Звуки скрипок и дудок плыли над долиной тинга, погрузившейся в вечерний сумрак.

Прислужники носили между столов чарки, полные воды, и полотенца, чтобы пирующие могли ополоснуть руки и лицо. Подобно валькириям, что подносят вино героям в Валгалле, женщины наполняли кубки и рога пивом и медом и подносили их своим мужчинам. Перед каждым приглашенным стояла тарелка с едой, приготовленная для него одного. Конунг принимал победителей как дорогих гостей, и не было одной общей тарелки для всего стола, как случалось иногда. Бочонки с медом стояли в зале тут и там, и мореплаватели, вернувшиеся со славой и почетом, сами зачерпывали его.

Пиво пили из костяных рогов — кубки имели только те, кто привез их с запада. Бока многих рогов изрезали руны, и каждому хозяин нарекал собственное имя. Рог Льефа звали — Доблесть. Рог Руна — Слава.

По центру, между длинными столами, пересекавшими зал, колыхался "продольный огонь" — в длинной траншее, протянувшейся вдоль стены, плясало пламя. Прежде чем наполнить рог или кубок медом, его проносили через огонь.

В полумраке зала под звуки труб и барабанов танцевали молодые мужчины и незамужние девушки. Те же, кто танцевать не любил, внимали скальдам, певшим песни о подвигах и доблестных героях. Устроившись у огня и терзая струны, странствующие певцы рассказывали саги о великих битвах.

Льеф сидел за одним из столов с рогом в руках и смотрел на шестерых воинов, танцевавших с клинками. Танцоры подняли клинки в ножнах и повернулись трижды кругом. Вынули мечи из ножен и опять подняли их. С легкостью и изяществом обратили оружие друг на друга и в этом подобии боя показали зрителям составленную "звезду" с лучами лезвий. Резко разошлись и мечи взлетели снова, вычерчивая над их головами четырехугольные звезды. Движения становились все стремительнее, под звуки барабанов и волынок клинки скрещивались с клинками, пока в один момент все шестеро не подскочили вверх и назад от центра круга — танец завершился.

Трижды в год собирались Люди Севера на великие празднества. В священных местах и храмах проводили пышные обряды. И все от мала до велика спешили принять участие в церемониях в честь одного из великих богов.

Тут же на пирах произносили слова клятв и принимали обеты. На таком же пиру прошедшей зимой Рун, его побратим, поднялся со скамьи, поднял рог и дал обет, что не пройдет двух зим, как он отправится с дружиной к западным берегам и убьет тамошнего конунга Альдадра.

И пусть обещания звучали в момент веселья и, скорее, от жажды славы, когда головы туманил пряный мед, исполнялись они верно. Победив или умерев, но клятву следовало исполнить.

Льеф, как и должно свободному северянину, прославил себя доблестью и храбростью в бою. Доброе имя и слава стали целью его жизни. И как любой из его братьев, обвинений в трусости он боялся больше, чем самой смерти. С детства Льеф слышал слова отца и дядьев: "Слава переживет воина на века" и "Только одно не имеет смерти: погибшего слава".

Неисполненный обет или нарушенная клятва виделись ему страшнейшим из возможных грехов. Обман он считал позором воина, а ложь — наиболее противным поступком для свободного человека.

Льеф встал следом за Руном и сказал, что вместе с ним выполнит обет.

Прошло полгода. Из плаванья вернулось три драккара из девяти. Зато палубы их полнились добычей — дорогими тканями, золотыми браслетами… и рабами.

Льеф со свистом втянул воздух и снова выпустил его из ноздрей. Поднес кубок к губам, но так и не сделал глотка.

Сегодня утром он принес дары к трону конунга. Конунг Эрик встал со своего места, обнял его и приветствовал как сына. Но все же Эрик задал вопрос, который заставил Льефа испытать стыд.

— Всю ли добычу ты мне показал, благородный Льеф?

Конунг считался первым человеком в земле Севера. В отдаленных провинциях вместо него правили ярлы, но ярлы всегда подчинялись ему.

Эрик был мужем высоким и статным. Все соглашались, что не было среди знатных северян более привлекательного и представительного. Он имел густые, мягкие и блестящие, как золото, волосы, сильное красивое и крепкое тело, умные глаза. Эрик мало говорил и не любил брать слово на тингах, но был не дурен повеселиться на пирах.

Красоту мужчины на севере составляли высокий рост, мощный разворот плеч, крепкое и тренированное тело. Мужчине следовало быть приятным в общении и надежным в делах. На пиру настоящий воин был весел, на тинге — красноречив, к друзьям великодушен, а к врагам — суров. От него ждали поддержки в семейных делах и верности в дружбе, храбрости в битве и ловкости в упражнениях с мечом.

Иными словами, Эрик был красавцем. И хотя уже имел жену, не одна девушка смотрела с тоской ему вслед.

Глаза его имели бледно-голубой цвет, как чистое небо зимой, и Льеф смотрел в них, пытаясь угадать, есть ли в словах конунга подвох.

