Краснодар «Советская Кубань» 2005

 

МЫ — БРАТИШКИ БЛИЗНЕЦЫ

Витя и я, Ваня, родились в один день. Бабушка Аня считает, что мы вылупились, словно цыплята — Витька первым, а я вслед за ним.

По случаю нашего появления на свет разговоров было — не перескажешь. На нашей улице не помнят, когда бы двойня рождалась. Больше всего людей интересовало — как же нас, близнецов, различать? «Запросто, — охотно объясняла бабушка. — У Ванятки — родимое пятнышко на левой щечке. Такое крохотное…»

од хорошее настроение бабуля всегда величает нас: «Мои цыпляточки!» А доброй она бывает, когда мы не ссоримся и ей не перечим. А если что–то не поделим, заскандалим, баба становится ворчливой. Тогда от нее только и слышим: «Навязались на мою голову, сорванцы этакие! Вы у меня дождетесь — возьму и откажусь…»

А навязываемся мы не так уж и редко. Пока были малюсенькими, еще не ходили, от нас всем покоя не было. Особенно доставалось маме и бабушке. Да и когда подросли и пошли в детский сад, кому–кому, а бабуле не больно полегчало. Объяснение тому простое: наши родители — учителя. По субботам они в школе, а мы у бабушки Ани.

Мы росли здоровыми. Бабушка не раз хвасталась своей подруге соседке: «Если в отца удались, горя не увидим. Александр, чай, так и не знает, где больница находится».

Когда пошли в первый класс, бабушка объявила торжественно: «Теперь у меня крута гора с плеч — оперились мои цыпляточки!»

Только поторопилась бабуля: покоя у нее не прибавилось. Дом–то ее ближе, чем наш, к школе! Когда на уроки идем, заходить к ней некогда. А после занятий наперегонки несемся. В собственном–то доме без папы и мамы никакого интереса.

Бабушка каждый день встречает нас одинаково — распросами об отметках. Всегда предупреждает: «Трояки отхватите — разговору не будет. А, не приведи господь, с двойками заявитесь, так и скажу, что нет у меня внуков. И на порог не пущу».

Мы стараемся, бабулю плохими отметками не огорчаем. Все–таки боязно: вдруг сдержит слово, если того заслужим, к кому тогда податься? Второй бабушки у нас нет. Мама в детском доме воспитывалась.

Про нашу маму, Светлану Алексеевну, говорить можно бесконечно. В школе за ней всегда табунок мальчишек и девчонок. Нам с Витькой даже завидуют. Чудо, говорят, у вас мама: опрятная, ласковая, красивая… Папа часто предупреждает: «Если маму обидите, я не знаю, что с вами сотворю…»

Интересно, что же он может такое придумать? Я уж сколько предлагал Витьке:

— Давай понарошку разок огорчим маму. Глядишь, узнаем папин секрет.

Только Витька не соглашается, твердит одно и то же: «Маме и без того досталося…» И то верно: детский дом — он и есть детский дом. Хоть какие там воспитатели, а все равно не то, что родители. А тут еще мы сразу вдвоем ей свалились. Рассказывают, Витька ребенком таким крикливым был — вспоминать жутко. Зато сейчас уж больно серьезный. Важничает. Еще бы — круглый отличник!

А я изменился в худшую сторону. Мальцом, бывало, где играю, там и усну. Никому не досаждал капризами. Теперь же в меня словно бес вселился. Лишняя энергия, видать, выходит наружу. Папа в таких случаях замечает: «Ничего удивительного — Ванька наверстывает упущенное…»

В учебе мне без конца братишку в пример ставят. Когда ленюсь, мама спрашивает: «Чем ты хуже? Вы ведь из одного гнезда!..» На меня это действует: начинаю стараться — получаю «пятерки».

Витьке, между прочим, нравится быть примером. Ну и пусть себе лидирует. Да ему и положено: как–никак постарше меня, первым же родился!

Да, я недосказал про маму. К ней ученики без всякого приходят, как к товарищу. Облепят, как саранча, на кухне большущий стол, чаи распивают. Мама специально накупила целый ворох бокалов и чашек, чтобы всем хватало. Жаль, у нее времени свободного маловато. Она же биолог! Летом днями пропадает на пришкольном участке. Зимой не вылазит из теплицы. Кружок юных натуралистов ведет. В нем — полсотни ребят. Вечно возится со своими юннатами. По воскресеньям часто оставляет нас, мужчин, одних. Уходит с кружковцами на экскурсии.

