Льеф не смог оставить Кадана при себе — но кое-что он все-таки смог отстоять.

Всех трелей в доме Хальрода, как и в любой северной усадьбе, коротко стригли — потому что длинные струящиеся волосы отличали благородных людей от рабов.

Вскоре после того, как Кадан попал в общий барак, постричь было приказано и его. Льеф ждал этой минуты. Он не мог представить Кадана лишившимся его роскошных, огненно-рыжих волос. И стоило цирюльнику приблизиться к галлу, Льеф пригрозил ему мечом.

— Есть закон, — попытался возразить щуплый старичок с инструментом для стрижки овец в руках.

— Есть закон, и по закону это мой трель. Я хочу видеть его таким, как сейчас.

Поспорив немного, цирюльник сдался. И в каждую встречу Льеф продолжал любоваться огненными волосами своего раба. Не укрылась эта вольность и от взглядов других.

Кадан продолжал приходить на берег каждый вечер — и каждый вечер находил Льефа там.

Если поначалу северянин был единственным добрым человеком, и кроме него никто здесь, на чужой земле, не думал о нем, то теперь их встречи значили для Кадана все больше. В тусклой серости осенних дней только они становились тем, чего стоило бы ждать.

Льеф по-прежнему наблюдал за галлом, когда не имел собственных дел. И хотя его жизнь была немного разнообразней, он тоже каждый день ждал наступления вечера, а садясь за стол, каждый раз выискал глазами Кадана за столом для рабов.

Тот неизменно смотрел на него, и хотя они совсем не говорили днем, между ними протянулась невесомая нить, которая, казалось, каждому позволяла в любую минуту знать, где находится и что делает другой.

Кадан в первые недели был мрачен. Когда Льеф прижимал его к себе, он дрожал, и не раз еще слезы наворачивались на его глаза.

— Ты, наверное, считаешь меня слабым? — спросил Кадан однажды вечером, когда в очередной раз с трудом удержался от слез.

Они сидели на берегу реки, расстелив на земле меховой плащ Льефа, и Льеф разглядывал руки Кадана, покрывшиеся мозолистыми наростами. Теперь ему еще больше хотелось их целовать — и хотелось вернуть время вспять, чтобы снова увидеть Кадана таким, как в ночь битвы на британских берегах.

— Так и есть, — сказал Льеф и прижал к щеке загрубевшую ладонь.

Кадан отвел взгляд.

— Ты проиграл, и значит — ты слаб, — пояснил он.

— Тогда зачем я тебе?

Льеф не знал. Его тяга к Кадану была глупой, и он не мог объяснить ее даже себе.

— Ты слаб как мужчина, — после долгой паузы сказал он, — но я не вижу в тебе мужчины. Ты… что-то еще.

Кадан сглотнул. К тому времени он уже знал, что значат столь любимые местными уничижительные слова "женоподобный галл". Лишь три ругательства в земле викингов считались столь оскорбительными, чтобы за них причиталась смерть: назвать мужчину кобылой или женой, сказать мужчине, что его использовали как женщину, и обвинить его в том, что он, как женщина, родил дитя.

Галл этой странной обидчивости не понимал. В его земле учитель часто брал ученика, а юноша, желавший покровительства мужчины, мог предложить ему себя.

— Если ты хотел обидеть меня, то не смог.

— Я не хочу тебя обидеть. Ты задал вопрос — я ответил на него.

Льеф притянул Кадана к себе, и тот не стал противиться — только чуть повернул голову, удобнее устраивая ее у северянина на плече.

— Я все время вспоминаю дом… — сказал он.

Льеф не ответил, и Кадан, который никогда в жизни не молчал так долго, как в эти несколько недель после гибели семьи, продолжал:

— Мне все время снится та ночь.

— Вы первые напали на нас, — перебил его Льеф. Ему становилось неуютно при мысли, что Кадан, всегда такой тихий и мягкий, возможно, до сих пор видит в нем врага.

— Мы боялись, — Кадан попытался сесть и заглянуть ему в глаза, но Льеф удержал его.

— Не дело для воинов — страх.

Кадан молчал и шумно дышал. Льеф тоже. Он понял, что на сей раз галл обиделся, но не видел за собой вины.

