит о «таланте» Фрэнка и просит его написать стихотворение от лица ее покойного мужа, что кажется мне сомнительным. Джон Хартман, с усохшей левой рукой – результат несчастного случая во время молотьбы, предлагает Фрэнку вести постоянную колонку в школьной газете.

– Но Фрэнк не ученик средней школы, – возражаю я.

Весь стол таращится на меня, словно я Иуда.

– В этом есть смысл, Джой, – с угрожающим спокойствием произносит Фрэнк. – Дать подросткам другой взгляд на вещи.

Школьный преподаватель журналистики, разумеется, отвечает отказом, как я и думала, но это не останавливает Фрэнка. В прошлом году он встал через два дня после операции на колене, а когда наша ферма еще была молочной, каждый день доил коров в четыре утра, даже если лил дождь или его трясла сильнейшая лихорадка.

Фрэнк решает издавать еженедельную газету в Уиттенберг-Виллидж. Это длится три недели, пока руководство не закрывает ее из-за анонимной передовой статьи, критикующей лазанью, и скандальной колонки Лины о «Десяти самых раздражающих привычках обитателей» Уиттенберг-Виллидж. Она выходит из кабинета директора в слезах.

– Они назвали меня нехристианкой, – говорит она нам за ужином тем вечером.

Я испытываю облегчение, когда все это предприятие расстраивается, но Фрэнк воспринимает закрытие тяжело. Он начинает без конца смотреть телевизор и плачет по малейшему поводу. Я жалею, что не слишком поддержала его с журналистикой. Фрэнку всегда требовалось что-то делать. Я-то рада была в любую свободную минутку просто посидеть на веранде нашего старого дома, глядя на кукурузу, облака или лаская собаку Дженни, давно уже умершую. В детстве мне всегда доставалось из-за этой моей привычки на что-нибудь уставиться, «пялиться попусту», как говорила мать. Но в выходные Фрэнк чувствовал себя несчастным, если что-то не ремонтировал. Даже наоборот, выйдя на пенсию, он стал еще более занятым. Многие старые фермеры были такими же до последних двух лет: они по-прежнему вместе завтракали в пять утра в «Чибисах» на Миллер-стрит.

Я делюсь частью своих мыслей с Бэт, когда она приходит нас проведать, а Фрэнк играет в карты с кем-то из мужчин в Зале дружбы.

– Мама, успокойся, – говорит она.

– Но я просто волнуюсь…

– Тебе всегда нужно было выставить их в лучшем свете, – замечает Бэт.

– Что? Кого? – недоумеваю я.

– Твоих мужчин, – говорит она. – Криса, папу. Почему ты не оставишь их в покое? Пусть папа сам о себе заботится. И к черту Криса.

– Бэт!

– Прости, – ворчит она и начинает собираться. – Сегодня днем я еду в «Уол-март», вам что-нибудь нужно?

– Сядь, – прошу я. – Что ты имеешь в виду, говоря «выставить их в лучшем свете»?

– Чтобы Крис забрасывал мячи в средней школе и теперь зарабатывал много денег, – говорит она. – Кому какое дело?

– Ты же знаешь, как это важно для твоего отца, – возражаю я.

– Но почему ты так этим озабочена? – спрашивает она. Этого напряженного тона я не слышала у нее с подросткового возраста. – Ты просто это поощряешь.

– Ты из-за газетной статьи? – уточняю я.

– Господи, ты так считаешь? Нет, мам, – говорит она. – Проехали.

– Ты хочешь, чтобы и о тебе написали статью?

Она пристально смотрит на меня.

– Ты действительно считаешь меня настолько жалкой?

Я не знаю, что на это ответить. Я не считаю свою дочь жалкой, но иногда Бэт вынуждает вас сказать то, что вы говорить не собираетесь. Я давно уже научилась молчать в разговорах с ней, когда беседа приобретает щекотливый характер. Бэт со вздохом подходит ко мне и холодно обнимает.

– Статья мне не нужна, – произносит она. – В отличие от папы и Криса и, видимо, от тебя я не одержима годами учебы в средней школе.

После ее ухода я все равно пишу статью.

ВЫПУСКНИЦА ЧАРИТОНСКОЙ ШКОЛЫ

ДОСТИГАЕТ ВЕРШИН

В БИБЛИОТЕЧНОМ ДЕЛЕ

Бэт Кригстейн, получившая в 1965 году на Чаритонской окружной ярмарке похвальный отзыв за оперенье своей индейки и имевшая стопроцентную посещаемость в 11 классе, пошла дальше, став лучшим библиотекарем Чаритонской средней школы.

Что еще можно сказать? Что она едва не надела мое свадебное платье? Что мне известно о ее поездках в мексиканский бар на вечера сальсы из-за того, что сказала мне Елэдис Мейнард? Внезапно я понимаю, в чем состояло затруднение бедного Джима Лоренса. Я хочу приукрасить действительность, дать Бэт мужа, медаль за волейбол и хорошую карьеру. Но это не Бэт, во всяком случае, не тот человек, которым стала Бэт. Я начинаю снова.

БЭТ РАССТАВЛЯЕТ ВЕЩИ ПО МЕСТАМ

Даже маленькой девочкой Бэт Кригстейн обладала огромным талантом к организации. Но это не простая аккуратность. Она была убеждена, что у каждой вещи есть свое место. Она доводила до безумия своего отца, привечая бездомных котят или храня свои журналы в амбаре – Бэт никогда ничего не выбрасывала.

Около года назад она решила, что у нас с ее отцом дела идут не слишком хорошо. У меня случались головокружения, а папа с трудом мог куда-то поехать. Так мы и оказались здесь, в Уиттенберг-Виллидж. Так же, как она чувствовала, что настало время перевести теленка в более просторное стойло, Бэт поняла: наступил момент покинуть ферму. Я не говорю, что она заставила нас перебраться сюда. Бэт пристально за нами наблюдала и осознала, что время пришло. Честно говоря, мне не очень-то здесь нравится. Пища выглядит совсем иначе, нежели в брошюре, и мне становится не по себе, когда я слышу, как плачут по ночам жильцы. Но я верю, что Бэт знает, где нам теперь следует находиться.

Я не собиралась сообщать так много о себе. Но когда пытаюсь переписать заметку, ничего не идет на ум, поэтому оставляю как есть. На следующий день Фрэнк уходит на физиотерапию, а я иду в кабинет директора и спрашиваю, можно ли сделать копии – я научилась этому, помогая в церкви с секретарской работой. Я делаю достаточно копий для всех овощей. Затем звоню Джиму Лоренсу и говорю, что у меня есть для него еще одна зачетная работа, ему только нужно ее забрать. Он снова начинает мямлить о сканировании, пока я не велю ему заткнуться и ехать сюда.

Я встречаю его перед домом, чтобы Фрэнк не видел. Джим выше, чем я думала, с крашеными черными волосами. По телефону у него был такой слабый голос, что я нарисовала себе невысокого, хрупкого паренька с веснушками и в очках. Я спрашиваю, играет ли он в баскетбол, и он отвечает, что в основном смотрит видеозаписи игр. Я протягиваю ему свою статью и говорю:

– Скажи учителю, что взял у меня интервью.

– Кто это? – спрашивает он, пробежав глазами написанное.

– Сестра Криса, – отвечаю я. – Ваш библиотекарь.

– Я не хожу в библиотеку, – заявляет он.

– Убедись, что она получит экземпляр, когда материал опубликуют.

Я заставляю его пообещать.

Статья, по всей видимости, не имеет большого успеха, когда я раздаю копии в кафетерии тем вечером. Люди бросают на листок взгляд, затем капают на него подливкой. Фрэнку она совсем не нравится.

– Ты даже не написала о ее похвальном отзыве, – говорит он. – И я у тебя выхожу каким-то придурком.

Мои медиапривилегии отменяются на месяц.

– Я думала, что она копирует песни для хора, – объясняет секретарь директору на собрании, куда я вынуждена пойти на следующее утро.

Даже Бэт статья категорически не нравится, когда неделю спустя появляется в «Тайгер треке».

– Значит, вот кем ты меня считаешь, мама? Человеком, самый большой талант которого заключается в одержимости навязчивой идеей?

Я не прошу ее объяснить, что она имеет в виду.

Кому-то все это показалось бы катастрофой. Но я испытываю странное чувство удовлетворения. Я знаю, что мы больше не можем жить самостоятельно. Знаю, что фермы уже нет, у Криса своя жизнь, и нечего и думать, будто он станет фермером. Едва увидев, как все, даже команда противника, с ревом вскочили, когда Крис совершил бросок от средней линии, я поняла, что достаточно скоро он покинет Чаритон. Я знаю: дома совместного проживания – то, куда в наши дни отправляют стариков, хотя сама не из-за страха, а из чувства благодарности ухаживала за матерью Фрэнка, когда она болела, прикованная к постели.

С момента нашего переселения сюда мне хотелось перевернуть столы в столовой, выпустить всех этих глупых канареек из клеток в вестибюле или укусить медсестру, приходившую измерить мне давление. Я слишком взбешена, чтобы плакать, как Фрэнк.

В школе я никогда не совершала проступков. Не передавала записочек, не пропускала занятий и не пила пиво на вечеринках, где мы танцевали польку. Но с тех пор как у меня начались неприятности из-за статьи о Бэт, я понимаю, что, наверное, переживали плохие дети. Я хожу по коридорам, и наши обитатели смотрят на меня так, как я, бывало, смотрела в школе на нарушителей порядка. Я думаю о Джиме Лоренсе, усваиваю его сутулость, его вздохи, его безразличие.

Свою новую личину я сбрасываю только на веранде. Я смотрю на пустую площадку, на покрасневшие клены за ней. Площадка говорит: «Будь ничем», и я, уставившаяся на нее с разинутым ртом, такая и есть.

 

Sel allem Abschled voran

[6]

Гамбург, Германия, 1981 год

По будням Крис ездит на работу на велосипеде. Элиз спит дольше обычного, встает около десяти и пытается закончить домашнее задание по немецкому языку до занятия в три часа. В квартире всегда холодно. Иногда она три раза в день принимает ванну. Это позволяет ей наблюдать за ростом живота. Она разглядывает свое нагое тело с любопытством, которого не позволила бы себе в Миссисипи. Этим утром, в редкий солнечный день гамбургской зимы, она опускается в дымящуюся паром воду. Ванна требуется ей не меньше завтрака. Тень от оконной рамы – нечеткий крест – ложится на живот и набухшие Груди.

Прошлым летом, когда они ездили на выходные в Мюнхен, она увидела голых людей, загоравших на одеялах в Английском парке. Элиз почувствовала отвращение и соблазн. Она с трудом отвела глаза от этих тел, как однажды наблюдала за одеванием двоюродной сестры. Донна, уже подросток, почувствовала ее взгляд и повернулась к ней спиной, чтобы застегнуть блузку, отчего Элиз затопила волна стыда – одно из самых ранних ее воспоминаний (помимо тех, которые заставляла забыть Ада).

В первый приезд Элиз к Крису в Германию, в тот год, когда он учился за границей, в Штутгарте, а она учительствовала в Атланте, они пошли на день рождения к кому-то из местных его друзей по баскетболу. Кульминацией вечеринки стало купание голышом в озере Биссинген, недалеко от города. Сидя на одеяле на берегу, Элиз терпела пьяный разговор с Сандрой, еще одной американкой в программе зарубежного обучения Криса, в которой, как ни странно, преобладали корейцы. Количество рислинга, потребленного редко выпивающей Элиз, и окружающий полумрак не скрыли полной наготы Сандры, что казалось раздражающим эксгибиционизмом. В начале вечера Элиз восприняла Сандру как союзницу, придав ей статус соотечественницы, но теперь нагота сделала девушку более чужой, чем любая из окружающих немок, большая часть которых одевались или заворачивались в полотенца, едва выйдя из воды. Элиз дрожала во влажном вечернем платье, приобретенном в одном из лучших бутиков Атланты. Оно стоило больше, чем можно было позволить на учительскую зарплату, но Элиз оправдала покупку, представляя, куда его наденет: в изысканный, освещенный свечами ресторан в Штутгарте, комической карикатурой на который явился этот вечер. Шелк она определенно загубила.

Когда Сандра пустилась в пространное повествование о наркотиках, которые она попробовала во время автопутешествия по Америке между семестрами в Беркли, Элиз взглядом поискала в толпе Криса. Она не хотела, чтобы он подошел и заговорил с ними – меньше всего ей требовалось воспоминание, как он пытается разглядеть в лунном свете голые груди Сандры, – но Крис находился на безопасном расстоянии, резвясь с друзьями в воде. Пока Сандра продолжала свой монолог, с удовольствием перейдя к рассказу об употреблении ЛСД вместе с преподавателем поэзии, Элиз вспоминала собственные годы в Блу-Маунтин колледже, баптистской женской школе. Волосы мелировали – в конце концов, это был 1974 год, – но этим занимались девушки, бегавшие по кампусу в шортах и с бумажными пакетами на голове, чтобы не узнал декан. Элиз никогда к ним не примыкала, но ее таки выкинули из конкурса талантов за исполнение «Всё, что тебе нужно, это любовь» перед картой Вьетнама, что быстро положило конец фазе ее политической активности. Элиз подумала, не поведать ли Сандре об автопутешествиях, предпринятых с группой «Иерихон!», где она солировала, но не захотела признаваться, что это была христианская певческая группа, а для того, чтобы убедительно лгать о психотропных наркотиках, которые никогда не принимала, Элиз чувствовала себя недостаточно трезвой.

Во дни своего пребывания в Блу-Маунтин Элиз восприняла бы Сандру как «неспасенную», а ее обнаженное тело – как вопль о помощи. Она почувствовала бы, как учащается ее пульс, теплеет взгляд, и, взяв Сандру за руку, повела бы туда, где они могли посидеть одни, накинула бы одеяло на узкие плечи и бормотала о безусловной любви Христа, Его плане для Сандры и своем собственном путешествии. Помимо пения, проповедь была одним из серьезных талантов Элиз. Другие члены группы «Иерихон!» всегда над ней подтрунивали, утверждая, что она не пропускает ни одной воскресной службы, чтобы не ответить на призыв проповедника выйти и свидетельствовать о своей вере. Но в тот вечер Элиз была пьяна, устала, замерзла и не ощущала присутствия Святого Духа. Сандра все болтала, и Элиз протянула свой стакан молодому человеку, пробиравшемуся сквозь толпу с бутылкой, и от его тайной улыбки, пока он наполнял ее стакан и чокался с ней, ей стало в сущности так же хорошо, как от причастия. Сделав приличный глоток и оглядевшись, дивясь своему присутствию на подобной вечеринке, Элиз, не удержавшись, хихикнула, отвечая на свои мысли и заставив Сандру умолкнуть и с подозрением на нее посмотреть. Внезапно Элиз ощутила пронзительную тоску по Айви и, обняв голые плечи Сандры, потерла костлявую, в гусиной коже спину девушки, прежде чем резко встать и уйти.

В автомобиле в тот вечер Крис бешено восторгался вечеринкой и Германией. Элиз, уже поглощенная чувством вины из-за выпитого вина, не разделяла его убежденности. На следующий день, когда с корзинкой для пикника, в которой лежали сыр, хлеб и бутылка просекко, они сидели на берегу того же самого озера, Крис сделал Элиз предложение. И она, мысленно представив вчерашнюю вечеринку, ужаснулась, что ее согласие будет означать жизнь, полную чревоугодия, пьянства и нудизма. Айви бы сюда. Затем она посмотрела на Криса в застегнутой до ворота сорочке, на мягко плескавшееся озеро, такое невинное в свете дня, и чудесный бриллиант, покоившийся на красном бархате, и согласилась.

Ребенок Элиз родится через три месяца, по словам ее гинеколога фрау Либманн. Drei Monate. Элиз понимает, что это последние три месяца, которые она может прожить для себя, и нужно как-то ими насладиться, если следовать советам журналов для женщин, но вместо этого жаждет появления ребенка, словно обещанного визита лучшей подруги. В Гамбурге она знает совсем немногих людей, не то что в Лондоне, где они с Крисом жили до переезда сюда. А слушатели на курсах немецкого языка не считаются.

Ну вот, вода уже остыла. Большим пальцем ноги Элиз поворачивает горячий кран, затем опускается глубже и еще глубже, по мере того как с поверхности поднимается пар, будто туман, стелившийся над Волчьим озером рядом с Видалией. Она закрывает глаза. Ради того, чтобы расслабляюще благодатная вода покрыла торс и живот, приходится пожертвовать торчащими над ее поверхностью коленями.

Почему она согласилась на этот переезд, на разлуку со всем, что любила в Лондоне, где они с Крисом прожили первые два года после свадьбы? На разлуку с британскими зваными обедами с вином, плачущими восковыми свечами, свиными отбивными и с едва заметным, возбуждающим намеком на неприличное поведение – гораздо более тонким, а следовательно, более опасным, более восхитительным, чем немецкая нагота. На разлуку с лучшей подругой Майной; с упрямыми, душистыми ростками лаванды и непревзойденным английским юмором, который поначалу шокировал Элиз, а потом согревал и успокаивал, как эта ванна. На разлуку с огромными старыми церквями, с отдающимся в них эхом шепотом, с ужасной смелостью сказанного в День Всех Святых со своей кафедры пастором, задававшим вопросы о Боге, вере и добродетели, в отличие от баптистских священников ее юности, говоривших только о скорейшем пути в рай.

– Я думаю, что рая нет, – признал в одно из воскресений тот печальный, старый чудесный британский священник, словно прихожане были его давнишними школьными друзьями, сидевшими рядом с ним в пабе. Затем он прочитал тягостное стихотворение Филипа Ларкина «Посещение храма» и тяжело сел, а хор взорвался пламенным Бахом.

Конечно, она согласилась на переезд. Он должен был помочь карьере мужа – Крис был несчастен в лондонском офисе, и Элиз довольно легко могла бы найти работу преподавателя английского как второго языка. Мысль открыть для себя новую страну воодушевила ее. Она представила массивные германские замки на Рейне и почему-то тарелку с горой картофельного пюре. Образы показались одновременно ободряющими и волнующими. И они с Крисом будут там вместе, и ребенок скоро родится. Но в своих мечтах о Германии она не учла, что Крису придется целыми днями пропадать на работе. А картофельного пюре она ни разу с момента приезда не видела.

Переезд в Гамбург означал также новую разлуку с Миссисипи: другая страна, другая культура встают между Дельтой и Элиз. Ее южный акцент теперь едва заметен, хотя возвращается, когда она звонит за океан своим родным. Отделенная от Видалии пятью тысячами миль, Элиз как никогда скучает по пяти своим близким, испытывая тоску, которая мягко напоминает о себе каждый день и неизбежно исчезает в ту секунду, когда она звонит домой. В разговоре с матерью в голосе Элиз проскальзывает резкость, пренебрежение, которое Ада только рада принять со времени отъезда дочери. Робость матери всегда бесит Элиз. Это – признание вины без просьбы о прощении.

С девятнадцатилетней Айви, все еще живущей дома, Элиз чувствует себя проповедницей, исполняя долг свидетельства в миру, расспрашивая о планах насчет колледжа, сомневаясь по поводу альбома, который Айви думает записать вместе со школьными друзьями. От своих братьев Элиз знает, что от Айви не приходится ждать ничего хорошего: в прошлом месяце ее задержала полиция за вождение в нетрезвом виде. Но по телефону сестра беззаботна и уклончива, а Элиз не имеет сил потребовать признания и наказать: для этого у Айви есть их отец.

После этих телефонных разговоров Элиз вешает трубку со слезами на глазах. Крис, предполагая, что она тоскует по дому, крепко ее обнимает, но Элиз все отрицает, отстраняется и идет наполнять ванну: ведь от дома ее тошнит. Час спустя, красная, одуревшая от горячей воды, она выходит из ванной, чувствуя себя духовно очистившейся и родившейся заново; скинувшей опостылевшие домашние намеки: «Как ты могла уехать? Не следует рассказывать подобные сказки, Элиз».

Когда Элиз не принимает ванну, а Крис на работе, она чувствует себя мучительно одинокой. Это состояние сравнимо только с чудовищными двумя неделями в лагере в Алабаме: ей было двенадцать, и ее прозвали Сопливкой из-за безудержного плача по ночам. В такие дни она с лихорадочным нетерпением ждет занятия по немецкому языку, а попадая туда, его ненавидит, поскольку не может правильно произнести слова.

Кроме того, преподаватель, красивый мужчина лет двадцати пяти, возможно, чуть моложе двадцатишестилетней Элиз, не смотрит на нее. Такие мужчины, как он – немного застенчивые, в глубине души романтичные, – влюблялись в нее с тех пор, как ей исполнилось десять лет, и Элиз сильно выбивает из колеи, что этот пристально смотрит не на нее, а на невзрачную тридцатипятилетнюю француженку, безусловно обладающую гораздо лучшим произношением. Элиз полагает, что виной тому ее беременность. Она чувствует себя нелепой и обижается на будущего ребенка, а потом ей становится стыдно. В середине занятия, пока остальные ученики спрягают глаголы, Элиз страстно желает оказаться дома в Миссисипи – она поет соло в Первой баптистской церкви и все смотрят на нее полными восхищения глазами. После каждого занятия немецким языком она спешит домой и набирает ванну.

В дверь звонят. «Вероятно, служба доставки, – думает Элиз, – ничего, позвонят к кому-нибудь другому». Но звонок снова верещит, настойчиво, нетерпеливо, как проснувшийся новорожденный младенец, и она вылезает из теплой уже воды и обертывает влажное тело полотенцем.

– Иду! – кричит она. Как же это будет по-немецки? – Kommen!

Как-то так. Потом Элиз понимает, что звонят снизу, с улицы.

Она снова надевает ночную рубашку и протирает мягкой мочалкой запотевшее зеркало, бросая быстрый взгляд на свое отражение. Она вспотела. Волосы мелкими кудряшками прилипли ко лбу. Плюс безумная боль – так она будет выглядеть через три месяца, выталкивая свою дочь в этот мир.

Элиз снимает трубку домофона.

– Алло?

– Алло, фрау Кригштайн?

– Ja, – отвечает она, по-немецки получается, как всегда, на октаву выше. Она пытается вспомнить, кому принадлежит этот немолодой женский голос.

Следует малопонятный поток немецких слов. Нажав кнопку, Элиз впускает незнакомку и идет в спальню за одеждой. Дрожа, со все еще влажными волосами она возвращается к двери и полуоткрывает ее. На пороге стоит светловолосый мальчик лет пяти или шести. Когда она полностью распахивает дверь, он протягивает ей письмо, на котором темнеет надпись «Liesel Kriegstein», выполненная красивым, ровным почерком. Но этот мальчик – отнюдь не та пожилая женщина, которая только что говорила с ней снизу, по домофону. Элиз пытается облечь свою растерянность в вопрос по-немецки, но на ум приходит только «Warum?». Почему? Мальчик тем временем входит в ее квартиру, снимает из вежливости ботинки и присоединяется к стоящей в прихожей Элиз.

Он протягивает ей письмо и говорит что-то по-немецки. Она не понимает, качает головой и пожимает плечами, исполняя всю ту пантомиму, к которой прибегают иностранцы, показывая свое неразумение. С тревогой увидев, что у мальчика начинает дрожать нижняя губа, она забирает у него письмо, чтобы предотвратить грозу. Но слезы текут, смущая ребенка, слишком взрослого, чтобы плакать.

– Чаю? – безнадежно спрашивает Элиз. – Heiße Schockolade?

Он просто стоит и содрогается от рыданий. В смятении Элиз оставляет его в прихожей и, в одних носках сбежав по лестнице, выскакивает на улицу. Там никого нет. Более того, еще никогда улица не выглядела столь пустынной. Только какой-то мужчина выгуливает в отдалении собачку, да с перекрестка доносится шум уличного движения. В подъезде лестничная клетка наполнена ревом, становящимся все громче по мере того, как Элиз поднимается вверх. Мальчика она находит в прихожей, он сидит на полу, обхватив колени, и плачет, словно малыш, потерявшийся в огромном универмаге.

Не зная, что еще предпринять, она поднимает его и за руку мягко ведет, как делала с младшими братьями и малышкой сестрой, в гостиную, подводит к дивану. Он забирается на него, словно сомнамбула, все еще хлюпая носом. Элиз привлекает его к себе и неловко покачивает, прижимая к своему животу, напоминающему воздушный шар. Мальчик продолжает плакать, но гораздо тише, и лишь время от времени его накрывает новая волна страдания. Зажмурившись, он лежит бок о бок с ее ребенком, и она гладит его по волосам.

Осторожно, чтобы не потревожить мальчика, Элиз вскрывает конверт и достает письмо – листок папиросной старомодной бумаги, легко промокающей от чернил.

«Liebe Liesel», – начинается оно. А потом идут предложения по-немецки, которые она не может разобрать, кроме легких слов вроде «мы», «ты» и «погода». Очевидно, это какая-то ошибка, мальчика как можно скорее нужно вернуть тому, кто его здесь оставил. Элиз смотрит на него – глаза закрыты с сосредоточенностью притворного сна. Он ждет, понимает она, ее реакции.

– Я не Дизель Кригштайн, – говорит она ему. Он не открывает глаз. – Я Элиз Кригстейн. Произошла ошибка. – Как же это будет? – Fehler.

Обычно она гордится, называя свою немецкую фамилию, полученную от предков Криса, ей был приятен одобрительный кивок в приемной гинеколога. Но теперь фарсу пришел конец: Элиз – не немка, не Лизель, и она не в состоянии помочь этому мальчику.

Тот не шевелится. Она осторожно его трясет, ласково заставляя принять сидячее положение. Он открывает глаза, ярко-голубые, как холодное февральское небо за окном. Мальчик отворачивает от нее лицо с влажными дорожками, оставленными слезами, угрюмо ищет что-то в карманах: белый носовой платок. Отчего-то это кажется Элиз смешным, такой предмет мог бы иметь при себе старик. Мальчик сморкается, заставив Элиз рассмеяться.

Затем, чистым голоском, все еще отвернувшись, он произносит:

– Ich liebe dich.

Зачем он это сказал? Ничего более интимного ей по-немецки никогда не говорили; почему-то эти слова кажутся Элиз самым волнующим из услышанного в своей жизни, даже слова Криса перед сном не трогают ее так, как фраза этого мальчугана. Внезапно ей становится страшно, и она смотрит на него строго, как будто он гораздо старше.

– Nein, – говорит она. – Я не Лизель. Надо отвести тебя домой.

Домой. Мальчик показывает дорогу. Они покидают квартиру Элиз, заходят в булочную, куда он настойчиво ее тянет, и покупают несколько пирожных. Он заказывает, она платит. Булочник, которого Элиз видит раз в несколько дней, бросает на нее недоуменный взгляд, но не интересуется, что она делает с этим мальчиком. Слава Богу за немецкую сдержанность. В Видалии ее уже подвергли бы допросу с пристрастием, а она даже не знает, как бы по-английски ответила на этот вопрос.

При выходе из магазина Элиз вдруг охватывает беспечность, словно она откалывает грандиозную шутку по отношению к Гамбургу и своей жизни в Германии. Она пропустит урок немецкого, но ей наплевать, она, напротив, чувствует удивительное облегчение. Словно случился день снегопада, раз или два бывавший каждый год в Видалии – когда с неба падали хлопья снега и Ада готовила детям горячий шоколад со взбитыми сливками, посыпанными корицей.

С этим мальчиком Элиз больше не чувствует себя иностранкой. Она видит улицу в новом свете, какой могла бы видеть ее Дизель. «Кто эта Дизель? Мама мальчика, которая не живет с ним? Тетя? Может, следует пойти в полицию? – размышляет Элиз. – Но что я скажу, придя туда? Говорят ли там по-английски? В своих изначальных представлениях о Германии я не учла, что все будут говорить по-немецки».

Разумом она, конечно, понимала, что так будет. За несколько месяцев до переезда Элиз слушала кассеты с немецкими записями по пути в лондонскую школу, где преподавала в третьем классе. Но эмоциональная реальность жизни в другом языке не осознавалась ею, пока они не прилетели на место и вокруг нее не зажужжали слова, словно летом в Видалии, когда появлялись цикады.

Крис немного говорил по-немецки с того времени, как студентом учился по обмену в Штутгарте. Кроме того, он родился в фермерском городке в Северной Индиане, где родословную каждого из его предков можно было проследить до ферм в окрестностях Ганновера. Ранней осенью Крис и Элиз съездили на поезде в Ганновер – деревья стояли желтые, как одуванчики, – это была их первая вылазка за пределы Гамбурга. На Элиз произвела тягостное впечатление схожесть фермерских угодий под Ганновером и в Индиане и то, что прапрапрапредки Криса забрались так далеко от дома, чтобы лицезреть тот же пейзаж. Что же это было за бегство? С другой стороны, теперь Элиз преследовали те же сожаления и неуверенность, что и в Видалии, в Атланте и в Лондоне. Ее переезды никогда не увенчивались рождением новой личности, которой она всегда надеялась стать в награду за бунт.

Элиз не замечает, как мальчик сворачивает за угол, пока он не кричит «Liesel!» и не машет бешено руками. Она осторожно переходит на бег, поддерживая живот. Она снова могла бы начать свои возражения «я не Дизель», но ей не хочется, чтобы ребенок расплакался здесь и привлек внимание. Поэтому еще минут пятнадцати она следует за мальчиком, на удивление быстро шагающим по маленьким улочкам с яркими балконами и большими деревьями, тянущимися к солнцу голыми ветвями.

Затем он останавливается перед небольшими воротами, и они входят на территорию с чередой частных парков, в которых горожане владеют маленькими участками земли. Она обращала внимание на эти «Gartenkolonien», разбросанные по всем районам города, с тщательно ухоженными живыми изгородями и похожими на кукольные домиками, но никогда не бывала внутри. Сейчас, зимой, участки безжизненны, калитки заперты, на бурой траве гниют яблоки. Впервые после выхода из квартиры Элиз тревожится и спрашивает себя, не завел ли ее куда-то этот мальчик, а может, и сам заблудился.

– Прости, – зовет она его, остановившись, но он продолжает движение.

Догнав его, Элиз слышит, что ребенок увлеченно напевает детскую песенку, из тех, что поют хором в начальной школе. Она кажется Элиз знакомой. Мальчик уверенно берет ее за руку, и Элиз умолкает.

Затем они слышат голоса. Мальчик ускоряет шаг и крепче сжимает ее руку. В конце дорожки, справа от них открытая калитка. В саду на столе для пикника высятся огромный торт и дымящийся термос. Вокруг сидят съежившись четыре человека, закутанные настолько, что невозможно различить их возраст и пол, разномастными вилками они бесцельно ковыряют торт и передают друг другу термос. У них нет ни тарелок, ни чашек. «Атмосфера беспорядка решительно не немецкая», – думается Элиз, и на секунду ее охватывает ощущение братства с непостижимыми участниками зимнего пикника.

– Oma, – зовет мальчик, одна из фигур поворачивается и раскрывает объятия.

Мальчик выпускает руку Элиз, и она с острой тоской смотрит, как его обнимает эта старая женщина. «Вернись!» – хочет крикнуть она, зная, что не имеет на него прав. Как только ребенок ее оставляет, возвращается знакомая боль одиночества, и Элиз думает о своей ванне, рисует обратный путь домой и то, как со всей поспешностью ляжет в горячую, благоухающую ароматами воду. Группа разглядывает гостью с молчаливым любопытством, и мальчик, показывая на нее, просто объявляет:

– Liesel.

– Auf Liesel! – кричит один из мужчин, поднимая в сторону Элиз термос, и все по очереди отпивают из него, восклицая: «Auf Liesel!», прежде чем сделать глоток.

– Nein, – протестует Элиз. – Элиз. Ich bin Elise. – И продолжает в ответ на ошибку мужчины и сердитый взгляд мальчика: – Tut mir leid.

– Natürlich bist du nict Liesel, – небрежно бросает другой мужчина за столом, ковыряя вилкой торт. – Liesel ist tot.

Элиз понимает, что говорит мужчина, хотя слова наполняют ее неопределенным страхом. Дизель мертва. Элиз чувствует дурноту, у нее кружится голова. Ей нужно сесть, но за столом нет места.

– Komm, – говорит бабушка мальчика и жестом приглашает ее сесть рядом с собой.

Элиз застывает, узнав голос. Эта женщина разговаривала с ней по домофону, там, в квартире. Она повторяет свой жест, похлопывая по сиденью. Не в силах осмыслить все это – Германию, немецкий язык, голос старухи, – Элиз уступает и вот уже сидит на грубой деревянной скамейке между мальчиком и его бабушкой, положив голову на плечо старой женщины. Та протягивает ей термос. Элиз осознает, что дрожит, несмотря на толстый жакет и сапоги. Она берет термос и по настоявшемуся насыщенному запаху понимает, что это подогретое с пряностями вино, запах рождественских базаров, вырастающих по всему Гамбургу в середине ноября. Она возвращает термос бабушке, указывая на свой живот.

– Kein Problem, – настаивает старуха. – Gut für das Kind.

Непонятно почему Элиз подчиняется ей, делает маленький глоток, и насыщенный, кисловатый, отдающий корицей напиток скользит по горлу, горячий и безопасный, как русский чай, изготовленный фирмой «Тэнг», с гвоздикой, корицей и сахаром, который она пила на Рождество дома. Элиз застенчиво приглядывается к окружающим ее женщинам. Они напоминают ей подруг матери, с которыми та играет в бридж, только более румяных. На прошлой неделе отец сказал ей по телефону, что, несмотря на просьбу в последнем письме Элиз, они с Адой не приедут в Германию к рождению ребенка, это будет пустой тратой денег. Новость разозлила Криса, а Элиз не пришло в голову спорить с отцом, как промолчала она и когда он велел ей поступать в колледж в Миссисипи. Она пожалела, что вообще попросила их, наспех написала письмо в момент слабости – Крис был в командировке – и дала отцу возможность сказать «нет». Это явное наказание за пять лет, проведенные вдали от Видалии, за нынешнюю жизнь за границей. Элиз закрывает глаза.

Внезапно сидящие за столом взрываются хриплым смехом, кроме бабушки, которая качает головой и, похоже, немного обижена. Один из мужчин смеется до слез и вытирает их. Элиз словно превращается в невидимку. Обычно она крайне возмущается, когда ее как бы исключают из общения; если бы она была на званом ужине с Крисом, то уже тянула бы его за рукав, требуя перевода, выдавливала из себя смех, едва он пошутит по-английски, но сейчас ее невежество кажется ей привилегией, предлогом устраниться из нынешней компании. Глоток подогретого с пряностями вина согрел и успокоил ее, подобно ванне. Она встает со скамейки. Бабушка пожимает ей руку, мальчик смотрит вопросительно, но не возражает. Остальные не обращают внимания, что она бредет прочь от стола, в глубь сада.

Элиз без цели идет вдоль живой изгороди из вечнозеленых растений, отделяющей сад от примыкающих владений. В дальнем углу небольшой просвет среди ветвей, калитка ведет на соседний участок. Элиз пробует задвижку. Не заперто. Она оглядывается на сидящих за столом. Бабушка с мальчиком играют в ладушки. Остальные, судя по их все более нетерпеливой жестикуляции, похоже, о чем-то заспорили. Никто за ней не наблюдает. Она опускает задвижку и храбро шагает в калитку, как будто в свои собственные владения.

По ту сторону Элиз видит не другой сад, а большую оранжерею. Сгущающиеся сумерки и даруемая ими анонимность вселяют в нее уверенность, и она направляется к высокому стеклянному сооружению. Поворачивает дверную ручку и обнаруживает, что и здесь не заперто. Мгновение поколебавшись, она входит.

Внутри царит весна. Цвета обрушиваются на изголодавшееся за зиму зрение Элиз: лимонная форзиция, тюльпаны, словно фруктовое мороженое. Воздух влажный; Элиз словно слышит звук испарений. Или это ее собственный долгий вздох? Она медленно следует по проходу, наклоняясь к цветам, останавливаясь, чтобы полной грудью вдохнуть ароматы. В конце коридора находится еще одна дверь, в которую Элиз входит, на сей раз не раздумывая.

В следующем помещении на добрых десять градусов теплее, и она, скинув жакет, кладет его на пластиковый стул. Здесь на полках ровными рядами расставлены растения, привычные к более теплому климату Элиз замечает любимые цветы отца – гардению, жасмин, лилии, – за которыми он ухаживал с такой заботой, единственная позволительная роскошь: редкие луковицы, ценные семена, заказываемые в отдаленных штатах. Обычно при мысли об этом Элиз хмурилась, иронически закатывала глаза: отец, лучше ухаживающий за растениями, чем за детьми. Но сейчас, в этой теплой, благоуханной атмосфере она чувствует нарастающую благодарность к нему – за упорный труд ради красоты. Его сад (ибо о нем всегда говорили, как о его саде, а не семейном) часто получал первую премию на ежегодном конкурсе Садоводческого общества трех соседних округов. «И весной он приносил срезанные цветы для мамы», – думает Элиз, удивленная таким легким, счастливым воспоминанием о тюльпанах на кухонном столе.

– Ist da jemand?

Элиз вздрагивает при звуке голоса, доносящегося из другого конца помещения, из-за темного куста с восковыми листочками.

– Hallo? – с запинкой отзывается она.

Из-за ряда полок появляется женщина сорока с лишним лет в садовых перчатках, лицо испачкано землей, седеющие волосы собраны сзади в неряшливый хвост. На ней синий рабочий комбинезон с бесчисленными карманами: повсеместная в Германии униформа мастеров и разнорабочих. На женщинах такой одежды Элиз прежде видеть не доводилось.

– Was machen Sie hier? – требовательно осведомляется работница.

С чего начать? Элиз делает глубокий вздох.

– Ich bin… es war… Liesel.

– Лизель? – подозрительно переспрашивает женщина. – Лизель Кригштайн?

– Вы говорите по-английски? – сдается Элиз.

– Да. – Тон высокомерный, резкий. – Чем вы тут занимаетесь? Это не общественный сад.

Лихорадочно ища ответ, Элиз осознает, что дело не в языке. Как объяснить этой женщине то, что для нее самой остается загадкой?

– Я пришла с вечеринки вот там, – указывает она в направлении первого сада.

– Да, фрау Кригштайн, я знаю. Меня они тоже пригласили. Я не хожу. Странная привычка, nicht? Праздновать день рождения умершего человека. Традиция для тех мест, откуда они, но мне это странно, мне это не нравится.

Элиз кивает, изображая сочувствие, осмысливая новую информацию.

– Это день рождения Лизель Кригштайн?

– Был ее днем рождения. Она умерла полгода назад. Но продолжать праздновать после смерти – это нехорошо. Besondersдля ее мальчика. Пора жить дальше, nicht? Я много лет ухаживаю за цветами фрау Кригштайн. Все садовники в этом Kolonie приходят сюда, в мою… как вы говорите… теплицу, отдают мне на зиму свои цветы. Я сберегаю их в холодные месяцы, возвращаю весной. Прежде так делала и фрау Кригштайн. Теперь ее мать, та старая женщина, ухаживает за садом.

В ходе рассказа о саде Дизель тон женщины меняется, становится задумчивым, а лицо смягчается. Она обращает к Элиз требовательный взгляд.

– Вы хотите увидеть растения фрау Кригштайн?

Это приказ.

Элиз идет следом за ней в средний проход в этом помещении, где на полке, помеченной «Кригштайн», дивно цветут около двадцати растений в горшках – рододендроны, азалии, бегонии.

– Ужасно было наблюдать, как болела фрау Кригштайн. Krebs. У нее всегда был лучший сад, всегда приятный, вежливый клиент. Она приходила сюда, даже когда была очень слаба. Прошлой зимой навещала меня здесь, проверяла цветы. Но так отмечать сейчас ее день рождения – это Unsinn.

Оглядывая ровные ряды растений, Элиз может понять, почему эту женщину так ужасает хаос празднеств с выпивкой, разворачивающихся в соседнем саду. Она помнит, тем же взглядом отец смотрел на своих отпрысков, гомонивших за обедом, на его лице читалось видимое облегчение, когда они, один за другим, выходили из-за стола, чтобы засесть за уроки или посмотреть телевизор.

Женщина пристально смотрит на Элиз.

– Вы были подругой фрау Кригштайн? Никогда не знала, что она говорила по-английски.

Опять попалась. Элиз как можно убедительнее беспомощно пожимает плечами и улыбается. Достает из кармана письмо.

– Это ошибка, – говорит она. – Меня зовут Элиз Кригстейн. Мальчик – сын фрау Кригштайн – пришел ко мне домой вот с этим.

Женщина проворно берет у нее конверт. Когда она разворачивает письмо, качая головой, Элиз сожалеет, что показала его ей.

– О чем там говорится? – спрашивает она, бессознательно переходя на шепот, пока работница молча читает.

– Это от матери Лизель, – объявляет женщина и зачем-то поясняет: – К Лизель. Глупая старуха думает, что из-за имен у вас есть какая-то связь с ее дочерью. Она увидела вашу фамилию на указателе в доме.

– Но почему? Как?

Женщина пожимает плечами.

– Она странная. Она… как это вы говорите… неверная? Нет – суеверная. Верит в духов, связи. С тех пор как умерла фрау Кригштайн, она все больше сходит с ума, как это бывает у стариков… у меня тетка такая же. Разговаривает с растениями, со своей умершей дочерью, рассказывает маленькому мальчику истории о привидениях. Он ей верит, разумеется. Таким людям место в Altenheim, а не на улице, где они раздают письма незнакомым людям. Но она не местная, – заканчивает женщина, пожимая плечами, как будто это все объясняет.

И протягивает ей письмо.

– А, постойте… это красиво. Großartig. Слушайте, – велит она, словно Элиз ее студентка. – Мать Лизель приводит здесь стихотворение Рильке: «Sei allem Abschied voran, als ware er hinter Dir, wie der Winter, der eben geht…»

Элиз не хочется признавать, что она ни слова не понимает, но женщина уже переводит:

– Это означает примерно: «Опереди всякое расставание, как будто оно уже позади тебя». – Она делает паузу, подыскивая английские слова. – «Как зима, которая проходит».

Элиз вежливо кивает, и женщина продолжает чтение.

– «Denn unter Wintern ist einer so andlos Winter, daß überwinternd, dein Herz überhaupt übersteht». – Она хмурится, с трудом переводя: – «Ибо среди зимы… зима так долго длится… что…» – И со вздохом сдается. – Не знаю. Слишком сложно. Что-то о зиме и überstehen… выживании.

– Подходящее стихотворение для оранжереи, – перебивает Элиз, чувствуя себя остроумной.

– Вы откуда? – резко спрашивает женщина.

– Из Америки, – отвечает Элиз.

– Ха! Голливуд! – пронзительно вскрикивает та.

Пока Элиз прикидывает, как бы половчее свернуть разговор? работница достает из кармана секатор и направляется к шпалере, густо увитой ползучей жимолостью, которую Элиз до того не заметила. Женщина отрезает от лозы отросток с шестью бледными, маслянистыми цветками и протягивает его Элиз.

– С вашей Heimat, oder? – спрашивает она с улыбкой, которая лишает Элиз мужества. – От вас исходит этот запах.

– Спасибо, – говорит Элиз, теперь уже напуганная, но сжимает жимолость (на тон бледнее, чем та, что растет в Видалии, на заднем дворе у Эбертов, рядом с оврагом), как будто это билет на самолет домой, и протягивает к женщине другую руку. – Отдайте мне, пожалуйста, письмо к Лизель, чтобы я его им вернула.

– О нет, – невозмутимо отвечает та. – Я оставлю его себе.

– Но…

– Это вас не касается! – восклицает, размахивая письмом, работница, охваченная внезапным приступом гнева. – Как вы сказали, вы – ошибка! – Она успокаивается и отводит глаза. – Простите. Но я тоже ее любила, понимаете? В вашей стране вы скоры на любовь, oder? По-английски о любви говорить легче, чем по-немецки.

Минуту после этой неловкой вспышки они молчат, наконец Элиз собралась уйти. Но женщина заговаривает первой, негромко, почти сама с собой.

– У фрау Кригштайн до болезни волосы были такие же, как у вас. Locken.

Она резко протягивает руку к лицу Элиз и щупает один из ее локонов. Несмотря на жару в оранжерее, грязная садовая перчатка женщины, скользнувшая по щеке, холодна, и Элиз ежится, прежде чем вздрогнуть и отпрянуть назад. Ничуть не обеспокоенная, работница улыбается, с такой же угрожающей улыбкой старшие девочки в средней школе изводили Элиз в кафетерии. С пылающими щеками она выхватывает конверт. Женщина вскрикивает, когда тот выскальзывает из ее пальцев, но этим и ограничивается. Секунду они пристально смотрят друг на друга, потом женщина издает горький смешок.

– Вы, американцы. Всегда должны победить, всегда жаждете счастливого конца. Спасители.

– Письмо доставили мне, – ровно произносит Элиз.

– Ein Fehler. Оно вам не принадлежит. Но это не останавливало вас прежде.

Едва завуалированная политическая критика и скучна Элиз, и раздражает ее, и она идет к своему жакету.

– Мне пора.

– Разумеется! – Женщина направляется в сторону другого прохода, берет лопату и принимается яростно обкапывать куст рододендрона. – Идите, идите! Я тоже занята! Мне нужно поддерживать жизнь в пятидесяти садах! А что должны делать вы, Hausfrau? – зло выпаливает она. – В ком поддерживать жизнь?

Обхватив живот, словно защищая ребенка в утробе от подобной злобы, Элиз торопливо уходит, испытывая такое же отвращение к кричаще ярким цветам, как была очарована ими, попав в оранжерею. Она думает, не выбросить ли жимолость у ворот другого сада, но все же сует ее в карман, к письму Дизель.

Когда она оказывается в первом саду, участники пикника уже разошлись, остались только мальчик, бабушка и крошки от торта. Ребенок спит на коленях старой женщины. Та одним взглядом охватывает Элиз и трясет мальчика:

– Los!

Ребенок открывает глаза и с тоской смотрит на Элиз. Она разводит руки, и он приникает к ней, утыкается в шею.

– Es ist kalt, – заявляет бабушка, как всегда практичная, и начинает движение, мотнув головой, чтобы они следовали за ней.

Небо розоватое. Элиз чувствует себя усталой, как никогда в жизни. Ей хочется положить голову на стол для пикника, но старуха смотрит на нее и отрицательно качает головой. Элиз вспоминает, что говорила работница в оранжерее о ее слабоумии. «Она ошибалась, – думает Элиз. – Этой старой женщине я доверяю больше, чем себе. – И нащупывает в кармане ее письмо. – Я переведу это письмо. Проведу следующую неделю дома со словарем, пропуская занятия немецким языком, изучая петляющие буквы. Я прочту его вслух Дизель». Это сумасбродная идея, понимает Элиз, но и жизнь так далеко от дома, в Германии, такое же сумасбродство. Вот что значит быть иностранкой: настолько одинокой, чтобы пойти по городу за мальчиком, настолько неуравновешенной, чтобы поверить, будто можешь помочь умершей женщине получить письмо ее матери. Ирония в том, что видения, которых она так жаждала в Видалии ребенком, думая, будто, усердно молясь, обретет, подобно другим, святой свет, голос Христа, так ее и не посетили. Только сейчас, в Гамбурге, где она чувствует себя такой потерянной, сверхъестественное раскрывается, в отрыве от Бога, в насыщенных весенних красках, пульсируя земной любовью.

Бабушка и мальчик ведут Элиз назад по череде садов медленно, словно она выздоравливающий инвалид. Они возвращаются по потемневшим улицам, тускло освещенным и заполненным рабочей толпой и приготовлениями к ужину, то и дело сворачивая, пока не оказываются перед домом, где живут Элиз и Крис. Элиз видит свет в их квартире, Крис, должно быть, дома.

– Tschüß meine Liebe, – говорит бабушка (или она говорит «Дизель»?) и щиплет Элиз за щеку.

Мальчик с несчастным видом смотрит на Элиз и неохотно позволяет обнять себя – он сердится, что она уходит. Элиз тоже боится идти, пока бабушка решительно ее не подталкивает и не поворачивается вместе с мальчиком. Элиз прикидывает, не пойти ли за ними, но младенец не хочет и грубо толкается в животе. Впервые Элиз ощущает упрямую волю своего ребенка, противоречащую ее собственной. От неожиданности она вздрагивает, звонит в дверь и медленно поднимается по лестнице в свой сияющий чужеземный дом.