"Он не мог знать. Наверное, не мог. Да и разве изменит что-то в хозяйстве конунга один женоподобный раб? Раненый галл и в поле-то работать бы не смог".

— Я все тебе показал, — сказал Льеф, — что достаточно ценно, чтобы заинтересовать тебя.

— Вот как? — Эрик нахмурился, как будто что-то все-таки знал.

— Конечно. Ведь не захочешь же ты, чтобы я клал к твоим ногам снятый с убитого башмак? Или другой мешок кожи, такой же бесполезный, как он?

— Пожалуй, так, — Эрик, казалось, развеселился. Он хлопнул Льефа по плечам, и тот перевел дух, — ты хороший воин, Льеф. И ты выполнил данный обет, как и твой брат. Вы двое — гордость моя. Не зря я тебя воспитал.

Он крепко обнял Льефа, задержав его в объятьях немного дольше, чем тот хотел, но затем отпустил и, взмахнув рукой, приказал:

— Сегодня устроим пир. Пусть женщины достают лучшие яства из закромов. Сегодня с юга вернулся мой сын. И еще один юноша, которого я люблю не меньше, чем его.

Напоследок конунг выбрал себе из добычи несколько даров и сам одарил Льефа наручем, который достал из сундука — как одаривал только лучших из героев, вернувшихся с чужих берегов.

— Носи его, — сказал он негромко, надевая изукрашенный орнаментами обруч на руку Льефа, — и помни меня.

Льеф сглотнул, но ответил лишь кивком.

— Сестра моя выткала знамя, и ворон распускал крылья для полета на том полотне. Удача рода конунгов передалась нашей дружине через ее руки — едва мы высадились на берег, знамя наполнил ветер, предвещавший победу — как всю дорогу наполнял наши паруса, — голос Руна, возвышавшегося над дружинниками, перекрывал шум музыки, и все взгляды устремились на него.

Дружинники, вместе ходившие в поход, возвращаясь домой, вместе сидели и на пиру. И Рун сидел во главе их стола, а Льеф — по правую руку от него, хотя на чужом берегу они вместе направляли дружину в бой.

В венах Руна текла чистая кровь, в то время как судьбу Льефа навсегда запятнала судьба его матери, рожденной от рабов.

На плечах Руна лежал шелковый плащ до пят, вышитый золотом. А сверху стлались волны золотистых, как лучи утреннего солнца, волос.

Льеф отвернулся, предпочитая разглядывать гостей.

На плечах его лежал такой же тонкого шелка плащ, украшенный по краю искусным шитьем.

Женщины, как велел обычай, расположились за отдельным столом. Самая знатная — во главе стола, а другие — по бокам от нее и так же по старшинству, как и у мужчин — чем выше положение мужа, тем знатнее считалась и жена. Порядок этот был настолько важен, что нередко из-за него между гостями возникали громкие споры, кончавшиеся смертельной враждой.

Девушки в платьях из льна и шерсти скользили кругом столов, разнося рога с напитками. Яркие юбки их казались всполохами пламени на фоне темных одежд мужчин.

Головные повязки покрывали их заплетенные в косы волосы и состояли из ярко окрашенных или шитых золотой нитью лент. Желая выделиться перед подругами или привлечь взгляд мужчины, каждая по-своему укладывала эти ленты — кто конусом, кто шаром.

Длинные волосы дозволялось носить лишь свободным людям: рабам и женщинам дурного поведения их обрезали.

Лишь светлые волосы считались признаком красоты — такие, как у Руна. Терпимо относились и к каштановому цвету. Любили, правда, и рыжие — подобные волосам Тора.

Но черные, как у Льефа, считались безобразными. Если же кому-то не везло родиться еще и со смуглой кожей, а затем борода его оказывалась густой, как у тролля, внешность его служила верным признаком колдовской крови.

Бороды Льеф толком не имел — ему едва исполнилось двадцать, и чтобы она хорошо росла, Льеф коротко подстригал ее, оставляя лишь небольшую щеточку вокруг подбородка и губ. Мягкие шелковистые волосы падали ему на плечи. Черные, как сердце колдуна, они доходили до пояса* и, хотя для полукровки Льеф был довольно красив, выдавали его происхождение с головой.

Еще в детстве Льеф чувствовал себя вороном среди голубей, и мальчишки частенько смеялись над ним. Только сила помогала разобраться в том, кто прав.

Когда же он только появился на свет, служанки положили его, завернутого в пеленки, на пол, и он лежал так несколько часов, пока отец принимал решение — что делать с сыном рабыни. В конце концов, однако, ярл Хальдор поднялся на ноги, подошел к младенцу и, взяв на руки, уложил к себе на колени. Это значило, что ярл признает его и готов дать ему имя. И тут же няньки захлопотали, отыскивая чаны с водой, чтобы искупать малыша.

