— Любой из братьев должен направлять свои старания к тому, чтобы жить праведно и служить примером для подражания мирянам и присягнувшим на верность Господу нашему служителям других орденов так, чтобы те, кто только взглянет на него, не имели бы возможности даже подумать ничего дурного о нем: ни о том, как он скачет на коне, как он говорит или проходит мимо них, или принимает пищу, или смотрит — о каждом его жесте, о каждом его поступке.

Вопреки заветам капеллана, стать тамплиером сразу же при вступлении не представлялось возможным. Изощренные запреты сопутствовали повседневной жизни и любой деятельности внутри ордена. В каждом из этих запретов было невероятное количество тонкостей, которые с рассвета и до заката только что вступившему в братство постоянно объясняли командор и старшие члены Ордена.

Среди братьев нередко встречались совсем еще юноши, с горячей кровью, наделенные буйным и несдержанным нравом. Тем не менее строгая дисциплина оставалась неотъемлемым элементом жизни каждого храмовника. Каждого юношу необходимо было подчинить ей. Не переломить и не искоренить боевой дух, как это случилось бы в обычном монастыре, но обратить их в то направление, которое принесет наибольшую пользу целям Ордена и Храма. Порой для этого приходилось применять жестокие ограничения. Проступков не прощали никогда.

Абсолютно запрещены были предавание лености и веселью, смешные разговоры и даже самые простые забавы. Настолько строгими были правила, что предполагалось, что и игра в шахматы может стать причиной невольной ссоры. Время, не занятое каждодневными обязанностями, подобало тратить лишь на чтение, произнесение молитв или исполнение какой-либо работы, полезной для братства.

Быстрая езда верхом, к которой Кадан, как и многие рыцари здесь, привыкли с детства, так же не разрешалась. Даже собственное оружие нельзя было брать по своему желанию — только по указу старших братьев. Покидать командорство для посещения города без разрешения командора тоже было запрещено. Есть или пить вино можно было лишь за столом. Число запретов насчитывалось великое множество, и само собой, среди них присутствовал запрет проявлять гнев, оскорблять братьев или тем более причинять им вред.

Для разбора же всех случившихся за последние дни нарушений каждую неделю в обители собирался Капитул.

Надзор за соблюдением устава осуществляли командор и старшие чины Ордена, которые, впрочем, все равно не могли усмотреть за каждым. Потому обязанность следить за выполнением правил ложилась на плечи самих братьев: и не из желания выслужиться или тяги к доносам, но с единственным устремлением к совместному совершенствованию, каждый должен был сообщать на подобном суде о любых нарушениях, которые, как он видел, делал другой. Когда кто-то из братьев оступался, долгом другого было сделать ему выговор — любезно, но строго. Объяснить ему, где он был не прав, и предупредить о невозможности подобных ошибок. Если провинившийся показывал раскаяние и со смирением внимал упрекам, его проступок прощался. В противном случае следовал донос.

Таким образом, попытка Кадана защитить себя лишь подтвердила необходимость довести дело до суда.

В день собрания все братья сошлись в зале Капитула. При входе каждый из них осенил себя крестным знаменьем и те, кто имел головные уборы, снял их. Стоя произнесли молитву, а затем заняли места соответственно чину. Когда все оказались на местах, командор открыл собрание. По его призыву двери были заперты, чтобы никто из посторонних не смог услышать, о чем шла речь, а все братья обратили взгляды к кафедре.

Председатель произнес проповедь и закончил слово воззванием к братии повиниться в своих грехах. С этой минуты все должны были оставаться на своих местах до специального разрешения.

Все по очереди тамплиеры вставали, выходили на судное место, произносили слова приветствия председателю и трижды склоняли колени перед ним. Держаться следовало как на исповеди: смиренно и покорно. Каждый перечислял свои грехи.

Одного перечисления, впрочем, было недостаточно: каждый должен был перечислить точные обстоятельства, при которых был совершен грех.