 

Удача

Бомбей, Индия и Филадельфия, штат Пенсильвания, 1985 год

Крис любит путешествовать. Любит до мельчайших деталей: от трепетного укладывания в чемодан отутюженных рубашек из плотного хлопка и внезапного толчка назад в момент отрыва самолета от взлетной полосы – память тела приветствует его с ожидаемой заранее радостью, беря начало в рывках на американских горках чаритонской ярмарки в августе 1969 года, – до тихой печали, с которой открываешь дверь гостиничного номера, и колотящегося сердца при виде заполненного на следующий день иностранными клиентами конференц-зала, с надеждой, что найдутся верные слова.

Однако больше всего он любит, хотя никогда в этом не признается, выход из зала получения багажа в аэропорту иностранного города и лицезрение своей фамилии на рукописной табличке – обычно черным маркером, заглавными буквами, – которую держит шофер. Короткий кивок Криса, и водитель принимает у него тяжелый багаж, ведет к роскошным кожаным сиденьям. Крис расслабляется, наслаждаясь беззвучно проплывающим за окном машины городом, ощущая спокойную силу, даже если она угасает, едва он выходит из автомобиля. Первый же взгляд на свое имя как будто подтверждает всё, так же, как вид материнского почерка на метках его футболок в летнем лагере, ее судорожной скорописи давал Крису надежную уверенность в возвращении. Таблички, которые теперь держат водители, напоминают ему, что он направляется к какой-то большой цели, куда обязательно должен прийти.

Есть определенный сорт удачи, который Крис за многие годы научился шлифовать. Внутреннее чутье того рода, о котором ты не можешь слишком долго размышлять, потому что оно способно исчезнуть. Крис играл в баскетбол со средних классов школы до конца учебы в колледже и тогда впервые познакомился с удачей, поняв, как ее доить. Когда ты выходишь на площадку с горящим в тебе светом уверенности, и твои ладони дрожат от нетерпения ощутить кожу мяча, единственное, чего ты не можешь, не должен делать – встречаться с этой удачей взглядом. Весь фокус в том, чтобы не ставить ее под сомнение и не слишком сильно в нее верить. Это как с пугливой собакой или красивой девушкой: дай им понять, что ты ими интересуешься, и можешь распрощаться. Наоборот, сосредоточься на подборе мяча и острых передачах, быстром возвращении на защиту, и очень скоро удача ворвется в твой бросок в прыжке. Затем ты действуешь в том же духе, слышишь свист ветра, чувствуешь, как зарабатывание очков делает твои икры невесомыми. Удача помогла Крису заплатить за обучение в университете Джорджии, принесла диплом инженера и травмированное колено.

Крис сознает, что пока ему страшно везет. Во-первых, вырваться из Чаритона, штат Индиана. Не вставать каждый день в четыре утра, как его отец, не горбатиться, пытаясь сделать плодородной упрямую, холодную землю или вызвать дождь из печальных туч. Встреча с Элиз – улыбка фортуны номер два, вечером 17 ноября 1977 года, на вечеринке после баскетбольного матча. Элиз чинно попивала что-то безалкогольное, пока все вокруг нее курили травку и щедро затягивались кальянами с марихуаной. Крис, все еще возбужденный после победы тем вечером над соперниками, Технологическим институтом Джорджии, на парах от трех банок пива неторопливо приблизился к Элиз и завязал разговор, источая непринужденную уверенность. Ее южный тягучий акцент шокировал его; она выглядела такой одинокой и уязвимой, прислонившейся к стене, что Крис посчитал ее иностранной студенткой по обмену или в лучшем случае землячкой со Среднего Запада. Ее приятно бойкие манеры (выяснилось, что она болеет за Технологический институт и живет в Атланте, а на эту вечеринку ее притащила подруга) в сочетании со сногсшибательной красотой (он заметил множество других парней, разглядывавших ее и подкреплявшихся своими напитками, чтобы набраться храбрости для штурма) и неотразимой невинностью, которую она излучала, присосавшись к своей соломинке, как десятилетняя девчонка, привели к тому, что его тренер назвал бы «тройной угрозой», против которой Крис, только что отыгравший в защите свою лучшую игру (4 блока, 5 перехватов, 15 подборов мяча), был абсолютно беззащитен.

К изумлению Криса, их разговор в тот вечер привел к свиданию неделю спустя, приведшему к новым встречам, в Атланте и Атенсе, и ежедневной переписке, когда Крис уехал учиться в Штутгарт, повлекшей за собой поездку Элиз к Крису, предложение Криса и все, что произошло с тех пор: свадьбу, крохотный дом в Лондоне в сплошном ряду однотипных зданий, холодную квартиру в Гамбурге, новорожденную дочь, маленький кирпичный особнячок в Филадельфии. Крис до сих пор точно не знает, почему Элиз его выбрала, если не считать вышеупомянутой удачи. Элиз не известно, что до этого, в Индиане, единственными подругами Криса были Таня Уайт, с торчащими зубами, и Джун Шиллер, отличительной чертой которой являлась необъяснимая квадратность тела.

Помимо Элиз, Крис переспал только с одной женщиной – факт, о котором он тоже не распространялся, – единственной, способной поспорить с ее красотой, – Туайлой Линкольн, младшей сестрой Бена, его товарища по команде. После ночи, когда все началось на вечеринке, слегка вышедшей из-под контроля на окраине кампуса и закончившейся в комнате Криса в общежитии, Туайла никогда больше с ним не разговаривала. Он не мог с уверенностью сказать, крылась ли причина этого в его недостаточном мастерстве или в том, что он был белым. Возможно, это означало одно и то же. До Туйалы Крис и понятия не имел, что расизм может работать в обе стороны. И хотя испытал разочарование и обиду, когда на следующей вечеринке увидел ее с Донтеллом, другим членом команды, почувствовал и некоторое облегчение: родители так и не простили его младшую сестру Бэт за то, что в средней школе она ходила на танцы с Джоном Янгом, а он был всего лишь католиком.

Свою карьеру Крис рассматривал как третий крупный подарок удачи. Тот факт, что он летает первым классом, а ему нет еще и тридцати пяти. Доверие, питаемое к нему начальником, и то, как быстро Крис поднялся по служебной лестнице в «Логане» за шесть лет работы. Конечно, он может скатиться вниз в мгновение ока. Именно так и случилось в университете: команда улучшила свою игру, а Крис стал играть хуже, а может, просто остался на прежнем уровне, пока студентом последнего курса не стал просиживать на скамейке запасных игры, в которых первокурсником отыграл бы двадцать шесть минут. И это было до травмы колена.

Но хотя бы отношения с Элиз кажутся прочными, говорит себе Крис, особенно сейчас, когда у них появилась малышка Ли. Крис обожает блеск своего обручального кольца, успокаивающего его, когда он далеко, дающего благородное, если не примитивное ощущение защищенности, словно путешествие в Индию на встречу с клиентами то же, что загнать в берлогу медведя ради пропитания семьи. Представляя себе Элиз, он видит ее качающей Ли в колыбели в серебристом свете луны, хотя в свои два с половиной года Ли уже слишком большая, чтобы ее качать. Даже в Гамбурге, когда Ли была младенцем, Крис никогда не видел, как Элиз баюкала ее по ночам, поскольку они вставали к ней по очереди. Он спал как убитый, пока жена успокаивала плачущую дочь. В свой черед Крис, слишком высокий для кресла-качалки, неуклюже пристраивал в нем свое почти двухметровое тело, испытывал какие-то женские чувства, держа на руках младенца, напевая колыбельную. Преодолев начальное мучительное желание спать, Крис, как только Ли засыпала, наслаждался теми неземными моментами с новорожденной дочерью. Иногда он сожалел, что не может остаться с Ли на следующий день, а Элиз послать вместо себя в офис – порывы, которые в смущении подавлял в свете утра.

Сейчас Крис хочет, чтобы Элиз демонстрировала немного больше благодарности за его усилия кормильца или хотя бы делала вид, что скучает по нему во время его деловых поездок. Больше в духе его матери, испускавшей трагические, неодобрительные вздохи по телефону всякий раз, услышав об очередной заграничной командировке сына, и пришедшей в ужас, когда он поехал на юг учиться в колледж. Элиз же, напротив, весело машет ему на прощание, даже не предлагая собрать чемодан. Это началось недавно: в Гамбурге она плакала, если ему приходилось на одну ночь улетать в лондонскую контору. Но, возможно, виной тому просто гормоны в период беременности, и хорошо, что она независимая, бранит он себя, когда самолет подпрыгивает при посадке в Бомбее; он счастливчик, никак не наоборот.

Это правда: Элиз нравятся командировки Криса. Она знает, что это странная реакция; другие матери на детской площадке, куда она водит Ли, всегда с жалостью смотрят на нее, услышав об очередном отъезде Криса. Но Элиз чувствует, как что-то в ней раскрывается, когда он уезжает. Возвращение в Америку она восприняла с облегчением; одиночество, ее постоянный тайный спутник в течение десяти месяцев их пребывания в Гамбурге, реже заявляет о себе теперь и, кажется, наносит удар, именно когда Крис в городе.

Отчасти это связано с необходимостью отчитываться: если Крис дома, Элиз ощущает себя под наблюдением. Прежде это казалось ей одной из самых прекрасных черт брака – ежедневное присутствие рядом другого человека. Теперь же представляется вторжением в личную жизнь. Возвращение Элиз на родину сопровождалось новым ощущением безрассудства. В Германии она была так осторожна: страшилась обидеть, не так выразиться, произвести плохое впечатление. Здесь же ставки намного ниже: в Уайнсайде, маленьком пригороде Филадельфии, она чувствует себя восхитительно анонимной.

Элиз пыталась объяснить это новое чувство Крису, надеясь, что он отреагирует положительно. Это обнаруживается во время обсуждения поисков няни для Ли. Каждый день Элиз требовались несколько часов свободы от дочери, чего Крис не понял. Она же не нуждалась в этом в Гамбурге, заметил он. А теперь нуждается, ответила она. Почему? Элиз попыталась описать это новое чувство, новые желания, возникшее безразличие к материнству, напоминавшее об игре на кларнете, когда ей было двенадцать лет. Три года Элиз посвятила этому инструменту, а в один прекрасный день просто не нашла в себе желания практиковаться дальше. И никогда об этом не жалела.

Последнее замечание Элиз в разговоре с Крисом опустила, понимая, что оно будет плохо воспринято. Честно говоря, эта склонность и к излишнему прилежанию, и к отказу ее пугает. Нельзя же просто бросить ребенка, как бросаешь занятия в оркестре. Разумеется, она по-прежнему глубоко любит Ли. Но просто не может черпать силу в прежнем источнике.

– Ты скучаешь по преподаванию? – спросил Крис.

Элиз едва не ответила «да», желая, чтобы именно это и было причиной. Но она не скучает по преподаванию, по крайней мере пока. Она верит, что все это вернется: непреклонное чувство долга и ответственности, неустанная забота, ее настоящая сущность, другими словами. Но сейчас ничуть не страдает от отсутствия всех этих обязанностей – в смысле, когда Крис в отъезде. Если он дома, эти новые импульсы безответственности смущают Элиз, как в одиннадцать лет – растущая грудь: личное развитие становится достоянием гласности. Она стыдится своих новых привычек – с каких это пор она становится женщиной, оставляющей трехлетнего ребенка с няней, чтобы пообедать, в одиночестве, в дорогом ресторане в центре города? Но ее жажда к этим тайным удовольствиям – она лишь вскользь упоминает о них в разговоре с Крисом – перевешивает нерешительность.

Мастурбацию Элиз открыла для себя в четырнадцать лет. Она делила комнату с Айви, которой было восемь. В тот год она попыталась рассказать матери о Папсе. Тогда Элиз пряталась за религией, как другие девочки из ее класса прятались за макияжем, сожгла все свои записи «Битлз» во время летнего религиозного возрождения. Но отчаянно желая защитить Айви от их деда и отдать свою душу Христу, Элиз вдруг обнаружила, что если сильно сжать ноги, напрячь мышцы и сунуть внутрь палец, ее охватывает эйфория, с которой не могло сравниться беспокойное щупанье Папса. Когда Айви спала, Элиз экспериментировала. Когда Айви бодрствовала, собственное нетерпение вызывало у Элиз мучительное чувство вины. Нечто похожее происходило сейчас в отношении Криса. В последнее время единственное место, где она ведет себя с ним естественно, – это спальня. Она, Элиз, более раскованная, ненасытная. Она видит, что он и возбужден этим, и сбит с толку. Однако наутро за завтраком она не может вести себя так же непринужденно или страстно – оцепенело поедает хлопья, как будто их секс был встречей на одну ночь.

Элиз тоже начала путешествовать, когда уезжает Крис. Со времени внезапной смерти отца у нее есть кое-какие деньги и личный счет. Учитывая крайнюю бережливость Чарлза Эберта, сумма немалая, однако кажется грехом тратить ее на пляжный коттедж на побережье в Нью-Джерси или на ночевку в Нью-Йорке. Эта греховность – одно из огромнейших наслаждений Элиз. Иногда она берет с собой Ли, чаще же оставляет ее с няней, Бэки. Пока Крис ни о чем не догадывается: Элиз научила Бэки говорить Крису, если тот позвонит, что Элиз ушла по магазинам или к подруге. Если он звонит ночью, Бэки не должна снимать трубку. Элиз понимает, что это игра в русскую рулетку и ее праздное времяпрепровождение обязательно обнаружится. Но она обожает ощущение противоречивости неправильного поведения, неразумного бунта, даже если толком и не понимает, против чего или кого бунтует. И поэтому, когда Крис объявляет о командировке, первая реакция Элиз – медленная улыбка: она представляет, куда отправится, рисуя в воображении застывшие песчаные дюны в утреннем свете.

Последние два дня – а впереди еще два баловства ради – Элиз не покидает маленькую гостиницу в Поконосе, где предоставляют ночлег и завтрак. Она просыпается, чувствуя свежий ветерок, насыщенный запахом сосен, и неторопливо идет завтракать в главный дом. Единственные другие гости – суетливая чета стариков, празднующих свою золотую свадьбу, как невольно подслушала Элиз. За французским тостом она неторопливо читает «Нью-Йорк тайме», заботливо оставляемую на каждом столе их совершенно невидимыми хозяевами.

После всех этих месяцев в окружении немецкого языка Элиз все еще завораживает звучащий вокруг английский, хотя они с Крисом в Штатах уже больше года. Со времени возвращения она абсолютно по-новому пристрастилась к чтению. В Миссисипи, где она росла, хорошие мозги приравнивались к кривым зубам, и к тому времени, как Элиз поставили брекеты, она усвоила улыбку, которая успокаивала людей, заверяла их, что в ее обществе они никогда не почувствуют себя запуганными. В классе были умные девочки, но их участь на школьных танцевальных вечерах служила достаточно ясным предостережением, и в последний свой приезд в Видалию Элиз столкнулась с Мейси Лейн Каргилл, которая побеждала на всех конкурсах по орфографии и работала теперь в местной библиотеке. Вот куда приводил тебя ум в районах ниже линии Мейсона-Диксона: расставлять по полкам кулинарные книги и утихомиривать подростков.

Но на северо-востоке все по-другому. Женщины читают, имеют собственное мнение о политике и вычеркивают своих мужей при голосовании. Элиз вынуждена признать, что ей больше нравится раздел газеты, посвященный образу жизни, нежели передовица, но испытывает небывалую жажду новостей. Отчасти, возможно, потому, что вернулась в свою страну, читает о своем президенте и снова может ощущать себя членом общества.

Еще облегчение – не сталкиваться больше с немецкой критикой всего американского: ничтожности Голливуда, безудержного роста потребления, рейганомики, Иранского кризиса – даже американской привычки улыбаться, как обнаружила Элиз во время одного очень неприятного обеда в Гамбурге в обществе начальника Криса и его жены.

– Позвольте спросить вас, – обратилась к ней фрау Мюллер, когда мужчины заговорили о делах. – Почему американцы постоянно улыбаются, даже если улыбаться нечему? Как сейчас? Почему вы улыбаетесь? Я никогда не видела вас другой. Вы и впрямь счастливы все время?

Элиз улыбнулась еще шире и рассмеялась со всей непринужденностью, на какую была способна, пожала плечами и сменила тему, лишь подтвердив своей реакцией предположения фрау Мюллер, как с ужасом осознала позднее. Когда подали десерт, Элиз обдумала данное обвинение. Неужели она действительно постоянно улыбается? Конечно, она не всегда счастлива. Какое оскорбительное предположение. Но как это опровергнуть? Она взглянула на Криса. Он улыбался начальнику, кивая в ответ на рассказываемый анекдот, и выражение его лица вдруг показалось Элиз идиотским.

Сославшись на вымышленную головную боль, она рано ушла домой. Лежа на кровати, положив руку на живот – в тот момент она была уже три месяца как беременна Ли, – Элиз поклялась, что не станет заставлять своего ребенка быть радостным. Что всегда говорила Ада?

«Я хочу, чтобы эта подковка перевернулась. Считаю до пяти. Раз. Два. Так-то лучше».

После того обеда с Мюллерами Элиз пыталась отслеживать, когда улыбается и почему. В итоге это оказалось изнурительным, тяжелым упражнением, и Элиз с радостью покончила с ним, едва они вернулись в Штаты, где она могла улыбаться столько же и так же глупо, как все остальные.

Правда, нельзя сказать, чтобы эти улыбки, включая ее собственную, не бесили ее в иные дни со времени возвращения. И это не единственная аллергия, развившаяся у Элиз по отношению к родине. После их первых поездок за океан, в Лондон, она все более критически смотрела на США. Несусветные порции еды в ресторанах. Смертная казнь. Шоу Опры. Но в Гамбурге, обсуждая подобные темы с немцами, даже будучи на их стороне, Элиз интуитивно улавливала крохотное, извращенное удовольствие в их критике, что неизменно приводило ее в ярость и неизбежно выливалось в страстную защиту Америки к концу беседы на такую глупую тему, как был ли первый День благодарения столь же мифическим, как дни творения в книге Бытия. Элиз пришла к выводу, что нелюбовь немцев к американцам каким-то образом связана с «Планом Маршалла» и послевоенной оккупацией союзниками – обида на тех, кому ты чем-то обязан, кто распоряжается. Нечто подобное Элиз испытывала и по отношению к Крису после ухода с работы и до того, как четыре месяца назад получила наследство от отца.

Деньги, конечно, отцовские, но дарованы без всяких условий, как вознаграждение за строгое следование правилам – точно так же Чарлз Эберт и раньше давал своей дочери деньги. На сей раз Элиз заработала их в результате беспомощной смерти отца. Она может потратить их, как ей заблагорассудится, и он ни черта не сделает. Элиз озадачена грубостью своей реакции. Пока он был жив, ее схватки с отцом оставались в основном молчаливыми, характеризовавшимися символически агрессивными действиями (Элиз не приезжает домой на Рождество на первом курсе – Чарлз не оплачивает ей следующий семестр), как передвижение шахматных фигур на доске: каждый игрок напряженно ожидает следующего хода противника. Элиз не хватает оппонента. Она тратит наследство Чарлза с какой-то сосредоточенной мстительностью, с умышленным легкомыслием (Чарлз ничто так не презирал, как легкомыслие), смутно желая сурового выговора, которого так и не получает. Хотя едва мысль о мести приходит на ум, как она гонит ее от себя. Она просто хорошо проводит время после долгого периода, лишенного возможности повеселиться. Это самое меньшее, чего она заслуживает, самое меньшее, что они должны ей за все те детские годы, когда она пряталась в душной, влажной тени.

Элиз интересно, что делает со своими деньгами Айви. По иронии судьбы из братьев и сестер Айви меньше всех нуждается в наличных. Ее группа «Заросшие кудзу», которую Элиз много лет назад сбросила со счетов, решив, что для Айви это предлог болтаться по Видалии со школьными друзьями, принимать наркотики и «писать музыку», имела значительный успех в округе. В последний свой приезд в Видалию Элиз посмотрела выступление Айви: восторженная сестра перед толпой, рыжие волосы теперь длинные, голос то проникновенный, то резкий, орущая смесь мятлика, марихуаны и рока. Как дела у сестры вне сцены, Элиз не знает. Одно точно: ее трудно застать трезвой. Но, с другой стороны, размышляет Элиз, может, она ищет способы поставить под сомнение нынешний успех Айви, как отмахнулась от потенциала группы раньше. В конце концов, Айви все еще молода, немногим за двадцать, на подъеме. «Ты просто ревнуешь», – ругает себя Элиз.

Хотя данная теория, рисующая Элиз озлобленной, мелочной старшей сестрой, вряд ли ей льстит, она с ней соглашается, таким образом убеждая себя: ей не нужно ехать на Юг, чтобы проверить Айви, нет необходимости превращаться в ангела-хранителя. Эта роль в любом случае никогда ей не удавалась, думает Элиз, и на ее лице мелькает сдержанная, горькая улыбка. Она вспоминает Папса, его удивительную способность улучить момент наедине с обеими девочками во время его приездов, несмотря на непрерывные усилия Элиз помешать ему: примчаться домой, пропустив занятия в хоре, громко постучать во входную дверь, звать Айви по имени и с ощущением тошноты видеть, как они вдвоем выходят из комнаты – Папс с детской книжкой в руке, Айви – с недоеденным «Сникерсом».

От таких мыслей трудно сосредоточиться на газете. Элиз откладывает ее и обращает внимание на французский тост и обеденный зал. Слава Богу, старые вещи здесь подобраны со вкусом и их не так много, полки в столовой уставлены хрустальными бокалами для вина, а не завалены мешочками с ароматическими травами и плесневеющими игрушечными медведями, как в старых плантаторских домах, превращенных в гостиницы в Миссисипи. Это еще одна вещь, которая нравится Элиз на Севере: интерьеры не удушают.

Капризная пара напротив встает из-за стола, споря насчет утреннего расписания. Мужчина хочет погулять, женщина настаивает на посещении частного зоопарка в городке. Элиз содрогается: она видела рекламный щит зверинца, проезжая вчера через городок, с фотографиями кугуаров, похожих на алкоголиков, и усталых, серых фламинго. Элиз наслаждается единственным внутренним спором, как провести день. Погулять в государственном парке или почитать на солнце?

Всегда есть мужчины, подкатывающиеся к ней во время этих «экскурсий», как она называет свои путешествия. Это еще одно заключенное в них запретное удовольствие. Мужчины постарше, мужчины помоложе, обычно неуверенные в себе, прочищающие горло, с волнением комкающие в руке салфетку. Она последовательно отсылает их прочь после приятной беседы, наслаждаясь голодными взглядами из другого конца комнаты. Не совсем ясно, почему безрассудство всегда ее останавливает, почему она никогда никого не целует, отказывается от приглашения выпить. Возможно, Крис принимает подобные приглашения по всему миру, даже если она их отвергает. Мысль эта весьма возбуждает Элиз. Но ее осуществление почему-то кажется скучным – ей хочется чего-то чуть более неожиданного: случайная связь слишком предсказуема. Секс не кажется опасным. А одиночество – кажется, поэтому она его и предпочитает.

Она пойдет на прогулку с книжкой в рюкзаке, решает Элиз, со скрежетом отодвигая стул. Берет из вазы с фруктами яблоко и возвращается к себе в номер, беспечная, с тем чувством, которое, по ее представлениям, должны были испытывать, прогуливая занятия, плохие дети из средней школы Видалии – ее мать называла их «сбродом без будущего», пока Айви не стала одной из них.

Презентация Криса на следующий день проходит не очень хорошо. «Я не виноват», – убеждает он себя, но все равно чувствует за собой вину. Он часто оценивает себя – после презентаций, заседаний совета директоров, секса – и на сей раз ставит четыре балла из десяти. Индийские клиенты не дали ему закончить. На середине доклада начали задавать вопросы, а затем заспорили между собой. Он стоял перед аудиторией, чувствуя себя беспомощным учителем на замене, пытаясь вернуть их к обсуждаемой теме: каким образом продукт их компании может значительно сократить количество загрязняющих агентов при добыче нефти. Никто его не слушал. Когда истекли полтора часа, они все еще спорили, и он потихоньку ушел со своим кейсом и слайдами.

Теперь он пытается настроиться на ужин с индийским партнером по совместному предприятию, хотя предпочел бы заказать ужин в номер и смотреть спортивный канал. «Ты настроился, никаких проблем», – говорит он зеркалу во время бритья. Но так ли это? В дверь звонят. Очаровательная служащая отеля – блестящие черные волосы, бирюзовое с золотом сари – стоит с букетом орхидей.

– От «Истерн энерджи инкорпорейтид», – говорит она, наклоняя голову. Крис улыбается и принимает цветы, наслаждаясь одобрительным взглядом девушки, брошенным на его фигуру, своей американской дружелюбностью. Он было подумал, что цветы от Элиз. Но она не из тех, кто присылает букеты. Крис смотрит на часы. Он опаздывает.

Как ни странно, ужин помогает. Вино, а потом джин с тоником и бар, выдержанный в спокойных, ровных желтовато-коричневых тонах, умиротворяют Криса, как и положено роскоши. Он позволяет себе принять лестные отзывы члена совета директоров, льстит в ответ – игра, такая же знакомая теперь, как флирт. Это напоминает ему, насколько лучше он держится один на один, чем с группами. «Восемь из десяти, – говорит он себе за чисткой зубов. – Может, даже восемь с половиной».

На следующий день Крис просыпается рано из-за разницы во времени. На часах мерцают цифры: пять утра. Чтобы убить время до открытия в семь часов буфета при гостиничном ресторане, он переключает телеканалы. После завтрака до встречи остается пять часов, и Крис решает немного погулять по Бомбею. Вскоре он обливается потом, поэтому забредает в пыльную тень парка и наблюдает, как проходит утро. Одна из лучших сторон в расписании его путешествий – постоянный импульс. Как во время первого своего баскетбольного сезона на первом курсе, Крис обнаруживает, что требования работы его изнуряют. Но такое безжалостное расписание не дает расслабиться, и он наслаждается этим вызовом. В настоящее время, например, пока он сидит здесь, разглядывает Индию, его мозг занят еще и экскурсией по заводу, назначенной на три часа, и вопросами, которые ему следует задать. Наверняка со стороны кажется, что он отвлекся, но лучше всего работается именно так, имея перед собой несколько задач. В следующие минуты Крис проводит «мозговой штурм» по вопросам, которые ему могут задать о границах прибыли «Логана». Но на жаре невозможно сосредоточиться. Он сдается, внезапно чувствуя себя разбитым из-за разницы во времени, безразличным и немного одиноким.

Мысли обращаются к Штатам: Элиз, Ли, его родители. Чем сейчас занимается отец? Это одна из любимых интеллектуальных игр Криса, всегда его взбадривающая. Восемь утра в Индии: шесть вечера в Чаритоне. «Мама и папа, наверное, садятся ужинать, – думает Крис, – в это время года они всегда едят одно и то же: белые булочки с поджаренным говяжьим фаршем и острым соусом, кукурузные початки и готовый салат с желе». Может подъехать его сестра и составить им компанию. Затем вечерние новости и спать. «Пока я, – думает Крис, – обеспечиваю будущее бизнеса своей фирмы в Индии. Знакомлюсь с Бомбеем, одним из крупнейших городов мира. Представляю свою страну за рубежом». Крис любит играть в эту игру сравнительных реалий, потому что всегда выигрывает.

Гордость за количество миль, отделивших его от родного города, приносит ему покой, не разделяемый Элиз, – чувство, которым он часто и безуспешно пытался произвести на нее впечатление: нет нужды ощущать себя виноватой за то, что вырвались оттуда. Оба они сбежали из своих маленьких городков, оба увернулись от перста указующего их соответствующих судеб: Крис, как старший ребенок, единственный сын, едва избежал участи фермера, а Элиз столь же счастливо отделалась от участи жены проповедника, раздающей лимонад на молитвенных собраниях или бог знает чем бы она там занималась. Но если Элиз волнуется из-за того, что «покинула» свою семью, то Крис рассматривает их отсутствие в семейных рядах соответственно Первой баптистской и Лютеранской церкви пилигримов как повод для празднования.

«Мы американцы, – говорит Крис Элиз, – мы делаем, черт возьми, что хотим, и гораздо лучше предыдущего поколения».

О чем Крис умалчивает в разговорах с Элиз, чего и сам не может облечь в слова, так это сознание, что, каждый день появляясь на работе в «Логане», он тем не менее подчиняется приказам своего отца, строгому внутреннему голосу с легкой гнусавостью жителя Среднего Запада: работай не покладая рук. Ничего не принимай на веру. Забудь о легком выходе из положения. Не вини других в своих ошибках. Хотя его текущие задачи как «белого воротничка» весьма отличаются от обязанностей в подростковом возрасте (поднять кипы сена в трейлер, вычистить коровьи стойла), Крис идет по стопам отца и знает, что Фрэнк Кригстейн им гордится. (Только тридцать лет спустя, когда ферму наконец продадут и голос отца по телефону будет полон скорби, Крис поймет приглушенное чувство вины Элиз, и некогда строгий, властный голос в его голове станет раздражительным, обвиняющим, надтреснутым от горечи.)

– Вы не возражаете?

Средних лет индийский господин, в очках и с газетой, указывает на место рядом с Крисом.

Крис возражает, но повода для вежливого отказа нет, поэтому он просто кивает. Он думает, не встать ли и продолжить прогулку, но новое ощущение удовлетворенности каким-то образом привязывает его к скамейке, и ему не хочется ее оставлять.

Мужчина разворачивает газету. Он читает, словно слушает друга, рассказывающего о серьезной беде, печально кивает, глубоко вздыхает. «Этот человек, – думает Крис, – принадлежит, вероятно, к развивающемуся среднему классу Индии. Судя по одежде, у него хорошая работа, английская газета, которую он читает, является доказательством его космополитизма. Если я сумею с ним заговорить, – с нарастающим возбуждением размышляет Крис, – то смогу выяснить взгляд человека с улицы на это совместное предприятие, увидеть его под другим углом зрения, предложить хороший вопрос во время осмотра завода». Но как положить начало подобному разговору? Крис прекрасно справляется, когда сценарий задан заранее, роли ясны, но в импровизированной беседе с незнакомыми людьми теряется. Вот Элиз в этом сильна: в общении после церковного собрания, на детской площадке, в аэропорту.

– Простите, – начинает он после паузы. Мужчина продолжает читать. – Я здесь впервые. Не скажете, что стоит посмотреть в городе?

– Я в этом не разбираюсь. – Мужчина решительно складывает газету и поворачивается к Крису. – Я тоже не отсюда. Прилетел в командировку из Сингапура. Проклятый Бомбей, – ворчит он, окидывая взглядом парк. – С каждым моим приездом становится все грязнее.

– А чем вы занимаетесь?

– Биотехнологией, – отвечает собеседник. – Мы только что научились выделять фермент из папайи.

Крис подавляет зевок. Однако всегда дипломатичный, маскирует скуку лестью:

– Похоже, это важная работа.

Мужчина пожимает плечами.

– Она хорошо оплачивается. Но я считаю дни до того момента, когда мой самолет сядет в Чанги. Вы бывали в Сингапуре?

Крис кивает, собираясь ответить, но мужчину это уже не интересует.

– Сингапур – единственная страна в Азии, сумевшая добиться успеха. В Китае подъем деловой активности, но он взорвется у всех на глазах. Япония похожа на старого пенсионера, который все еще приходит на работу в галстуке. А Индия… – Он качает головой, когда к ним подходит нищий. – Чересчур перенаселена.

– Я из Америки, – говорит Крис, хотя собеседник не спрашивал его об этом.

– Америка – это континент, мой друг, – презрительно замечает мужчина. – Вы имеете в виду Соединенные Штаты?

– Совершенно верно, – отвечает Крис и замолкает.

– Я восхищаюсь Рейганом, – говорит мужчина. – Это все вина средств массовой информации, что ситуация в Никарагуа вышла из-под контроля. В Сингапуре этого никогда бы не случилось. Что Ли Куан Ю считает нужным делать, то мы называем правильным решением. Никакой одержимости тайной безопасностью.

Крис сомневается, что все в Сингапуре придерживаются такого же мнения, но агрессивная уверенность этого человека его пугает.

– А все ваше христианское чувство вины. Проблема в этом. Мы, индийцы, исповедуем индуизм. Гораздо больше прощения. Гораздо современнее.

– Мне показалось, вы сказали, что не индиец.

Мужчина сердито смотрит на Криса.

– А что, по-вашему, я похож на малайца? Разумеется, я индиец. Просто индиец не из Индии.

Он снова разворачивает газету. Крис поднимается, раздраженный, что знает об индийском среднем классе не больше, чем в начале разговора.

– Что ж, приятного дня, – говорит он.

– Вы здесь по делам? – спрашивает тот, странным образом заинтересовавшись теперь, когда Крис уходит.

– Да.

– Один совет. Не ведите себя как американский славный парень. Это всегда означает провал. Я видел это миллион раз. Вас съедят заживо.

Крису очень хочется сказать в ответ что-нибудь столь же язвительное и снисходительное, но на ум приходит только: «Заткнись», поэтому он просто кивает и, надеясь, что звучит это саркастически, произносит:

– Буду иметь в виду.

– Очень хорошо, очень хорошо, – рассеянно откликается мужчина и возвращается к своей газете, выбросив Криса из головы, прежде чем тот успевает отойти.

Но на заводе Крис следует полученному совету. Он беспощадно изучает допущенные по небрежности ошибки, жалуется на поведение индийских коллег накануне и уходит с середины обеда, просто сказав, что устал. Он в восторге от своего нового, резкого, бескомпромиссного я. Осмелев, он звонит домой, но попадает на автоответчик. Снова.

– Эй, привет. Перезвони мне, – говорит Крис и кладет трубку, даже не прибавив: «Я тебя люблю», как всегда делает во время заграничных поездок. «Тот мужчина на скамейке просто козел, – думает он, – но в его словах явно что-то есть». Крис слишком любезен, слишком терпим и уступчив. В баскетболе это тоже всегда было его проблемой: чересчур много передач.

«Чуть больше эгоизма, Крис», – говорил его школьный тренер.

«Какого черта ты все время отдаешь мяч?» – кричал тренер в колледже и отправлял его на скамейку запасных.

Воспитанный на строгой диете лютеранской скромности, Крис всегда благочестиво полагал, что такое поведение в конце концов принесет ему награду. Но это оказалось чепухой. В ту ночь ему снится, что он грабит банки и пинает разные предметы, до тех пор пока они не ломаются.

Как назло, в государственном парке Поконос, до которого Элиз ехала целый час, людно и шумно. Нуда, суббота. Повсюду дети. Элиз вдруг остро чувствует, что ей не хватает Ли, это удивляет и радует ее, и под влиянием порыва она звонит домой из телефона-автомата рядом с парковкой. Бэки дает трубку Ли, но едва Элиз слышит: «Мама?», как ей хочется прервать разговор. Она прикладывает усилие, чтобы ее голос звучал ласково и заинтересованно, пока Ли описывает замок, который они лепят из пластилина.

Через две минуты Элиз просит:

– Дай трубку Бэки, милая.

Элиз планировала прогуляться по круговой дорожке, но телефонный разговор выбил ее из колеи, и поэтому она следует за указателем на самую высокую точку, еще две мили вверх. Там людей меньше. Элиз двигается быстро, пытаясь отделаться от своих мыслей. Добравшись до вершины, она радуется, что захватила с собой большую бутылку воды. Вокруг никого, и она ложится на камни. От солнечного тепла и физической нагрузки Элиз задремывает, сновидения сменяют друг друга. В первом из них она снова в Гамбурге, пытается сдать платье в универмаге, старается вспомнить, как по-немецки будет «чек», потом она в Видалии, в кабинете Чарлза Эберта, электричество не горит, она с трудом сосредоточивается на узоре света, пробивающемся сквозь ставни, ногти впиваются в ладони, кто-то дышит ей в лицо, фыркает около правого бедра. Элиз в испуге садится, подавляя крик. Но это всего лишь собака.

Она неуверенно смеется и говорит:

– Привет.

Пес похож на дворнягу, но в его дружески-глуповатой повадке есть что-то от лабрадора. Он тяжело дышит ей в лицо, скалится, словно улыбаясь. Элиз осматривает ошейник. «Робокоп». Худшей клички для собаки она явно не встречала. Словно соглашаясь, пес со скорбным видом ложится рядом с ней и закрывает глаза.

– Робо? – доносится из леса. – Робо!

Пес не шевелится. Они находятся на выступе скалы. Элиз понимает, что следует крикнуть: «Он здесь!», но не делает этого. Хозяева Робокопа не слишком усердно его ищут. Еще несколько раз без особой охоты зовут: «Робо», а потом слышно только чириканье воробьев, тяжелое дыхание Ро да слабый шум машин на дороге внизу. Элиз понимает, что не права. В последнее время она уходит от ответственности, связей, как будто это одежда, а ей хочется искупаться нагишом. Час назад она была не в состоянии даже поговорить по телефону с собственным ребенком. Так почему же не воссоединить Ро (она не может заставить себя называть его Робо) с его хозяевами? Зачем в итоге разочаровать и бросить еще одно живое существо?

Он красавец. Темно-коричневая шерсть с рыжеватыми полосами, отливающая на солнце золотом. С виду ему года три-четыре. Когда Элиз жила в Видалии, ей нравились два далматина ее соседей. Они с Крисом всегда хотели иметь собаку, но слишком много переезжали. Честно говоря, собаку Элиз хотела больше, чем ребенка. Об этом она никому не рассказывала. А может, надо было. Один из ее любимых стихов Библии относится к началу истории о рождении Христа: «А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем».

Там не говорится: «Мария позвала Иосифа и спросила, что он думает о непорочном зачатии». Элиз любит священную тайну этого стиха, но есть в нем и свои подвохи.

– Пить хочешь?

Ро смотрит на нее с надеждой. Она льет оставшуюся в бутылке воду рядом с его пастью, и он лакает, уловив примерно треть жидкости.

– Хорошо, приятель, – говорит Элиз. – Давай-ка спускаться.

Ро с энтузиазмом встает, радостно кружит на месте, прежде чем последовать за ней по тропинке. По пути вниз он то и дело бросается в лес, но всегда возвращается трусцой. У начала тропинки, рядом с автостоянкой, ждут его хозяева.

– Робо! – кричит полная женщина пятидесяти с лишним лет.

Пес торопится к ней, виляя хвостом. «А тебе-то казалось, что ему нужна новая семья», – размышляет Элиз, чувствуя себя странно преданной.

– Мы решили, что совсем его потеряли, – говорит мужчина. – Робо. О чем ты думал?

Он стегает его поводком, и тот оборачивается к Элиз, словно извиняясь.

– Красивый пес, – произносит она и, стараясь, чтобы голос звучал приветливо, произносит: – Я рада, что он вас нашел. Не знала, что мне с ним делать.

– Спасибо, – отзывается женщина, но с ноткой подозрения.

Мужчина оказался более чутким:

– Да, мы вам обязаны. С тех пор как дочь уехала в колледж, Робо – это наш ребенок.

– Что за порода?

– Дворняжка, – отвечает мужчина. – Два года назад он появился у нашего порога, ужасно голодный.

«Значит, я могла оставить его у себя, – думает Элиз. Черт. Она чувствует себя дурой. Ро скулит. – Надо отсюда убираться, а не то я умыкну эту собаку».

– Желаю вам приятного дня, – говорит она, идя к машине.

На обратном пути в гостиницу Элиз размышляет над своими потребностями: что бы это могло быть? Собака? Приведет ли ее в норму общение с животным? Иногда Элиз боится, что если кто-то или что-то не обуздает вскоре ее новые наклонности, она слетит с катушек – закончит барменшей в Вегасе или одной из тех вечных пеших туристок, над которыми они с Крисом всегда потешались в европейских аэропортах: косички-дреды, морщинистая, иссушенная солнцем кожа, пустые глаза.

По пути в бомбейский аэропорт и во время прогулки по маленькому горному городку после обеда Крис и Элиз глубоко потрясены одним и тем же зрелищем, хотя ни один из них никогда и не подумает упомянуть об этом в разговоре друг с другом: оба они видят труп. Крис становится свидетелем индуистских похорон: плакальщики, бархатцы, мертвое тело, которое несут по улице. Он мельком замечает эту сцену в окно автомобиля, содрогается и возвращается к блокноту с желтыми страницами, в котором набрасывает заметки к предстоящей встрече со своим начальником, информируя его о поездке в Бомбей.

На Мейн-стрит, съев в местном кафе сэндвич с куриным салатом, Элиз видит лежащую на тротуаре женщину, ее тело, от шеи, накрыто простыней. На лице струйка крови. Позднее Элиз не сможет припомнить, где была кровь, в уголке рта? На лбу? Женщину окружают медики, а за ними – редкая толпа зевак, наполовину состоящая из туристов, наполовину из местных жителей.

Элиз почему-то убеждена, что это самоубийство. Женщина излучает решение убить себя, как невеста излучает решение выйти замуж. Элиз не переходит на другую сторону улицы, чтобы избежать этой женщины, но и не смотрит на тело, минуя его. В потрясенной толпе никто не плачет, только перешептываются. Элиз возвращается к своей машине в трансе. «При виде мертвой женщины, – думает она, – мне следует захотеть домой, крепко обнять Ли, позвонить Крису. Но мне не хочется».

Она останавливается на обочине рядом с указателем озера и бродит по берегу. Набежали облака – прохладно и слишком поздно для купания. И опять Элиз ругает себя за то, что отдала Ро хозяевам. Она садится на песок. Ее собственные материнские обязанности ясны. На том берегу озера лает собака. Элиз не знает, как быть матерью, не надевая смирительную рубашку. Хлопает дверь. Сумерки сгущаются. Как быть такой жертвенной каждый день, черт бы их побрал. А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем. «Кто я такая, чтобы вырываться на свободу? Что я сделала, чтобы заслужить это?» В доме за озером вспыхивает свет. Время ужина.

Крис, сидящий на месте 2А в самолете компании «Нортуэст эрлайнз», достает из кейса роман Джеймса Паттерсона и прихлебывает джин с тоником. Он больше не крутой парень: утром почувствовал, как это состояние уходит, и в аэропорт приехал уже снова выдохшимся и вежливым – дал водителю слишком большие чаевые и не полез в очереди к стойке регистрации, даже не возмущался, когда вперед лезли другие. Он знает, что он – счастливчик. Нет причин требовать от мира чего-то еще сверх этого. Можно отпугнуть удачу. Он представляет Элиз и Ли за обеденным столом, они едят пасту «Примавера», единственное блюдо, которое Элиз действительно умеет готовить.

Элиз лежит на пляже, покуда не появляются звезды и ее не начинает бить дрожь.

Ли, которой давно пора в постель, играет с куклами в своей комнате: кукле-девочке этим вечером приходится спать на улице.

Он попадает домой раньше Элиз. В доме тихо. Он зовет их, когда такси отъезжает, понимая по отсутствующему в гараже «вольво», что никого нет. Но где же они? Почему она не оставила хотя бы записку? Крис испытывает неуверенность, он хотел, чтобы они обняли его, а Ли подбежала поздороваться, неся последнюю из нарисованных кукол, хотел, чтобы Элиз вытянула из него истории про Индию, и он сумел бы лучше понять свою поездку, ощутить тихое сочувствие жены. Но вместо этого он будет есть доставленную на дом китайскую еду и смотреть баскетбольные игры команд колледжей. По телевизору показывают «Сладкие 16», могло быть хуже.

Элиз появляется около десяти. Вид у нее, как у человека, застигнутого врасплох.

– Ты здесь! – говорит она Крису. – Я думала, ты приедешь завтра.

– Где Ли? – спрашивает Крис.

– У няни, – небрежно отвечает Элиз.

– Но если ты здесь…

– Ш-ш-ш. У тебя был долгий перелет.

И ведет его в постель.

Ее страсть смущает и подавляет Криса. Она с кем-то познакомилась. Он уверен. Но тело реагирует почти против его воли, и он ловит себя на том, что его влечет к этой новой, неверной Элиз, даже пока стонет он, стонет она, и после оргазма Крис не чувствует злости, лишь ощущает себя маленьким и нуждающимся в защите.

Она тоже. Они лежат, тесно прижавшись друг к другу, как мягкие игрушки, которые Ли укладывает в своей кровати каждый вечер. Они наблюдали, как она это делает.

«Я не могу рассказать сказку каждой из вас, – объявляет Ли, с сожалением качая головой. – Но вы все можете слушать».

– Хорошо съездил? – спрашивает наконец Элиз.

– Да. – Крису трудно сохранять в голосе нотки горечи.

– Я тоже, – говорит Элиз.

Пауза, Крис лихорадочно соображает.

– Что ты имеешь в виду?

Элиз смеется резко, нервно, как обычно, когда говорит по-немецки.

– Я хотела тебе сказать. Я тоже путешествую, когда ты уезжаешь. Не знаю почему. Просто так.

– Одна?

– Да. Без Ли. – Она колеблется и добавляет: – Но и ни с кем другим.

Снова молчание, и опять голос Элиз, пугающе добрый:

– Ты ведь об этом подумал?

Он не отвечает. Жалеет, что выключен свет. Разве не легче ей лгать в темноте?

– Мне нужно это сейчас. Я не знаю почему. – Голос у нее почти злой.

– Почему? – тупо спрашивает Крис.

Но она отвечает:

– Это связано с возвращением сюда, в Штаты…

– Мне казалось, ты хотела вернуться!

– Хотела! Эти поездки, короткие путешествия… это здорово. Мне кажется, это здорово.

– А как же Ли?

– Она остается с Бэки.

– Великолепно, – произносит Крис ровным, полным ярости голосом.

Они лежат в темноте, терзая друг друга каменным молчанием, в горле пересохло от обиды и наползающего страха. Криса охватывает чувство, возникавшее у него во время игр на втором курсе в университете, в их худший сезон. В третьей или четвертой четверти неизбежно наступал момент, когда становилось ясно, что их команда проиграет и они никогда не наберут разницы в десять очков. Наблюдая, как истекает время и не достигают цели броски.

– Не знаю, с некоторых пор мне хочется путешествовать. Знакомиться с новыми местами. Как ты, – говорит Элиз. – Во время твоих командировок.

– Как я? Чем, по-твоему, я занимаюсь в командировках? Болтаюсь без дела? Лежу на пляже? Да я работаю как проклятый, Элиз. Ради нас. Не знаю, какого черта ты делаешь, но это определенно не ради нас, и уж конечно, не ради Ли.

Он перегибает палку. Элиз поворачивается к нему спиной, натягивает на себя одеяло, как кольчугу.

– Элиз…

– Слушай, ты явно не понимаешь. Поэтому какой смысл продолжать этот разговор? Я устала. Спокойной ночи.

Она права. Он не понимает. Он чувствует себя очень, очень усталым и беспомощным, как в тот день, когда его теленок умер перед окружной ярмаркой. Мать сказала ему об этом утром. Лаки умер, прежде чем Крис увидел его в последний раз. Это было хуже всего.

– Обнимешь меня? – просит он.

Ему ненавистен собственный сдавленный голос, ненавистен он сам за то, что просит ее о чем-то сейчас. «Тряпка», – слышит он мысленный приговор: отца, своего тренера, того сингапурско-индийского придурка на скамейке в бомбейском парке.

Но просьба смягчает Элиз. Она поворачивается к нему и прижимается к его спине, ее маленькие груди липнут к его коже, их тела еще влажны.

– Спокойной ночи, – повторяет она через мгновение, уже приветливее.

– Спокойной ночи.

Уснуть он, разумеется, не может. Типичная картина нарушенного суточного ритма – ты доходишь до точки абсолютной усталости, словно до крейсерской высоты полета. Мысли Криса лихорадочно блуждают в разных часовых поясах. Он видит служащую индийского отеля с цветами, сообщающую ему хорошие новости. Рисует себе Элиз в ее «путешествиях» с туманным незнакомцем и ворочается в постели, пытаясь изгнать незнакомца из своих мыслей, желая доверять Элиз, говоря себе, что ему повезло получить в жены такую независимую женщину. Но к тому времени, когда он засыпает, в шесть утра, а у соседей включается спринклер и собак выводят на ранние прогулки, удача, похоже, поворачивается к нему спиной, и Крис отчаянно хочет какого-то несчастья, сплотившего бы их.

Через две недели за завтраком Элиз уговаривает Ли поесть «Чириоуз». Крис взял на работе свободное утро. В футболке своей университетской команды и боксерах, он наслаждается этой домашней сценой. Наконец, к удовлетворению Элиз, Ли съедает достаточно пшеничных колечек с молоком, и ей разрешают посмотреть в гостиной «Утицу Сезам». Элиз и Крис поворачиваются друг к другу со странным, таинственным выражением на лицах.

– Что? – спрашивает Элиз.

– Что? – вторит Крис.

– Ты первый, – говорит Элиз.

– Нет, ты.

– Я снова беременна, – после долгого молчания произносит Элиз, глядя в окно. – Будем надеяться, что твоя новость лучше.

