Нэйса Соот'Хэссе

Костры Асгарда. Том 4. Последнее пристанище

 

ГЛАВА 1

Развитие любого города и образ жизни тех, кто его населяет, напрямую зависят от того, где он расположен, от ландшафта, от того, как этот город "впитывает в себя" или, напротив, "отталкивает" новое и незнакомое. Новые веяния эти занимают разное место в жизни его обитателей в зависимости от того, насколько открыты его внешние рубежи, насколько чувствительны к этим влияниям обитатели, насколько близки ему эти нововведения, и, наконец, насколько благосклонно относится к ветрам перемен господствующий в городе политический режим.

Над любым городом, как и над каждым живым созданием, властвует всеобщий мировой закон. Город переживает подъемы и упадки, но все события, что происходят с ним, плохи они или хороши, ведут ли они к расцвету или провалу, в первую очередь зависят от его географического положения.

Римская империя, разрастаясь, ставила перед собой самые разнообразные задачи — снабжение легионов, завоевывавших новые земли, организация передвижения курьеров по новым территориям, постройка дорог для прохода легионов в военное время и безопасная торговля после — и потому нуждалась в укрепленных форпостах. И в пологой и плодородной долине на берегу Дуная, меж низких гор и зеленых холмов был основан новый город — Виндобона, связавший между собой все стороны света. Так появилась на свет и обрела свою судьбу перекрестка дорог и народов прекрасная Вена.

Кто знает, быть может, судьбу Виндобоны, которой еще лишь предстояло стать столицей, предопределили те давние времена, когда на нее наступали неистовые германские племена. Когда державшие оборону против варваров генералы Римской империи превратили этот небольшой военный лагерь в торговый центр, куда с удовольствием везли свои товары местные жители. Со временем Виндобона разрасталась, превращаясь в центр торговли для всех окрестных земель. Обретала политическое влияние и постепенно становилась городом, населенным множеством народов и усиливавшим свое значение во всех отношениях.

Долина, где родилась в своей романской колыбели и расцвела с годами красавица Вена, радовала жителей непревзойденным плодородием. Колосья пшеницы и овса сливались здесь в поля, протянувшиеся до самого горизонта, лучи солнца скользили по гроздьям винограда, росшего на пологих склонах — вино из него славилось своим ароматом и дарило легкость и ощущение невесомого счастья. Несметное количество дичи, обитавшей вокруг города в горах, радовало любителей охоты. А сами горы больше напоминали холмы — невысокие и тенистые, они стали любимым местом прогулок венцев: едва добравшись сюда, горожане забывали толчею и шум города и чувствовали себя свободными от всех невзгод.

В глади Дуная, несущего свои воды через долину, всегда теснилось множество корабликов и кораблей. Одни из них спешили со своим грузом в теплые страны на юго-востоке, другие — к северным горам, наполняли город ароматами чужеземных пряностей и разноцветным блеском драгоценных тканей, шумом и говором множества языков. Неиссякающий поток диковинок с дальних берегов как нельзя лучше способствовал смешению замыслов, привычек, нравов и традиций, переплетению языков и веяний моды и не мог не сделать Вену городом с ярко выраженными наднациональными чертами.

Столь необыкновенная восприимчивость ко всему, что приходило в город из дальних краев, привела к тому, что Вена оказалась котлом, в котором беспрестанно смешивались не только люди, но и сами их помыслы. Народы существовали здесь раздельно, каждый сохранял собственную культуру, но сам дух Вены, приятные пейзажи и мягкий климат, а может и некая тайная магия, пропитавшая город, каким-то невероятным образом соединяли их в одно.

Став одновременно и военной крепостью, откуда войска уходили на восток, и местом торговли, где собирались купцы изо всех подвластных Риму провинций, Вена до самого конца Темных веков все более превращалась в столицу будущей Священной Империи. Империя Габсбургов стала последним звеном, скрепившим обитавшие здесь народы воедино. В конечном счете все они слились в некое австрийское "целое", не знавшее ни принуждения, ни произвола, ни конфликтов.

Возможно, именно эта мягкость, это гостеприимство, эта открытость для торговцев и беглецов всех мастей и послужила причиной того, что Луи де Ла-Клермон, сын графа де Ла-Клермона и великого магистра Великой Ложи Франции в 1795 году, когда Францию сотрясал ураган революции, именно этот город избрал своей новой обителью.

С высоты причудливого дома в виде башни на Ад-лергассе, в котором обосновалось семейство Лихтенштайнов, состоявшее из графа Эрика Лихтенштайна, сына его Рафаэля Лихтенштайна, и молодой супруги Софии Лихтенштайн, перед глазами его простиралась панорама города и окрестностей.

Вена походила на драгоценный ларец, брошенный посреди окруживших его предместий, многие из которых соперничали с ним красотой и величием. Впервые ступив на ее мостовую, Луи ощутил на мгновение, как его обступили башни и стены бесконечного лабиринта зданий королевского замка. Местоположение каждого дома казалось тщательно продуманным и со всех сторон окружала чужестранца чарующая красота. Несмотря на тяжелые воспоминания о горящей Франции, довлевшие над ним, Луи с трудом преодолевал желание останавливаться на каждом шагу, чтобы насладиться видом очередного, до мелочей продуманного шедевра. Не только поместья аристократов, но и дома простых горожан походили здесь на дворцы. Роскошь окон и зеркал соперничала с античным великолепием, а в клетках, видневшихся за приоткрытыми ставнями, пело столько птиц, что казалось — он гуляет не по улицам города, а по таинственной волшебной роще. Уже оказавшись в доме Лихтенштайнов, он узнал, что за каждым особняком, фасадом смотревшим на улицу, пряталось заднее строение с большой открытой или крытой колоннадой, защищающей двор от холодного ветра с окружающих город гор. Стены столовой в доме графа были обшиты панелями из сосны и лиственницы, а саму комнату украшала большая печь. Все окна были застеклены, расписаны разноцветными узорами и защищены фигурными чугунными решетками. Для каждого жильца была приготовлена ванная комната, а на самом нижнем этаже располагались несколько кладовых и две спальни, сдававшиеся внаем.

Многолюдная, скорее, даже перенаселенная, если обратить внимание на территорию, на которой раскинулся город, Вена являла собой лабиринт тесных улочек, где дома стояли впритык один к другому, а сами улицы вились, пытаясь избежать пронизывающих ветров. Старую часть города неприступным поясом охватывали крепостные стены. Так что каждый раз, когда турки или венгры угрожали безопасности города, обитатели его имели возможность оценить пользу этих солидных укреплений. И хотя Европа уже находилась в нетерпеливом ожидании просвещенного, как она надеялась, 19 века, здесь все еще можно было отыскать местечки, не изменившиеся с тех пор, как на них начала опадать первая вековая пыль.

Дворцы Вены, выстроенные в тяжелом барочном стиле или в более воздушном, но тоже начинавшем уже уходить со сцены рококо, казалось, были безразличны к смене веков. Как и прежде, обитатели города питали слабость к зрелищам и красивой жизни. Слабость эту разделяли здесь и богачи, и бедняки, и потому дома аристократов и дельцов походили чем-то на театральные декорации: те, кому не хватало обустроить их роскошью внутри, старались продемонстрировать свой вкус хотя бы наружным фасадом, так что насладиться работой великолепных скульпторов и архитекторов мог каждый, проходивший мимо. Не столько желание показать собственное богатство, сколько память о вековом величии империи и ее столицы руководили владельцами таких домов. Каким-то чудесным образом пышность эта сочеталась с простотой нравов, не противостоявшей роскоши, а напротив, дополнявшей ее.

В противоположность ромеям, построившим первые поселения на этой земле, которые перед окончанием пиршества пускали по кругу изображения трупов и скелеты на шарнирах, дабы пробудить в пировавших радость жизни и наслаждение удовольствиями земного мира, обитатели нынешней Вены не испытывали необходимости в излишнем упоминании о конечности жизненного пути: каждый из них и без того ощущал вкус жизни всеми фибрами души. Такое упоминание о неизбежной судьбе, какая однажды постигнет каждого из людей, могло лишь омрачить то чистое, безгрешное и почти детское восхищение, которое венец ощущал от осознания своего присутствия на этом свете и от мирских удовольствий, которыми его каждый момент одаривала жизнь. Нрав его противился немецкой меланхолии, высказывающей сомнение в радостях земных — и тем более в ценности и значении самой жизни. Венская меланхолия — меланхолия Моцарта или Шницлера, была мимолетна и легка. Она скорее походила на тень от тучи, нежели на саму грозу. Никогда не угнетала, оставляя обитателей города чуждыми унынию, а тем более в отчаяние.

Венские аристократы, жившие в пышных дворцах, выезжали в город в великолепных экипажах, которыми с начала той эпохи славилась и впоследствии будет славиться Вена. Впереди экипажей шли гайдуки в венгерках, бежали одетые по-турецки, в чалмах с султанами и в сапогах с загнутыми вверх носками курьеры с посланиями господ в золотой шкатулке на длинной палке, пользуясь которой, они прокладывали путь сквозь толпу. Днем и ночью город казался праздничной ярмаркой: богатые дворцы вдруг беззастенчиво появлялись из скопления жилищ простых горожан, а то и вообще бедных домишек, а сами титулованные особы, так гордившиеся своей родословной из глубины веков и властью, не чурались общения с простолюдинами, когда множество жизненных обстоятельств заставляло их собираться вместе.

Здесь, в благополучной и светлой Вене, наполненной звуками музыки и ароматами свежей выпечки, потихоньку стирались из памяти Луи воспоминания об узких, поросших травой улочках Парижа, перегороженных баррикадами и опасных для жизни даже при свете дня.

Об отчаянных балах "висельников" и о гильотинах, еще недавно стоявших на площадях.

Здесь, в просторном доме его дяди Лихтенштайна, казалось, сам воздух согревал уютом и теплом.

Утро молодого графа начиналось с завтрака, состоявшего из кофе, молока, хлеба, сливочного масла и джема.

Затем, прогулявшись немного по городу — в одиночестве, вдвоем с кузеном или его сестрой — к десяти он возвращался домой на второй завтрак, который называли здесь "завтраком с вилкой" в отличие от первого, съедавшегося едва обитатели дома открывали глаза.

После недолгого отдыха в своих покоях или в саду в час дня начиналось время "настоящей еды", к которому два утренних приема пищи считались всего лишь прелюдией. Далее долгий день прерывался легкой закуской, иногда состоявшей всего лишь из чашки кофе, но чаще кофе дополнялся сэндвичами или большим куском торта. Впрочем, тот, кто принимал этот легкий перекус в кафе, мог услышать из-за соседних столиков выкрики: "Гарсон, подай гуляш. Я голоден как волк".

После недолгого перерыва, когда хозяева принимали визиты, а Софи сама навещала друзей семьи, наступало время ужина — намного более разнообразного, чем завтрак и обед. А затем они с Рафаэлем, как правило, отправлялись в кафе — выпить кофе или шнапса и отведать местных пирожных. Рафаэль не любил проводить время с женой.

Иногда, впрочем, кузен отлучался куда-то вместе с отцом — и тогда Луи оставался в одиночестве смотреть, как поблескивают воды Дуная невдалеке, и размышлять о том прекрасном королевстве, где он вырос и которое теперь потерял навсегда. Имение его, как слышал Луи, ушло с молотка. Дворец был разрушен, а старинную мебель, видавшую еще Людовика 14, и драгоценные отцовские картины распродали по частям.

Вена была прекрасна, но дом Луи остался далеко, за гранью времени, которую ему не дано было пересечь.

И как бы ни был очарователен этот город, как бы ни была добродушна и внимательна к нему родня, Луи не мог отделаться от чувства, что и от них его отделяет стена. Как будто бы Эрик, Рафаэль и его жена все вместе владели какой-то тайной, общей для них троих, которую не собирались раскрывать ему.

 

ГЛАВА 2

Небывалое великолепие фасада, пробуждающее немой восторг у прохожих, не зарождало даже и тени мысли о том, какая тоска, какое безденежье, какое беспокойство ширились за красивыми стенами среди обитателей этих домов, все силы которых уходили на создание впечатления о достатке и благополучии, зачастую недостижимых для семьи. За стремление жить, не думая о расходах, класть к алтарю внешнего благополучия намного больше, чем позволяли финансы, происходившее здесь не столько из пустого бахвальства, сколько из наивной порою гордости, желания показать себя во всем блеске и хотя бы издали причаститься к блеску придворной жизни императора и князей — за все это можно было бы начать недолюбливать жителей Вены, если бы они не показывали в презрении к бедности столько решимости, оживления и элегантности.

Простые люди непреклонно соблюдали простое правило — признавать все, что делали аристократы, "благородным". Благородно — по мнению венцев — было все, что соответствовало критерию низших классов о величии, изяществе, роскоши, этикете, следованию капризам моды.

Любому было достаточно быть обладателем благообразной физиономии — и ему тут же присваивали здесь титул "ваша светлость" или князя, даже если о князьях он только слышал в разговорах. Приставка "фон" добавлялась к его фамилии, абсолютно игнорируя геральдику, — будь он пивоваром, разносчиком зелени, кельнером в кафе или цирюльником. Если еще несколько десятилетий назад, в последние годы 18 столетия, у дворянина, оставшегося без средств, даже мыслей не возникало представлять себя человеком с достатком, если только какая-либо афера не призывала его к такому шагу, то теперь бахвальство деньгами оказалось почти что главным мерилом благородства.

Всячески подчеркивать принадлежность к высшему классу, создавать иллюзию процветания и одновременно искусно изворачиваться при оплате самых неотложных долгов — вот требования, которые были вынуждены выполнять многие благородные семьи Вены.

Впрочем, в отличие от многих представителей его сословия, граф Лихтенштайн был человеком энергичным и во всем старался держаться гребня волны. В то время, как у его ближайших друзей не оставалось и копейки для встречи с кредиторами, он построил фабрику, где производились бархат и тафта на новомодных станках, а затем продавал на юг. Для себя же содержал виноградники в собственном поместье в Шенбрунне, где в подвалах он выдерживал шестнадцать видов вина, и теперь сам свободно раздавал ссуды, покупая тем самым не только всеобщую любовь, но и преданность в делах.

Из прислуги у них были кухарка, кухонная девушка, управляющий, лакей, который нес молитвенник, когда благородная госпожа посещала церковь, и учитель музыки. В загородном поместье они летом отмечали праздники и давали изысканные балы под открытым небом.

Молодая Софи не была приспособлена ни к какой домашней работе, но никто и не требовал от нее заниматься "плебейским ремеслом". С тех самых пор, как граф Лихтенштайн принял ее в семью, он испытывал к ней какой-то странный, до конца непонятный Луи пиетет. Иногда ему казалось, что дядя заботится о снохе даже больше, чем собственный муж. В любом разногласии Лихтенштайн-старший оказывался на ее стороне. В любом споре старался ее поддержать. А споров этих, как вскоре понял Луи, случалось в молодой чете великое множество.

В благородной городской среде не любили табак и тех, кто его курил. Но почти каждый вечер Луи видел Рафаэля во дворе с сигарой в руке. Он стоял в одиночестве и смотрел, как блестят в лунном свете голубые воды Дуная.

Поначалу Луи сторонился его и не желал подходить. У него хватало собственных проблем, чтобы брать на себя еще и чужие. Однако постепенно, после нескольких месяцев пребывания Луи в Вене, они сошлись.

Обоим было по двадцать шесть, и Луи даже помнил смутно, что они играли вместе, когда были детьми, и мать Луи приезжала в Империю к родным.

Что-то подобное помнил и Рафаэль, но куда большее значение для него имело то, что с Луи можно было поговорить. Что Луи был чужд местной политике, как и он сам, и что Луи охотно слушал его, с готовностью принимая все то новое, что предлагала ему местная жизнь.

Сначала они обсуждали местные парки, сорта кофе и особенности охоты в Венском Лесу, где пока еще оставалась дичь. Потом постепенно перешли к вопросам философии, и Рафаэль осторожно выяснил у Луи, республиканец тот или монархист, и каковы его мысли относительно того, что ждет их всех впереди.

— Революции в Австрии можно и нужно избежать, — сказал Луи ему в ответ, — если только мы сами первыми сделаем шаг навстречу простому народу, если не будем пить и есть за их счет, как все прошедшие сотни лет — иначе нас сметет неизбежно идущей к берегу волной.

Рафаэль закивал. Самому ему было все равно, но тех же взглядов придерживалось окружение его отца — предпочитая, впрочем, лишний раз о них не говорить.

Надо заметить, чтобы создать картину о настрое в духовных интересах в Вене в конце 18 века, что независимо от беззаветной приверженности населения к католической церкви, ее главенству и всем обрядам, на умы и высших классов, и обычных жителей города огромное влияние оказывало масонство.

Членство в ложах без каких-либо проблем совмещалось с верой, посещением месс и выполнением всех обрядов. Что прекрасно подтверждал пример великого Амадея, который совершал паломничества и проявлял истинную, идущую из глубины души набожность на протяжении всей своей жизни. Это не мешало ему принадлежать к двум ложам — Увенчавшейся надежды и Гастрономов.

Преданные вере венцы не прекращали ходить в церковь, одновременно с этим с удовольствием участвуя в жизни и собраниях масонов. Никакого противоречия в их мыслях от этого не возникало — масонство не считалось движением против Христа среди обывателей, хотя сама Церковь с тревогой наблюдала за ростом иллюминатских увлечений, а растущее влияние масонства все более грозило подорвать ее авторитет. Однако монаршая семья относилась к этому достаточно спокойно.

В годы перед революцией во Франции те, кто обладал проницательностью и способностью к аналитике, видели, что избежать грядущую катастрофу возможно лишь оказавшись во главе волны, идущей снизу — и таким образом попробовать уменьшить разрушения, установив контроль и направив стремления народа в нужное русло.

Убедившись, что в делах политики Луи не станет ему врагом, Рафаэль легкомысленно перешел к следующему набору тем, а именно — к делам семьи.

— Отец женил меня, едва мне исполнилось восемнадцать лет, — говорил он, — можешь себе представить, какая радость была, не испробовав еще вкуса настоящей жизни, обнаружить в своей постели Софи?

Софи, как и им обоим, было двадцать шесть. Высокая и статная, она была рыжеволоса и обладала правильными, хотя и немного не свойственными этой местности чертами лица.

— По-моему, она весьма обаятельна, — тактично ответил Луи, которому, впрочем, возможность женитьбы на молодой и красивой аристократке казалась далеко не самым страшным, что может произойти. Сам он предпочел бы подобную судьбу той, которая настигла его.

— Да, она… — Рафаэль запнулся, — она хороша, — сказал он наконец, — она красива. И я знаю, что многим в браке везет куда меньше, чем мне. Но она властная, и как бы тебе сказать… все воспринимает всерьез. С ней невозможно общаться легко, как я сейчас общаюсь с тобой. Когда она смотрит на меня, меня не оставляет чувство, что она ждет, что я исполню какой-то одной ей ведомый долг — и можешь поверить, постелью дело не ограничивается, там у нас все хорошо. Но я скорее выпью яду, чем проснусь с ней в одной кровати с утра, потому что увидеть спросонья этот взгляд… — Рафаэль поежился, — впрочем, кузен, ты не женат. Вряд ли ты сможешь меня понять.

Они обсуждали это, сидя на веранде, выходившей в сад, и, закончив свой монолог, Рафаэль сделал глоток вина, а Луи последовал его примеру.

— Наверное, мне и правда тебя не понять, — сказал он. — Чего может желать человек в нашем положении, кроме как сохранить свой статус и обрести приятную жену? Софи мрачна? Пожалуй, да. Но разве ты был бы больше рад, если бы она все вечера проводила на балах, тратила деньги напропалую и меняла любовников, как перчатки? Насколько я могу судить, она вполне достойная жена. Чего ты хочешь от нее еще?

Рафаэль поджал губы и постучал пальцами по подлокотнику кресла, в котором сидел.

— Даже не знаю, говорить тебе или нет.

Луи вопросительно смотрел на него, но Рафаэль замолк и, видимо, все же решил не продолжать.

Он, впрочем, продержался не более нескольких дней.

Теперь, присматриваясь к Софи и Рафаэлю за столом, Луи и сам все чаще замечал этот взгляд: выжидающий, как будто Софи была уверена, что что-то должно произойти — и никак не произойдет. Луи не был искушен в любви, всю его молодость ему было не до того, но он научился неплохо понимать людей и сейчас начинал подозревать, что знает, чего именно не хватает Софи: она безнадежно ждала, что Рафаэль полюбит ее, но тот продолжал смотреть мимо нее.

Пару раз Луи доводилось оставаться с Софи вдвоем, но он не считал допустимым расспрашивать ее о личных делах — и она оставалась молчалива, хотя иногда и смотрела на него так, как будто желала что-то сказать.

В конце той же недели разговор с Рафаэлем повторился, хотя теперь они бродили по берегу реки, а не сидели в саду.

— Она душит меня, — говорил Рафаэль. Он подбирал с земли маленькие камушки и один за другим швырял их в воду, видимо, не в силах иначе выразить злость. — Я как будто в темнице. Не понимаю, почему отец так хотел, чтобы я обвенчался с ней? У нас хватает денег и без того приданного, что дали за нее…

Луи остановился, прислонившись бедром к каменному парапету, и задумчиво смотрел на друга.

— А мне показалось, она любит тебя. Может, если бы ты не отталкивал ее, ваше непонимание бы прошло?

— Но я не… — Рафаэль запнулся и на какое-то время замолк. Потом вздохнул, — скажи, Луи, ты умеешь хранить тайны?

Луи внимательно посмотрел на него.

— Не думаю, что дожил бы до двадцати шести, если бы не умел.

Рафаэль поколебался немного, затем кивнул.

— А умеешь ты держать слово, как пристало дворянину?

— Само собой.

Рафаэль побарабанил пальцами по каменному парапету.

— Тогда завтра будь готов. Я отведу тебя в одно место… И покажу, чего бы я хотел. Но ты должен дать мне слово. Поклясться кровью предков, что чтобы ни случилось, ты не возжелаешь и не попытаешься заполучить того, о чем мечтаю я. Потому что даже себе я позволяю лишь мечтать — но не стремлюсь коснуться рукой.

Луи не слишком понравилась таинственность, которой напускал его друг, но он все-таки согласился и вслух пообещал:

— Я не стану отнимать у тебя того, что по праву принадлежит тебе, Рафаэль. Ты — мой друг и брат. Вряд ли что-то в мире может быть важней.

— Тогда завтра, после ужина, в семь часов, — повторил Рафаэль, — холодает, идем домой.

 

ГЛАВА 3

В тот день после обеда граф Лихтенштайн позвал его к себе.

Когда Луи вошел, хозяин сидел за столом из светлого дерева, изукрашенным резьбой, и что-то читал. Впрочем, едва скрипнула дверь, он поднял голову от бумаг и встал, приветствуя гостя, чтобы уже вместе с ним пересесть на ореховый, обитый зеленым ситцем диван.

— Маргарита, прикажите подать кофе, — крикнул он, не дожидаясь, пока закроется дверь.

Они с Луи сели на диван, и против воли молодой граф почувствовал себя неуютно. Стены библиотеки, хоть и были залиты солнечным светом, давили на него, порождая странное ощущение дежавю. Мужчина, сидевший рядом, тоже не выглядел угрюмым. Все в нем — светлые волосы и мягкая бородка, аккуратно выстриженная на лице — казалось, должно было располагать к себе, но Луи не мог отделаться от чувства, что все это декорация, тонкий слой эмали. Что стоит немного подковырнуть — и он увидит настоящее лицо графа Лихтенштайн, тень которого сейчас едва проглядывала в пристальном взгляде его льдисто-голубых зрачков.

— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросил Луи, когда чашка кофе оказалась в его руках.

Здесь, в Вене, кофе пили везде и на протяжении всего дня. Сортов и разновидностей его набиралось столько, что в венском кафе нельзя было попросить официанта просто "чашечку кофе. Нужно было абсолютно точно выразить свое желание, ведь голова шла кругом от количества сортов, вариантов заваривания, нюансов цвета и аромата, что предлагались посетителям. Кроме традиционных "шварцер*" и "тюркишер*" хозяева кофеен готовили "шале голд*", "францисканер*", "нуссбраун*", "кайзермеланж*" — и другие разновидности сего колдовского напитка, во всевозможных соотношениях разбавленного молоком или сливками. Венские кафе придумали хитрость — их столики покрывали лаком в виде цветовой шкалы, показывающей до двух десятков оттенков цвета кофе, и заказы официантам звучали так: "Будьте добры, номер девять" или: "Я же показал вам четыре, а что тут такое? Это же шестой". Для постоянных клиентов подносили и кофе, сделанный по секретным методам: например, "уберштюрцер Нойманн*", изобретенный неким Нойманном, который уверял в том, что специальный вкус напитку придает порядок его смешения, и что для достижения этого специального вкуса нужно в налитые сначала сливки "быстро" влить горячий кофе.

— Я заметил, что мой сын доверяет вам.

"Вот оно что", — подумал Луи, но вслух ничего не сказал.

Эрик Лихтенштайн откинулся назад и, поднеся чашечку мокко к губам, сделал глоток. Казалось, он размышлял.

— Видите ли, Луи, я волнуюсь за него. Мой сын — сложный человек. Может случиться так, что вы повздорите с ним… И я хотел бы взять с вас слово, что в этом случае вы не будете настаивать на своем и уступите ему.

Луи поднял бровь.

— Прошу прощения, я могу понять вас как отца, но… Вы просите меня во всем потворствовать и подчиняться вашему сыну, герр Лихтенштайн? Боюсь, это будет несколько затруднительно для меня — уступать кому бы то ни было во всем, чего бы тот ни пожелал.

— И тем не менее я вынужден обращаться с этой просьбой к вам. Поскольку вы сейчас в моем доме, вам, очевидно, следует блюсти уважение к моим словам.

Луи встал.

— Если мое присутствие тягостно вам, я готов сегодня же покинуть этот дом. Но находиться на правах кавалера при вашем сыне я не могу и не хочу. Мой отец был не менее знатен, чем вы, и если бы несчастье не постигло не только нашу семью, но и всю нашу страну…

— Месье Луи, — Эрик тоже встал. — Перестаньте. Я не пытаюсь каким-либо образом использовать или принизить вас. Ваше присутствие здесь радует меня, и я хотел бы, чтобы вы считали этот дом своим. Вам сейчас сложно это осознать… но я в самом деле рад вам, как радовался бы, если бы в мой дом вернулся потерянный сын. Но я знаю Рафаэля — и знаю, что он… Скажем так, он заглядывает не очень далеко в завтрашний день. Это было не так страшно, когда он был в этом доме один… из молодых людей его лет. Теперь же, когда вы здесь, и когда я вижу, что вы с ним становитесь друзьями… Я и рад тому, что вы сумели преодолеть сложности его характера, и в то же время опасаюсь… И за вас, и за него. Я вижу, вы горды. Вы были таким всегда. И вам, очевидно, будет трудно переступить через себя. Но я все же вынужден просить вас. Если между вами случится раздор, если Рафаэль захочет что-либо отобрать у вас… По крайней мере, не пытайтесь разрешить спор сами. Я знаю, как это делают молодые люди вроде вас. Обратитесь ко мне. Я прошу не только ради него, но и ради вас.

Луи стоял, поджав губы, не зная, что ответить на эти слова. Обида начала немного утихать, но беспокойство Лихтенштайна не было до конца понятно ему.

— Граф Лихтенштайн, уверен, вам не о чем беспокоиться, — сказал он осторожно, — мы с вашим сыном не так уж близки, хотя вы правы, он доверился мне на днях. Но так или иначе я не собираюсь вступать с ним в какие-либо споры. У меня хватает других бед, кроме как доказывать что-либо ему. Возможно, это звучит несколько высокомерно, но хотя нам с ним и поровну лет, я смею предполагать, что видел немного больше, чем он. Иными словами — нам нечего делить. Что заботит его — мало значимо для меня, и наоборот.

— Я был бы рад, — с нажимом ответил Эрик, — если бы это было так. Но я немного старше вас обоих и знаю, что есть дела, в которых равны юноша и старик. Есть вещи, которые одинаково затрагивают каждого из нас, какие бы беды он ни пережил. И если вы уверены, что вам не придется спорить с моим сыном, я тем более прошу вас дать слово, что в случае серьезной размолвки вы сразу же придете ко мне. Скажу честно, я уже просил Софи присмотреть за ним. Я думал, что брак с ней немного урезонит его — но, кажется, это ничуть не помогло. Ему абсолютно безразличны ее мнение и слова.

— Боюсь, что это похоже на правду, — Луи отвел взгляд. — Хоть я и не могу его в этом понять.

— Если бы вы смогли повлиять на него, — глаза Эрика блеснули, — если бы вы смогли сделать так, чтобы он обратил на нее свой взгляд… Я был бы до конца дней благодарен вам.

— Боюсь, я мало смыслю в этих делах.

— Понимаю, — Эрик вздохнул, — но по крайней мере не идите у него на поводу. Не поддавайтесь, если он станет задирать вас. И не спорьте с ним, хорошо?

— Могу обещать вам только, — сухо ответил Луи, — что первым не начну никакого раздора. И не буду настраивать его против жены.