Кадан с волнением ждал своей очереди, потому что за все время, что он провел в стенах ордена, наказаний более серьезных, чем десяток дополнительных чтений "Отче наш", он не получал ни разу — но и проступки его до сих пор были невелики.

Он не знал, рассказывать о случившейся ссоре или нет, но в конце концов решил, что лучше рассказать: потому как после его выступления в любом случае председатель обратился к присутствующим с вопросом, все ли он назвал. Ролан мог смолчать — дабы не подставлять еще и себя. Но интенданту не было никакого резона молчать.

Кадан вышел вперед и опустился на колени. Белый подол одеяния командора колыхался перед его глазами.

— Я ударил брата Ролана, — сказал он после того, как произнес ритуальные формулы приветствий.

На несколько секунд наступила тишина, которая, впрочем, царила в зале и до его слов.

— Твоя откровенность заслуживает милосердия. Однако, почему ты это сделал? — спросил командор.

— Он оскорбил меня. Толкнул к стене и хотел…

Кадан замолк. Он все еще опасался говорить о случившемся целиком. Теперь уже не из жалости к Ролану, а из-за собственной гордости, не позволявшей ему выносить подобное дело на общий суд. И еще — из какой-то гадливости, которая возникала внутри него вместе с мыслью о том, что придется при всех и в деталях рассказывать, как Ролан щупал его.

— Я спустился в подвал за вином, — продолжил Кадан. — Он налетел на меня со спины и прижал к стене. Я инстинктивно ударил его — как ударил бы врага.

— Почему он это сделал? — спросил командор.

— Я не знаю, — Кадан качнул головой. — Он не сказал.

Снова наступила тишина.

Слегка отступив от устава, командор протянул руку и двумя пальцами приподнял его подбородок, вглядываясь в глаза.

— Ты пока не вступил в Орден до конца. Но уже считаешь возможным лгать.

Кадан сглотнул.

— Я не лгу, — глухо произнес он.

— Недопустимо, чтобы пренебрежение к уставу и власти капитула поселилось в твоем сердце столь рано. Ты будешь наказан за совершенный тобой поступок, потому что не должно затевать раздоры в обители ордена, каковы бы ни были тому причины. И будешь наказан за ложь — потому что я вижу ее в твоих глазах. Оба наказания записаны в уставе, и ты знаешь их. Но ты признал свой грех и потому заслуживаешь снисхождения. Исполнение наказания будет доверено рыцарю, которому ты пришел служить.

— Благодарю, — Кадан опустил взгляд. Обида душила его, но он счел за лучшее промолчать.

— Проступок же брата Ролана мы разберем, когда будем говорить с ним.

Рыцари, братья-служители и оруженосцы принимали пищу в общем зале, но каждый за своим столом. Обычно на стол подавались два блюда, которые назывались "монастырскими", но в некоторые дни — три.

При ударе "трапезного колокола" все обитатели командорства проходили в трапезную в соответствии с родом своих занятий, за исключением брата-кузнеца, если он подковывал лошадь, и брата-пекаря, если он месил тесто или запекал хлеб.

Почетное место во главе стола занимал командор — Марк фон Хойт.

Те, кто был уже умудрен годами, и те, кто пришел раньше других, садились на лучшие места — спиной к стене. Те, кто вошел после, располагались напротив, на скамьях, стоявших ближе к центру зала.

Капеллан произнес слова благословения ко всем, после чего братия синхронно встала со своих мест, и под сводами зала зазвучали слова "Отче наш", произнесенного хором. Все сели.

Стол укрывали белые салфетки. Перед каждым рыцарем располагались его кубок, его миска, его ложка, его нож и свежевыпеченный кусок хлеба.

Прислуживавший без единого слова принялся наливать в кубки вино. Абсолютное молчание являлось обязательным условием, и только треск дров в очаге был слышен в полнейшей тишине.

Один из братьев сел за небольшую кафедру, открыл Писание и принялся читать его вслух. Рыцари в белых одеждах неторопливо отрезали куски от своего хлеба и брали еду с общих больших оловянных подносов. На них лежали говядина и баранина, сваренные с капустой и репой. Но каждый мог взять лишь один кусок мяса, так что приходилось выбирать — или говядину, или баранину.