Крис решает проигнорировать последнее замечание и подхватывает ее на руки, кружит по кухне, нечаянно ударив о рабочий стол лодыжкой.

– Это невероятно, – говорит он. – Я так счастлив это слышать. – Он озабоченно смотрит на жену. – А ты?

– Конечно, – отвечает она, потирая лодыжку. – Мне просто нужно время, чтобы к этому привыкнуть.

Что-то внутри у нее обрывается, когда она говорит это. Утром, заваривая кофе, она обдумала новую, непохожую на прежние, экскурсию: к гинекологу, чтобы сделать аборт, не ставя Криса в известность. Ведь он никогда бы на это не согласился. Элиз выдавливает улыбку и позволяет себе признать, что до некоторой степени взволнована мыслью о втором ребенке.

– А у тебя какая новость? – спрашивает она.

– Англия, – объявляет Крис. – Меня повысили.

 

Утро настало

Сингапур, октябрь 1995 года

Элиз Кригстейн: 42 года, мать

Крис Кригстейн: 42 года, отец

Ли Кригстейн: 15 лет, старшая дочь

Софи Кригстейн: 13 лет, младшая дочь

Джеймс Олдермен: 45 лет, терапевт

Место действия: кабинет терапевта в центре Сингапура. Интерьер выдержан в нейтральных тонах. Несколько акварелей в рамках с изображением местных, явно колониальных видов, включая традиционный «черно-белый» особняк (бывшую резиденцию британских гражданских служащих), отель «Раффлз» и любительский ботанический эстамп, запечатлевший орхидею Ванда мисс Джоаким. Крис и Элиз сидят на противоположных концах кремового дивана. Элиз что-то пишет в блокноте, Крис перебирает бумаги, перепроверяя заметки для предстоящей деловой встречи. Ли расположилась на мягком кожаном стуле шоколадного цвета слева от них, ее покрывшиеся гусиной кожей колени накрыты одеялом (как в большинстве внутренних помещений в Сингапуре, кондиционер включен на полную мощность). Софи пристроилась на офисном стуле на колесиках. Врача нигде не видно.

Софи разъезжает по кабинету на офисном стуле, набирая все большую скорость. В ее движениях есть что-то необузданное и отчаянное, как в озорстве большинства маленьких детей, желающих привлечь внимание взрослых. Но никто из Кригстейнов не реагирует. Ли, резко контрастируя с Софи, сидит удивительно неподвижно, обхватив себя руками так крепко, что бессознательно впивается ногтями в предплечья. Молчание семьи прерывается спешным появлением полноватого британского терапевта в светло-голубой рубашке из плотного хлопка и вязаном жилете цвета мяты, врач выглядит сильно обгоревшим на солнце.

Врач: Спасибо за ожидание. Прошу прощения за задержку… клиент ошибся. Думал, что сегодня среда.

(Открывает блокнот.)

Итак, не будем больше терять времени.

(Пауза, во время которой Кригстейны молчат. Врач обводит их взглядом, пытаясь оценить настроение.)

Давайте продолжим с того момента, на котором мы остановились, когда позвонили в дверь. Элиз, вы только что рассказали о своей беременности второй дочерью, Софи, и последующем переезде семьи в Англию. Теперь мне бы хотелось услышать о тех годах от Ли. Ли, что бы ты назвала… самыми яркими воспоминаниями об Англии? Тебе тогда было четыре года, правильно?

Ли (настороженно): Да, это правильно. Вы имеете в виду, что я помню?

Врач: Совершенно верно.

Ли (обдумывает вопрос): Мало что. Куст малины на заднем дворе. Слива. Повсюду лаванда, нависает над тротуарами. Ливерная колбаса. «Райбина».

Пикники с тарамасалатой. «Пицца-экспресс».

Элиз: А как же твои друзья? Эдит Норрелл? Найджел Слейтер?

Ли: Найджел Слейтер? Мам, это же известный шеф-повар. Я точно с ним не дружила.

Элиз: Найджел Сондерс. Вот кого я имела в виду.

Ли: Нет, я их не помню. Я помню цветущие деревья в парке и как училась читать.

Врач: Училась читать?

Ли: Я всё произносила «остров» как «астров». И еще помню рыбу с чипсами. И… чувство.

Врач: Чувство чего?

Ли: Жизни в Англии.

Врач: А что ты помнишь из того времени о Софи? По-твоему, ей там нравилось?

Софи (встревая): Я вообще не помню Англию.

Врач не реагирует на ее ответ и продолжает внимательно смотреть на Ли. Странно, но его поведение говорит не об игнорировании клиента, высказавшегося вне очереди (как только что сделала Софи) – он скорее вообще ее не слышал. Становится ясно, что Софи не видит никто из присутствующих, и голос ее также не различим.

Ли: Что я помню о Софи? (Бледнеет.) Я не знаю, нравилось ли ей там.

Софи: Я же была еще младенцем.

Ли (перекрывая ее голос): Она же была еще младенцем.

При случайном произнесении одной и той же фразы одновременно Софи смотрит на Ли с радостным изумлением и громко смеется.

Софи (кричит): Фант! Личный фант! Раз, два, три, четыре, пять!

Поскольку Ли молчит, Софи встает со стула (неожиданно она кажется гораздо старше, серьезнее), подходит к сестре, обнимает за шею, прижимается щекой к ее щеке. Это утешающий, сестринский жест, однако при жизни Софи никогда ничего подобного не делала: это жест одной взрослой сестры по отношению к другой. При прикосновении Софи Ли начинает беззвучно плакать.

Врач: Что такое?

Ли раздраженно пожимает плечами, как подросток, взбешенный, что его эмоции так ярко проявились на глазах у родителей и врача. Когда она отвечает, в голосе полно сарказма.

Ли: «Что такое?» А вы как думаете? Почему, скажите, мы здесь сидим? Потому что скучаем по Лондону, Филадельфии или Атланте? Нет. Мы здесь потому, что Софи умерла. О, чтобы быть более точной, вот почему здесь они (указывает на Криса и Элиз). Я здесь, потому что они заставили меня прийти.

Софи, чувствуя, что ее прикосновение слишком сильно действует на Ли, медленно отстраняется и возвращается к своему стулу. Ли дрожит, когда Софи отходит, и натягивает одеяло на плечи, успокаивая себя. Она смотрит в окно. На неподвижном лице отсутствующее выражение.

Врач (поворачиваясь к Элиз): Что вы помните о девочках во время жизни в Англии?

Элиз (горя желанием заговорить, чтобы сгладить неловкое молчание): Тогда Софи отказывалась носить любую одежду, кроме платьев. Каждый день. С ней случался припадок, если мы одевали ее в комбинезон. А потом, два года спустя, как только мы переехали в Атланту, она стала девчонкой-сорванцом и выбросила бы все платья до единого, если бы я ей позволила. Те чудесные модели от Лоры Эшли…

Софи (глядя на Элиз): Не могу вспомнить…

Элиз: Тогда они обе научились ездить на велосипеде. Софи освоила его в два счета. А Ли… у тебя это заняло гораздо больше времени, но ты не сдавалась. Снова собиралась с духом и…

Ли (все еще глядя в окно, голос звучит холодно): Я понимаю. У меня была плохая координация движений. Я не была «нормальной».

Элиз: Это был комплимент твоей настойчивости, Бога ради!

Крис (едва не взрывается, но с ноткой мольбы): Ли, ну, будет тебе.

Врач: Крис, а что вы помните об Англии?

Крис: Дождь. Мой начальник… настоящий козел был. Джордан Барк.

Софи (оглядывается вокруг с широкой ухмылкой): Ничего себе! Не могу поверить, что он сказал «плохое слово»!

Элиз: Крис… прошу тебя.

Ли: Мам, после всего, через что мы прошли за последние полгода, думаю, немного сквернословия мне не повредит. На самом деле, мне кажется, это хорошая мысль. (Поворачивается к врачу.) Каковы мои воспоминания об Англии? Каковы мои воспоминания о Софи тогда? Я помню ее – и всех нас, – мы почти сидели в заднице. В отличие от нынешней ситуации. В отличие от того, что теперь все мы в полной заднице.

Элиз и Крис (в один голос, с ужасом): Ли!

Софи тем временем от души хохочет над бунтом Ли – для любой тринадцатилетней девочки, даже умершей, услышать, как кто-то ругается, особенно ее строгая старшая сестра, – веселая забава.

Врач (очевидно, встревоженный опасным настроением Ли): Элиз, вы не упомянули, чем особенным запомнился Лондон лично вам, помимо ваших воспоминаний о тогдашних Софи и Ли…

Элиз (бросает еще один сердитый взгляд на Ли, прежде чем заговорить): С чего начать? В Англии мне всегда было хорошо, даже когда шел дождь, а женщины в «Хэрродсе» третировали меня из-за моего американского акцента. Я волновалась, что во второй раз Лондон не понравится мне так же, но в действительности было даже лучше. Я работала неполный день в магазине натуральных продуктов. Я была в восторге. Люди полагали, будто моя жизнерадостность связана с тем, что я американка. Видели бы они меня в мои худшие дни в Филадельфии.

Крис (бормочет): О, опять.

Врач: Крис, пожалуйста, позвольте ей продолжить.

Элиз (плотно складывает на груди руки, обидчиво): Ну вот, я забыла, что хотела сказать… Да, тот кооператив. «Рейнбоу фудс». Я единственная регулярно принимала душ. Я даже думаю, что остальные работники не слишком меня любили. Но я была настолько счастлива, что не замечала этого.

Врач: В чем, по-вашему, была причина этого счастья?

Элиз: В возвращении в Англию.

Врач: Но разве вы не скучали по Соединенным Штатам?

Элиз: По Филадельфии? По тем самодовольным мамашам, закончившим дорогие частные школы, которые смотрят на тебя свысока, потому что твоя детская коляска не той модели? Видите? Я даже говорю «детская коляска», как англичанка. Как ее называют американцы?

Врач пожимает плечами.

Крис: Прогулочная коляска.

Элиз: Что за ужасное словосочетание, такое тяжелое. Почему я была так счастлива? Я снова уехала! Была свободна! Свободна от сплетен на детской площадке, свободна от путешествий в Миссисипи, от чувства вины. Свободна от попыток спасти всех.

Врач: Но на последней встрече, когда мы обсуждали вашу жизнь в Филадельфии, вы уже начали этот процесс…

Элиз: Потом я забеременела. Я забеременела, мама приехала погостить на неделю, а затем я очнулась и снова стала прежней: увлекалась молитвенными собраниями, проверяла, как там Айви и мама, через день подолгу разговаривая с ними по телефону, оставалась дома, чтобы вместе с Ли лепить из пластилина замки.

Крис: Я испытал облегчение.

Ли: Я тоже.

Элиз: Тебе было три года, что ты понимала?

Ли (тихо): Я помню.

Софи: Тогда у тебя появилась я!

Элиз (печально, перекрывая ее голос): Тогда у меня появилась Софи. Я не хотела…

Врач: Будьте осторожны.

Элиз: Я не хотела ее рождения. Не хотела всей этой боли.

Ли: Как мило, мама.

Софи (обращаясь к Элиз): Да ничего.

Ли (врачу): Она только что сказала, что жалеет о рождении Софи.

Софи (обращаясь к Ли): Нет, она не это сказала. (К Элиз): Не волнуйся, мама, я понимаю.

Элиз (перекрывая голос Софи, к Ли): Я не это сказала. Ты не понимаешь.

Врач (теперь уязвленный и обороняющийся, немного напоминая воспитательницу в детском саду, которая обращается к плохо ведущей себя группе): Послушайте, у меня такое впечатление, что мы серьезно отклонились от темы. Мне бы хотелось напомнить каждому из вас, что это обсуждение веду я – это вы пришли ко мне за помощью, в конце-то концов. Любые откровения, озарения, моменты прощения и тому подобное будут происходить при моем посредничестве, иначе они не считаются, это ясно?

(Удивленные его агрессивной вспышкой, трое Кригстейнов смущенно кивают и отвечают наперебой, Элиз и Ли избегают встречаться взглядами): Да. Конечно. Думаю, так. Хорошо. Ясно.

Врач: Отлично. На чем мы остановились до всего этого? Ах да. Элиз, вы говорите, что были счастливы в Англии. Итак, Крис, пока Элиз резвилась между рядами полок в кооперативном магазине, заменяя пакеты с просо и раздавая бесплатные образцы запеченного тофу, как вы себя чувствовали?

Крис: Отлично. Я чувствовал себя отлично. Мне нравится Англия. Прекрасные пабы, великая история.

Врач: Ну что вы, Крис. Уж вы-то можете сказать правду.

Крис: Что вы хотите от меня услышать?

Врач: Вы были удовлетворены?

Крис: Я был голоден. И иногда это очень полезное состояние. Я видел, как мне нужно выкладываться, чтобы продвинуться вверх по пищевой цепи. И именно это и сделал. Я преуспел. Это меня удовлетворило.

Врач: Вы меня не убедили.

Крис: Что ж, я не уверен, что эти встречи стоят четыре сотни сингапурских долларов за час.

Врач: Интересно, что вы заговорили о деньгах в этот момент. Вы часто оцениваете стоимость чего-то? Насколько это стоит того, что вы снова говорите о Софи, например?

Крис: Это подло. Вас этому учат в колледже? Подлым ударам?

Врач: Что бы вы сказали Софи теперь, если бы она находилась в этой комнате?

Софи довольна его словами.

Крис: Что?

Врач: Почему бы вам не сказать ей, что вы чувствуете, Крис?

Софи (врачу): О, заткнись. (Отцу): Я рада видеть и тебя, папа. Я скучаю по тебе.

Крис, ко всеобщему удивлению, начинает плакать. Элиз накрывает его руку ладонью. Ли отворачивается. Как в случае с Ли до этого, Софи теперь подходит к дивану, втискивается между родителями (для этого между ними достаточно места) и кладет голову на плечо Крису.

Ли (мягко, почти себе под нос): Это означает, что ее ты любил больше? Если судить по твоим слезам сейчас? Ты бы плакал так же, если бы я…

Врач: Ли. Я уверен, что ты знаешь ответ на этот вопрос. После всей нашей совместной работы за последние два месяца.

Ли: Тем не менее я…

Врач: Давайте оставим это. Давайте вернемся к Англии. Ли, ты была очень маленькой. Но позднее, когда представляла Лондон, у тебя и Софи возникало какое-нибудь чувство… как бы это выразить? Дома?

Ли: Трудно вспомнить…

Софи (перекрывая ее голос): Трудно вспомнить…

Врач: Да, я понимаю, ты была мала…

Ли: …когда тебе пять лет.

Софи (перекрывая ее голос): …когда ты жива.

Врач: Не спеши.

Софи: Мне нравилось приезжать в Лондон. В какие-то годы летом мы там бывали после нашего отъезда и брали те смешные такси.

Ли (к Элиз): Помнишь музей с красной линией?

Софи: Да!

Крис и Элиз (растерянно): Какой музей?

Ли: Музей, в котором через все залы проходит красная линия, она ведет тебя по разным экспозициям.

Софи (переполняемая радостью): Я помню!

Элиз: Музей естественной истории. Это был их любимый. Да, там действительно была красная путеводная линия, которую вы, девочки, любили.

Софи: Чучело кабана. Скелет большого динозавра, сразу как войдешь.

Врач: Великолепно. Итак. Кто из вас хочет вернуться?

Ли: В смысле гипотетически?

Врач: Думаю, в данный момент уточнение не важно.

Элиз: Вернуться в то время? Или вернуться, то есть посетить?

Крис: Вообще-то на следующей неделе я еду туда в командировку.

Софи: Нет.

Ли: Да.

Софи: Я не хочу возвращаться.

Ли: Я хочу.

Элиз: В каком смысле?

Ли: Во всех смыслах. Я хочу вернуться и быть англичанкой.

Врач: А вы, Элиз?

Элиз: Нет, спасибо. Много лет – да. Много лет я хотела. Но теперь? (Пожимает плечами.) Мне кажется, что покинуть Сингапур все равно что покинуть Софи, потерять ее еще больше. (Поворачивается к Ли.) Что ты имеешь в виду, говоря, что хочешь стать англичанкой?

Врач (раздраженно): На самом деле это был мой следующий вопрос.

Ли: О, не знаю. Понимаешь… То, как я хотела быть китаянкой, немкой и…

Элиз: Почему?

Софи (перекрывая ее голос): Почему?

Ли: Чтобы приспособиться.

Софи: Слушай, ты уже в Атланте вела себя как-то чудно. Мне очень неприятно тебе это говорить…

Ли: Я никогда не понимала, как Софи это делала.

Софи: Как делала – что?

Ли: Соответствовала норме. Владела собой.

Софи: Я нормальная.

Элиз (перекрывая ее голос): Она была… более нормальная. Но это…

Врач (взрывается): Мы снова отклонились от темы. Мы не на шоссе, не на дороге округа, не на грунтовке, а поневоле продираемся сквозь лес, налетаем на кроликов и маленькие сосны, наша клавиша многофункционального доступа не в порядке, мы надеемся, что в итоге окажемся там, где нужно. Нет. Нет. Не в моем кабинете, не за счет моего времени.

Крис: Кстати, часы у вас спешат на десять минут, как я заметил.

Врач (пропускает его слова мимо ушей): Итак, Ли. Если ты действительно мечтаешь вернуться в Лондон, мне бы хотелось услышать правдоподобный акцент.

Ли: Серьезно?

(Молчание.)

Ли: Ладно. Ну, как вам это (со сносным британским акцентом): «Мне кажется, я нигде не могу найти свои резиновые сапожки!»

Софи (напряженный, соперничающий, пронзительный голос младшей сестры, отчаянно желающей победить. Британский акцент Софи чудовищен; она просто перечисляет характерные для Англии слова с американским акцентом): Как насчет этого? Дижестивы! Модники! Шиллинги!

Врач: Посредственно. Ну ладно. Могу я вас попросить? Давайте все вместе сделаем глубокий вдох. Готовы? Хорошо. Один, два, три… (Все глубоко вдыхают.) Вот так. И выдох: три, два, один… (Все делают глубокий выдох.)

Софи (стоит на диване, в панике кричит врачу): У меня заканчивается время!

Врач (смотрит на свои часы): У нас осталось всего несколько минут. Но прежде чем мы завершим нашу встречу, давай, Ли, вернемся к парку в Лондоне, поскольку он, по всей видимости, крепко врезался тебе в память.

(Софи неохотно садится.)

Элиз (вздыхает): Английские парки самые красивые.

Ли (измученно): Я не знаю, что еще сказать. Он был заросший и прекрасный в своей неухоженности. Вот на что похожи английские парки, правильно, мама?

Элиз кивает.

Ли: Но я не помню названий цветов…

Врач: И к тому чувству, о котором ты упомянула, тому ощущению «жизни в Англии».

Ли: Лучше всего я могу объяснить его так: оно приходит, когда я слышу песню Кэта Стивенса «Утро настало».

Элиз (улыбается): Ты каждое утро пела ее в детском саду.

Врач: И какое же чувство появляется при этой песни?

Ли: Принадлежности. Нет, не то. Мира? Тоже не то.

Софи принимается напевать эту песню.

Ли: Что-то, что я обычно чувствовала, когда сидела вместе с Софи на заднем сиденье «вольво» – эта машина была у нас в Англии, – хихикая в лицо пассажирам в машинах, ехавших за нами. Вот такое чувство, но я при этом одна. Но не грустная.

Врач: Знаешь, изначально это был гимн. Его написал не Кэт Стивенс.

Ли: Ну и ладно.

Врач: Ты любила петь этот гимн.

Ли: К чему вы клоните?

Врач: Не знаю… (Вдруг развеселившись.) Но, по-моему, у вас у всех дела идут хорошо.

Крис: Это первое его высказывание, в котором есть какой-то смысл.

Элиз: Мне нужно это записать? Не могли бы вы повторить? Я только найду ручку (роется в сумочке)…

Софи: Вообще-то он не так уж и ошибается…

Ли (с безукоризненным британским акцентом): Англия – единственная страна за границей, где я говорила как все окружающие.

Врач: Ли, мы вынуждены завершить встречу.

Ли (упрямо): Я ходила в английский детский сад, носила резиновые сапожки…

(Софи неожиданно исчезает. С ее исчезновением другие члены семьи и даже врач внезапно затихают; наблюдавшаяся секунду назад вспышка оптимизма словно бы угасла вместе с уходом Софи.)

Врач (стараясь сохранять жизнерадостный тон): Рад был с вами встретиться, Элиз, и с вами тоже, Крис. Ли, увидимся на следующей неделе, во вторник в одиннадцать.

(Молчание.)

Элиз: Я чувствовала такую близость с ней, всего секунду назад…

Крис: Я знаю.

Ли: И когда бы ни приезжали в Лондон, мы часами ели горячие тосты со сливочным маслом.

Крис и Элиз собирают свои вещи.

Элиз (поворачивается к Ли): Готова?

Ли: Я, пожалуй, прогуляюсь до дома пешком. Вы поезжайте.

Элиз кивает, пытаясь скрыть обиду. Крис обнимает ее, и они вдвоем уходят.

Врач (берет свою записную книжку и встает, идет к двери): Не торопись, Ли.

Уходя, он выключает свет. В комнате воцаряется полумрак. Дверь закрывается с мягким щелчком. Секунду Ли сидит в темной комнате с закрытыми глазами, словно пытается вспомнить слово или какое-то особенное воспоминание. Не может. Оно ушло. На улице начинается дождь, набирая силу тропического ливня, которые характерны для второй половины дня в Сингапуре.

 

Благоприятные годы

Атланта, штат Джорджия, 1987–1991 годы

Что сказать о благоприятных годах Кригстейнов в Атланте, кроме того, что они благоприятные? Разве не заслужили Крис и Элиз короткую передышку, цветущую весну, диван с мягкими подушками после своих боев подросткового возраста в Индиане и Миссисипи соответственно, после всех тех часов, проведенных в страстном ожидании более широких, более лестных горизонтов? После набитых в Гамбурге шишек, после сильной боли родов, перехода по диким землям начала брака, пугливого отстранения друг от друга? Неужели столько мест за столько лет – два года в Лондоне, полтора – в Гамбурге, четыре в Филадельфии, снова два в Лондоне – не выковали такую связь, чтобы теперь, вновь оказавшись в Джорджии, где они познакомились, Крис и Элиз не смогли бы держаться, не дрогнув, и тихо строить наполненную спокойной верой жизнь представителей среднего класса? С Вербными воскресеньями в Первой пресвитерианской церкви (компромисс между постлондонской либеральной теологией Элиз и доморощенными лютеранскими традициями Криса) и бранчем в ресторане через дорогу от церкви, с его цветными карандашами, детским меню и «Кровавыми Мэри».

Элиз проявляла себя с лучшей стороны, преподавая в средней школе биологию, общаясь не с женами экспатов, а с женщинами Юга, часть которых составляли бескомпромиссные матери-одиночки. Это были женщины, которыми Элиз восхищалась и которых боялась, с их крепко сжатыми губами, плотными расписаниями и хрупкими улыбками; когда они приходили на родительские собрания, ей хотелось спросить у них, что случилось, как они выжили, но вместо этого она придерживалась плана и со всей серьезностью предъявляла рисунок голой женщины, которую Ивэн изобразил на листке с заданием по фотосинтезу, или повторяла пущенную Джин грубую сплетню о новенькой девочке из Вьетнама.

Помогло ли то, что Крис ушел с работы? Что он обдумывал, чем бы заняться, кидал мячи в корзину на подъездной дорожке, пока девочки и Элиз были в школе, звонил старым друзьям по колледжу и посещал мероприятия выпускников университета Джорджии в надежде обзавестись связями? Помогло ли, что иногда он «готовил ужин», эвфемизм Криса для заказа пиццы, поощрял участие Элиз в девичниках с учителями-женщинами? Помогло ли, что их банковский счет сократился, и теперь они пили замороженный апельсиновый сок из жестяных банок, а девочки, в Лондоне носившие платья от Лоры Эшли, одевались отныне в «Кей-марте»? Если бы не распад Советского Союза, Крис мог бы впасть в серьезную депрессию. Но перестройка заставила его насторожиться, некоторые бывшие коллеги говорили о расширяющихся энергетических рынках, и Крис несколько дней провел за кухонным столом, набрасывая замысловатые планы создания совместных предприятий по всей Сибири.

Элиз гордилась им за то, что он ушел с работы и спал до одиннадцати. Она знала Криса только амбициозным и готовым угождать, и его отказ в одно туманное ноябрьское утро в Лондоне мириться с оскорблениями начальника был трогательным, подобно наблюдению за Софи, произносящей свои первые слова. Именно Элиз разработала план возвращения в Атланту, нашла себе место учителя через свою старую соседку по комнате в колледже и подыскала белый кирпичный дом, когда они ехали через Литтл-Файв-Пойнте. У них еще оставалось немного сбережений, и родители Криса, обрадованные, что сын вернулся в Штаты, предложили помочь с первоначальным взносом. Элиз снова обрела южный акцент, раз в месяц навещала в Миссисипи мать и Айви, изредка наведывалась к своим братьям в Литтл-Рок, где они вдвоем открыли торговлю «железом» для компьютеров и едва ли помнили, что жили где-то еще и были кем-то другим.

В течение пяти лет их четверка являлась, бесспорно, американцами. Девочки утратили британский акцент за время двухнедельного пребывания у бабушки и дедушки на ферме Кригстейнов, где они ели горох прямо с грядки и прыгали на сене. Что можно сказать о состоянии нормальности, кроме того, что оно приносит дивный покой? Уехав в Китай, Кригстейны будут медитировать о каждом из этих незаметных в Атланте удовольствий, в противоположность буддийским упражнениям акцентируя внимание и обостряя свои желания того времени.

За пять лет их жизни в Атланте следующие удовольствия были доступны бесплатно и воспринимались как должное: жирные бублики с лоснящимся белым сливочным сыром; поездки на автомобиле в Атенс на баскетбольные матчи университета Джорджии; бейсбольные матчи с участием «Атланта брейвс»; газоны перед домами; смех; охлажденное белое вино, которое пили вместе с соседями, сидя на пластиковых стульях на подъездной дорожке; самостоятельное вождение; английский язык; анонимность; воскресная школа; соседские дети; игра в «Квадрат»; кизиловое дерево на переднем дворе, на полоске травы между тротуаром и проезжей частью, словно созданное для лазания по нему; тенистый, заросший, заброшенный узкий проход между домами; тайные места; ползучая жимолость, склоняющаяся над подъездной дорожкой, душистая, исходящая еле уловимым, почти воображаемым нектаром, когда сосешь стебель цветка; чистый воздух; печенье с шоколадной крошкой, молочные коктейли; родственники в том же часовом поясе; большие библиотеки, полные книг на английском языке; лютики на заднем дворе; гражданство; местные радиостанции; радиостанции, передающие старые песни; лучшие хиты 70-х, 80-х и нынешние.

За пять лет в Атланте девочки выросли, повзрослели. Элиз по утрам в изумлении смотрела на них. На Ли, хмурившуюся над книжкой, на светлые локоны Софи, убранные назад с помощью красных заколок. Выражавшаяся в крике неистовость, столь характерная для первых восьми месяцев жизни Ли в Гамбурге, сменилась тихой настороженностью, сквозь которую иногда прорывалась легким приступом хихиканья на пару с Софи. В семь лет, потом в восемь, затем в девять и десять Ли была до последней клеточки старшей дочерью, высокой, как Крис, добросовестной, присоединявшейся к играм или другим детям не сразу, а лишь убедившись, что это для нее безопасно. Внешность девочек тоже говорила о двух разных личностях. Ли обладала нежной, бледной кожей и волосами соломенного цвета. Она легко загорала, ранней весной, при первом же намеке на солнце все ее лицо покрывалось веснушками. У Софи была оливковая кожа, темные брови. Когда они ездили во Флориду, в пляжный домик, который каждое лето снимала Ада, Софи уклонялась от намазанных солнцезащитным лосьоном ладоней матери и становилась золотистой, как имбирный пряник. Ли, дуясь, чтобы выразить свое неодобрение, вынуждена была носить футболки поверх купальника, и все равно по ночам ее лихорадило, а Элиз втирала алоэ в пострадавшие участки кожи. Ли, не имея старшей сестры, нуждалась в большей защите. Софи была не такой застенчивой и ужасно хотела побеждать, уговаривала Ли помчаться наперегонки по улице, ее подтянутое загорелое тело изгибалось в отчаянном желании обогнать.

Пять лет в Атланте. 1987 год: Ли на заднем дворе, сосредоточенно хмурится, плетя гирлянду из фиолетового клевера. 1988 год: Софи несется за стремительно удаляющимся соседским мальчишкой в ранних сумерках, издает победный резкий смешок, когда ее пальцы касаются его лопатки: «Ты водишь!» 1989 год: Ли набирает стопки книг в восхитительной прохладе библиотеки с кондиционером: истории о Нэнси Дрю, «Братья Харди», серия «Дети из товарного вагона», она внимательно следит, чтобы не взять изданий с авторскими правами после 1960 года, потому что у них, весьма вероятно, печальные концы. 1990 год: вместе со своей лучшей подругой Аной Софи строит на заднем дворе крепость, покрывая листьями папоротника каркас из прутьев и выметая нападавшие на пол сосновые иглы. 1991 год: Ли смотрит в доме своей лучшей подруги программу «От такого и слышу!» и на следующий день спрашивает у Элиз, как получаются дети. 1987–1991 годы: сестры с разницей в год и десять месяцев – противоположные натуры тянут их друг к другу, как солнце и тень. Это приятно Элиз, всегда хотевшей сестру, более близкую ей по возрасту. В детстве восемь лет, отделяющие Элиз от Айви, ощущались как пропасть, через которую она так и не смогла навести мост, как овраг, над которым дети Эбертов, бывало, катались на веревочных качелях, изо всех сил цепляясь за изношенный шнур.

Из газетных вырезок, которые присылает по почте Ада, Элиз знает, что группа Айви добилась успеха – очень большого успеха. Когда в 1988 году «Заросшие кудзу» приезжают в Атланту и выступают в «Чэстейне», Элиз пытается полюбить эту музыку, но скрежещущий голос Айви и явственное бешенство гитарного завывания вызывают у нее отвращение. Порой Софи или Ли просят послушать одну из кассет тети Айви по пути в Индиану, направляясь погостить на ферму Кригстейнов, и Элиз всегда с облегчением вздыхает, когда запись заканчивается, то же чувство она испытывает, увидев наконец титры после жестокого фильма.

Что еще сказать о благоприятных годах, кроме того, что они благоприятные? Было ли ошибкой покинуть комфорт Атланты, предположить, что непростая жизнь за границей окажется лучше, интереснее, поможет выработать характер? Намного ли отличалось это торжество трудностей от фермерской философии, практикуемой отцом Криса, который каждое утро вставал в четыре часа, чтобы работать на земле? Если уж на то пошло, намного ли отличалось это от присущей Аде слабости к страданию, свойственной южным баптистам?

Крис и Элиз засиживаются далеко за полночь, обсуждая возможный переезд в Шанхай. Идет пятый год их жизни в Атланте. Душная летняя ночь, надвигается гроза. Девочки в постелях. Софи спит; наблюдая, как молнии разрывают небо за окном, Ли чувствует себя в безопасности под одеялом. На передней веранде внизу легкие брызги дождя попадают на руку Элиз, и она сдвигает кресло-качалку назад.

– Ты с девочками будешь приезжать сюда каждое лето на каникулы, – говорит Крис. – Там есть американская школа, ты сможешь в ней преподавать, а девочки – учиться.

Элиз думает о Джэнис Вонг, матери-одиночке, которая ведет курс углубленного изучения английского языка в средней школе, где работает и Элиз. Эта женщина осталась в Атланте, когда ее муж вернулся на Тайвань. Вот как иногда случается. Но мысль о переезде в Азию одновременно и возбуждает Элиз. Она представляет себе, как бродит по рынкам свежих продуктов, щупает шелк, гуляет в бамбуковых рощах.

– Я хочу сначала съездить туда и посмотреть, – твердо заявляет она Крису, стараясь, чтобы это прозвучало неоднозначно.

– Конечно, – соглашается он. Берет Элиз за руку и придвигает ее кресло-качалку поближе к своему. Вспышка молнии освещает улицу, и они вздрагивают. – С тобой в Китае будет так весело, – говорит Крис.

Она кивает и уютно заворачивается в его свитер.

Давайте вообразим, что они остались в Атланте. Элиз продолжает преподавать в средней школе, у нее мимолетный роман с учителем рисования, фотографом-любителем, который соблазняет ее после фотосессии в парке Пьедмонт, где она позирует, прислоняясь к деревьям. Крис находит работу консультанта в фирме, распространяющей свои операции на территории Сибири; начинает учить русский язык по аудиозаписям во время долгих трансатлантических перелетов. Ли примыкает к менее ботанической из двух ботанических школьных группировок, обзаводится восхитительно придурочным парнем, в семнадцать лет делает тайный аборт, а потом порывает с вышеупомянутым бойфрендом и начинает выступать на множестве вечеров дрянной поэзии. Софи становится популярной спортсменкой, Ана остается ее лучшей подругой, Софи удивляет всех, выбрав своим первым автомобилем потрепанный красный грузовичок-пикап – начальный, в восемнадцать лет, знак скрытой эксцентричности. Она едет в Помону вместе с Аной, которая будет учиться в Калифорнийском университете в Санта-Крузе.

Случилось бы «это», останься они в Штатах? Была ли смерть Софи предрешенным итогом любых географических перемещений, врожденным пороком сердца, нанесшего бы ей удар на любом континенте? Позже врачи скажут: «Вы ничего не могли сделать. Невыявляемые болезни сердца таковы – не выявляются. Вы не должны винить себя». Но поскольку смерть произойдет в Сингапуре, ее невозможно будет представить в каком-то другом месте. Следовательно, в параллельной (иррациональной) вселенной, где они остаются в Атланте, а благоприятные годы не кончаются, Софи никогда не умирает.

Что еще остается сказать о благоприятных годах, кроме того, что они были благоприятными, это следующее: они были неустойчивыми и в этом смысле не сулили надежности. Иными словами, жизнь в Атланте не была явной вероятностью. Для Элиз и Криса, поживших в Гамбурге и Лондоне, было слишком поздно: к пятому году Атланта начала наводить скуку. Они рассматривали этот город как весьма приятное место для передышки, тихую главу в их общем приключении. Даже Ли, с присущей одиннадцатилетней девочке претензией на величие, жаждала «следующего», хотя ее воспоминания о «до» Атланты сводились к заднему двору в Лондоне, рыбе с чипсами и опадающим цветам в английском парке. Тем не менее Ли ворчала, что они постоянно ездят в аэропорт кого-то встречать, но сами никуда никогда не летают. Софи тоже мечтала полететь куда-то далеко, потому что в этом случае ты получишь наборы туалетных принадлежностей со шлепанцами и зубными щетками, которые Крис всегда привозил девочкам из своих путешествий в Россию. И еще, в тот единственный раз, когда Софи и Ли летали в Вайоминг на свадьбу их няни (поездки в Индиану и Миссисипи всегда ограничивались автопутешествиями в микроавтобусе), в полете им позволили пить колу, которую во всех остальных случаях Элиз пить запрещала.

В Атланте Элиз преподает в школе естественные науки. В Шанхае она станет матерью-экспаткой, потом консультантом по поведению и по собственному почину будет следить за дисциплиной, загоняя китайско-амери-канских и филиппинских мальчиков с баскетбольной площадки на урок математики. В Атланте Крис – неработающий муж, мечтатель, завсегдатай местного гастронома, где он всегда заказывает клубные сэндвичи и старается избегать болтовни с чересчур любезными официантками – так ненавистной ему на Юге: слишком много тебе приходится говорить. До появления смартфонов еще двадцать лет, поэтому Крис приносит домой биографию Горбачева, чтобы создать видимость своей занятости. В Шанхае Крис снова превратится в лидера, будет вести переговоры о заключении сделок, станет человеком, произносящим речи и безуспешно отказывающимся от ханшина – традиционной китайской хлебной водки, человеком, отвечающим за пятьсот китайско-американских предприятий, не знающего при этом и пяти слов по-китайски.

В Атланте Ли – четвероклассница, всегда читающая в каком-нибудь укромном уголке, не слыша призывов Элиз на ужин, до сих пор не уверенная в существовании Санта-Клауса (в отличие от прагматичной уверенности Софи в обратном), она хочет походить на мать – соломенно-желтую блондинку и красавицу – и обижается на Софи, которая пошла в Элиз, учитывая медовые кудри сестры и ее непринужденность в общении с незнакомыми людьми. В Атланте Ли читает в личном стенном шкафу, вместе с Софи висит вниз головой на шведской стенке и верещит, скатываясь на санках с горы в парке Пьедмонт в единственный снежный день в году. В Шанхае в двенадцать лет, через полгода, Ли будет выше большинства китайских мужчин.

В Атланте Софи выступает на конкурсе талантов одна, поскольку Ана внезапно покидает номер. Софи надевает черную водолазку, леггинсы и белые перчатки и исполняет танец-импровизацию под песню Энии, пока Ана сидит дома якобы с головной болью. В Атланте Софи втайне довольна, когда Ли приходит ночевать в ее комнату, уютно устроившись на нижней койке, пусть даже та и болтает слишком много, когда ей хочется заснуть. В Атланте Софи собирает открытки с бейсболистами и платье надевает только в церковь – единственный случай, когда Элиз настаивает на своем. В Шанхае Софи вежливо отвергнет ухаживания неловкого мальчика-англичанина из их класса, за исключением одного раза на школьных танцах, из жалости. Она немного отдалится от Ли из-за свойственного подросткам одиночества сестры, чего у нее, поклянется она себе, не случится, и этого никогда и не будет. В Шанхае Софи постоянно заказывает курицу в лимонном соусе, обедая в их любимом ресторане.

Когда в 1991 году Кригстейны отбывают из Атланты в Шанхай, с шестимесячной остановкой в Мэдисоне, штат Висконсин, где находится штаб-квартира компании, в которой работает Крис, им ужасно хочется снова попасть за границу. После трех месяцев в Шанхае им отчаянно захочется вернуться домой. Подобно разрешенному олимпийскими богами ежегодному возвращению Персефоны к матери на землю, руководство компании Криса предоставит женщинам Кригстейн «поездку домой» раз в год, каждое лето, когда они могут побыть с друзьями и родственниками, перелеты оплачиваются компанией. В сентябре они вынуждены снова улететь назад в Китай. Этот обычай поездок домой закрепит в их сознании Атланту как «дом», поскольку они всегда прилетают в аэропорт Атланты. Другими словами, забвение благоприятных лет будет препарировано, запомнено, законсервировано и аккуратно помещено в стеклянную банку с этикеткой «дом». Много лет спустя, уже взрослая, на вопрос, откуда она родом, Ли всегда будет отвечать: «Из Атланты», словно мы рождаемся из нашей радости, словно больше нечего сказать о благоприятных годах.

 

Шестимесячная остановка

Мэдисон, штат Висконсин, 1991–1992 годы

Прожив семь лет в Азии, Кригстейны привыкнут к длительным остановкам в аэропортах, и Софи и Ли расположат своих фаворитов по рангу. Токио занимает первое место благодаря печенью «Орео», которое дают в зале бизнес-класса. Любой внутренний китайский аэропорт – это кошмар, где надо молиться, чтобы не захотелось в туалет. Сеульский аэропорт на втором месте из-за своей пустынности, что дает возможность побегать наперегонки по движущимся пешеходным дорожкам, поиграть в прятки между растениями в горшках в полночь, когда лампы дневного света отражаются в плитках пола и в залах эхом разносятся объявляемые усталым голосом корейские рейсы. Сингапур стоит на третьем месте благодаря своим великолепным мармеладным мишкам.

Но пока полугодичное пребывание Кригстейнов в Мэдисоне, между Атлантой и Китаем, их самая первая и самая долгая остановка на пути, имеющая важное значение пауза в безупречном штате Среднего Запада перед отправлением в коммунистическую страну Это напоминает долгое плескание на отмели, когда собираешься с духом, чтобы поплыть в более глубокую часть холодного пруда. Эти месяцы в Висконсине призваны создать коллективную уверенность, заверить их, что в этом переезде нет ничего страшного. «Мы сможем это сделать», – думают они в сентябре, разбирая коробки в своем временном жилье в пригороде, а потом, в апреле, говорят себе то же самое, снова их упаковывая.

За шесть месяцев, пока Ли учится играть на трубе, Софи учится играть в хоккей на льду, а Элиз осознает свой южный акцент, они забывают, что скоро снова переедут. Единственным напоминанием об этом являются занятия по китайскому языку, два раза в неделю проходящие в местном китайском ресторане «Золотой дракон», где они без особого успеха пытаются запомнить китайские слова, называющие их самих: «Мама», «Баба», «Мэй мэй», «Цзе цзе», «Ну эр», «Ци цзы», «Лао Гун», и утешают свои непослушные рты сладкой и кислой свининой и пирожными с предсказаниями будущего.

В Мэдисоне в отличие от Атланты снег никогда не означает, что ты можешь не пойти в школу. Удивительно, но Софи и Ли проводят шесть снежных месяцев, поедая огромные количества мороженого «Дейри куин близзард»: Ли заказывает свое с леденцами, Софи – с «Эм энд Эмз». Элиз ожидала, что все женщины Среднего Запада – подавленные роботы, которых можно не принимать в расчет, но с раздражением и облегчением обнаруживает: многие из них – ненасытные читательницы, а некоторые даже не бреют ноги. Криса в штаб-квартире корпорации «Логан» готовят к предстоящему назначению в Китае, и он похож на золотистого ретривера, который наконец-то, после мучительных поисков и лихорадочного барахтанья в воде, находит свою палку и плывет назад, гордый и довольный собой. Крис с облегчением вернулся за письменный стол, дает и выполняет приказы, показывает лучшие результаты и также не склонен говорить ни о чем, кроме погоды, как все остальные немецко-американские лютеране вокруг него.

17 апреля, в день их отлета, на земле все еще лежит снег. Софи и Ли получают открытки с пожеланием удачи от всех одноклассников. Новые подруги Элиз устраивают в ее честь обед с не менее чем десятью запеканками. Секретарша Криса, смущаясь, дарит ему купон в «Чилиз», который Крис непонятно зачем везет с собой в Шанхай, хотя «Макдоналдс» доберется туда еще только через три года, не говоря уже о «Чилиз».

Кригстейны прощаются с Висконсином с заученной непринужденностью, садятся в самолет авиакомпании «Нортуэст» и уютно располагаются в бизнес-классе, чувствуя себя знаменитостями. И только в полете, за четыре часа до Токио, Элиз в панике вспоминает о не сданных на хранение покрывалах Ады, Ли снится кошмар, что в первый день в школе у нее пришли месячные, Софи не может согреться под тонким одеялом «Дельты», а Крис сидит, уставившись в пустой блокнот, и пытается родить вдохновляющую речь, которую произнесет перед новыми служащими. Самолет безмятежно плывет над Ньюфаундлендом.

 

Мехтильда

Недалеко от Ганновера, Германия, 1885 год

Прабабка Криса, Мехтильда Майер, покинула свою деревню на северо-западе Германии в конце лета, когда на кустах полопались плотные красные зимние ягоды и начала жухнуть Septemberkraut.

В поезде до Гамбурга девушка плакала, плакала, садясь на пароход, который переправит ее через Атлантику Она плакала во время качки, боли, рейса, умолкая только, чтобы ее стошнило за борт и утереться рукавом, и продолжала с того, на чем остановилась. Сначала другие пассажиры пытались ее успокоить. Когда же она не отвечала, а просто плакала еще горше, они стали обходить ее стороной. Ее рыдания продолжались, и пассажиры начали раздражаться. Они насмехались над ней или кричали, чтобы заткнулась, смотря по настроению.

Только семилетняя девочка Ката, мать которой была слишком занята заботами о ее братьях и сестрах, чтобы заметить отсутствие дочери, относилась к Мехтильде по-доброму. Плачущая женщина, сидевшая неподвижно, если не считать трясущихся плеч, казалась Кате громадной куклой. Ката расчесывала Мехтильде волосы и заплетала их в косы, рассказывала сказки, поглаживая по руке, и давала ненужные советы, дескать, ей следует найти мужа, повторяя слова, сказанные матерью о Мехтильде в разговоре с другими женщинами. А Мехтильда красиво плакала. Это больше всего нравилось в ней Кате.

Всего месяц назад Мехтильда смеялась над чувствительными женщинами, плакавшими, если не удался хлеб или возлюбленные запамятовали об их дне рождения. Это было до того, как она, забыв деньги для покупок, вернулась в маленький дом, где жила с родителями и старшим братом, и вошла в родительскую спальню – утреннее солнце ярко освещало переплетенные тела ее матери и жениха Мехтильды.

Этот образ, так потрясающе, неоспоримо освещенный, словно витражи со сценами из жизни Христа в деревенской церкви, которые Мехтильда любила разглядывать ребенком, пока священник что-то там бубнил, так и стоял у нее перед глазами. Серое, неспокойное море, грубые сосновые доски койки, большие голубые глаза Каты и ее серьезный, вбирающий Мехтильду взгляд лишь обрамляли другой образ – ужас. Когда корабль прибыл в Нью-Йорк и пассажиры, нетвердо ступая, сходили на берег, они были настолько поглощены подробностями своей новой жизни в новой стране – пересчитывая отпрысков, упражняясь в произношении английских слов, с надеждой вдыхая воздух, – что не заметили – Мехтильда перестала плакать.

В Германию она больше не вернулась, хотя и говорила по-немецки с Грегором Кригстейном, мужчиной, за которого два года спустя в итоге вышла замуж, выбрав за его собачью преданность и стойкость. Она сразу поняла, что Грегор добьется в Америке успеха. Он был толстой веткой, свесившейся над ней, когда ее понесло холодным течением, и за которую она ухватилась и крепко держалась. Это у нее позднее были романы, пока Грегор работал в поле и они уже перебрались в немецкую колонию в Индиане и построили маленькую ферму. Она лежала в амбаре в квадрате жаркого дневного света в объятиях соседа, выбирая из волос соломинки, и ей приходило в голову, что решение эмигрировать в тот момент, когда она выбежала из спальни родителей, было мелодраматичным. В конце концов это же просто вожделение. Долгое путешествие, годы тяжкого труда и одиночества, иностранный привкус на языке от английских слов: ее мать, раз застигнутая, вероятно, не стала бы больше спать с ее женихом, и Мехтильда сохранила бы свое место за столом во время воскресных обедов.

Ребенка Мехтильда родила только в сорок два года. Она считала себя бесплодной, пока сперма польского батрака, проходившего через их городок и ремонтировавшего сломанную фермерскую технику в обмен на горячую еду, не оказалась достаточно живой, чтобы вывести из летаргического сна ее яичники, и в феврале следующего года Мехтильда родила черноволосого крикуна, к безропотному подозрению мужа и своей огромной радости.

Что сказала бы Мехтильда, наблюдая, как четверо Кригстейнов спускаются по трапу самолета в Шанхае, пережив всего лишь двадцатичасовой перелет (по сравнению с ее двенадцатидневным морским вояжем), потягиваясь после полета, ища свой багаж на транспортере – Крис пытается показать мужскую осведомленность, Элиз присматривает за девочками, Ли берет Софи за руку – идут вчетвером к такси, которое доставит их в новый дом? Мехтильда засмеялась бы. Смеялась бы и смеялась, так же долго и от души, как плакала на судне, идущем в Америку. Подумать только, потомки после всех тягот ее иммигрантской жизни набрались наглости просто взять и переместиться на другой континент, в другую культуру, не думая о последствиях своих действий. Или, возможно, их перемещение было как раз следствием ее собственных действий? На этом месте Мехтильда перестала бы смеяться и сконцентрировала всю свою энергию на пожелании им всяческих благ.

 

Народная площадь

Шанхай, Китай, 1992 год

В те первые дни мы просыпались на рассвете под звуки музыки для бальных танцев. Старые мелодии пятидесятых вперемешку с вальсами и танго.

– Вот почему я сказала, что никогда больше не буду жить в многоквартирном доме, – заявила мама папе в наше третье утро в Шанхае. – Помнишь Шмидтов в Гамбурге? Вечеринки, которые они закатывали?

– Ты просто бесилась, что они никогда тебя не приглашали, – произнес он.

– Они погубили Джона Денвера, – продолжила мама, не обращая внимания на его слова. – Всегда можно было понять, что вечеринка набирает обороты, когда снова и снова ставили «Виллидж роуд».

– Эй, – перебила Софи. – Она прекратилась.

Мы все прислушались. Она была права. В квартире было тихо, если не считать урчания холодильника и шума автомобилей в отдалении. Затем грянула «Какой чудесный мир».