— Жаль, если это все. Ладно, можете идти.

Если бы венцам вдруг стукнуло в голову посмотреть на то, что кроется за всем известным выражением "Помни о смерти", на мгновение позабыв свой девиз "Помни о жизни", они просто могли бы спуститься в катакомбы, тянувшиеся под некоторыми кварталами старого города и появившиеся, наверное, еще во времена Виндобоны; их взгляды остановились бы на картинах, полных горести и безысходности.

В катакомбах лежат тысячи трупов, защищенных от полного разложения сухим воздухом и какими-то другими способами естественной мумификации. Некоторые из них — в общих кучах, вызывающих естественный ужас, другие аккуратно разложены или словно сидят у стен тесных коридоров. Отблески неверного света факелов загадочно пробегают по их оскаленным лицам, по телам, на которых еще видны остатки сгнившей одежды, будто стараясь поднять их для странного и потустороннего чудовищного карнавала.

Туда-то, в подземную часть города, взяв в руки факелы, и направились после ужина двое молодых людей.

— Вы что, участвуете в заговоре против императора? — поинтересовался Луи, когда они с Рафаэлем спустились достаточно глубоко, чтобы никто не мог слышать их голоса.

Рафаэль обжег его многозначительным взглядом, и Луи умолк.

— Слышали ли вы легенду о графе Калиостро и наследии Жака де Моле? Луи покачал головой, и Рафаэль продолжал: — В документах, конфискованных после ареста графа Калиостро, нашли вот такую историю: в 1314 году в Париже костер инквизиции унес на небо пепел Великого магистра ордена тамплиеров Жак де Моле. Но пока он содержался в Бастилии, он передал послания четырем своим ученикам и по его приказу появились на свет четыре ложи, ставшие в последствии четырьмя Великими Ложами вольных каменщиков: для Востока — в Неаполе, для Запада — в Эдинбурге, для Севера — в Стокгольме, для Юга — в Париже. Наутро после того, как отгорело пламя, рыцарь Никола д'Омон и еще семь воинов Храма, переодетых каменщиками, собрали пепел Великого магистра. Четыре основанные им ложи поклялись уничтожить власть папы, истребить род Капетингов, уничтожить всех королей и создать всеобщую республику.

Чтобы никто, кроме самых надежных соратников не проведал об этих планах, они учредили фальшивые ложи под именами Святого Иоанна и Святого Андрея. Эти малые "тайные общества" на деле не ведали никаких тайн, но через их посредство их руководители могли вербовать людей, способных принести действительную пользу делу. В этих ложах нередко можно услышать разговоры о равенстве и братстве, они немало денег жертвуют страдальцам земным, но истинно посвященным нечего делать среди этих людей: их собрания называются капитулами, и их разговоры куда важней. Это, черное масонство, всю жизнь свою отдает великой цели — Священные рыцари Кадош, призваны свершить месть за преданного Магистра.

Луи тихонько хмыкнул.

— Мой отец немало сделал, чтобы избавиться от этих безумных идей. Много раз он рассылал циркуляры с целью упорядочить высокие градусы и запретить степень рыцаря Кадош, поскольку он "фанатичен, нетерпим" и враждебен истинному масонству и "долгу перед государством и религией". Только полный глупец не понимает, что дело здесь не в магистре де Моле, память которого некоторые решили извлечь на свет.

Рафаэль поднес палец к губам, и в отблесках факелов Луи поймал на его лице улыбку.

— Я согласен с тобой, — сказал он, — но в том месте, куда мы идем, тебе лучше не произносить подобных слов и делать вид, что ты веришь во все, что тебе говорят. Так же, как делают другие люди вокруг тебя.

Луи молча кивнул. Они повернули в очередной раз и стали подниматься наверх. Остановившись перед небольшой дверью, Рафаэль постучал в нее с перерывами несколько раз. Дверь открылась, и оттуда хлынул поток света, от которого успели отвыкнуть глаза молодых людей.

Переступив порог, Рафаэль скинул плащ и повесил его на крючок у двери.

Они оказались в помещении, где кроме них уже было около двух десятков человек. Все — в белых кожаных фартуках каменщиков поверх обычных дворянских камзолов, а некоторые — в высоких шляпах, украшенных пером и изображением орла.

Само место походило на зал таверны — гости сидели за столами небольшими группками и говорили каждый о своем.

Рафаэль замер, выискивая кого-то глазами в толпе.

— Вон там… — выдохнул он и, проследив его взгляд Луи, так же заледенел. — Когда я вижу его, меня настигает такое чувство… Как будто я знаю его много лет. Как будто он пророс в меня. Как будто мы два дерева, растущих из одного корня.

Луи смотрел на юношу, на котором замер взгляд Рафаэля, и ему казалось, что он сам произносит эти безумные слова — настолько они отражали то, что ощутил в эти мгновения молодой граф.

Юноша в обычном суконном камзоле, с белыми брызжами шейного платка на груди, стоял вполоборота к ним. На нем не было парика, и волосы цвета расплавленной меди языками пламени разметались по плечам. Он был, наверное, того же возраста, что и они с Рафаэлем — но общая хрупкость и немного детские черты лица делали его несколько моложе на вид. Вздернутый носик покрывали легкие тени веснушек, лишь подчеркивавшие матовую белизну кожи, и Луи показалось, что он мог бы стоять так часами и просто смотреть на того, кто оказался перед ним. Он сам не заметил мгновения, когда рука его приподнялась в бессильной попытке коснуться молодого человека, который стоял настолько далеко, что вовсе их не замечал.

— Я не смею приблизиться к нему, — продолжал тем временем Рафаэль в унисон его собственным мыслям, — боюсь спугнуть. Я даже ни разу с ним не говорил. Мне кажется, как только он увидит меня — сразу растает, как дым. Ты скажешь, что это безумие, Луи — и я соглашусь с тобой. Да, я сошел с ума. Но ты видишь только его лицо. Если бы ты видел его глаза… Если бы ты слышал, как он пел…

Луи сглотнул.

— Теперь ты понимаешь, друг мой, почему я не могу смотреть на Софи? Она ничего не значит и никогда не будет значить для меня.

Не отрывая взгляда от юноши, Луи глухо ответил:

— Да.

* виды кофе по его приготовлению

 

ГЛАВА 4

В ту ночь, вернувшись с собрания Вольных Каменщиков, Луи с трудом смог уснуть.

Профиль юноши с рыжими, как пламя, волосами все не оставлял его, и дело здесь не ограничивалось только лишь его красотой — хотя очаровавший Рафаэля молодой человек, безусловно, был красив.

Луи чувствовал, что его тянет к этому незнакомцу, как тянутся руки к камину в жгучий мороз. Граф видел его всего раз — но Луи казалось, что он знал этого мальчика всегда. Назвать его мужчиной не поворачивался язык — слишком хрупок и невесом понравившийся Рафаэлю юноша был на вид.

Рафаэль…

Тот факт, что юношу первым увидел его двоюродный брат, не давал Луи покоя вдвойне. Да, он дал слово, и да, он до этого дня верил, что нет ничего крепче кровных уз — но в то же время внезапно для самого себя Луи начинал понимать, что Эрик каким-то образом угадал: и в самом деле есть чувства, которые одинаково пленяют и неопытного юнца, и старика.

Время уже близилось к рассвету, когда Луи наконец уснул. Костры горящего Парижа метались в его сознании, переплетаясь с огненными прядями волос юноши, даже имени которого Луи так и не узнал.

— Он поет в Опере… — только и сказал ему Рафаэль, — он талантлив, как Аполлон.

Аполлон Луи не интересовал. Он даже был бы согласен, чтобы мальчик не пел вообще — только бы Рафаэль забыл его навсегда.

Проснулся Луи невыспавшимся, но день начался своим чередом, и он постепенно успокаивался. Сад Лихтенштайнов и газеты, которые он обычно читал по утрам — все казалось ему каким-то серым в этот день. Луи чувствовал, что жизнь его не может остаться такой, какой была до сих пор — но причины этой перемены не понимал.

Он не удивился, когда после второго завтрака к нему подошла Софи — Луи давно этого ждал. Она оставалась единственной обитательницей дома, кто до сих пор, кажется, не до конца ему доверял.

Распорядившись принести кофе и устроившись в библиотеке напротив него, она спросила:

— Как ваши дела? Как вам нравится у нас?

В голосе молодой госпожи фон Лихтенштайн чувствовалась некоторая скованность, как будто она сама не до конца понимала, зачем пришла.

— Спасибо, мадам фон Лихтенштайн, все хорошо, — вежливо ответил Луи, не откладывая, впрочем, газеты, как будто она могла послужить ему защитой.

Кухарка принесла кофе, но Софи лишь кивнула ей, а чашку в руки не взяла.

Вместо этого она встала и прошлась по комнате, чтобы затем остановиться у окна.

Луи краем глаза пристально следил за ней, чувствуя, что собеседница напряжена, как натянутая стрела.

— Месье Луи… — сказала наконец она, — вчера мой супруг водил вас туда, где сам проводит вечера, ведь так?

Луи молчал, не зная, что именно имеет право ей сказать.

— Я знаю, что так, — продолжила она, — и я не намереваюсь спрашивать вас о политике, если он вдруг увлекся ею. Все эти революции, фронды и реформы приходят и уходят, а мир кругом нас тем временем слабо отличается от того, что был тысячу лет назад.

— Я бы все же поспорил с вами, — слова Софи отчего-то разозлили Луи — быть может потому, что мир, в котором он родился и рос, изменился всего за несколько десятков лет.

Софи глухо рассмеялась.

— Каждое лето война, — сказала она, — каждую зиму холода. Каждую ночь Рафаэля нет со мной, и каждый раз я боюсь, что он не вернется никогда. Да, время, в котором мы живем, куда более благополучно, чем те — давние — времена. Но что изменилось, если сменить эту изысканную мебель в стиле буф на простой деревянный топчан и сундук? Мы все так же мерзнем, каждый из нас все так же одинок, и души наши все так же тянутся к огню, не в силах его достать.

Луи поджал губы и какое-то время молчал.

— Боюсь, я вижу все это несколько не так, — сказал он.

— Не так? — Софи повернулась к нему и чуть приподняла брови. — А как? Удивите меня.

— Мы сами выбираем тот мир, в котором живем. Революция во Франции показала это как нельзя лучше. Вековые устои рухнули в один миг, поддавшись напору людей, которые верили в свои силы. Остальному миру предстоит выбирать — изменится он сам, или те же силы, столько лет томившиеся в оковах предрассудков и неверия в самих себя, разрушат его. Я предпочел бы первый вариант, потому что люблю тот мир, в котором мы живем. Но даже если вы присмотритесь к нему так, как смотрите вы… ваш взгляд будто бы направлен из глубины веков. Так вот, стоит вам присмотреться к нему — вы заметите, насколько высох и покрылся костяными наростами этот мир за прошедшие века. Когда первые графы и бароны только начинали служить первым князьям, это были люди полные благородства, военные вожди, которые кровью покупали свое право властвовать над людьми. Теперь же… Не обижайтесь, Софи, но ваш супруг, Рафаэль, ярчайший тому пример. Мы привыкли только есть и пить — и ничего не отдавать взамен. Все достается нам легко — и мы уверены, что имеем право на все. А мечи наши ржавеют в ножнах над каминами в замках наших дедов. Что ж, придут те, кто умеет их держать и уничтожать нас.

— Опять политика, — Софи закатила глаза. — Никогда не изменится этот мир. Никогда, слышите меня. Жизнь — это колесо. Если бы вам довелось родиться через сотню лет и вспомнить вашу нынешнюю жизнь, вы бы поняли меня. Будет все то же, что и сейчас. Но я не об этом хотела поговорить, — Софи качнула головой, прогоняя непрошенный разговор, — мой муж, Рафаэль. Вы верно описали его. Я и сама… — Софи замешкалась, подбирая правильные слова, — я и сама не могла подумать, что он таков, когда мечтала выйти за него. Не понимаю… — она качнула головой, — знаете, много лет назад, когда все для нас с ним только началось, он представлялся мне воином из древних мифов, если можно так сказать. Он был так статен и красив…

— Он таков и сейчас.

— Да… Но только лицом, — Софи качнула головой и опустила взгляд, — я часто задаю себе вопрос, люблю ли я его еще… И не могу ответить сама. Возможно, мне просто обидно от того, что он не любит меня.

Луи промолчал. Он не любил врать, а правда успокоить собеседницу не могла.

— Вот видите, — Софи криво усмехнулась, — вы даже не станете меня переубеждать. Впрочем, я об этом и не прошу. Я только пришла вас спросить… — она пристально посмотрела на Луи, — кроме политики было там вчера еще что-нибудь?

— Мадам фон Лихтенштайн…

— Я имею в виду, — Софи говорила, безжалостно печатая слог, как будто знала все и без него, — не встретил ли мой супруг кого-нибудь, кто мог бы украсть его внимание у меня?

Луи закрыл глаза, чтобы избежать ее взгляда.

— Мадам фон Лихтенштайн, никого, кто хотел бы украсть Рафаэля у вас, я не видел вчера.

— Но есть кто-то, кого он хочет украсть сам, да?

— Какая-то ерунда, — Луи встал и прошелся по комнате из конца в конец. — Простите, но я приехал не для того, чтобы над ним надзирать. Мне хватило того разговора, который устроил мне его отец… а теперь еще этот допрос. В самом деле, мне было бы проще съехать от вас.

— Месье Луи, — заметив, что тот направляется к двери, Софи преградила ему путь. — Я не хотела обидеть вас. Поверьте, вы очень дороги для всех нас. Я просто хочу быть уверена — как и любая жена — что Рафаэль не натворит глупостей, пока меня нет рядом с ним. Я вижу, что вы куда опытнее и уравновешеннее его, потому и прошу вас… Позаботьтесь о нем. Если он проявит легкомыслие — будьте мудрей. Не дайте ему натворить бед. Представьте, что он ваш младший брат.

Луи растерянно смотрел на нее.

— Не понимаю, — сказал он наконец, — чего вы все хотите от меня? Я такой же человек, как и он, и тоже могу поддаться слабостям людским.

— Нам просто больше не во что верить, — Софи опустила глаза, — кроме того, что вы сможете позаботиться разом и о себе, и о нем.

— Рафаэль — взрослый человек. Прошу меня простить, мадам, но мне нужно идти — скоро обед, а я еще не успел сменить костюм.

Разговор с Софи оставил неприятный осадок на весь остаток дня. Видеться с Рафаэлем Луи тоже не хотел и потому после обеда, не дожидаясь его, отправился в кафе.

Даже в дневное время в Вене оставалось немало возможностей развлечься, и особо привлекали к себе многочисленные кафе. Здесь можно было не только выпить и поесть, но и немного поговорить. В отличие от светских салонов, где этикет навязывал гостям множество обязательных "фигур светского балета", кафе позволяли как погрузиться в одиночество, изолироваться ото всех за чашкой кофе мокко или за бокалом вина, так и разделить беседу с соседями, переброситься картами, либо сыграть партию в шахматы. Ради этой свободы обитатель Вены и отправлялся провести время именно там. Если он пил, то лишь потому, что любил хорошее легкое вино из светлого винограда, выросшего на склонах австрийских холмов. В том, чтобы напиться допьяна, он не находил никакого удовольствия. Все, что ему требовалось, это легкое опьянение, снимающее ощущение тяжести, прибавляющее яркости фонарям и живости застольным беседам.

"Мне очень хотелось бы знать, каким будет позднее мое мнение о Вене, об этом городе, являющемся земным раем, причем без фиговых листков, без Змия и без Древа познания. Можно думать, что все мои воспоминания будут весьма благоприятными, так как мой желудок все это время был в прекрасном состоянии. Я думаю, что стану мучеником — останусь в Вене и стану мучеником, — потому что тогда мне придется отказаться от спирта, от либерализма и от гаванских сигар, ведь ничего этого здесь нет. Но смысл крылатой фразы "Вена есть Вена" в том и состоит, что по прошествию месяца вы больше не желаете ничего иностранного и ни в чем не испытываете нужды".

С каждым годом венские кафе множились и превращались в городскую достопримечательность, что, несомненно, отвечало потребностям и желанию горожан. Одновременно предоставляя клиенту как уединение, так и общение, венские кафе, конечно, отражали все изменения вкуса и образа жизни. Они становились все роскошней, а меблировка их и декор — все богаче, так что все чаще их посещали не только простолюдины, но и представители высших классов. За исключением некоторых очень редких в этой музыкальной столице кабачков, завсегдатаями которых становились немеломаны, в каждом кафе играла музыка. А категорию кафе определяло то, какие напитки там подавались. Самыми заурядными считались простые пивные погребки. Не крупные пивные, располагающие великолепными залами, садом с оркестром и аттракционами, а кабачки в населенных простонародьем кварталах, посещаемые матросами с бороздящих Дунай судов и рабочими. Рангом выше стояли те, где подавали вино. Большинство венцев предпочитали пить именно его: вкус к пиву развился здесь довольно поздно и не составил опасной конкуренции австрийским и венгерским винам.

Однако винные или пивные погребки привлекали клиента тем, что он знает, какой напиток ему подадут, и шел туда в первую очередь с намерением получить удовольствие именно от него. Такой клиент готов был терпеть неудобства из-за шумного соседства, ссор между захмелевшими матросами и табачного дыма. В противоположность этому посетитель кафе искал тихое место, где его ожидали "удобство, покой и наслаждение". Разговоры в кафе никогда не выходили за рамки дружеского тона. После того, как гарсон приносил чашечку мокко, стакан воды и целую пачку газет, можно было провести за столиком хоть весь день.

Наибольшей популярностью всегда пользовались те из кафе, куда люди шли после театра и где можно было увидеть за соседним столиком актера или певицу, игравших героев только что окончившегося спектакля и продолжавших играть великолепные роли в повседневной жизни.

Одним из самых типичных таких кафе стало кафе Хугельмана, построенное совсем рядом с мостом Фердинанда, соединяющим город с расположенным на дунайском острове предместьем Леопольдштадт. Там всегда бывало полно посетителей, так как по мосту неизбежно проходили все — горожане, направлявшиеся в Пратер или же возвращавшиеся оттуда. Многочисленных посетителей привлекали в кафе Хугельмана и другие его преимущества — прежде всего большой сад, в котором были расставлены столики:

кафе на открытом воздухе имели свою клиентуру, которую манила радость любого общения с природой. Расположенное на берегу реки, оно открывало перед гостями панораму Дуная с плывущими по нему судами, с матросами в греческих или турецких костюмах, а также с купальщиками, на которых не было вообще ничего. Гости заведения смотрели из-за столиков, как от причалов отходят переполненные пассажирами прогулочные лодки и тяжелые шаланды, следили за едва заметными мутными струями воды позади паромов, из последних сил конкурировавших с мостами. В числе посетителей этого кафе его завсегдатаям случалось видеть поэтов, музыкантов, художников и актеров.

Луи замер, разглядев за одним из таких столиков рыжеволосого юношу, которого уже видел вчера. Встреча эта показалась ему более чем совпадением.

"И если жизнь в самом деле колесо, — подумал Луи зло, вспомнив слова Софи, — то все становится на свои места".

Он сам не понял до конца, что означает эта мысль. Юноша сидел в одиночестве за крайним справа столиком и смотрел на Дунай.

Какое-то время Луи колебался, не зная, подойти к нему или нет. Он в любом случае намеревался наблюдать за мальчиком со стороны, но вступать в разговор… Он все же помнил слово, которое взял с него Рафаэль.

"Это просто разговор", — сказал себе Луи, и в этих мыслях тоже сквозила злость. Он присел за столик напротив рыжеволосого юноши, тот обернулся, услышав шорох, и замер, когда встретился глазами с Луи. Дернулся, будто намеревался сбежать, и Луи вдруг необычайно ясно вспомнил слова Рафаэля: "Мне кажется, если я приближусь к нему…"

— Постойте… — Луи успел накрыть ладонью его пальцы, лежавшие на столе, прежде чем юноша отдернул кисть, — я не причиню вам вреда. Я просто увидел вас, был поражен вашей красотой и понял, что не могу не подойти.

Юноша медленно повел головой.

— Надеюсь, теперь вы не скажете мне, что я вас околдовал?

— Что? — Луи рассмеялся без всякой радости. — Нет. Хотя это очень интересная мысль, потому что с того момента, как я увидел вас, я не могу думать ни о ком другом.

— Я думал, вы увидели меня только что.

— Нет, — Луи улыбнулся, и ему показалось, что юноша немного оттаял, увидев эту улыбку, — немного раньше. Но это не столь важно, потому что мне кажется, что я знал вас всегда.

Юноша глубоко вдохнул, заставляя дыхание успокоиться.

— Вы даже не знаете, как меня зовут, — спокойно сказал он.

— Кадан, — выпалил Луи и умолк, удивленный тем словом, которое сорвалось с его губ.

Юноша, казалось, был удивлен не меньше его — и в глазах его снова появился страх.

— Да, это так, — осторожно сказал он, — но половина Вены знает меня.

— Я знаю о вас все.

— Например?

Луи в задумчивости замолк. Воображение отказывалось ему помогать, и единственное, на что ему хватило фантазии — это подозвать официанта и потребовать кроличье рагу.

— Вы любите самое нежное мясо, я угадал?

На мгновение лицо Кадана стало удивленно-трогательным, но уже в следующее мгновение в глазах его заблестел насмешливый огонек.

— Вряд ли я похож на любителя свинины и бюргерского пива, так что угадать вам не составило бы проблем. Однако увы, я не хочу рагу. Меня ждут на репетиции через час, и мне нужно спешить.

— Постойте… — Луи удержал его за запястье, но что еще сказать — не нашел. Он вдруг понял, что в самом деле не знает о своем собеседнике абсолютно ничего, и хотя, казалось бы, этого следовало ожидать — ведь он видел Кадана всего лишь второй раз — это открытие отозвалось в сердце непрошенной тоской. Он не хотел его отпускать, но уверенность, которая подтолкнула его к тому, чтобы начать разговор, теперь испарилась без следа.

Кадан тем не менее остановился ненадолго, будто бы давая ему шанс, но так и не дождавшись никаких слов, наклонился к уху Луи и прошептал:

— Не грустите. Чтобы ни произошло, я никогда не оставлю вас.

Он быстро поднес руку Луи к губам и легко поцеловал пальцы — а затем растворился в толпе посетителей, оставив Луи в недоумении гадать, что произошло только что.

 

ГЛАВА 5

Последние слова Кадана крепко въелись в сознание Луи. "Что он имел в виду?" — раз за разом задавал он себе вопрос. И в то же время от этих слов ему становилось тепло.

На следующий день, сбежав от Рафаэля, Луи снова отправился в кафе Хугельмана. Несколько часов сидел он с чашкой кофе, глядя на Дунай и надеясь, что рыжеволосый шотландец снова появится за угловым столом — но тот так и не пришел.

Луи расспросил всех официантов, пытаясь выяснить, кто и что знает о нем — но те лишь улыбались насмешливо и говорили в ответ:

— Многие хотели бы узнать его лучше, герр граф. Но у нас не принято много болтать.

Луи оставалось лишь скрипеть зубами.

Он, к своему стыду и разочарованию, все отчетливее понимал, что в самом деле не знает о мальчике, привлекшем его внимание, ничего — и более того, без всякого сомнения, о Кадане вздыхает далеко не только он.

Оставался один, самый очевидный путь, чтобы выяснить о нем хоть что-то: попытаться вызнать что-нибудь у Рафаэля. Но при мысли о том, что кузен знает о Кадане куда больше его, Луи разбирала такая злость, что он терял всякую способность связно вести разговор.

В тот день он так и ушел домой, не найдя того, что искал, но продолжал теперь приходить в кофейню Хугельмана каждый день — и каждый день оставался не у дел. Через некоторое время, впрочем, прислушиваясь к разговорам поэтов, отдыхавших после декламаций стихов, он заметил, что имя Кадана в сочетании с фамилией Локхарт то и дело скользит в воздухе.

— Как он пел в Персифале… герр Гаррах, вам никогда так не петь.

— Подумаешь, — отвечал собеседнику раздосадованный герр Гаррах, — зато он никогда не сможет того, чего могу я, — он произвел руками неприличный жест, заставив Луи нахмуриться.

— А мне больше нравится, как он исполняет арию Орфея, — слышал Луи в другой раз.

— Ему бы петь женские партии, с таким голоском.

— Вы не правы, голос вполне мужской. Люблю, знаете ли, несломавшиеся голоса.

— Как и все сейчас. Но эта мода скоро пройдет.

Со временем от нечего делать Луи пристрастился к бильярду, в который играли здесь же.

Эта игра в Вене пользовалась всеобщей любовью и приобрела невероятную популярность, и здесь, в кафе Хугельмана, с удовольствием сходились те, кто хотел продемонстрировать свое искусство. Бильярд в Вене был весьма распространен, а мастера игры пользовались не меньшей известностью, чем выдающиеся актеры и певцы, и не было бы преувеличением сказать, что они были настоящей приманкой для клиентов, которые знали всех по именам и толпами собирались вокруг столов, чтобы посмотреть на игру.

Азартных игр Луи не любил, а вот проверить свою ловкость и сноровку был не прочь.

Здесь тоже разговор часто заходил об опере, а не о шарах.

— Мне не нравится это новое веяние, — говорил один из его постоянный партнеров, граф Эстерхази, — эта мода выпускать на сцену полумужчин.

— Позвольте, — спорил с ним другой игрок, барон Шварценберг, — мода эта была всегда. Еще тысячу лет назад в турецких странах весьма ценились высокие голоса.

Луи ежился. Он начинал догадываться о том, чего ему следует ждать. И хотя он по-прежнему не знал о заинтересовавшем его мальчике ровным счетом ничего, кроме того, что тот пел как Аполлон, почему-то от мыслей о его возможной ущербности сердце Луи прихватывало тоской.

В конце концов он не удержался и задал Рафаэлю этот, более всего интересовавший его вопрос — благо Рафаэль заговаривал о своем увлечении теперь почти каждый раз, когда оказывался с Луи вдвоем. От него, впрочем, тоже невозможно было добиться ничего, кроме бесконечных "ах" и "ох", "как он поет…"

— А твой мальчик, случайно, не кастрат? — равнодушно раскуривая сигару, поинтересовался Луи, делая вид, что ему все равно.

Рафаэль замер, прерванный на полуслове, глаза его расширились, и он быстро-быстро закивал.

— Это так пикантно, — полушепотом сообщил он, наклоняясь вперед и как бы откровенничая с Луи, — ты когда-нибудь пробовал, ну… Ты знаешь, как у них там?

Луи покачал головой. Изображать холодность и равнодушие ему всегда удавалось хорошо, внутри же все содрогнулось от мысли, что у кого-то поднялась рука изуродовать то совершенство, что он дважды успел увидеть перед собой.

— От одной мысли о том, чтобы изучить его со всех сторон, у меня в паху пробегает жар, — продолжал тем временем Рафаэль, — я все смотрю на него и пытаюсь понять… — он качнул головой, отгоняя, видимо, образ, от которого избавиться никак не мог, — но… Все, что я могу — это видеть его в одежде и издалека. Скажи, Луи… Хочешь еще раз посмотреть на него вместе со мной? Послушать, как он поет?

Луи бросил на кузена быстрый взгляд. Соблазн увидеть Кадана — хоть бы и так, из зала, из сотни таких же других, был велик — и в то же время это означало признать, что он всего лишь один из них.

— В субботу он будет петь в "Похищении из Сераля"… постановка продлится шесть часов. Всесильные небеса, можно будет шесть часов смотреть на него.

— Нет, — резко ответил Луи и потом только качнул головой, — в субботу у меня другие дела. Оперу я не слишком люблю. Не понимаю этой моды — выпускать на сцену полумужчин.

Рафаэль фыркнул, слегка обиженный.

— Он не полумужчина, — сообщил он, отворачиваясь, — он андрогин. Совершенное существо, лишенное пола, явившееся из древних легенд.

— Может быть и так, но в субботу я с тобой не пойду, — Луи встал, намереваясь отправиться в дом, — а ты иди. Уверен, постановка пройдет хорошо.

Он поднялся в спальню и долго в тот вечер не мог уснуть. До субботы оставалось еще три дня — время ползло медленно и шипело на него, как змея. Сердце заходилось в стуке, стоило Луи подумать о том, что он теперь знает, как отыскать Кадана. Но слушать оперу в субботу он в самом деле не пошел.

Добравшись до здания театра, он издали наблюдал, как Рафаэль покидает свой экипаж и заходит в вестибюль. Вечер был ясным, и солнце еще не зашло.

Луи выбрал местечко в одном из трактирчиков, спрятавшихся в проулках за зданием театра, и, устроившись у окна, стал смотреть и ждать.

Казалось, шесть часов не закончатся никогда. Улица была пуста — гуляющие обходили ее стороной.

Наконец с театральной площади послышался шум, парадные двери Оперы распахнулись, выпуская поток людей — и Луи тут же встал со своего места. Бросив несколько монет на стол, он вышел за двери и постарался занять позицию у задних дверей. Тут тоже уже начинала собираться толпа — этого Луи не ожидал. Он увидел цветочницу в отдалении и, всучив ей целый гульден, отобрал корзину цветов. Впрочем, таким изобретательным он оказался не один — поклонники с букетами цветов уже отталкивали друг друга, чтобы подобраться поближе к выходу.