Ни единого кувшина не стояло на столах. Следя за условными знаками, прислужники наливали напитки. Ни у кого не было права встать из-за стола прежде рыцаря-командора.

Все действо, выглядевшее почти религиозным ритуалом, проходило в полнейшей тишине. Даже звон прибора о прибор казался кощунством под сводами этого зала.

Леннар отрезал себе кусок телятины, но есть не мог — кусок в горло не шел.

Взгляд его то и дело устремлялся туда, в направлении изголовья, где сидел рыцарь-командор. Но не на него самого, а на юношу рядом с ним, для которого еда была разложена на полу — таково было наказание, вынесенное Кадану Капитулом.

К брату, получившему наказание, предписывалось проявлять милосердие: рядом с ножкой стола стояла тарелка, щедро наполненная едой — туда каждый из рыцарей должен был опустить хотя бы чуть-чуть.

Кадан тоже есть не мог.

Никогда в жизни его не кормили вот так. В отцовском замке по его приказу пажи приносили еду ему в кровать. За общим же столом он сидел по левую руку отца — как не старший, но самый любимый сын.

От одного вида мяса, положенного, как собаке на полу, он с трудом мог удержать рвущийся из горла ком. Но если Кадан еще надеялся сохранить гордость, то Леннар уже знал: смирение придет.

Епитимья была наложена на весь грядущий месяц, и как бы ни старался шотландец, он не смог бы протянуть столько без еды.

Леннар ковырнул вилкой кусок нежной телятины. Попытался положить немного в рот — но теперь ему самому казалось, что Кадан смотрит на него, и щеки заливал румянец.

"Почему этот мальчишка не дает мне спать", — в который раз подумал он. Но некому было дать ответ.

Закончив трапезу, с разрешительного жеста командора братия встала из-за стола, и рыцари, все так же не нарушая тишины, по двое проследовали в часовню.

Ролан оказался рядом с Леннаром как по волшебству — но оба молчали. До окончания молитвы нельзя было завести разговор и даже после следовало избегать пустых и ненужных слов.

Только когда служба подошла к концу, Ролан, все еще державшийся подле Леннара, заговорил:

— Твой оруженосец меня оскорбил, — негромко произнес он.

Спина Ролана все еще зудела болью после того, как накануне, посреди двора, служитель, назначенный командором, отвесил ему двадцать плетей. Такова была первая часть его наказания. Второй же стало лишение мяса на десять дней.

Леннар молча двигался по коридору, не желая отвечать. Но в знак того, что услышал, все же кивнул.

— Я хочу, чтобы ты передал мне право его наказать.

— Если бы ты заслужил такое право — тебе дал бы его Капитул, — сказал Леннар и, более не обращая внимания на Ролана, ускорил ход.

Когда солнце опустилось за стены замка, Леннар отыскал Кадана на конюшне — тоскливо глядя перед собой, тот чистил коней.

— Пойдем, — коротко приказал Леннар.

Кадан, кивнув, поднялся и последовал за ним.

Они прошли в самый конец конюшни и остановились между двух стойл.

— Лицом к стене, — приказал Леннар.

Кадан сглотнул, силясь подавить обиду, и, отвернувшись от него, уперся ладонями в деревянную балку.

— Мне снять тунику? — спросил он, видя, что Леннар медлит.

— Да, — подумав, ответил тот и куда-то отошел.

За то время, пока он подбирал плеть, Кадан освободился от верхней одежды и теперь стоял перед ним с обнаженной спиной. Леннар подошел и замер, глядя, как подрагивают острые лопатки. Опустил руку на них и чуть погладил.

— Расслабься, — тихо сказал он.

Кадан кивнул, но дрожать не перестал.

Леннар все еще медлил.

— Ты боишься боли? — спросил он.

— Не знаю, — Кадан коротко усмехнулся, — я никогда не испытывал ее.