– Вот, пожалуйста, – сказала мама и выскочила из комнаты. Через пять минут она вернулась озадаченная. – Это не у соседей, – сообщила она. – Мне кажется, она идет с улицы.

Мы все столпились на балконе. Было только начало седьмого, и солнце едва поднялось над горизонтом. Я стояла рядом с дверью, потому что не люблю высоту, а наша квартира находилась на тридцатом этаже. Мама оказалась права – музыка доносилась с улицы. Внизу она, наверное, просто оглушала, потому что и у нас звучала громко.

– Может, оттуда? – Мама неопределенно махнула рукой через дорогу.

– Я вижу, там, перед большим зданием! – раздался пронзительно победоносный голос Софи. Из нас двоих она всегда все замечала первой, но только потому, что одержима желанием побеждать. В действительности у меня зрение было лучше – факт, доказывавшийся всякий раз, как мы приходили к врачу проверить зрение, что бесило сестру. – Вон там! – вопила она, хотя мы стояли у нее за спиной. – Они танцуют!

Мы уже научились говорить «они», имея в виду «их», то есть местных жителей, шанхайцев, не нас. В те первые недели мы без конца спрашивали: «Чего это они, по-твоему, орут?» и «Они на нас показывают?»

Папа посмотрел на часы.

– Мне пора бежать.

– Мам, можно мы туда сходим? – попросила Софи. – Мне нужно это проверить.

Мама посмотрела на меня.

– Я за ней присмотрю, – сказала я.

– Можно подумать, мне это надо, – усмехнулась Софи и пошла за кроссовками.

– Возьми электронную карточку от подъезда, – напомнила мама, роясь в сумочке в гостиной. – Вот ключи от квартиры. Если им не понравится ваше присутствие, немедленно возвращайтесь домой. Может, она закрыта для иностранцев.

– Мам. – Я закатила глаза. – Успокойся, это же общественная площадь. Народная площадь, забыла?

Об этом мы узнали накануне, во время краткой экскурсии по окрестностям, которую провел для нас один из папиных служащих. В течение получаса мы с Софи хихикали и подталкивали друг дружку локтями, наблюдая аккуратные прорехи в штанишках только учившихся ходить китайчат, чтобы они могли делать свои дела, или людей, плевавших на тротуар так же обыденно, как они сморкались в бумажные платочки «Клинекс». Среди соседей, там, в Атланте, Софи была кем-то вроде плевальщика-легенды: она могла плюнуть так же далеко и с такой же точностью, как любой мальчишка. «Это моя страна», – шепнула она мне, увидев, как некая почтенная дама плюнула на тротуар, папа в итоге обернулся и шикнул на нас.

– Да, Народная площадь! – крикнула Софи уже из прихожей. – В смысле для всех народов, включая американцев: хело-о-о-оу! – Это растянутое «о» было новой ее причудой, появившейся во время нашей шестимесячной жизни в Мэдисоне, о чем я очень сожалела. – Скорей, Ли! Пока они не ушли!

Она вылетела в дверь. Мама грустно мне улыбнулась.

– Осторожно переходите улицу.

Я послушно засмеялась. Это была наша первая семейная внутрикитайская шутка, потому что за последние два дня мы так и норовили попасть под машину всякий раз, когда переходили улицу.

– Заметано, – ответила я.

Мне нравилась моя новая роль старшей сестры, каким-то образом закрепившаяся за мной с переездом. Маме в ответ я улыбнулась усталой улыбкой взрослого человека.

Как только вышла из квартиры, улыбаться я перестала. Софи стояла в лифте, держа двери, начавшие протестующе скрежетать.

– Чего ты там копалась? – требовательно спросила она.

Я вскочила в лифт, прежде чем двери закрылись.

– Ха! – сказала я.

– Сама ты – ха! – парировала Софи, и мы обе запрыгали, как на батуте, проверяя наше недавнее открытие. Если попрыгать перед самой остановкой лифта на этаже, в животе «похолодеет», как говорила Софи (слово, которое она выдумала, но притворялась, что нет), как на американских горках или когда быстро едешь на машине с холма. То есть когда у нас была машина и когда были холмы.

Шанхайский воздух ударил нам в лицо, как только мы вышли из вестибюля нашего жилого дома. Пыльный и вонючий. Мы захихикали – словно кто-то из нас пукнул.

– Давай-ка двигаться, – проговорила Софи очень настойчиво и схватила меня за руку.

Мы понеслись по улице сломя голову. В Китае на тебя пялятся таким образом, что хочется спрятаться под одеяло либо выкинуть какой-нибудь дикий фортель, например, заорать и стремглав броситься бежать. Когда со мной там была Софи, меня часто посещал второй импульс.

Нам удалось пересечь дорогу, уворачиваясь от злившихся велосипедистов и рявкавших гудками машин, и добраться до Народной площади, где мы замедлили ход, вдруг смутившись. Мы оказались в море пожилых людей. Большинство их танцевали под «Твист эгейн», но некоторые стояли в стороне, произвольно размахивая мечами. У другой группы в глубине словно нажали кнопку замедленного движения. Я стукнула Софи по руке, указывая на них, но она даже не повернулась, настолько поразили ее танцующие.

Слава Богу, никто не столпился вокруг нас, говоря «хэлоу» и пихая нам в руки младенцев, чтобы сфотографироваться, как это было в те несколько раз, когда мы выходили из квартиры.

– Давай потанцуем! – воскликнула Софи и взяла меня за руки.

Честно говоря, мне не хотелось ни танцевать, ни как-то иначе привлекать к нам внимание, но Софи уже крутилась, то отходя от меня, то приближаясь, во все горло подпевая: «Как мы танцевали прошлым летом». Некоторые пары показывали нам большой палец, но основная масса, похоже, настолько следила за ритмом, что не хотела отвлекаться. Они были удивительно хорошими танцорами, двигаясь точно в такт. В основном это старые супружеские пары, прикинула я, но было и довольно много женщин, танцевавших вместе, наверное, им надоели мужья, наступавшие на ноги, и они попросили своих лучших подруг потанцевать с ними вместо мужей.

Единственный раз, если не считать уроков чечетки в четвертом классе, на которые ходила главным образом, чтобы сделать приятное своей лучшей подруге, я танцевала на школьных вечерах в Мэдисоне, за четыре месяца до нашего переезда в Китай. Мальчик из моего класса, Робби Честнат, пригласил меня на танец в стиле ритм-энд-блюз. Мы начали неуклюже раскачиваться, повторяя па, столь любимые учениками средних классов, словно стоишь в качающейся лодке.

– Давай станцуем вальс! – предложила я, когда грянул припев.

– Я не умею танцевать вальс, – ответил он, вероятно, уже пожалев, что не пригласил менее странную девочку.

Я тоже не умела вальсировать, но схватила его правую руку и положила себе на поясницу, взяла за левую и начала двигаться, словно Скарлетг в «Унесенных ветром». Он прошаркал несколько шагов, потом пробормотал: «Извини», и сбежал к своим друзьям. Теперь, при воспоминании об этом, мои щеки горели. Через три дня мне предстояло в первый раз пойти в шанхайскую Американскую школу, и я была озабочена этим началом с нуля и полна решимости больше не совершать социального самоубийства.

Когда песня закончилась, все зааплодировали, включая нас с Софи. Я отходила от нее, чтобы получше рассмотреть медленно двигавшихся чудаков, пока не услышала сзади гневный окрик: «Эй!» Я круто развернулась. Софи держалась за затылок, как будто ее ударили.

– Что случилось? – переполошилась я и потащила ее в сторону, а старики вокруг нас приступили к медленному танго.

Все толкали нас локтями и бедрами, раздраженно смотрели, слышалось старческое неодобрительное бормотание.

– Та леди только что подошла ко мне и потрогала мои волосы, – объяснила Софи, мотнув головой в сторону, откуда мы пришли. – Давай уйдем отсюда. Это глупо.

– Подожди немного. Я хочу посмотреть на тех медленно двигающихся людей.

– Я сказала, пойдем!

Я никогда не видела Софи плачущей, за исключением фотографий, где мы были совсем маленькими. Но сейчас в ее голосе безошибочно звучали слезы.

– Ладно, ладно. Успокойся. – Я обежала взглядом толпу, ища проход между крутившимися телами. – Ты первая.

Софи двинулась к узкому проходу между танцующими и людьми, размахивавшими мечами, шагая между ними, как Моисей. Я торопливо шла за ней и любовалась оружием.

– В путь по желтой кирпичной дороге, – запела я, и мы принялись вприпрыжку прокладывать себе тропу по площади, не обращая внимания на столкновения с танцорами.

Некоторые из пожилых людей даже пытались нам подражать, и я им улыбалась. Софи, негромко напевая, не отрывала взгляда от земли. Но к тому моменту, когда мы снова оказались в лифте, как будто полностью пришла в себя. Она ничего не сказала маме о леди, потрогавшей ее волосы, поэтому и я ничего ей не сообщила.

Следующий случай произошел три недели спустя, во время поездки в Сучжоу, организованной папиной компанией. Мама соблазнила нас этой экскурсией, пообещав, что в следующую пятницу мы сможем остаться ночевать у наших новых школьных подруг. Странный подкуп, потому что мама и так с радостью согласилась бы, попроси мы об этом. Не то чтобы у меня появились какие-то подружки, к которым я хотела бы зайти, разве только, может, к Евгении, этой русской девочке – единственному человеку в моем классе, с кем я могла нормально общаться. Но в маминой просьбе послышалось такое отчаяние, как будто она не хотела оказаться в этой поездке без нас, и я сказала «да» и ткнула в бок Софи, когда мама пришла на кухню, и Софи тоже сказала: «Да, хорошо».

Это была катастрофа с самого начала. Папины коллеги заехали за нами на микроавтобусе, и не успели мы даже выехать с парковки, как водитель поставил диск Майкла Джексона. Одна из самых раздражающих сторон жизни в Шанхае, как я уже узнала, было постоянное ожидание китайцев, что ты любишь все американское, поскольку родом оттуда. Я всегда ненавидела Майкла Джексона, а вынужденная слушать его теперь возненавидела еще больше. Мы застряли в пробке, так что двухчасовой переезд превратился в трехчасовой. Когда диск закончился, водитель просто снова включил его с начала.

– Пытка, – одними губами проговорила я, обращаясь к Софи, и она изобразила медленную смерть на заднем сиденье, отчего я громко засмеялась, а мама бросила на нас взгляд, означавший «прекратите».

Тем временем миссис Ли, жена папиного партнера по совместному предприятию, ни слова не говорившая по-английски, но все равно не оставлявшая в покое, без устали пичкала нас отвратительными местными закусками. Сначала попыталась накормить сливами, обсыпанными солью и кисловатой апельсиновой пудрой, как будто сливы сами по себе недостаточно гадкие. Блевотина. Я выплюнула свою в салфетку, к маминому бесконечному смущению. Затем последовал пакетик с крохотными сушеными рыбками, с глазами и костями, от которого в микроавтобусе завоняло, как в магазине с едой для домашних животных. Вдвойне блевотина. Когда же миссис Ли достала бананы, по сравнению с предыдущим дерьмом показавшиеся нам «Твиксом», мы с Софи с готовностью согласились взять один – наша первая ошибка. Для водителя, вертевшего головой, чтобы посмотреть на нас, подпевая «Билли Джин», и миссис Ли, совавшей нам в руки бананы, мы с Софи были чем-то вроде малобюджетного циркового номера. Я взглянула на маму, которая рассеянно смотрела в окно, наслаждаясь зрелищем пролетавших мимо рисовых полей, и внезапно рассвирепела. Теперь я поняла, почему она хотела, чтобы мы поехали: послужить щитом, дабы ей не пришлось общаться с миссис Ли. Удобно.

– Мне кажется, моя мама тоже хочет банан, – вежливо обратилась я к миссис Ли и включила плейер, пока переводчик переводил мои слова.

После этого Мэри Чапин Карпентер заглушила Майкла Джексона, и я расслабилась, перенесясь в свою комнату в Атланте, где миллион раз слушала ее песни. Пока я сидела в наушниках, переводчик не мог спросить меня о моих любимых школьных предметах или потребовать признания, что китайская еда – лучшая в мире. Я видела, что мама одними губами произнесла «трудности переходного возраста», повернувшись к сидевшей на заднем сиденье Софи. Но это были не трудности переходного возраста. Я не собиралась вести себя как подросток, я не чувствовала себя подростком. Мне не нравились постеры групп, губная помада и не нравилось плести браслеты дружбы для других девочек. Думаю, слушанье плейера в ту категорию не попадало. Это всё было связано с выживанием, с тем, чтобы не чувствовать себя отвратительно. Мама и папа увезли нас на другой конец света; самое меньшее, чего мы заслуживали, было право на личный тайм-аут, пока мы не будем готовы вернуться в игру. И точно, через три песни я почувствовала себя немного лучше и даже доела банан, как примерная иностранка.

По приезде в Сучжоу мы вышли из микроавтобуса и отправились прямиком в ресторан, хотя нас уже накормили до отвала. Папа, единственный из нас, съел на ланч «пьяные креветки», которые полностью соответствовали своему названию и превратили меня в вегетарианку, по крайней мере до конца того дня. Папа пошел бы на что угодно, чтобы китайские партнеры по бизнесу сочли его компанейским парнем. Даже на то, чтобы съесть невинную, дергающуюся, накачанную алкоголем креветку.

Затем настал черед экскурсии по Сучжоу под дождем, с переводчиком, еле-еле, с чудовищным акцентом говорившим по-английски. Мама сказала, что я несправедлива, не снисхожу к «культурным различиям», но сначала я честно пыталась слушать и не смогла разобрать ни слова. Я снова надела наушники и стала избегать маминого взгляда. В середине экскурсии по Музею Сучжоу ко мне подошла Софи и попыталась заставить меня ее выслушать. Я не поддалась.

Неприятность произошла в следующем зале, полном длинных свитков с китайскими иероглифами. Как мы сразу не догадались, увидев, что в зале полно китайских детей, принаряженных в ярко-красные шарфы и синие бейсболки, словно они собрались на ежегодный чемпионат США по бейсболу? Короче говоря, заметив Софи, они просто спятили. Я, видимо, была слишком высокой для уровня их взгляда. Но к Софи они устремились, словно осы на клубничный джем. Они все хотели коснуться ее волос. Мистер и миссис Ли улыбались, как гордые дедушка и бабушка, и папа смотрел на них, тоже улыбаясь, однако мама, я видела, встревожилась, и внезапно Софи закричала, просто завопила: «Отстаньте от меня!» – и кинулась вон из зала.

Я побежала за ней и догнала не сразу. Она выскочила из музея, помчалась по дороге, люди показывали на нее пальцами и смеялись, а она направилась в маленький парк, где у пруда никого не было, потому что дождь продолжался. Когда я прибежала туда, она рыдала навзрыд. Я даже не представляла, что делать. Обняла ее, и Софи меня оттолкнула.

– Ты им разрешила, – сказала она. – Ты смеялась.

Это была неправда, и я так сестре и сказала. Мне было не по себе оттого, что Софи так расстроилась. Из нас двоих она всегда была более храброй, хотя я старшая, и я этого стеснялась. Если мы ехали в лагерь вместе, то именно она дружила со всеобщими любимчиками, заплетала косы девушкам-консультантам и массировала им спину, а я сидела в тени у костра, поджаривая сладкое суфле. Если мы шли к друзьям родителей на ужин, чего я всегда страшилась, то именно Софи предлагала детям вместе поиграть в вышибалы. Именно она сказала мне, что Санта-Клауса не существует, и могла читать страшные книжки перед сном и смотреть фильмы про Индиану Джонса, не убегая из комнаты, как ваша покорная слуга. Так что сестра открылась мне с новой стороны, и хотя мне было больно видеть Софи такой подавленной, какая-то крохотная частичка меня обрадовалась, что я наконец-то стала крутой старшей сестрицей.

– Я их ненавижу.

– Они просто глупые дети.

– Почему они не насели на тебя?

– Наверное, потому, что у меня нет таких великолепных светлых кудрей, – ответила я – в этих словах прозвучало больше обиды, чем я хотела.

Я всегда завидовала волосам Софи. Именно они помогли ей получить роль принцессы, когда в Атланте мы с соседями затеяли постановку «Принцессы-невесты», тогда как я удовольствовалась ролью великана. Ее волосы были того же цвета, что у мамы, особенно на детских фотографиях мамы в доме Ба Ады (так мы называли мамину маму, жившую в Миссисипи). Но теперь я была очень довольна своими прямыми, как палки, волосами.

Мы немного постояли, глядя на пруд. По нему грустно плавали несколько уток в окружении пластиковых стаканчиков, окурков и целлофановых оберток.

– Китай – такая дрянь, – проговорила Софи. Я понимала, она ждет, что я ее поддержку, но почему-то воздержалась и промолчала.

– Что первое ты купишь в «Крогерсе»? – наконец спросила я Софи.

– Шоколадно-арахисовые пальчики, – немедленно отозвалась она. – А ты?

– Коробку медовых хлопьев.

– Чудачка.

Мы пошли назад, я мурлыкала себе под нос мелодию из рекламы этих хлопьев. С ней я чувствовала себя непобедимой, словно вызывая в памяти рекламный ролик хлопьев – мультяшный фермер идет по пшеничному полю и поет, а к нему слетаются птицы, – я делала все остальное – сад камней, тяжелые музейные двери, залы, в которых гуляло эхо, наших хмурых родителей – присутствовавшими здесь лишь наполовину, лишь наполовину реальными.

Я всегда полагала, что именно инцидент в Сучжоу побудил Софи обрезать волосы. По словам мамы, которая пошла с ней в парикмахерскую, то есть в хозяйскую ванную комнату одной французской леди, жившей в нашем доме, Софи всё просила мадам Клод подрезать их короче и короче. Мама разрешила ей, чего никогда не сделала бы в Штатах. Это был единственный плюс в пользу Китая – он действительно ослабил мамины правила. До Китая нам полагался один жалкий час в неделю для просмотра телевизора, по субботам, что всегда вызывало грандиозные споры между мной и Софи. Она предпочитала «Гарфилда», я – видеозаписи музыки кантри. Теперь мы могли свободно смотреть телевизор сколько пожелаем, хотя транслировали в основном паршивое австралийское телевидение, с куклами эму и программами семидесятых вроде «Каскадера», в которых какой-то парень разбивал автомобили, падал с гор, а потом поднимался оттуда с кривой улыбкой и говорил: «Никаких проблем». Еще нам позволили есть любые сухие завтраки, раньше приберегавшиеся строго для поездок к дедушкам и бабушкам в Индиану или Миссисипи. Мама даже согласилась купить игровую приставку «Нинтендо», это стало знаком, что она по-настоящему сломлена.

Когда мама и Софи вернулись с четвертого этажа – из салона-парикмахерской француженки, я едва не прыснула спрайтом, который пила. Хотя Софи всегда была девчонкой-сорванцом, занимавшейся спортом и избегавшей платьев, она крайне тщеславилась своими волосами. При виде Софи все первым делом отмечали эти длинные локоны. А при виде меня говорили совсем другое – неизбежное: какая я высокая. (Я вовсе не считала это комплиментом. Это все равно что назвать цветы на кусте роз красивыми или отметить, как высок этот куст. Кому какое дело, два в нем фута или четыре? Все знают, что значение имеет только роза.)

Не думаю, что Софи действительно просчитала всю эту затею с мальчишеским обликом. Ей пришлось смириться с поддразниванием в школе, но, как я сказала, она обладала способностью быть любимицей, что ее спасало, и не успели мы оглянуться, как другие девочки в ее классе тоже обкорнали волосы. Локоны Софи производили сенсацию только среди китайцев – во время наших воскресных прогулок по Шанхаю с мамой и папой или на банкетах, устраиваемых компанией. Китайцы теперь еще чаще трогали ее стриженые кудри. «У вашего сына красивые волосы», – говорили они моим родителям, и Софи страшно раздражалась. Она стала носить толстовки, надевая капюшон даже в самую жаркую погоду, идя максимально быстро, уткнувшись взглядом в землю.

Банкеты были даже хуже, поскольку она не могла надеть капюшон. Тогда нам приходилось ходить на банкеты по меньшей мере раз в неделю. Папины партнеры по совместному предприятию устраивали их в его честь или чтобы отпраздновать какой-нибудь подписанный контракт. Банкеты тянулись вечность и состояли из миллиона перемен. Мы с Софи сидели там и пили кокосовое молоко или сладкий апельсиновый сок, ковыряя еду на своих тарелках. Некоторые блюда были бесподобными, например, креветочные клецки или паровая рыба с имбирем, но большинство содержало множество противных таинственных ингредиентов. В Атланте одной из наших любимых игр была «угадай по вкусу»: кому-то из нас завязывали глаза, а другая шла в кладовку и зачерпывала ложку вустерского соуса или кунжутных семечек или снимала начинку с печенья «Поп-тартс» и отправляла в рот первой. Единственным правилом, по настоянию нашей няни, не желавшей, чтобы нас стошнило, было – не смешивать продукты. Но тогда мы знали, что хранится в кладовке, поэтому все это завязывание глаз было вызовом, но не страшным по сути. В Шанхае же на банкетах ты и понятия не имел, что ешь: медузу, язык или чьи-то потроха? От переводчика толку обычно было мало, хотя он старался. «Бородатый попрошайка», объявлял он, или «жемчужное императорское морское ушко». Мама говорила, чтобы мы пробовали все понемногу, но после пары бокалов вина переставала за нами следить, и мы могли есть что хотели, сводя это обычно к многократным порциям жареного риса.

Как бы то ни было, но на этих обедах присутствовали папины китайские коллеги, а их жены гладили Софи по голове и называли очаровательным мальчиком. В Штатах, если бы мама или папа поправили их, то допустивший ошибку извинился бы и сказал: «Да, как глупо с нашей стороны, Софи – красивая девочка». Но в Шанхае начинали спорить, как будто ошиблись мама и папа. Я привыкла, что Софи привлекала больше внимания даже до переезда в Китай. Она всегда обладала чем-то, притягивавшим к ней людей. В Шанхае же я вдруг ощутила себя счастливицей, потому что никто не обращал на меня внимания. У меня появилось новое чувство – нужно что-то сделать, чтобы помочь Софи, избавить ее от этого. Я всегда была чувствительной, но ощущала, что динамика меняется. Сестра выдумывала предлоги, чтобы не ходить на семейные воскресные прогулки, и в целом стала более тихой.

Я мечтала, чтобы моя прежняя сестра вернулась. Мне не хотелось быть той, кто радостно болтает за ужином обо всем, что сделала за день. Это была ее территория. Я не знала, что сказать, когда мама и папа в отчаянии устремляли на меня взгляды. Только этим я могу объяснить, почему согласилась на план Софи.

Это произошло примерно через месяц после того, как она остригла волосы, в конце весны. В дверь моей комнаты постучали совсем негромко. Я делала немыслимое домашнее задание по математике. С переездом в Шанхай мне стало гораздо труднее успевать по математике и естественным наукам из-за корейских и тайванских учеников в моем классе, которые были в миллион раз лучше всех нас, и наша учительница, миссис Нг, сингапурка, сказала, что нам следует подтянуться до их уровня. Я катастрофически отставала и впервые в жизни получала «удовлетворительно» и «посредственно». Маме и папе я еще не говорила, хотя мама, вероятно, скоро узнала бы, поскольку она преподавала в четвертом классе в нашей школе и каждый день обедала вместе с миссис Нг в учительской столовой.

Софи приоткрыла дверь.

– Привет, – сказала она и вошла без спроса, я не обратила на это внимания.

В ее голосе прозвучала настойчивость и что-то от прежнего возбуждения, как в тот раз, когда она сговаривалась с соседскими ребятами в Атланте, вынашивая план украсть флаг у другой команды. Те игры всегда казались мне бессмысленными, дурацкий старый флаг никогда не вызывал у меня ни малейшего интереса, а изображать обратное было утомительно. Но Софи жила подобными вещами.

– У меня есть план, – объявила она и развернула мятый тетрадный листок, на котором нацарапала карандашом длинные списки под заголовками типа: «Припасы», «Билеты» и «Важные телефонные номера». Короче, план заключался в том, чтобы убежать из дома. Или, как возразила Софи, когда я так сказала, вернуться домой, поскольку Шанхай – не наш дом и никогда им не будет. По плану следовало попасть в аэропорт, купить билеты по одной из папиных кредитных карт и поселиться в Атланте у лучшей подруги Софи – Аны.

– Можешь ехать, – отмахнулась я. – Я остаюсь здесь.

– Не глупи, – сказала она.

– Даже не думай. – Я вернулась к своему домашнему заданию.

– Пожа-а-а-алуйста.

– Уходи отсюда.

– Ты мне нужна, – проговорила Софи, и я немного смягчилась, но ничего не ответила. – Я выгляжу недостаточно взрослой, – добавила она. – А с тобой получится.

Обидно, но, как я знала, Софи никогда не признается, что просто хочет, чтобы я поехала с ней. Такой она была.

– У тебя ни за что не выйдет, – сказала я.

Но ее возбуждение оказалось заразительно. В ту ночь она спала в моей комнате, на другой односпальной кровати, и мы допоздна обсуждали «план». Очень скоро я тоже представляла себе, как хожу в Атланте в Пьедмонтскую среднюю школу, где сейчас учатся все мои друзья, и мне не нужно общаться со всеми этими придурками в шанхайской Американской школе. Я все еще ни с кем толком не подружилась; мой план стать дико популярной на самом деле не сработал. Я никогда не отличалась особой общительностью, но в Атланте у меня всегда была лучшая подруга плюс соседские ребята. Теперь у меня была только Софи.

На следующее утро мы спустились вниз со школьными рюкзаками и, спрятавшись в экспедиции, не пошли на остановку вместе с другими детьми ждать автобус. Приоткрыв дверь, мы в щелочку увидели, как спустилась мама и взяла такси до школы. Затем бросились назад в нашу квартиру, хихикая в лифте, словно ненормальные. Следует отметить, что обычно мы с Софи никогда не делали ничего плохого – то есть всегда слушались родителей, я имею в виду. Трудно объяснить почему. Тетя Айви сказала мне, что однажды, когда сидела с нами, мне было тогда пять, а Софи – три года, услышала, как мы деремся в ванной комнате, вошла туда и спросила, в чем дело. Видимо, мы ответили, что «понарошку ссоримся». Поэтому переход от всегда примерного поведения за столом до побега из дома был большим шагом. Но мы это так не восприняли. Это казалось нам приключением, которого мы всегда ждали от Китая, с того самого момента, как папа сказал нам, что мы уезжаем из Атланты.

Мы не знали, куда мама и папа убрали наши чемоданы, поэтому просто запихали одежду в свои рюкзаки. Я нашла Софи на кухне, где она набивала едой пластиковые пакеты.

– Что ты делаешь? – спросила я.

– Это в дорогу.

– В полете же кормят, дурочка.

Софи удивленно на меня посмотрела, но оставила банку «Принглз».

– На всякий случай, – пояснила она.

Мы пошли в комнату родителей, а там – в гардеробную, где, мы знали, папа хранил мелочь, шоколадные конфеты и несколько банкнот по пятьдесят юаней. Софи запихала все это в передний карман своего рюкзака.

– Мы забыли кредитную карту! – воскликнула я в дверях, втайне радуясь, что план сорвется.

Софи выхватила ее из заднего кармана джинсов.

– Ну, ты проныра, – сказала я, впечатленная и немного встревоженная, что она внезапно так наловчилась в воровстве. Вот вам и мудрая старшая сестра. Но я оправдывала себя тем, что помогаю Софи. Нам нужно отсюда выбраться. Шанхай хорош для мамы и папы, но не для нас. Спросил ли кто-нибудь, хотим ли мы в Китай? Нет. Они просто сообщили, что мы переезжаем. И конечно, тогда мы подумали, что это будет просто замечательно. Все дети относились к нам, как к знаменитостям, и я представляла Шанхай похожим на интерьер ресторана «Золотой дракон» в Мэдисоне – красные фонарики, большие аквариумы с рыбой, печенье с предсказаниями будущего. Я не рассчитывала на то, что мы здесь обнаружили, и чувствовала себя потерянной и вообще не самой собой. Я твердила себе, что побег станет взрослым поступком.

Что-то в этом роде я написала в записке, адресованной маме и папе, и прижала ее магнитиком к холодильнику. Затем мы спустились вниз, сели в такси и попросили водителя отвезти нас в аэропорт Хунцяо.

Все шло по плану, пока мы не подошли к стойке «Дельты». Пожилая белая женщина, похожая на тетю Бэт, посмотрела на нас с сомнением.

– Где ваши родители? – спросила она, когда я подала ей карту «Виза».

– Они разведены, – внезапно встряла Софи. – В последний раз мы видели нашу маму на Рождество пять лет назад. Папа сказал, чтобы мы приехали сюда и купили билеты по его кредитной карте. Он скоро здесь будет.

Я смотрела на Софи разинув рот. На служащую «Дельты» ее слова не произвели никакого впечатления.

– Вам придется подождать, пока не появится ваш папа, – сказала женщина.

– Хорошо, мэм, спасибо, – ответила я и взяла карту. Мы вышли из очереди.

– Она уже почти поверила, почему ты отступила? – резко спросила Софи.

Я не ответила и быстро пошла к выходу из аэропорта.

– Куда ты идешь? – закричала мне в спину Софи. – Ли! Я знаю, ты меня слышишь!

На улице, подойдя к краю тротуара, я остановила такси.

– Садись в машину, – велела я сестре.

Она покачала головой.

– Садись.

Она швырнула рюкзак на асфальт и скрестила руки.

– Отлично. Я полечу одна.

Она попыталась выхватить у меня кредитную карту. Это стало последней каплей. Я схватила Софи за руки и впихнула в такси. Я была крупнее и застала ее врасплох. Никогда раньше я не толкала сестру, если не считать игры в баскетбол и борьбы на заднем дворе.

Я назвала водителю по-китайски наш жилой комплекс. Софи пыталась выскочить из машины, но я держала ее за руку.

– Ой, больно, – взвыла она. – Отпусти!

Я не отпустила, а дотянулась через нее и заблокировала двери. Я была в бешенстве. Из-за того, что Софи так гладко солгала и втянула меня в это. Я грубо ее встряхнула, и она протестующе вскрикнула.

– Не могу поверить, что это твои слова, – сказала я. – «В последний раз мы видели нашу маму на Рождество пять лет назад». Что с тобой?

– Ты такая паинька, – огрызнулась Софи. – Я жалею, что рассказала тебе о своем плане. Надо было лететь одной.

– Да, правильно, – поддакнула я. – Твой план. Можно подумать, он вообще сработал бы.

Мы ехали по шоссе в город. Все, что я видела час назад по дороге в аэропорт – грязные улицы, чужие лица, китайские иероглифы, которые не могла прочесть, – думая: «Мне никогда больше не придется на это смотреть», лезло теперь в глаза, и я их закрыла. Не помню, чтобы я когда-нибудь чувствовала себя так погано. Я не хотела оставаться в Шанхае, но и лететь домой тоже не хотела. Вот что я осознала у билетной стойки. Я испытала облегчение, когда женщина отказалась принять карту. Я снова обнаружила, что уступаю Софи в храбрости.

Я думала, что Софи немного всплакнет, тогда я почувствовала бы себя лучше, но она замкнулась в каменном молчании, глядя в окно.

– У вашего брата красивые волосы, – сказал мне по-английски водитель такси, когда мы остановились у светофора на красный свет.

И я ответила:

– Да, у него красивые волосы.

Дома нас ждала мама. Увидев нас, она повесила трубку и бросилась к нам, плача и ругаясь, как никогда на моей памяти.

– О чем вы думали? – повторяла она.

Тогда Софи очень к месту начала всхлипывать. Она упала в мамины объятия и разрыдалась. Я неловко стояла рядом.

– Ведь я на тебя рассчитывала, Ли, – сказала мама.

И мне захотелось снова уйти из квартиры, навсегда.

Но вместо этого я подошла к дивану, где на коленях у мамы лежала Софи, и села по другую сторону. Положила голову ей на плечо и закрыла глаза.

– Я ненавижу Шанхай, – приговаривала Софи между всхлипами и икотой. Мама гладила ее по коротким кудряшкам.

– Через месяц мы полетим домой на все лето, милая, – сказала она. – Только подумай об этом. Все «Крогерсы», футбольный лагерь и столько времени с Аной, сколько ты захочешь.

Эти слова заставили Софи разрыдаться еще сильнее.

– Но это всего лишь поездка, – наконец проговорила она, когда ее дыхание стало ровным от изнеможения. – Это – не домой.

– Дом теперь здесь, – твердо произнесла мама, и что-то внутри у меня оборвалось. Я надеялась, что она скажет: «Мы подумаем о возвращении или о том, чтобы задержаться там по окончании лета». – Мы же не можем взять и бросить папу? – продолжила мама.

– Почему? – шмыгнула носом Софи.

Мама, похоже, секунду подумала над этим.

– Шанхай постепенно вам понравится, – наконец сказала она, не отвечая на вопрос. – Вот увидите. Обещаю. Это происходило со мной оба раза – в Англии и в Германии. – Она вздохнула. – Жаль, девочки, что вы не рассказали мне о своем состоянии вместо того, чтобы просто сбежать.

Никто из нас не ответил, но я крепче обняла маму.

Мама оказалась права: действительно стало лучше. По крайней мере Софи постепенно полюбила этот город. Она собрала компанию детей из нашего жилого дома, с которыми играла в прятки, только здесь это называлось «Облава». Я тоже с ними играла, без особой охоты; я чувствовала себя неполноценной, сидя одна в своей комнате. Но едва выходила на улицу, как сразу же начинала скучать по тихому покою письменного стола и по своим книгам. Мне противно было сидеть скорчившись в кустах, а когда я была водящей, то во время поиска людей на меня накатывало мучительное чувство одиночества. Софи, разумеется, обожала эту игру и ничего так не любила, как с дикими воплями напасть на меня из засады, расхохотаться в ответ на мой вскрик ужаса и умчаться прочь. Она даже придумала себе наряд для игры в «Облаву», максимально увеличивавший ее невидимость: вездесущая черная толстовка с капюшоном, черные леггинсы и черные кроссовки. Мы играли с Джулианой, шведской девочкой с пятнадцатого этажа, Нэн, дочерью сержанта морской пехоты с девятого этажа, и Джи Муном и Сок Джином, близнецами-корейцами с шестого этажа, которые всегда прятались вместе и их легко было найти.

За пределами нашего жилого комплекса, на улицах Шанхая, Софи по-прежнему бесилась, когда люди трогали ее волосы и называли мальчиком. Но она научилась отвечать им дерзостями по-китайски, что всегда производило на них впечатление. Тогда они разражались витиеватой речью, насколько блестящ ее китайский, из которой она мало что понимала.

А я наконец обрела настоящую подругу, или, во всяком случае, что-то близкое к этому. Моя интуиция в отношении Евгении оправдалась, и во время большой перемены мы стали ходить вместе. Она обладала таким же чувством юмора, и дни сделались не столь одинокими. Но ее отец был по-настоящему строг и не позволял ей никуда ходить в выходные или после школы.

У меня было странное чувство, что я делаюсь моложе, а не старше. Я знала, что мои друзья в Штатах больше уже не играют в прятки. Но в Шанхае не было кинотеатров, куда мы могли бы пойти, если не считать квартиры морского пехотинца, где изредка показывали американские фильмы. В моем классе были другие дети, проводившие вместе выходные, но я пару раз побыла в их компании и пришла в ужас. В первый раз мы целую субботу швыряли из такси яйцами в китайцев. Я села на среднее сиденье после того, как попала в женщину на велосипеде, перепачкав ее платье. Все поставили мне пять с плюсом, а я умирала со стыда. Я знала, что эти ребята (Джоан из Штатов, Зара из Новой Зеландии, Брэд из Австралии) ходят в выходные по барам и клубам – если ты был белым, вышибалы просто впускали тебя, – но для меня это звучало еще хуже «Облавы».

На самом деле, в противоположность маминому обещанию, чем дольше я жила в Шанхае, тем сильнее скучала по Штатам, может, еще и потому, что чувствовала: я потеряла Софи как соучастницу по преступлению теперь, когда она превратилась в такую энтузиастку этого города. Или она просто решила, что больше не может со мной об этом говорить. Я гадала, что случилось бы, сядь мы тогда в самолет. Представляла нас в полете – мы крепко держимся за руки, с волнением обнимаемся, приземлившись в Атланте. Шок в голосе Аны, когда мы звоним ей из аэропорта. Мы садимся в родительский «фольксваген», на потертые кожаные сиденья, еще на шоссе видим, как возвращается к нам Атланта. С каждым новым днем в Китае я чувствовала, что вынуждена надевать личину благополучия, сурового выживания – перед мамой и папой и даже перед Софи, точно так же, как ежедневно надевала свою одежду.

Это был первый год. На второй год, по возвращении с летних каникул, проведенных в Штатах, я обнаружила, что Шанхай стал мне больше нравиться. В основном я получала удовольствие от наших семейных мероприятий. Прогулок по городу в выходные. Воскресных бранчей в «Хилтоне», где ты мог сказать шефу, как приготовить твою пасту, и выбрать крохотные тарталетки с шоколадным муссом – на заднем плане играл струнный квартет. Или порой от личного, восхитительного чувства, когда я гуляла самостоятельно в наступавших сумерках. В сгущавшейся темноте никто не мог сказать, что я иностранка, и я имела возможность наблюдать за городом никем не замеченная. Увиденное мной было прекрасно: язык пламени под огромным котлом с выпуклым днищем; старики, сидящие на открытой веранде в пижамах. Однако моим любимым зрелищем по-прежнему были медленно двигающиеся люди, как те, которых я увидела среди танцевавших бальные танцы на четвертый день нашего пребывания в Шанхае. С тех пор я узнала, что эти движения называются тайцзы. Я была уверена, что если бы научилась двигаться, как они, то могла бы замедлить всё настолько, чтобы стало хорошо. Лица их были сосредоточенными и одновременно отсутствующими. Они были так поглощены своими упражнениями, что, похоже, не видели меня, сидевшую на парковой скамейке и наблюдавшую за ними, а я тоже хотела вот так же утратить свое самосознание.

Это был год моего тринадцатилетия, настоящий подростковый возраст. Тогда я этого не знала, но Шанхай тоже переживал переходный период с повсеместными уродливыми стройками, период безумного ускорения роста. С тех пор я иногда думала, что, наверное, ощущала своего рода сочувствие со стороны этого города, который, подобно мне, понятия не имел, каким образом скрывать быстрое развитие, настолько же смущенный появлением окраин и исчезновением рисовых полей, как я своей растущей грудью и пришедшей менструацией.

В тот год в гости к нам приехала из Индианы тетя Бэт. Она привезла нам с Софи шоколадно-арахисовых «пальчиков» и медовых хлопьев, кренделей с горчицей для мамы и лакричные конфеты для папы. До ее приезда мы волновались, как она справится с повышенным вниманием и общим ажиотажем по отношению к иностранцам: ведь росту в ней было шесть футов, а волосы она красила в рыжий цвет. Но тетя Бэт показывала пальцем и таращилась на шанхайцев не меньше, чем они показывали пальцами и таращились на нее. Она всегда хотела быть киноактрисой, сказала она нам, поэтому внимание ей нравилось.

– Я не знал, что ты хотела быть актрисой, – сказал папа. – Я всегда думал, что ты хотела стать библиотекарем.

Тетя Бэт громко хохотнула и сделала большой глоток вина. Поставив бокал, она почему-то подмигнула мне, и я заговорщицки подмигнула ей в ответ, хотя на самом деле не поняла, что означало это подмигивание. После этого тетя предстала передо мной в ином свете – более эффектной и таинственной, чем я изначально ее считала. В Индиане ее относительная молчаливость всегда казалась мне скучной, но теперь эта женщина интриговала меня и, что довольно странно, в Китае она держалась гораздо непринужденнее, чем когда-либо на моей памяти в Чаритоне.

От тети Бэт мы ожидали серьезного сочувствия нашей суровой жизни в Азии, но она, напротив, принялась рассуждать, как нам повезло, отмечая такие стороны нашей жизни здесь, как водитель, отдых на Пхукете в Таиланде и огромный плавательный бассейн в нашем жилом доме. Мама предложила тете подать заявление на работу в Американской школе, но та ответила, что кто-то же должен жить рядом с бабушкой и дедушкой, и после этого за обеденным столом наступила тишина, пока папа не вмешался и не принялся говорить, почему, по его мнению, Буш победит Клинтона.

Мне было по-настоящему грустно, когда мы отвезли тетю Бэт в аэропорт; это походило на отлет из Штатов в конце лета. В присутствии тети Бэт Шанхай казался более нормальным: я не чувствовала себя неуклюже высокой, все мы гораздо больше смеялись, и Америка представлялась близкой и реальной, а не сном, от которого мы только что очнулись. Я восхищалась поведением тети Бэт в Китае. Она не пыталась подстроиться или быть китаянкой: клала сахар в свой жасминовый чай и, когда мы запротестовали, сказала, что ей так нравится. Тем не менее она не относилась к тем туристам, которые вызывали раздражение, прося вилку и нож, и ели только рис: она единственная из нас попробовала куриные лапки и назвала их прелестными, это слово мне пришлось посмотреть в словаре, когда мы вернулись домой.

Какое-то время я пробовала вести себя как тетя Бэт, приняв ее небрежную, слегка несдержанную манеру смеяться и привычку поднимать брови в комичном недоумении вместо того, чтобы огорчиться. Но Софи высмеяла меня за копирование тетки, и это правильно – это была не настоящая я. Роскошь непринужденных манер и молниеносной юмористической реакции тети Бэт являлась частью роли туриста, когда для тебя нет ничего важного, а также привилегией взрослого человека. Ни один из этих трюков не помогает, если ты в седьмом классе и участвуешь в весеннем танцевальном конкурсе, и на тебе черное трико, а мальчишки оценивают девчоночьи фигуры. Я получила шесть, что было лучше, чем у Клары Парк (4), но хуже, чем у Евгении (8). В те моменты, когда мне начинало казаться, что я тону, я представляла себя на веранде дома Ба Ады в горах Северной Каролины. Я вспоминала воздух, пахнувший сосновой хвоей, и как я пила горячий шоколад, щедро сдобренный взбитыми сливками, и сидела на теплых перилах веранды, вытянув ноги и зная, что мне не нужно сутулиться и втягивать живот.

 

Поездка домой

Смоки-Маунтинс, штат Северная Каролина, 1992–1994 годы

Каждый год в середине июня живущие в Шанхае женщины-иностранки и дети покидают Китай, словно это быстро тонущий «Титаник». Они набивают чемоданы подарками для родни и друзей дома: веерами за пятьдесят центов с местного рынка, от которых их одежда пропитывается восхитительным сильным запахом сандалового дерева, ярко раскрашенными наборами палочек для еды для родственников, пользующихся только ножами и вилками, и календарями с «Лучшими туристическими видами Китая, вызывающими благоговейное восхищение».

Глядя на эти семьи, на этих матерей, превращающихся на лето в одиночек, регистрирующихся в аэропорту, размахивающих паспортами и посадочными талонами на рейсы до Испании, Бразилии, Франции, Канады, США и Германии, можно подумать, что они уезжают навсегда, судя по размерам и количеству их багажа. «Но, разумеется, нам нужны все эти чемоданы!» – скажут вам потрясенные таким невежеством матери. Как еще разместить все необходимое, чтобы выжить еще один год в Китае? Зубная паста «Колгейт» (их дети отказываются пользоваться китайской пастой), джинсы и платья для мамы (западные женщины могут засунуть в одежду китаянок только большой палец ноги), обувь для их детей-подростков (уже переросших местные размеры) и коробки с сухими завтраками, которые, как всем известно, будут съедены в первую же неделю по возвращении в Шанхай, но жизненно необходимы для поддержания иллюзии: все, что нужно привезти из дома, можно засунуть в угол чемодана, даже если это вынудит тебя встать на упомянутый чемодан, пока твои дети его застегивают.

Для Элиз, Софи и Ли (подобно большинству мужчин-экспатов Крис остается в Шанхае, работая большую часть лета) поездка домой кажется попыткой посмотреть два фильма с помощью одного видеомагнитофона. В самом начале первого фильма ты вынимаешь кассету и ставишь вторую, смотришь его некоторое время, а затем возвращаешься к первому, к той сцене, на которой остановил. Преимущество такой системы в возможности смотреть два фильма почти одновременно. Отрицательная сторона – отрывочность просмотра, не говоря уж о том, насколько раздражает неоднократное вставание с дивана.

Китай и Америка – два таких совершенно отдельных фильма. Когда женщины Кригстейнов каждое лето летят в Штаты, они снова становятся собой – американками, взаимодействуют с другими американцами на американском фоне. Большую часть лета они проводят в домике в горах в Северной Каролине, который Ада купила после смерти Чарлза, в двух часах езды на автомобиле от аэропорта Атланты. Но когда осенью возвращаешься в Шанхай, Северная Каролина словно вовсе не существовала. Как может Ли объяснить Евгении в Американской школе, что такое – просто уютно свернуться под бабушкиным пледом, пить горячий шоколад на веранде домика, слышать колокольный звон городской церкви в долине и знать: впереди у тебя целый день чтения и нет ничего напоминающего, будто ты здесь чужая – ни тротуаров, заполненных двенадцатью миллионами жителей, ни хихиканья шанхайских школьников, которые таращатся и показывают на тебя пальцами, ни меню с не поддающимися расшифровке блюдами?

С другой стороны, как объяснишь (теткам, старым школьным друзьям, бывшим соседям, своим братьям) в Штатах, что значит жить в Шанхае? «Господи, помилуй», – неоднократно слышит Элиз. Затем, словно переживания слушательницы слишком невыносимы, чтобы выразить их в словах, она кладет ладонь на руку Элиз (в знак солидарности?), закрывает глаза, вероятно воображая себе ужасы жизни в Китае, и быстро качает головой, словно пытаясь очнуться от ночного кошмара. Конечно, Элиз, Ли и Софи всегда могут достать шанхайские фотоальбомы, которые привезли с собой, но обнаруживают, что вообще-то не хотят смотреть на себя там, предпочитая попасть в ритм американской жизни и забыть, что есть другой способ существования.

Лучше всего это получается в горном домике Ады. В Атланте они спят на диванах-кроватях у друзей, потому что в городе у них больше нет дома. Ночуя у своей подруги Рины, Ли изображает интерес к последним сплетням о ребятах, которых не видела два года. В футбольном лагере Софи объявляют лучшей по скорости, и она вдруг понимает, что от взглядов других обитателей лагеря ей так же не по себе, как от пристального внимания, которое она игнорирует на улицах Шанхая.

Этот дискомфорт исчезает в горах, где телевизор не обвиняет их в том, что они пропустили серии за последние девять месяцев, а Ба Ада, такая же мягкая и уютная, как помнят Софи и Ли, печет для них тот же ежевичный пирог, который печет всегда. Для Элиз предсказуемые пассивно-агрессивные замечания матери и слегка завуалированное неодобрение, что она оставляет Криса «самого заботиться о себе» в Китае, как выражается Ада, намеки, мол, столь длительные периоды жизни порознь – нездорово, особенно для мужчин, не досаждают Элиз, как досаждали раньше. Наоборот, колкости матери кажутся успокаивающе привычными.

Их встреча в Северной Каролине – тоже часть сделки: Элиз не имеет желания проводить все недели подряд в Видалии. Если мать хочет ее увидеть, она может приехать к ней в горы, на нейтральную территорию. К большому облегчению Элиз и легкой настороженности, Софи и Ли, кажется, наслаждаются отношениями с бабушкой, напоминающими те, что были у Элиз с Адой, пока все так не испортилось. Но поскольку Папс умер, Элиз не от чего защищать девочек, не нужно больше испытывать лояльность Ады. Она воспринимает доброту своей матери к девочкам как затянувшуюся просьбу о прощении; такую, которую уставшая после стольких лет Элиз не в силах отвергнуть. Присутствие там девочек смягчает атмосферу: они помогают ей не погружаться в плохие воспоминания, словно спасательные круги, которые, по ее настоянию, девочки надевали, плавая в пруду, еще долго после того, как научились плавать. Когда Софи и Ли уходят из дома, чтобы строить во дворе крепости, или собирают у пруда ежевику, температура в комнате явственно падает, тон Элиз при обращении к Аде становится резче, и она всегда с облегчением слышит, как хлопнула дверь, видит прибежавшую Софи с их сыплющимся, сочным щедрым подарком, видит, как напряжение покидает лицо Ады, когда она принимает из липких рук внучки ягоды и моет их в раковине.