Вместе со своим приобретением Луи устроился чуть в стороне, теперь он уже не представлял, сумеет ли увидеть Кадана вообще — наверняка тот, в отличие от него самого, знал, сколько здесь людей.

— Пс, — послышалось из-за спины, и кто-то дернул Луи за рукав. Не успев сообразить, что происходит, тот оказался в подворотне — и незнакомка в черном капюшоне стояла перед ним, прижимаясь спиной к противоположной стене. Черный просторный плащ оттопыривал кринолин, а от капюшона исходил сильный запах косметики и духов.

— Это мне? — насмешливо поинтересовалась она не совсем женским голосом. И Луи вдруг понял, что перед ним не девушка.

Затем двумя быстрыми движениями незнакомец избавился от юбки и скинул капюшон — и Луи захотелось расцеловать оказавшееся совсем близко лицо.

— Я уж думал, мне вас не отыскать, — сказал Луи растерянно.

Кадан отобрал у него цветы.

— Бросьте здесь, иначе нас могут узнать. Идемте со мной.

Он потащил Луи за руку — горячие пальцы его обхватили запястье графа, и того обдало жаром. Кадан почти бежал впереди, сворачивая то в один проулок, то в другой, пока они не оказались достаточно далеко от шумных улиц.

— Ну, — он развернулся и тут же оказался прижат спиной к стене, — зачем вы пришли?

Луи наклонился, пристально вглядываясь в его глаза. Ему до безумия хотелось поцеловать розовые губы, оказавшиеся прямо перед ним — и в то же время ощущение того, как легко он может получить желаемое, вызывало острый приступ болезненной тоски.

— Вам не впервой очаровывать мужчин? — вместо этого спросил он.

— Не говорите глупостей, — Кадан на секунду насупился, но тут же улыбка озарила его лицо, — ревность вам не идет.

Луи продолжал стоять, прижимаясь к нему вплотную и разглядывая его лицо, пока наконец не решился поднять руку и провести кончиками пальцев по волосам.

— Я хотел узнать вас, — сказал он, — помните, вы сказали, что я ничего не знаю о вас?

— Да, это так… — лицо Кадана теперь пеленой накрыла настоящая грусть, и Луи показалось, что он смотрит куда-то сквозь него, — а я ничего не знаю о вас.

— Но хотели бы узнать?

Кадан закусил губу и быстро кивнул. Луи показалось, что на это недолгое мгновенье маска слетела с его лица — и стоявший перед ним рыжеволосый юноша стал еще родней.

— Пригласите меня куда-нибудь, — попросил Луи.

— Я? — Кадан удивленно приподнял бровь.

— Ну да. Я чужой в этом городе, не знаю совсем ничего, — Луи немного преувеличил, потому что Рафаэль уже успел показать ему все злачные места. Но ему хотелось, чтобы Кадан выбрал место встречи сам.

— Ну хорошо, — улыбка осветила лицо его собеседника, и Луи показалось, что солнечные лучики заиграли на его щеках, — завтра, герр граф. Я буду ждать вас… Буду ждать у моста. С самого утра.

— В восемь?

— Нет, в шесть часов утра.

— Как прикажете. А сейчас? Вы позволите мне проводить вас?

Кадан колебался.

— Разве что до угла, — наконец сказал он, — иначе в следующий раз вам слишком легко удастся меня отыскать.

 

ГЛАВА 6

Отыскать в Вене подоконники, не украшенные горшками с цветами, без клетки с певчей птицей, стены, не скрашенные взбирающимися вверх вьюнами, было невозможно. И все же эти заросли мало походили на настоящие лужайки и берега реки. И выглядывая из самых верхних окон своих домов, венцы неизменно останавливали взгляд на зеленых шапках холмов, где виднелись высокие кроны Венского леса. Там, среди густых безлюдных чащоб, лишь изредка выглядывали из-под сени деревьев малюсенькие деревеньки, да скользили в прохладной тени изящные олени. В будний день здесь можно было почувствовать себя в одиночестве, зато в выходные и праздники лес наполнялся звоном голосов гуляющих здесь людей.

А проведя день среди чистых ручьев и шорохов листвы, жители города с удовольствием забирались в какой-нибудь кабачок на окраине или ресторанчик, укрывшийся под густыми ветвями в самом лесу. Гуляли и по одиночке, и семьями, и с компанией друзей. Обитатель Вены не находил большего удовольствия, чем, сложив в корзину еду, усесться в экипаж и поспешить на пикник под сень деревьев. Самое незначительное событие могло послужить причиной для отъезда за город и долгой прогулки: к списку официальных религиозных праздников венцы с радостью добавляли дни поминовения местных святых-заступников, чудотворных икон, чудесных явлений святых и по каждому случаю спешили выбраться на природу.

К семейным и церковным добавляли еще и праздники императорской семьи: тезоименитство императора и его родни, и просто народные. Одним из таких старинных и почитаемых всеми венских праздников был "голубой понедельник" — из-за особенностей местных нравов нужный в Вене больше, чем где-либо еще. "Голубой понедельник" становился продолжением воскресенья и помогал пережить томную грусть воскресных сумерек последних летних дней, навеваемую воспоминаниями о том, что на следующий день придется возвращаться к работе.

Мысль о том, что и завтра можно отдохнуть, оставляла незамутненным счастье воскресного дня, а приятное ожидание "голубого понедельника" лишь увеличивало очарование воскресенья, совмещавшее в себе радость сегодняшних наслаждений и ожиданием новых грядущих удовольствий.

Луи к привычке венцев выезжать за город каждый выходной до сих пор причаститься не успел. Семья Лихтенштайнов по большей части имела в такие дни разные интересы и разные дела, потому Эрик, с одной стороны, предпочитал оставаться в городе и встречаться с друзьями — такими же высокопоставленными аристократами, как и он сам; Рафаэль, с другой, проводил время за игрой в бильярд или изучением винных карт. Само собой разумеется, что Софи не стала бы приглашать Луи на такую прогулку вдвоем.

Кадана, однако, ничто не удерживало — глядя на своего знакомого, который Луи по-прежнему казался, напротив, очень, очень старым, — Луи вообще невольно отмечал, что любая принужденность и любые обязательные границы этикета чужды ему.

Кадан вел себя непосредственно и легко, улыбка почти не сходила с его губ, и в то же время стоило Луи попытаться дотронуться до него, как тот ускользал — будто солнечный зайчик, который нельзя поймать, как бы ты того ни хотел.

Они встретились, как и договаривались, у моста. По распоряжению Кадана Луи нанял экипаж, и, устроившись внутри, они направились к окраине города. Кадан сидел на скамейке напротив Луи и держал корзину с продуктами в руках — из-под белого полотенца, вытканного синей нитью, виднелись горлышко бутылки и сыр.

— С кем вы отправляетесь в подобные поездки, когда меня рядом нет? — будто бы шутя поинтересовался Луи, хотя на самом деле с тревогой ожидал ответа.

Кадан был настолько уступчив и поддавался ему так легко, что невольно закрадывалась мысль о том, как часто он заводит себе подобных друзей. Тем более что Луи знал, что представляет из себя актерская среда — каждый актер и каждый певец, известный в свете, так или иначе имел мецената, а часто и более одного. Естественно, что завидев состоятельного на первый взгляд ухажера, Кадан мог проявить к нему интерес. Но Луи знал, что ему нечего предложить. Того немногого, что он успел увезти с собой, вряд ли хватило бы, чтобы прожить долгую и безбедную жизнь и дать этому красивому юноше то, к чему он привык. От подобных мыслей Луи охватывала грусть. "Если бы я встретил вас раньше…" — думал он.

Всего за несколько месяцев все его состояние превратилось в прах. Он еще питал слабую надежду вернуть себе владения, но новости из Франции каждый раз разбивали его надежды на тысячу мелких осколков. Робеспьер победно шествовал по стране, и речи о том, чтобы вернуть все на свои места, не шло. Сам Луи не слишком поддерживал короля, хотя дворянская честь и диктовала ему выступить на его стороне. Он видел, во что превращается двор, и как отличается дворянская жизнь от той, которой жил остальной народ. И как бы ни красиво звучали слова о благородстве, он не видел этого благородства в распухших от многочасовых трапез телах вельмож. Но и выступить на стороне революционеров позволить себе не мог.

Погрузившись в собственные безрадостные мысли, Луи не заметил, как на лице Кадана отразилась грусть.

— Ни с кем, — сказал он, — большую часть выходных я провожу в репетициях.

— Пение требует много усердия? — машинально спросил Луи.

— Можно сказать и так, — уклончиво ответил Кадан и отвернулся к окну. На какое-то время наступила тишина. Так, в молчании, они добрались до опушки леса. Луи расплатился с кучером, и оба двинулись по тенистой дорожке, бегущей мимо деревьев.

— Я расстроил вас? — спохватившись, спросил Луи, когда заметил, что улыбка так и не вернулась на лицо его спутника.

— Нет, это, наверное, ваша собственная тоска так действует на меня.

Луи замолк. Со своей тоской он ничего поделать не мог, потому лишь поймал одно запястье Кадана, улучив момент, и поднес к губам.

Кожа юноши была нежной, а Луи будто током прошибло, когда он ощутил ее на своих губах. Кадан дернулся и посмотрел на него, и в глазах его стояло отражение тех же чувств.

Кадан сделал глубокий вдох и неторопливо забрал руку.

— Я бы хотел присесть, — сказал он.

Луи кивнул, и, отыскав местечко поспокойнее, они устроились на скамеечке перед рекой.

Дунай, в стихах поэтов голубой, на деле походил скорее цветом на нефрит. Блеск его отражался в таких же зеленых глазах Кадана, и Луи неотрывно смотрел на него, не в силах избавиться от ощущения, что эти спокойные минуты не могут длиться долго.

— Я живу при семинарии с семи лет, — заговорил Кадан наконец, — отец был капитаном, плавал в Индию и возил оттуда товар. Но его корабль исчез, попав в шторм. С ним же сгинули и двое старших братьев… Все, кто были у меня. Но мне он завещал содержание, которого хватило бы до двадцати лет. Моей опекуншей стала троюродная тетка, но ей не слишком нужен был лишний рот, и на деньги, оставленные отцом, она, зная, что я с детства хорошо пел, отдала меня обучаться в школу музыкальных искусств. С тех пор прошло уже двадцать лет, а я больше не видел ее. Впрочем, я не очень-то и скучал по ней.

— Значит, у вас нет родственников здесь?

Кадан покачал головой.

— А друзей?

— Если вы беспокоитесь о том, что кто-то помогает мне в обмен на определенные услуги, то нет.

Луи ощутил, что Кадан снова мрачнеет и закрывается от него, и снова поймал его ладонь, уже зная, как это действует на него — но на сей раз поцелуй не помог.

— Согласитесь, — решил он тогда воззвать к доводам разума, — такой красивый юноша, как вы, не может быть одинок.

Кадан пожал плечами и даже не взглянул на него.

— Я жду, — сказал он, продолжая смотреть на Дунай.

— Чего?

Но Кадан так и не ответил ему. Он встал и, взяв в руки корзину, побрел прочь, оставив Луи следовать за ним.

Тот вскоре нагнал его.

— Простите, — сказал он, — мои допросы, наверное, кажутся вам навязчивыми. Я ведь не в праве чего-то требовать от вас.

— Нет, почему… — Кадан опустил взгляд, — ваши подозрения обоснованы. Большинство моих знакомых так и живут, — в голосе его по-прежнему звучала легкая грусть.

— Я обидел вас, — констатировал Луи, — как мне загладить вину?

Кадан искоса посмотрел на него, и уголки его губ приподнялись в улыбке.

— Не знаю, — уже более бодро сказал он, — например, вы могли бы рассказать мне о себе. До сих пор вы не назвали ничего, кроме имени и фамилии, а я не медиум, чтобы мгновенно разузнать у мертвых, кто вы и откуда. Луи… это имя не австрийского происхождения, как и фамилия де Ла-Клермон.

Луи напрягся. Он понимал, что, рассказав о том, что приехал из Франции, одновременно выдаст и то, что все потерял. Что ничего, кроме титула графа, у него нет, а значит, и Кадану он ничего не сможет дать.

— У меня в Вене родственники, — наконец определился он, — я приехал к ним погостить.

Кадан дернулся и остановился, вглядываясь в его глаза.

— Значит, вы собираетесь уехать?

Луи замолк — это был не совсем тот эффект, которого он ждал.

— Не знаю… — осторожно сказал он, — мое будущее пока не определено.

— Но рано или поздно вы захотите вернуться домой.

Луи поджал губы. Поймал руку Кадана, но не поцеловал, а лишь стиснул ее.

— Давайте не будем говорить об этом сейчас.

Ему больше всего хотелось сказать, что если даже он решит покинуть Вену, то возьмет Кадана с собой — но в то же время Луи понимал, как глупо будут звучать эти слова, произнесенные перед человеком, которого он видел в третий раз. Он и сам себе до конца не доверял, не понимая, как может его с такой силой тянуть к тому, кого он едва знал.

— Хорошо, — согласился Кадан, заметив, как изменилось его лицо, и крепко сжал ладонь Луи в ответ, — смотрите, вон там очень красивый вид, — сказал он, указывая свободной рукой куда-то вдаль, — пойдемте, присядем на траве и откроем вино.

Разобрав продукты из корзины и открыв вино, они какое-то время говорили обо всем и ни о чем — о достопримечательностях Вены, о кафе Хугельмана и людях, которые любили собираться в нем.

— Там можно встретить весьма интересных личностей, — заметил Кадан, — поэты, философы…

— А по-моему, они целыми днями говорят о всякой ерунде. Скажем, день ото дня треплют тему: можно ли выпускать кастратов… петь… — Луи смущенно замолк, внезапно осознав, на какую скользкую почву ступил.

— И что вы думаете по этому вопросу? — после паузы спокойно спросил Кадан.

— Я не любитель оперы вообще, — признался Луи больше от злости на самого себя, чем потому, что в самом деле так уж не любил этот род искусств.

— И вчера вам не понравилось, как я пел? — Кадан насмешливо поднял брови, как будто не сомневался в ответе, но Луи безжалостно его удивил:

— Меня не было в зале. Я ждал вас у черного входа все шесть часов.

Кадан в недоумении смотрел на него.

— Я льстил себе надеждой, что вы споете лично для меня, — добавил он.

— Вы были так уверены, что я соглашусь провести с вами время? — Кадан расхохотался, и Луи ненадолго залюбовался его белоснежным горлом, видневшимся из-под платка, когда Кадан запрокидывал голову назад, и струями огненных волос, стлавшимися сейчас по земле.

— Как и вы были уверены в себе, — опомнившись, поспешил ответить он.

Кадан молчал. Луи вдруг обнаружил, что оказался очень близко от него, так что можно было, склонив голову, коснуться его губ. И Кадан не спешил сбегать — он ждал, все так же расслабленно откинувшись назад на локтях.

Несколько секунд Луи колебался — а затем медленно коснулся губ Кадана, оставляя тому возможность отступить. Но тот лишь приоткрыл рот, впуская его глубже в себя. Рука Кадана скользнула по его плечу и стиснула почти до боли, но Луи уже не мог остановиться — он исследовал рот Кадана, нежно и неторопливо, но неуклонно пробираясь все глубже в него. В паху разгорался пожар, и ладонь сама собой принялась оглаживать тело своего спутника, спускаясь от плеча вниз по груди, проникая под камзол и лаская плоскую грудь и впалый живот, тут же задрожавший под прикосновениями пальцев Луи.

Он замер в нескольких дюймах от того места, которое так интриговало Рафаэля, испугавшись узнать правду или, тем более, причинить боль.

Луи отстранился, тяжело дыша и вглядываясь в глаза Кадана, но тот оставался спокоен и только чуть-чуть потянулся следом за ним, когда Луи стал отпускать его.

— Простите… — выдохнул Луи.

Кадан не отвечал. Он молча следил глазами, как Луи наливает в фужеры вино и протягивает один ему.

— Очень хочется пить, — признался тот.

— Ну, если только пить… — поддержал Кадан его и залпом осушил бокал.

 

ГЛАВА 7

"Если бы вы знали, как я хочу прикоснуться к вам…"

Кадан скользил на несколько шагов впереди и лишь на поворотах ловил руку Луи, чтобы не потерять его в толпе.

Потребность видеть юношу очень быстро заменила для Луи все остальные потребности. Он напрочь забыл и про Рафаэля, и про его семью, и про друзей по бильярдному столу. Даже воспоминания о покинутой родине все реже появлялись в его голове, потому что Кадан занимал его мысли чуть больше, чем целиком.

И по-прежнему его тревожили те вопросы, на которые ответа найти он не мог.

Был ли Кадан мужчиной или стал жертвой изуверской операции, которой теперь так часто подвергали предназначенных в угоду божествам музыки сирот?

Луи то и дело ловил себя на том, что невольно присматривается к абрису его брюк, но разобрать ничего не мог.

Искал ли он общества Луи или рассчитывал, что тот станет содействовать его карьере?

И во втором случае как он, лишившийся всего своего состояния, сможет сохранить интерес молодого, привыкшего к вниманию и преклонению певца?

— Я слышал, с годами оперные певцы полнеют, — заметил Луи как-то, когда они сидели в кафе, и Кадан самозабвенно заказывал одно пирожное за другим. Заметил больше потому, что ему хотелось хоть немного зацепить собеседника и попытаться обратить его внимание на то, что он не сможет вечно петь и привлекать к себе взгляды состоятельных людей, чем потому, что в самом деле его беспокоил этот вопрос.

Кадан замер с серебряной ложечкой в руках и приподнял брови в насмешке.

— Вы уже заглядываете так далеко, месье Луи? Планируете нашу с вами совместную жизнь?

Луи поджал губы, не зная, что сказать — признаваться в том, что в мыслях он уже представлял, что Кадан будет рядом с ним всю жизнь, он не хотел, тем более что тот до сих пор даже ни разу не пригласил его к себе домой.

Кадан задумчиво отправил в рот ложечку крема и, отвернувшись к окну, кажется, слегка загрустил.

— Я буду с вами столько, сколько вы пожелаете видеть меня, — определился наконец Луи и, поймав его запястье, прижал пальцы Кадана к губам.

— Я не хочу, чтобы вы уезжали, — упрямо сказал тот.

Луи выпустил его руку.

— Боюсь, этого не избежать. Уехать мне все-таки придется, — сказал он.

С необходимостью отъезда на самом деле он определился не так уж давно. Вплоть до последних дней Луи вовсе не знал, что будет делать дальше. У него была с собой шкатулка со старинными драгоценностями, доставшаяся от матери, и больше ничего. Волнения во Франции продолжались, и веры в то, что когда-нибудь он сможет вернуться домой, у Луи было все меньше. Он слышал, что другие аристократы, оказавшись вдали от Франции, ищут способа найти силы в поддержку короля — но сам этим заниматься не хотел.

— Аристократия отжила свое, — упорно повторял он, когда раз за разом в доме Лихтенштайнов заводился этот разговор.

— Что же, ты нас всех уже и похоронил? — поднимал брови Рафаэль. Последний был обижен на то, что Луи стал пропадать в городе без него, хотя и не уставал приглашать его в компанию своих друзей.

— Тебе, Рафаэль, не мешало бы заглядывать так далеко, как он, — в один из очередных разговоров беззастенчиво перебил его отец, — сейчас не те времена, когда можно просто почивать на доходах со своих земель и делать покупки в кредит.

Рафаэль насупился, но ничего не сказал в ответ.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжал упорно граф Лихтенштайн, — рассчитываешь, что после моей смерти тебе достанется достаточно денег, чтобы ты мог не работать до конца дней. Но если ты не повзрослеешь, мне придется позаботиться о том, чтобы все случилось не так.

— Что я сделал не так? — то и дело спрашивал Эрик себя. Иногда Луи слышал отголоски этих разговоров, когда граф оставался наедине с Софи, а иногда участвовал в них сам. — Я все, все ему дал.

— Человека не переменить, — отвечала Софи, — можно лишь удержать его в узде.

А Луи отвечал:

— А может, в том и беда, господин граф? У него все было, всегда. Он не знал нужды. Не знал необходимости добиваться чего-либо сам.

Эрик вздыхал.

— Ты рассудителен не по годам.

Луи пожимал плечами. Слова Эрика не трогали его, как и беды Рафаэля — он полностью пребывал в собственных грезах и уже отыскал возможность воплотить их в жизнь.

Изучив результаты развития промышленных станков в Англии и их очевидную рентабельность, в начале августа он отправился в императорский банк с просьбой предоставить ему ссуду.

— Очередное текстильное производство? — без особого любопытства вычитывая предоставленные бумаги, спрашивал сотрудник банка.

— Нет, — Луи улыбался краешком губ, — кое-что еще. Машиностроительный завод.

Подняв глаза от бумаг, сотрудник банка недоверчиво смотрел на него.

— Кому нужно столько машин?

— Увидите, дело пойдет.

Получить ссуду ему в тот день так и не удалось. Как и на следующий день, и через один день.

Во-первых, сама идея была непроверенной и не внушала доверия банкирам, во-вторых, имущества, сохранившегося у Луи, было недостаточно, чтобы гарантировать выплату долгов.

Он уже начинал подумывать о том, чтобы в самом деле открыть бумагопрядильный завод, какой имел граф Лихтенштайн, но интуиция подсказывала ему, что время не стоит на месте и производства, приносившие прибыли в последние года, скоро исчерпают себя.

У него стал назревать иной план — если невозможно было получить ссуду, следовало увидеть в этом положительную сторону. Собрав стартовый капитал самостоятельно, он освободил бы себя от необходимости выплачивать разорительный процент.

Луи решил продать драгоценности, затем отправиться в Англию и, купив там корабль, совершить один-единственный рейс в Азию, который должен был позволить ему немного разбогатеть, хоть и занял бы пару лет.

Говорить Кадану о своих планах он не хотел. Незачем тому было знать, что именно делает необходимым этот отъезд.

Однако, когда Луи почти что уже принял решение, граф Лихтенштайн вызвал его к себе в кабинет.

— Я слышал, ты ищешь кредитора, который одолжил бы тебе сто тысяч гульденов, — сказал тот, когда Луи раскланялся перед ним.

— Я не собираюсь жить в долг, граф Лихтенштайн, мне просто нужен стартовый капитал. Я не могу всю жизнь ютиться у вас.

— Думаешь, монархии во Франции не вернуть свою власть?

Луи пожал плечами и, присев на диван, откинулся на резную спинку.

— Выстоит она или нет, не имеет значения. Сомневаюсь, что сожженное поместье будет так уж легко восстановить — даже если мне возвратят его назад. Нужно искать другой способ обустроить свою жизнь.

— Говорите так, будто собрались жениться, — Эрик усмехнулся и, встав из-за стола, подошел к окну.

— В определенном роде это так и есть.

Эрик пожевал губами и прошелся по кабинету из одного конца в другой.

— Я могу ссудить тебе нужную сумму, — сказал он наконец.

— Я не хочу брать то, что мне не принадлежит. Это ведь тоже своего рода долг — только его будет труднее вернуть.

— Все верно, — согласился Эрик, — это тоже долг, но как его вернуть — я тебе подскажу сразу. Хочу, чтобы ты взял в дело моего сына.

Луи молчал.

— Ну же, вы ведь хорошие друзья.

— Дружба не слишком постоянная вещь, — осторожно произнес Луи, — с вашим сыном хорошо проводить вечера, но скажите честно, вы бы сами взяли его в партнерство?

Эрик усмехнулся.

— Нет. Но у меня уже есть сто тысяч гульденов. А у тебя еще нет.

— Вы хотите, чтобы, открыв завод, я отчислял ему процент? Но зачем, как вы верно сказали, у вашей семьи достаточно денег и без моих афер.

— Нет, — оборвал его Эрик, — я не хочу, чтобы ты задаром отчислял ему хоть что-нибудь. Хоть один крейцер. Сумма, которую я даю тебе, достаточно велика даже для меня. Но в качестве благодарности я хочу, чтобы ты проследил, чтобы мой сын начал работать и тоже устроил свою жизнь.

— Я думал, за надзором за ним у вас есть Софи, — сорвалось у Луи с губ прежде, чем он успел поймать эти слова. Но Эрик лишь рассмеялся.

— Софи не справляется.

— От количества надзирателей ничего не изменится.

— Верно. Поэтому мне больше понравились твои слова. Покажи ему, что ничего в жизни не дается за так.

— Мне нужно подумать, — Луи встал. Он понятия не имел, как выполнить просьбу Эрика, но в то же время предчувствовал, что никто другой ему денег не даст.

Кадан расправился с последним пирожным и распорядился принести счет. Он всегда платил за себя сам — что, впрочем, немало уязвляло Луи.

— Такое чувство, что вы не доверяете мне, — заметил он.

Кадан насмешливо поднял бровь.

— Такое чувство, что вы не считаете меня мужчиной, месье Луи. Почему бы мне не заплатить за нас двоих?

Луи в любом случае ничего не ел и всегда ограничивался лишь чашкой кофе, потому условия изначально были неравны.

— Идемте, — сказал Кадан, оставляя деньги на столе и направляясь к выходу.

Они миновали шумный бульвар и свернули на тихую улочку, наполненную звуками музыки и пением птиц. Солнце медленно опускалось за горизонт, отражая от огненных волос Кадана всполохи лучей.

Они прошли несколько кварталов, обсуждая всякую ерунду, а затем Кадан остановился.

— Ну, вот и все, мне пора, — сказал он. В отдалении виднелся очередной поворот, и он явно собирался свернуть туда.

— Снова исчезаете, — Луи подошел вплотную к нему.

— Я всегда буду рядом, — Кадан едва заметно сдвинулся вперед.

— По крайней мере разрешите вас поцеловать?

— В прошлый раз вы не спрашивали разрешения, и никто вам не мешал.

Луи приблизил свои губы к его, но касаться не спешил.

— И все же я хочу знать, хотите ли этого вы?

— Да… — выдохнул Кадан. Их губы почти сомкнулись, но Луи мгновенно отодвинулся в сторону и тут же подхватил Кадана за талию, чтобы тот не упал.

— Тогда почему вы не пригласите меня к себе домой?

— Всему свое время, месье Луи, — Кадан фыркнул и резко отстранился от него, но в глазах его продолжал искриться смех. — А вы сегодня потеряли право на поцелуй.

Он шагнул прочь, намереваясь уйти, но Луи в последний момент поймал его за руку и, рванув к себе, прижал к груди. Он впился губами в губы Кадана, почти что силой заставляя того отвечать. Луи чувствовал, как тело Кадана плавится в его руках — и он не был уверен, но ему показалось, что нечто твердое и горячее уткнулось ему в бедро.

Кадан несколько мгновений оставался послушен, а затем вырвался и, ни слова не говоря, поспешил прочь.

— Когда я увижу вас в следующий раз? — крикнул Луи ему вслед, но ответа не получил.

 

ГЛАВА 8

Обитатель Вены с гордостью мог называть себя гурманом. Он обожал хорошую кухню — и в особенности те блюда, которые подают после мяса, перед десертом, а также несравненную выпечку, прославившую Вену во всех частях света. Кое-кто из чужеземных путешественников, раздражительных и ехидных или любящих — как, впрочем, большинство туристов — порицать и клеймить все, что встречается им в другой стране, с осуждением относился к венскому чревоугодию: кроме местных блюд на основе сахара, муки и сливок, несметное множество коих съедалось как в бесчисленных кафе, так и в частных домах, здесь всегда с радостью подавали и традиционные блюда всех провинций империи. Так австрийская гастрономия, к глубочайшему удовольствию любителей потрапезничать, стала своего рода синтезом славянской, венгерской, итальянской, немецкой и чешской кухонь.

Кадан не оказался равнодушен к этому всеобщему веянью, и Луи, у которого общая политическая ситуация, финансовые проблемы и близость любимого человека отбивали всякий аппетит, не переставал удивляться количеству пирожных, которое может поместиться в этом тонком теле.

Покончив с этим своеобразным вторым ужином, они отправлялись на променад, и так проходили один вечер за другим.

Они вместе слушали музыку — в каждом парке и в каждом сквере играл оркестр, и другие такие же гуляющие останавливались, чтобы насладиться особенно удачными мелодиями. Обсуждали новые постановки Венской Оперы: Кадан не уставал зазывать Луи туда, в то время как тот отказывался, как только мог.

— Вы в самом деле любите свою профессию? — спросил он как-то у Кадана.

— Конечно, — Кадан улыбнулся одним краешком губ, — ни в одном деле не достигнуть успеха без любви.

Луи замешкался, разглядывая его красивое лицо.

— Я знаю вас уже почти месяц, — сказал он, — но странное чувство не покидает меня.

— В чем же оно состоит?

— Как будто это лишь вершина айсберга, и нас связывает нечто куда большее, чем эти несколько встреч.

Кадан с неожиданной грустью посмотрел на него.

— Несколько? — переспросил он. — А мне-то казалось, что мы проводим вместе почти каждый вечер. Очевидно, время для нас идет по-разному.