— Боль — только способ очистить себя, — произнес Леннар спокойно, продолжая успокаивающе поглаживать его по спине, как гладил бы взбудораженного коня. — С каждым ударом грех будет покидать тебя.

— Но я не…

— Грех будет покидать тебя, — повторил Леннар тверже, — если ты готов избавиться от него. Если ты признаешь, что совершил грех. Ты совершил его?

Кадан молчал. Рука Леннара исчезла и ему стало холодно.

— Ты считаешь, что да? — спросил он.

Леннар какое-то время молчал.

— Писание учит нас, — наконец сказал он, — что насилие и жестокость не приумножат число добра. Понимаешь?

Кадан не отвечал.

— Твой удар лишь разозлил брата Ролана. Он был унижен и испытал боль — и теперь захочет отомстить.

— Я тоже, — сдавленно произнес Кадан, — был унижен. И тоже испытаю боль.

— Вопрос не в том, чья боль сильней. До тех пор, пока ненависть и ярость управляют тобой, ты не сможешь разорвать круг вечного насилия и вечных смертей.

— Но почему я? Почему не он?

— Тому нет причин, — Леннар качнул головой, — но кто-то должен сделать это. И только тогда, возможно, его прощение наполнит миром и душу другого. А теперь расслабься, — немного резче закончил он и чуть отошел. Взгляд невольно падал на округлые ягодицы, обтянутые узкими шоссами.

Поколебавшись, Леннар подошел к Кадану еще раз. Обнял его одной рукой, положил руку на живот и развязал шнуровку. Член Кадана невольно скользнул по его руке, когда Леннар опускал шоссы вниз. Еще расслабленный, он уже начал наливаться кровью, когда Кадан понял, в какой позе сейчас стоит.

Зад его был бесстыдно оттопырен и теперь, лишенный последнего прикрытия ткани, был виден Леннару от и до.

Леннар коротко замахнулся и нанес удар. Плеть оставила на белой коже розовую полосу. Кадан коротко вскрикнул и закусил губу.

Леннар сделал то же самое — смотреть на эти белые полушария, покорно предоставленные ему, не было никаких сил.

— Один, — сказал Леннар.

И тут же нанес второй удар.

Кадан вскрикнул еще раз.

Леннар не выдержал. Подошел и погладил то место, где только что прошлась плеть, силясь снять боль.

Кадан слабо застонал и прогнулся навстречу его руке.

У Леннара перехватило дух. Он все отчетливее понимал, что каждое мгновение этого наказания становится испытанием лично для него.

Невыносимой была сама мысль о том, что он причиняет Кадану боль. И в то же время эта мысль возбуждала, заставляя кровь бежать быстрей.

Леннар ударил еще раз — и тут же поймал третий вскрик в ладонь. Наклонился к самому уху Кадана, с трудом удерживаясь от того, чтобы запечатлеть на его шее утешающий поцелуй.

— Тише… — шепнул он, и горячее дыхание, коснувшись нежной кожи юноши, вызвало новую дрожь.

Кадан кивнул, и Леннар с неохотой отстранился, а затем нанес еще один удар.

Каждый новый удар распалял его все сильней. Он постепенно забывал, что гладит Кадана лишь для того, чтобы облегчить боль — пальцы сами собой стремились забраться в узенькую ложбинку, и Кадан не сопротивлялся, выставляясь лишь сильней.

Восемнадцатый удар пришелся уже туда, по розовой звездочке, вид которой вызывал у Леннара нестерпимую жажду и мучительную злость.

Кадан коротко вскрикнул и почти что проплакал:

— Лен-нар.

Леннар ударил еще раз, наискосок. И не удержавшись в последний раз — снова по розовым складочкам.

На глазах Кадана показались слезы от нестерпимой боли, но Леннар поспешил накрыть его собой и обнять. Плеть выпала из его рук.

Кадан обернулся и, прижавшись к его груди, разрыдался.

Леннар знал, что не должен его утешать — потому что Кадан получил то, что заслужил. Потому только прижимал его к себе и гладил его по волосам, силясь справиться с желанием вдохнуть их аромат.