Папа тоже не больно засиживается дома. Он физрук. И что не воскресенье, ему надо то на тренировки, то на соревнования. И нас с Витькой с собой берет.

К своим спортсменам, мальчишкам, он даже требовательнее, чем к нам. Любит, чтобы они были во всем подтянутыми. А перед девчонками совсем другой: голоса никогда не повысит. Робеет, как перед мамой.

Баба Аня давно подметила, что у ее сына наследие хорошее. Пошло оно от нашего деда Николая. Он к бабушке относится с большим уважением, только в последнее время все чаще подшучивает над ней. Но беды в этом нет. Скорее наоборот: шутки всем настроение поднимают.

Бабушка и мне с Витькой внушает: «Глядите у меня: в нашем роду заведено лелеять «слабый пол». От папы мы узнали, что «слабый пол» — это бабуля, мама, все тети и девчонки.

Папа считает, что сила и ловкость не помешают мужчине быть добрым в семье, среди людей. Мы уже решили, какими видами спорта заняться. Братишка играет в теннис и сражается в шахматы. Он у нас думающий. Уже обставляет соседского Игорька, хотя тот и старше Витюшки на три года. А мне больше по душе футбол и особенно лыжи. Мечтаю, когда вырасту, обогнать самого папу. Он много лет бессменный чемпион района по лыжным гонкам, мастер спорта. До сих пор участвует в областных и даже республиканских соревнованиях. Его всякие призы и награды дома занимают целую тумбочку. Мама разрешает нам ими любоваться, только не велит их растаскивать и раздаривать.

Когда мы доросли до школы, папа установил строгий семейный распорядок. Подъем — в половине седьмого. Полчаса обязательная для всех зарядка. Дома у нас чего только нет: и турник, и кольца, и тренажеры всякие. Летняя кухня одновременно и спортзал.

Бабушка, когда дозналась, что папа с семи лет посадил нас на спортивный режим, так и всплеснула руками: «Сам прилип к лыжам с пятого класса — и то своего батьку на голову перерос. А цыпляток с первого втягивает. Это же какими они вымахают? Поди с телеграфные столбы! Кто же на них одежду шить будет?»

Наш деда — известный на всю округу человек. Он лучший пасечник в колхозе. Скоро будем отмечать большой для семьи праздник: сорок лет как дед бессменно на пасеке.

Жаль только, что дома он редко бывает. Вернулся с фронта после победы и вскоре в горы подался. Всю трудовую жизнь на одном месте, на пасеке! Так вечно занят, что даже наше рождение прозевал. Мама рассказывала: примчался верхом на коне, когда нам уже дней по десять исполнилось. Бабушка встретила его с причитаниями: «Полюбуйся, батюшко! Удружила сношенька — двойню родила. Плакали наши рученьки…»

Дед в ответ глянул ястребом, улыбнулся довольно. И торопливо, не снимая тулупа, прошел в дом. И молчком расцеловал маму, единственную свою сношеньку, за долгожданный бесценный подарок. Потом уж сказал: «Глядишь, мне сменой подымутся?!.»

Бабушка за его спиной перекрестилась: «Сам, небось, одичал и малым того желает… Ишь, на готовенькое норовит: как люльку качать — так тебя нету».

А дед будто и не слышит ворчания старушки, знай гнет свою линию: «Пусть быстрее растут. Пасека, думаю, им будет заместо лагеря отдыха».

…Когда мы закончили пятый класс, дед, приехавший на денек с пасеки, объявил:

— Кажись, мой черед наступил: забираю хлопцев с собою. Возраст у них — самый раз. Пора отцепляться от мамкиного подола. С дедом оно сподручнее жизнь познавать…

— Постой, постой, что ты надумал? — насторожилась баба Аня. — А ну повтори!

— На вахту, говорю, заступаю, — громко уточнил дед. — На все лето беру внуков на пасеку. Что тут непонятного?