Иногда приезжает из Видалии Айви, а из Литтл-Рока – Додж и Грейсон с женами, и устраиваются долгие трапезы с тыквенно-сырной запеканкой, зубаткой, кукурузным хлебом, свежими помидорами с майонезом; Додж пародирует всех знакомых по Видалии, мальчики-близнецы Грейсона сидят за детским столом вместе с Софи и Ли, все переживают, сколько выпьет Айви, чтобы не переживать из-за того, сколько выпьют они сами.

За два с половиной года жизни в Шанхае женщины Кригстейн доводят искусство поездки домой до совершенства. В особенности Элиз вырабатывает искусную стратегию общения: не пытаться навестить слишком многих, не ездить в Индиану без Криса, убедиться, что у тебя будет неделя для себя – в Атланте, в Нью-Йорке, где угодно – без девочек, не ждать, будто телефонные разговоры с Крисом станут моментами воссоединения. (Разница во времени, странное эхо, часто примешивающееся к разговору, и два отдельных окружения у каждого из них действуют сообща, так что, повесив трубку, Элиз чувствует себя еще более одинокой, чем раньше, хотя голос Криса и дает ей понять – ему одиноко, он терпеть не может оставаться на лето один и скучает по ним и США.)

Поездка домой, несмотря на все ее замечательное дружеское общение, всегда сбивает с толку. Какой из фильмов настоящий – тот, действие которого разворачивается в США, или тот, действие которого разворачивается в Китае? В американском фильме Ли высокая, но не чересчур, светлые локоны Софи вызывают улыбки, а не вопли, и никто за исключением гинеколога не спрашивает у Элиз, сколько ей лет и сколько она весит. В американском фильме, в их третий приезд в Штаты, Ли целуется с Лейном, старшим братом лучшей подруги Софи, и проводит лето с учащенным пульсом, краснея и заикаясь, ускользая в лес на свидания, не подозревая, что Софи и Ана подглядывают из-за кустов рододендрона – тогда как в китайском фильме Ли ни разу не приглашают на школьных танцах. В американском фильме старые школьные подруги Ли получают водительские права, а Ли даже не садится за руль. В китайском фильме Ли может пересечь Шанхай в одиночестве, торговаться по-китайски, покупая апельсины, и описать явные культурные сложности, которые испытывает ее подруга в зависимости от того, бразильская ли она католичка или корейская протестантка. Единственное общее для двух фильмов – Ли, Софи и Элиз и в меньшей степени Крис.

Когда они только переехали в Китай, Крис заверил их, что Шанхай – это всего на два с половиной года, а затем они вернутся в Штаты. Больше никаких поездок домой, просто домой.

Затем Крису делают предложение, от которого он не может отказаться, – перевод в Сингапур.

Согласие девочек на переезд в Сингапур покупают обещанием завести собаку. Элиз подкупить не так-то легко. По какой-то причине, которую Элиз не может сформулировать даже для себя, она категорически не хочет покидать Китай, несмотря на загрязнение воздуха и яблоки, которые приходится чистить, и переживания из-за веса, вызванные окружением из тоненьких китаянок.

Как нигде прежде, если не считать, пожалуй, Лондона, Элиз чувствует себя очарованной Шанхаем. Этот город словно эффектный бойфренд, который плохо с тобой обращается, но всегда оставляет желающей большего, а когда хочет быть милым, ты просто таешь. На самом деле у Элиз никогда не было такого бойфренда, но она всегда о нем мечтала. А может, ей просто надоело говорить Крису «да». «Конечно, дорогой, почему бы и нет?» – как жеманная домохозяйка из комедийного телесериала пятидесятых. Как Ада.

Крис потрясен сопротивлением Элиз переезду. Он просит и умоляет, обращает ее внимание на то, что дома больше нет работы. Элиз спокойно объясняет, что не хочет ехать «домой», она хочет остаться в Китае.

– Я не хочу ехать, – говорит она Крису по-китайски (уже в течение двух лет она берет уроки этого языка), что нисколько его не забавляет.

– Давай спросим у девочек, что они думают? – пожимает плечами Крис, вежливый дипломат. (Вот почему он столь успешно ведет деловые переговоры и даже превосходит своих китайских коллег в их же собственной игре.) Уверенная в победе Элиз даже не задумывается, что Крис никогда прежде не предлагал столь демократической процедуры. В последующие годы, при каждом воспоминании об этом «референдуме» Элиз будет сожалеть, что согласилась на него. Она не сталкивается с подобным сговором с девятого класса, когда девочки из десятого распустили слух, будто она участвовала в выступлении университетской группы поддержки как первокурсница, поскольку позволила футбольному тренеру поцеловать ее. Это больно ранит еще и потому, что, как полагала Элиз, она знает своих дочерей гораздо лучше Криса. «Софи и Ли ни в коем случает не отдадут предпочтение новой азиатской стране по сравнению с жизнью в Шанхае», – думала она. Но недооценила их желание получить щенка, американские фильмы и нормальные чизбургеры, которые свободно можно купить в Сингапуре. Элиз забаллотировали тремя голосами против одного.

В течение двух месяцев до переезда в Сингапур Элиз передвигается как во сне, отправляется после работы на длительные прогулки, не приходит домой на ужин. Крис пораньше уходит с работы, водит девочек в рестораны, и часто они втроем заговорщицки хихикают на диване, когда Элиз возвращается, и это отнюдь не помогает ей справиться с чувством, что она изгой внутри собственной семьи.

Затем, в начале августа, наступает день отъезда из Шанхая. Элиз, как Мехтильда, плачет на протяжении всего путешествия. Софи и Ли больше не хихикают, обнимая ее с двух сторон, а Крис обеспечивает непрерывным потоком белого вина и антидепрессантов. Элиз не спрашивает, как он раздобыл эти таблетки. Она с благодарностью их глотает и отводит взгляд от иллюминатора, когда самолет взлетает, и снова закрывает глаза во время посадки в аэропорту Чанги.

 

Жара

Сингапур, ноябрь 1995 года

Снова в кабинете терапевта, месяц спустя, в самом конце пятидесятиминутного сеанса. Семья сидит на тех же местах, что и в прошлый раз. В воздухе заметна напряженность. Только Софи кажется невозмутимой.

Элиз: Я знала это, у меня с самого начала было плохое предчувствие в отношении этого переезда…

Врач: Но наверняка вы осознаёте, Элиз, что причина смерти Софи, порок сердца, была хроническим заболеванием, врожденным. К Сингапуру она не имела никакого отношения…

Элиз: Жара!

Крис: Врачи снова и снова говорили нам, что это никак не связано с температурой в тот день…

Элиз: Само собой, они нам это говорили. Со своими сингапурскими улыбочками, нервно хихикая, в точности так, как они смеются над печальными сценами в кино. Помню, я смотрела «Филадельфию» в Сингапуре – аудитория взорвалась смехом, когда Том Хэнкс умер…

Крис: Элиз. Ты сама не знаешь, что говоришь.

Элиз: Нам надо было остаться в Шанхае.

Врач: Крис?

Крис: Это неразумно. Это жестоко. Она винит в этом меня, понимаете? Не вслух, но кто виноват в том, что мы переехали? Я. А следовательно… делайте вывод сами.

Софи: Я неизбежно должна была умереть.

Ли: Она неизбежно должна была умереть.

Элиз: Откуда ты знаешь?

Софи: Я не знала, пока не настал тот день. Я странно себя почувствовала, когда проснулась. Я подумала: «Спорим, сегодня у меня придут месячные». (Печально смеется.) Но это оказалось кое-что посерьезней.

Ли: Я не знаю… не знаю. Я была с ней целый день, я ничего не ощутила. Жаль, что она не смогла дать мне какой-то знак, как-то сообщить…

Софи: Я растерялась. Я думала, не спросить ли у тебя, как пользоваться тампоном, но не смогла заговорить об этом. И у меня даже и крови-то не было. (Мягче.) Мы никогда этого не обсуждали.

Врач: Ли, как ты думаешь, что сказала бы тебе Софи в тот день? Или, погоди, я беру этот вопрос назад. Что она сказала бы тебе теперь? Представь, что она сидит на этом стуле.

(Указывает на стул, где действительно сидит Софи.)

Софи обращается к Ли на секретном детском языке: «Оверяй-дай воей-сай мерти-сай».

Ли отводит глаза, затем поворачивается к стулу, сосредоточивается, слушая. Медленно произносит: «Доверяй своей смерти».

Софи: Правильно! Да! Ты поняла, Ли!

(Бросается к Ли, чтобы хлопнуть ладонью по ее ладони, когда же Ли не реагирует, Софи вспоминает правила, ссутулившись возвращается на свой стул.)

Элиз: Что? Доверяй своей… это не похоже на Софи. Это звучит немного пугающе, милая. Что ты хочешь этим сказать?

Ли (глядя на стул): «Доверяй своей смерти», да, правильно. Кто ты теперь, какой-то дух, пришедший из мира мертвых? Спорим, это фраза из «Звездных войн».

Софи исчезает.

Ли (чувствуя прощание Софи, резко вздыхает): Софи!

Врач явно нервничает – его ролевое упражнение толкнуло Ли туда, куда он хотел.

Элиз (про себя): Доверяй своей смерти.

Крис: Видишь? Это случилось не из-за нашего переезда в Сингапур. Это случилось не из-за жары. Ли только что так сказала.

Элиз: Господи, Крис, она не об этом говорила! Ты всё так буквально воспринимаешь.

Ли (обращаясь к пустому стулу Софи): Видишь? Вот они начинают, а ты ушла. К черту. Я тоже ухожу. (Ли влезает на стул, раскидывает руки, как будто стоит на краю высокого здания, обдумывая роковой прыжок.)

Врач: Ли, займи, пожалуйста, свое место.

Ли повинуется со свойственным подростку возмущением. Крис и Элиз продолжают на заднем плане перебранку.

Врач: Друзья, боюсь, мы приближаемся к концу сеанса. Крис? Элиз? (Откашливается.) Крис! Элиз! Пора закругляться.

Молчание. Элиз подходит к сидящей на стуле Ли, обнимает ее. Ли вздрагивает. Крис подходит и обнимает жену за талию.

Крис: Пойдемте.

Врач: Ли, могу я переговорить с тобой наедине?

Крис и Элиз уходят.

Голоса всех четырех Кригстейнов, включая Софи, из-за сцены: Gute Nacht, Оясуми насай, Buenos Noches, Bon Nuit, Вань ань, Аньёнъ, Покойнойсай очинай!

(Ли явно слышит эти голоса, которые не слышит врач. Это «спокойной ночи» на семи языках – включая секретный детский – слова, которые Кригстейны всегда, до смерти Софи, говорили друг другу после вечерних молитв.)

Врач: Ли, ты делаешь успехи, поверь мне. Но я немного озабочен тем, как закончился сеанс. Как ты себя чувствуешь?

Ли кивает, не отвечая, натягивает толстовку, как во сне, медленно идет к двери, останавливается.

Ли: Почему вы попросили меня слушать ее, если хотели, чтобы я больше ее не видела?

Врач: Это гипотетически, Ли. Я попросил тебя представить, что она сказала бы.

Ли: Вы когда-нибудь теряли сестру?

Врач: Не думаю, что с моей стороны уместно входить в подробности моей личной…

Ли: Нет, вы не теряли. Поэтому не пытайтесь убить мою во второй раз.

 

Безопасность

Сингапур, 1994 год

По сравнению с сингапурскими проливными дождями грозы, которые Ли и Софи любили в Атланте, кажутся легким дождичком. В Сингапуре они приходят ниоткуда, тучи собираются внезапно, неожиданно, с яростью личности, страдающей пограничным расстройством. При ярко-голубом небе снаружи и палящем, неослабевающем солнце комната резко погружается в глубокую тень, и ливень обрушивается с бесповоротностью театрального занавеса; сердитая барабанная дробь дождя отвлекает Ли от урока китайского языка и, если сверкают молнии, быстро кладет конец футбольной тренировке Софи.

Грозы Шанхая превращались в унылые, затягивавшиеся на целый день явления природы с моросящим дождем, изредка набиравшие достаточно движущей силы для настоящего ливня, и тогда по улицам свободно плыл мусор. Миллионы велосипедистов этого города расцвечивались накидками всех цветов радуги, а грязь строек превращалась в слякоть. Даже самые яркие из ясных дней шанхайской осени были подернуты тонкой пеленой дымки, как предательски налитые кровью глаза алкоголика. Во всем городе природа была подавлена и взбита в неузнаваемую массу. Река Сучжоу текла по черным и вонючим кварталам. Листья платанов во Французской концессии были серыми от пыли.

Сингапур, по контрасту, зеленый везде куда ни глянут Кригстейны, даже в центре города. С пешеходных мостов свисает пурпурная бугенвиллея, тротуары пахнут возвышающимися над тобой лимонными деревьями и гарденией, а обширный участок, на котором стоит их колониальная вилла, щеголяет папайей, манго и джекфрутом.

Грязный воздух Шанхая застревал в горле, вызывая постоянные простуды. В Сингапуре воздух теплый и влажный, богатый кислородом благодаря зеленым насаждениям острова. Им снова и снова говорят, что Сингапур самый безопасный город в мире, – агент по недвижимости, когда они смотрят квартиры, прежде чем остановить свой выбор на вилле, школьный консультант во время записи в Американскую школу и коллега Криса, который приглашает их всех на ужин в ресторан и приходит с двумя дочерьми – ровесницами Софи и Ли.

Но черные ошейниковые кобры также характерны для Сингапура, который менее двухсот лет назад был островом, покрытым девственными дождевыми лесами. По ночам в спальнях своей колониальной виллы Кригстейны слышат крики, скрипы остатков джунглей, спорящих сами с собой. Днем звуки исчезают, разве что в кухне щелкает геккон и ворчит за окном гром.

Перебравшись в Сингапур, члены семьи быстро, как сомнамбулы, подстраиваются под ритм жизни экспатов из Америки, надевая сине-белую форму Американской школы, играя в футбол, баскетбол и софтбол за «Американских орлов», плавая в бассейне Американского клуба, температура воды которого равна температуре тела. Только Элиз по-прежнему держится настороже, смущаемая блестящей внешностью этого города. Английский является национальным языком, но Элиз труднее различить скрытые значения в вежливой сингапурской речи, чем в ломаном английском шанхайцев. Через месяц после переезда Элиз начинает преподавать в Американской школе естественные науки, радуясь возможности забыться над периодической системой химических элементов или объясняя шестиклассникам круговорот воды в природе. Это единственное время дня, когда дурные предчувствия отступают.

В Сингапуре Софи безмерно рада – здесь никто не пытается потрогать ее волосы, а для Ли большое облегчение, что мальчики в школе в основном выше ее. Выполняя свое обещание, Крис быстро покупает девочкам золотистого щенка лабрадора, которого импортируют из Австралии, и тот по утрам ковыляет с Софи и Ли по маленькой полоске тротуара. Элиз непонятно почему называет собаку Робокопом. Остальные, видя, что Элиз хоть что-то воспринимает с энтузиазмом, испытывают такое облегчение, что не оспаривают имя для собаки, данное в честь киборга.

Все они претерпевают маленькие, едва заметные изменения. Их белая кожа загорает и становится темнее. Софи отходит от облика девчонки-сорванца, красит ногти на ногах и болтается с новыми подружками у бассейна в Американском клубе. Во рту у них палит огнем, когда они потеют над мисками с рыбьей головой в соусе карри. Теперь их немного мучает совесть: у них появляется прислуга с проживанием – умная, красивая филиппинка по имени Майла, которая гладит их белье, готовит еду и моет за ними посуду. Но все остальные экспаты вокруг них делают то же самое, поэтому они молча велят друг другу расслабиться. Расслабиться.

После хаоса Шанхая Сингапур кажется спокойным местом, и они меньше надеются друг на друга, чем в Китае. Им внушили чувство безопасности, несмотря на периодические сообщения в новостях о питоне, притаившемся в плавательном бассейне и похожем на шланг.

 

22 августа 1995 года

Сингапур

В день смерти Софи небо было идеально чистым. Ни облачка, ни ветерка. Просто жаркий день конца августа.

 

Софи и Ли

Сингапур, 1995 год

До переезда в Сингапур, до переезда в Шанхай, до переезда в Мэдисон, еще в Атланте, Ли и Софи играли в квадрат на веранде и в баскетбол – у гаража за домом. Во дворе они дергали с корнем перловник – луковую траву, – крошили его в подогретую в микроволновке воду и пытались продавать луковый суп прохожим. Они придумывали игры с призрачными бегунами и неограниченным набором очков и учили правилам свою няню. Когда соседские дети решили поставить пьесу, роль принцессы получила Софи, потому что у нее были светлые локоны. Ли прошла на роль великана.

Когда Ли скучает по Софи теперь, она старается не думать о подобных вещах, например, о том, что ужасно хотела такие же локоны, как у сестры. Ли старается вспоминать что-нибудь безопасное, скажем, летние ночи в Атланте, ночи, когда она лежала без сна, а Софи спала на соседней односпальной кровати. И хотя с тех пор, как они покинули Атланту, прошло пять лет, Ли все еще видит свое стеганое одеяло в цветочек, комом лежащее в ногах; все еще видит девятичасовые тени, крадущиеся по лиловой улице за окном. Но лицо Софи на подушке она не видит. Только воспоминание о шуме остается нетронутым: гудение старого вентилятора на чердаке, разносящееся по всему дому. Летняя жара пытается усмирить гудение, и оно не дает Ли спать.

Через неделю после похорон Софи в Индиане Ли садится в самолет, чтобы преодолеть первую часть пути до Сингапура. Стюардесса ведет ее к месту у прохода. Через несколько минут та же женщина появляется с одеялом, тапочками, набором, в который входят зубная паста, зубная щетка, жидкость для полоскания рта. Через два сиденья Крис и Элиз принимают свои наборы от другой стюардессы и уже снимают полиэтиленовую обертку с тапочек. Ли молча берет туалетные принадлежности, засовывает их под сиденье перед собой.

Самолет взлетает. Стремительный толчок в желудке Ли напоминает ей о происходящем, о том, что случилось. Самолет набирает высоту, и она наблюдает за неотвратимо накренившимся проходом. Ли включает свой плейер, находит песни, которые слушала со времени смерти Софи. Закрывает глаза, чтобы отвлечься от тошнотворного наклона самолета.

Позднее стюардесса с улыбкой, медленно толкает по проходу тележку. Ли ковыряет курицу. В передней части салона начинают показывать фильм. Ли, намазывающая маслом булочку, поднимает глаза. Внезапно самолет наполняется джунглями, густо напоенными зеленым светом. Это напоминает Ли Ботанический сад в Сингапуре, «Индиану Джонса и храм судьбы» и то, как они с Софи смотрели кино по кабельному каналу этим летом у Ба Ады. Кудрявая. С остекленевшим взглядом.

Кудрявая. Ли ставит поднос с едой на сиденье рядом, отстегивает привязной ремень. Спотыкаясь, идет в туалет по самолету, попавшему в легкую турбулентность, садится на унитаз и плачет, пока ей не приходит мысль, что дожидающийся очереди немец может ее услышать. Она кусает кулаки, чтобы удержаться от крика. Долго смотрит в зеркало, потом пускает на руки горячую воду. Когда она возвращается на место, джунгли на экране сменились дорогим номером в отеле. Ли засыпает среди тяжелых бежевых штор, в свете второй половины дня.

Через три часа Ли просыпается и держится за прореху в воспоминаниях. На экране теперь показана простая карта с маленьким белым самолетом, ползущим пиксель за пикселем по фальшивому голубому небу. Ли вздрагивает, вот так видя самолет. Это ужасно – следить за недвижущимся самолетом.

Рядом с ней звучит фырканье, словно лают собаки. Через проход мужчина в наушниках громко, отрывисто – секунды по три – смеется. Ли смотрит на мать. Голубой свет от экрана мягко ложится на ее щеку – так покоится солнце на теплом кирпиче. Отец Ли сидит спиной к ней, и она видит, как эта спина вздрагивает, словно у ребенка, катающегося на велосипеде у «Кей-марта». В день смерти Софи Крис упал на Ли, семифутовый человеческий небоскреб, снесенный одним ударом. Она изогнулась под его весом, будто пыталась подпереть осыпающуюся скалу.

Проходят пять часов. Ли читает предложенный в самолете журнал. Чем занять сутки в Сиэтле, как избежать обезвоживания в полете. Она страшится возвращения их семьи в Сингапур. Она помнит, как другие американцы высаживались из машин у дома 59 по Кэрнхилл-роуд на следующий день после смерти Софи. Запах их лилий будто водой наполнил легкие Ли. Она пытается заснуть и словно бы слышит щелканье геккона в багажных отсеках над головой.

Когда за грязными иллюминаторами самолета брезжит рассвет, по внутренней связи объявляют, что до Токио час пути. Завтрак приносит та же стюардесса, которая дала Ли одеяло. Ли заказывает хлопья, как и ее отец, а мать просит омлет. Получив еду, они слабо улыбаются друг другу и сдирают целлофановую обертку со столовых приборов. Ее мать поднимает маленький кремовый пакетик.

– Помнишь, как Софи всегда пила из него? – смеется она, поднося закупоренный пакетик к губам.

Ли отворачивается, крепко сжимая в руке вилку. Слева от себя она видит усеянное облачками кобальтовое небо, которое подергивается дымкой, когда они садятся.

Их остановка в Токио длится два часа. Ли оставляет родителей у выхода на посадку и идет по длинному, пустынному переходу. Она наблюдает за старой китаянкой в синем ципао, которая ждет в очереди вместе с мужем, крепко сжимая его дрожащую руку. У контроля безопасности Ли встречает пятерых полицейских в форме. Две худощавые женщины с бледными, незапоминающимися лицами. Трое мужчин стоят прямо, не улыбаются; они молча машут Ли, чтобы проходила. Над головой пульсирует лампа дневного света, и Ли ступает на траволатор, движется на звук двуязычных объявлений о рейсах, идет к терминалу «Юнайтед эйрлайнз».

Она помнит полночный сеульский аэропорт, где они с Софи устраивали забеги на пустых траволаторах, когда в громадном переходе не было никого, кроме их родителей, а освещение было приглушенным, оранжево-желтым, экономичным. На траволаторе в Токио Ли идет все быстрее, быстрее и быстрее, и вот уже почти бежит, не состязаясь ни с кем, ни с одним человеком, ни с сестрой, ни с чем. Она замедляет шаги, поймав взгляды французской пары, ведущей за собой только научившегося ходить малыша.

У выхода 73 Ли наблюдает за расставанием семьи японцев. Дочь улетает в Сан-Франциско. Отец стоит рядом, глядя на свои часы. Мать и дочь в объятиях друг у друга: девочка-подросток плачет, мать ее обнимает. Маленький мальчик тихо играет в PSP у ног отца. Другие пассажиры проскакивают мимо этой семьи, размахивая билетами и паспортами, заканчивая разговоры по сотовым телефонам.

Ли с трудом садится в самолет, чтобы преодолеть последний отрезок их пути до Сингапура. Она останавливается и касается его поверхности, отшатываясь при воспоминании о традиции, которую установила Софи четыре лета назад, когда их семья впервые летела из Сингапура домой.

«Дотронься до самолета на удачу!» – сказала Софи, похлопывая белый металл, как будто делала это уже в сотый раз. Машинально, абсолютно уверенно: именно это в Софи всегда вызывало у Ли наибольшую зависть, именно это она так сильно хотела обрести.

Теперь мать Ли, дожидаясь у нее за спиной, похлопывает Ли по плечу и касается самолета.

– Дотронься на удачу! – говорит она. Ли слышит вымученный смех отца и делает широкий шаг вперед, чтобы освободиться от материнской руки. Она чувствует, как эта рука осуждающе опускается. Ли входит в самолет, протягивает посадочный талон ближайшей улыбающейся стюардессе.

За двадцать минут до приземления в Сингапуре, когда заканчивается фильм, Ли закрывает глаза и снова видит Софи, распростертую на земле, под деревьями плюмерии.

Последняя неделя августа, первая футбольная тренировка сезона. Ли и Софи вместе со всей командой средней школы находятся на футбольном поле в Сингапуре, середина дня. Солнце нещадно палит головы девочек, их собранные в хвосты волосы. В воздухе густо пахнет свежескошенной травой и навозом. Девочки собираются в круг, а затем разбиваются на пары для разминки. Ли и Софи убегают в конец поля и начинают пасовать друг другу футбольный мяч, принесенный из дома. Софи быстро подает мяч Ли ударами внутренней стороны стопы. Ли отбивает его обратно, смотрит, как он уходит в сторону, видит, что Ли бежит за ним, совершая плавный разворот в обратном направлении.

Тренер свистит, и девочки снова собираются вокруг него в центре поля. Они дразнят друг дружку, сплетничают, пьют воду из пластиковых бутылок. Софи стоит немного в стороне от остальных, нетерпеливо постукивая ногой по мячу. Тренер показывает на конусы, установленные вокруг поля, назначает четыре круга.

– Один свисток – трусцой, два – бегом! – кричит он, когда девочки срываются с места.

Ли бежит, догоняя Терезу. Софи отстает, чтобы присоединиться к Анг-ми, подружке ее возраста. Затем два длинных свистка. С другого конца поля доносится слабый крик тренера.

– Бегом!

Ли обходит Терезу, Хитер, Анг-ми, Джун. Она приближается к первому углу поля одна, затем бежит мимо ворот, смотрит на мелькнувшего за оранжевой сеткой тренера. Она немного удлиняет шаг, наслаждаясь тянущим ощущением в икрах. Приближаясь ко вторым воротам, Ли видит девочек и тренера, стоящих кружком под плюмериями у боковой линии поля. Затем Ли видит, что остальные девочки позади нее сходят с круга, бегут к боковой линии. Ли следует за ними осторожной рысцой. Под деревьями лежит на траве девочка, хватая ртом воздух. Ее знакомое лицо до неузнаваемости искажено судорогами.

– Перенесите Софи в тень. Не волнуйся, Ли, это солнечный удар, она просто…

Светлые волосы, распластавшиеся на густой траве. Дергающееся лицо Софи.

– Отойдите. Успокойся, Ли, нам нужно…

Софи.

– С ней все будет хорошо, Ли, не волнуйся.

Под ветками. Софи.

– Отойдите, девочки, не мешайте притоку воздуха.

Под спутанными ветками плюмериевого неба. Среди шепота девочек, завывания сирены «скорой помощи». Затем из пылающего дня – в ледяной больничный металл. Софи.

Мать Ли.

– Милая, подойди сюда на секунду.

Ли знает, что это ошибка. Это она должна была умереть. Ли, с ее осложняющей жизнь нерешительностью, медленно соображающая, с неуверенной улыбкой. Она всегда была ближе к смерти, чем Софи, не боявшаяся ни других людей, ни жизни в отличие от Ли. Хуже всего: перед смертью Софи сестра надоела Ли. Ее совершенство, ее гибкое тело, ее легкость. Ли хотела, чтобы ее не стало, а затем так и вышло.

Когда Софи осела на траву на футбольном поле, большая часть Ли тоже легла рядом с ней. Она всегда была хорошей старшей сестрой. Софи умерла, и Ли последовала за ней, предполагая, что маячившая перед ней темная тень была Софи. Они всегда путешествовали по чужим местам вместе, надеясь друг на друга в продвижении по переулкам Шанхая, по вздымающимся волнам прибоя на Пхукете, среди сплетения лиан в Сингапуре. То же самое и в отношении смерти.

Молчаливая фигура перед Ли похожа сейчас на Софи, но она никогда не говорит. Движения ее гладкие, методичные. Там, где Софи бежала, эта фигура скользит. Где Софи смеялась – поджимает губы, принимая высокомерный, отрешенный вид. Ли не останавливается, чтобы задуматься, не является ли фигура перед ней ее собственной смертью, новой сестрой. В жизни Софи всегда была рядом, чтобы напоминать Ли о ее недостатках. В смерти смутная тень Софи, всегда чуточку недосягаемая, напоминает Ли, что она не заслуживает жизни.

Когда в два часа ночи рейс из Токио с Ли и ее родителями прибывает в Сингапур, аэропорт пуст. Они подходят к разным таможенникам, быстро просматривающим их документы. Они тащат свои чемоданы к очереди на такси. Отец Ли коротко дает водителю указания, затем все трое погружаются в молчание. Каждый из них втайне морщится при виде бугенвиллей на пешеходных мостах: слишком знакомая, слишком мелкая деталь, чтобы впасть от нее в бесчувствие.

Когда они входят в дом, от стен идет застарелый запах плесени. Запах этого дома не представляет ничего необычного для старого колониального бунгало, но кажется, что в их отсутствие он усилился. Неприятный запах пропитывает одежду Ли, когда она разбирает вещи. Она машинально вынимает футболки, пересекает, широко шагая, бледно-розовый ковер. Убирает все блузки в ящики, не складывая ни одну из них. Засыпает она в поту, отвыкнув от тропического климата за четыре недели в осенней Америке, после прохладных ночей, последовавших за похоронами Софи.

Ли вспоминает, как прогибалась под тяжестью ее бабушки постель рядом с ней в Индиане. Лунный свет просачивался сквозь выцветшие шторы, падая на бабушкину бледную, морщинистую кожу, на голубой шелк ночной рубашки, удобно скроенной для старой женщины. Осторожное бабушкино объятие сжавшейся от ужаса в комок Ли. С губ бабушки слетают слова, медленно падая на Ли, как тонущие монеты. Слова, которых не услышишь днем, когда бабушка одета – эмоциональная сдержанность жительницы Среднего Запада делает ее лицо аккуратным, словно ежедневно убираемая пылесосом гостиная.

Но в темноте слова текут спокойно, медленно, они несут на себе понятный отпечаток суровых зим на ферме и других рано оборвавшихся жизней. Слова, которые прапрабабушка Ли, Мехтильда, шептала своему сыну Томасу на нижненемецком диалекте, в ту ночь скользившие к Ли на лютеранско-американском английском. Крепкая старая кровать едва выдерживала боль обеих.

На следующее утро, во время завтрака, когда черно-белые ставни закрыты на день, Майла, служанка, подходит сзади к Ли и крепко сжимает ее плечо.

– Ли, я…

Майла держит блюда с нарезанными манго и папайей. Майла не уехала из Сингапура с семьей после смерти Софи. Она осталась в доме и выбрасывала запеканки из брокколи, когда они плесневели, лилии – когда они подгнивали. Майла выросла в деревне на Филиппинах, с девятью другими сестрами. Ей двадцать шесть лет, она красавица с добрым взглядом старухи. У нее прямые черные волосы до талии, маленькие руки.

Ли изгибается на стуле и молча, все еще в шоке, смотрит на Майлу.

– Это действительно ужасно, Ли, – произносит Майла, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

Входит мать Ли и садится напротив дочери.

– Доброе утро, мэм, – говорит Майла, плача, и уходит.

– Я забыла, как здесь мило в это время дня, – дрожащим голосом выговаривает мать, глядя на лужайку. Ли кивает, уставившись в тарелку. К столу выходит ее отец, одетый на работу.

– Привет, – мягко говорит он и садится рядом с матерью Ли, которая ставит локти на стеклянную столешницу и начинает плакать, шмыгая носом, сглатывая. Ли с каменным лицом пристально смотрит на цветы бугенвиллеи, осыпающиеся на кафель веранды.

В тот день Ли приходит в десятый класс в темно-синих брюках и белой рубашке-поло, как все остальные в сингапурской Американской школе. Кондиционер в десятом классе на уроке английского воет, словно ураган, и руки Ли покрываются гусиной кожей. Она пишет в тетради послание Софи и чувствует, как печаль охватывает ее, словно свет холодного зимнего солнца. Она держит ее на расстоянии, и Ли доверяет ей, будто маленький ребенок ведет ее сквозь толпу в кондитерскую лавку. В обед в кафетерии шумно, и Ли заказывает рис с говядиной и брокколи и садится рядом со своей подругой Арной. Арна сжимает ее руку и возвращается к разговору с девочкой слева от нее о приближающихся выборах в школьный совет.

Проходят два месяца. Сингапур в ноябре выглядит точно так же, как Сингапур в сентябре. Ежедневно в четыре часа дня идет дождь, и восковые листья ангсаны затеняют один и тот же участок тротуара. Пока ждешь школьного автобуса, воздух всегда умеренно теплый. Все закаты начинаются в семь часов. В Мэдисоне с приближением зимы дни укорачивались. По вечерам, когда небо розовело, Софи и Ли бодрствовали, лежа на кровати Ли, выглядывали в окно и спорили, пойдет ли снег.

На футбольной тренировке после школы Ли бежит изо всех сил. В такт стуку шиповок по земле в голове звенят слова. Бег. Софи. Умерла. Сестра. Готово. Спустя час Ли трусцой убегает с поля, назад к школьному зданию. Находит бетонный уголок на одном из открытых лестничных проемов. Садится на гравийную поверхность, обхватывает себя руками и плачет. Умирает. На улице моросит легкий дождь.

Ли идет через улицу, к киоскам с едой. Она смотрит, как курящим мужчинам приносят индийское карри, над которым поднимается густой пар. Она проходит мимо маленькой девочки-китаянки с синдромом Дауна, давящей муравьев на крыльце жилого комплекса. Она обходит кругом маленький пруд, и рядом с мусором проплывают желтые лепестки, похожие на перья мертвой птицы. Ли садится и ковыряет подсохшую корочку.

Вернувшись в Американскую школу и закрывая свой шкафчик, Ли слышит тяжелые шаги, эхом отдающиеся в коридоре. Она поворачивается и видит, что к ней спешит Дэвид Лэсэлл из класса журналистики и, заметив ее взгляд, сбавляет скорость. Ли складывает книги в рюкзак и ждет.

– Привет, – говорит он. Он высокий, рыжий. – Куда ты сейчас?

– На автобус.

– Да? Я тоже.

Какое-то время они молча тащатся вниз по лестницам к главному школьному входу.

– Как успехи в волейболе? – спрашивает Ли, когда они добираются до парковки.

– Потрясающе, – отвечает Дэвид. – В этом году у нас по-настоящему хорошие новички, и команда, похоже, и впрямь отличная. Как футбол?

– Нормально. – Они доходят до автобуса Ли, и она останавливается. – Мне сюда.

– Послушай, Ли… – Дэвид тоже останавливается. Бренчит мелочью в кармане. – Я хотел спросить…

Он смотрит ей прямо в лицо, и она отводит взгляд, обратив внимание на группу учеников из начальной школы, садящихся в автобус.

– Я хотел спросить, может, ты захочешь поужинать со мной в субботу или сходить в кино?

Ли продолжает смотреть на детей, чуть улыбается, когда один мальчишка бьет другого индейкой из папье-маше. «Мальчикам нравлюсь я, а не ты, – напоминает ей голос Софи. – Значит, ты думаешь, что можешь получить и это?»

– Ли?

Она смотрит на него и наконец произносит:

– Звучит здорово. До скорого, Дэвид.

И садится в автобус. Она чувствует взгляд прищуренных глаз Софи.

В тот вечер Майла готовит на ужин адобо.

Отец Ли задерживается на работе, и Ли зажигает свечи, пока ее мать помогает Майле принести из кухни тарелки. После молитвы Ли, не обращая внимания на встревоженный взгляд матери, брошенный через стол, молча начинает класть себе адобо. Из гостиной доносится жалобный стон диска Генделя, в который периодически врывается щелканье невидимого геккона.

– Хочешь хлеба, Ли?

– Нет.

– Знаешь, я сегодня встретила в гастрономе «Тирни» миссис Кедвес.

Ли отрезает кусок свинины и смотрит в свою тарелку.

– Она сказала, что у тебя очень хорошо получается. Тебе нравится этот класс?

Ли делает глоток воды и смотрит на часы.

– Ли?

– Что?

– Я спросила, нравится ли тебе заниматься в театральном классе.

– М-м, не знаю. Да, ничего.

Геккон снова щелкает, громче. Из кухни приходит Майла.

– Прекрасное адобо, Майла, – говорит мать Ли.

– Да, Майла, потрясающее, – слабо вторит Ли.

– Спасибо.

Майла смотрит на обеих и торопливо уходит на кухню. Ли и ее мать молчат. Диск Генделя начинает заедать; одна высокая нота у скрипки пищит, пока Ли не идет в гостиную и не выключает музыку Вернувшись к столу, она берет свою тарелку и стакан.

– У меня полно уроков, – бормочет она, звякая вилкой и ножом по тарелке, чтобы заглушить плач оставшейся в одиночестве за столом матери.

Ли поднимается наверх, закрывает дверь своей комнаты и садится за письменный стол. Она начинает делать задание по английскому языку и ждет звонка Дэвида. Тот не звонит. В сердцах Ли пытается вспомнить, как это было, когда она жила не одна. Она снова видит себя входящей в комнату Софи, сестра сидит к ней спиной за письменным столом, делает уроки. Ли словно со стороны наблюдает за собой, как она берет с пола маленький баскетбольный мяч Софи и бросает в корзину, укрепленную с обратной стороны двери в комнате сестры. Ли видит, как Софи откладывает ручку, оборачивается, играет защиту, и они смеются, повалившись на корзину с грязным бельем.

После этого воспоминания Ли просматривает еще одно, где проходит мимо Софи в коридоре и поражается, увидев, что обычно растрепанные, собранные в хвост волосы Софи тщательно уложены. Софи идет к двери, и ногти на ногах у нее накрашены, в руках журнал «Севентин», солнцезащитные очки.

Ли смеется:

– Куда это ты собралась?

Софи оправдывается:

– В Американский клуб.

– Что там делать?

– Потусоваться. Не знаю. Посидеть у бассейна с Кейти и Меган.

– Ну, ты просто «Мисс подросток США».

– Да я иду туда не загорать и все такое. Мы просто собираемся…

– Конечно. Повеселиться. Загорай хорошенько.

Ли наблюдает, как Софи шагает по коридору, решительно выходит, затем видит ее черный силуэт, когда она открывает дверь и в дом льется белое полуденное сияние. Откуда она знала, как это делать? Когда Ли вступила в период полового созревания, они жили в Шанхае, и она воспринимала изменения в своем теле как болезнь какого-то чужого человека, поскольку другие ее одноклассницы в Американской школе, по большей части азиатки, остались плоскогрудыми и худенькими. Перед смертью тело Софи не изменилось, но она начала делать все, что делают девочки-подростки, чего Ли всегда нервно избегала или делала неумело. Хождение по торговым центрам, посиделки у бассейна. Ревность желчью поднимается в желудке Ли. Но как можно ревновать к умершей сестре? «Как ты смеешь?» Голос Софи звучит негромко.

Теперь Ли неловко ерзает, сидя за письменным столом, пытаясь отгородиться от мыслей о Софи, но, раз начавшись, отдельные воспоминания сливаются в гул голосов, и скоро Ли вглядывается в снова подергивающееся на траве лицо сестры. Лоб Софи покрыт бисеринками пота, а глаза, трепеща веками, открываются, не узнавая Ли.

Начавшиеся слезы приносят облегчение. Ли переходит от стола к кровати и ложится, стиснув одеяло. Мать легонько стучит в дверь, а потом входит, садится рядом с плачущей на кровати Ли.

– Поплачь, Ли, – шепчет она, поддерживая ее голову.

Ли чувствует правой щекой шелк материнской блузки, чувствует, как ее голова опускается на обтянутые льняной тканью колени матери. Бедра и живот Элиз начинают дрожать, и на голую шею Ли льется из ее глаз поток позаимствованной скорби. Ли цепенеет. Ее мать теряет самообладание, обретя наконец собственную печаль. Ли становится старше и разглядывает восточный ковер на полу. Мать раскачивается, держа ее, втягивая воздух, как будто выходит из океана, промокшая насквозь, ее печаль бьется о лодыжки Ли. Ли убирает голову с коленей матери, затем молча кладет на подушку и выходит из комнаты.

– Я огорчаюсь даже из-за глупых девчонок, плачущих над сломанными ногтями, – признается миссис Кедвес с высоты своего табурета.

Миссис Кедвес – инструктор в первом театральном классе. Она потеряла мужа в Турции десять лет назад, а затем, через несколько месяцев после этого, потеряла ребенка – у нее случился выкидыш. Миссис Кедвес щедро пользуется ярко-голубыми тенями для век и тянет окончания слов, как будто сосет твердую конфету. Иногда после занятия она разговаривает с Ли о смерти. Сегодня Ли сидит в нескольких футах от нее на пластиковом стуле, рядом с длинным белым столом, поверхность которого исчеркана ручками. Доносящиеся из-за двери вопли детей затихают, отражаясь от стен коридора.

– Это все равно потеря, Ли, – продолжает миссис Кедвес. – Потерю чувствуют все, и именно это понимание приносит сопереживание, может приблизить тебя к Нему. – Миссис Кедвес закрывает глаза с тихим стоном. Она качает головой, и мягкие пряди темно-каштановых волос взлетают, как у всклокоченной куклы. – Ты должна довериться Ему, дорогая. Только это мы и можем сделать. Я так благодарна за это. И за тебя.

Ли тревожится: миссис Кедвес встает с табурета, чтобы обнять ее.

– У тебя талант. И ты можешь использовать эту печаль. Вложи свою скорбь в свои роли. Поверь мне. Он не против подобных вещей.

Ли кладет голову на стол. Она слышит глухие удары, идущие изнутри стола, как будто ведутся строительные работы. Она представляет Софи на батуте в доме их дяди в Арканзасе этим летом, прыгающую вверх-вниз.

– Кто тебе нравится? – спрашивает Ли у Софи, беззвучно произнося слова в длинный пустой стол.

– Кайл, может, – отвечает Софи, пока Ли смотрит, как ее желтые волосы взлетают, застилая ей глаза.

– Ты стала бы с ним встречаться? – одними губами спрашивает Ли у стола.

«Может быть», – слышит она одновременно со стуком. Кайл был самым популярным новичком в школе Ли. Конечно, он Софи понравился бы. Конечно, ему понравилась бы Софи. В тот день Ли сказала Софи о Лейне, брате лучшей подруги сестры в Атланте.

– Почему ты не говорила мне раньше? – спросила Софи со странно обиженным выражением лица.

Искреннее сестринское недоумение. Ли не знала, почему не сказала раньше. Они с Софи никогда по-настоящему не делились друг с другом своими секретами. Они высмеивали попытки матери зажарить что-то в раскаленном масле при постоянном помешивании и танцевали друг с другом на одной из городских площадей Шанхая в окружении сотен китайских пар. Они почти не ссорились, если не считать нескольких случайных ударов локтем при игре в баскетбол один на один. Они были слишком близки, чтобы так разговаривать. Это было бы все равно что пытаться подправить изображение в зеркале.

«Но теперь мы даже ближе», – говорит новая Софи Ли, или это Ли говорит Софи. Софи и Ли. Софи-Ли. Соли. Ни то ни сё. Тело Ли находится в Сингапуре, а Софи похоронена в Индиане, но в представлении Ли обе они порхают по всему миру, повсюду, где когда-либо жили: Филадельфия, Атланта, Лондон, Мэдисон, Шанхай, Сингапур.

Миссис Кедвес замолкает и принимается круговыми движениями поглаживать Ли по спине, когда Ли начинает плакать.

– Ну, ну, – приговаривает миссис Кедвес. – Ну, будет. Я знаю. Я прекрасно знаю, что ты чувствуешь.

По мере приближения Рождества в главных торговых районах города появляются украшения. Дэвид и Ли идут, держась за руки, мимо быка в колпаке Сайты, выглядывающего из пальмы в горшке.

– Спешите на бычье Рождество! – читает вслух Дэвид и смеется.

– Чего тебе больше всего не хватает в Рождество по сравнению со Штатами? – спрашивает у него Ли.

– Снега в Чикаго, – отвечает он, крепче сжимая ее влажную ладошку. – А тебе?

Уставившись под ноги, она заставляет свой голос звучать ровно.

– Вероятно, родных, например, бабушек и дедушек. Мне всегда нравилось приезжать на Рождество в Индиану или Миссисипи.

Ли хочется плюнуть, когда они идут мимо отеля и слышат несущиеся оттуда рождественские гимны. Вместо этого она сильно прикусывает губу. Мимо них валом валят богатые сингапурцы с упакованными подарками, а группа индийских рабочих-мигрантов ждет на автобусной остановке с розовыми пластиковыми пакетами. Дэвид достает расписание и указывает на автобус 88-го маршрута.

– Клево, он же двухэтажный, – говорит Ли, хватая Дэвида за руку, срываясь вместе с ним с места.

– Полегче, футболистка, – смеется он.

Они садятся в автобус, и Дэвид легко целует Ли в лоб. Ли долго рассматривает свое отражение в окне. Дэвид, на фут выше ее ростом, смотрит прямо перед собой, на нем ржавого цвета рубашка с начесом, на пуговицах, он барабанит пальцами по колену Ли. Она в голубой блузке с узором пейсли, которую купила в Маленькой Индии. Когда в отражении появляется лицо Софи, Ли приходит в себя, поворачивается к Дэвиду и начинает громко говорить о музыке.

На следующий день в англиканской церкви Святого Георгия Ли и ее родители остаются только на объявления и начало первого гимна. После второго стиха Ли слышит судорожное дыхание справа от себя и видит побелевшие костяшки материнских пальцев, прижатые к спинке сиденья перед ними, мать опустила голову, признавая свое поражение. Отец Ли смотрит на дочь поверх спины Элиз.

– Пойдем, – одними губами произносит он, и они кое-как выбираются из ряда.

Всего только восемь тридцать утра, но уже душно. На парковке в сандалии Ли набиваются камешки. Она без удовольствия садится в машину.

– Включи радио, – просит Ли отца.

– Как раз сейчас мне нужно побыть в тишине, – говорит мать.

– Куда едем? – спрашивает отец.

– Может, отправимся все вместе в Ботанический сад? – предлагает мать, вытирая глаза запачканным губной помадой бумажным платочком «Клинекс».

– Я бы лучше вернулась домой, но вы можете поехать туда, до дождя, – говорит Ли, глядя на густые облака, покоящиеся на небоскребах.

– Ли, не можешь ли ты… – Мать умолкает.

– Что?

– Мне просто хотелось бы, чтобы мы по-прежнему проводили время вместе, как семья.

«Ты называешь это семьей?» – думает Ли, но ничего не говорит, и ее отец едет домой.

В ту ночь Ли выскальзывает из дома, чтобы погулять в Ботаническом саду – на другой стороне улицы. Ей приходится лезть через ограду, и, спускаясь, она сдирает кожу на голени. Сверчки трещат по обе стороны от нее. Ночной воздух густой, пахнет кислым и мускусом. Ли идет быстро. Она широким шагом поднимается на холм, мимо пустого туристического центра, и обходит кругом озеро. Птицы, щебечущие днем, молчат. За оградой ей видны маленькие автомобили на шоссе. На дорожке китайской рефлексологии она снимает туфли. Перед уходом из сада Ли четырежды обегает вокруг озера, каждый раз все быстрее, едва не падая.

«Поймай меня!» – кричит Софи. Ли слишком стара для «Облавы», но ради Софи притворяется, что игра ей нравится; она бежит не на жизнь, а на смерть. И в постель забирается с грязными коленками.

На следующий вечер за ужином Ли благодарна родителям, которые в кои-то веки оживленно беседуют друг с другом, с их палочек свисает филиппинская лапша. Ли наслаждается их репликами о работе, старых друзьях из Атланты, о планах на Рождество. Она даже сама говорит что-то о Дэвиде, когда ее спрашивают.

Потом Ли и Майла смеются на кухне над Франсуа, французом с серыми зубами, с которым Майла начала встречаться. Они жуют свежие мягкие сахарные булочки, принесенные с китайского рынка. Только перед сном, слушая любимый альбом «Индиго гёрлз», Ли вспоминает лицо Софи. На этот раз не под деревьями, а на мягких складках ткани внутри гроба. Ли видит свою семью у гробовщика за два дня до похорон Софи. Гробовщик молчит из уважения, жует резинку. Ли переводит взгляд с лица Софи, подергивающегося на желтой шелковой подушке, на ее лицо на голубой измятой подушке, потом на белом полотне. Голова Софи мечется, ударяясь о темные дубовые углы.

– Ты меня больше не любишь, – две недели спустя говорит Дэвид, обращаясь к Ли с ее кровати.

Они в комнате Ли готовятся к экзамену по истории.

– Ты думаешь только о своей сестре. Ты слишком поглощена своей проклятой скорбью.

Ли осторожно опускается на колени, словно собирается отскрести с пола пятно.