— И тут брат мой вскочил на борт драккара и, пробежав по веслам, спрыгнул на берег. Он первый пошел в бой, и сразу же противники окружили его со всех сторон. Прыжком уклонился он от копья, летевшего в грудь, чтобы тут же нанести удар мечом. И два меча с такой скоростью носились в его руках, что казалось, что их три, не менее того, — продолжал тем временем Рун, и теперь уже Льеф обнаружил, что все взгляды устремлены на него. Он легонько толкнул Руна локтем под ребро, давая понять, что пора сворачивать рассказ, и Рун, ничуть не стесняясь, продолжил: — Я сам оказался в окружении. Копья и мечи смотрели на меня со всех сторон. Я оттолкнулся ногами от мягкой земли и прыгнул через их головы, чтобы тут же нанести удар в спину их вожаку, вот так, — он продемонстрировал прием движением руки, и все взгляды снова обратились к нему. — Я резал и кромсал, и никто не ушел от меня.

— Льеф, а Льеф, — раздался звонкий голос из-за спины, и Льеф обернулся на звук своего имени. Перед ним стояла девушка в зеленом льняном платье с рукавами, украшенными шитьем. Плечи ее укрывала шерстяная шаль, из-за пояса виднелось множество мешочков и кошельков, а на высокой груди лежали в несколько рядов золотые бусы.

— Сигрун?

Огненные пряди девушки взметнулись вверх, как танцующие вдоль стола языки огня.

— Да, это я. Я ждала, когда вернется ваш драккар. А вы даже не заглянули ко мне.

— Скажи это Руну, — Льеф вышел из-за стола, чтобы говорить с ней на равных, — он мчал как бешеный пес севера, только бы скорее преклонить колена пред отцом.

— Я заметила, что у него нет времени поговорить со мной, — заметила Сигрун и протянула Льефу рог, наполненный медом, — прими из моих рук. Может, тогда он заметит, что есть на севере и другие мужчины, кроме него.

Льеф едва заметно улыбнулся и принял игру. Он пригубил мед и попытался вернуть рог Сигрун, но та не взяла.

— А где же твой главный трофей? — спросила она. — Все о нем говорят.

Льеф помрачнел.

— Взял бы его на пир, нечего уже скрывать. А тут ему не причинили бы вреда.

Сигрун была права. С началом тинга и пира объявлялось "время мира" — человека нельзя ни ударить, ни оскорбить. Не трогали даже преступников и треллей**. Да и вообще, и на церемониях в честь богов, и при сватовстве, праздновании рождения детей свободные люди не обделяли угощением никого, в том числе и рабов.

— Об этом я еще хотел поговорить с тобой, — сказал Льеф, — думаю, ты уже видела его.

Брови Сигрун поползли вверх. Она хотела что-то ответить, но не успела — Рун вырос по правую руку от них и, отобрав у Льефа рог, осушил одним глотком.

— Ты не хочешь поздороваться со мной, Сигрун? — спросил он.

— Я уж думала, это ты не хочешь здороваться со мной, — улыбка озарила губы Сигрун, и она повернула голову к рослому викингу, стоявшему так, что они касались друг друга плечом.

Льеф кашлянул.

— Я пойду подышу, — сказал он и, заметив, что никто из них уже не слышит его слов, скользнул прочь.

Миновав ряды гобеленов и толпы веселившихся гостей, он выбрался из пиршественного зала и замер, глядя на простиравшуюся почти до горизонта каменистую равнину и видневшийся у самой кромки неба сосновый лес.

Веселье в тот вечер не радовало его, и как бы ни старался Льеф слиться разумом с толпой, мысли то и дело возвращались к рыжеволосому галлу, которого он привез на корабле.

Кадан — так звали его.

Льеф не знал, с каких пор его интересуют имена рабов.

Стоило ему увидеть, как мечутся по ветру огненные косы галла, как тонкие пальцы скользят по струнам арфы — и заклятие пронзило его сердце насквозь. Одна только мысль о лице пленника, о его стройном теле, исчерченном тонкими мускулами и варварскими узорами, причиняла Льефу боль. Жаром наливался живот.

— Проклятый саам… — бормотал он и добавлял про себя: "Только бы никто не узнал". Но похоже, скрыть что-либо от собратьев уже не мог.

Будь воля Льефа, он не приходил бы на тинг и не пригибал колени перед конунгом, а сидел бы сейчас в полумраке и тишине у постели Кадана и гладил его по рассыпавшимся волосам.

— Что со мной? — Льеф приподнял руки, которыми почти что чувствовал прикосновение мягких волос, к глазам. — Боги лишили меня ума?

Льеф сильно подозревал, что это так.

Он развернулся и направился к стойлам коней. Пир был в разгаре, и вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание на его отсутствие.

*Автор не помешан на эльфах с волосами до пупка. Примерно так скандинавы описывали внешность викинга Броди в своих Сагах. А любые инсинуации на тему "вонючих заросших викингов" — исключительно выдумка голливудских кинематографистов.

**Трели — Рабы