— Нет, — Луи легко улыбнулся и, коснувшись кончиками пальцев его волос, убрал с виска Кадана упавшую на лицо прядь. Не столько потому, что она мешала ему, сколько от того, что хотел прикоснуться к этим волосам. — Вы не поняли меня… Или сделали вид, что не понимаете, ведь когда хотите — вы прекрасно угадываете каждую мою мысль. Я говорил не о том.

Кадан повернулся вполоборота и облокотился о спинку скамейки, на которой они сидели, так что теперь его глаза оказались прямо напротив глаз Луи.

Луи почувствовал, что тонет, теряется в них, забывая, о чем хотел поговорить, и поспешно отвел взгляд.

— Если мне придется уехать, — сказал он, глядя, как трубач натирает свой инструмент, — уехать на два года или три… Скажите, вы будете меня ждать?

Кадан молчал.

— Опять ждать… — после долгой паузы сказал он и совсем уже устало закончил: — конечно, я буду вас ждать. И два года, и три, и двадцать — и даже сотню лет.

— Но вы едва знаете меня.

Губы Кадана исказила грустная усмешка.

— Именно так, месье Луи. Вы никогда и ничего не рассказываете мне о себе. Вы приходите ненадолго, чтобы исчезнуть и оставить меня вдвоем с моим одиночеством. Но я все равно люблю вас, и если вы хотите, чтобы я вас ждал — я буду ждать.

Он встал, и Луи показалось, что он собирается уйти, но Кадан поймал его пальцы и потянул следом за собой. Он не спешил, и они неторопливо прошлись по людной улице, прежде чем свернуть в прохладу переулка.

Кадан развернулся и, притянув Луи к себе, принялся целовать — медленно, будто силился распробовать каждое мгновение.

Рука его осторожно придерживала плечо Луи, но весь он льнул к партнеру, будто упрашивал себя обнять. И Луи не пришлось слишком долго просить — он подхватил Кадана за талию и прижал к стене. Едва насытившись его губами, он спустился вниз, целуя подбородок и шею и тихонько ругая про себя толстое сукно, которое не позволяло ему подобраться к плечу.

Пальцы забрались под камзол, силясь сквозь тонкий батист рубашки прикоснуться к горячему телу, и Кадан выгнулся в его руках, подаваясь вперед.

Луи почти не сомневался, что чувствует напряжение у него между ног, но даже если бы это было не так, он не смог бы отступить: Кадан был нужен ему, Луи сам до конца не знал почему. Ему было нужно больше, чем тело. Стоило ему взглянуть в глаза Кадану, как Луи проваливался куда-то в сизую дымку безвременья, и ему казалось, что оба они — лишь два обнаженных духа, запертых в оболочке плоти. И не будь перед ним батиста и сукна, Луи так же мучился бы этой неутолимой жаждой, потому что ему необходимо было пробраться глубже, за пределы этой оболочки, коснуться настоящего Кадана, к которому его неудержимо влекло.

— Вы так красивы, — вопреки всякому смыслу вылились его мысли в ничего не значившие для них слова.

— Только это привлекает вас? — выдохнул Кадан, подставляясь под очередной поцелуй.

— Конечно, нет. Я сам не понимаю себя…

— Вы не понимаете себя… — повторил Кадан и замер в его руках. Он не отстранился, но как-то обмяк, уже не прогибаясь навстречу, а просто позволяя себя целовать.

— Кадан? Что не так?

Обнаружив перемену, Луи попытался поймать его взгляд, но Кадан отводил глаза.

Луи видел, как он закусил губу, силясь сдержать льющиеся наружу слова. Потом приник к его плечу, как будто как ни старался — не мог сбежать и все равно был вынужден вернуться назад.

Наконец он слабо покачал головой — Луи скорее почувствовал, чем разглядел этот жест.

— Все прекрасно, как никогда, — сказал он, — и я не смею жаловаться. Я рад, что вы со мной. Вы ведете себя так, как можно было только мечтать.

— Но?.. Судя по вашей реакции, имеется какое-то "но".

— "Но" всегда есть, — подтвердил Кадан, — и я стараюсь не думать о нем. Пусть оно мучает только меня.

— У вас кто-то есть?

Кадан вскинулся и с упреком посмотрел на Луи.

— Я же вам уже говорил.

— Ну, вы же, видимо, хотите, чтобы я отгадал сам. Вот я и решил начать с самого простого. Вы смертельно больны?

Кадан помрачнел, но качнул головой. И все же Луи показалось, что на сей раз он оказался к истине чуть ближе.

— Кадан… вам не интересны мужчины?

— Что я тогда делаю в ваших руках? — фыркнул тот, и на мрачном его по-прежнему лице прорезался смешок.

— Я не совсем правильно выразился… Вам, возможно, неинтересна близость вообще? Поэтому вы не подпускаете меня к себе?

Когда Кадан поднял голову с его плеча и посмотрел Луи в глаза, губы его так дергались, что Луи заподозрил, что Кадан с трудом сдерживает смех.

— А если это так? — спросил он. — Если я кастрат?

Луи начинал злиться.

— Вы точно не кастрат. Прямо сейчас я отлично вижу это по вашим глазам.

— Ну почему же… Мой голос… и женственность… Разве не это притягивает вас?

— Конечно нет, — Луи не заметил, как от злости его пальцы стиснули талию Кадана сильней, — я вам уже говорил. Но если вдруг вы все-таки кастрат, я все равно не собираюсь вас отпускать.

Кадан продолжал смотреть на него, но теперь легкое удивление отразилось в его глазах.

— Я не понимаю вас, — наконец сказал он.

— Как и я себя. И, кстати говоря, вас я тоже не могу понять. Порой — в такие моменты, как сейчас — меня посещает чувство, что вы испытываете меня. Только я не знаю, какой вы хотите получить результат.

Кадан снова едва заметно погрустнел.

— Я и сам не знаю, — признался он. — Я хочу узнать вас, вот и все. Не на словах — а на делах. И я… хочу, чтобы у нас все было правильно, понимаете?

— Нет, — признался Луи.

— Чтобы между нами не стояли ни деньги, ни принуждение. Чтобы вы знали, что это я выбрал вас.

— Я когда-то вас к чему-то принуждал? — снова начиная злиться, поинтересовался Луи.

Кадан улыбнулся и приподнял брови, как будто говорил с ребенком, и от выражения его лица Луи разобрала еще большая злость.

— Нет, никогда, — признался тот, — в таком случае мне тем более не хотелось бы, чтобы вы начинали делать это сейчас. Когда я встал со скамейки, я думал, что не выдержу и приглашу вас к себе. Но теперь я понимаю, что нам нужно еще подождать. На то есть причины, — Кадан поспешно накрыл рот Луи рукой, — кроме моего желания потянуть удовольствие от вашего ухаживания за мной.

— Вы что, думаете, когда я возобладаю над вами, между нами все переменится?

— В каком-то смысле, — снова становясь серьезным, ответил Кадан, — но дело не в том, что я не доверяю вам. Я знаю, вы любите меня, даже если сами пока не до конца осознали, что это так. Одна из причин моего промедления в том, что я хочу, чтобы вы разобрались в себе. Чтобы вы поняли, кто я для вас и почему вас тянет ко мне.

— На это может уйти сто лет.

— Так долго я ждать не смогу. И, Луи, я вас очень прошу — не надо уезжать.

— Эта поездка нужна, чтобы я смог устроить вам достойную жизнь.

— Я предпочту провести в бедности эти несколько лет, если вы будете со мной.

— Не скрою, она нужна и мне. Сейчас я завишу от тех, кто дает мне кров. Но я не смогу жить так до конца дней.

— А вы уверены, — Кадан грустно улыбнулся, — что наша жизнь будет достаточно долгой, чтобы вы успели ощутить дискомфорт? Наслаждайтесь мгновеньем, она может оборваться в любой момент. У вас ничего нет — и, значит, вы свободны. Свободны быть со мной. Свободны покинуть этот город, когда время придет.

Луи молчал. Иногда ему казалось, что они с Каданом говорят на разных языках — но это не имело значения.

— Я люблю вас, — сказал он наконец, — вы правы в этом. Я уже много раз думал, что хочу провести с вами всю свою жизнь — но молчал, понимая, какими поспешными и эфемерными покажутся вам мои слова. Влюбленный дурак — так вы будете думать обо мне. Но я не собираюсь становиться одним из ваших воздыхателей. Я добуду денег и заберу вас в свой дом.

— Чтобы я принадлежал вам? — теперь уже в голосе Кадана зазвенела злость.

— Чтобы вы жили со мной. Любили меня. И всю свою жизнь провели в безопасности и благополучии рядом со мной.

Кадан молчал.

Луи наклонился и легко поцеловал его.

Помешкав, Кадан отозвался на поцелуй.

— Возможно, вы все-таки позволите мне проводить вас домой? — спросил Луи.

Тот покачал головой.

— Встретимся завтра, в кафе Хугельмана, — сказал он, с трудом заставляя себя оторваться от Луи и шагнуть прочь, — в тот же час, что и всегда.

 

ГЛАВА 9

— Нет, Луи.

— Что значит нет? Я еще не успел ни о чем спросить.

Стоял уже второй месяц осени, листва на вьюнах, оплетавших городские здания, пожухла, но все еще было достаточно тепло. Они снова прогуливались по набережной Дуная, но вечер уже подходил к концу, и оба знали, что Кадан сейчас исчезнет в лабиринте проулков.

Он остановился, обернувшись к Луи лицом, и некоторое время, склонив голову вбок, смотрел на него.

— Вы такой красивый, когда злитесь, — сказал наконец он.

Луи усмехнулся краешком губ и притянул его к себе, пользуясь тем, что кругом почти нет людей.

— А вы — всегда. Вы точно околдовали меня, как альв из ваших пьес.

— Они называются операми, — фыркнул Кадан, — и вы не видели ни одной. Или… о…

— Вы ведь так и не спели для меня. Что еще мне оставалось, как не потратить шесть часов, разглядывая ваших разодетых фиф.

— Значит, вам не понравилось.

— Не понравилось ничего, кроме вас. Вам бы следовало петь под открытым небом, чтобы ваш голос сливался с дыханием ветра, а профиль врезался в рисунок облаков.

Кадан молча смотрел на него, так что и Луи, пораженный его реакцией, замолк.

— Вы думаете? — осторожно сказал Кадан.

— Я вижу это как наяву, — Луи пожал плечами, — но я, конечно, не собираюсь указывать вам, где и что вы должны петь.

Кадан оставался неподвижен.

— Когда-нибудь я спою для вас так, — наконец тихо сказал он, — но только для вас. И я все равно хотел бы петь и для всех.

— Я бы никогда не решился вам запрещать, — Луи поймал его кисть и поцеловал. — Я хочу, чтобы вы были счастливы.

Кадан отвернулся и смотрел теперь на реку, но руки не забрал.

— Вы же не можете не понимать, — сказал он, — что я не аристократ, и мне никогда им не стать. Мы с вами всегда были и, видимо, будем по разные стороны стены. Этот мир принадлежит вам. И я могу быть лишь частью мира, который принадлежит вам — но он никогда не будет принадлежать мне.

Луи нахмурился и невольно сильнее сжал его руку.

— Я даже не знаю, радоваться мне этому или нет, но вы определенно не правы. Мир меняется, и я не знаю, что будет с нами через несколько лет.

— Мне как-то сказали, что жизнь — это колесо.

— Мне тоже такое говорили. На мой взгляд, это был весьма темный человек, оставшийся жить где-то во временах Нибелунгов.

Кадан вскинулся и, нахмурив брови, внимательно посмотрел на него.

— А еще мне как-то сказали, что удача навечно покинула меня.

— Вот это уж точно ложь, иначе что вы делаете здесь?

— Да, я здесь. Но вся моя семья погибла и у меня нет ничего своего.

— Как и у меня. Но даже после гибели вашей семьи ваш талант прославил вас. Разве это не удача и разве не в этом ваша судьба?

— Я не знаю… — Кадан обмяк и приник к его плечу. — Иногда я чувствую такую усталость, Луи… Только мысли о наших встречах поддерживают меня. Вы должны знать, что если что-нибудь случится с вами, я не останусь жить без вас. Я тоже уйду во тьму.

— Что вы… — "такое говорите", хотел было сказать Луи, но замолк, когда глаза его встретили взгляд Кадана. Луи вдруг понял, что это правда — и иначе не может быть. Так же, как он не стал бы жить без Кадана. — Со мной ничего не случится… — растерянно закончил он.

— Вот вы собираетесь в Индию… и не спорьте со мной, это так.

— Я собирался в Китай. И откуда вы…

— Не важно. Больше вам негде раздобыть денег, а я вижу, что вы родом из Франции — и значит, у вас не осталось ничего. И конечно, вы хотите жить как граф… — Кадан замолк на мгновение, — не спорю, я бы тоже хотел не думать о деньгах. Но вы знаете, как погиб мой отец.

— Это была случайность.

— Я не утверждаю, что вы, как и он, попадете в шторм. Я лишь хочу обратить ваше внимание на то, как близко беда ходит от нас. А если вы погибнете — в буре или как-то еще — я не останусь жить. Это не пустые слова. Я не смогу без вас.

— Но мы знакомы всего три месяца. Это…

— Это пройдет? — спросил Кадан, и в голосе его не было злости, только насмешка. — Вы думаете так? У вас это пройдет, если погибну я?

Луи замолк, понимая, что нет. То, что происходило между ними, не имело объяснения, но представить своей жизни без Кадана он уже не мог.

— Обещайте мне, что станете себя беречь, — продолжил Кадан уже тише и не глядя ему в глаза, — обещайте, что если вам захочется рискнуть своей жизнью, вы вспомните об этом разговоре и о том, что я не останусь жить без вас.

Луи молчал.

— Это, пожалуй, единственная клятва, которую я не могу вам дать, — сказал наконец он, — я привык, что моя жизнь принадлежит мне, и только до тех пор, пока это так, я ничего не боюсь. Только тот, кто ничего не боится, станет победителем — в игре или на войне. А мне предстоит нелегкий бой. Как вы верно заметили, у меня ничего нет, но я не хочу всю жизнь оставаться приживалой у своей родни.

Кадан молчал.

— Я могу поклясться вам, что умру за вас. Но вы требуете от меня большего. Вы хотите связать меня по рукам и ногам.

Кадан все еще не отвечал.

— Вы сами не сможете любить меня, если я изменюсь и стану таким, — Луи невольно повысил голос.

— Я вас люблю просто потому, что вы есть. Вам не обязательно завоевывать мою любовь.

Он отступил назад.

— Я все-таки пойду, — сказал Кадан, хотя несколькими минутами раньше был уверен, что остаток вечера они проведут вдвоем. — Простите меня, Луи, если я слишком многого хочу.

Прошло несколько дней, и Кадан больше не заводил этот разговор. Луи однако не мог избавиться от мыслей о смерти, тучей нависших над их встречами.

Кадан, казалось, тоже заметил перемену его настроения и через некоторое время, когда они уже прощались, спросил:

— Я расстроил вас?

Луи качнул головой, не желая врать вслух.

— Я не хотел.

Кадан закусил губу и постоял некоторое время, исподлобья глядя на него.

— Идемте со мной, — решился наконец он и, не дожидаясь ответа, потянул Луи за руку, в проулок — и дальше, за поворот.

Миновав лабиринт улиц, они оказались у невысокого доходного дома, разделенного множеством подъездов на несколько частей. На первых этажах располагались лавочки, а вторые, украшенные балкончиками с чугунными оградами, занимали жильцы — не самые состоятельные, судя по незначительному количеству цветочных горшков на этих балкончиках.

Кадан втянул Луи в один из подъездов и стал подниматься на второй этаж. Луи следовал за ним, с удивлением оглядываясь по сторонам. В подъезде царил полумрак, и краска на витых перилах облупилась, но когда Кадан отпер дверь квартиры на втором этаже, Луи увидел, что внутри она обустроена со вкусом и довольно ухожена — если не считать разбросанной вокруг письменного стола кипы исписанных бумаг. Такая же кипа виднелась за дверью соседней комнаты, откуда выглядывало старое пианино. Дальше анфилада заканчивалась спальней.

Кадан замешкался в первой комнате.

— Хотите, чтобы я попросил принести вам кофе? — спросил он.

Луи покачал головой и, притянув его к себе, принялся целовать, тщательно исследуя каждый уголок знакомых — и в то же время непознанных до конца губ.

Кадан прогнулся, подаваясь к нему, и Луи осторожно придержал его за затылок, другой рукой приобнимая за поясницу.

— Не спешите… — выдохнул Кадан ему в губы.

— Я ни на чем не настаиваю, — сказал Луи и снова принялся его целовать.

Кадан плавился в его руках, но когда ладонь Луи сползла ниже, выскользнул из них.

— Я все же налью нам вина, — сказал он и, подтолкнув Луи к двери, ведущей в спальню, сам последовал за ним.

Он сам толкнул Луи на кровать, и пока тот лежал, глядя на него, достал из буфета бутылку вина и два хрустальных фужера. Наполнив их, он один вручил Луи, а из другого сделал глоток — и, тут же склонившись, поцеловал, наполняя рот Луи вкусом своего вина.

Тот отставил бокал и снова обнял его, нежно поглаживая, но не переходя черту.

Кадан освободился от камзола, и Луи опустил вторую руку на его тело, помогая удерживаться на весу.

Какое-то время они просто целовались, отвлекаясь лишь на легкие поглаживания, и Луи в самом деле не хотел настаивать на большем — этой близости и того, что они наконец остались вдвоем, хватало ему с головой.

Кадан однако стянул и с его плеч камзол, а затем, потянув за полы рубашки, заставил Луи снять и ее.

Устроившись на его бедрах верхом, он принялся неторопливо целовать плечи Луи, потихоньку спускаясь вниз. Очертил языком соски один за другим и наконец обвел им пупок.

— Я никогда этого не делал, — сказал он, чуть приподнявшись, — так что не уверен, что все пройдет хорошо.

Луи еще не понял до конца, что его ждет, и потому только когда Кадан развязал шнуровку его кюлот, чуть стянул их вниз и приник губами к лобку, резко выдохнул:

— Тебе не обязательно…

— Я хочу, — ответил Кадан, отстранившись на миг, и, поймав губами его член, втянул его в себя.

Луи показалось, что кровь, ударившая в виски, взорвалась салютом на потолке. Он ничего не соображал и не понял даже, сколько длилась последующая сладкая пытка — почти сразу он обнаружил себя расслабленно раскинувшимся на подушках. Голова Кадана лежала у него на животе.

— Я слишком долго этого ждал… — прошептал Луи и, потянув Кадана за плечи, заставил приподняться, а затем поцеловал.

Язык Кадана был соленым на вкус, но Луи куда больше интересовало то, что прозрачная стена, о которой не раз говорил Кадан, рухнула. Луи абсолютно отчетливо ощущал, что они слились в одно.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— Я тоже тебя люблю, — ответил Кадан и тоже коснулся поцелуем его губ. А затем опустил голову Луи на плечо и замер так.

 

ГЛАВА 10

Проснувшись, Луи обнаружил себя в пустой постели. Одеяла сбились и пропахли духами, хотя он точно помнил, что накануне не было ничего, кроме поцелуев — тягучих и сладких, от которых по всему телу бежали мурашки, и все же целомудренных, как носовой платок монашки.

Из соседней комнаты доносились трели фортепиано, а за приоткрытым окном перекрикивались торговки.

Луи вздохнул и перевернулся набок, неуверенный, что уже готов встать.

Музыка продолжала звенеть, иногда приближаясь к пику напряжения и снова замолкая. Кадан за фортепиано явно был куда темпераментней того Кадана, который проводил с ним вечера.

Луи невольно улыбнулся, представив это хрупкое нежное тело в своих руках, волны мягких волос Кадана, разметавшиеся по его собственным плечам, и непонятное чувство, объединившее их. Он так и не смог выпустить Кадана из своих рук вчера — нежил и ласкал, пока не уснул, сжимая его, все еще полуодетого, в объятьях. И самую главную тайну Луи тоже так и не узнал — но ему было все равно, если Кадан находился рядом.

Луи подумал даже, что, возможно, предпочел бы остаться в этой маленькой квартирке навсегда, вместо того чтобы возвращаться в пышный особняк Лихтенштайнов, где его наверняка ожидал допрос.

Вздохнув еще раз, обернул бедра покрывалом и пошлепал босыми ногами по деревянному полу в том направлении, откуда доносилась прерывистая, то льющаяся птичьей трелью, то опускавшаяся до тяжелых грозовых аккордов мелодия.

Кадан сидел над фортепиано согнувшись, глаза его были закрыты, и он, казалось, не видел ничего, кроме себя. Множество страниц, исписанных нотами, были раскиданы кругом.

Кадан не прекратил играть, даже когда Луи подошел вплотную к нему и поднял один из листков.

Его учили играть на фортепиано, как и всех детей из знатных семей, но знаний его хватало лишь на то, чтобы отличить одну ноту от другой.

Луи пробежал запись глазами и собрался уже отложить в сторону, когда взгляд его выхватил еще один листок, исписанный строчками стихов на итальянском.

Луи потянулся было, чтобы поднять его.

Музыка мгновенно стихла, едва пальцы коснулись листка, и Луи почти физически ощутил на себе пристальный взгляд.

Он поднял глаза, оставив в покое листок.

Зрачки Кадана расширились, и казалось, что он чего-то ждет — но именно это застывшее в них ожидание заставило Луи растеряться и забыть, зачем он пришел.

— Мне страшно, — сказал Кадан глубоким грудным голосом, какого Луи еще не слышал от него.

— Не бойся, — машинально ответил Луи, — я с тобой.

— От того и страшно… Колесо начало свой ход. Не пройдет и полгода, как ты умрешь.

Луи повел плечом, отгоняя неприятный холодок, который посетил теперь и его. Опустился на колени и, поймав руки Кадана, прижал к губам.

— Я не знаю, чего ты боишься, Кадан, но я никогда не покину тебя. Даже если мне придется умереть.

Кадан вздрогнул всем телом, и лицо его отразило отчаяние.

— Этого и боюсь, — воскликнул он, вырвался из рук Луи, прошел по комнате и остановился у окна, прильнув лбом к стеклу.

Луи поднялся, подошел к нему и, обняв со спины, прижал к своей обнаженной груди. Кадан крупно дрожал.

— Я не поплыву ни в Индию, ни в Китай, если ты так хочешь. Я найду другой способ изыскать средства. Все будет хорошо, Кадан. Только не бойся меня и не оставляй — я не смогу без тебя.

Кадан закрыл глаза и обмяк в его руках.

— Я не знаю, Луи… — прошептал он, — я так хочу задержать время… так хочу его остановить… пусть это утро длится всегда, пусть исчезнет целый мир, но мы с тобой останемся вдвоем навсегда.

Луи поцеловал его в висок, силясь отвлечь, затем еще один поцелуй запечатлел у ключицы и тут же, обнаружив, что Кадан чуть повернул голову, поймал его губы и надолго ими завладел.

Он гладил гибкое тело, оказавшееся в его руках, изучал плоский живот сначала сквозь рубашку, а затем потянул ее вверх и наконец добрался до обнаженной кожи.

Развернув Кадана лицом к себе, он принялся покрывать поцелуями его тело, изучая соски и плоский живот. Опустился на колени и замер на мгновение, прижавшись к нему щекой. Он все же боялся, что слухи окажутся правдой, но заставил себя преодолеть этот страх и потянул кюлоты вниз. Кадан тут же вплел пальцы в его волосы, впиваясь в затылок почти до боли, но не пытаясь приблизить к себе.

Луи поймал губами его член — каждое движение казалось простым, ясным и единственно правильным, хотя до сих пор Луи не ласкал так мужчин никогда.

Он принялся покрывать поцелуями плоть любимого, втягивая ее в себя и снова выпуская на волю, чтобы опять начать целовать.

— Луи… — прошептал Кадан и прикрыл глаза. Луи понял, что еще немного — и тот не удержится на ногах, и, подхватив Кадана на руки, понес его в спальню. Опустил на кровать и тут же снова принялся целовать.

Кадан метался в его руках, и в первый раз кончил еще до того, как Луи успел им овладеть — но после пары поцелуев член его снова стал набухать. Он все придерживал руками плечи, шею Луи, будто боялся отпустить, пока тот наконец не развел его ноги в стороны и не принялся готовить вход.

И это тоже было на удивление просто и естественно, как будто Луи уже касался его. Не требовалось никакой спешки, потому что каждое соприкосновение их тел уже доставляло наслаждение обоим. Луи точно знал, где нужно коснуться, чтобы Кадан выгнулся дугой, подаваясь навстречу. Где нужно поцеловать, чтобы слегка притушить пожар и снова заставить Кадана льнуть к нему и просить: "Еще…"

Когда он наконец вошел, Кадан оказался тугим и плотным, но мышцы его так обтягивали член Луи, что тому казалось, что он обрел целостность только теперь.

Луи задвигался медленно — не от желания растянуть наслаждение, и без того ставшее нестерпимым, а просто потому, что знал: никто из них не хочет быстрей.

При каждом толчке он гладил тело Кадана, а затем целовал, пока так не покрыл поцелуями всю его грудь и не поднялся к губам.

Кадан обхватил его шею, втягивая в бесконечный поцелуй, переполнивший Луи до краев, а затем ловким движением перевернул его на спину и уже сам принялся насаживаться на него — Луи лишь придерживал его за бока и вглядывался в лицо.

В какой-то момент они снова поменялись местами, и, толкнувшись бедрами особенно сильно, Луи утонул в удовольствии, всеобъемлющем, накрывшем его со всех сторон. И тут же, сквозь пелену окутавшего его тумана, хлынул поток образов — таких ярких, что реальность меркла в сравнении с ними.

Луи замер, не в силах шевельнуться, ошарашенный и пораженный собственным безумием. Аккорды музыки, которую играл Кадан полчаса назад, звенели у него в ушах, и им вторил шум волн свинцового серого моря, бившихся о борта драккара, несущегося вдаль, навстречу буре.

Он стоял, вглядываясь в затянутый сизым туманом горизонт, а у ног его лежал юноша, укутанный сделанным из волчьей шкуры плащом. Потрескавшиеся губы его то и дело приоткрывались под властью бреда, и боль пронзала сердце Луи при виде его побледневших щек.

Он склонился, забыв о корабле и о дружине, ожидавшей его приказа.

— Конахт… — уловили его уши потерявшийся в шуме моря стон.

Луи стиснул кулак в ярости, понимая, насколько она бессмысленна — галл не знал его имени и не мог произнести его. Он был всего лишь врагом, завоевателем, любой мог рассчитывать на любовь прекрасного скальда — но только не он.

Луи задохнулся, прогибаясь в спине. Образы накатывали на него, сменяя друг друга, как волна накатывает следом за волной на борт корабля.

Боль окутывала тело со всех сторон, языки пламени плясали на белоснежных полах рыцарского плаща.

Копна волос взметнулась вверх, расцветив медью серое небо и серую кладку домов.

— Леннар.

— Нет, — только и успел выдохнуть Луи, но было поздно. Тонкое, хрупкое тело Кадана метнулось к нему, не обращая внимания на огонь, руки оплели его торс.

— Кадан, уйди.

Но Кадан не слышал его. Он плакал, и пламя тут же высушивало слезы. Луи видел, как занимается черный плащ оруженосца, и продолжал шептать:

— Уйди, Кадан, уйди, — но тот никуда не уходил, лишь плотнее прижимался к нему, причиняя новую боль.

Луи тяжело дышал. Он знал, что должен сделать что-то еще, но сейчас любой разум покинул его. Остались только бездонные, голубые, как зимнее небо, глаза, ставшие окнами в другой мир.

Взгляд Кадана уносил его, как уносит корабль речной поток.

Он видел, как гибкое тело юноши извивается в руках светловолосого мужчины. Как тот вколачивается в него — как вколачивался только что в Кадана он сам.

Луи видел обнаженную спину и пряди рыжих волос, разметавшиеся по шелку подушек, сквозь окно. В комнате горели свечи и трещал очаг, а там, где стоял он сам, было холодно и темно.

Спина мужчины прогнулась, демонстрируя финал. Еще один последний толчок — и он соскользнул с кровати, оставив Кадана лежать — распростертого, с широко раскинувшимися ногами, как будто бы не живого.

Светловолосый плеснул вина в бокал и, повернувшись, подошел к окну.

Луи различил черты Рафаэля, и новая боль накрыла его.

Он поспешно отступил в темноту, а Рафаэль шагнул к нему, будто видел силуэт Луи в темноте.

Губы его приоткрылись, и Луи показалось, что он различил слова:

— Он мой.

А может, это был его собственный болезненный бред.

Тяжело дыша, Луи качнулся назад, покидая тело Кадана. Не рассчитав инерции, соскользнул с кровати и, с трудом удержав равновесие, попятился назад.

Кадан лежал перед ним. Такой же точно, как и в видении — один в один.

— Луи… — окликнул он, садясь на кровати.

— Прости, мне надо идти, — запнувшись о ножку резного комода, Луи нашарил на полу кюлоты и принялся натягивать их, все еще не в силах отвести взгляд от белоснежного и гибкого, сладкого, как мед, порочного тела перед ним.

Кадан сидел, непонимающе и серьезно глядя на него, но Луи ничего не мог объяснить. Он и сам не понимал ничего. Он заставил себя отвернуться и, схватив с пола рубашку, поспешно натянул ее через голову.