– Я так тебя люблю, – слышит она, осторожно закрывая глаза, дожидаясь прихода этого. Вот. Футбольное поле светится зеленым неоновым светом. Затем Ли кричит, вопит на полу, лягается, и Софи тоже дергается тут, выдирает пучки травы, изо рта у нее течет слюна, солнце палит, девочки из футбольной команды переминаются с ноги на ногу, в комнату входят родители Ли, Дэвид пытается объяснить, что произошло, Ли поднимают и втроем несут в машину «скорой помощи», извивающаяся Софи остается на полу в комнате, одна.

– Чего ты ждешь от наступающего Рождества, Софи? – Врач-англичанин краснеет из-за своей ошибки и сверяется с блокнотом. – Ли… прошу прощения. Ожидаешь литы…

Ли смотрит в окно. Прошла неделя с того момента, как Дэвид в ее комнате звал на помощь родителей, указывая на Ли на полу, мать Ли трясет ее, приговаривая: «Ли, Ли, Ли», и тело Ли сотрясается.

Теперь, в кабинете врача, мать Ли, сидящая напротив дочери, громко вздыхает, а отец недовольно ворчит: «Ли». Она не обращает на них внимания и снова проигрывает воспоминание об их с Софи и отцом прогулке по кукурузным полям в Индиане, на ферме у дедушки и бабушки.

Софи спросила тогда: «Как работает самолет, папа?»

Отец Ли, инженер, с воодушевлением принялся объяснять. Ли шла позади этой пары, поглаживая стебли кукурузы, ощущая под ногами пропитанную влагой землю, наблюдая, как при каждом шаге ее кроссовки погружаются в темную жидкость. Она ненавидела практические вопросы, которые любила выяснять Софи, ненавидела деревянные головоломки, обожаемые Софи, а особенно ненавидела то, как сильно ее отец восхищался этими чертами в сестре.

Ли бегом догнала их, перебивая объяснения отца собственным вопросом: «Если бы вы могли оказаться сейчас в любой части мира, где бы вы были?»

«Ли!» – возмущенно воскликнула Софи.

– Ли! Софи! – едва слышно произносит Ли, чувствуя на себе встревоженный взгляд матери, досаду отца, нетерпеливую улыбку врача, раздражение в голосе Софи.

Накануне рождественских каникул Ли играет в зимнем спектакле миссис Кедвес. Зал школьного театра набит до отказа, но когда Ли смотрит туда, то видит лишь белый свет. В последней сцене она идет к умершему Ромео, осторожно перешагивает через белую линию на футбольном поле и ступает на отмеченное замаскированным крестом место, куда нужно падать Джульетте. Ли начинает плакать. Опустившись на колени, она склоняется над телом. Подавляет крик, чтобы не перебить реплику следующего актера. Зрители громко аплодируют в конце, и Ли преподносят букеты цветов.

Софи прищуривается. «Ты меня используешь».

«Ничего подобного, – настаивает Ли. – Я скучаю по тебе. Я без тебя ничто».

«Тогда почему ты улыбаешься?»

На следующий день семья Ли садится в самолет до Кох Самуи, где они втроем проведут рождественский отпуск. Каждый из них прикасается к внутренней поверхности самолета и молча занимает свое место. Ли заговаривает первой:

– Эй, мама, они показывают фильм с парнем, который тебе нравится.

– Правда?

– Да, посмотри в своем журнале. Папа, поменяйся со мной местами, чтобы я показала маме.

– Не выйдет, я тоже хочу посмотреть на этого парня.

– Папа! Серьезно, давай поменяемся…

Все втроем они пристрастились к игре в веселье, хотя часто в изнеможении падают духом на середине шутки и не могут доиграть до конца.

– Шлепанцы или носки? – толкает ее в бок отец и показывает на ожидающую стюардессу.

– Шлепанцы, пожалуйста.

Через два часа, когда родители засыпают, Ли вспоминает, как Софи клала голову ей на плечо во время полетов домой. Она всегда ложилась как-то не так, круглая голова почему-то делалась угловатой и больно давила на плечо Ли. Ли садится ровно и поправляет одеяло. Откидывает спинку кресла и вспоминает прежние полеты. Она говорила Софи, что нога у нее заснула, отчего Софи хихикала как ненормальная и пинала затекшую ногу Ли.

– Ой! Прекрати Софи, я серьезно.

Они изнемогали от смеха, вынуждая сидящую перед ними пару оборачиваться.

Когда они в первый раз ночевали в кемпинге, Софи и Ли каждые пять минут выбегали за его пределы пописать в лесу.

– Как здорово делать это здесь, правда? – спрашивала Софи, присев над кучкой хвои, как показала их мать, Ли присаживалась под кленом рядом.

– Да, здорово, но я больше не могу.

– Просто подумай про водопад, – предложила Софи.

Теплые слезы на щеке, на шее. В иллюминаторе самолета видны проклятые звезды.

– Наверное, в это время я больше всего и плачу о Софи, – говорит отец Ли в середине полета.

Он шепчет, чтобы не разбудить мать Ли, спящую в кресле рядом с ним. В салоне самолета темно, как в лесу, только струится слабый свет от страниц романов бодрствующих пассажиров. Стюардессы передвигаются по проходам бесшумно, словно беспокойные духи.

– Есть что-то особенное, когда сидишь один в самолете и летишь в командировку. Когда темно, и у меня место у окна. – Он вздыхает, уродливо кривя рот, и похлопывает Ли по руке. Ли морщится. – А у тебя? Есть у тебя такие моменты?

Ли поднимает глаза на киноэкран. Идет грубая комедия, действие которой разворачивается в сельской Америке, зимой. Билл Мюррей беззвучно кричит на другого актера и бросается на него с лопатой для уборки снега.

– Ли?

– О. М-м. Ну… нет, не знаю. Да нет, пожалуй. Никаких особенных моментов, во всяком случае, ничего такого в голову сейчас не приходит.

Она чувствует, как отступает, взяв Софи за руку, уходит под воду, где сестры молча сидят вдвоем. Голос отца отскакивает от поверхности воды над ними.

– Я понимаю, – обиженно говорит он.

Ли изображает зевок.

– Попробую уснуть, папа.

– Очень хорошо. Спокойной ночи, Ли.

– Спокойной ночи.

Из-под полуопущенных век Ли наблюдает, как отец опускает спинку своего кресла и берет ее мать за руку. Они лежат вместе, удобно укрытые. Через несколько минут он начинает храпеть.

Ли поворачивается на бок и включает плейер. Натягивает одеяло на голову и закрывает глаза. Час спустя она все еще не спит. Если бы она могла… Ли неловко поворачивается на сиденье, пытаясь найти наилучшее положение для сна. Она почти засыпает, сжимая подушку, уже начинает грезить, когда в ее сон врывается шум. Шум самолета, всего лишь что-то забренчало в чемодане над головой, но Ли кажется, будто внутри сломался какой-то механизм.

Софи? Тень кивка, но голова живого существа не ложится ей на плечо; с соседнего сиденья не доносится даже дыхания. Только шум, от которого Ли замирает, как раненый, полуживой зверь в джунглях, напряженно ожидая возвращения тигра. Что – поступь мягких лап и что – птичья песня? А что – лишь эхо грубых ударов в твоих ушах?

 

На Рождество я буду дома

Кох Самуи, Таиланд, декабрь 1995 года

Софи никогда туда не поехала бы. В Таиланд? На Рождество? «Там слишком жарко», – возражала бы она и протестовала бы до тех пор, пока не настояла на своем. Она была приверженцем традиций: хотела бургеры четвертого июля и прохладный воздух в Рождественский сочельник. Это одна из причин, по которой мы оказались здесь, на Кох Самуи, 21 декабря: забраться как можно дальше от нее.

Разумеется, едва наш самолет сел, стало очевидно, что, несмотря на звуки бамбуковой флейты в зале прилета аэропорта, на напиток из нефелиума, которым нас встретили в отеле «Четыре сезона», она присутствует столь же явно – я имею в виду мучительное осознание ее отсутствия, – как это было в Сингапуре, если не больше. Я видела это по опущенным плечам Ли, вымученной улыбке Криса, напряжению в собственном голосе.

Вы можете самодовольно кивнуть и сказать: «Конечно… а чего вы ожидали? Что побег в тропический рай все решит?»

И на это я ответила бы: «Попробовать стоило». Совершив восемь переездов за восемнадцать лет совместной жизни, мы с Крисом очень хорошо научились изворачиваться, когда приходилось туго. Но так туго еще никогда не было.

В просторном, пахнущем ротангом вестибюле отеля «Четыре сезона» я выпила приветственный напиток, а потом еще порцию, и ни слова не сказала, когда Ли взяла коктейль, не предназначавшийся для детей. Ваше здоровье. Если в пятнадцать лет ты теряешь сестру, то автоматически становишься старше двадцати одного года, я так считаю. Кроме того, у меня не было сил бороться с ней. Если немного рома поможет ей избавиться от этого полного ужаса взгляда, даже на пять минут, оно того стоит.

Мы втроем проследовали к бассейну, пока портье в мерцающих тайских одеяниях незаметно унесли наш багаж. Я страдальчески улыбнулась им – «Простите, что он такой тяжелый», а Крис дал чаевые.

Мне было интересно, как нас воспринимали отдыхающие, расположившиеся на шезлонгах вокруг бассейна-инфинити и читавшие разные европейские издания «Вог». Они украдкой бросали на нас взгляды из-под темных очков и широкополых соломенных шляп. «Американцы», – вероятно, думали они, отмечая ослепительно белые кроссовки Криса. «Избалованная единственная дочь», – могли затем решить они по мрачному настроению Ли. А я? «Профессиональная жена заграничного служащего», – приметив мой французский маникюр, темный загар, который я приобрела, гуляя вокруг Американской школы с Жаннеттой Лолесс (еще одной южанкой, учительницей математики в средних классах и моей новой лучшей подругой) и, по возможности, наблюдая за Ли во время ее футбольных тренировок, делая при этом вид, что внимательно слушаю рассказ Жаннетгы о СДВГ ее сына.

Четыре месяца назад, после потери Софи, я ощутила потребность, которой не испытывала с тех пор, как Ли была новорожденной: не отпускать от себя свою старшую дочь. Я видела, что свожу Ли с ума. Даже сейчас, когда она сказала нам, что идет погулять, и удалилась, слишком худая даже для своей худой фигуры, мне захотелось позвать ее назад, убаюкать, закричать, что не может же и она покинуть нас сейчас. Любой, у кого был ребенок-подросток, знает, что именно этого я не должна была делать.

Однако, разрываясь между стремлением обнять Ли и желанием прижаться к Крису, как детеныш сумчатого животного, я жутко хотела сделать нечто противоположное: я хотела убежать от них обоих.

Особенно с Берндом Пинкером. Знаю, знаю, дурацкая фамилия. И ужасно глупая идея: как может человек, потерявший дочь, даже думать о романе? За месяцы после смерти Софи в наших отношениях с Крисом появилось больше доброты и нежности друг к другу, чем за многие годы. И тем не менее. Бернд Линкер был единственной причиной, по которой я хотела утром встать с постели. Я познакомилась с ним на учительском собрании, посвященном новым факультативам, когда начала преподавать в Американской школе. Во второй половине дня он вел занятия по управлению стрессом. Я задержалась в классе, чтобы представиться, когда все остальные вышли. Такое количество переездов научило меня в течение тридцати секунд определять, кто мне нравится, а кто – нет, с кем из незнакомых людей я подружусь, а с кем – нет. Я не тратила время на разговоры с людьми, несимпатичными мне с первого взгляда, и старалась познакомиться с привлекательными. Мама умерла бы со стыда, услышав от меня подобные речи. С другой стороны, ее мать следовала еще худшим правилам: не доверяй людям с зелеными глазами, например, или не одалживай никаких вещей людям с маленькими ушами. После смерти Софи мой критерий надежности стал более суровым, и многие мои прежние друзья по нему не прошли. Например, любой говоривший, что для Софи настало «время уйти», немедленно исключался из числа таковых.

Все в сингапурской Американской школе удивились, что я не бросила работу учителя, вернувшись в Сингапур после похорон Софи в Штатах. Директор школы пытался отговорить меня от возвращения. Но что мне было делать дома целыми днями? Организовать клуб игры в маджонг? Петь дуэтом со щелкающим гекконом? Выстроить буддийский храм в честь Софи с ее шиповками и любимыми сказочными романами из серии «Рэдволл»? Стать алкоголичкой и наркоманкой? Нет уж, спасибо. Через неделю после приезда из Штатов я вернулась в школу, как и Ли.

Бернд был консультантом у старшеклассников (слава Богу, не у Ли) и единственным коллегой, не опускавшим голову при виде меня в учительской столовой и не говорившим, что Софи была ангелом. Бернд был английским атеистом, верившим только в психоаналитика Жака Лакана. Бернд был худым и тщедушным, как будто болел в детстве (не болел). Бернд любил артхаусное кино. Бернд тоже проводил Рождество на Кох Самуи, живя в том же отеле со своей противной женой Ребеккой, работавшей в «Би-Пи», или «Британских Пачкунах», как называл эту компанию Бернд.

Мы с Крисом уже обдумывали рождественский отдых на Кох Самуи, задолго до того, как я случайно услышала, что Бернд говорит Дэну Фоссету, учителю химии, об их с Ребеккой планах. Но должна признать, узнав о намерениях Бернда и компании тоже туда поехать, я начала серьезно ходатайствовать в пользу «Четырех сезонов». Крис две недели держался за сафари в Танзании, потом сдался. Ли было все равно, куда мы едем, ледяным тоном проинформировала она нас, глядя в окно гостиной, словно хотела, чтобы мы исчезли.

Я еще не призналась Жаннетте о своем увлечении Берндом. Но знала, что она ответит. Это было до смешного очевидно, не так ли? Я использовала Бернда в качестве убежища от своего горя – точно так же мы сбежали на таиландский остров, чтобы отрешиться от сингапурской печали. Но в отношении Бернда разница заключалась в том, что это работало. Не то чтобы в его присутствии я не грустила из-за Софи. Но мне не приходилось с этим бороться.

Мы стали иногда вместе обедать, поскольку во вторник и четверг у нас совпадали свободные часы. Во время одного из первых ланчей, когда моя влюбленность была еще неясной, зарождающейся симпатией, я ни с того ни с сего расплакалась. В кафетерии подавали роти чанай, блюдо, которое Софи терпеть не могла. Мои губы тронула улыбка, когда я представила ее гримасу при виде жареной лепешки и карри, но улыбка застыла при воспоминании, что нет больше Софи, чтобы ненавидеть роти чанай. Это не имело смысла – это же не было ее любимой едой, блюдом, вызвавшим бы приятный, окрашенный печалью образ, как она наслаждалась им в ресторане, – боль возникла от того, что я забыла, всего на секунду – она ушла.

Я машинально заплатила за взятый квай теов и направилась прямо к выходу из кафетерия, а не налево, к учительскому залу. Я спустилась по лестнице с подносом в руках, кивая детям, кричавшим: «Привет, миссис Кригстейн!» Дошла до зрительской трибуны у футбольного поля, поставила поднос с обедом и заплакала.

Бернд пришел следом за мной. Тихо сел рядом на металлическую трибуну. Он не стал рассказывать о смерти своей матери или раковом заболевании отца, не сказал, что Софи прожила насыщенную жизнь, и не принялся описывать мне улыбку Софи, как будто я никогда ее раньше не видела. Он просто сидел там. В итоге, перестав плакать, я рассказала ему о роти чанай, и он сжал мою руку, и я ответила слабым пожатием, а потом мы разняли руки, встали и пошли вокруг футбольного поля к тому месту, где упала Софи.

Он был просто хорошим другом. Хорошим другом, ради которого я подкрашивалась, хорошим другом, чье присутствие заставляло мое сердце биться быстрее, когда он махал мне рукой с другого конца парковки. Хорошим другом, которого я представляла себе по ночам, лежа рядом с Крисом.

Я поставил будильник на шесть утра, чтобы к семи успеть на поле для гольфа. Играть мне было не с кем – Элиз гольф ненавидела, – но мне было все равно. В гольфе я никогда не добивался успехов, как в других видах спорта, которыми занимался в старших классах и в колледже – баскетбол и бейсбол, – и поэтому с нетерпением ждал встречи с девятью лунками в одиночестве, чтобы никто не видел моих ошибок.

В зале отеля, где подавали завтрак – на открытой площадке под традиционной тайской крышей из пальмовых листьев, – было практически пусто, всего две изящные мамаши, собравшиеся на йогу, заправлялись коктейлями с манго и снейкфрутом перед занятиями на веранде с видом на залив. По их резкому акценту я понял, что они американки – готов был поспорить, со Среднего Запада, – поэтому пожелал им доброго утра, и они радостно улыбнулись в ответ, с той чрезмерной любезностью, которую ты проявляешь к соотечественнику в чужой стране.

Они наклонились друг к другу, пока я шел к своему столу, и я невольно услышал их отрицательные отзывы о физических данных своих мужей по сравнению со мной. Я улыбнулся про себя и чуть расправил плечи. Я считал, что мне повезло: если животы моих коллег и однокурсников округлялись, то я оставался стройным – благодаря моим генам и ежедневным двадцатиминутным тренировкам, от которых не отступал, где бы ни находился – в Москве, Абу-Даби, Буэнос-Айресе. Единственный раз за последние десять лет я пропустил тренировку наутро после смерти Софи, когда и имени-то своего не помнил. Но на следующий день я снова к ним вернулся. По взгляду, брошенному на меня Элиз, увидевшей, как я отжимаюсь в спальне, я понял: она считает это черствостью. Она не понимала, что мне нужно за что-то держаться. Они с Ли могли позволить себе роскошь расклеиться. Я – ради всех нас – такой роскоши позволить себе не мог.

Мы с Элиз хорошо сохранились: мы постоянно слышим, что нам не дашь и сорока, хотя обоим уже по сорок пять. Конечно, в последние четыре месяца никто нам этого не говорил: не станешь же отмечать свежий вид людей, понесших утрату. Элиз, мне показалось, внешне изменилась, хотя и не так, как можно было ожидать – у нее не появилось мешков под глазами, и она не набрала и не потеряла вес. Более того, она выглядела бодрее, оживленнее, хотя во всем этом имелась какая-то опасная грань, на мой взгляд. В блеске ее глаз было что-то ненормальное. И она почти не спала. Ложилась в постель позже меня и часто вставала, прежде чем я просыпался. Я чувствовал себя виноватым за свой вид хорошо отдохнувшего по сравнению с ней человека. Как могла презентация, которую я должен был провести на ежегодном собрании совета директоров в прошлом году, лишить меня сна больше, чем смерть младшей дочери?

Мне пришлось подождать, пока выйдет время японской пары, а потом на поле остался только я и запах свежескошенной травы. Поле было роскошным. Днем на Кох Самуи становится невыносимо жарко, но сейчас температура была идеальной. Внизу, слева от меня, искрилось, как зубная паста, море, а справа от площадки для отработки ударов сияли лоскутки рисовых полей цвета лайма.

Мне не хватало Софи. Здесь, один, я испытывал чистое чувство потери, очень отличающееся от смеси печали и злости, охватывавших меня в присутствии Ли и Элиз. Я знал, что поступаю неправильно, и сейчас, как никогда, мне следовало проводить больше времени с ними обеими, а внезапный уход Софи должен заставить меня больше ценить их. Так и было во многих отношениях. Но я потерял своего товарища. Я никогда прямо не заявлял о желании иметь сына в отличие от некоторых моих приятелей, но, признаюсь, обрадовался и преисполнился гордости, когда оказалось, что Софи имеет склонность к математике и науке, ей хорошо дается спорт и она хочет знать, как всё действует. Что заставляет работать автомобильный двигатель? Что заставляет самолет отрываться от взлетной полосы? Одно из моих любимых воспоминаний, связанных с Софи, относится к покупке в Атланте набора для физических опытов – дочери было не больше девяти – и как мы подсоединяли лампочку, и как умилил меня ее восторг, когда мы наконец собрали цепь правильно.

Ли и Элиз подобные вещи не волновали. В этом не было их вины. Но без надежного братства Софи я чувствовал себя все неуверенней в их обществе: в меньшинстве и никчемным. Теперь я работал сверхурочно, пропадая в офисе. Я знал, что мы скользим по наклонной. Для этого отчасти и было предпринято данное путешествие: снова сплотиться, вместе проводя время. И вот я стоял на поле для гольфа один. Я попытался мысленно позвать Софи, придумать, что сказала бы она, как могла бы меня поддразнить. «Ну, давай, папа, смелей!» Но это был просто я, говоривший сам себе ее голосом.

Затем, пока я отрабатывал удар, случилась редкая вещь: пришло отчетливое воспоминание. Одним из кошмарных последствий смерти Софи стало быстрое обесценивание воспоминаний: ее улыбка или фотография в футбольной форме стали такими же знакомыми и ничего не значащими, как висевшая в коридоре фотография моей давно почившей прабабки, мимо которой я проходил в детстве каждый день.

Но это воспоминание о Софи не приходило ко мне с того случая три года назад, в Северной Каролине. Вся семья Элиз собралась в горном домике Ады. Девочки сказали, что хотят поехать играть в гольф вместе со мной и братьями Элиз. Сначала я отказал им, но потом согласился: в отношении правил я никогда не был таким строгим, как Элиз. Я даже позволил Софи, тщательно ее проинструктировав, управлять тележкой для гольфа. На девятой лунке она вдруг дала полный газ вместо заднего хода, и не успел я и слова сказать, как мы помчались к пруду со всей скоростью, на какую способна тележка для гольфа. Мне удалось нагнуться и включить тормоз, и мы резко остановились на седьмой лунке, а клюшки для гольфа с грохотом свалились с багажника и раскатились по траве. Ли на заднем сиденье хохотала как безумная. Софи подняла на меня взгляд, бледная, с расширенными зрачками. Я редко видел ее неуверенной в себе. Мне кажется, она удивилась, когда я крепко обнял ее вместо того, чтобы отругать. По возвращении домой она уже хвасталась происшествием, утверждая, будто именно этого и хотела, Ли яростно ее опровергала. Но здесь, на Кох Самуи, у третьей лунки, я вдруг снова был тронут, вспомнив тот вид панической незащищенности, ее неистовую потребность в ту секунду во мне и мое собственное чувство облегчения – я знаю, что могу для нее сделать, и делаю это. Ничего этого больше нет.

– Сэр? Вы уходите?

Мальчик-таец, подвозящий клюшки и мячи, посигналил за моей спиной. Я несколько минут простоял рядом с мячом, и меня нетерпеливо ждала группа итальянцев. Удар получился ужасный, как всегда, когда на меня смотрят посторонние, я сел на тележку и поехал искать мяч. К моему облегчению, на глазах выступили слезы.

Я лежала всего в нескольких дюймах от Бернда, тело покалывало. Мы, представьте себе, обсуждали погоду в Англии. Тема, достойная двух девственных персонажей Джейн Остин, ведущих чопорную беседу в гостиной. Это был наш второй день на Кох Самуи, и обстоятельства сложились так, что мы оказались вдвоем на пляже. Гнусная Ребекка наслаждалась грязевым массажем. Ли отправилась на свою утреннюю изнурительную пробежку. Крис играл в гольф. Я раскинулась на огромном махровом полотенце отеля, брошенная членами своей семьи, чувствуя себя женщиной из рекламы мороженого «Дав бар», на пороге искушения: «Вперед, ты этого достойна». То, что я не выдумывала предлога для поиска Бернда, а просто лежала одна на пляже, в мрачном настроении, когда появился он, словно бы ограждало меня от любого дурного поступка. Он просто составлял мне компанию, и мы разговаривали о погоде. Более подходящей для семейного просмотра сцены и придумать нельзя. Но лихорадочное ощущение, которое я испытывала, лежа рядом с его полотенцем, было отнюдь не безобидным.

– Дождь со снегом и слякоть, – говорил он.

– Я это помню, – откликнулась я. – Но мне всегда казалось, что британцы празднуют Рождество с большим вкусом.

Никому другому я никогда не говорила таких вещей – «с большим вкусом». Я ненавидела то, каким хамелеоном стала, как немедленно начинала растягивать слова при разговоре с Жаннеттой, переходила на рубленые английские фразы с нашим садовником и на фальшивый британский теперь с Берндом. Происходило это подсознательно, а значит, избежать этого было еще труднее. Куда делся мой собственный голос? Единственным голосом, за который мне удавалось держаться во всех наших переездах, был мой певческий, но когда я пела? В машине, на одиноких прогулках по сингапурскому Ботаническому саду, если вокруг никого не было видно. В детстве и даже позднее, когда пела в группе «Иерихон!» в колледже, предполагалось, что я смогу сделать карьеру с моим чистым сопрано. Я знала, что именно этого больше всего хочет от меня мама. Ее всегда радовал певческий успех Айви, но в равной мере и пугал, как всех нас. Полагаю, она верила, что я, если вдруг прославлюсь, останусь такой же благонравной и скучной, какой была в церковном хоре. Мысль об этом всегда нагоняла на меня невероятную тоску, в основном потому, что скорее всего была правдой. Конечно, я завидовала годам полуизвестности Айви, но что она могла бы предъявить теперь? Три компакт-диска, изредка письмо от поклонника, воспоминания – в тихой кухне в Миссисипи – о толпах, выкрикивавших ее имя. В те дни Айви большей частью была над подпевках в рекламе автомобилей и демонстрационных записях музыки-кантри. Пение всегда являлось моим основным талантом, тем, что я любила больше всего, и поэтому я окончательно решила сохранить его для себя. Я никогда не хотела запятнать его провалом или полу-успехом.

Бернд кивал: как всегда с ним, мой внутренний монолог выплеснулся наружу.

– Спой что-нибудь, – предложил он.

– Нет, нет, – начала я краснеть.

– Пожалуйста.

– В другой раз.

– Будь уверена, я не забуду.

Это частичное обещание новой встречи, во время которой могло бы открыться что-то личное, показалось нам обоим одновременно и пугающим, и успокаивающим, и мы замолчали.

Я знала, что нам следовало бы передвинуться в тень из-за угрозы рака, вызываемого загаром, и из-за дыры в озоновом слое, но мне не хотелось. В Сингапуре безжалостное тропическое сияние солнца воспринималось как помеха, еще одна трудность иностранной жизни. Но здесь, на Кох Самуи, где больше нечего делать, как только нежиться в этом сиянии, не было продуктов, которые требовалось тащить через автостоянку, и футбольных матчей, на которых следовало присутствовать, поэтому лежание на солнце не казалось страшным.

– Жаркое Рождество напоминает мне о доме, – сказала я Бернду, возвращаясь на более безопасную почву. – Не такое жаркое, как здесь, но я помню, раза два на Рождество в Миссисипи мы выходили на улицу без курток. А в какие-то годы ездили на Рождество к моей бабушке, во Флориду. Так что в этом смысле Кох Самуи вполне подходит.

– Я пишу стихотворение о странном ощущении Рождества здесь, о разобщенности, – произнес Бернд. – Звуки рождественских гимнов, перебиваемые криками попугаев, песчаные замки вместо снеговиков…

Я не любила, когда Бернд говорил о поэзии. Это казалось безнадежным. Я предпочитала видеть его консультантом по поведению, удивительно четко выражающим свои мысли, с поразительным словарным запасом, а не бардом-любителем. В последнем семестре он даже вел после занятий класс по литературному творчеству, который Ли высмеяла как-то раз за ужином.

– Он тоже пишет стихи, вместе с учениками, и зачитывает их вслух, ты можешь представить? – ахала Ли. – Дэвид сказал мне, что одно из них было о матери Бернда, как она застукала его…

– Довольно, – оборвала я.

Втайне я была довольна, что Ли избегала этого класса; во мне таился страх, что Бернд может влюбиться в мою более юную версию. Но Ли ненавидела литературное творчество любого рода: она любила факты. В воскресенье утром они с Крисом прочитывали «Геральд трибюн», а затем обсуждали последние события. От моих взглядов отмахивались, как от сентиментальщины.

Мне просто хотелось коснуться его. Пыткой было освободиться от школьных стен, отдыхать вместе, вероятно, на самом романтическом острове мира и оставаться в пристойно платонических отношениях. И словно чтобы подкрепить данный факт, к нам подбежала Гнусная Ребекка, тощая и с плохими зубами.

– Элиз, какой замечательный сюрприз! – воскликнула она, удерживая на весу огромную тарелку с рыбой и чипсами. Она расстелила рядом со мной полотенце, болтая о чудесном массаже. – Я должна дать тебе имя этой массажистки, – не унималась она и предложила нам жареной рыбы. Похоже, мое присутствие нисколько ее не пугало, что показалось мне оскорбительным.

Через десять минут появились Крис и Ли. Крис обменялся рукопожатием с Берндом, а затем обсудил с Ребеккой рост цен на товары, прежде чем указать на то место на пляже, где они с Ли оставили свои полотенца.

– Мы собираемся окунуться, – сказал он.

Ли к нам даже не подошла: она уже плескалась в воде, занимаясь бодисёрфингом. Мне вдруг остро захотелось быть с ними, с ней. Я порадовалась этому чувству.

– Оставляю вас вдвоем, – проговорила я. – Мне нужно охладиться.

Охладиться? Не успела я это сказать, как мысленно отругала себя. С чего это я разговариваю, как в «Спасателях Малибу»?

– Еще увидимся, – произнес Бернд.

– Нам надо в один из вечеров поужинать всем вместе, – предложила, по счастью, Ребекка, избавив меня от необходимости предлагать это самой.

– Прекрасная мысль. Я посоветуюсь со своими и позвоню вам.

Бернд улыбнулся мне и помахал рукой, и это показалось таким личным и таким интимным, что я ушла ошеломленная этим. И только расстелив полотенце рядом с полотенцами Ли и Криса, почувствовала: как нестерпимо мне хочется сейчас взять за руку Софи, насколько я до сих пор ожидала, что она здесь с нами, вбегает со мной в волны, смеется от холодных брызг. Это было подобно удару в живот.

Я не всегда рассчитывал на победу в баскетбольном матче, когда играл в Чаритонской средней школе и в университете Джорджии. Если мы были лучше другой команды, конечно, проигрывать казалось стыдно. Если бы мы шли очко в очко и не могли набрать достаточно бросков в последние пять минут, я бы на всех здорово разозлился. Но игра с явно более сильным противником – совсем другое дело: я не принадлежал к парням, которые приходили после игры в раздевалку и принимались пинать мебель. Мне почти нравились те четкие проигрыши, поскольку результат был ясен с самого начала. Я, конечно, прикладывал все усилия. Перемещался по площадке, никому не уступая в скорости: мои немецкие гены не позволяли снизить темп. Но смиренно принять свою судьбу при финальном свистке, свое неизбежное поражение: я ничего не имел против.

Что-то похожее я испытывал теперь в присутствии Бернда Пинкера. Разумеется, большинство согласились бы, что внешне я был более совершенной мужской особью. Более привлекательным, более рослым, в лучшей физической форме, лишенным нервной привычки Бернда барабанить пальцами по столу в момент волнения. Но надо также сказать: я не обладал никакими оригинальными чертами, по крайней мере такими, которые бросались в глаза. Никто не знал, что я, например, часто мыл голову в душе дважды. Но даже эта привычка восторга не вызывала: просто глупость и расточительность. Мне всегда казалось, что принятие душа слишком короткая процедура. Пользоваться кондиционером я не хотел – слишком по-женски, – но полагал, что заслуживаю более долгого душа. Просто стоять под горячей водой, ничего не делая, представлялось пустой тратой времени, значит, вымоем голову дважды. Элиз указывала мне на это в тех редких случаях, когда мы принимали душ вместе. Я всегда делал вид, будто забыл, что уже пользовался шампунем.

Но у меня не было британского акцента Бернда, я не держал наготове тысячу сценок из «Монти Пайтона», готовый проиграть их, и не являлся противоположностью самому себе. Я с мучительной ясностью видел: Элиз тянуло к Бернду в основном потому, что он воплощал в себе все, чем не был я. На рациональном уровне я не возражал – мог даже посочувствовать. Восемнадцать лет в браке, тебя начинает привлекать что-то совершенно другое: в моем случае это, похоже, экспансивный латинский тип. Чаще всего я заходил не столь уж и далеко: я проводил строгую политику «никакого секса», что не мешало мне в командировках приглашать понравившихся женщин в свой гостиничный номер и доводить их до безумия, угощая вином и разговорами, и разговорами – поцелуй в конце, может, немного возни в постели, но без проникновения. Большинству мужчин это не удалось бы, но я всегда наслаждался победой дисциплины над потребностями плоти: именно это помогало мне пробегать на тренировках спринтерскую дистанцию, хотя другие ребята сгибались пополам. И ничто не мешало удовлетворить себя, когда женщина покидала номер.

И поэтому, в случае с Берндом, я решил – пусть это просто случится. Я принял это как предрешенный вывод и, призна́юсь, получил хороший предлог еще больше не обращать внимания. Именно Элиз настояла, чтобы мы провели этот отпуск вместе, мы втроем, поэтому если она хотела провести его, восхищаясь каким-то лысеющим типом, похожим на актера из самодеятельного театра, что ж, тем лучше. Это снимало с меня заботу о ней.

Однако от подобных мыслей я показался себе жестоким и ленивым, каким никогда не был. Я чувствовал, Элиз ждала моего вмешательства, когда болтала о Бернде, одеваясь к ужину, ставила меня в известность, что они идут вдвоем на прогулку, и позднее, пересказывая мне веселые истории, услышанные от Бернда. Но у меня не было настроения ссориться. Я видел, что она ускользает от меня, и желал ей bon voyage.

Затем наступил Рождественский сочельник, вечер, когда мы вместе ужинали в отеле.

К середине трапезы мы все здорово напились. Вскоре после этого Ребекка ушла, чтобы сделать что-то типичнейше скучное и британское, например, послушать в своем номере «Тихую ночь» в исполнении Венского хора мальчиков. Ли пила вино, словно это была газировка, пока Бернд и Элиз хихикали над чем-то, сказанным учителем испанского языка директору на рождественской вечеринке в учительской, поэтому мне ничего не оставалось, как налить Ли воды и незаметно сделать знак официанту, чтобы он, наливая, пропустил винный бокал моей дочери. Затем Ли, слегка покачиваясь, встала из-за стола и сообщила нам, что идет спать.

– Не хочу застукать Санта-Клауса за делом, – заявила она. – Если такое случается, ты не получаешь подарков.

Это прозвучало как скрытое обвинение, но мы все послушно засмеялись. Я понял, что спать она не пойдет. Если Элиз и уловила это, то ничего не сказала.

– Думаешь, с ней все в порядке? – спросил я у Элиз минут через пятнадцать.

– Не знаю, дорогой, – ответила она. – Надеюсь на это.

– Крис. – Бернд наклонился ко мне, его губы были красно-лиловыми, как будто он разделался с пакетиком виноградных «Скиттлс». – Я бы на нее не наседал. Конечно, у меня нет ребенка-подростка, но по рассказам моих учеников… Мне кажется, дети в этом возрасте лучше, чем нам представляется, знают, что для них хорошо.

Элиз решительно кивнула.

– Будем здоровы, – сказала она. – За то, чтобы отдавать им должное. – И подняла свой бокал.

Ну хватит. Я отодвинул стул.

– Что ж, вы можете оставаться здесь, а я пойду проверю, как там она, – сказал я, игнорируя их поднятые бокалы.

Уходя, я услышал звон хрусталя. Почему-то я взял свой бокал с собой и пересек вестибюль, как собственную гостиную. На пятом этаже я достал карточку-ключ и открыл дверь. Мы взяли сьют, но у Ли была своя комната. Я постучал к ней.

– Ли?

Никакого ответа. Я нерешительно открыл дверь. Я никогда не был назойливым родителем, и мне не нравилось создавать сейчас подобный прецедент, но в то же время я не собирался мириться с изводившей меня нервозностью. Я включил свет. Как и предполагал, постель была пуста. Никакой записки, конечно.

Я прикинул свои возможности. Обращаться за помощью к Бернду настроения не было, равно как и терпеть их с Элиз заговорщицкие глупые улыбки. Я быстро поищу сам, решил я. Куда бы я пошел в ее возрасте? В какой-то другой бар? Познакомилась ли она с мальчиком? Меньше всего мне хотелось обнаружить свою дочь, тискающуюся за тропическими папоротниками с каким-нибудь прыщавым подростком из Бельгии.

Я поставил бокал, переобулся и начал поиски. Обойдя за полчаса примыкающую к отелю территорию, я ничего не обнаружил. Ли не было ни у бассейна, ни в баре, ни в парке, протянувшемся до края скалы, откуда открывался вид на залив. Я взглянул на часы. Десять тридцать. «Может, она в горячем бассейне», – подумал я. В раздевалках при спортивном зале находились отдельные спа-зоны для мужчин и женщин. Может, она захотела расслабиться. Но как я узнаю? Попросить кого-то из женского персонала отеля заглянуть туда? Я решил, что выясню сам, раз уж я здесь.

И там я ее и нашел. Не в раздевалке, а в самом спортивном зале – такая возможность даже не приходила мне в голову. Ли занималась на бегущей дорожке, бежала быстро, по крутому подъему. Я подошел и нажал кнопку экстренной остановки. Ли слегка запнулась, когда дорожка вдруг замедлила движение, и резко повернулась ко мне. Никогда ни у кого на лице не видел я такого откровенного выражения эмоций. Со дня смерти Софи, если не считать случайных приступов паники или агрессивных вспышек на сеансах терапии, с которыми я всегда предоставлял разбираться соответственно Элиз и врачу, Ли оставалась отдалившейся, холодной, оцепенелой. Сейчас же она выглядела оскорбленной, разъяренной и попавшей в ловушку. Ее лицо, которое должно было быть красным от напряжения, пугающе побледнело, словно Ли собиралась упасть в обморок.

– Просто решила пробежаться, чтобы лучше спать, – сказала она между жадными вдохами, стараясь придать голосу непринужденность.

Элиз говорила мне, что Ли изнуряет себя тренировками, но я всегда пропускал это мимо ушей. На самом деле я гордился, что Ли настолько же предана идее в форме подойти к футбольному сезону, как я некогда – к баскетбольному Но тут было нечто другое. Я подвел ее к скамейке для силовых упражнений и усадил. Ли дрожала. Впервые при ярком освещении спортивного зала я увидел, как она исхудала за последние несколько месяцев. Я принес ей стакан воды. Ли осушила его, и я принес еще. Вот бы это было так просто – я приносил бы ей стаканы с водой, пока она не восполнила бы потерю влаги, пока не исцелилась бы от своей боли.

– Может, прогуляемся? – наконец предложил я, когда ее дыхание выровнялось.

Даже для меня это прозвучало наивно. Но Ли кивнула. Обойдя ресторан, мы пошли по дорожке, ведущей к заливу и освещенной факелами. Здесь толклись новобрачные и экстатичные гей-парочки; я понадеялся, что Ли не примут за мою несовершеннолетнюю подружку. И посмотрел на нее. Ее лицо снова стало застывшим, каменным, оцепенелым: исчезли все признаки кипевших внутри эмоций, которые я видел в спортивном зале.

– Ты побереги себя, Ли, – в итоге проговорил я. – Не перегибай палку.

Она кивнула.

– Хочешь присесть?

Она пожала плечами. Мы сели. Песок был на удивление холодный.

– Я не могла там оставаться, – помолчав, проговорила Ли.

– Где?

– За столом. С мамой и мистером Пинкером. И ты сидел там, как печальный старый пес.

У меня никогда не было желания бить своих дочерей, но при этих словах Ли я едва сдержался, чтобы не ударить ее.

– Печальный старый пес, – повторил я чужим дрожащим голосом.

– Да. Просто разрешая ей это делать. Разрешая этому уродливому, тупому английскому придурку заигрывать с ней весь вечер, пока ты заказывал и заказывал рис. Отвратительно. Вот почему я ушла. Поэтому и бегать пошла. Чтобы выкинуть всех вас из головы.

– Ты понятия не имеешь, что происходит, – сказал я. – Ты такая испорченная.

Не успел я произнести эти слова, как уже пожалел о них.

– Да пошел ты, – сказала дочь и сердито посмотрела на океан, как будто ненавидела и его тоже.

До этого момента даже и мысли не было о ругани в мой адрес с ее стороны, и меня крайне возмутила несправедливость ее слов. Я боялся открыть рот. Вместо этого я встал и под нераскаянное молчание Ли пошел прочь, оставив ее там. Глупо, я понимал: родители так себя не ведут. Какой смысл во всем этом упражнении? Найти ее, спасти от опасности, а потом оставить одну на пляже? Но я был зол. Я никогда не злюсь, а тут разозлился. Широким шагом я вернулся по дорожке в отель. Оглянулся и увидел сидящую Ли, грустную маленькую статую. Слова Бернда смутно успокоили меня, и я поверил им в ту секунду, может, удобства ради: дети знают, что для них лучше. «Нужно было вообще оставить ее в спортивном зале, – подумал я. – Пусть бы выпустила пар».

Я пришел в ресторан. Элиз и Бернд все еще сидели там, как идиоты, слушая дрянной филиппинский оркестр. Я подошел к этой паре.

– Все в порядке, Крис? – спросил Бернд.

– Заткнись, – ответил я. – Идем, Элиз.

– Что ты имеешь в виду – идем?

– Я имею в виду – идем. Хватит.

Она сидела, сложив руки на груди. Ситуация разворачивалась не совсем так, как я себе представлял, а именно – я бил морду Бернду, а Элиз таяла в моих объятиях, шепча слова извинения.

– Где Ли? – спросила Элиз. – Она была в постели?

– Нет, – сказал я, почти получая удовольствие от тревоги, отразившейся на ее лице. – Она была в спортивном зале. Бежала. Вид у нее был такой, будто она сейчас упадет в обморок.

Элиз ужаснулась, как я и надеялся.

– А сейчас?

– Она на пляже. – Это объяснить было потруднее.

– Одна?

Я кивнул. Элиз быстро встала, наградив меня потрясенным взглядом за то, что я бросил нашу дочь, и направилась к дорожке, ведущей на пляж. Мы с Берндом хранили неловкое молчание, пока он не спросил, не хочу ли я выпить в баре скотча. В свете провала всего остального это почему-то показалось весьма кстати.

Я прошла по дорожке до пляжа, где быстро заметила Ли: она была там одна, съежившаяся фигурка недалеко от линии прибоя. Я пыталась понять, что скажу ей, но теперь, при виде Ли, все слова улетучились, и я даже не знала, как подойти к дочери. Поэтому расположилась футах в пятнадцати позади нее, усевшись на песок и глядя на океан и мою старшую дочь, единственную.

Не знаю, плакала ли она. Грохот волн и шелест пальм не давали возможности услышать. Сидя там, я осознала, как велика во мне жажда просто делать это ежедневно: следить за ней, заботиться. Быть ее тенью. «Я могла бы посвятить этому свою жизнь, – думала я. – Скрываться за колоннами, носить парики и фальшивые усы, прятаться в кустах, сидеть через два ряда от нее и ее друзей в кинотеатре». Убеждаясь, что она жива, я обрела бы способ больше не жить. Я знала, что роман с Берндом оказал бы на меня благотворное действие. Вразрез со всеми общепринятыми нормами морали, связь с ним была бы более безопасным актом на этом этапе, более милосердным. Я очень ясно чувствовала, как мы трое – Крис, Ли и я – становимся отдельной солнечной системой, создавая гравитационное притяжение друг для друга. Бернд вытащил бы меня оттуда, заставил бы почувствовать себя красавицей, заставил бы захотеть вымыть голову.

Я пыталась спасти себя, флиртуя с ним последние несколько месяцев. Если бы сегодня вечером я повела себя немного иначе – если бы мы с ним действовали более тонко, если бы я не испортила все дело, переусердствовав с заигрыванием на глазах у мужа и дочери, – то на этом пляже могли бы сидеть мы с Берндом, целуясь и занимаясь тем, чем могут заниматься любовники, которым за сорок, когда они наконец одни, ночью, на песке. Это было бы намного здоровее, чем данная чрезмерно покровительственная роль ангела-хранителя. Но оказавшись в этой роли, я почему-то смирилась: почувствовала облегчение, взяв на себя решение задачи.

Через полчаса, когда Ли поднялась, я тоже встала. Я проследовала за ней в вестибюль и, спрятавшись за головой Будды высотой в человеческий рост, убедилась, что Ли благополучно села в лифт. Я смотрела, как зажигались кнопки, пока он не поднялся до нашего этажа. Затем медленно вышла на улицу. Направилась к бассейну и легла там в шезлонг, откуда видела в баре Бернда и Криса, которые, надо же, вели разговор.

В какой-то момент я уснула. Позднее меня разбудил Крис, и я спросонок провела ладонью по его лицу, когда он погладил мое плечо. Из-за щетины в четыре утра его щека была колючей, и это оказался Бернд. Он решительно повел меня на пляж. Мне было интересно, не наблюдают ли за мной члены моей семьи, как я наблюдала за ними. Возникло абсурдное желание помахать рукой, и я подавила внутренний смешок. Мы миновали место, где я сидела позади Ли, и, спотыкаясь о гальку, дошли до пляжа поменьше. Потом еще дальше, опять по галечнику, пока не попали на пляж, на котором едва могли уместиться мы вдвоем, Бернд расстелил взятое у бассейна полотенце и достал бутылку шампанского, которую захватил из мини-холодильника в номере (хотя на том этапе я, честно говоря, предпочла бы неразбавленный джин), и я пила его, пока он снимал с меня платье.

Только ради собственного выживания я покинула свою семью, включая Софи, в тот Рождественский сочельник и позволила ласкам Бернда уврачевать меня, а его давно воображаемое мной прикосновение позволило мне вернуться к себе самой и к нему. После, обнаженная, со скрещенными по-индийски ногами, я наблюдала за фосфоресцирующим зеленым сиянием на пенных гребешках волн и испытывала удовлетворение. Бернд казался таким же близким, как лучшая подруга детства, с которой сидишь в домике на дереве. Мы шли обратно молча, босые, уворачиваясь от волн: начинался прилив. Мы еще раз поцеловались на пляже перед отелем, и Бернд предложил мне пойти первой; он хотел еще немного посидеть на улице. Я вздохнула с облегчением, поняв, что он не станет навязываться.

Потому что, сколько я себя помнила, физическое желание всегда сопровождалось (и часто подрывалось) устойчивым отвращением. Чем-то невидимым и тайно действующим, словно не желающий уходить запах серы. Благодаря Папсу, думаю. У меня были периоды в отношениях с Крисом, когда мы занимались сексом в основном по моей инициативе, но это всегда являлось частью большей картины – того, какой я хотела себя видеть. Это было не столько желание Криса или секса как такового, сколько желание быть кем-то, кто хочет секса, современной женщиной, знающей свое тело. Несколько раз, после пары порций алкоголя, я пыталась поговорить об этом с Айви, узнать, как всё это у нее, но оказалось, что Айви, неуправляемое дитя, паршивая овца, застенчива, словно девочка-скаут, когда дело доходит до обсуждения половых вопросов, и это никуда не привело. У нее было множество партнеров, поняла я, но в итоге это дало мне немного.

Та ночь с Берндом, то желание показались чистыми. И – как бы это выразить? – в конечном счете я восприняла их как подарок от Софи. Шепот, призвавший вернуться к жизни, прекратить бесконечные обвинения, что я могла бы быть лучшей матерью, больше обнимать ее, быть не такой строгой, когда Софи была маленькой. «Вперед!» – услышала я ее голос. Софи всегда умела повеселиться; у нее это получалось естественнее, чем у Ли, у меня и даже у Криса.

Уверена, что Женевьева, мой сингапурский психоаналитик, назвала бы все это хитроумным планом, чтобы уйти от смерти Софи. Поэтому я ни слова не сказала ей о Бернде. И Крису тоже. Наутро, когда мы с ним заворачивали подарки для Ли, я сообщила, что осталась одна на пляже, когда Ли оттуда ушла; Крис больше ни о чем меня не спросил.

По возвращении в Сингапур я спала с Берндом примерно раз в месяц, пока, три года спустя, мы не переехали снова в Мэдисон. Каждый раз я чувствовала себя так, будто съела порцию мюсли или сходила на йогу Каким-то таинственным образом мой роман с Берндом улучшил и мой секс с Крисом: я чувствовала себя более открытой, более свободной. Конечно, не обошлось без головной боли и страхов, связанных с обманом: возможность разоблачения, подыскивание мест для встреч, растущее, ближе к концу, подозрение, что за пределами спальни Бернд скучноват. Но довольно странно, что вина и стыд, сопровождавшие меня почти всю мою жизнь, огромные волны сожаления, обрушивавшиеся за многие менее серьезные поступки, как, например, неожиданно высокий счет за продукты, никогда не беспокоили меня в связи с этим романом – самым крупным моим проступком. Я так и не смогла объяснить – ни себе, ни одному из психоаналитиков с тех пор, каким образом связь с Берндом спасла мой брак, даже если Бернд и испортил Рождество в тот первый год без Софи. Которое, вероятно, и без того уже было бесповоротно испорчено.