— Вы бы все равно убили нас, — упрямо продолжил Кадан, — вы всегда делаете так.

— Мы просто забрали бы виноград.

— Наш виноград. Мы растили его.

Льеф закатил глаза и теперь сам сел так, чтобы можно было посмотреть на галла.

— Если бы на наш корабль напали, я бы тоже должен был винить тех, кто пытался отобрать нашу добычу?

— Да… — Кадан смотрел на него широко раскрытыми глазами и не верил своим ушам.

— Нет. Я бы убил их и забрал их добро.

— А если бы они победили тебя?

— Тогда бы умер я.

Кадан открыл рот и снова закрыл.

— Я бы не хотел, чтобы тебя убили, — сказал он.

Льеф вздрогнул.

— И твой отец, думаю, тоже бы не хотел.

— Моему отцу все равно.

— Кому-то же не все равно?

Льеф повел плечом. Ему становилось неуютно под взглядом этих светлых, но каких-то неправильных, не по-северному холодных глаз.

Он стиснул зубы.

— Всем все равно, — упрямо процедил Льеф. Отвернулся и, схватив с земли первый попавшийся камешек, швырнул в реку.

— Мне — нет.

Кадан снова приник к его плечу и обнял Льефа за руку. Он смотрел, как неторопливо колышется водная гладь.

— Почему?

Теперь уже Кадан повел плечом.

— Не знаю, — сказал он, — ты добр ко мне. И мне… мне радостно, только когда мы сидим здесь с тобой. У меня больше никого нет.

— И все?

Кадан молчал. А Льефу вдруг стало неприятно от мысли, что это в самом деле все.

— Я отправлюсь в Валгаллу, — сказал он, — нет ничего страшного в том, чтобы пересечь порог.

Фигура брата, скорчившаяся и изуродованная, снова встала у Кадана перед глазами, но он отогнал видение и произнес:

— Но я не отправлюсь туда с тобой?

— Нет.

Льеф замолк, впервые в жизни задумавшись о том, что здесь, на земле, в самом деле есть то, что он хотел бы, но не сможет забрать в мир богов.

— Там валькирии будут подносить мне вино, — упрямо сказал он.

— Что ж… Пусть будут веселы с тобой.

Кадан отпустил руку Льефа и встал.

Льеф в недоумении смотрел на него, но останавливать не стал.

Кадан поднялся на холм и ушел.

Внутри дома постоянно царил полумрак. Тусклый свет, лившийся из слуховых окон под самым потолком, едва развеивал тьму. И только под вечер разрешалось зажигать масляные лампы.

Поэтому целый день — который зимой был не так уж долог — Льеф проводил на улице. По большей части ловил рыбу вместе с младшими братьями. Отец всегда в таких случаях не знал, куда его послать, потому что со старшими Льеф ладил плохо. С детских лет те задирали его, ни одного случая не упуская, чтобы напомнить Льефу о том, кто его мать.

Мать же, воспитанная рабыня, дочь италийки, которую еще дед Льефа привез из южного похода много лет назад, сама умерла при родах. И хотя Льеф никогда не знал ее, насмешек над ней или над своими черными волосами не терпел.

С младшими братьями отношения тоже складывались нелегко.

Льеф по праву старшинства имел над ними власть. И если отец посылал их вместе на охоту, на рыбную ловлю или в поход — все должны были подчиняться ему. Льеф прокладывал путь, выбирал дичь и говорил, когда возвращаться домой.

Но и тут доказывать право перворожденного часто приходилось силой, потому что и младшие знали, что Льеф — не совсем такой, как они.

С младых ногтей Льеф научился удерживать власть, которую ему не хотели отдавать — в работе или в игре.

Вечерами, укладываясь спать в той части дома, которая была отделена от общей залы, и где обычно располагались сыновья, Льеф подолгу смотрел на тусклый огонек лампы. Он думал о поместье конунга, где стал родным, и о том, зачем покинул его.

Льеф скучал по Руну, да и конунг стал для него ближе, чем отец. Но когда настало время принимать решение, он подумал, что при дворе слишком много ушей. Слишком много слухов уже ходило кругом о том, что сын ярла Хальрода одержим галльскими заклятьями — хотя сам Льеф до сих пор ни разу не слышал, чтобы Кадан говорил или пел для него.