— Прости, — повторил он. Сделав над собой усилие, он качнулся к Кадану, поймал его руку и крепко поцеловал, надеясь выразить этим одним жестом все то смятение, что охватило его.

Подобрал с пола камзол и, не надевая его, бросился прочь.

 

ГЛАВА 11

Двигаясь по пути к особняку семейства Лихтенштайн, Луи думал, что в одиночестве сможет разобраться в том безумии, которое так внезапно накатило на него.

По какой-то самому ему непонятной причине видения не удивили его — они были как бы естественным продолжением того сумасшествия, которое охватывало его всякий раз, когда он видел Кадана или думал о нем.

Однако очень скоро Луи понял, что допустил ошибку.

Софи встретила его в вестибюле, и ее пристальный, вопросительный взгляд едва не заставил Луи попятиться и спешно покинуть дом.

— Где вы пропадали? — спросила она.

Чем дольше Луи смотрел на нее, тем более захлестывали его видения…

Вот она, в просторном льняном платье, подпоясанном лентой из зеленого шелка, подает ему костяной рог, наполненный золотистой дымящейся жидкостью.

Вот она колдует над очагом. Лицо ее изуродовано шрамами, а движения рук стали резкими, будто ей с трудом удается скрывать злость.

Вот она, в зеленом атласном платье, скроенном по моде позапрошлого века, в черной бархатной шляпке шествует по аллее отцовского парка, нервными рывками натягивая перчатку до самого локтя и глядя строго перед собой.

Софи всегда казалась ему несчастной в своем невзаимном браке и немного скучной, а еще — отставшей от жизни со своими вечно закрытыми воротниками и сшитыми на немецкий манер платьями и, может быть, нелюдимой.

Теперь он видел ее будто бы другими глазами. Софи была опасной, и за внешней ее закрытостью скрывалось бушующее пламя, языки которого иногда проскальзывали в ее зрачках. Софи знала, чего хотела, и добивалась этого любыми средствами — мысль эта промелькнула в голове у Луи и исчезла, так что он так и не успел понять, откуда она взялась.

Усилием воли Луи оттолкнул от себя ворох мыслей, в которых пока ничего не понимал, и сосредоточился на ее словах. Если отбросить видения, придававшие всему происходящему новый смысл, то вопрос Софи был прост и никакого подтекста не содержал.

— Полноте, мадам. Стоит ли спрашивать у молодого неженатого мужчины, где он мог провести ночь? Если в борделе, то это ударит по его репутации, а если в постели достойной дамы — то по ее, — еще не договорив, он направился к лестнице мимо нее, не желая смотреть Софи в глаза.

Софи проводила его пристальным взглядом, будто не поверила ни на грош, и, почувствовав его спиной, Луи бросил через плечо, уже преодолевая второй пролет:

— Можете не сомневаться, к политике мое отсутствие не имеет никакого отношения, и жандармы не нагрянут в ваш дом. По крайней мере, в ближайшие несколько дней.

Луи негромко расхохотался, силясь скрыть неловкость, но смех получился натянутым, и он поспешил скрыться в своих комнатах.

До вечера было еще далеко, и сидеть в спальне в такое время суток Луи не привык. Обстановка не помогала ему ни сосредоточиться на мыслях, ни отвлечься от них, так что, измерив комнату шагами двадцать шесть раз, Луи накинул на плечи камзол и стал спускаться в библиотеку — на обед он идти не хотел. Смотреть в глаза Софи было тяжело. Говорить же сейчас с Рафаэлем он бы попросту не смог.

Дождавшись времени, когда все, по его расчетам, должны были отправиться в столовую, Луи стал спускаться в библиотеку.

Едва он вошел туда, впрочем, как сразу же пожалел о своем решении: Эрик Лихтенштайн сидел за столом, и новый поток образов нахлынул на Луи.

Стол был дубовым, но Эрик, сидевший за ним, не изменился ничуть — разве что из коричневого его камзол стал темно-голубым.

Затем камзол сменил алый, расшитый золотом плащ — но Эрик со своим столом с резными готическими ножками оставался самим собой.

Наконец стол исчез, и теперь Эрик сидел на деревянном троне между двух резных столбов. Борода его стала длинней. Он поднял взгляд и некоторое время смотрел на Луи. Затем встал и, обогнув несуществующий стол, подошел к нему.

— Ты болен, Луи?

— Нет, отец.

Луи вздрогнул, поняв, что сказал, и рука Эрика, уже коснувшаяся его плеча, замерла.

— Что ты сказал? — переспросил он.

Луи качнул головой, отгоняя наваждение.

— Прошу прощения, господин граф. Я вспоминал дом. Честно говоря, я рассчитывал, что смогу побыть здесь один… Но мне, видимо, лучше уйти.

Губы Эрика дрогнули.

— Ты скучаешь по семье? — спросил он.

Странное чувство, что все это уже было, возможно, даже не один раз, нахлынуло на Луи. Он резко мотнул головой.

— Нет, господин граф. Не стоит волноваться, в моем положении мысли о прошлом неизбежны — но я не собираюсь в них тонуть.

— Луи… — Эрик замешкался. Взгляд его был слишком пристальным, и слова немного удивили Луи, — я хочу, чтобы ты знал: я рад был бы заменить тебе отца. И я всегда готов тебе помочь.

Он сделал паузу, то ли раздумывая о чем-то, то ли ожидая реакции.

И когда уже Луи готовился ответить формальное: "Благодарю" — и исчезнуть с его глаз, продолжил:

— Я думал о том разговоре, что между нами произошел. Несправедливо с моей стороны требовать, чтобы ты исправлял мои ошибки и отвечал за Рафаэля до конца дней. Хотя мне хотелось бы, чтобы и ты понял меня: мне осталось недолго, и я боюсь представить, что он может сделать, когда останется один. Я хотел бы изменить условия сделки, которую предложил тебе. Я дам тебе денег и ничего не потребую взамен, кроме одного: сделай так, чтобы он не умер в нищете. Просто наблюдай за ним… Издалека.

Луи молчал. Острый приступ жалости по отношению к человеку, который стоял перед ним, вдруг накрыл его. Казалось, граф Лихтенштайн постарел в один миг на добрый десяток лет.

— Вы любите его? — спросил Луи тихо.

— Он мой сын, — казалось, Лихтенштайна вопрос ничуть не удивил.

— Но вы же видите… что он за человек. Или нет?

— Он мой сын, — повторил Лихтенштайн, — чтобы он ни натворил.

— А если бы… — так же тихо продолжил Луи, — скажем, если бы он угрожал моей жизни. Вы все равно продолжали бы оправдывать его?

Лихтенштайн молчал.

— Если бы даже он меня убил?

Лихтенштайн дернулся и снова распрямил спину.

— Этого никогда не произойдет, — твердо сказал он. — До тех пор, пока вы, Луи, ведете себя разумно. Я знаю, что вы можете защитить и себя, и его. Что на вас сегодня нашло?

— Ничего, — Луи покачал головой и побрел прочь. Он и сам не знал, зачем задал последний вопрос. Конечно, сын был дороже Эрику, чем дальний родственник, которого пришлось приютить. Возможно, он просто хотел понять: так же ли Эрик безумен, как и он сам.

Промаявшись в доме до вечера, старательно избегая любых встреч, Луи все же наткнулся на Рафаэля, когда подошел к одному из своих окон — выходящему в сад. Рафаэль сидел внизу на веранде и курил, выпуская черный сигарный дым в сторону гор. Завидев кузена, он помахал рукой и хотел что-то спросить, но Луи поспешил отступить назад. Рафаэль ничего не пробудил в нем. Он был просто Рафаэль. Хотя Луи и знал уже, что он существует и там, в мире странных снов, который он недавно открыл для себя.

Луи никогда не потреблял опиума и даже с вином был достаточно сдержан, чтобы всегда контролировать себя достаточно хорошо. Тем труднее было уложить в голове тот прорыв реальности, который он обнаружил теперь.

Ночью он спал как убитый, но во сне видел скандинавские фьорды — и Рафаэля, лицо которого заросло длинной светлой бородой. Они играли в воде, и все окрестные мальчишки смотрели, как они на скорость преодолевают залив. По самой середине, когда остальные участники уже сильно отстали от них, Рафаэль рванулся вбок и, накрыв его затылок рукой, крепко притопил.

Луи барахтался, силясь выбраться, и сам чуть не утащил противника на дно. Рафаэль стал задыхаться и бить руками по воде, но, рванув его за шкирку, Луи вытянул мальчишку на поверхность, и, несмотря на эту небольшую свару, к финишу они дошли впереди всех.

Луи не злился. Напротив, сон наполнила тоска о времени, которого не вернуть. И когда он проснулся наутро, помнил его до мельчайших деталей — помнил даже имена, которыми они называли друг друга: Рун и Льеф. Помнил, как капала на полосу дерна красная кровь, и как сверкал в лунном свете нож, вспоровший их плоть.

Луи сел. За окном уже занимался рассвет. Опустив ноги на пол, он подошел к окну, и снова реальность будто бы сместилась. Такой же точно рассвет над маленьким шотландским городком он будто бы видел много лет назад.

"Друг или враг?" — спросил себя Луи. Рафаэль из сна был как живой — и таким же живым был Рафаэль, который пригрезился ему вчера. Рафаэль, который владел Каданом и говорил: "Он мой".

"А чего ты еще ожидал?" — тут же спросил Луи себя. То, что Рафаэль не был равнодушен к Кадану, он прекрасно знал. Конечно, влюбленность его казалась детской и поверхностной и, как виделось Луи, ни в какое сравнение не шла с тем, что чувствовал он сам. Но если бы Рафаэль мог… "Нет, — тут же одернул себя Луи, — Кадан никогда бы не позволил ему".

И все же в сердце закипела злость.

Бросив очередной взгляд за окно, Луи прищурился. Ему почудилась смутная тень, застывшая за углом, и это ощущение принесло тревогу. Он тут же отогнал от себя все — без исключения — ненужные чувства и мысли и стал одеваться.

Предложение Эрика было хорошо, ему и самому совесть не позволила бы оставить Рафаэля ни с чем. И все же он хотел еще разок наведаться в банк — не столько в надежде добиться чего-нибудь, сколько просто чтобы занять себя делом. Мысль о том, что он мог бы уже сейчас подбирать участок и назначить управляющего, чтобы тот занялся набором персонала, он старался отогнать.

Луи оделся и без приключений спустился на первый этаж — дом еще спал. Однако стоило ему выйти за двери, как начавшее уже становиться привычным чувство искажения реальности снова накрыло его. Аккуратные венские домики вдруг превратились в малюсенькие старые домишки одного из бедняцких кварталов Парижа. Луи абсолютно отчетливо ощутил, что сейчас на него набросятся — и начнется бой. Прошли те времена, когда каждый мужчина носил шпагу у бедра, но Луи все равно потянулся к тому месту, где должен был находиться эфес.

Он качнул головой и, переступая через наваждение, заставил себя шагнуть вперед.

Ничего не произошло. Никто не набросился на него.

Луи сделал еще шаг и задохнулся от запаха дыма. Теперь его окружала Гревская площадь, и он абсолютно отчетливо понимал, что только что шагнул на костер. Глаза Эрика, холодные и исполненные запредельного горя, смотрели на него с балкона ратуши.

Стиснув зубы, Луи сделал еще шаг — и с каждым новым шагом воспоминания наваливались на него. Теперь он уже не сомневался, что это именно воспоминания — настолько живыми и последовательными они становились.

Каждый камень, каждый лучик солнца, отражавшийся от крыши, отзывался в сердце острым приступом боли и новой волной образов.

К тому времени, когда Луи добрался до угла, и знакомый голос произнес его имя — испуганно и почти умоляюще — Луи уже готов был смириться с тем, что все это в самом деле происходило с ним.

Кадан стоял перед ним. Легкий утренний ветерок трепал медные пряди его волос.

Луи замер, разглядывая его и пытаясь сравнить с тем Каданом, который отпечатался у него в голове.

Кадан ничуть не изменился — если это в самом деле был он. То же лицо, те же узкие острые плечи… и все же, не то. В глазах того Кадана тоже было отчаяние — безумное отчаяние отверженного, потерявшего все. В глазах Кадана, стоявшего перед ним, отчаяние было усталым и скорее походило на отчаяние человека, который умирает не первый день и давно уже принял свою судьбу, но по-прежнему не хочет смириться с ней.

— Кадан… — тихо сказал Луи. Это имя звучало сейчас иначе, чем несколько дней назад. В нем было все. Луи уже не был уверен в реальности каменных стен и дубовых столов, но Кадан был настоящим — один из всего, что находилось вокруг.

— Вы так… — Кадан прокашлялся, ему было трудно говорить. — Вы так внезапно ушли. Я хотел… спросить. Что произошло?

Луи смотрел на него и не знал, что сказать. Хотелось обнять Кадана, притянуть его к себе и никогда больше не отпускать — и тут же в памяти всплывали Гревский костер, усталое лицо в обрамлении рыжих волос и боль под ребром… и что-то еще. Два образа сливались в один. Лицо Кадана таяло в подступающей тьме. Он умирал.

— Простите, — только и смог повторить Луи то, что уже говорил, — прости.

— Это не объяснение, — легкая, нервная улыбка промелькнула у Кадана на губах.

— Я не могу ничего объяснить. Возможно, вы были правы. То, что произошло вчера в вашей квартире, изменило между нами все.

В улыбке Кадана промелькнуло безумие.

— Я не верю вам, — сказал он. — Вы не бросите меня. Вы не могли хотеть только этого, месье Луи.

— Мог, — твердо сказал Луи, потому что на него в этот миг накатила злость. Ему было страшно — он предчувствовал, что в самом деле его несет под откос, и если не одернуть коней сейчас, то он уже не сможет остановить коллапс. — Простите, Кадан. Мне нечего вам более сказать сейчас. Мне нужно время. Нам нужно осмыслить то, что произошло.

Кадан закусил губу. Луи какое-то время молча смотрел на него. Потом поймал руку Кадана, запечатлел на запястье легкий поцелуй и пошел прочь.

— Месье Луи, — услышал он из-за спины и замедлил ход, потому что голос Кадана дрожал, и больше всего в это мгновение ему захотелось развернуться и обнять его — но Луи даже не повернул головы. — Вы обещали, что никогда не оставите меня — но покидаете. Опять, — Кадан уже и не думал скрывать дрожь, — вы всегда обещаете это, месье Луи. И всегда обманываете меня. Вы знаете, что я не смогу без вас. И вы не сможете без меня.

Луи стиснул зубы и решительно двинулся прочь, потому что не знал, что может ответить на эти слова.

 

ГЛАВА 12

Ни до какого банка Луи так и не добрался — лишь пробродил по улицам города несколько часов, думая о том, что произошло, и пытаясь уложить в мыслях то, чем наполнилась его голова.

Одна мысль о Кадане причиняла боль. Зато чувство, владевшее им последние месяцы, больше не вызывало никаких вопросов — оно было лишь логическим продолжением всего того, что он вспомнил теперь.

Кадан ощущался частью его самого, частью, без которой Луи существовать не мог. Даже сейчас мысленно Луи тянулся туда, к закутку у особняка Лихтенштайнов, где Кадан остался стоять.

Но в то же время события и образы, всплывающие в памяти, все четче вырисовывались в одну общую картину, ведущую его — и, возможно, Кадана — к неизбежному концу. Ведущего к этому концу их всех.

"Рун погиб, — думал Луи, — и Эрик погиб. И следом за ними — я".

"Затем Рун… Ролан погиб снова. Погиб я, и Кадан…" — он закусывал губу, чтобы не закричать, когда вспоминал, как хрупкое тело плавится в языках костра. Смерть Кадана была страшней всего, что он вспомнил. Страшнее собственной боли и потери всех, кого он любил.

"А в третий раз… В третий раз Рун… Рауль убил меня, но…" — снова в памяти его всплывало тело Кадана, распростертое на шелковых простынях, и Рун, нависший над ним. Тело Кадана, извивающееся в объятиях Руна. "Как он мог?" — Луи ударил кулаком по подвернувшейся стене. Возможность того, что Кадан будет с Руном, попросту не укладывалась у него в голове. И он ни капли не жалел о своей смерти в тот раз — лишь о том, что бросил вызов слишком поздно, слишком долго терпел и смотрел.

Впрочем, вспоминая самую первую смерть, Луи тоже приходил к выводу, что сделал бы так и сейчас. Пусть теперь обвинения, высказанные Руном, уже не задевали его — не задевали они его и тогда, потому что для Кадана он отдал бы все, даже себя. И все же это был закон чести — и Луи, какое бы имя он ни носил и в какой бы стране ни родился, не мог нарушить его.

Он так и ходил по проулкам, иногда выбираясь на набережную и перебирая в голове события, которых уже не мог изменить, и все же пытаясь понять — мог ли что-то поменять тогда.

Когда он возвращался домой, Кадан все еще стоял на своем месте за углом и пристально смотрел на вход в особняк. Луи подошел с другой стороны и вошел внутрь, не глядя в ту сторону, где мог обнаружить его — и Кадан тоже не стал подходить. Обида душила его, и он сам не знал, чего ждет. Просто не мог позволить себе уйти. Он стоял бы, даже зная, что Луи в самом деле целиком его отверг — просто потому, что это давало ему возможность хотя бы физически приблизиться к Луи, наблюдать его силуэт в приоткрытом окне.

Но он и не мог поверить, что их история может закончиться вот так — хотя липкий страх и сжимал его сердце при мысли, что Луи может так и не подпустить его к себе. Опять.

Кадан сполз по стене и, уронив голову на руки, заплакал. Он окончательно потерялся в лабиринте собственных воспоминаний и что делать теперь — не знал.

Луи на сей раз плохо спал — слишком много образов теснилось в его голове и стоило опустить ее на подушку, как один сменял другой.

Он вставал, ходил по комнате, приказывал лакею подать воды, а к тому времени, когда тот, кряхтя, приносил стакан, уже снова погружался в неспокойный сон.

Незадолго до рассвета начался дождь. Он барабанил по крышам и стеклам, своей монотонностью навевая дрему, и Луи наконец уснул.

Когда же, проснувшись, он подошел к окну, то первым, что выхватил его взгляд, был силуэт скрючившегося юноши под козырьком у дома напротив.

Козырек явно не спасал, и Кадан уже насквозь промок. Он сидел, опустив руки на согнутые колени и глядя в пустоту перед собой.

Луи поспешно отошел от окна.

Первой его мыслью было сбежать. Фигурка Кадана внушала ему непонятный страх, и сейчас он отлично понимал слова Рафаэля о том, что не хочет видеть по утрам глаза Софи — потому что ожидание в ее взгляде пугает его.

Вспомнив о Рафаэле, он, впрочем, очень живо воспроизвел в уме и ту часть проявляющихся призрачных картин, которая более всего злила его. Представил, что Рафаэль заметит Кадана и сам решит с ним заговорить.

"Это исключено", — отрезал Луи. Рафаэль, в отличие от того Руна, которого он знал когда-то давно, к решительным действиям был откровенно не способен.

Впрочем, память тут же услужливо подсказывала, что и Кадан, как казалось ему, не способен провести ночь с Руном. Сердце Луи сжалось, когда он вспомнил одну из их последних ночей в северной земле — ту, в которую он сам же отправил Кадана к продажным женщинам, но тот вернулся ни с чем.

Луи вздохнул и подошел к окну. Кадан сидел все так же неподвижно, и струи дождя, изменившие наклон, теперь били его по плечу.

Луи не мог отвести от него глаз. Даже зная, что ждет его впереди — все равно не мог. Если бы его спросили, чего он хочет — умереть в ближайшие месяцы, но провести их с Каданом вдвоем, или всю жизнь прожить без него, Луи выбрал бы первый вариант.

Он стоял, поджав губы, и смотрел на Кадана, который, как казалось ему теперь, вздрагивал при каждом ударе капель дождя по руке.

Не выдержав, решительно шагнул за дверь и, выбравшись из дома через черный ход, подошел к нему.

Кадан, как оказалось, спал.

Луи не знал, плакать ему или смеяться, но был уверен в том, что оставить его мерзнуть здесь не мог.

Он осторожно поднял Кадана на руки и все тем же запасным ходом, чтобы не попасться на глаза никому из Лихтенштайнов, понес в дом.

Добравшись до своей спальни, Луи уложил Кадана на постель и погладил по влажным волосам. Коснулся рукой бледной щеки и с трудом удержал желание поцеловать.

— Я позову врача, — шепнул он, скорее самому себе, но Кадан мгновенно открыл глаза и перехватил его руку.

— Не надо врача.

— Ты не спал, — с упреком и усмешкой произнес Луи.

— Спал, пока не понял, что ты держишь меня на руках. Я же не хотел, чтобы ты бросил меня там и отправил домой, Луи.

— Кадан…

Луи не сдержался и коснулся губами его влажного и горячего лба.

— Тебе все-таки нужен врач, — продолжил он.

Кадан покачал головой.

— Просто посиди со мной. Скажи снова, что не бросишь меня.

Луи молчал какое-то время. Потом встал с кровати, стянул с себя камзол и снова устроился на постели, но теперь уже так, чтобы голова Кадана лежала у него на плече, а собственная рука Луи обнимала его. Он прижался щекой к влажной макушке и замер на какое-то время так.

Потом понял, что Кадан промок насквозь. Снова встал и принялся его раздевать.

Кадан был послушен, как кукла, но и не слишком ему помогал. Просто смотрел в глаза Луи и все старался поймать его взгляд. Только когда Луи раздел его догола и, напоследок запечатлев на обнаженном плече легкий поцелуй, укрыл пледом до ушей, Кадан заговорил.

— Почему ты ушел? — спросил он.

Луи бросил на него быстрый взгляд и отошел к комоду, чтобы разлить по стаканам коньяк.

— Потому что вспомнил, — коротко бросил он, но искоса продолжал смотреть на Кадана, наблюдая за его реакцией.

Кадан обмяк и откинулся на подушку.

— Я так и знал, — сказал он. Помолчал и добавил. — Но, Луи… Льеф… это же хорошо?

Луи вернулся к нему и, вложив в руку бокал, приказал:

— Пей, — и после паузы добавил, — все-таки Луи. Все это было так давно…

— И я? — тут же спросил Кадан.

Луи опустил глаза, но в итоге взгляд его остановился на тонкой, выпроставшейся из-под шерстяного одеяла руке, и Луи поспешил укрыть ее.

— Ты — нет, — сказал он, — но у меня тысяча вопросов к тебе.

— Тогда тебе следует их задать — а не сбегать от меня.

Луи вздохнул и посмотрел на потолок.

— Рауль, — коротко сказал он.

Кадан опустил взгляд.

— Луи… — тихо сказал он, — я люблю и всегда любил только тебя.

— То же ты говорил и ему?

— Никогда. Я никогда не врал ни ему, ни тебе.

— И целых шесть лет он это терпел?

— Может, ему было все равно? — Кадан наконец поднял взгляд. — Я не знаю, что он испытывал ко мне. Иногда мне казалось, что он просто хочет досадить тебе. Иногда — что ему в самом деле необходимо обладать мной, чтобы что-то себе доказать. А иногда — что он в самом деле любит меня.

— Мы можем спросить у него самого, — Луи наконец перевел взгляд на Кадана, и в глазах его полыхнула злость, — он здесь, за стеной.

— О… — Кадан ощутимо съежился и вжался в спинку кровати спиной.

— И до смерти в тебя влюблен, — продолжил Луи, глядя на него в упор.

— Но я даже не встречал его… Я бы его узнал… — растерянно произнес Кадан.

— Вряд ли ты знаешь всех своих поклонников в лицо.

Кадан помолчал.

— Ты всегда знал, — после паузы сказал он, — я никогда от тебя не скрывал, что многие желали меня. Но я желал только тебя.

— Я знаю, — Луи устало вздохнул, — и я тем более не могу понять, как вышло, что он… что ты принадлежал ему.

Кадан молчал и смотрел перед собой какое-то время. Потом вынул руку из-под пледа и накрыл кисть Луи своей рукой.

— Луи, не мучай меня. Мы уже говорили об этом много раз. Я был один. Я не верил, что ты в самом деле не сон. Я и в этот раз… испугался, когда увидел тебя наяву. Ведь это совсем другое. Я много писал о тебе. Я сыграю тебе и спою когда-нибудь. Но поверить, что ты на самом деле есть…

Луи закрыл глаза.

Кадан отставил стакан и, приподнявшись, обнял его.

— Я люблю тебя, — прошептал он. — у нас так мало времени… я хочу провести его с тобой. Прости мне все, что я сделал не так. Все, чем обидел тебя.

— Ты тоже меня прости, — прошептал Луи и поцеловал его в висок. Рука его легла Кадану на спину, придерживая и слегка поглаживая. Луи какое-то время молчал, прежде чем спросить: — Как понимать: у нас мало времени?

Кадан вскинулся и с удивлением и болью посмотрел на него.

— Ты не помнишь? — спросил он.

— Я помню, — Луи тщательно подбирал слова. — Помню, как убил Руна, как убил Эрика, и как последним ударом он поразил меня. Помню, как… — Луи прокашлялся, потому что голос изменил ему, — помню, как ты бросился следом за мной в костер — хотя я с самого начала говорил тебе, что тебе не нужно следовать за мной.

— Я иначе не мог.

— И я помню… одним словом, я помню дуэль. И все, что было перед ней.

Кадан молчал, не зная, как сказать и объяснить то, чего Луи видеть уже не мог.

Наконец, Луи понял сам.

— Ты как-то сказал… что не сможешь без меня. Что последуешь за мной. Это… было не один раз?

— Я и сейчас не могу без тебя, Луи. Никогда не мог.

Луи молча опустил взгляд. Снова притянул Кадана к себе и уткнулся лицом ему в плечо.

— Это глупо, — попытался возразить он. — У тебя было все. В прошлой жизни у тебя было все.

— У меня не было тебя.

Луи молчал.

— Не надо, — сказал он, уже понимая, насколько бесполезно продолжать этот разговор.

— Я тоже всегда просил тебя… перестать. Разве ты слушал меня?

— Я иначе не мог.

— Ну что ж… — Кадан отстранился от него и заглянул в глаза, — это означает лишь то, что я сказал. У нас осталось несколько месяцев — не более того.

— В этот раз мы помним. Я сделаю все, чтобы не дать тебе умереть.

— Ты не можешь иначе, Луи. И я не могу. Полагаю, и Рауль… тоже не изменит себе. А Сигрун и конунг… они тоже здесь?

Луи помолчал, прежде чем ответить:

— Да. Покои Эрика на втором этаже.

— Вот и все, — в улыбке Кадана промелькнуло безумие, — близится финал.

 

ГЛАВА 13

Обед и ужин Луи распорядился подать в спальню, сказавшись больным, и весь день они провели с Каданом вдвоем — по большей части разговаривая, но теперь уже не только о музыке. Они то вспоминали о прошлом, то переходили к поцелуям, чтобы затем снова начать вспоминать дни, которые безвозвратно ушли.

Когда солнце уже снова померкло, и на город стал опускаться вечерний сумрак, последние лучики заката упали на лицо Кадана, подсветив его волосы алым.

Луи замер. Он и без того давно уже не мог оторвать от него взгляд, а теперь и вовсе чудилось, что лицо Кадана светится изнутри.

— Ты такой красивый, — сказал он, — я не могу отвести от тебя глаз с тех пор, как увидел в первый раз.

Кадан едва заметно улыбнулся и всем телом потянулся к нему.

— Раньше ты такого не говорил, — вполголоса произнес он.

Луи присел к нему, расположившемуся на банкетке у окна, поближе, и взял его руки в свои.

— Мне не хватало слов, — сказал он, — все так изменилось с тех пор… Наверное, если бы я сразу дал тебе все, что хотел — то так и не сумел бы рассказать, сколько ты значишь для меня. Ты стал моим солнцем, Кадан. Еще тогда. Я днем и ночью думал о тебе, и мне казалось, что я схожу с ума. Всегда казалось, что я схожу с ума.

— Что я тебя околдовал? — Кадан чуть приблизил свое лицо к его лицу.

Луи кивнул.

— Только колдовство или силы загробного мира могли так спеленать мои чувства, целиком привязать к тебе. Я не испытывал даже отдаленно похожего никогда до встречи с тобой.

— Я не колдовал, — сказал Кадан тихо и отвел взгляд.

— Ты, наверное, даже и не заметил меня в тот первый бой, — горькая усмешка исказила лицо Луи.

— Заметил, — Кадан вскинулся, — всегда замечал. Ты много раз оставлял мне возможность сбежать — неужели ты думаешь, что я оставался только потому, что ты меня запугал?

— Я не знаю, — Луи невольно отвел взгляд и, помолчав какое-то время, продолжал: — У тебя не было выбора. Я все решил за нас двоих. Когда он был… ты предпочел не меня.

— Льеф.

Луи вскинулся, в удивлении глядя на него. Знакомое — и в то же время чужое имя больно резануло его.

— Если ты вспомнишь, что я говорил тебе… несколько недель назад… то ты вспомнишь, что я тебя предупреждал. Но в этот раз меня никто не принуждал. Я пришел к тебе сам. Все было правильно — так, как должно было быть.

Луи мрачно смотрел перед собой.