 

Высшее образование

1999–2004 годы

Мы – вернувшиеся домой кочевники, дети третьей культуры, возвращенные к нашей первой культуре, – счастливы находиться дома, под которым подразумеваем Соединенные Штаты. Мы рады, что окончили свои международные школы, довольны, покинув все зарубежные страны: Сингапур, Индонезию, Францию, Гану, Германию, Коста-Рику – назовите любую, мы жили везде. Мы счастливы находиться здесь, ходить в колледж с нашими новыми пододеяльниками в тонкую полосочку, брошюрами по профессиональной ориентации, отпечатанными на глянцевой бумаге, и с той нервозной пустотой в желудке, которую не должны были бы испытывать, миллион раз сменив школы, но тем не менее…

Мы счастливы, что наши родители возвращаются в те часовые пояса, где они живут. Мы счастливы, что наши соседки по комнате в общежитии не все со странностями (кроме одной, которая ест только йогурт с черникой на дне и никогда не носит обувь, даже на улице, чем она ей не угодила?). Мы с радостью выбираем себе предметы, наконец-то определяемся с жизненными путями, после того как наши родители («Ваши отцы, вы хотите сказать», – звучит в наших головах неумолимое напоминание наших матерей) восемнадцать лет таскали нас по миру.

Мы счастливы изгладить свое прошлое. Быть аккуратненькими, чистенькими, американскими – до тех пор, пока нашим мнением о политике не поинтересуются умненькие парни и девушки, которые выросли, слушая Национальное общественное радио США, и пригласили нас присоединиться к их акции протеста в поддержку минимальной заработной платы перед кабинетом ректора в среду. (Это свидание? Мы на это надеемся.) Это приглашение и последующий ночной разговор в столовой о ноябрьских выборах, в ходе которого мы храним подозрительное молчание, сосредоточившись на придании своему шоколадному кексу формы человеческой головы, открывают для нас две вещи: 1) мы знаем, как зовут президента нашей страны, на пятьдесят процентов уверены в имени вице-президента, но не имеем ни малейшего представления, когда дело доходит до госсекретаря; и 2) мы знаем имя президента/ диктатора/ правящей хунты наших бывших заграничных домов, где мы жили еще три недели назад, но не имена вице-президента/ оппозиционной партии/ сидящих там в тюрьме диссидентов, что доказывает нашу безнадежность в политике по обеим позициям. Зато нам известно, где можно купить американские сухие завтраки и газированные напитки, когда-то напоминавшие нам о доме – там и где можно найти настоящую тамошнюю еду, которая теперь напоминает нам о доме – здесь.

Через два месяца после начала семестра мы озадачиваем своих соседок по комнатам одержимостью (их слова) Хеллоуином, украшением общих помещений гирляндами черных летучих мышей, пластмассовыми оранжевыми тыквами и компакт-диском с фильмом «Дом с привидениями». Пока единственная из соседок, которая всегда высказывается вслух, та, с мягкими каштановыми волосами, неделей раньше заметившая нам, что мы с начала семестра не меняли простыни, не настаивает: «Хватит – значит, хватит», и не запускает компакт-диск из окна на манер фрисби. Неизменно вежливые (ведь это, в конце концов, мы в семилетием возрасте игнорировали дразнивших нас китайских/ боливийских/ нигерийских детей, кричавших вокруг: «Иностранец! Белая задница!», и ловко забивали гол на местном футбольном поле), мы пожимаем плечами и возвращаемся в свои комнаты, где плачем в течение часа и съедаем все припасенные на Хеллоуин конфеты, которыми собирались угостить своих соседок по комнате.

В середине семестра мы встречаемся с нашими консультантами по поведению, которые выражают озабоченность, что мы плохо успеваем по китайскому/ испанскому/ корейскому языкам. Мы пытаемся объяснить, что на наших промежуточных занятиях полно студентов, чьи родители говорят на этих языках. Наши консультанты по поведению перебивают нас, мягко, но с торжествующим блеском в глазах: «Но разве вы не жили четыре года в Китае/ Мексике/ Корее? В вашей справке из школы говорится, что вы изучали этот язык, пока жили там».

Мы не пытаемся воспроизвести для них смехотворную рутину языковых занятий в нашей Американской школе, где в течение часа учителей жестоко дразнили по-английски школьники-экспаты, прежде чем те отступались, признавая ежедневное поражение, и задавали домашнее задание, которое никто не выполнял. Мы не пытаемся объяснить, до какой степени языковые занятия в колледже вызывают у нас теперь взрыв воспоминаний, каким образом при звуке знакомо незнакомых наречий в памяти мгновенно всплывают рынки с окровавленным мясом/ резкий вкус свежего лайма и кинзы/ движение вверх по эскалатору с киванием в такт корейской эмбиент-поп-музыке, чтобы купить в сеульском торговом центре одежду, которая не подойдет. Мы покорно склоняем головы и обещаем заниматься лучше.

Лучше мы не занимаемся, и в один из дней преподаватели просят нас остаться после занятия. Мы сидим за своими столами, пока другие студенты шуршат бумагами и забрасывают на плечо рюкзаки. Мы нервно рисуем в тетрадях маленьких человечков.

– Вы ужасные студенты, – говорят нам преподаватели, как только аудитория пустеет, – но акцент у вас идеальный. Почему?

И тогда мы рассказываем им о Шанхае/ Мехико/ Сеуле, а они рассказывают нам о Ханчжоу/ Сьюдад-Хуаресе/ Пусане, в которых выросли. Следующий час мы проводим, предаваясь воспоминаниям о таких странностях, как собаки в клетках в китайских зоопарках/ мексиканских наркокартелях/ корейской игре, похожей на игру в бабки. Когда звенит звонок, преподаватели и мы, вздрогнув, возвращаемся к действительности. Нервничая, смущаясь, преподаватели говорят, как приятно было вспомнить свою родину. Мы соглашаемся. Преподаватели спрашивают нас, что мы делаем в четверг вечером. Большинство из нас заняты. Некоторые – свободны (и безнадежно наивны), чтобы прийти в скромные квартиры наших преподавателей на домашнюю еду. Из этих нескольких двое теряют девственность с нашими преподавателями языка, перемежающими ласки какими-то словами, которые мы смутно узнаем, но не можем перевести на американский английский, когда на следующий день наши лучшие подруги пристают к нам с расспросами.

С наступлением лета наши родители с удовлетворением узнают, что мы нашли работу. Они предполагают, что она будет в их нововыбранных американских городах, поскольку недавно они вернулись в Штаты, чтобы быть поближе к нам. (Вряд ли это было подлинным стимулом, учитывая, что в этих городах находятся также и корпоративные штаб-квартиры.) Они поражены и разочарованы, узнав, что мы отправимся за границу, возвращаясь в страны, где жили подростками, чтобы поработать для выпускающего путеводители издательства, нанимающего студентов колледжей.

– Редакторы сказали, что мы идеально подойдем для этой работы, – объясняем мы.

– Сколько вам заплатят? – спрашивают родители, смирившись.

– Нисколько, – признаемся мы, – но нам покроют дорожные расходы!

Следует долгое молчание, и мы поспешно меняем тему. Наши родители предлагают нам работу на неполный рабочий день осенью.

5 июня мы летим в Сингапур/ Гамбург/ Либерию, наслаждаясь предстоящим возвращением домой. Мы улыбаемся пассажирам с сингапурскими/ немецкими/ костариканскими паспортами, которые отодвигают своих детей подальше от нас. В полете, пока все спят, мы пишем в своих дневниках: «Не могу дождаться возвращения домой!!!» – и засыпаем, только когда самолет заходит на посадку.

На такси мы едем к своим лучшим школьным подругам. Это немного странно, потому что наши лучшие подруги проводят лето на органической молочной ферме в Вермонте, но их родители встречают нас любезно, угощают домашним печеньем и расспрашивают о колледже. Мы преувеличиваем его достоинства, точно так же, как наши родители преувеличивали достоинства жизни за границей, рассказывая о ней родственникам во время поездки домой. На следующий день мы знакомимся со своими маршрутами.

«Поскольку вы практически местные жители, мы ждем от вас нескольких новых статей», – сказали наши редакторы.

После завтрака, поданного служанкой-филиппинкой к бассейну (мы испытываем новые укоры совести, представляя, что сказали бы об этой ситуации наши Социально-Ответственные Возлюбленные), мы прикидываем несколько потенциальных маршрутов для путеводителя, состоящих из наших любимых мест отдыха времен учебы в школе: «Пите плейс», бургерная, Американский клуб и музыкальный магазин «Тауэр рекорде». Только записав это, мы понимаем ошибочность предлагаемых нами статей. Никто не поедет в Сингапур/ Гамбург/ Сан-Хосе, чтобы сходить в ресторан, который легко можно найти в Оклахоме. Нам нужно что-нибудь аутентичное. Мы в замешательстве, поскольку зашли в тупик, и приходим в еще большее замешательство, осознав, что в Сингапуре/ Германии/ Коста-Рике у нас нет ни единого друга, которому можно было бы позвонить с вопросом.

Если отбросить попытку изнасилования в Кота-Кинабалу/ Мюнхене/ Монтеверде, остаток лета в роли чрезвычайного путешествующего автора проходит успешно. Мы совершаем пешие переходы по дождевым лесам/ заставляем себя посетить Музей холокоста/ падаем с лошади во время беспечных скачек по пляжу. В ходе наших путешествий мы сторонимся своих сограждан-туристов. Их бурный энтузиазм в отношении «экзотической» Азии/ Европы/ Центральной Америки смущает нас, как и те истории, которые пешие туристы из Австралии считают достаточно веселыми, чтобы рассказывать официанткам. За полтора месяца мы выработали для себя неофицальное правило: общаться только с местными жителями. Словно теперь каждый наш разговор с незнакомым человеком на чужом языке компенсирует нам полное отсутствие этих разговоров, пока мы росли. Мы обнаруживаем, что китайские/ немецкие/ испанские слова, ускользавшие от нас в кампусе колледжа, приходят теперь в нужной форме, мы говорим практически свободно. Наш восторг, связанный с этим открытием, наша гордость от проникновения в глубь культуры благодаря новообретенным любопытству и активности приводят к упомянутым выше попыткам изнасилования, когда посетитель ресторана, где мы ужинали как-то вечером, друг владельца, предлагает подвезти нас до наших гостиниц. Как идиотки, мы радостно соглашаемся. Мы удивлены и немного встревожены, увидев, как он сворачивает в сторону с главной дороги и едет в парк. Мы ужасно напуганы, когда он заезжает в кусты и глушит мотор. Мы судорожно вспоминаем китайские/ немецкие/ испанские фразы «Это возмутительно!» и «Я позову полицию!». Это не помогает, тогда мы дергаем ручку дверцы и пытаемся убежать.

По неизвестным причинам наши похитители и предполагаемые насильники, с сонным взглядом, печальные, раздосадованные, резко прекратят лапать нас, задним ходом выведут машины из кустов и отвезут нас в гостиницы. Мы поднимемся по лестницам в свои кричаще безвкусные, грязные номера, пропахшие сигаретным дымом, с одной лампочкой дневного света, и почувствуем безумную тоску по дому – единственным домам, которые у нас когда-либо были: к нашим семьям. По телефонам внизу мы, плача, позвоним своим матерям, стараясь не напугать их, испытывая необходимость с кем-то поделиться. Они велят нам немедленно ехать домой. Ненормальное чувство долга, которое полностью выветрится через десять лет, убеждает нас продолжить работу.

В Штаты мы возвращаемся похудевшими на десять фунтов, искусанные клопами и странно тихие, поскольку много недель ни с кем не разговаривали (мы оставили свою привычку болтать с местными жителями после пресеченных в парке любезностей). Наши рюкзаки воняют зеленым чаем/ автовокзалами/ океаном. И, забрасывая свои вещи в стиральную машину, снова находясь в сверкающих чистотой жилищах наших родителей, мы осознаём: мы уже хотим вернуться туда, быть иностранцами.

Незадолго до Рождества на втором курсе мы встречаем Парней Из Другого Мира. Они воплощают в себе все то, чем не являемся мы: родились и выросли в Нью-Йорке, уверенные, недвусмысленно выражающие свои мысли, принятые в команду. Со своими новыми возлюбленными мы все делаем вместе: выполняем домашние задания, занимаемся сексом, поедаем горы сухих завтраков, смотрим «Симпсонов». Наши соседки по комнате закатывают глаза, когда мы каждые две недели меняем постельное белье, хотя практически переехали к своим Новым Возлюбленным, спим с ними на верхней кровати и стараемся не разозлить ее скрипом спящего внизу соседа по комнате.

В лице наших новых возлюбленных мы с облегчением обретаем партнеров и друзей. Мы все им говорим. Но иногда нам приходится лечь в постель одним, побыть со старыми образами и предметами – пальмами, гниющими фруктами, маслянистой водой, тошнотворной жарой, холодной больницей, – которые маячат на краю нашего сознания. Когда мы отправляемся в те места, наши возлюбленные не могут последовать за нами. Они сидят какое-то время на краю кровати, а потом уходят или обнимают нас, или теряют терпение и велят нам взять себя в руки. Отправляясь в эти места, мы начинаем дрожать, иногда кричим, разговариваем с умершими сестрами или братьями/ матерями/ друзьями, мы шепчем, как сожалеем, что до сих пор живы и так далеко от них.

В итоге мы находим других, живущих в тех же границах. Мы ощущаем в них вес второго человека, которого они носят в себе, и встречаемся с ними в кафе, столовых и барах. Наши мертвые сестры и братья, матери и отцы втискиваются там в кабинки, требуя больше места, в точности как делали это во время долгих автопереездов или в самолете, или на диване. Именно эти дружеские отношения продлятся дольше отношений с Парнями Из Другого Мира, которые, как ни крути, не могут со всей ясностью увидеть сидящую там Софи.

Остальное время в колледже проносится. Мы сильно напиваемся, протрезвляемся, страдаем похмельем, становимся пуританами, бросаемся в гедонизм и – все повторяется сначала. Мы ударяемся в поэзию только для того, чтобы нам сказали, что у нас вычурный стиль. Мы изучаем историю и литературу только для того, чтобы в конце работы нам написали, что мы не первые теоретизируем о деятельности англичан в Индии и наших доказательств недостаточно. Несмотря на эти мелкие неудачи, мы влюблены в постколониальную теорию и литературу; мы жадно ее поглощаем, она бросает ослепительный свет на нашу прошлую жизнь за границей, от которой мы не можем оторвать взгляда: нам интересно, насколько мы в Сингапуре/ Гане/ Мартинике в 1995 году отличались от французов в Алжире в 1890-м? Поглощенные чувством вины и самоосуждением, мы ни на секунду не задумываемся о снисходительных выводах этого высокомерия, а именно, что глобальный бизнес так же беспощадно обманывает и порабощает некие модернизированные, независимые нации, как обманывал и порабощал их в конце девятнадцатого века колониализм.

Воспламененные своими новыми знаниями, не сознавая, что выражение наших лиц очень схоже с выражением лиц родителей в том же возрасте, когда они были поглощены своими собственными личными делами, мы приезжаем домой на лето между младшими и старшими курсами. Родители наши с тех пор уже снова переместились за рубеж, и мы с радостным волнением возвращаемся в Сердце Тьмы. (Мы быстренько объясняем, что наша метафора относится к культуре экспатов, а не, упаси Бог, к местной культуре, и после Конрада мы ведь все же чего-то достигли.)

До июля, когда мы летим назад в Штаты, у нас нет никакой «работы», поэтому мы отвлекаем себя тем, что Переживаем, Занимаемся Искусством и Всё Это Записываем. Эта первая неделя включает в себя и создание диорамы, совсем как мы делали это в десятилетнем возрасте. Диорама состоит из старой обувной коробки, к задней стенке которой прикреплены степлером фотографии местных стройплощадок, внутри коробки лежит земля, взятая со стройки, и брошенная рабочая перчатка, утащенная с площадки, когда никто не видел. Сверху на перчатке лежит – предмет нашей особой гордости, настоящая вершина творчества – местная банкнота. Мы показываем это своим родителям за завтраком, и их реакция схожа с реакцией на собаку, притащившую на веранду что-то мертвое. Нас осеняет, что придется объяснить им свое искусство (еще большее озарение снизойдет позже: любое искусство, требующее объяснения, вероятно, плохое искусство).

«Это строительная площадка», – объясняем мы, указывая на фотографии, а это угнетенные рабочие Шри-Ланки. Это одна из их перчаток.

Наши родители серьезно кивают.

«Где вы взяли эти деньги?» – между прочим спрашивают наши отцы, и мы вынуждены признать, что взяли банкноты из их бумажников, поскольку у нас еще не было возможности поменять свои доллары. Мы обещаем, что вернем им эти деньги. Поскольку разговор переходит на обсуждение идущих в городе английских фильмов, мы делаем вывод, что родители просто не поняли нашу диораму, и после завтрака ставим ее на видном месте в гостиной, чтобы у них было достаточно возможностей для ее осмысления. Через четыре дня мы обнаруживаем, что диорама вернулась в наши комнаты, на книжные полки, поскольку матери вместе со служанками прибирались в доме перед званым ужином.

На второй неделе пребывания «дома», находясь в один из вечеров на заднем дворе, мы достигаем просветления. Это случается в «счастливый час» ритуального потребления алкоголя, ценимый как нашими родителями, так и нами. Суровая реальность дня, тот факт, что мы не знаем, куда движемся по жизни, пустые торговые центры, чересчур сильно работающий кондиционер, наши друзья там, в Штатах, – всё постепенно меркнет вместе с дневным светом и подкрепляющим нас джином с тоником. Джин с тоником и наводит нас на мысль, служит напоминанием. «Э. М. Форстер, – думаем мы. – Эврика! “Поездка в Индию”».

Вот с чем мы имеем дело. Мы бросаем взгляд на наши ухоженные владения, тяжело дышащих собак, тонкие шелка, запотевшие стаканы.

«Мы пришли к заключению, – со всей серьезностью обращаемся мы к своим родителям, черпая мужество в темноте и напитке, – что вы оба – неоколониальные алкоголики».

Мы произносим это со слегка извиняющимся видом врачей, сообщающих пациентам о серьезном заболевании. Себе мы этот диагноз не ставим, хотя завершаем свое заявление глотком Д. с Т. Молчание. Они не слышали? Затем голоса наших матерей, усталые, обиженные, разносятся над лужайкой: «Вам не кажется, что вы впадаете в мелодраму?»

Колледж мы заканчиваем не вместе со всеми. Мы проходим шестимесячную практику в Камбодже, поздравляя себя, что нашли честную работу для экспатов, закрывая глаза на то, что у большинства репортеров-мужчин есть подружки-проститутки. Вернувшись в колледж, мы присоединяемся к персоналу газеты и начинаем писать статьи, что, оказывается, гораздо легче, чем писать курсовые работы. Спальни в наших квартирах вне кампуса увешаны купленными в музеях постерами с китайской каллиграфией и непальскими молитвенными флагами. По кампусу мы ходим с камбоджийскими гамаками, которые подвешиваем между деревьями перед библиотекой, пока полицейские не просят нас убрать их и делают нам предупреждение.

Мы повзрослели. Мы больше не ходим на занятия в пижамах. Мы подаем заявления на журналистские вакансии, на стипендии, на что угодно. После нескольких недель ожидания, перестрадав отказ из Кембриджского университета и «Нью-Йоркера», куда мы надеялись попасть в интернатуру, мы получаем по почте многообещающе толстый пакет. Мы узнаем, что получили стипендию на год учебы за границей, языковую стипендию в стране, где мы жили перед поступлением в колледж. Мы звоним нашим родителям. Мы едем домой, говорим мы.

«Но мы только что вернулись в Штаты, чтобы снова быть поближе к вам», – огорчаются они.

«Вы имеете в виду корпоративные штаб-квартиры», – напоминаем мы им.

Через три месяца мы сидим в самолете. Нам двадцать три, мы закончили колледж и преисполнены решимости жить за границей не так, как жили до этого наши семьи. Спустя две недели интенсивных языковых занятий (в окружении теперь не детей, чьи родители говорили на этом языке, пока те росли, но белых детей из Огайо, действительно уделявших внимание изучению языка в колледже) мы отчаянно скучаем по Американскому клубу.

Сейчас мы иногда проезжаем мимо клуба, направляясь по своим делам. Мы больше не члены, и нас туда уже не пускают, но мы бросаем жадные взгляды на ворота и представляем плавательный бассейн и территорию за ними: вышку для прыжков в бирюзовую воду, сорбеты из манго, начо. Столовая с гамбургерами и спагетти, светловолосые семьи с детьми, похожими на утонувших крыс – только что из бассейна, взаимно сочувственные улыбки одних американских родителей другим, пока они просматривают меню, прежде чем сделать заказ, а затем откидываются на стуле, уверенные в неизбежном картофеле фри и не подлежащей сомнению принадлежности к этому месту.

 

Распознавание голоса

Берлин, Германия, 2008–2011 годы

Вернувшись после колледжа в Шанхай по стипендии для изучения языка, я думала, что еду домой навсегда. Горя желанием погрузиться в китайский язык и уверенная, что мое китайское второе «я» расцветет, я забыла, что была белой и так и не научилась правильно пользоваться палочками для еды. Несбыточная мечта, что Шанхай может стать постоянным домом, продлилась чуть меньше двух лет, а потом я снова уехала.

Теперь я была в Берлине, куда попала через бойфренда-немца Дитера. С Дитером я познакомилась на занятиях по пекинской китайской литературе в Фуданьском университете. Нам обоим понравились рассказы Лу Синя, и нас отругали за написание «творческих» эссе. «Сначала постарайтесь овладеть языком», – сухо написал на наших работах наш преподаватель Чжу Лао Ши. Мы планировали провести лето в Берлине, откуда был родом Дитер, и вернуться в Шанхай в августе. Но когда август наступил, я обнаружила, что влюбилась в Берлин и разлюбила Дитера.

Более того, прожив два месяца вдали от Шанхая, я осознала, что меня никогда не примут как местную, какими бы убедительными ни были мои тоновые ударения в китайском языке, когда я заказывала у уличного продавца баоцзы.

Когда Софи, мама, папа и я впервые приехали в Шанхай в 1994 году, я не пыталась вписаться в этот город или страну; вся моя энергия была направлена на то, чтобы стать своей в Американской школе. Десятилетие вдали от этого города, в Сингапуре и Штатах, обострило мою тоску по нему; в конце учебы в колледже я была достаточно наивна, чтобы принять эту тоску за ностальгию по дому. Для того лишь, чтобы по приезде в Китай понять: он никогда не позволит мне назвать его домом, совсем как некоторые возлюбленные, бледнеющие от слов «я тебя люблю». Характерный случай: во время моих бесчисленных поездок по городу на такси водители спрашивали меня, откуда я. «Отсюда», – отвечала я, и они воспринимали это как отличную шутку Разумеется, будь я действительно из Шанхая, я ответила бы на шанхайском диалекте, а не по-китайски; я была бы китаянкой, не белокожей и не светловолосой.

Берлин, по контрасту, был идеальным компромиссом, думала я: это не Штаты, где я чувствовала себя чужой, но выглядела, как все остальные, и не Азия, где я чувствовала себя на своем месте, а выглядела чужеродной. В Берлине я казалась немкой (пока не открывала рот), а тот факт, что я родилась в Гамбурге, дарил мне ощущения, будто я совершила полный круг. К сожалению, рождение в Германии не давало права на гражданство, но кто я была такая, чтобы жаловаться? В этом городе проживало множество турецких детей во втором поколении, которым по достижении восемнадцати лет предстояло выбирать между турецким и немецким гражданством. Этот закон намекал на некоторую неадекватность немецкого представления о принадлежности по крови, что мне не нравилось, но с каких это пор я хотела легкого понимания во всем?

«Ну и наслаждайся этим, – сказал мне Дитер, вскидывая на плечо рюкзак в день своего вылета обратно в Китай. – А тебе никогда не приходило в голову, что ты просто боишься ответственности?»

Я не ответила, и он ушел.

Но, конечно, я искала ответственности – просто скорее географического, а не романтического рода. Проще говоря, я искала возможности остаться на месте. После стольких лет мотаний между континентами, после провалившегося эксперимента в Шанхае я хотела попытать постоянства в стране своего рождения, чего-то, на что годами намекали таможенные бланки, заполняемые в аэропортах по всему миру. Германия была единственной страной, где я жила без Софи. Мне думалось, что, пожив здесь снова, я, возможно, научусь опять жить без нее.

Но даже больше, чем Германия, меня влек к себе Берлин. Метро напоминало о Вавилонской башне. Из Берлина не было практически никого. Несмотря на это или благодаря этому каждый тем не менее жаждал заявить о какой-нибудь принадлежности (вспомните хотя бы слова Джей Ф.К. «Ich bin ein Berliner»).

Этот город устраивал так много мультикультурных уличных фестивалей, что куда там символическим песням фестиваля кванза на рождественских концертах в американских средних школах.

Разумеется, гедонистический космополитизм Берлина был осложнен его непроглядным национальным прошлым. На каждую танцевальную вечеринку ночь напролет приходилась сверкающая медная плита с именами убитых, на каждую художественную инсталляцию приходился заброшенный участок земли, успыпанный битым стеклом (а иногда это было одно и то же), на каждую расово смешанную пару, занимающуюся сексом на берегах Ландвер-канала, приходилась чета старых немцев, которые шли домой, ссутулившись от воспоминаний более тяжелых, чем купленные ими продукты. Немцев никогда не обвиняли в легкомыслии, и многие носили свою историю, как власяницу. Как и следовало, сказал бы кое-кто.

Не знаю. Но шизофреническая борьба Берлина была мне знакома. Это был отпуск домой иного рода, изнурительный внутренний маршрут между жизнью и скорбью. Горе и вина от того, что я пережила Софи, окружали меня в Берлине – в каждой статуе с печальными глазами, пустой церкви, полуразрушенном еврейском кладбище, неловком молчании. Конечно, они не были такими же. Но они разговаривали между собой.

Боль места может сделать терпимее твою боль. На фоне пульсирующей боли Пномпеня, где я делала репортажи во время учебы в колледже, как и на фоне все еще зияющих шанхайских ран, нанесенных «культурной революцией», моя казалась нормальной. По контрасту, Энн-Арбор, где я училась в колледже, был слишком веселый, слишком чистенький, слишком добродушный, слишком американский.

Приезд в Берлин можно было сравнить с уходом из магазина «Холмарк» в пригородном торговом центре ради прогулки в лесной чаще. Я покинула фальшивое выражение сочувствия ради общества, до мозга костей проникнутого печалью. Везде в Берлине я видела памятники кошмарам, войнам и стенам. Но кое-что и росло: сквозь бетон пробивались полевые цветы, над линиями городской железной дороги нависали ветки ежевики, плющ увивал уцелевшие жилые здания, едва скрывая следы от пуль.

Несмотря на мои первоначальные честолюбивые замыслы о покорении этого города на манер энергичной, не стесняющейся в средствах Бренды Старр, ряд проверок в реальных условиях настолько изменил данную карьерную цель, что теперь, девять месяцев спустя, я пополнила вместо этого невидимые, однако весьма звучные ряды англоговорящих актеров, работавших на озвучке. Каждую неделю я записывала различные MP3-диски, а не новости.

Мечта стать иностранным корреспондентом зашипела и погасла, когда я поняла, что здесь тысячи мне подобных, а именно специалистов по английской литературе с избытком квалификации и выполняющих низкооплачиваемую работу, только что сошедших с трапа самолетов, прилетевших из Бруклина и Литл-Рока. (Прилетевших из Литл-Рока следовало бояться: они были более жадными до успеха.)

Трудность выполнения разнообразных задач, которые я поставила перед собой после отъезда Дитера (первая: забыть его, став дико успешным репортером), выявилась в период неоплачиваемой интернатуры в берлинском бюро «Ассошиэйтед Пресс».

Еще один интерн и я походили на версию до и после окончания школы журналистики, причем я являлась версией «до». Я была болезненно застенчивой и считала минуты до ланча. Кендра была коммуникабельной, обаятельной, хорошо одетой и постоянно толкала материалы, которые на следующий день появлялись в газетах по всему миру. Она мимоходом звонила местному начальнику полиции и на беглом немецком требовала ответа, почему не вершится правосудие в отношении неонациста, издевавшегося над лавочниками турками; я нерешительно звонила служителю берлинского зоопарка и просила дать цитату (на английском языке) о Кнуте, любимом белом медведе Берлина. Беря интервью по телефону, я каждый раз заранее печатала все вопросы, включая предваряющий их вступительный абзац с моей фамилией на случай, если вдруг забуду, как она пишется. В общем и целом ничего приятного в этом не было, и я вздохнула с облегчением, когда шесть недель подошли к концу. Кендра, напротив, осталась в АП и, по последним данным, сейчас работает на них в Бейруте.

Через подругу подруги, как случается почти всё в Берлине, я попала на озвучку. Это была потрясающе простая работа. Приди, почитай в микрофон тридцать минут, получи сто евро. В начальной школе я всегда была той дурочкой, которая вызывалась читать вслух из учебника и дерзко продолжала читать сверх заданного отрывка, пока не вмешивался учитель, поэтому данная работа идеально мне подходила. Иногда сценарии были несколько странными, подпорченные неполиткорректной политикой моего начальника: мне то и дело требовалось воспроизвести афроамериканский акцент, а однажды меня попросили почитать из «Изюма на солнце». «Мама! Сестра! Тут белый человек у дверей!» Я порепетировала эту фразу перед мамой по скайпу, и она сказала, что в жизни не слышала, чтобы чернокожий говорил с таким «белым» акцентом. Пришлось, пусть и с отвращением, делать эту запись, ведь я нуждалась в деньгах.

Странное это было ощущение – отпустить свой голос на волю, чтобы он попал в плен компакт-дисков с уроками английского языка для скучающих учеников средней школы, которые жарким майским днем сидят в классе где-нибудь в Баварии и с тоской смотрят в окно. Через несколько месяцев мне впервые позвонили с предложением пройти пробу на озвучивание видеоигры, и я вместе с пятью другими американками приехала в стильную приемную в центре Берлина. Я не знала, что в Берлине есть стильные приемные: казалось, город жил исключительно за счет туризма и убогих кафе, где честолюбивые авторы просиживали дни напролет, пытаясь придумать очередную хорошую историю о крахе евро или о возрождении моды на кабаре двадцатых годов. Но эта приемная была действительно классной: черные кожаные диваны, сиявшие влажным блеском, огромный аппарат для приготовления эспрессо и такие отталкивающие произведения современного искусства, что ты сразу понимал, насколько они дорогие.

В ходе интервью, проходившего в присутствии шести руководителей в костюмах – четырех мужчин и двух женщин, – я преувеличила свои актерские способности. В какой-то момент, просмотрев мое резюме, они попросили меня изобразить возглас умирающегося человека, которого закололи. Я послушно застонала и негромко ахнула. Также меня попросили с удивлением произнести: «Смотри! На горизонте! Сияющая башня Тренеа!» и «Об эту стерву тебе не придется пачкаться, Хозяин Гнева!» Мне показалось, что последняя фраза особенно мне удалась. Они сказали, что перезвонят через неделю.

Я сидела на уроке немецкого языка, читая за агента бюро путешествий из Мюнхена по нашему учебнику «Deutsch ist super!», когда они позвонили: я получила эту роль. По электронной почте мне переслали сценарий и сказали, чтобы я была готова приступить через четыре дня. Я сосредоточенно изучила свои реплики и зачитала несколько из них соседке по комнате, немке Мари, которая разразилась долгой, скучной и резкой обличительной речью по поводу женоненавистнической природы видеоигр. Однако, судя по внешнему виду моего персонажа, мне было понятно, что она имела в виду По электронке мне прислали и изображение Лаванды Лопес: облегающие черные кожаные брюки, сапоги на высоких каблуках, повязка на одном глазу и светло-сиреневые волосы.

Я порепетировала перед мамой по скайпу, опустив некоторые совсем уж неприятные реплики, и мама сказала, что у меня отлично получается. Теперь, когда я жила в Берлине, мы с мамой разговаривали не меньше трех раз в неделю: если не считать одной или двух подружек по колледжу, она была единственным человеком в Штатах, с кем я поддерживала связь. Наши с мамой отношения прошли путь от напряженной, в основном молчаливой отчужденности в средней школе и колледже до нынешних взаимоотношений лучших подруг. После потери Софи, после стольких переездов и разрыва с Дитером мне нравилось, что я ничего не должна маме объяснять, могу поговорить о сингапурском Ботаническом саде или о проделках в Шанхае Софи, и мама точно поймет, о чем я говорю, не перейдет на странный жалеющий тон, как до сих пор делают мои лучшие подруги в Штатах. Она также могла посочувствовать тому, что так бесило меня в немцах (их педантизм) и вызывало в них восхищение (их отвращение к светской болтовне).

Единственное, что мне не нравилось в разговорах с мамой, это жажда ее одобрения, ее сочувствия. Поскольку она была единственным человеком, которому я позволяла это делать, то если она этого не делала, мне было чрезвычайно больно и я никогда не чувствовала себя такой чужой или такой одинокой, как в этих случаях. Обычно это происходило, когда я заговаривала о том, насколько велико мое желание обосноваться в Берлине. Для нашей семьи понятие о жизни за границей всегда было связано с негласным предположением о возвращении в конце концов в Штаты – такое же устойчивое верование для большинства экспатов, как рай для подавляющей массы христиан. Именно это являлось логикой, стоявшей за поездкой домой каждое лето – напомнить тебе, по чему ты скучаешь и откуда на самом деле родом.

Но у меня больше не было поездок домой. Я не имела на это денег, и даже если бы мама и папа с радостью оплатили мой перелет до Мэдисона, где они теперь жили, поехала бы я к ним на целое лето?

– У меня работа в Берлине, – говорила я маме, стараясь убедить саму себя.

– Есть возможность, что они возьмут тебя на полную ставку? – спросила мама, и ее вопрос прозвучал эхом ко всем голосам сомнения в моей голове. Как долго я смогу выдерживать эту работу? Затем между нами воцарилось неловкое молчание, или мне оно казалось таковым, пока не обнаружилось, что просто разъединился скайп.

Но на студии были довольны моим исполнением роли Лаванды, и вскоре я получила еще несколько ролей. Пока я ехала по Берлину на велосипеде, в голове у меня теснились агрессивные, отрывистые фразы («Порадуй меня, болван!») и слова типа «огнемет», «яйца оторву» и радостные возгласы. Я подумала было не начать ли играть в видеоигры, чтобы глубже погрузиться в роли, но в конце концов решила, что миры, которые воображала, были еще более насыщенными, и мне не хотелось мириться с поддразниванием Мари.

Примерно в то же время я стала петь в одной группе. Группу эту я рассматривала как одно из классических противоречий немецкой культуры, которую любила. Вот народ, способный предложить сложнейшие философские и запутанные объяснения человеческих мотиваций и желаний (Мари регулярно цитировала Витгенштейна, рассказывая о трудностях со своим бойфрендом), однако он был также склонен к восхитительно тупому поведению, например, заказывал коктейли с названиями вроде «Человек-арбуз» (включая мужчин-натуралов), носил «Спидо» (то же самое) или брал два шарика мороженого с популярным вкусом «Отмытые деньги». И несколько самых умных, самых неотразимых немцев из тех, кого я знала, приехавших в Берлин со всей страны по обе стороны от стены, создали встречавшуюся раз в неделю певческую группу, что-то вроде бара с пианино, каждый четверг собиравшуюся на кухне у одной девушки, чтобы спеть такие песни, как «Fly Me to the Moon», «Му Favorite Things» и «Eternal Flame». Своим появлением группа обязана была статье, которую прочел один из них, утверждавшей, что пение помогает облегчить депрессию. Такая предварительная продуманность данного предприятия насмешила меня и в то же время показалась очень характерной. Так или иначе, искренность, которую в Берлине я видела вокруг себя повсюду, непременное старание помочь себе почувствовать себя нормально, поскольку счастье отнюдь не было само собой разумеющимся, ощущались чем-то родным и вносили в душу гораздо больше покоя, нежели ожидание, что существующим положением вещей будет радость, всегда воспринимавшееся мной в Штатах как невыносимое бремя.

В промежутках между пением и воплощением различных своих обликов в видеоиграх я потихоньку сходила с ума. Примерно в то же время я начала терять маму, а может, это она начала терять меня в разговорах по телефону. Терять на самом деле неверное слово. Скорее нарушилась связь, образовавшаяся у нас с ней в последние года два. Мамин голос казался мне сдержанным, когда я рассказывала ей о событиях своего дня, ее реакция на особенно сложную сцену в видеоигре, в которой я представляла шотландскую принцессу эльфов, поразила меня как обидно равнодушная. Но, с другой стороны, такое же ощущение появилось у меня и в отношении большинства вещей: солнце могло стоять в небе, сияя во всю силу, и казаться мне таким же блеклым, как слабый зимний свет, смех незнакомых людей на улице звучал саркастически и грубо, а произносимые мной немецкие грамматические построения воспринимались мной же как изысканная шутка.

Два года минули, и период медового месяца с Берлином закончился. Я осознала, до какой степени безумно одинока. Я видела, как и другие молодые экспатки страдают от этого прозрения и приходят на вечеринки смущенные, скрытничающие, как будто вот-вот объявят о беременности.

«Я собираюсь домой, – говорили они, когда все мы достаточно напивались. – С меня хватит».

Но куда домой вернулась бы я? В Сингапур – что там делать? Преподавать в Американской школе? В Атланту? Что я знала про Атланту, кроме лучших потайных мест у нас на старом заднем дворе? Моя счастливая жизнь в Берлине, догадалась я, была до сих пор обусловлена тем, что я превратила ее в своего рода кокон. Для меня, закутанной в анонимность иностранности, окруженной знакомыми, но без настоящих друзей, воспоминания о моих бывших домах – бальные танцы с Софи в Шанхае, лепестки, опадающие в лондонском парке, – были такой же реальностью, как советская архитектура вдоль аллеи Карла Маркса или булочная в моем квартале. Телефонные разговоры с мамой являлись, пожалуй, системой жизнеобеспечения, не позволявшей отдалиться всем старым местам, когда мы с ней вызывали друг в друге Софи. Это было безопасно. Это помогало, пока не перестало помогать вовсе. Я все больше замыкалась в себе во время разговоров по телефону, а когда говорила, то, к моему ужасу, голос дрожал. Я походила на недовольную четырехлетнюю девочку, эгоцентричную и неспособную изъясняться связно. А бедная мама – сбитая с толку, измученная – снова спрашивала, что случилось. На мое неизбежное «я не знаю» она вздыхала и интересовалась, не против ли я, если она переключит меня на «громкую связь», папа только что пришел домой.

Во время нашей жизни в Атланте, когда мы ездили навещать бабушку и дедушку в Индиану, у нас с Софи были две любимые игры, обе включали запись наших голосов. Первая состояла в том, чтобы записать себя на магнитофон, а потом умирать со смеху, прокручивая запись в обратную сторону на полную громкость. В другой игре требовалось, чтобы человек пел вместе с плейером, но в наушниках, а второй участник его оценивал. Эта игра была гениальной, поскольку одинаково нравилась обеим: действительно, весело было петь, как будто ты кантри-певица Бонни Рэйтт, и смешно слушать пение другого человека, думавшего, что у него получается хорошо, а на самом деле ужасно. В конце песни слушавший выставлял другому оценку (наши игры редко обходились без элемента соревновательности), и мы менялись ролями.

Мамин голос: теплый, с легким южным акцентом, озабоченный, веселый, сочувствующий, здравый. Ее голос был моей связью с домом, сочетанием нот, почти перенятого тембра. До появления разногласий, расхождений во мнениях наши разговоры по скайпу длились час, два, три. Наслаждение от твоего же эха, на несколько ноток выше – полная гармония.

Певческую группу я любила по многим причинам. Она была без оправданий ностальгической, яркой связью с Америкой: половина песен, что мы пели, выбранных из огромного их числа самими же участниками, были американскими, которые я презирала прежде, из тех, под которые ешь гамбургер в «Вендис». Теперь я эти песни обожала, ходила по Кройцбергу, напевая их, а когда пела вместе с группой, комок вставал у меня в горле.

Еще это было личным способом пообщаться с немцами, не говоря по-немецки. Совместное пение – ваши голоса сливаются и взмывают вверх – может дать в смысле общения больше, чем разговор с этим человеком. Я начала любить и немецкие песни. Это успокаивало меня, поддерживало.

Подрастая, я всегда немного смущалась своего голоса. Но теперь мой голос звучал сильно, уверенно и ровно. В стране, где я постоянно шептала, сомневающаяся в немецком склонении при построении предложения или в правильности артикля, пела я громко.

Именно в певческой группе я со временем познакомилась с Маттиасом, застенчивым кинодокументалистом, певшем с энтузиазмом тринадцатилетнего мальчишки на концерте Джастина Бибера. Вообще-то я почти не обращала на него внимания, пока как-то раз мы не сели рядом. Была какая-то нежность в том, как он держал листок с песней «Born to Be Wild» чуть-чуть дрожавшей рукой и не стал вытирать брызги моей слюны, случайно попавшие на бумагу. Как выпил за мое здоровье недорогого красного вина, которое певческая группа пила вместе, глядя друг другу в глаза в соответствии с немецкой традицией. Как прекрасно он вел вторым голосом. Он вырос в Восточной Германии и совершенно не любил США. Мне это понравилось. В его квартире на первом этаже, в Западном Берлине, в тихом уголке Шёнеберга, жила собака по кличке Мартин Лютер, и через год после нашего первого с Маттиасом поцелуя – в метро, на обратном пути домой после спевки – я переехала к нему. Он часто работал допоздна в студии в центре, которую делил с другими киношниками, и в моем распоряжении оставались собака и квартира, где я наблюдала, как желтеет липа в саду, занималась с Мартином Лютером и репетировала свои роли.

У Маттиаса был вид тихого человека, понесшего утрату, хотя никто из его друзей или членов семьи не умер, за исключением бабушки с материнской стороны. Он был неисправимый романтик, снимавший фильмы о жизни фермеров в Румынии, об исчезающих языках и рушащихся церквях. В первый раз мы поссорились из-за американского фермерства: я поймала себя на том, что защищаю полномасштабное индустриальное фермерство, против которого обычно выступала. Наивное упорство Маттиаса, будто к 2030 году можно достичь стопроцентно органического сельского хозяйства, и его намеки, что этому мешает американская погоня за прибылями, превратили меня в рупор моего деда, защищающего использование инсектицидов и дотации на выращивание кукурузы.

Но большую часть времени мы ограничивались мягким подтруниванием и направляли свой гнев на общих врагов: архитектурный кошмар на Потсдамской площади, хипстеров, заполоняющих Нойкёльн, и предсказуемую болтовню богатых пятидесятилетних особ в Шарлоттенбурге за Kaffee und Kuchen.

Мартин Лютер, с его темными глазами и медовой шерстью, удерживал нас от чрезмерного негативизма, повизгиванием оповещая о своем желании погулять в прекрасные осенние дни, заманивая в Тиргартен и на Шлахтензее, заставляя любоваться и молчать.

Когда на третьем году моего пребывания в Берлине Маттиас попросил меня выйти за него замуж, я осознала, насколько поверхностны мои заявления о постоянной жизни в Берлине. Большая часть меня никогда не рассчитывала действительно здесь обосноваться. Берлин был неким местом, чтобы оправиться от синяков Шанхая, а космополитизм этого города утолил мою жажду по другим подобным мне странникам. Это походило на мое представление о разных уровнях в видеоиграх с Лавандой: я наберу достаточно очков с помощью своих языковых навыков и работы на озвучке, чтобы пройти уровень Берлина и перейти на следующий, знать бы какой. Мысль остаться по-настоящему, сделаться иммигранткой, а не эмигранткой, вызвала ужас и восторг. С другой стороны, я словно наконец-то прибыла на место, но опять же – тревожилась, что слова, будто я обрела дом в чужой стране, станут чистым отрицанием, способом постоянного ковыряния в ранах бездомности.

По ночам, когда Маттиас снимал документальный фильм в какой-то забытой венгерской деревне, мне казалось, что в квартире никогда не будет достаточно тепло, а если я не могла отвязаться от звучавшей в голове «Sounds of Silence», на исполнении которой всегда настаивал Алекс из нашей певческой группы, я звала Мартина Лютера к себе на диван и пыталась выяснить, как отреагировала бы на эту ситуацию Софи.

Теперь я не так много разговаривала с мамой и очень хотела, чтобы Софи была рядом: иногда казалось, что сейчас мне не хватает ее больше, чем когда-либо раньше. Не для того, чтобы вместе готовиться к моей свадьбе или стать моей подружкой невесты, это всё не имело значения. Но чтобы помочь мне снова обрести дом. Понять, правильно или нет поселиться здесь, оставить нашу страну, нашу семью, чтобы создать новую, с Маттиасом, в Германии. И конечно, в глубине души я знала, что она была бы счастлива за меня, как гласит это затасканное старое клише. Но мне требовалось услышать, как она произносит это вслух.

 

Вкус крови

Мэдисон, штат Висконсин; Берлин, Германия, Москва, Россия, июнь 2011 года

В последние три дня Элиз ходила со вкусом крови во рту. В буквальном смысле. Во вторник, в возрасте пятидесяти пяти лет, ее отвезли к стоматологу для операции, какую делают в тринадцать: удаление зубов мудрости. Когда она была подростком, ее отец произвел эту операцию над многими ее друзьями, более богатыми. Элиз завидовала процессу их выздоровления: несколько дней в постели, мороженое, внимание. Она умоляла отца вырвать их и у нее, но он настаивал, что ее зубы растут идеально и нечего шутить с природой.

И теперь эти зубы, точнее оставшиеся от них дырки, адски болят. «Видишь, папа? – думает она. – Ты мог избавить меня от этой боли». Что, разумеется, смешно, она просто пришла бы раньше и от его рук. Элиз испытывает прилив тоски по матери, жалеет, что Ады больше нет рядом, она бы побаловала ее, как всегда баловала своих детей, когда они подхватывали грипп или сильную простуду. Ада никогда не ставила под сомнение их заболевания, даже если было ясно, что они просто хотят прогулять контрольную по географии или избежать неловкой встречи в школьной столовой. Элиз ощущает знакомый холодок – заветный образ матери подправляется и затуманивается единственным случаем, когда Ада не поверила в то, что тревожило ее дочь. «Не следует рассказывать подобные сказки, Элиз». Элиз ненавидит это воспоминание, особенно со времени смерти Ады, два года назад. «Ты все еще тащишь это за собой?» – слышит она ее бормотание, южный, тягучий, ласкающий слух говор обостряется до резкого: «Ну так переживи это!»

Элиз прикладывает ладонь к ноющей челюсти. Она представляет, что именно это терпит большинство мужчин, по крайней мере пару раз в жизни, получая удар в челюсть. Довелось ли Крису попасть в такую драку? Она не знала. Наверняка выставленный во время баскетбольного матча локоть нанес бы похожую травму. «Мужчинам, не имеющим привычки к физическому насилию в виде ежемесячных спазмов и крови, приходится срывать злость друг на друге», – думает она.

Собственные ее кровотечения прекратились четыре года назад. Элиз оплакала и отпраздновала менопаузу как обряд перехода в иной жизненный цикл. Или, во всяком случае, так выразилась ее подруга Лора, которая всегда носит бирюзовый цвет и знает, как облечь в слова подобные чувства. Слыша из уст Лоры слово «менопауза», ты представляла себя Афродитой в Древней Греции, лежащей в гранатовой роще, наслаждающейся собственным созреванием (тоже фраза Лоры), а не собой, застрявшей в пробке на кольцевой дороге во время благотворительной поездки на Национальное общественное радио, лихорадочно включающей кондиционер. Для Элиз менопауза стала всего лишь скучным признанием возраста, так же как ее нынешняя диета из супа и пюреобразных блюд кажется жестоким предзнаменованием будущего.

Боже, она чувствует себя выбитой из колеи. Дантист запретил три дня пить кофе, а без семичасовой утренней чашки она не человек. Еще ей приходится воздерживаться от йоги, утреннего занятия, которое она неуклонно посещает три раза в неделю последние два года. Плюс лето до сих пор не пришло в Мэдисон после пережитой ими зимы со снегом до середины апреля. В такие прохладные июньские дни, когда небо по-осеннему затянуто облаками, ее тело тоскует по испарине Миссисипи.