Льеф думал, что вернется к королевскому двору весной. Нужно только забрать Кадана с собой. Отец может не разрешить — но тогда Льеф не будет спрашивать, и полыхай все огнем. Кадан был нужен ему, как волку нужна кровь, а зайцу цветок. Кадан не оставлял его мыслей ни ночью, ни днем. Стоя по колено в реке и глядя на серебристых окуней, плескавшихся у ног, Льеф думал о том, что ловит не окуня — ловит гибкого галла. Когда же рыба ускользала от него, Льефу казалось, что не рыбу, а Кадана он потерял.

Льеф думал о Кадане за обедом — когда ему накладывали дичь и рыбу, а за столом для рабов разливали жидкое варево из круп. Он думал, что это неправильно, и искал способа, чтобы унести небольшой кусочек с собой, и вечером, завернув в листок, передать галльскому рабу.

Кадан очень исхудал с тех пор, как оказался здесь. И Льефу не нравилось смотреть на него такого, ему представлялось, что стоит ему хорошенько стиснуть бока галла, как тот хрустнет и сломается в его руках.

Льефу было страшно оставлять Кадана одного — потому что казалось, что пока его нет, галла может схватить и сломать кто-то другой.

"Он точно околдовал меня", — повторял себе Льеф, отворачиваясь от лампы и пытаясь заснуть, когда мысли о Кадане снова заполняли его мозг. И все же Льефу нравилось это колдовство. Оно доставляло и радость, не только боль. Когда Кадан прижимался к его плечу. Когда Льеф ощущал волосы Кадана своей щекой.

И один вопрос не давал Льефу покоя: "Почему он не боится меня?". И мысль эта вызывала страх у него самого.

Наступил месяц убоя скота, и река подернулась хрустальной коркой льда.

Время продолжало идти своим чередом.

Кадан в своем льняном костюмчике, состоявшем из рубахи, расшитой орнаментами, но порядком изодравшейся на рукавах, и свободных штанов, все сильнее мерз.

Льеф видел, как он ежится и прячет руки в рукава каждый вечер, когда идет к нему — но поделать ничего не мог. Только укрыть собственным плащом и плотнее прижать к себе.

Больше всего Льеф хотел забрать Кадана в дом. И будь тот девушкой — так бы и сделал, но опозорить себя сожительством с юношей не мог.

Он жалел, что решил вообще вернуться на зиму к семье. При дворе конунга и то он видел бы Кадана чаще и смог бы все время держать при себе.

— Мы уедем отсюда весной, — говорил он, пытаясь горячим дыханием согреть заледеневшие руки галла. Тот кивал, хотя от холода не слышал и не соображал ничего.

В середине месяца, когда до зимних празднеств оставалось с десяток ночей, Кадан заболел.

Льеф заметил, что тот натягивает рукава на руки плотнее обычного, а когда прижал его к себе, трель не успокоился, как это бывало всегда, а продолжал дрожать. При каждом вздохе его Льеф слышал негромкий хрип, и то и дело Кадан заходился кашлем.

Льефу стало страшно. Так же, заходясь в кашле, умирал его младший брат — Льефу было тогда семь лет, а брату шесть.

До поздней ночи он не хотел отпускать Кадана от себя — и не отпустил бы до самого утра, если бы ночь не была так холодна, что уже никого из них не спасал под утро один на двоих меховой плащ.

— Я заберу тебя с собой, — шептал Льеф, поглаживая Кадана по волосам.

Далеко заполночь он отвел его в пристройку для рабов и, поколебавшись, положил на плечи Кадану свой сшитый из волчьей шкуры плащ.

— Если спросят откуда, скажи… — задумчиво произнес он, — скажи, что я дал его тебе, потому что я упал в реку, а ты меня спас.

Кадан кивнул и, стиснув края шкуры, прижался к пушистому меху щекой.

— А ты? — спросил он.

Льеф не ответил. Он наклонился и впервые с тех пор, как увидел Кадана, позволил себе слабость — поцеловал его.

Горячее дыхание тут же проникло Льефу в рот, разгоняя по телу волны дрожи. Кадан приник к нему, тонкими пальцами прихватил за шею, придерживая, но опасаясь сжать слишком сильно.

— Ты не боишься меня? — выдохнул Льеф ему в губы. — Почему?