— И в этой жизни я снова ничего не могу тебе дать, — сказал он. — У меня снова нет ни денег, ни земель. У Рафаэля… есть все. Чего бы ты хотел.

— Рафаэль… Рауль?

Луи кивнул.

Кадан помолчал.

— Я его не узнал, — сказал он наконец, — он пришел ко мне в маске, а я видел его глаза и понял, что уже знал его… Понял, что он один из нас, обреченных вечно скитаться по земле. Я думал, что это ты, Луи. За все деньги мира я бы не выбрал его, а тебя.

Луи уткнулся ему в висок.

Кадан запрокинул голову, вглядываясь ему в глаза, и Луи наклонился, чтобы его поцеловать.

На какое-то время они потерялись друг в друге; Луи казалось, что он плавится и уже не чувствует, где кончаются его руки и начинаются руки Кадана, оплетающие его тело.

Подхватив Кадана, он перенес его на кровать и, уложив на подушки, склонился над ним, целуя все еще обнаженные плечи — одежда высохнуть так и не успела, так что Кадан весь день просидел, закутанный в один только плед.

Кадан был хрупким, как и всегда, и сейчас, когда Луи помнил все, в его представлении тот был неподвластен времени, в нем не меняется ни единый штрих.

Луи изучал поцелуями ключицы и грудь, ласкал соски и спускался вниз к пупку, чтобы поймать легкую дрожь его живота.

Он отстранился, приподнимаясь, и вгляделся в лицо Кадана — создавалось впечатление, что глаза юноши светятся, и взгляд его пронизывает своими лучами Луи насквозь.

Ощущение целостности и правильности происходящего охватило Луи с новой силой. Хотя совсем недавно они уже были вместе, сейчас ему казалось, что он не видел и не касался Кадана тысячу лет.

— Сердце мое… — прошептал Луи и снова запечатлел на теле Кадана поцелуй. Спустившись ниже, Луи поймал губами его член и втянул в себя. Руками он приподнял бедра любовника и, стиснув на мгновение, двумя пальцами проник в щелочку между ягодиц.

Кадан выдохнул и застонал, тело его мгновенно раскрылось навстречу, приглашая Луи в себя, и тот не выдержал долго — запечатлев на самой головке последний дразнящий поцелуй, Луи приподнялся и направил себя в него.

Кадан схватил его за предплечья и глухо застонал, подаваясь вперед, натягиваясь и силясь приникнуть как можно плотнее.

— Я люблю тебя… — прошептал он.

— Я тоже тебя люблю, — Луи склонился к его губам и принялся ласкать языком, изучая каждый дюйм забытого тела. Бедра его двигались медленно, скорее мучая, чем позволяя приблизиться к разрядке, и сам Луи чувствовал, как тело Кадана пульсирует изнутри, требуя большего.

Но он хотел продлить минуты, отпущенные им. Рука его гладила торс Кадана, грудь, живот и немножко спину, заставляя того выгибаться еще сильней.

Кадан попытался перехватить инициативу, перевернув его на спину, но Луи не позволил. Поймав его руки, одной рукой завел их за голову и прижал к подушке. Он отстранился, разглядывая Кадана, вытянувшегося, распростертого под ним, и наконец ускорил движения, вбиваясь в него сильно и резко, каждым ударом выбивая из легких воздух.

— Пусти, — шепнул Кадан, подаваясь тем не менее к нему.

Луи покачал головой. Лоб его покрылся испариной, и он чувствовал, что приближается к концу.

Только в последний момент он выпустил запястья Кадана — и, тут же перехватив правую руку, прижал к его члену, чтобы стремительными рывками заставить Кадана кончить первым.

Пульсирующее тело обхватило его со всех сторон, и Луи последовал за ним.

Он рухнул на кровать, стискивая Кадана в руках, и тот приник к нему всем телом, прижимаясь щекой к плечу.

— Не оставляй меня больше, Луи. Я выбрал тебя — и только тебя.

Луи молчал, думать о чем бы то ни было он не мог. Сердце гулко стучало в груди, горячее тело все еще плавилось в его руках. Он мог только целовать Кадана — все, до чего мог дотянуться, макушку, лоб, виски — и так же крепко прижиматься к нему.

Они уснули уже за полночь, а наутро Луи встал, едва начало светать, и подошел к окну. Нужно было решать, что делать теперь. Сам факт того, что Кадан находился здесь, ставил их обоих под удар.

Кадан, проснувшийся следом, выбрался из постели и, подобравшись к нему сзади, обнял со спины. Он пристроил голову на обнаженное плечо Луи и замер так, закрыв глаза.

— Не могу поверить, — сказал тот, накрывая его руку своей, — что Рафаэль может причинить тебе вред.

— Никогда не мог… — тихо сказал Кадан.

— Дело не в этом. Он же… безобиден, как мышонок. Понимаешь… он даже к тебе боится подойти.

Кадан молчал так долго, что Луи уже перестал ждать ответа, когда он все-таки произнес:

— Мы могли бы уехать, Луи. Париж, Лондон, Неаполь — любой город для нас открыт. Опера есть везде.

— Ты бы хотел так изменить свою жизнь?

— Я бы хотел остаться с тобой.

Луи вздохнул.

— Мне нужны деньги, — признался он наконец, — ты прав, Индия — рискованный и долгий вариант. До тех пор, пока реставрация во Франции не победит — а я думаю, этого уже никогда не произойдет — ссуду мне никто не даст. Но Эрик готов помочь.

— Ты снова будешь привязан к нему.

— Да.

Наступила тишина.

— Теперь, когда ты помнишь все… ты к этому готов?

— Я и раньше не был готов, — сказал Луи, — он хочет, чтобы я проследил за благополучием Рафаэля, а следить за ним…

Кадан вскинулся, пытаясь через плечо заглянуть Луи в глаза.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал тот. — Но ответа у меня нет. Я не позволю тебе бросить все и остаться со мной в нищете. Я знаю, к какой жизни ты привык.

Кадан молчал. Он понимал, что убеждать Луи смысла нет — никогда, ни в одной из жизней ему не удавалось его переубедить.

— Что мы будем делать сейчас? — спросил он наконец. — Я не хочу уходить. Даже на миг не хочу оставлять тебя одного.

Луи мешкал.

— Ты можешь спуститься на завтрак со мной, — сказал он наконец, хотя воспоминания о том, как приняла Кадана семья де Ла-Клермон в последний раз, тут же всплыли в его голове, — я не позволю им что-либо сделать тебе.

Кадан вскинул бровь и крепче прижался к нему.

— Этого я и боюсь, — мрачно сказал он.

Луи молчал, размышляя.

— Я распоряжусь, чтобы тебе принесли кофе в библиотеку, — сказал он наконец, — графу достаточно знать, что у меня гость. А потом, наверное, подыщу себе другое жилье.

— Ты мог бы переехать ко мне, — сказал Кадан осторожно, — я выбирал эту квартиру специально, чтобы пригласить туда тебя.

Луи снова ответил не сразу.

— Я не могу, — сказал он наконец. — Это я должен дать тебе все, а не наоборот.

Кадан приник лбом к его плечу. Упрямство Луи камнем давило на него.

— Хорошо, — устало сказал он, — я спущусь в библиотеку. Приходи ко мне.

Луи кивнул, развернулся, обнял его и поцеловал. А затем оба принялись одеваться — вызывать лакея Луи не хотел.

Они вместе спустились на первый этаж, а затем, как и было уговорено, Луи отправился в обеденную залу — а Кадан свернул в другую сторону. Выбрав с полки томик стихов, он устроился в кресле у окна и принялся читать. Кухарка появилась через четверть часа и опустила на стол перед ним серебряный поднос — здесь был не только кофе, но и яичница, и кусок торта.

Отложив книгу в сторону, Кадан принялся за завтрак, и едва он успел расправиться с яичницей и пододвинуть к себе торт, как дверь открылась опять.

Кадан вскинулся, ожидая увидеть Луи.

В дверном проеме перед ним стоял Рауль — такой же точно, каким Кадан запомнил его, разве что любимый атлас цвета крамуази в его камзоле сменило обыкновенное коричневое сукно.

Кадан заледенел, ему показалось, что он слышит в голове негромкое тиканье часов — и стрелка со щелчком делает поворот.

— Вы… — выдохнул Рафаэль, и любопытство в его глазах сменило неподдельное восхищение, — Луи сказал, что у него гость, но я и представить себе не мог, что он смог уговорить вас прийти в наш дом. Это чудо, герр Локхарт.

— На самом деле я уже собирался уходить, — Кадан поспешно поднялся, напрочь забыв о торте, ожидавшем его, — мне просто нужно было решить с месье де Ла-Клермоном один вопрос…

— Но вы не можете так уйти, — Рафаэль шагнул к нему и, опустившись на одно колено, поймал ладонь Кадана и поднес его пальцы к губам, — если уж вы потратили время на дорогу, мы не можем отпустить вас просто так. Вы должны позавтракать с нами… а затем обязательно спеть для нас.

Кадан поднял глаза в отчаяньи и тут же натолкнулся взглядом на фигуру Луи, застывшую в дверях.

В глазах Кадана стояла мольба, но Луи лишь развел руками и ничего не сказал.

 

ГЛАВА 14

Петь Кадан не стал. Кое-как отболтавшись от Рафаэля, он поспешил покинуть дом — прежде, чем его заметит кто-то еще.

Луи, само собой, последовал за ним.

Они пообедали в кафе у Хугельмана — сразу после того, как был заказан гуляш, к ним подсел один из друзей Луи по бильярдному столу и стал расспрашивать его о том, куда тот пропал.

Луи не мог сдержать улыбки и старался отвечать обтекаемо, рука его сама тянулась к запястью Кадана. Когда же навязчивый приятель наконец оставил их вдвоем, Луи тут же наклонился к Кадану и, почти касаясь губами его уха, шепнул:

— Я люблю тебя.

Легкая улыбка окрасила лицо Кадана, и он потерся о щеку Луи виском.

— Я тоже тебя люблю, — Кадан запечатлел на скуле Луи легкий поцелуй и, как будто бы ничего не произошло, уткнулся носом в еду.

Закончив обедать, они еще немного прошлись по набережной. Все теперь обретало новый цвет, даже солнце, катившееся по осеннему небу, казалось, светит ярче, чем всегда.

— Мог ли я подумать, — спрашивал Кадан, прислоняясь к парапету и оборачиваясь к Луи лицом, — мог ли я подумать, когда впервые увидел тебя, что мы с тобой когда-нибудь будем гулять вот так среди фонтанов и куполов… ты так напугал меня тогда, у Сигрун в избе.

Луи шагнул к нему и молча прильнул поцелуем к его губам.

— Я никогда бы не причинил тебе зла.

— Правда, — Кадан едва заметно улыбнулся, прогибаясь так, чтобы прижаться к нему животом, но все же иметь возможность говорить, — даже не думал никогда?

— Думал, — Луи повел головой, признавая, что покривил душой, — когда в первый раз назначил тебе свидание на реке. Я думал, что сделаю тебя своим… что не смогу больше ждать. А потом ты пришел и обнял меня. И я понял, что не смогу.

— И все? Только тогда? А в конюшне нашего дорогого месье де Ла-Клермона?

Луи задумался.

— Может быть, — признал он, — ты был такой… высокомерный. Я думал, что так мне удастся выбить из тебя всю дурь.

— Мне было больно, — мрачно сказал Кадан, но одновременно прижался к его плечу виском, — от тех твоих слов.

— Это была просто злость.

— Ты так не считал?

— Какая разница, что я считал? Я все равно любил тебя, Кадан. Как бы ни был зол.

Кадан помолчал.

— Был еще один раз, — сказал он наконец, — на другой конюшне. Когда я повздорил с Раулем, и твой командор приказал тебе меня наказать.

Луи молчал, уткнувшись носом Кадану в висок, и поначалу тот решил было, что его упрек был слишком силен — пока не заметил, что гульфик Луи у его бедра стал ощутимо набухать.

— Луи? — Кадан вскинул голову и, приподняв бровь, насмешливо посмотрел на него.

— Что?

— Мне было обидно, чтоб ты знал. Но по-моему, ты повторил бы еще раз.

— Ну-у-у… — протянул Луи, — долг так тесно переплелся в моей душе с… — он замолк и вместо слов изящно провел в воздухе рукой.

— Я понял, — мрачно сказал Кадан и, чтобы скрыть усмешку, уткнулся носом ему в плечо.

— Но ты не согласишься на такую жертву еще разок, — констатировал Луи.

— Я подумаю, что мог бы попросить у тебя взамен, — Кадан сверкнул глазами, и Луи все же разглядел улыбку, скользнувшую по его губам. — Время дневного кофе, — заметил он, — идем ко мне, у меня остался вишневый торт.

Добравшись до квартиры Кадана, они перекусили еще раз, и тот принялся уговаривать Луи остаться здесь.

Луи старательно отмалчивался, не желая повторять то, что уже сказал, но в конце концов не выдержал.

— Я обещал, Кадан. Обещал, что у тебя будут лучшие меха и столько драгоценностей, сколько носят короли. А вместо этого ты получил только боль. Все хорошее, что было у тебя, подарил тебе Рауль.

Кадан смущенно молчал, а Луи смотрел на него и тяжело дышал.

— Ну… — протянул он наконец, — не то чтобы я был против драгоценностей, — сказал Кадан, — но ты же понимаешь, что чем больше времени ты проводишь с Рафаэлем, тем больше шанс того, что судьба настигнет нас?

Луи молчал.

— Я не прошу тебя оставаться здесь навсегда, — продолжил Кадан и, сделав шаг к нему, положил руки на плечи Луи, — по крайней мере до тех пор, пока ты не подберешь себе жилье. И я был бы рад, если бы это жилье находилось подальше от семейства Лихтенштайн. На другом конце Европы было бы совсем хорошо.

Луи наклонился и поцеловал его, а затем отстранился и сказал:

— Хорошо. Я только заберу вещи и вернусь раньше, чем на город опустится темнота.

Кадану не очень понравилась мысль о том, что Луи собирается возвращаться в дом Лихтенштайнов без него, но он понимал, что требовать от Луи, чтобы тот бросил там все, что привез из Франции с собой, было бы слишком жестоко.

— Я буду ждать, — сказал он и тоже поцеловал Луи. А затем тот накинул плащ и стал спускаться на первый этаж.

Прошел час или около того, когда в дверь Кадана раздался стук.

Кадан, проведший это время за пианино, немного удивился такому скорому возвращению Луи, но торопливо захлопнул крышку и бросился открывать.

— Это вы… — выдавил он разочарованно, обнаружив, что по другую сторону от двери стоит вовсе не Луи, а его светловолосый кузен.

Рафаэль стоял неподвижно, и только холодный лихорадочный блеск голубых глаз выдавал в нем того, кого Кадан знал когда-то давно.

Кадана внезапно объял страх. Он отступил назад и, тут же пожалев о содеянном, схватился за дверь, так, чтобы можно было в любой момент захлопнуть ее.

— Не бойтесь, — сказал Рафаэль глухо, — я не причиню вам зла.

— Я не боюсь, — Кадан отлично понимал, что оба они лгут.

— Вы были так чисты, когда пели Парсифаля… Так прекрасны… И мне казалось, что вы — и есть мой Грааль.

Кадан молчал.

Рафаэль протянул руку и едва заметно коснулся пальцами длинных прядей его волос. Кадан хотел податься назад, но вовремя понял, что любое отступление даст Рафаэлю дополнительную возможность войти в его дом, и остался стоять так, стараясь игнорировать подкатившую дрожь.

— Вы обманули меня, — сухо сказал Рафаэль, — я думал, вы не можете принадлежать никому.

— Я вам ничего не обещал… — глухо проговорил Кадан, — я даже не знаю вас…

Он умолк, понимая, что каждое слово может сыграть против него.

— Вы думаете, Луи лучше меня, — констатировал Рафаэль.

— Я вовсе не думал сравнивать вас, — не сдержался Кадан, которому в это мгновение показалось, что Рафаэль все прекрасно знает и говорит на одном с ним языке.

— Он такой же, как я, — твердо сказал Рафаэль, — приходите в кафе Хугельмана завтра к шести. Вы узнаете, что вы значите для него.

Кадан резко захлопнул дверь и, прислонившись к ней спиной, сполз по полотну вниз.

Из-за двери послышался глухой и горестный смех.

— В кафе Хугельмана, — повторил Рафаэль, — завтра в шесть. Вы никогда не будете моим — но вы не станете принадлежать и ему.

Кадан услышал торопливые шаги, стихавшие вдали. Уронил лицо на ладони и попытался унять слезы, подступившие к глазам.

Луи замешкался, перебирая свой небогатый гардероб. Он мало что успел взять с собой, а здесь, в Вене, не имел ни желания, ни средств, чтобы пополнить его. Единственной ценностью, которую он успел увезти, была шкатулка с драгоценностями, доставшаяся ему от матери. Резной ларчик, который стоял в самом темном углу шкафа — так, чтобы ни одна горничная не нашла.

Закончив укладывать в чемодан белье, Луи взял ее в руки и открыл. Поверх горки жемчугов и самоцветов лежал дешевый металлический медальон, изображавший дерево, похожее на дуб. Медальон был таким старым, что на фоне остальных безделушек казался грубым и некрасивым — и в то же время мать всегда считала, что именно эта древность станет его настоящей ценой.

Медальон был подарен Луи, когда он едва научился говорить. Из всех драгоценностей только он принадлежал лично ему. Мать не объяснила, в чем смысл этого загадочного подарка — но теперь странная вещица напоминала Луи о ней, и порой он смотрел на медальон, когда пребывал в тоске. Ему казалось, что мать говорит с ним и помогает принять решение, которое было тягостным для него.

В дверь постучали, и Луи со вздохом закрыл ларец. Он не спешил, потому что знал, что никто не посмеет войти, пока он не разрешит. Спрятав шкатулку среди других вещей, он прикрыл чемодан и отправился открывать дверь.

На пороге стоял Рафаэль — мрачный, как смерть.

— Что-то случилось? — спросил Луи, отступая в сторону и жестом приглашая его войти.

Рафаэль шагнул внутрь и замер. Только когда Луи закрыл за его спиной дверь, он заговорил.

— Ты дал мне слово, брат.

Луи вздрогнул, так холодно и незнакомо звучал его голос.

— Ты обещал, что никогда не возьмешь мое.

О чем говорит Рафаэль, понять было немудрено.

— Это так, — подтвердил Луи, — но твоего я и не брал. Только то, что никогда не принадлежало тебе. То, до чего ты боялся дотронуться рукой.

Рафаэль стиснул зубы.

— Фарисей, — выкрикнул он, разворачиваясь к Луи лицом. — Честь и верность в дружбе ничего не значат для тебя. Если бы я знал.

Луи молчал и оставался спокоен. Неизбежность подступала к нему и волной билась о борт корабля, но он не испытывал злости.

— Не надо, Рафаэль, — спокойно попросил Луи, — не начинай ссору, которая обоим нам причинит только боль.

— У меня нет выхода, — произнес Рафаэль отчаянно и зло, — ты обманул меня. Ты предал, когда я думал, что ты мой брат. Ты отобрал все, что должно было принадлежать мне. И не думай, что я не знаю о разговорах, которые ведет с тобой отец.

— Так дело в них? — с облегчением спросил Луи. — Я откажусь, если ты считаешь наш с ним договор унизительным для себя. Я вовсе не собираюсь претендовать ни на деньги, ни на любовь твоего отца, Рафаэль. Все это принадлежало и принадлежит тебе. Но и ты оставь того, кто предназначен мне судьбой — мне.

— Ложь, — выдохнул Рафаэль и, отступив назад, оглядел его со всех сторон. — Ты думаешь, что лучше меня, потому что всего добился сам. Но ты не сделал до сих пор ничего.

— У меня и в мыслях не было…

— Есть один путь уладить наши разногласия, Луи. Завтра, в кафе Хугельмана в половине шестого — я буду ждать тебя. И пусть судьба сама рассудит нас.

Он двинулся к двери, не дожидаясь ответа, как будто не допускал и тени сомнения, что Луи придет.

— Это глупо, Рафаэль, — крикнул Луи ему вслед, но дверь уже захлопнулась у молодого Лихтенштайна за спиной.

 

ГЛАВА 15

Весь остаток вечера Кадан ждал прихода Луи, но тот так и не появился — только лакей через некоторое время постучал в его дверь, чтобы сообщить: "У графа де Ла-Клермона срочные дела. Он просит не беспокоиться и быть готовым покинуть город, как только получит письмо".

Последние слова лишь разожгли волнение Кадана, который теперь уже не сомневался в том, что на завтра намечается дуэль. Он метался по комнате, не зная, что предпринять — и в то же время понимая, что сделать не может вообще — абсолютно — ничего. День, которого он ожидал всю свою жизнь, настал.

Да, возможно, он мог бы уехать — как предлагал ему Луи. Но Кадан как нельзя лучше понимал, что уедет один. Он рухнул на пол, обнимая себя. Отчаяние поглотило его. Он не хотел умирать, не хотел терять Луи, которого едва успел обрести, и не хотел начинать свою жизнь опять. Если бы только смерть принесла ему освобождение — он бы выбрал ее, но Кадан понимал, что так не будет, и все повторится вновь.

Наконец, сделав глубокий вдох, он заставил себя успокоиться. Встал, подхватил брошенный на комод плащ и бросился к выходу из квартиры.

В окнах особняка Лихтенштайнов горел свет — так что не понять было, какое окно принадлежит кому. Даже окна Луи Кадан различить не смог, потому что видел его спальню только изнутри. Он знал, где находится черный ход — но причин рассчитывать, что его пропустят там, было не больше, чем причин надеяться, что он сможет пройти через основной.

И потому Кадан, не мудрствуя лукаво, решительно направился к центральному входу.

Едва он миновал двери, как его остановил лакей.

— К кому вы, молодой господин?

— К Луи… к графу де Ла-Клермон.

— Время позднее, граф уже спит и просил не беспокоить его.

Кадан едва открыл рот, чтобы придумать объяснение своему ночному визиту, как женский голос раздался со стороны лестницы:

— Пропустить его. Это ко мне.

Кадан вздрогнул, узнав этот голос, и медленно поднял взгляд.

Софи смотрела на него, и в глазах ее читалось то же выражение, они будто бы говорили: "Это ты".

— Впрочем, нет, — добавила она, оглянувшись на коридор, — я сама выйду и поговорю. Подождите меня в саду.

Кадан кивнул. Мысль о том, что за эти пять минут Сигрун позовет полицию, и его вышвырнут вон, промелькнула в голове и тут же отступила — Кадан почему-то верил ей, хотя сам до конца не понимал причин.

Он вышел в сад и присел у фонтана, из жерла которого били последние ледяные капли воды. Близилась зима, и в ближайшие дни все фонтаны должны были отключить.

В саду было холодно, и Кадан плотнее закутался в плащ. Он посмотрел вверх, вглядываясь в окна второго этажа и все еще надеясь различить Луи, когда задумчивость его прервал ледяной голос:

— Вы. Вам хватило наглости явиться сюда.

Кадан вскинулся, поднимаясь с парапета, на котором сидел, и шагнул к Софи.

— Сигрун, завтра будет дуэль.

Наступила тишина. Только слышно было, как журчат за спиной Кадана капли воды.

— Когда ты успел, — прошипела Софи и стиснула кулаки.

— Сделай что-нибудь, — перебил Кадан ее. — Останови Рауля и я обещаю, я увезу Луи, ты никогда больше не увидишь ни меня, ни его.

Губы Сигрун дернулись, и мгновение она молчала, а затем ее голос снова разрезал звенящую тишину:

— А если я не хочу? — спросила она, и теперь наступила очередь Кадана молчать. — Он уже принадлежит тебе, — бессильно продолжила она, — чтобы я ни делала… ты в самом деле его околдовал.

Кадан покачал головой.

— Он не нужен мне, — устало произнес он, — не моя воля и не моя вина, что он не любит тебя. Но если ты не остановишь его — разве что-то изменится? Все лишь повторится еще раз.

— Нет, — отрезала Сигрун, и лицо ее отразило злое торжество, — это последний раз.

— Что?

— Жизнь — это колесо, — сказала Сигрун устало и зло, — и я больше не хочу вращаться в нем. Проклятье снято.

Кадан молчал.

— Но это значит, — наконец произнес он, — что завтра Луи… или Рауль… погибнут насовсем. Неужели тебе не жаль его?

— Нет. Будет наконец восстановлен естественный порядок вещей.

— Пусти меня хотя бы попрощаться с Луи.

Сигрун покачала головой и отступила в тень.

— Я не позволю тебе, — сказала она. — Ты уничтожил нас всех. Ты не заслужил.

Сделав еще шаг назад, она резко развернулась и направилась в дом. А Кадан остался стоять в саду, бессильно сжимая кулаки.

Сигрун поднялась на второй этаж. Длинный узкий коридор с окнами на юг протянулся вдоль всего здания, позволив разделить дом более чем на два крыла.

В окнах его стояла темнота, и только свеча в руках Сигрун едва заметно разгоняла мрак.

Сигрун направилась к себе, но успела сделать лишь два десятка шагов.

Она замерла, когда дверь в комнаты Рафаэля оказалась по правую руку от нее. Помешкав несколько секунд, она отстегнула от пояса связку ключей и, вставив один в замок, повернула его. Подергала ручку — проверяя запор. Изнутри дверь открыть было теперь нельзя. Сигрун кивнула самой себе и двинулась дальше, в темноту.

Луи с трудом заставил себя уснуть, и весь следующий день он не знал до конца, пойдет ли в кафе Хугельмана или нет. Едва забрезжил рассвет, взяв собранный чемодан, он покинул дом, не прощаясь ни с кем, и отправился на вокзал — не было сил смотреть Лихтенштайнам в глаза и не хотелось знать, как проживет этот день Рафаэль.

Решение виконта казалось ему позерством, бессмысленной глупостью, от которой зависели сейчас жизнь самого Рафаэля, собственная жизнь Луи и — как невольно думал Луи — возможно, жизнь Кадана, который сказал, что не хочет жить без него.

Линии их судеб сплетались в клубок, от попыток распутать который у Луи начинала болеть голова. Все, что он мог сделать — это попытаться защитить Кадана, который должен был выжить чтобы ни произошло. Потому он вручил одному из лакеев десять гульденов и распорядился после окончания "событий в кафе Хугельмана" — как выразился он — отправиться к Локхарту и передать, что Луи будет ждать его в Хоэнзальцбурге. Вместе с лакеем он передавал билет на поезд. Лакею же Луи оставил чемодан — на случай, если тот еще понадобится ему.

Сам он весь день старался держаться вдали от центральных улиц и не переставая думал о выборе, который поставил перед ним Рафаэль. Луи драться не хотел. Рафаэль был мальчишкой, и он не хотел отвечать за его глупость головой. Но и позволить себе сбежать Луи не мог.

Потому в назначенный час он вошел в двери кафе Хугельмана с твердым намерением переубедить Рафаэля — и только в самом крайнем случае прибегать к стрельбе. Он думал к тому же о возможности, которая позволила бы ему выйти из этого бессмысленного поединка с честью: отдав право первого выстрела Рафаэлю, он мог отложить второй. Таким образом этикет был бы соблюден, и они обошлись бы без жертв — если, конечно, первая же пуля Рафаэля не угодит ему в сердце или в голову.

Сделав глубокий вдох, Луи пересек порог и нашел взглядом Рафаэля, замершего у дальней стены, среди бильярдных столов, с кием в руках. Тот успел нанести еще один удар, пока Луи медленно шел через зал, а затем распрямился и встретился взглядом с глазами кузена.

— Вот и ты, — констатировал Рафаэль, — прошу прощения, граф Валленштейн, признаю свое поражение, ко мне пришли.

Рафаэль пододвинул к своему партнеру по бильярду пачку купюр, которую тот тут же ему милостиво вернул.

— Не стоило прерываться, — сказал Луи, обходя стол, — если я правильно тебя понял, ты, возможно, играешь в последний раз.

Рафаэль повел плечом и опустил кий на стол, рядом с другим — который положил граф Валленштейн.

— Я надеюсь на более благоприятный исход, — сказал он.

— Я тоже, — согласился Луи, — надеюсь, твой азарт будет удовлетворен за столом, и завтра мы еще сыграем с тобой партию как друзья.

— Мда… — сказал Рафаэль, разминая пальцы, и подал лакею знак.

Тот опустил на стол шкатулку и открыл ее так, чтобы содержимое видел только Луи.

Луи кивнул.

— Я по-прежнему считаю, что это глупо, Рафаэль. Рисковать жизнью из-за такой ерунды.

— Ерунды, — Рафаэль вскинул бровь, и в глазах его блеснула злость, — в этом вся суть, Луи. Для тебя это ерунда. Просто игра. А мое сердце превратилось в прах.

Луи вздохнул.

— И я собираюсь доказать это, — продолжал тем временем Рафаэль.

— Как? Как этот бесполезный спектакль поможет доказать что-то кроме того, что мы два дурака?

— Скоро узнаешь, — Рафаэль прищурился, — и так… брат… я вызываю тебя. Перчатку швырять не буду — некрасиво хлестать друг друга по щекам.

Он замолк, с любопытством выжидая реакции Луи, но тот тоже молчал.

— Вызов принят, надо полагать.

— Да, — глухо сказал Луи.