Помимо лечения после операции, Элиз планирует свадьбу и сидит за обеденным столом, по столешнице которого, сохраняющей узловатую текстуру сосны, разбросаны свадебные журналы. Не свою, хотя когда в прошлом году она присутствовала на свадьбе подруги-лесбиянки Полины, в дендрарии, ей показалось, что свадьба в пятьдесят лет гораздо веселее – просто потусоваться, и напиться, и поговорить с теми, с кем хочешь, и без всей этой дряни в волосах. Надеть сандалии, а не туфли на высоких каблуках. А может, это просто преимущество данной ориентации.

Элиз планирует свадьбу Ли, ну или помогает ее планировать, хотя Ли не перезванивает в ответ на ее звонки или имейлы по поводу обслуживания, цветов и музыки. Что нисколько Элиз не обижает, ибо она решила трактовать молчание Ли как карт-бланш и заказывает все, что заказала бы себе на свою свадьбу в Миссисипи тридцать пять лет назад, если бы Чарлз Эберт не считал каждый пенс. А значит, цветы из всех бывших домов Кригстейнов – жимолость и тигровые лилии в напоминание об Атланте, бугенвиллея и орихидеи, доставленные самолетом из Флориды как намек на Сингапур. Солист и струнный квартет и классический гитарист на приеме. Живой оркестр и диджей. Элиз не забывает включить и то, что любит Ли, конечно: несколько отрывков из У.Х. Одена в течение церемонии и буфет из местных, полностью органических продуктов.

И хотя она знает, что не следует этого делать, но зубы болят, и разве не разрешено ей в такой день немного пространства для маневра – она представляет, как планировала бы свадьбу Софи. («Не вместо твоей, – мысленно говорит она Ли. – Не обвиняй меня в этом».) За кого выходила бы замуж Софи? За кого-то галантного, типично американского, заканчивающего каждую фразу словом «мэм». «Что заставило бы тебя не принять его», – напоминает себе Элиз. Но для Софи она всегда рисовала подобного мужчину: обычного, сильного, выдержавшего бы упрямство Софи и ее славу.

Полезно ли так часто думать о Софи, как делает это она? Со времени возвращения в Мэдисон вместе с Крисом пять лет назад, когда истек срок его второго контракта в Сингапуре, Элиз, после многих лет преподавания в Американских школах, открыла в себе дизайнера интерьеров, став одним из самых известных в Мэдисоне, согласно «Висконсин мансли»: «Благодаря ее природной аристической жилке, годам, проведенным в Азии, и южной экстравагантности». Последние слова звучали для Элиз как сомнительный комплимент, которые здесь она получает сполна. Улыбка, гладкая похвала, жалящая тебя в самое сердце позднее, когда ты едешь домой. Жители Среднего Запада боятся южан, знает она. Боятся белых южан, поскольку они предположительно расистские потомки рабовладельцев, и боятся южан черных, потому что они черные.

Какое это имеет отношение к Софи? Ах да, возвращается к прерванной мысли Элиз: дизайн интерьеров. Ее новая карьера часто предлагала свежее проникновение в суть скорби: в ее неловкий беспорядок, заикающееся выражение утраченной любви. Комната в глубине дома, та, которую ее клиенты неизбежно показывают последней: сын, совершивший самоубийство, его постеры 1996 года с «Нирваной» отклеиваются от стен. Или гардеробная, полная платьев от Неймана Маркуса, принадлежавших умершей жене, незаконченная перед выкидышем детская, наполовину покрашенная. Элиз испытывает особую гордость и до некоторой степени удовольствие, помогая своим клиентам с этими комнатами, этими тайниками скорби. Журнальный рассказ об Элиз про это не упомянул, но это ее истинный талант: угадывать людей, живущих или живших в комнатах, которые она переделывает, внутренним чутьем постигая их желания, неприятности, на кого они хотят походить, кого хотят забыть и кто они такие. Элиз всегда старается направить дизайн к тому, кто они такие.

Также она неравнодушна к парам, только что приехавшим в город, к тем, кто снова переедет через три года. Она проходит по комнатам вместе с женами, обсуждая, где можно разместить весь их антиквариат из прежних домов в Зимбабве, Рио и Бангкоке. Правда, иногда она удивляет сама себя, беря с этими женщинами сухой тон, обычно когда они начинают говорить, с каким нетерпением ждут этого последнего переезда, как любят путешествовать и, больше всего остального, как это замечательно для карьеры их мужей. «Лгуньи», – думает Элиз и перед уходом дает им телефоны местных психоаналитиков.

Лора не считает, что Элиз слишком много думает о Софи. На прошлой неделе, после йоги, она схватила Элиз за руку, когда они ели маффины с отрубями и запивали их энергетическими шейками в местном магазине натуральных продуктов.

– Ты по-прежнему ее мать, – сказала Лора. – Разумеется, ты думаешь о ней.

– Но спустя шестнадцать лет…

– Совершенно верно, Элиз, – ответила Лора твердо и слегка командирским тоном. – Софи сейчас двадцать восемь. Не «было бы» двадцать восемь. Ей столько и есть. И тебе до сих пор внутренне приходится заботиться о ней.

Элиз всегда колеблется: то ли успокаиваться убеждениями Лоры, то ли отбросить их как исполненную благих намерений чушь. Лора никогда никого не теряла, просто прочла много книг о том, как помочь себе.

Новая волна боли пронзает дырку во рту Элиз. Ей нужно сходить в кино и съесть мороженое, решает она, даже если на улице сорок пять градусов.

Элиз берет сумочку и ключи и целует в головы двух желтых лабрадоров, которые бьют по полу хвостами, словно хотят погулять. Не хотят. В свои шестнадцать и четырнадцать лет они уже пережили самих себя, особенно Робо или, как зовут они его теперь, Старший.

В тот вечер Элиз открывает в почте письмо от Ли и читает: «Звучит здорово, спасибо, мама!» Послано с ее айфона. В письме Элиз было множество вопросов; как «звучит здорово» может быть ответом хотя бы на один из них? Элиз вслух зачитывает письмо дочери Крису, который наслаждается щедрой порцией мерло и читает газету.

– Подростки, – говорит он, и они смеются.

Это их маленькая шутка: Ли, обойдясь без подросткового бунта в пятнадцать лет, вступает на этот путь сейчас. А может, она была просто слишком оглушена смертью Софи… Она снова придумывает для нее оправдания, понимает Элиз: Лора предостерегала ее от этого.

– Она ведет себя как стерва, Элиз. Не попадайся на это.

Лора любит ввернуть грубое словечко; они разбросаны по всем ее стихам, потому-то их не напечатают в антологии церковной поэзии, хотя они посещают самую либеральную церковь в Мэдисоне. Лора каждый год называет это цензурой.

Как и в случае с зубами мудрости, Элиз жалеет, что боль разъединения с Ли не пришла раньше, когда ей полагалось. Она уже потеряла одну дочь, и за последние несколько лет ей пришлось справляться с отдалением, в двадцать восемь лет, и сейчас. «Но по крайней мере они играют свадьбу здесь», – думает она. Ли и Маттиас могли бы пожениться без разрешения или повести себя смешно, по-европейски, и вообще не жениться. И Маттиас, добрый, откровенный, забавный, обаятельный, нравится Элиз. Его резкий немецкий акцент напоминает ей о ее жизни в Гамбурге, о времени, которое представляется в розовом свете – когда они с Крисом глубоко любили друг друга, свою любовь и беременность Элиз.

Они с Крисом размышляют над возможными местами для проведения свадебного приема: «Фабрика» – реставрированное производственное здание, Мэдисонский музей современного искусства, поле для игры в гольф «Хайленде», которое Элиз инстинктивно отвергает, зная Ли, «Сахарная страна» – действующая ферма, на которую вето накладывает Крис, указывая, что навоз будет всех отвлекать. Они наконец останавливают свой выбор на «Роще Квивея», оригинальном историческом поместье за городом.

На фотографиях в Интернете красуются большие тенистые вязы и милый белый штакетник, мелкие детали, незаметно располагающие Элиз к этому месту. «Как странно, – думает она, – выбирать все это для Ли». Так в Лондоне она выкладывала для девочек одежду на следующий день. Она надеется, что эта пассивность со стороны дочери не распространяется на ее отношения с Маттиасом. Но в прошлом году Ли пресекла подобные вопросы своим новым эдиктом «не нарушайте мое пространство».

«У тебя есть проклятый Атлантический океан, – хотелось закричать Элиз. – Этого пространства недостаточно?» Как смеет Ли говорить, что ей нужно пространство? Если кому и требовалось пространство, так это Элиз после всех материнских сверхурочных: она терпела поздние звонки, выражала сочувствие, выдерживала плач Ли, звук, который стал крайне раздражать (судорожные вздохи, дыхание с заложенным от слез носом, плач в оправдание своих желаний, плач, плач), но Элиз никогда не считала себя вправе просто взять и попросить пространства, словно подарок на Рождество.

Это худшая часть материнской доли – поневоле жить под гнетом тирании собственного ребенка. «Женщины так непостоянны, – думает Элиз. – Так добры к мужчинам и с такой готовностью жертвуют своими отношениями с другими женщинами». Но она никогда не обращалась с Адой настолько плохо, даже если та и заслуживала.

Крис пытливо смотрит на нее.

– Хватит, – говорит он. – Давай-ка ложись спать.

На следующее утро сияет солнце – слепящее и прекрасное. Зак, глуповатый сын Робо, сидит, положив голову на кровать и уставившись на Элиз. Его отец свернулся калачиком на полу, светлая шерсть побелела в пятне солнечного света. Элиз морщится, когда боль возвращается, глотает лежащую на ночном столике таблетку и, моргая, разглядывает комнату, пытаясь собраться с силами перед предстоящим днем. Из-за зубов мудрости она отменила все встречи с клиентами, что придает утру ощущение летних каникул. Ребенком Элиз летом жила в Видалии: дни, проведенные в бассейне загородного клуба, горячий бетон, обжигающий ноги, визг в воде, поглядывание на мальчиков на шезлонгах напротив, возвращение домой в тихих, прохладных сумерках, подгоняя Айви – мы уже почти дошли.

Мысли Элиз ненадолго останавливаются на Айви. Забавно, что после всех тех драматических лет (с кем сейчас встречается сестра, где в турне ее группа, занимается ли Айви хоть чем-нибудь? Или – широкая улыбка, быстрая речь, пронзительный взгляд и есть настоящая Айви?) жизнь ее младшей сестры стала сравнительно спокойной. Айви обосновалась в Монтиселло, маленьком городке недалеко от Видалии. Она будет звонить Элиз каждые несколько недель, чтобы просто поболтать, а не попросить денег или признаться в грехах, как в прежние времена. Теперь они с Элиз вместе смеются, разговаривая о своих собаках, или о Видалии, или об Аде. Но месяц назад Айви позвонила взволнованная. В прошлом этот тон означал путь по спирали вниз, но на сей раз оказалось, что новости хорошие.

– Какие – то ребята хотят снять документальный фильм о «Заросших кудзу», – сказала она. – Они собирают деньги на проект под названием «Ножной стартер», чтобы отправить нас в воссоединительное турне. Они могут позвонить тебе и задать какие-то вопросы, не знаю.

– Ты хочешь, чтобы я о чем-нибудь умолчала?

Раздался скрежещущий, словно трогающийся на подъездной дорожке автомобиль, смех Айви.

– Главное, представь меня обаятельной, – сказала она.

Элиз не один день думала, что же им скажет. Упомянуть о наркотиках? О друзьях-байкерах? Камеры она попросит поставить в гостиной, а сама сядет на Адин (заново обтянутый) диван, скромно подогнув под себя одну ногу. Наденет она бледно-сиреневый кашемировый свитер. Будет полна сочувствия, заинтересованности: ответственная старшая сестра в окружении азиатского антиквариата. Вероятно, интервью сделает отклонение в эту сторону, они обязательно захотят услышать о Сингапуре и Китае. Она устроит им экскурсию по квартире, если они попросят, решила Элиз.

Но они так и не позвонили. Элиз поинтересовалась у своего брата Доджа; они позвонили Грейсону, сообщил Додж, но не ему, слава Богу.

– Мы легко отделались, а? – сказал он, и Элиз что-то пробормотала в ответ.

В течение нескольких дней она подумывала отправить письмо по электронной почте кинорежиссеру – Айви назвала его имя, и Элиз немедленно нашла его в Интернете, – но потом сочла, что это было бы слишком откровенным, слишком назойливым. Этим утром Элиз чувствует себя недовольной и раздраженной из-за отсутствия того звонка: при подготовке к возможному интервью Видалия и Айви снова проникли в ее жизнь, ничего не дав взамен, а Видалия и Айви непременно означали и Пайса – теперь уж просто тень, – притаившегося в углу, расставившего руки для объятия.

Элиз заставила себя встать с кровати. Крис уехал; сквозь сон Элиз слышала, как он ходил по комнате в четыре утра, собираясь на шестичасовой рейс. Он будет путешествовать неделю: Москва, Дубай, Эр-Рияд. Как бы то ни было, теперь он ездит даже больше, чем раньше. Где-то в глубине души Элиз это, пожалуй, не нравится, но за многие годы то местечко в душе воздвигло такую защиту, настолько устало обижаться, скучать и мучиться, что отсутствие Криса теперь проходит почти незамеченным. Было время, напоминает себе Элиз, в Филадельфии, когда она с таким нетерпением ожидала его отъездов, дававших ей разрешение на… на что? Элиз не может припомнить ничего, кроме смутного волнения, бросающего в дрожь сумасбродства, которые ассоциируются у нее с месяцами до ее второй беременности, с чем-то, что чувствовала только влюбляясь, будучи замужем, в чужих мужей: безмолвное соучастие в разных концах комнаты, жадные взгляды за обеденным столом, промедление, несущественные разговоры за четвертым бокалом вина на продуваемых ветрами балконах, слишком крепкие объятия при пожелании спокойной ночи. И с Берндом, конечно, единственным любовником Элиз. Лора часто умоляет ее снова рассказать историю с Берндом, как, бывало, Софи настаивала, чтобы она из вечера в вечер читала ей «Спокойной ночи, Луна». Теперь Бернд стал близким другом. Они с Элиз обмениваются по электронной почте длинными письмами, чуточку кокетливыми. Бернд и Ребекка по-прежнему живут в Юго-Восточной Азии, в Джакарте, судьба вечного экспата, которой Элиз счастливо избежала.

Элиз варит себе капуччино в просторной кухне, с тихой гордостью перебирая взглядом детали дизайна, такое же чувство она иногда испытывала, наблюдая за приближением издалека своих девочек, идущих в ногу, болтающих. Позднее, когда осталась одна Ли, смятение, озабоченность Элиз были слишком велики, чтобы задерживаться на той приятной материнской гордости. Ей хотелось броситься навстречу Ли и обнять своего неловкого, одинокого, неединственного ребенка, но она знала, что не может – это заставит Ли отпрянуть, и поэтому ждала с вымученной, непринужденной улыбкой. Теперешнее расстояние между ними приносит некоторое облегчение – не знать о каждой сердечной боли, о каждой реальной или воображаемой угрозе, которой подвергается Ли.

Вкладывайся осмотрительно. Кто из родителей сказал это? Ада? Завуалированное предостережение против секса до брака? Или, скорее, Чарлз давал осторожный совет насчет обновления первого дома, которым Крис и Элиз владели в Атланте?

В такие одинокие дни, как этот, Элиз словно бы зависает между домами и голосами, прежде чем покинуть квартиру. В их апартаментах, пентхаусе в недавно выстроенном комплексе роскошных лофтов, окна-стены с видом на озеро Мендота. Несмотря на Мэдисон за окнами, предметы обстановки – китайские сельские пейзажи, сосновый стол из Лондона, керамика из Сингапура, терракотовый воин в полный рост из Уханя – перебрасывают Элиз туда-сюда, между культурами и континентами. Она не возражает. Она столько лет старалась приспособиться к новым местам, завести новых лучших подруг, покорить новые города, что теперь, находясь дома, рада нигде не быть.

В полдень Элиз едет в Конгрегационалистскую церковь наследия для встречи с Ми-Юн Ким, пасторшей, которая проведет свадебную церемонию, живой молодой американкой корейского происхождения – она постоянно превозносит свою богатую, в основном белую, паству, гордящуюся прогрессивными политическими взглядами, несмотря на пожилых родителей-республиканцев.

– Обычно я провожу эту встречу с женихом и невестой, – начинает пастор Ким. – Но насколько я понимаю, они в Берлине.

– Совершенно верно, – отвечает Элиз, чувствуя себя слегка виноватой, как будто придумала всю эту затею, чтобы лишить Ли данной встречи. То же иррациональное ощущение вины она испытывает и при досмотре в аэропортах: какая-то часть ее натуры всегда ожидает, что в ручной клади найдут спрятанное оружие.

– Возможно, я смогу поговорить с ними по скайпу, – размышляет пастор Ким.

– Можете попробовать, – улыбается Элиз. – Но эту парочку трудно застать на месте.

– Понятно, – энергично кивает пастор. – Лишь бы к алтарю пришли! Ха!

Элиз вежливо смеется.

Они быстренько пробегают по программе.

– Я думала о необременительной церемонии, ничего серьезного… пара поэтических отрывков, немного музыки, – предлагает пастор Ким.

– Именно так я себе это и представляла, – говорит Элиз. – То есть то, что обсуждала с Ли.

– Вам, должно быть, трудно, что она так далеко от вас, – замечает собеседница.

– Да. – У Элиз нет желания обсуждать это с пасторшей. – Но я просто счастлива, что она довольна и нашла себе кого-то. – Элиз кажется, будто она читает поздравление на холмарковской открытке.

– Разумеется. А теперь давайте посмотрим органную музыку, чтобы я сегодня же отправила письмо органисту.

Середина дня пролетает за встречей с флористом, брюзжащим по поводу полевых цветов на уличных столах для пикника («Они завянут, не лучше ли взять для вашей дочери пионы?»), и мучительной дегустацией на фирме, обслуживающей мероприятия на выезде, которую, дегустацию, ей следовало отменить, соображает Элиз, поскольку есть она может только мягкую пищу: гаспачо, картофельное пюре, крем-брюле. Она слишком стесняется признаться в сильной зубной боли, а значит, неспособности попробовать бифштекс, и поэтому оставляет их в убежденности: она либо вегетарианка, либо страдает частичной анорексией. Она вспоминает годы, когда Ли отказывалась от пищи, словно какой-нибудь активист из третьего мира, объявляющий голодовку протеста, гоняла еду по тарелке, заказывала две закуски, тогда как Крис и Элиз съедали по три блюда, вспоминает гордую ухмылку Ли – ее скулы заострялись, тело тощало, а она при этом настаивала, что чувствует себя прекрасно и не слишком голодна. Она старалась сравняться с Софи, понимала Элиз, с телом до периода полового созревания, к которому Ли так ревновала в двенадцать лет, когда округлилась, а дальше еще больше – стать скелетом, как уже ушедшая Софи. Ли! Элиз ощущает ноющую боль, прислушивается к ней, вспоминает, что теперь у дочери все хорошо – она здорова, скоро выйдет замуж, между прочим: разве не этого хочет мать? Счастливого конца для своего ребенка?

В Берлине, расположенном в центральноевропейском часовом поясе, на семь часов позже.

– Оно белое?

– Может быть.

– Длинное?

– Я забыла.

Ли и Маттиас сидят на скамейке у бара, пьют пиво «Августинер», следят за матчем Еврокубка и обсуждают свадебные платья. Маттиас пытается вызнать у Ли подробности с тех пор, как она вместе с Элиз купила себе платье в декабре.

– Кружевное?

– Может быть.

– С фатой?

– Мне это известно, а ты узнаешь.

Ли любит перебрасываться этими репликами десятилетних англичан и американцев с Маттиасом, который не слышал о них, когда рос в Лейпциге: «Нашел – моё», «Это свободная страна». Когда Маттиасу было десять лет, они с друзьями натягивали зимнюю шерстяную шапку на глаза жертвы с криками «Ночь в Америке!», прежде чем броситься врассыпную, странная, основанная на разнице во времени игра, учитывая, что жили они в тени Берлинской стены и мысль о путешествии на Запад была жестокой шуткой.

Ли и Маттиас снова возвращаются к четвертьфиналу: Германия против Италии. Когда идут игры Еврокубка, в каждом баре, ресторане и «Späti» (вездесущие, в основном принадлежащие туркам ночные магазины) показывают трансляции матчей, плоские телеэкраны наскоро прикреплены к наружным стенам, тротуары уставлены скамейками.

Ли благодарна за шум матча, легко отвлекающий внимание своей аккуратной геометрией умелых пасов и изящными арками пересечений над полем. Благодаря годам игры в футбол в Сингапуре Ли знает, что кричать у экрана, какими движениями восхищаться, какой вид обороны выглядит небрежно. Пятнадцать лет назад при виде упавшего на поле игрока у нее перехватило бы дыхание, случился бы приступ паники в ванной комнате, она кусала бы кулак. Теперь все это свелось к тихому гудению. Кроме того, игра – желанное развлечение после ссоры, случившейся у них с Маттиасом этим утром, ссоры, которую они с того момента обходят в разговоре, то сердито ворча друг на друга, то зализывая раны, а потом соприкасаясь головами, покусывая уши, снова ворча и разбегаясь по разным углам их квартиры.

В седьмом классе шанхайской Американской школы, в очередной раз просиживая медленную песню на школьных танцах, наблюдая за Софи, танцующей с веснушчатым мальчишкой-англичанином, Ли знала, нутром чуяла, что никогда не выйдет замуж: то была участь Софи. Однако же вот она сейчас, на пороге свадьбы с Маттиасом, этим придурком, с любовью думает Ли.

Когда Ли было двенадцать, они переехали в Китай. Когда ей было пятнадцать, ее младшая сестра умерла. Когда Маттиасу было восемь, отец за сквернословие привязал его к столбу на улице (свободным узлом, подчеркнул в разговоре с Ли Маттиас, чтобы он мог освободиться, если бы попытался, но он оставался там, упрямо хныкая, на протяжении пяти часов). Ли терпеть не может, когда ее оставляют одну или внезапно, неожиданно меняют планы. Маттиас ненавидит границы и необходимость извиняться. Ли нравится испытывать границы, и она ненавидит извиняться первой. Маттиасу нравятся традиции и манеры, что Ли часто высмеивает. Планирование свадьбы больше возбуждает его, а не Ли. На письма Элиз отвечает он.

«Эта ежедневная ролевая игра, смена ролей с характерами настолько же предсказуемыми и нудными, как в мистерии, без искупления, эти вечные пререкания, мелкие ссоры, ревность, чувство обиды – все это очень похоже на отношения между сестрами, – думает иногда Ли. – Как странно снова иметь товарища, быть с ним неразлучной. Как это выводит из себя, как это великолепно». Она сильно ударяет Маттиаса в плечо и указывает через дорогу:

– Черный «фольксваген-жук», твой ход.

– Я же тебе говорил, я точно видел эту машину час назад, – отвечает Маттиас, случайно повторяя слова Софи с легким немецким акцентом.

– Ну, давай! – вопит Ли, глядя на экран, когда итальянцы опять неудачно бьют по воротам.

Ли чувствует, что расслабляется, снимает защиту, которую очень хочет сохранить, когда Маттиас привлекает ее к себе, чтобы обнять.

В перерыве между таймами начинается дождь, и толпа, толкаясь, набивается в крохотный бар, где воняет сигаретами и прокисшим пивом. Ли, стоящая рядом с открытой дверью, вздрагивает, когда брызги дождя попадают ей на затылок. Ранее в этот день солнце сияло, было душно, как в Атланте в июле. Теперь же погода на улице напоминает Сингапур – барабанная дробь тропического ливня, – но становится прохладно. Когда Маттиас и Ли, не досмотрев матч, едут на велосипедах домой вдоль канала, ощущения и запахи похожи на осенние.

Ли помнит, как изнуряла их жара в Сингапуре. Те обманчиво мягкие ночи, благоухающие плюмерией, где Робо спал в ее кровати, чтобы отогнать кошмары. Робо. Ее мать настояла на этом имени, с нехарактерной для нее твердостью отказавшись от любых компромиссов. До смерти Софи, когда сестры хотели вспомнить ощущение от разных времен года (потому что в Сингапуре стояло только лето), они врубали кондиционер на полную мощность, пока не начинали замерзать, и тогда натягивали свитера и разговаривали о таких вещах, как яблочный сидр и День благодарения. Это действовало, пока ты не выглядывал на улицу и не видел покачивающиеся толстые тропические лианы, ярко-голубое небо, безжалостное солнце.

В Шанхае погода была неразличима из-за грязного воздуха. Иногда Ли делает быстрый глоток загазованного воздуха на оживленной берлинской улице, чтобы вспомнить Китай, или вдыхает сигаретный дым проходящего мимо незнакомца, чтобы бледным днем во вторник вызвать ощущение субботнего ночного бара.

Если она прожила тридцать лет, два года из них – одна, в Гамбурге и Филадельфии, тринадцать – с Софи – в Филадельфии, Лондоне, Атланте, Мэдисоне, Шанхае и Сингапуре, и пятнадцать снова одна – в Сингапуре, Энн-Арборе, Шанхае и Берлине, есть у нее сестра или нет? И если Маттиас знает ее только последние два года, в Берлине, что он о ней знает? Нужно ли знать кого-то, чтобы выйти за него замуж?

– Красный «фольксваген-жук»! – вопит Маттиас со своего велосипеда и сильно бьет Ли по левой руке.

Ты выбираешь друзей и бойфрендов, коллег, шторы, сорт хлеба, гранолу, яд, штаны, татуировку, открытку в магазине при музее. Но не свои потери. Долгое время потеря Ли выбирает за нее. Или, скорее, предпочитает выбирать все трудное, давая сизифовы задания, например, Похудеть Как Скелет, Отбивать Недоступных Парней, Только Безумный Успех или Ничего. Теперь задачи поспокойнее. Быть с Маттиасом. Остаться с Маттиасом. Позволить маме организовать свадьбу. Не впадать в стресс, если забыла, как будет по-немецки «желтая паприка». Просто сказать это по-английски. Вернувшись в их дом, Ли в темноте запирает во дворе свой велосипед, спотыкается на лестнице, идя позади Маттиаса. Она чистит вместе с ним зубы, строит в зеркале рожицы, уютно устраивается рядом с ним в постели.

До свадьбы десять месяцев. Ли предвкушает ее со спокойным удовольствием, как ждут приближающийся день рождения: она не знает, с отрицанием или подозрением по отношению к Большим Событиям Жизни связан у нее недостаток волнения, если сравнивать с несколькими вышедшими замуж подругами. Она помнит, что точно так же на нее не произвела никакого впечатления церемония вручения дипломов в колледже.

Но через десять месяцев, идя к алтарю, Ли будет трепетать. Бросая взгляды на подруг, держа за руку отца, укалываясь о жимолость в своем букете, видя ожидающего ее Маттиаса в выбранном им самим галстуке-бабочке оливкового цвета, Ли медленно улыбнется. В кои-то веки Ли не станет сомневаться в целесообразности своего присутствия здесь, но просто почувствует себя среди своих, смиренно благодаря мать за проницательность и любовь, вложенные ею в подготовку.

Но пока, в постели, она все никак не может успокоиться.

– Ты еще не спишь? – спрашивает Маттиас.

– Нет.

– Чем перекусим в полночь?

– А?

– На свадьбе?

Ли закатывает в темноте глаза. Не все ли равно?

– Как насчет «Белого замка»?

– А что это?

– Самый отвратительный американский фастфуд, какой можно найти. Серые бургеры.

Маттиас испускает критический вздох, который, как известно Ли, означает «Ты относишься к этому далеко не так серьезно, как следует».

– Я серьезно, – говорит Крис.

Он сидит в бане, голый, потеет вместе с мужчинами из российского совместного предприятия на директорской даче под Москвой. Они только что отхлестали друг друга березовыми вениками, и в этой открытой атмосфере Крис надеется, что сможет продать им выгодное совместное предприятие в Сибири. Но в данный момент русские, судя по всему, не расположены что-либо обсуждать. Боргев, директор, за обедом постоянно хлопавший Криса по спине, отпустив грубую шутку, откинулся назад с закрытыми глазами, похожий на мумию. Андрей, его сын, готовый занять пост директора и которого на самом деле и должен убеждать Крис, подносит палец к губам.

– Поговорим потом, – произносит он. – А теперь расслабьтесь. Баня.

Но Крису сложно расслабиться в бане, откуда его настойчиво просит уйти собственное тело: это просто противоречит здравому смыслу – сидеть и потеть при таких температурах. Бани кажутся Крису идеальным символом русского и североевропейского мазохизма: почему для расслабления нужно выбирать обстановку, крайне неудобную по определению? Слишком жарко в бане, слишком холодно прыгать в ледяное озеро, и слишком странно, когда твои иностранные партнеры по бизнесу бьют тебя какими-то ветками. Крис предпочитает американскую форму расслабления: взять роман Джона Гришэма, пойти к озеру и сесть там на солнце с холодным пивом. Он мысленно возносит благодарственную молитву своим предкам, убравшимся из Европы. Мехтильда шлет ему в ответ беззвучное «Bitte schön».

Позднее тем вечером, после еще нескольких рюмок водки, бизнесмены пускаются в откровения. Начинает Боргев.

– И подумать только, пять лет назад Дмитрий был бы здесь с нами, – говорит он с тяжелым вздохом, словно тонущий деревянный корабль.

Водка обострила чувства Криса, и он замечает, что сыну Боргева, Андрею, явно неловко от этих слов.

– Старшего сына Боргева убили русские бандиты, – поясняет сидящий рядом с Крисом мужчина, толстый, одышливый коммерческий директор, имя которого Крис забыл немедленно, как только их представили друг другу. – Он должен был возглавить дело. Теперь это сделает Андрей.

Крис думает, что у Андрея есть все данные, чтобы стать опытным директором. Он умен, восприимчив и хорошо разбирается в тенденциях рынка. Но у него нет неистовства, присущего его отцу и большинству русских бизнесменов. Хотя он пьет водку наравне со всеми, но становится тише, а не развязнее. «За пределами России из него получился бы крупный деловой лидер, – думает Крис, – но здесь он и дня не продержится». У Криса мелькает мысль, не воспользоваться ли этой догадкой и не продать ли акции «Логана» в совместном предприятии до отхода Боргева от дел. Но данный призыв к действию угасает так же быстро, как пришел, и Крис снова расслабляется в мужском кругу. Они сидят вокруг освещенного свечами стола, перед ними стоят тонкие водочные рюмки, стол уставлен русскими закусками: маринованные помидоры, селедка, салат из свеклы, толстые куски черного хлеба, ломтики почти прозрачной зеленой дыни.

– Сколько у тебя детей, Крис? – на ученическом английском спрашивает Боргев, очнувшись с затуманенным взглядом от своей грезы.

– Один ребенок, – отвечает Крис. – Но раньше было двое. Я тоже потерял ребенка. Дочь.

– Это ужасно, – говорит Боргев. – А эта дочь, которая жива, работает в твоей компании?

– Нет, – отвечает Крис. – Она газетный репортер.

Это неправда, но Крис всегда хотел для Ли такой карьеры и надеется, что все еще может случиться, как только она оставит свою глупую озвучку.

Это вызывает волну веселья у присутствующих.

– Репортер!

Боргев толкает сына.

– Как этот! Он тоже хочет быть журналистом! – Андрей смущенно улыбается. Боргев хлопает себя по колену. – В России! Какая шутка. Я забираю его с изучения литературы и ставлю в дело. Потому что мне нужен человек, которому я могу доверять.

Это, конечно, вызывает тост за доверие и новую порцию водки.

– Моя младшая дочь, Софи, хотела быть инженером, – произносит Крис, удивляясь сам себе. Он никогда не позволяет себе говорить об этом, тем более перед уже ненужными русскими коллегами. – Я думаю, она преуспела бы в этом деле.

Боргев качает головой.

– Что говорит Толстой? О смерти?

Андрей раздраженно пожимает плечами, раньше Крис замечал этот взгляд у Ли.

– Бог дал, Бог и взял, – отчеканивает Боргев.

И поднимает свою рюмку. Все следуют его примеру.

У Криса уже кружится голова.

– Эта твоя дочь, Крис. Она замужем?

– Помолвлена, – отвечает тот.

– Очень плохо, – говорит Боргев, уже смеясь своей шутке, до заключительной фразы. – Иначе я предложил бы ей Андрея.

Секунду одурманенный водкой Крис обдумывает это. Весьма вероятно, что они составили бы хорошую пару. Андрей кажется серьезным, исполненным благих намерений, читающим. Кто такой этот Маттиас? Крис встречался с ним несколько раз. Он довольно приятный, умный, но у Криса все равно душа не на месте. Наблюдая за Ли и Маттиасом, он вспоминает свою помолвку с Элиз. Они каждый день писали друг другу письма, пока он учился в Штутгарте, а она преподавала в Атланте. Иногда он думает, что это было их самое счастливое время: предвкушение совместной жизни до осуществления ее в действительности. Как ему предостеречь Ли от грядущей горечи, разочарований, личных неудач? Может, она уже знает.

Крис боится этой свадьбы. Он изо всех сил скрывает это, но хочет, чтобы ее вообще не было. Это означает, что он постарел, и Ли будет жить в Германии. Это еще один шаг, удаляющий их от того времени, когда они были семьей, с Софи. «Я остался прежним, – думает Крис. – Путешествую, работаю, встречаюсь с клиентами». Но в Ли и Элиз едва можно узнать дочь и жену, которых он знал. Элиз, с ее расширяющимся делом по дизайну интерьеров, подругами-феменистками, осторожной беззаботностью. Он пристально наблюдал за Ли в Берлине, когда в последний раз они ее навещали. Лицо и тело дочери менялись, когда она говорила по-немецки, она казалась ему незнакомым человеком. «Я-то остался прежним, – упрямо думает он и внезапно чувствует себя преданным. – Мне нужно поспать. Сколько времени в Мэдисоне? Пять утра».

– Проснись, Крис! – кричит Боргев. – Мы берем машину до Москвы, едем веселиться в бар. До центра города всего сорок минут. Еще рано!

Андрей с извиняющимся видом помогает Крису встать.

– Я могу отвезти вас в гостиницу, если хотите, – говорит он тихо в коридоре. – Мы просто скажем отцу, что встретимся с ним там, через час он об этом уже забудет.

Андрей и Крис устраиваются на заднем сиденье черного «лексуса» Андрея. Тот что-то негромко говорит шоферу, и они едут по гравийной дорожке к основной трассе.

– Вы, наверное, скучаете по брату, – замечает Крис, чтобы нарушить молчание.

– Да, – говорит Андрей и продолжает после паузы: – Ну, мы были очень разными. Он обожал эту жизнь. Любил силу, деньги, даже опасность. – Андрей безмолвствует, пока они не выезжают на шоссе. – Я считаю все это чушью. Я хотел учиться за границей, получить диплом журналиста в Нью-Йорке, вернуться сюда и вести дела по-другому. Ну, конечно. – Он безрадостно смеется. – Мне не следовало ничего этого вам говорить.

– Я рад, что вы это мне говорите, – заверяет Крис. – Понимаете, бизнес был моей возможностью вырваться из нежеланной жизни – на ферме у родителей. Поэтому для меня это стало способом сбежать. Но я вижу, что у вас как раз наоборот.

– Ну да, – мрачно произносит Андрей. – Что ж, посмотрим. Как долго я продержусь.

Они уже въехали на окраину Москвы, мимо проносятся высокие жилые дома советских времен.

– Как сейчас ваша дочь? После смерти сестры?

– Для нее это было тяжело, – говорит Крис. – Но, думаю, сейчас она чувствует себя нормально.

Он не признается в своем беспокойстве, что она так и не пришла в себя, никто из них. Кем бы они были, если бы пришли в себя? Этого он тоже не хочет.

– Они сейчас едут туда, где застрелили Дмитрия. Мой отец посещает это место всякий раз, когда напьется. – Андрей качает головой. – Иногда мне кажется, он надеется, что убьют и его. Или он их убьет. Хорошо, что вашей семье лучше. Смерть Дмитрия нанесла настоящий удар по нам.

Крис не знает, что на это сказать, поэтому просто замечает:

– У вас невероятный английский.

– Голливуд, – объясняет Андрей. – Самое дешевое американское образование.

Остаток пути они молчат, и Крис засыпает.

Доставленный в гостиницу и поднявшийся в свой превосходный сьют, Крис чувствует себя раздражающе бодрым. Он открывает ноутбук, быстро просматривает почту. Повинуясь порыву, открывает фотографию, которую сохранил на рабочем столе: они вчетвером – Крис, Элиз, Маттиас и Ли – в доме на озере прошлым летом. По улыбкам Ли и Маттиаса он пытается оценить, счастливы ли они, будет ли им достаточно друг друга. Затем смотрит на себя и Элиз, стараясь припомнить, что чувствовал в тот день. Видит он только, что солнце бьет всем в глаза, они щурятся, смеются над Заком, попавшим в нижнюю часть снимка. Затем Крис достает из кейса фотографию, которую всегда берет с собой в путешествия: они вчетвером – Софи, Ли, Крис и Элиз на Великой Китайской стене. Он смотрит на своих дочерей, улыбающихся, крепко обнимающих друг друга. Наряду с другими разными признаниями Ли сказала Крису и Элиз в последние два года, что бешено ревновала Софи, была несчастна в Китае, но здесь она выглядит счастливой. Все выглядят счастливыми. Должно быть, они были счастливы. Если они не были счастливы тогда, то когда же?

Из всех нас четверых только я одна могу возвращаться в прошлое, когда хочу, где бы я ни была. Я могу совершить посадку в Шанхае, минуя аэропорт Чанги (хотя иногда заглядываю туда, чтобы попробовать жесткие конфеты, выдаваемые на паспортном контроле, которые мы с Ли всегда любили: те, с пингвинами на синтетической обертке, чудной полярный привет с тропического острова). Я проношусь через Маленькую Индию, где мы редко бывали, когда жили там, но которую я люблю теперь: громкие голоса, чай со льдом и лаймовый сок в небольших пластиковых пакетиках, узоры сари, словно смотришь на звезды.

Я брожу над гаванью, разглядываю суда и краны. Одна из хороших сторон смерти в юном возрасте – ты не утрачиваешь любопытства, возбуждения, заставлявшего меня снова и снова спрашивать у папы, когда я была жива: «Как это работает? Почему это движется?» То же желание руководило мной, когда я в десять лет разобрала плейер Ли, и она жутко разозлилась, но ведь я же собрала его обратно, разве нет? Люди думают, что мертвые все знают, но это не так, по крайней мере в отношении меня, пока: информация открывается мучительно долгими этапами, насколько я могу судить. Я сижу на уроке физики в сингапурской Американской школе, за пустой партой в последнем ряду и делаю мысленные заметки о кварках, черных дырах и коте Шрёдингера.

Когда мы с Ли были маленькими, то обычно задерживали дыхание, проходя мимо кладбища, выдыхая и хихикая, не в силах больше терпеть. Сейчас я тоже избегаю кладбищ: они успокаивают живых взрослых, но не молодых и не мертвых. А вот на футбольное поле, где упала без сознания, я иногда возвращаюсь, по сентиментальным причинам. Для меня это не территория ужаса, как для Ли. Это все равно что навестить старый дом или место, где ты в первый раз поцеловалась. Во всяком случае, я испытываю тихую гордость, и, думаю, именно это и заставляет меня туда приходить: все меньше и меньше дней из моей жизни там вызывают во мне какие-то эмоции. Ба Ада говорит, что это хороший знак – свидетельство, что я готова перейти на следующий уровень, это меня возбуждает и немного нервирует, обычно так я чувствовала себя в детстве перед нашими большими переездами.

– На следующий уровень? – спросила я ее как-то раз. – Как в видеоигре?

– Откуда мне знать? – ответила она, пожалуй, снисходительно. – Я никогда не забивала себе голову всякой дрянью.

Затем она пропала. Не могу дождаться, когда и я научусь быстрому исчезновению. Она говорит, что это нетрудно.

Я возвращаюсь и в наши старые дома, конечно, прежде всего в дом на Кэрнхилл-роуд, где в кухне текло во время дождя, а Робо был маленьким щенком. Еще одно преимущество переселения к мертвым: я могу узнавать то, что всегда хотела знать раньше, например, откуда взялась кличка Робо. Я посмотрела в маминых файлах (это не файлы, разумеется, но я не нашла лучшего слова, чтобы их описать), и, пожалуйста, вот история про Робокопа, заблудившегося в лесу, свернувшегося калачиком рядом с мамой на вершине горы. Здорово сложить все кусочки головоломки воедино.

И огорчительно – когда узнаешь неприятные вещи: про Папса, про Ба Аду, про маму и Айви. Когда Ба Ада появилась в следующий раз, я кричала на нее, пока хватило «дыхания». Она только бормотала: «Прости, прости, прости», пока мы обе не лишились всех эмоций, как зимние деревья – листьев. Вот так и получилось – ради мамы я пыталась продолжать сердиться на Ба Аду, но после стычки гнев ушел. Мертвые не могут сердиться вечно, что бы там ни навязывали вам в глупых историях про призраков. Для мертвых месть смехотворна, как сон. И то, и другое не имеет теперь к нам отношения.

Первыми я прочла файлы Ли, конечно, ужасно желая знать все о своей таинственной сестре-подростке и безумно по ней скучая. Просмотр файлов – совсем не то, что общение с ней тогда, живой, но ничего лучше не придумано, и это пролило свет на многие вещи, которых я прежде не понимала. Кое-что я, естественно, знала, например, что она целовалась с братом Аны Лейном летом перед моей смертью. Мы с Аной создали специальный клуб для поддержки их нарождающихся отношений – АБР, Ассоциация будущих родственниц. Но у меня не было возможности прочесть файлы о разрыве между Ли и Лейном, что я делала затаив дыхание. В каком-то смысле прекрасно было приблизиться к Ли таким новым способом, перелистывая страницы (по-прежнему выражаясь образно, вы понимаете), притворяясь иногда, что она сама нашептывает мне это в темноте, с соседней односпальной кровати.

Я пришла в ужас, что она так меня ревновала – или до сих пор ревнует. То есть благодаря странному зрелому взгляду на прошлое, который ты получаешь, едва отдаешь концы, я поняла это, постигла все о соперничестве детей разного возраста, о том, что Ли была старше, застенчивее и не имела кудрявых волос и всякого такого, но я не знала, как много это для нее значило. Читая об этом, я испытала сильнейший всплеск человеческих эмоций, чего со мной не случалось уже много лет, того, что переживаешь в течение небольшого периода после своей смерти, точно так же, как те, кого ты оставил, часто думают о смерти в первые годы траура. Мне было грустно, что на меня обижались, хотя при этом я и покраснела от ощущения торжества.

Но забавно, что и я ее ревновала. Я хочу сказать, наша несхожесть не раздражала меня так, как ее, но даже та увлеченность Ли была чем-то, признаю, чему я немножко в ней завидовала, она обладала умением сосредоточиться, спокойствием, способностью обдумать, чего у меня никогда не было. В основном я видела, как восхищались этим взрослые, потому что это заставляло ее казаться более умной и похожей на них. Кроме того, будучи старшей, ей пришлось все делать первой: пойти в школу, научиться читать, пережить приход менструации, по-настоящему поцеловаться (с Лейном, за чем мы наблюдали с Аной из-за кустов, хотя, по-видимому, судя по файлам Ли, пропустили настоящий первый, случившийся за два дня до этого). До смерти я поцеловалась просто ради забавы, даже раньше поцелуя Ли, что, конечно, взбесило бы ее, узнай она об этом, – нежный легкий поцелуй от веснушчатого мальчишки-англичанина, в щеку, после школьных танцев в шестом классе, такой же формальный, как рукопожатие. Джонас Крокетт. Теперь инвестиционный банкир в Суррее, по данным моей последней проверки.

В наши дни живые люди просто сдвинуты на «Фейсбуке», но им бы попробовать побыть мертвыми. Статус меняется от любого, к кому вы хотите получить доступ, в любое время. Я в основном настроена на свою семью и на Ану, конечно. Я слышала, что чем меньше ты связан с живыми, тем выше твой шанс перейти на следующий уровень, но не очень насчет этого переживаю. Это еще одна приятная сторона перехода сюда – я безумно хотела во всем быть первой – от пробежки по улице наперегонки с Ли до настольной игры. Больше у меня нет этой необходимости, я просто знаю, чего хочу, как лежащий на солнышке Робо Старший, которого я тоже время от времени проверяю.

У меня такое чувство, что свадьба Ли станет для меня одним из последних поводов спуститься туда и побыть с ними. Сначала я делала это весьма часто. Я не пропустила ни одного сеанса семейной терапии в первые полгода. Но это становится все утомительней, и теперь я чувствую, что спускаюсь уже без прежней сноровки, примерно так же в конце жизни я чувствовала переход в подростковый возраст, теряя детскую подвижность. А потом, как раз на пороге этого перехода – за несколько дней до моих первых месячных, как оказалось, – свои файлы тоже можно читать, – бэмс, меня забрали – кто знает, почему? При всех знаниях, которые ты получаешь здесь наверху, в данных никогда нет сведений о том – почему. Может быть, на следующем уровне. Я даже не уверена, хочу ли знать.

Но свадьба Ли меня волнует, может, даже больше, чем ее, поскольку мне известно, что она для нее значит. И должна сказать, замечательная черта существования мертвых – та чистая радость, которую ты можешь испытывать за других людей, особенно тех, которые при твоей жизни могли тебя раздражать или обижать. Не знаю точно, где я буду стоять, рядом с мамой, наверное, а может, стану перемещаться во время церемонии, стараясь не слишком шуметь или отбрасывать случайные тени. Надеюсь, у них есть бифштекс. И танцы под старые песни. И это – именно то, на что Ли на самом деле надеется, в чем не призна́ется даже себе. Я знаю свою старшую сестру.

А затем, вероятно, время для небольших каникул, чтобы навестить мои новые любимые места: Северный полюс, строительные площадки в Китае, коста-риканский дождевой лес. А потом на сентябрь запланированы брифинги, которых я очень жду: чрезвычайно важно, когда тебе разрешают участвовать. Думаю, мне это удастся даже раньше обычного, потому что Ба Ада была моей наставницей и мне приходилось сопровождать ее на некоторые из ее брифингов.

После своей смерти первой из мертвых я встретила Ба Аду. Одному человеку из твоей прошлой жизни, умершему члену семьи или другу, разрешено быть твоим наставником, и Ба Ада выбрала меня. Она очень отличается от той, кого я помню, когда мы обе были живы. Умершая, она гораздо бойчее, шутит, что я ее личный помощник, и рассказывает, кого из телеактеров хотела бы поцеловать, если бы была жива. Увидев Ба Аду, я испытала облегчение, потому что сразу после смерти ты очень сильно тоскуешь по всем своим родным, точно так же, как они тоскуют по тебе. И несмотря на всю земную риторику о том, как здорово, что мертвые больше не чувствуют боли, что они на небе (Ну да: я хочу – мармеладных медведей на завтрак, обед и ужин и никогда никаких инструкций по медитации!), никто не знает: порой мы стремимся или даже цепляемся за боль, ибо она, как ни странно это звучит, является утешением. Здесь, даже если ты чувствуешь укол боли, ты видишь, как она заканчивается, знаешь, что она поглощается, словно укорачивающиеся на земле летние дни. Я так отчаянно хотела сказать это Ли в течение всех тех лет ее жизни, наполненных мучительной болью, но способа не было, кроме ветерка в ветвях деревьев, ее любимой песни, чтобы населить самые безопасные ее пространства. В этом инструкции по медитации пользу приносят.

Нас четверо. Ли, Крис и Элиз по-прежнему, на секунду, ищут меня в ресторанах, когда садятся за стол, накрытый на четверых; как и я иногда, просыпаясь (снова образно говоря), забываю, что я не в постели рядом с Ли и меня не будит мама.

Кто знает, что такое следующий уровень? Вокруг носятся самые разные слухи. Некоторые говорят, что ты полностью забываешь свое прошлое или понимаешь, что никогда не был собой. Другие смеются над этим и заявляют, будто следующая стадия – постепенная потеря личных чувств, так что ты начинаешь вибрировать в унисон со всеми ощущениями, где бы они ни были. Но сказавший это парень – старый хиппи, с этим согласны все. Я даже слышала, кто-то говорит, что следующий этап – быть домом. Домом? Не знаю. Это немного пугает. Но я черпаю мужество у оставшейся внизу Ли, составляя вместе с Маттиасом список гостей, отвечая по электронной почте маме, какие стихи должна прочитать пасторша. Я рада, что Ли выходит замуж до того, как я перейду дальше. Мертвые по-прежнему иногда нуждаются в живых, чтобы помнить, что такое выбор, как и живые по-прежнему смотрят на нас, мертвых, чтобы войти в собственную неизбежность.