— Да как же так? — бунтовала бабушка. — Ратуйте, люди добрые! Ухайдокает мальцов…

А родители отнеслись к идее деда спокойно. Только папа взял у нас слово, что и на пасеке будем строго выполнять заведенный распорядок дня. А мама разрешала ехать с тем условием, что прочитаем все книжки, которые соберет с нами.

Дед заверил родителей, что уж он–то не позволит нам нежиться. Не для того, дескать, берет нас в даль дальнюю. Бабушка поохала, повздыхала, но пришлось уступить. А куда денешься, если в совете взрослых ее голос оказался единственным. Да и наше с Витькой горячее желание побывать на пасеке помогло деду отстоять свое решение.

 

ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА

Когда окончательно решили, что мы с Витей каникулы проведем на пасеке, папа вызвался отвезти нас на своей машине в ближайшую субботу. Но деда запротестовал:

— Раз в мое распоряжение поступают, стало быть, со мной и поедут. Што им маяться до субботы, ожидаючи три дня?

Мама с бабушкой поддержали папу. Но мы с Витькой подняли такой галдеж, что они все трое уступили.

— Вот и договорились, — лукаво подмигнул нам дед. И тут же распорядился: — Спать будете у нас, подъем в шесть часов.

— Што за нужда в такую рань? — насупилась баба Аня.

— Ты, мать, в мужские дела не встревай, — спокойно произнес дед. — Раз в мое распоряжение поступают, нам и решать. Верно я рассуждаю?

— Верно, верно, — поддержали мы дедуш-Вечером предстали перед ним в сборе. Он мельком взглянул на рюкзак с вещами и связку книг. Придирчиво осмотрел нас с ног до головы, будто впервые в жизни мы ему на глаза попались. Все также молча разгладил свои роскошные усы, подчеркивая этим жестом, что нами вполне доволен. И скомандовал мыть руки и усаживаться за стол.

На ужин была лапша с курицей. Это блюдо, приготовленное бабушкой, в нашей семье все обожают. Мы с Витькой, зная, что дед не переносит возни в тарелках, проворно уплетали лапшу за обе щеки. А бабушка присела в сторонке и украдкой наблюдала за нами, о чем–то своем думала. Постелили нам в горнице на диване. Мы долго ворочались, не могли уснуть. Прислушивались к голосам на кухне. Деда с папой говорили про сенокос, про какой–то омшанник, который крайне надо ремонтировать…

Дед, как и обещал, разбудил нас чуть свет. Мы с Витькой проворно поднялись с постели, мигом оделись, умылись. Баба тотчас усадила за стол, поставила хлеб и мед, подала бокалы с молоком.

— А деда почему не завтракает? — спросил Витька.

— У-у… Он уж перекусил. Повозку во дворе снаряжает.

Как и вечером, бабуля присела подле стола, смотрела на нас тоскливо. И вдруг спохватилась, принялась наставлять:

— От деда штоб ни на шаг. Там кругом зверье. Да голяком не насайтесь. Простудитесь, а у него ни лекарств, ни врача. Што тогда с вами делать?

— Сколько еще ждать? — послышался голос деда.

Мы моментально вскочили с табуреток. Поднялась и бабуля, пробурчала укоризненно:

— Оглашенный! Не дал детям поесть спокойно.

Дед уже восседал на повозке. Едва мы умостились рядом с ним, тронул вожжами Гнедка, произнес повелительно:

— Пошел, пошел!

Бабушка засеменила рядом, держась за повозку. Продолжала наставлять:

— Есть захотите — не томитесь. Продукты — вон, в ящике, хлеб — в мешке. А ты, старый, поменьше строжись над мальцами.

— Как–нибудь сами разберемся. Скучать будешь — милости просим. Приезжай с Александром, — весело отозвался дед и помахал бабуле кнутом.

Пока ехали через свое селоТургень, дед молчал. А едва миновали последние дворы, он повернулся к нам, подал голос:

— Буду вам заместо экскурсовода: по этой дороге я без малого сорок лет езжу. Уж запомнил каждый кустик и всякий камень. А до пасеки путь долгий — более тридцати километров. Дорога большей частью по горам. Но сперва минуем три поселка: Кара—Кемир, Сатай и Бель—Булак. Потом проедем мимо кирпичного завода и совхозной фермы. За ними — стойбище чабана Узакбая. А от него уж пойдут сплошные горы. То подъемы, то спуски. Встречается такая крутизна, что дух захватывает. Не побоитесь?