— Оружие выбираешь ты, — Рафаэль провел рукой над столом, очертив ларец с пистолетами и два бильярдных кия.

Луи непонимающе воззрился на него.

— Мы можем стреляться, здесь и сейчас. Только выйдем на задний двор. Один из нас умрет, а другого ждет суд и бегство из Вены, он будет жить, скрываясь от правосудия до конца своих дней.

— Хорошо, что ты это осознаешь, — подтвердил Луи.

— Но ты можешь выбрать вот это, — Рафаэль взвесил в пальцах кий. — Тогда нам правда придется ввести ставки, которые будут стоить не меньше, чем стоила бы наша жизнь.

— Я слушаю тебя, — Луи изо всех сил пытался скрыть облегчение.

Рафаэль достал из-за пазухи чек и положил его на стол. Наклонившись, Луи разглядел подпись графа Лихтенштайна.

— Это сто тысяч, — озвучил его мысль Рафаэль, — которые мой отец предназначил тебе. Я взял этот чек с его стола, и если ты выиграешь — они твои. Тебе не придется соблюдать его условия и, как он выразился, "заботиться обо мне".

— Что с моей стороны?

— То, что нужно мне, — Рафаэль сделал театральную паузу, — Кадан Локхарт, этот несчастный кастрат.

Луи вздрогнул на последних славах и стиснул зубы, чтобы не ударить.

— Ты иначе говорил о нем до последних пор, — процедил Луи.

— Я думал, что он ангел, обитающий на земле. А он лишь подстилка для таких, как ты.

— Тогда зачем рисковать ради него головой?

— Увидишь — если на то будет воля судьбы.

Луи опустил взгляд на два комплекта оружия, лежавшие на столе. Перевел взгляд с одного на другой. В эти мгновения ему в самом деле хотелось Рафаэля застрелить — и в то же время он понимал, к чему неизбежно приведет настоящая дуэль.

— Кадан Локхарт, — тихо сказал он, — принимает решения сам. Максимум, что я могу позволить поставить на кон, это свое согласие не мешать тебе.

Рафаэль насмешливо смотрел на него.

— Ты и так не сможешь мне помешать.

— И тем не менее это все, что у меня есть. Он пойдет с тобой, если ты его убедишь.

— Пусть так, — часы пробили шесть, и Рафаэль внезапно взмахнул рукой, приказывая лакею унести пистолеты, — итак… мое право провести время с Каданом Локхартом против чека на сто тысяч гульденов.

Он подал знак распорядителю зала, и тот опустил на стол шары.

Оба взяли в руки кии и начали игру.

Кадан стоял у самого выхода из бильярдной с широко раскрытыми глазами и не верил до конца своим глазам.

Луи первым нанес удар, но удача изменила ему, и ход перешел к Рафаэлю.

Тот мастерски загнал в лузы несколько шаров подряд, но затем промахнулся — и снова ударил Луи.

Игра двигалась медленно, и время, казалось, сгустилось и текло как патока, не желая толком двигаться вперед.

Кадан готов был взвыть. Да, Луи оставался жить, но как он мог поставить на кон его. Против ста тысяч… Кадан в ярости ударил по стене кулаком.

Кии били один за другим — скорость игры стремительно нарастала, игрокам не терпелось закончить кон.

Луи раскидал шары в такую позицию, откуда одним ударом мог загнать их по углам. Удар оставался настолько простой, что Кадан, не имея никакого опыта в бильярде, смог бы сделать его и сам.

Луи обошел стол и выпрямился, разминая плечи. Затем снова наклонился, прицеливаясь, и, прежде чем нанести удар, на мгновение поднял глаза.

Взгляд его замер на лице Кадана, полном ненависти в этот миг, рука дрогнула, и удар прошел вскользь.

Толпа собравшихся зевак испустила вздох.

Рафаэль неторопливо обошел стол. Насмешливо посмотрел на Луи, затем на Кадана.

— Я вас предупреждал, месье Локхарт. Вы ничто для него, — сказал он. — Вот так легко он готов отказаться от вас.

Рафаэль нанес удар прежде, чем Луи успел возразить — и белый шар направился в цель. С глухим стуком цветной слетел в лузу, и наступившая тишина сменилась грохотом аплодисментов.

Луи и Рафаэль стояли молча, дожидаясь, когда гомон утихнет. Всего несколько минут прошло — и зрители потеряли к своим комедиантам всякий интерес. Толпа принялась рассасываться, кто за столики для заказов, кто к другим бильярдным столам, где только еще начиналась игра.

Они остались втроем, и снова наступила тишина.

Рафаэль опустил кий на стойку и легкой пружинящей походкой подошел к Кадану. Коснулся его руки и поднес к губам.

— Вы принадлежите мне, господин Локхарт. Я уже перестал надеяться, что однажды это произойдет.

Кадан стиснул зубы и рванул ладонь из его рук.

— Я никогда не буду принадлежать вам, — отчеканил он, — кто бы и что вам ни пообещал.

Кадан развернулся и почти что бегом направился прочь.

— Кадан, — окликнул Луи и намеревался было броситься за ним, но Рафаэль преградил ему путь.

— Я выиграл, — сказал он твердо.

Луи с ненавистью смотрел на него.

— Лучше бы я выбрал пистолеты, — сказал он в сердцах.

— Тогда вы были бы мертвы. Признай, Льеф, что победа за мной.

Луи вздрогнул и отступил на шаг назад.

Лицо Рафаэля едва заметно изменилось, и теперь Луи уже не сомневался, что перед ним стоит тот, кого он когда-то знал. Кого он называл братом сам.

— Признай, — требовательно сказал Рун.

Луи многое мог бы сказать. Что Рафаэль соврал, и что Кадан в любом случае никогда не будет с ним… Но он представил, как снова лягут на стол пистолеты, и по новой завертится колесо, и вместо этого произнес:

— Да, ты выиграл, Рун. Ты меня победил.

— Хорошо, — Рафаэль или Рауль, или Рун — он сам не смог бы сказать в это мгновенье, как следует его называть — горько усмехнулся. Взял со стола чек и протянул ему. — Это все, что мне было нужно. Иди. Я надеюсь, что ты никогда больше не появишься в доме моего отца.

 

ГЛАВА 16

Рафаэль остался стоять, неподвижно взирая на дверь, за которой скрылись любовники. Он стоял так добрых десять минут, а затем крикнул:

— Гарсон, вина.

И получив свой напиток, залпом осушил бокал, не почувствовав ни вкуса, ни крепости.

Победа не принесла ему долгожданного торжества — даже теперь, когда она была кристально чиста.

Рафаэль не спал всю ночь. Поздним вечером прошедшего дня он покинул дом, и к тому времени, когда Софи запирала его дверь, спальня наследника была уже пуста.

Сначала он просто бродил по городу, пытаясь уложить по порядку ворох воспоминаний, кружившихся в голове. Первое из них — безупречно ухоженное, выбеленное старинной пудрой лицо Кадана Локхарта с губами, искривленными презрением, произносившее те же слова, что и наяву: "Я никогда не буду тебе принадлежать" — всплыло в его голове, когда перед лицом захлопнулась дверь небольшой съемной квартирки на одной из небогатых улочек позади рынка Грабен.

Рафаэлю сдавило грудь, и он с трудом сумел доковылять до скамейки в ближайшем парке, где какое-то время пытался вспомнить, давно ли в последний раз вдыхал опиумный дым — по всему выходило, что утром он не заходил ни в один притон. Только провел несколько часов за бесполезными уговорами Локхарта, который напрочь отказывался не только петь, но и смотреть на него. Затем проследил за кузеном, который отправился провожать драгоценного гостя, и понял все, когда они на несколько часов задержались в квартире вдвоем.

Рафаэль чувствовал себя идиотом и готов был немедленно утопиться в реке — но потом решил, что так просто не уйдет. Он должен был заставить брата заплатить за то, что тот предал его.

Теперь же Рафаэлю казалось, что он стремительно сходит с ума.

Лицо Кадана преследовало его, хотя сам юноша оказывался одет то в старинный камзол, то в рыцарский плащ, то в простую льняную рубаху, которую давно уже не надевали даже бедняки.

Ему требовалось разобраться в себе, и, переговорив с кузеном, Рафаэль направился на набережную.

Хаос воспоминаний понемногу выстраивался в стройные ряды, и Рафаэль начинал понимать, что все это не случайно — кто-то очень похожий на Кадана уже был в жизни кого-то очень похожего на него, и кто-то очень похожий на Луи раз за разом убивал его.

В конце концов ему удалось рассортировать воспоминания на четыре части: первая цепочка начиналась лунной ночью где-то на севере. Они с Луи стояли под воротами из дерна и, передавая друг другу нож, пускали себе кровь, чтобы затем смешать ее на клинке и на земле. Рафаэль помнил теперь, что называл Луи Льеф, и хотя тот был похож на кузена лицом, но повадки его были грубей, а тело крупней.

Этот Льеф пришел в его жизнь, когда Рафаэлю едва исполнилось двенадцать лет.

Всегда он был товарищем его игр, лучшим другом — и злейшим врагом.

От Рафаэля не укрылся ни единый взгляд из тех, что кидал на черноволосого мальчишку конунг-отец. Отец безумел при виде безродыша, прощал ему все, и если в споре или игре мальчики не могли выяснить, кто победил, отец всегда присуждал победу Льефу-Луи.

А потом случился поход, и в походе этом они стояли плечом к плечу — и вместе спрыгнули на землю с борта корабля. И едва ноги Рафаэля — которого там называли Рун — коснулись земли, как он увидел копну огненных волос, бившихся на ветру. Юноша, хрупкий, как стебель мака, стоял на колеснице по правую руку от вождя, пальцы его теребили струны лиры, и над тишиной тонущего в тумане океана разносились чарующие слова. Голос его пробирался в самую грудь, заставляя сердце дрожать.

Рун понял, кто должен получить первый удар. Ненависть вспыхнула в нем — но было и что-то еще: желание обладать.

Льеф отобрал у него это право, Руну достались бурдюки с вином и меха, но если бы отец спросил его, из всех трофеев он выбрал бы один — Его.

Вторая порция образов-воспоминаний явно относилась к другим местам.

Здесь уже Рафаэль, перебирая их в голове, меньше внимания уделял юности, потому что она повторялась почти целиком: разве что у него самого был почему-то другой отец, в то время как конунг Эрик как две капли воды походил на графа Лихтенштайна. Но Луи, которого звали здесь Леннар, так же рос в их замке и так же всегда находился подле него. Они поровну делили внимание отца и вместе приняли решение посвятить себя Храму — потому что обоим было скучно в каменных стенах.

Очень скоро решение это обернулось беспросветной тоской. В Ордене, клятву которому они принесли, нельзя было толком ни пить, ни есть, и даже ночные объятья, будь то с женщиной или с мужчиной, были воспрещены. И страшнее всего было то, что покинуть орден ни он, ни кто-то другой не мог.

И очень скоро Ролан — как звали того, кем Рафаэль видел себя — вспомнил, что не он выдумал этот поступок. Именно Леннар бредил тамплиерами и походами на восток, а не Ролан. И тогда Ролана стала все сильнее охватывать злость. Отношения их с другом и названым братом становились все холодней.

Самым же несправедливым оказалось то, что даже здесь, в стенах обители аскетизма и молитв, Леннар нашел себе красавца-оруженосца, с которым то и дело обжимался, оставаясь наедине. Ролан же оставался совсем один. Только лесная ведьма, страшная, как сама ночь, привечала его во время разъездов на севере германских земель да давала напиться отвара из колдовской травы. За шрамами старой колдуньи Ролану чудились знакомые черты — и только теперь он смог разглядеть в ее облике Софи.

— Я женат на ведьме, — бормотал он, — я всегда это знал.

И в то же время были и другие воспоминания, объединявшие его с женой. Темная изба — и в свете лучины изгибы ее молодого тела, плавившегося под ним.

А затем — она же в строгом платье цвета малахита, шествовавшая по аллеям отцовского парка с кнутиком в руке.

— Я бы хотел увидеться с вами после наступления темноты, — говорил Рафаэль, а она смеялась и отвечала:

— Только когда мы с вами вступим в церковь под звон колоколов, драгоценный Рауль.

И в те дни, полные одиночества и тишины, как и в ночи в старой избе, им было спокойно и легко вдвоем, как не бывало ни с кем еще.

А потом появился Он.

Кадан Локхарт ворвался в его жизнь как ураган. Рауль в тот день гулял по городу в расстроенных чувствах после того, как получил полное несуразных требований письмо отца и заглянул в народный театр.

Он сразу разгадал, что пастушка на сцене имеет искусственную грудь, и мысленно представил ее без пышных юбок и вороха одежд. Мальчик должен был быть неимоверно хрупким, и Рауль вдруг понял, что тело его так же красиво, как и лицо.

Он пытался пригласить Кадана-Кенину в свою постель, но дело не шло, и тот лишь разжигал его азарт. Кадан всегда лишь разжигал азарт, и теперь, скрипя зубами, Рафаэль понимал это как нельзя хорошо.

Не добившись своего, Рауль единственный раз пошел против воли того, кого страстно желал — решился на обман. Он пригласил труппу Кадана играть при замке барона де Голена и в те же дни устроил с друзьями небольшой погром. Он должен был оказаться героем в глазах Кадана — так и произошло. Отношения сдвинулись с мертвой точки и медленно, но верно двинулись вперед.

И все же Кадан никогда не принадлежал ему. Шесть лет они засыпали в одной постели, шесть лет Кадан целовал его, а Рауль давал ему все, что мог — и все лишь для того, чтобы, едва увидев Луи, Кадан бросился к нему, забыв обо всем.

— Что я сделал не так? — мог лишь спрашивать себя Рафаэль. Друзья смеялись над его глупой влюбленностью все шесть лет, что Кадан был подле него. Все шесть лет, что Кадан мучил и использовал его. И хотя Раулю часто казалось в эти годы, что они были счастливы вдвоем, теперь он не вспоминал этих дней — а только те, что причиняли ему боль. От мысли о том, что все его жертвы и все уступки значили для Кадана меньше, чем один только взгляд Луи, становилось всего больней.

Именно тогда что-то изменилось в Рауле. Он уже не просто желал Кадана. Он знал своего протеже — и хотел, чтобы в его руках было не только покорное тело Локхарта, но и сердце его открылось для него. Кадан сумел приворожить его — голосом ли, взглядом или повадкой — не все ли равно?

Рафаэль не помнил, чем закончилась история этих двоих. Только нож в руках хрупкого рыжеволосого юноши, взметнувшийся над ним, чтобы вонзиться в грудь, и его собственная кровь на белых шелковых простынях.

"Кадан никогда не будет моим, — понял он вдруг. — Чтобы ни произошло. Силой ли, лаской ли, словом или делом… Я никогда его не получу".

Рафаэлю стало вдруг спокойно. Он примирился с тем, что знал всю свою жизнь. И только злость на грани сознания продолжала клокотать в нем — злость на брата, друга, кузена за то, что тот всегда получал и всегда будет получать то, что никогда не достанется ему самому.

Рафаэль твердо намеревался это изменить.

Луи — не тот Луи, заморыш и приемный сын, денно и нощно скакавший по лесам, а нынешний Луи, повидавший в своей жизни настоящий огонь и настоящую кровь, неизменно вызывал восхищение у Рафаэля. С тех самых пор, как тот приехал в Вену, Рафаэль силился понравиться ему — и никак не мог. Луи всегда оставался наедине с собой, даже когда они проводили время вдвоем, всегда был высоко и далеко.

В отчаянии привлечь внимание к себе, Рафаэль доверил ему самое драгоценное, что имел — тайну, которой не знал никто, даже отец. Он с самого начала боялся, что Луи похитит ее — и теперь понимал, что так и произошло. В тот вечер, когда он показал Луи Кадана, Рафаэль потерял обоих навсегда. Он не был нужен ни тому, за кого отдал бы все, ни тому, на кого хотел быть похожим больше всего.

Снова Луи получил все то, о чем Рафаэль мог только мечтать.

Самым простым решением было, конечно, вызвать Луи на дуэль. Рафаэлю нечего было терять, и, еще назначая встречу, он понимал, что погибнет от его руки — наверняка переживший революцию Луи стрелял намного лучше его.

Но теперь Рафаэль понял очень хорошо, что не добьется таким образом ничего. Не даром боги показали ему эту череду неудач. Он должен был сделать выводы из них.

"Нет, — понял Рафаэль. — Я не буду драться с ним. Я просто отниму у него то, чем он больше всего дорожит — как он поступил со мной". С этого мгновения было уже не важно, кто выйдет победителем, а кто проиграет дуэль. У нее мог быть только один конец: Кадан должен был возненавидеть Луи так же, как ненавидел все свои жизни его самого.

Мысли эти немного успокоили Рафаэля, и он стал расставлять сети. Распорядился достать ему пистолеты и заказал бильярдный стол. Продумал слова и аргументы, которых хватило бы занять полчаса между приходом Луи и приходом Кадана.

И вот, партия была сыграна.

Рафаэль стоял у пустого стола и бессильно смотрел в пустоту перед собой, понимая, что все равно проиграл. Пусть Луи и признал его победу, но в сердце самого Рафаэля теперь была одна только пустота. Он снова подумал о том, чтобы утопиться, и, бросив на стол несколько монет для обслуги, медленно побрел в направлении особняка Лихтенштайн.

Софи сидела у фонтана и смотрела перед собой. Она давно уже поняла, что комната Рафаэля была пуста, когда она запирала ее на замок.

Теперь она не ожидала увидеть живым никого из двоих молодых людей, живших в доме рядом с ней.

Когда легкий шорох гравия нарушил тишину парка, и кто-то опустился на скамью около нее, Софи не обернулась — ей было все равно.

— Ты убил его? — спросила она.

— Нет, — прозвучал усталый голос Рафаэля около ее уха, и Софи вздрогнула, — кажется, он убил меня.

Снова воцарилась тишина. Мужчина, сидевший по правую руку, казался Софи чужим с тех самых пор, как она согласилась заключить этот брак.

— Я уеду сегодня, — сказала она, — вещи уже собраны. Я хочу жить — в отличие от вас.

— Куда? — спросил Рафаэль.

— Не знаю. Сначала в Баварию. А потом в Италию, может быть. Никогда не видела Милан.

Какое-то время звенящее молчание царило над садом.

— Не надо, — попросил Рафаэль, — я останусь совсем один.

Софи покосилась на него.

— Я слишком долго ждала, Рафаэль. Выгорело все, чего я могла желать, — она встала и шагнула к дому, но Рафаэль поймал ее ладонь и попытался поцеловать.

— Я хочу, чтобы ты осталась со мной, — сказал он.

Сигрун презрительно посмотрела на него.

— Потому что больше никого не нашел?

Рафаэль молчал.

— Потому что так и не смог заполучить его… — горько поправила себя она. — Нет, Рафаэль. Я уеду. Если ты хочешь меня остановить — сделай для этого что-нибудь.

Шурша юбками, она двинулась к особняку.

 

ГЛАВА 17

Дождь накрапывал по металлическим крышам пригородных кварталов Вены, дождь застилал контуры гор, накрывая их серой дымкой.

Сигрун, сидевшая в экипаже, мчавшемся по дороге на север, смотрела перед собой, и только длинные пальцы комкали шелковый платок.

Сигрун не лгала. Она не знала, куда направится теперь.

Италия казалась смутной тенью — единственным окошком в мире, исхоженном вдоль и поперек, в который она еще не успела заглянуть.

Сигрун видела старые и новые города, крепости и деревни, и за те годы, что подарила ей судьба, поняла лишь одно — меняется цвет камней и высота колонн, но люди, живущие среди них, не меняются никогда.

Ничего не осталось в ее сердце, кроме усталости и пустоты. Из всех пятерых она больше всех хотела и ждала, когда наступит неизбежный финал — и боялась его, потому что знала, что он сулит лишь новый поворот колеса.

Сигрун провела в браке с Рафаэлем Лихтенштайном более шести лет — и все шесть лет видела, что он смотрит мимо нее. Все шесть лет не знала, как пробить глухую стену, что выросла между ними, возможно, давным-давно. Она не знала когда.

Сигрун помнила дни, когда молодой сын конунга впервые ступил в ее избу. Он улыбался, и улыбка его осветила бревенчатые стены, лишенные гобеленов, как солнечный луч.

Рун приходил к ней, едва дневное светило начинало скатываться за горизонт, приходил по поводу и без, а иногда приносил пучки цветущей травы и спрашивал, пригодится ли ей из них что-нибудь.

Сигрун всегда отвечала: "да". Он приносил, конечно, одну ерунду — то, что она могла бы собрать и сама, но Сигрун нравилось думать, что он срывает эту траву для нее.

Фигура Руна казалась ей незыблемой, как скала. Волосы и борода его были мягкими, как шелк. И она свободно отдавалась в плен его рукам, не думая о том, что будет потом — до поры, когда не настал срок.

Мужчины ходили к ее дому едва ли не каждый день — Сигрун помнила, что в те дни еще была хороша, и взгляд ее пленял многих суровых воинов и осевших бондов. Сигрун не смотрела ни на кого. Глубоко в сердце ее засел Рун — хотя и видела она, что он не так уж хорош тем яснее, чем дольше знала его.

Рун был жесток. Кровь проливал как мед. И хотя ее никогда не коснулся рукой так, чтоб причинить боль, но и с нею часто бывал суров.

Эта суровость притягивала ее сильней, чем приманила бы любая ласка. Она видела в Руне воина, способного принести добычу и защитить дом. И каждый раз с нетерпением ждала его возвращения из похода, зная, что он потянет немного для виду — да и снова придет в ее дом.

Так было, пока не появился Он. Проклятый галл, чужеземный чаровник, который отнял покой и сон сразу у двоих — а заодно и у Сигрун, потому что она видела, как всю зиму смотрел Рун туда, за горизонт, куда увез свой трофей Льеф.

Рун приходил, но был уже как бы не с ней, и все чаще казалось Сигрун, что то ли руки его сжимают вовсе не ее, то ли принадлежат они не любимому Руну, а подменившему его мертвецу.

Сигрун не говорила в глаза — да и другим не рассказывала о том, что чудилось ей. У нее хватало своих способов решать подобные дела.

Она готовила для Руна отвары: такие, чтобы разжечь страсть, и такие, чтобы привязать его к себе. Да только не помогала ни одна трава. Чем больше времени проходило, тем сильнее отдалялся от нее Рун. Пока не ушел совсем и в самом деле не превратился в мертвеца.

Сигрун не верила до конца в то, что произошло. В то, что возлюбленный ее в самом деле мог пасть от Льефова меча. Сколько знала она этих двоих, они, пусть и ссорились, но всегда были как братья и никогда не желали друг другу зла.

И в безумии своем тогда она вспомнила гальдр и магию саамов — все те руны и все те заклятья, что творить было запрещено.

— Жизнь — это колесо, — нашептывала она, творя свои заговоры над огнем. — Что было однажды — то будет еще.

Но и сама Сигрун не знала, каков будет результат.

Шли годы. Не осталось в живых ни конунга Эрика, ни его сыновей. Следом за Льефом проклятый галл отправился на погребальный костер.

Но Сигрун смотрела на свои руки и видела, что на них не прибавляется морщин. Так же, как не сходит с лица оставленный опаленной головней шрам.

Каждый месяц ходила она к могильным плитам, под которыми обрели свой покой Льеф и Рун — следила, чтобы те не зарастали травой. Но со временем серость северных дней все сильнее угнетала ее, и она стала приходить раз в год, а потом и вовсе покинула бесплодные каменистые земли севера и отправилась в путь.

Тогда-то и повидала она села и города, замки и глухие леса. Тогда-то и увидела, что куда не придешь — везде творится одно.

Она все еще возвращалась в родные края раз в несколько лет, чтобы коснуться ладонью камня и убрать траву. Пока в один весенний день не обнаружила, что нету больше камней — увезли их пришлые с юга, выкорчевали, как выкорчевывали из земли многие древние камни для строительства своих крепостей.

Снова взялась Сигрун за ворожбу, в надежде, что та приведет ее следом за камнем — потому что не было у нее родных, кроме тех, что остались лежать под землей.

И немалым было удивление ее, когда, попросившись на ночлег в постоялый двор, она увидела, как сидит у камина в белоснежном плаще с красным крестом Рун — ее Рун.

Немало времени ушло на то, чтобы он заметил ее — как никогда ясно ощутила Сигрун свое уродство, и слезы душили ее по ночам от понимания того, что никогда уже ей не быть рядом с ним — даже если это и правда Рун.

Крестоносец заглядывал в ее избу, пил отвар из трав — и даже брал ее, но никогда не смотрел на лицо, и сердце Сигрун все сильнее сжимали цепкими пальцами тоска и злость.

А следом за Руном явились Кадан и Льеф. И тогда уже Сигрун поняла точно, что не ошиблась — проклятие обрело жизнь.

Злость ее на этих двоих и на то, что, несмотря на колдовство, они все так же вдвоем, была настолько сильна, что Сигрун попросту не могла не отомстить.

Она смеялась, когда пламя пожирало ее тело, потому что ей было все равно. Потому что она устала бродить в одиночестве по земле. И потому что знала, что родится опять. Всей душой желала она родиться той, что станет суженой Руна, и, умирая, просила об этом древних богов. Так и произошло.

Силвиан де Робер была наречена Раулю де Лузиньяну в супруги задолго до того, как он стал понимать, что такое "жена" и чем мужчина и женщина могут заниматься вдвоем.

Им было по тринадцать, когда они увиделись в первый раз, и Сигрун ликовала — так хорош собой был ее будущий супруг. Золотые кудри Рауля струились по плечам, он был хрупок, но гибок, будто рожден для того, чтобы упражняться с мечом. И Сигрун хотелось заботиться о нем — а пуще того, чтобы он был рядом с ней всегда.

Раулю едва исполнилось шестнадцать, когда отец отослал его служить в мушкетерский полк.

— Зачем? — спрашивала она, пристально вглядываясь в лицо Эрика. Но Эрику было все равно, о чем думает будущая жена, никакие соблазны столицы не волновали его — только Рауль и юный Луи, растущие бок о бок и с детства не терпевшие друг друга, как будто в каждом жила память прошедших веков.

Силвиан не знала никогда, помнит ли что-то Эрик — и если да, то зачем он снова привел убийцу и предателя в свой дом. Она хотела одного — чтобы Рауль женился на ней. Но даже этого получить ей было не суждено.

Тщетно сжимала она кулаки от злости, слыша вести о новом столичном романе ее жениха. Любовники его сменяли друг друга, как лето сменяет зиму, и исчезали с новой зимой — пока Рауль не нашел для себя одного.

Силвиан не могла поверить, хотя и догадывалась, кто это может быть. Не могла поверить от того, что никогда бы галл по доброй воле не забрался к ее суженому в постель — однако, приехав в Париж, собственными глазами увидела, что это в самом деле произошло.

Не было предела ее отчаянию, но она еще надеялась остановить колесо, неминуемо грозившее замотать на спицы их всех. Но даже свадьба ничего не изменила в ее судьбе — едва коснувшись новоявленной супруги, Рауль помчался в Париж, и больше Сигрун уже не видела его.

В четвертый раз ей повезло. Казалось, судьба ей благоволит, и отец Рафаэля сам предложил ей вступить с сыном в брак. Сам привел ее в дом, сам завещал любить Рафаэля и беречь его.

Да что толку любить, когда Рафаэль смотрел и смотрит мимо нее.

Сигрун поняла наконец, что как бы ни старалась, какую бы магию ни пускала в ход — Рафаэль не посмотрит на нее никогда.

Она устала. Цель, такая желанная, была теперь у нее под боком — и не была достигнута все равно.

Не к чему было стремиться, и проклятье потеряло смысл. Оно лишь завело бы по новой круг, и новая одинокая жизнь ожидала ее впереди. Сигрун предпочла бы навеки почить в земле.

Да и сам Рун изменился так, что Сигрун с трудом узнавала его. Исчезли твердый взгляд и уверенность воина, которого она полюбила много веков назад. Сигрун смотрела на него и не могла понять, что произошло. Не могла поверить, что в этом хрупком, избалованном теле скрывается та же душа, к которой она стремилась столько лет.

Она уходила без жалости, потому что этот Рун, которого звали Рафаэлем, был для нее совсем чужой — несмотря на все те годы, что они провели бок о бок.

Сигрун знала, что это последний поворот колеса, потому что не было больше воли, которая вращала бы его. Но эту, последнюю жизнь, она хотела прожить не одна.

У нее снова были тело и лицо, которые желало бы множество мужчин, и она не собиралась больше отказывать им ради того, кто никогда не полюбит ее.

Карета Сигрун остановилась у дома ее отца, но она не успела войти внутрь.

Навстречу по лестнице сбежал пожилой лакей, причитая на ходу и то и дело повторяя:

— Молодая госпожа, ох, молодая госпожа. Вас уже ждут.

— Кто? — мрачно спросила Софи, на ходу натягивая перчатки. Она не хотела сейчас видеть никого, а более всего боялась, что это граф Лихтенштайн приехал уговаривать ее.

— Молодой господин. Говорит, что он ваш супруг.

Софи замерла, и если бы не стоявший под боком слуга, не стала бы сдерживать стон.

— Прогоните его, — не двигаясь с места, приказала она.