Кадан ничего не сказал. Он стоял, перебирая пряди длинных, мягких, как шкура волка, и тоже покрывшихся сейчас маленькими льдинками черных волос северянина. Льеф смотрел ему в глаза — и Кадан тонул в его зрачках.

Вернувшись в пристройку, где на набитых соломой тюфяках спали другие рабы, Кадан устроился на своем местечке в самой глубине и, обняв себя руками, плотнее закутался в плащ. Он сидел и смотрел издали, как другие рабы играют в кости на полу. Самому ему не с кем особо было здесь поговорить.

Кадан неплохо знал язык, но все равно многие слова, которые использовали другие, были непонятны ему. Такого не случалось с Льефом, говорившим точно так, как в сагах, которые в детстве его заставляли учить. В его рассказах было вдоволь всего: и палки битв, метавшиеся к небу, и бури мечей, и далекие страны… Далекие для самого Льефа. Для Кадана некоторые из них назывались "дом".

Эти люди, окружившие Кадана, мало походили на героев из северных саг. Кадан не был настолько наивен, чтобы не понимать почему… И все же не знал, о чем мог бы завести с ними разговор.

В первые дни кое-кто из мальчишек, помладше его самого, пытался расспрашивать Кадана, кто он и откуда, но слова его почему-то вызывали у них смех, и Кадан решил, что лучше не говорить вообще ничего.

Со временем к галлу привыкли. Многие знали, что Льеф заступается за него, и старались попросту не подходить. Другие, напротив, еще сильнее возненавидели, узнав, что Кадан ходит в любимчиках у одного из сыновей.

"Работать не может, а…" — далее обычно следовали некоторые из тех слов, которых Кадан понять не мог.

Сейчас, когда он сидел в сумраке, завернувшись в волчий плащ, Кадану казалось, что он не так уж одинок. Шкура гигантского волка как фюльгья*, о которой рассказывала Сигрун, хранила его, обнимая со всех сторон.

"Сигрун… — подумал он, — где ты теперь…"

Лекарка была странной, но она знала сказки, которых не знал он. О страшных северных колдунах и о местных богах. О рунах и о священных камнях.

— Что это у тебя? — услышал Кадан голос над самым ухом. — Ограбил кого?

Кадан плотнее сжал края плаща и, подняв глаза, увидел над собой одного из тех рабов, которым не давали покоя его встречи с сыном эрла по вечерам.

— Это плащ Льефа, сына рабыни, — сказал другой. Оба говоривших принадлежали к северным семьям, хотя бороды их были спутаны, и сами они попали в рабство уже давно.

Продолжая удерживать плащ, Кадан переводил взгляд то на одного, то на другого.

— Вам-то что? — спросил он. Потом подумал и добавил, поняв, что без объяснений плащ могут попросту отобрать: — Я спас его. И он наградил меня.

Один из рабов хохотнул.

— Женоподобный галл стал женой. Господин уже дарит ему меха. Еще чуть-чуть и он родит ему такого же раба.

Кадан скрипнул зубами. Ему было не обидно за себя. Слова говорившего были так глупы, что стекали на пол водой. Но ему не нравилось, что тот начинает говорить о Льефе — и говорит о Льефе так.

— Лучше следить за словами, когда они могут стать слышны богам, — сказал он, но сказанное им вызвало лишь новый взрыв хохота.

— Скажи по секрету, ты уже ложился под него? — один из северян подсел к нему на тюфяк. — Он уже сделал тебя настоящей женой?

— То касается только нас и богов.

Ответом ему был новый взрыв хохота. Один из северян произнес еще несколько непонятных слов, и из всей тирады Кадан понял только:

— …вставляет свой… рабынерожденный тролль… Ладно. Сигурд, пойдем. Не всем с бабами молоть муку, надо немного и поспать.

Северяне ушли, а Кадан остался сидеть, то белея, то багровея от злости. Он положил на пушистую шкуру ладонь. "Они не могли говорить о нем", — билось у Кадана в голове, и, несмотря на все случившееся, ему снова казалось, что гигантский волк не только греет, но и охраняет его.

*Дух-хранитель, который сопровождает каждого человека, у скандинавов. Считалось, что фульгья может предстать в виде животного, птицы или женщины. Например, волка.