— Никак не могу, госпожа. Он сказал, что не уйдет, даже если его силой поволокут, и разогнал всех слуг.

Софи поджала губы, прищурилась и решительно направилась в дом.

Войдя в залу первого этажа, она замерла надолго, когда взгляд ее утонул в обилии живых цветов, украсивших помещение.

— Вам не жалко денег вашего отца? — сухо спросила Софи, а едва успела договорить, сильные руки подхватили ее, как было уже очень, очень давно, и губы Руна накрыли ее рот.

Софи попыталась вырваться, но не смогла — тот крепко держал ее.

— Хватит, Сигрун, — приказал Рун — или Рафаэль, и губы его почти коснулись ее уха, когда он говорил. На мгновение она замерла, услышав имя, которым ее не называли уже много веков, и не веря своим ушам.

— Я не прощу тебя, Рун. Ты мне надоел, — она все-таки вывернулась из его рук, но Рун снова поймал ее и прижал к себе.

— Я тебя не отпущу.

— Кадана здесь нет.

— Ты знаешь, что я пришел к тебе.

— Я знаю, что ты уйдешь, как только тебе надоест.

— Хватит, Сигрун, — повторил он. — Я не хочу терять то, что у меня уже есть.

Губы Сигрун дрогнули, и она невольно уткнулась ему в плечо, чтобы скрыть глаза.

— Ты не любишь меня.

— Наверное, нет. Но я постараюсь полюбить, если ты дашь мне шанс.

 

ГЛАВА 18

Кадан медленно брел по набережной, жмурясь на капли дождя, падавшие с ноябрьского неба, сжимая кулаки в попытке понять — как могло случиться то, что только что произошло.

Кадан не верил, что Льеф может вот так запросто продать его. Кто угодно — только не он. Никогда, ни в одной из жизней он не был тем человеком, который стал бы им рисковать.

Льеф мог быть холоден, мог быть жесток, но Кадан всегда видел, что тот любит его.

Он остановился у парапета, где они с Луи часто останавливались вдвоем, и замер, глядя на посеревший от глухих низких туч Дунай.

Кадану казалось, что в этом мире они могли бы быть счастливы, как никогда. Само солнце светило для них, для них звучала музыка, лившаяся из окон.

Он так боялся, что эта жизнь и это счастье оборвутся так же, как и все жизни, что были до нее — и потому оттягивал момент их близости как мог, пил любовь Луи вполглотка, чтобы только растянуть ее на несколько лет — но так и не смог.

Кадан стоял и думал о тех далеких днях, когда он увидел Льефа в первый раз. Он должен был бояться и ненавидеть его, и смерть брата еще снилась ему по ночам… но он не мог. Стоило посмотреть на Льефа, как его покидал страх. Хотелось утонуть в его руках и принадлежать ему целиком.

Кадан не мог не отметить, как мало походил нынешний Луи на того Льефа, которого он когда-то знал — и в то же время ни на мгновение Кадан не усомнился бы, что это один и тот же человек.

Ни на мгновение до сих пор, потому что теперь он начинал понимать, что этого Луи не знает совсем.

От жизни к жизни каждый из них менялся, но почти всегда Кадану легко удавалось узнать любого — он ошибся только дважды, но обе эти ошибки стоили им жизни, потерянной или потраченной зря: с ведьмой из темного леса, которая предала их, и с Раулем… который слишком походил на человека из его снов.

Но самого Льефа он узнавал всегда, как бы ни менялся тот. Его улыбка, глаза… Лицо его всегда приходило Кадану во сне — и в первый, и во второй, и в третий раз.

Иногда он думал, что только той длинной, серой зимой, когда казалось, что весь мир возненавидел его, только тогда он и был счастлив — потому что Льеф любил его, заботился о нем, и Кадан чувствовал, что нужен ему.

Потом он вспоминал семью — ту, что была до Льефа, и понимал, что и сама та жизнь была, пожалуй, самой счастливой из всех, хоть мир, в котором они родились, и был суров, но в нем было место любви.

Он с удивлением думал и о том, как изменилась земля — и как изменились люди, живущие на ней, за эти сотни лет.

Что-то и кто-то оставались прежним — как никогда не менялся его отец, всегда любивший его, когда был вождем, когда был таном, и даже когда оказался нищим шотландским стрелком или неудачливым купцом.

Кадан раз за разом вспоминал слова Сигрун о том, что жизнь — это колесо, и о том, что он потерял свою судьбу, став рабом.

Эта была ложь. Судьбою его стал Льеф, и только она, Сигрун, и ее ненасытный Рун раз за разом отнимали эту судьбу у него.

"Если моя судьба принадлежит тебе, — думал он и видел лицо Льефа, такого, каким он был когда-то давно, перед собой, — то я согласен на нее".

И жизнь не была колесом. Медленно, но упорно она проворачивалась, как тугой проржавевший винт, двигаясь по спирали вперед. Чтобы ни говорили те, кто хочет остановить ее, заставить мир жить по одним и тем же правилам век от века.

Отстранившись от парапета, Кадан двинулся дальше.

"Неужели я ошибся? — думал он. — И это не ты? Но так не может быть, ведь ты помнишь то же, что и я".

Перед глазами его вставало холодное в своей вечной красоте лицо Леннара, с глазами, полными бессмысленной и святой веры.

Иногда Кадан ненавидел его, за то, что тот так и не принял его, что предпочел свои предрассудки его любви и попусту растратил шанс, снова дарованный им судьбой.

Иногда Кадан думал, что Рауль был своеобразной местью для него. Он хотел быть счастливым хотя бы чуть-чуть — даже если Леннар не хотел давать это счастье ему.

Он вспоминал серое небо над обителью Ордена и белоснежную хоругвь и думал, что Леннар, должно быть, был прав — хотя и сам до конца не понимал, в чем.

Доведись им судьбой возможность родиться раньше на несколько десятков лет, когда еще остатки ордена не прятались в своих крепостях, а несли службу на священной земле, никто не спросил бы с них, что они делают по ночам вдвоем, и никто не обвинил бы Леннара в том, что он нарушил обет.

Когда есть место и время для дела, то места и времени для предрассудков нет. Важнее насколько крепок твой меч. Но они вернулись в этот мир в дни болезни и гибели ордена, которому так мечтал служить Леннар — Кадан соврал бы, сказав, что хотя бы теперь понял эту мечту.

"Я хотел настоящей жизни", — сказал ему Луи в их самый последний разговор, когда они сверяли свои воспоминания и пытались лучше друг друга понять.

Нет, Кадан понять этого все равно не мог. Но готов был принять — если Леннар считал, что таков его долг.

И все же злость нарастала в нем день ото дня. Злость и на Леннара, и на себя самого, и на жизнь, которая играла с ними в какую-то глупую игру.

Тогда, в маленьком парижском театре, он чувствовал себя усталым как никогда.

Он видел сказки по ночам, когда засыпал, и Льеф снова и снова приходил к нему — но стоило проснуться, и глаза его видели, что мир совсем не похож на его сны.

Чтобы выжить, нужно было действовать так, как учила его мать. Цепляться за каждую возможность и не упускать ни один шанс.

И он не стал дожидаться, когда прекрасный принц из его снов явится за ним — хотя где-то в глубине души и надеялся, что под маской Рауля и скрывается он. Ведь не зря же странное, пугающее чувство узнавания и надвигающейся судьбы посетило его, когда Кадан впервые увидел Рауля в толпе.

Кадан соврал бы, сказав, что винит себя за ошибку. Даже чувствуя подспудно, что тот, кто рядом с ним — вовсе не его принц, он все равно получал удовольствие, и тем больше было удовольствие, чем более сильную боль удавалось ему причинить.

В глубине души Кадан не переставал смеяться над тем, какую над Раулем имеет власть — и сам удивлялся той злости, которую обнаружил в своей душе, но и не думал сопротивляться ей.

Соврал бы он и сказав, что с Раулем ему не было хорошо. Было. Их взаимные игры походили на долгий, растянувшийся на целых шесть лет половой акт с укусами, синяками и постоянной сладкой ненавистью друг к другу.

Теперь, вспоминая о тех днях, он даже отчасти о них скучал. Он узнал Рауля так хорошо, как Льефа не знал никогда. И в этом знании была обидная неправильность, потому что снова и снова он думал о том, что эти шесть лет он должен был провести с Луи.

А в этой жизни все было иначе — может быть, из-за того, что другой оказалась сама жизнь, а может, из-за того, что другими оказались люди, окружавшие его.

Кадан рано оказался сиротой — но и рано смирился с тем, что он один. Эта мысль не была новой для него, потому что с самого детства, распевая монотонные гаммы, он выдумывал для себя историю, в которой хотел бы жить — пока в конце концов не поверил в нее сам.

Это было игрой — и в то же время правдой, но вера часто граничит с игрой в нее. И Кадан представлял, как суровый викинг пленяет его. В деталях видел, как тот берет его в наполненной драгоценными одеждами избе. И видел их смерти — одну за другой.

Он так и продолжал играть — пока не встретил настоящего Луи.

В первые мгновения Кадана охватил страх. Не такой сильный и не такой холодный, как тогда, когда человек в маске отыскал его. Скорее, это был страх перед самим собой, перед тем, что сон его превращается в явь — а может, попросту он сам сходит с ума.

Но Луи, казалось, знал все — или почти все. И сам Кадан чувствовал его, каждое сомнение и каждую мысль.

Очень быстро Кадан взял себя в руки и решил, что не может упустить этот шанс превратить мечту в явь. Но тут же его посетило понимание того, что если реален Луи — то реально и все, что произойдет с ними потом.

Кадан не хотел его терять, просто не мог. Даже расставание до следующей встречи причиняло ему едва терпимую боль. Он подумал, что снова, как и в прошлый, и позапрошлый раз не станет жить без него, если Луи умрет.

И тут еще одна мысль посетила его: Луи не знал, чем заканчивается их история каждый раз. Последним, что он видел, была его собственная смерть.

Кадан не верил, что Луи решится пожертвовать им — ради своей веры, своих амбиций, своей чести или чего бы то ни было еще.

Это был шанс остановить его, и Кадан прибег к нему — но тут же понял, что загнал в ловушку сам себя. Теперь Луи был мрачен, к подобным обязательствам он оказался не готов.

Намерение как можно дольше отсрочить момент, когда столь любимое Сигрун колесо совершит свой оборот — а Кадан был уверен, что пусковым крючком, прологом к их драме служит их первая ночь — пришлось отбросить. Единственное, чего он хотел, это чтобы Луи снова открылся для него.

Но кажется, судьба твердо вознамерилась раздавить его, потому что каждый следующий шаг служил лишь разрушением того, что Кадан едва успел обрести.

Как мечтал Кадан, чтобы Луи вспомнил обо всем — но именно вернувшаяся память оттолкнула Луи от него.

Как хотел он, чтобы после этой ссоры они снова оказались вдвоем — но это лишь стало причиной ссоры Луи с кузеном, и снова жизнь вошла в свою бесконечную колею.

Кадан не знал, что думать теперь и что будет теперь. Он уже жалел, что покинул кафе. Память живо подкинула ему картину, в которой разъяренный случившимся Луи бросает вызов Рафаэлю, и, только добравшись до этой мысли, Кадан со стоном развернулся, намереваясь броситься назад и во чтобы то ни стало остановить неизбежность — но не успел сделать и нескольких шагов.

Появившийся из-за поворота Луи бросился к нему. Он тяжело дышал, будто после долгого бега, но еще издалека закричал:

— Кадан, стойте. Только не убегайте, нам нужно поговорить.

Кадан и не думал убегать. Со всех ног он бросился к Луи и упал ему на грудь.

Еще не понимая до конца, что только что произошло, Луи обнял его и, прижав к себе, принялся целовать.

— Кадан, не верь ему.

— Замолчи, — Кадан тут же поцеловал его в ответ. — Замолчи, Луи, мне все равно. Я люблю тебя. Только не бросай ему вызов, я не могу тебя потерять.

— Кадан, я никогда бы не стал рисковать тобой.

— Мне все равно, Луи…

— Мне не все равно, — Луи чуть отстранился от него, вглядываясь в глаза. — Ты самое дорогое, что у меня есть. Я сказал, что если проиграю, то не буду препятствовать ему — но никогда бы не сказал, что сам тебя отдаю.

— Большая разница, — буркнул Кадан, прижимаясь щекой к его плечу, — это обидно, Луи. Но чтобы ты ни сделал, я все равно тебя люблю — и всегда буду любить.

На мгновение Луи стиснул его плечи, прижимая к себе еще сильней.

Он закрыл глаза, собираясь с мыслями, а затем спросил:

— Кадан, ты уедешь со мной?

— Да, — ответил Кадан, не успев подумать куда и зачем.

Луи достал из-за пазухи лист бумаги и показал ему.

— Это чек, — сказал он, — на сто тысяч. Мне отдал его Рауль. Его отец выписал его для меня, а он, похоже, его украл.

Луи помолчал.

— Мы могли бы воспользоваться им и открыть дело прямо здесь. Но я бы предпочел его вернуть.

Кадан кивнул.

— Снова твоя честь.

— Да. Но иначе я не могу.

— Хорошо. Я согласен, чтобы ты ни решил.

— Есть еще кое-что… я хочу показать тебя ему.

Кадан вскинулся.

— Чтобы там ни было, он единственный отец, который у меня когда-либо был, — продолжил Луи.

Кадан медленно кивнул.

Они вошли в кабинет Эрика спустя час после этого разговора. Тот сидел за столом и, кажется, не сразу заметил их.

Луи прокашлялся, привлекая внимание к себе.

Граф Лихтенштайн вскинулся и в недоумении посмотрел на него.

— Ты жив… — вполголоса произнес он.

— Очевидно, вы уже знаете, что ваш сын пытался вызвать меня на дуэль.

— Ты жив… — постепенно успокаиваясь, повторил Эрик и откинулся на спинку кресла, — я видел его. И Сигрун… Софи сказала мне.

— Вот оно что, — медленно произнес Луи, — тогда мне, видимо, ничего не нужно вам объяснять… конунг.

Эрик вздрогнул и внимательно посмотрел на него.

— И давно? — спросил он.

Луи покачал головой.

— Я вспомнил все несколько дней назад.

— Прости меня, — произнес Эрик и снова опустил веки.

— Не за что. Вы были мне как отец.

Открыв глаза, Эрик посмотрел на Луи, а затем перевел взгляд на Кадана, как будто только теперь заметил его.

— Это Кадан Локхарт, — сказал Луи и чуть обнял Кадана, сжимая его плечо, потому что даже он видел, что взгляд Эрика пронизывает насквозь, — он уже был в вашем доме, но вам не довелось с ним поговорить.

— Иначе и не могло быть, — сказал Эрик с горечью.

— Да, — подтвердил Луи, — не могло. Однажды должен был наступить день, когда я представлю вам его не как своего раба и не как безродного актера, а как того, с кем намереваюсь провести свою жизнь.

— Надеюсь, вы не будете нам мешать, — продолжил Луи.

— Нет, — Эрик качнул головой, — я хочу, чтобы вы были счастливы… Оба. Ты и Рун.

— Благодарю, — отпустив Кадана, Луи подошел к столу и опустил на столешницу чек, — полагаю, если вы все знаете, то мне не следует вам объяснять, почему я возвращаю этот документ. Мне дал его Рафаэль — наверняка в тайне от вас. Но я не хочу начинать новую жизнь так. И заботится о нем до конца дней, как вы просили меня, тоже не могу — и не хочу. Думаю, вы догадываетесь почему.

Эрик устало кивнул.

— Прошу тебя, не держи на него зла. И не пытайся искать.

— Я не буду, — ответил Луи, — главное, чтобы меня не искал он.

Эрик ничего не ответил. Наступила пауза, и после долгого молчания он пододвинул чек к Луи.

— Забери его, — сказал он, — без всяких обязательств. Эти деньги принадлежат тебе.

Прищурившись, Луи посмотрел на него.

— Просто поверь, — сказал Эрик, — и оставь меня одного. Вы заставили меня поволноваться, и теперь мне нужен покой.

На сей раз Луи не стал спорить с ним. Взяв чек, он убрал его и, бережно взяв Кадана под руку, вместе с ним вышел прочь.

 

ГЛАВА 19

Эрик остался стоять, слушая, как шаги пасынка стихают вдали. Сердце давило тоской, хотелось закрыть глаза и уснуть навсегда.

Он устал раз за разом наблюдать, как гибнут те, кого он любит больше всего. Устал раз за разом прощаться и терять.

Устал от одиночества, которое надорванной струной звенело в груди, не переставая уже не один десяток лет.

Как и Сигрун, он не мог забыть. Хотя в отличие от нее никогда не помнил всего.

Медленно, с трудом передвигая ноги, как будто все силы внезапно покинули его моложавое на вид тело, он подошел к окну и стал смотреть, как для Луи и его любовника готовят экипаж.

Прикоснулся ладонью к стеклу и пальцем обвел силуэт пасынка, как будто силился огладить его по голове — но дотянуться никак не мог.

Он помнил, как увидел Льефа в самый первый раз — темноволосого мальчика, лет двенадцати на вид. Льеф был крепким, хотя и отличался внешностью от тех, кто его окружал. А еще в памяти Эрика навсегда отпечатался пристальный, умный взгляд его темно-голубых глаз.

Мальчик почти не говорил — но, кажется, понимал куда больше других. Упрямо молчал, не желая делиться мыслями о том, что происходит кругом него.

Эрик довольно быстро понял, что ярл Хальрод таким образом задумал обмануть его. Каждый одаль давал ко двору конунга одного из сыновей — помощь в войне для конунга, обучение военному ремеслу для мальчика и большая честь.

Но к тому же — своего рода договор, не менее, хоть и не более надежный, чем брачный контракт. Мальчик становился гарантом верности конунгу, заложником.

Ярл Хальрод выделил ему не младшего, но самого нелюбимого из сыновей. Будто бы заранее готовился к тому, что Льефа убьют на войне или где еще.

Но конунг не стал возвращать его назад, хоть и мог. Странное чувство поселилось у него в душе, какое не вызывал ни один из собственных сыновей — нежность и стремление приблизить к себе.

Мало кто из родных сыновей пробуждал в нем такую любовь.

С самого начала Эрик старался заботиться о Льефе так, как мог. И обстоятельства лишь помогали тому — едва прибыв ко двору, Льеф сдружился с младшим и самым любимым из его сыновей.

Они с Руном оказались неразлучны, не разлей водой. И так Эрику было проще одаривать вниманием их обоих. Он выделил им на двоих комнату в главном доме, хотя таких не имел никто из обучавшихся при нем детей.

"Это для моего сына, — говорил он, когда кто-то спрашивал его. — А Льеф будет охранять его. Не разлучать же их, они всегда вдвоем".

Эрик и не сомневался никогда, что однажды эти двое принесут клятву на крови, что вместе пойдут в свой первый поход…

Не предугадал он только одного, что следовало бы ему, с его опытом, знать — что очень скоро они не поделят свой первый ценный трофей.

Столько баллад и столько саг рассказывали при дворе, столько раз слышал Эрик, как двое братьев убивают друг друга ради золота, завоеванного вместе, или жены, — и все же не смог предотвратить той же беды, когда она нагрянула в его дом.

Рун всегда был легкомыслен. Эрик знал, что слишком балует его, зачастую давая то, чего не давал и другим сыновьям.

Льеф был серьезен — и Эрик надеялся, что если уж Рун захочет натворить бед, то хотя бы Льеф удержит его.

Не принял Эрик в расчет и сплетен да новых баллад, в которых то и дело мелькало: "Льефа очаровал чужеземный колдун". "Пусть чешут злые языки", — думал он. Льефа и так не жаловали при дворе, а теперь нашелся лишний повод для молвы. Да и Рун всю зиму вел себя тихо, ничто не предвещало беды.

Слишком поздно понял Эрик, насколько сильно вражье колдовство — которое, конечно, не было никаким колдовством. Юношеская блажь, ревность или что-то еще — он не знал. Но когда эти двое подрались между собой, и Рун упал наземь с раной в груди, первой мыслью Эрика стало: "Лучше бы умер я сам".

Порядки, законы кровной мести и любовь, жившая в его сердце, теперь надвое разрывали его.

Да еще проклятая колдовка подлила масла в огонь — кого она хотела отравить, Эрик не знал, да только, видно, отравила его самого.

После побега Льефа силы стремительно оставляли конунга, он становился слабей день ото дня. И, уже вступив на плащ, знал, что Льеф убьет его — знал и хотел, чтобы так и произошло. Не смог лишь удержать собственного меча.

Любовь и ненависть так и жили в его душе. Даже когда он лишен был возможности видеть обоих своих сыновей.

Даже когда ведьма пришла к нему и заставила поверить в то, что снова рука Льефа убила того, кого в этой жизни звали Ролан.

Даже тогда, когда Льеф, обнаженный, оказался распростерт на дыбе перед ним, Эрик ненавидел его, мечтал вытряхнуть из него признание, заставить вернуть Руна к жизни — и не мог использовать ничего болезненней, чем плеть.

Ему казалось, что пытки сводят с ума его самого. Прошлое и настоящее смешались в его голове, и, глядя на это тело, сильное и гибкое, полностью подвластное ему, Эрик понял, что вовсе не отцовская любовь ведет его.

Он хотел Леннара, как не хотел в своей жизни никогда и никого.

И если конунг северного народа не мог признаться себе, что не чужд подобных страстей, то инквизитор Парижа вполне отдавал себе отчет в том, чего хотел — но позволить себе взять Льефа вот так, замученного и лишенного возможности выбирать, он не мог.

Второй акт их драмы подходил к неизбежному концу, и, глядя, как языки пламени обнимают тело того, кого Эрик ненавидел и любил, он думал о том, что найдет его снова — но теперь уже не отдаст никому, даже самой судьбе.

И судьба дала ему шанс. Каково же было ликование Эрика, когда после гибели его двоюродного брата он обнаружил, что на воспитание ему достался красивый мальчик, с темно-голубыми глазами и волосами черными, как базальт.

Память, до того дремавшая, услужливо подкинула ему такой же вечер в далекой северной земле, когда Льеф впервые явился к нему на поклон.

"Нет, — думал Эрик, — на сей раз я не позволю Руну отнять его у меня". Эрик не помнил почему, но точно знал, что именно дружба Рауля и Луи принесет в его дом беду.

Он научился доверять предчувствиям, потому что не имел ничего, кроме них, и устроил их общую жизнь так, чтобы никто не мог навредить никому.

Рауль отправился в столицу и там имел достаточно средств, чтобы исполнить любой свой каприз. Мысли о том, что сын его обеспечен, утешали Эрика, и на все его выходки он смотрел сквозь пальцы.

Луи же оказался рядом с ним, и Эрик смог полностью посвятить себя заботе о нем.

Не сразу, но эта крепость открыла ворота перед ним, и хотя Эрик понимал, что Луи любит его скорее как сын, чем как супруг, он не допускал сомнений и ловил те мгновения счастья, которые достались ему в подарок от судьбы.

Прозрение снова оказалось поздним и непрошенным, когда в дом его ступил безродный актер. Десятки раз Эрик пожалел, что впустил его, потому что узнал в тот же миг. Он кричал на Рауля, требовал расстаться с ним, угрожал лишить всех денег и дворцов — но Рауль оказался неожиданно непоколебим.

"Да что он с вами сотворил? Какое колдовство?" — не сдержавшись, выкрикнул Эрик в порыве ссоры, и Рауль надолго замолк.

"С нами — это с кем?" — спросил он.

Эрик молчал.

"С Луи", — ответил Рауль сам себе вместо него. И Эрик понял, что с этого мгновения все они обречены.

Он мог отомстить Льефу за сына, но убить родного сына, пусть даже лишившего его любви, Эрик не мог.

Он сам понимал, что совершает трусливое бегство, но жить, зная, что Луи погиб — не мог.

А теперь Луи и вовсе оказался далек от него — как никогда. Он рос и воспитывался сам по себе, и приехал в семейство Лихтенштайнов не юношей, но мужчиной.

Эрик мог, конечно, предположить, что и такой молодой мужчина польстится на него — в конце концов конунг всегда был хорош собой. Но ему нечего было предложить Луи. Он обрел семью и не мог позволить себе разрушить ее. Он не хотел допускать в их благополучный дом и тени интриг. И только одна мысль продолжала тревожить его.

"Рафаэль".

Казалось, с каждой новой жизнью легкомысленность Руна становилась лишь сильней. И тогда, стоя в спальне сына в их особняке в квартале Марэ, Эрик понял почему.

Рауль всегда и везде получал все, чего только мог пожелать. Один только факт, что что-то в этом мире может быть недоступно ему, выводил его из себя настолько, что он брата родного мог бы убить.

Больше так длиться не могло. У Эрика не было сил раз за разом наблюдать, как от руки одного его сына гибнет другой.

Он подобрал Рафаэлю супругу, которая не позволила бы ему потерять над собой контроль — но результат снова оказался не тем, которого Эрик ожидал.

Казалось, Софи подавляла его, Рафаэль боялся жены, но более ответственным так и не стал.

Карета, наконец, оказалась готова, Луи помог Кадану забраться внутрь, а затем и сам последовал за ним. Колеса застучали по мостовой. А Эрик продолжал стоять неподвижно, все более отчетливо понимая, что остался в старом доме один.

 

ЭПИЛОГ

Луи потянулся, зевнул и, перевернувшись на бок, притянул Кадана к себе.

Тот пробормотал что-то неразборчивое и, уткнувшись носом ему в ключицу, снова уснул.

Этой ночью Кадан взял его — впервые за много, много лет.

С тех пор как они покинули Вену, прошел уже год, и все это время Кадан ни единым словом не заводил разговор о том, что хочет его "так". Впрочем, Луи до сих пор не знал, в самом ли деле Кадан этого хотел. Казалось, тот чувствует себя вполне хорошо, когда Луи входит в него и ласкает его. Но на сей раз Луи, лежа рядом с Каданом на просторной кровати в их Лондонском особняке и поглаживая по белой ягодице, первым завел разговор о том, чего бы он сам хотел.

— Помнишь тот случай на конюшне? — спросил он.

Кадан шутливо нахмурился и пристально посмотрел на него.

Луи провел кончиками пальцев по ложбинке между его ягодиц.

— А, тот случай, — многозначительно произнес Кадан и подался навстречу ему.

— Ты сказал, что подумаешь, чтобы у меня попросить взамен.

Кадан усмехнулся.

— Я придумал, — сказал он. И озвучил свой каприз.

Луи не раздумывал. Он хотел быть с Каданом целиком и хотел, чтобы тот чувствовал себя равным ему.

Самому Кадану еще предстояло расплачиваться за пожелание и теперь, поглаживая его по спине, Луи мог во всех подробностях перебирать различные варианты расплаты.

— Я тебя люблю, — пробормотал Кадан и потерся щекой о его плечо.

Луи поцеловал его в висок.

— Я тоже тебя люблю, — сказал он, — но уже двенадцать часов, и если ты не встанешь и не начнешь одеваться, то "Персифаля" Лондону не видать.

Кадан пробормотал что-то еще и перевернулся в его руках так, чтобы прижаться к груди Луи спиной.

— Ничего не слышу.

— Я не хочу, — более разборчиво сказал Кадан и приоткрыл один глаз.

— Это еще почему?

— Ты все равно не придешь.

Луи поджал губы и кончиками пальцев прочертил на животе Кадана замысловатый узор.

— У меня сегодня важный разговор, наконец-то, кажется, я нашел опытного управляющего для второй фабрики, — сказал он.

— Вранье, — прокомментировал Кадан, но тем не менее сел, так что Луи оставалось только потянуться за ним и снова прижаться к спине.

— Тебе не нравится, как я пою, — сообщил он.

— Нет, — согласился Луи и поцеловал Кадана в узкое плечо.

Кадан хмуро покосился на него.

— Ты даже не слышал.

— Я слышал. Один раз.

— Целый один раз. О да.

Луи немножко привирал — но только в том, что ему не понравилось так уж совсем. Он в самом деле заглядывал на "Волшебную флейту", но так и не выдержал шести часов. Голос Кадана был слишком высок, хотя и довольно красив, всех же остальных стерпеть Луи вообще не мог.

— Мне нравилось, как ты пел раньше, — уже более честно сказал Луи, — в твоем голосе была душа.

— В моем голосе была скорбь, — Кадан опустил подбородок и прижался к его ладони щекой.

— Нет, в нем была жизнь. Потому что ты пел для себя.

Кадан усмехнулся.

— Я пел для тебя.

— А теперь ты поешь по нотам, для них.

Кадан замер и какое-то время сидел так, неподвижно, а затем подошел к окну и раздвинул шторы. День выдался пасмурным — с деревьев в саду облетала последняя листва, и зима вступала в свои права. Он вгляделся в горизонт и тихо-тихо запел, так, что у Луи с первых звуков потянуло в груди. Эта песня не походила на ту, которую он недавно слышал в театре. Но теперь, как и много веков назад, ему казалось, что сами тучи откликаются на этот зов.

Дождавшись, когда песня умолкнет, он подошел к Кадану со спины и обнял его.

— А так? — спросил тот.

— Спасибо, — сказал Луи и, перегнувшись через плечо Кадана, поймал его губы, чтобы поцеловать.

Конец.