— Нет! — дружно заверили мы.

— Ну добре. Так вот, — продолжал дед, — за юртой Узакбая у оздоровительного лагеря «Кайнар» закончится асфальт и горная дорога поведет на самый крутой перевал. Перед его вершиной прилепилась первая пасека. На ней сидит Захар Деревянко.

— Как сидит? — не понял я. — Что ли, ничего не делает?

Дед посмеялся над моей непонятливостью и разъяснил:

— Это мы, пасечники, меж собой так объясняемся: сидит, стало быть, хозяйствует.

Дед снова посмеялся. Успокоившись, назвал еще три пасеки, мимо которых будем проезжать. Далее мы узнали, что на нашем пути после пасек повстречаются лесхозовская конюшня и кордон лесника. А от него до своей усадьбы рукой подать.

Ехали же мы долго. На кручах было куда страшнее, чем обещал дед. Перебарывая страх, мы с Витькой таращили глаза во все стороны, удивляясь горным диковинам.

Нас поразила пасека, на которой сидел, как выражался дед, Федя Каманин. Ее мы увидели, когда поднялись на высоченную гору, далеко внизу, под скалой. С высоты дом пасечника был похож на собачью будку, если стоять с ней рядом. А ульи напоминали спичечные коробки, старательно разложенные ровными рядками.

На самой вершине дед остановил Гнедка, дал ему передохнуть. А нам велел посчитать ульи–коробочки. Может, хотел убедиться, в ладах ли мы с арифметикой. Витюшка первым насчитал сто два коробка. И у меня получилось точь–в–точь такое количество. Дед похвалил: посчитали мы верно.

Чем дальше дорога уходила в горы, тем чаще встречались валуны причудливой формы. Иные были гигантских размеров, огромнее самых больших домов, какие есть в нашем селе. Дорога то ползла впереди нас к облакам, то неожиданно проваливалась в низину. Мы поминутно замирали от страха, цепко хватаясь за куртку деда.

Нам мерещилось, что на следующую гору Гнедко уж не вывезет. Тяжелая повозка потянет коня назад, и все мы кубарем опрокинемся в пропасть. А под гору съезжать было еще страшнее. Гнедко стонал от натуги, сбруя на нем подозрительно скрипела. В такие минуты мы были ни живы ни мертвы. А деду хоть бы что: он одно поглядывал на нас да улыбался себе в усы.

На одной из круч конь оступился и телега резко дернулась. Я вскрикнул и чуть не сиганул с повозки.

— Не пужай коня! — потребовал дед сердито. И, сбавив тон, добавил: — Конь у меня — всех коней конь. Не подведет, ручаюсь. Так что не робейте.

Наконец мы спустились в ущелье Бахтияр, к речке. Дед скомандовал Гнедку «тпру». Мы соскочили с повозки, чтобы размяться. И только теперь заметили усталость коня. Он был мокрым, тяжело и часто дышал.

— Дальше легче будет, — дед потрепал Гнедка за гриву. — Крутизну, браток, миновали.

Конь чуял, что о нем речь. Он подобрался, всем своим видом показывая, что готов продолжать путь. Но дед не стал спешить. Протер аккуратно мешковиной Гнедка, поправил на нем сбрую, обошел вокруг повозки, постукал сапогом по колесам. Убедился, что все в порядке, можно ехать.

Едва мы уселись и дед взял в руки вожжи, конь тронулся без команды. И пошел свободно, размашисто, будто и не было тяжелых перевалов.

Дед снова принялся нас просвещать. Показывая на деревья, подступившие к самой дороге, называл их породы. Мы с Витькой отошли от страха, слушали рассказчика. За разговорами время летело быстро. Мы и не заметили, как доехали до кордона. У ближней к дороге постройки дед остановил Гнедка, поздоровался с женой лесника, вышедшей на крыльцо. Спросил про хозяина. Представил меня и Витюшку. Тетя лесничиха позавидовала деду. Дескать, теперь ему нечего тужить — такие помощники подрастают!

— До пасеки отсюда меньше километра, — доложил нам дед, когда мы тронулись. — Вот обогнем эту горку — и стража появится.

Мы с Витькой переглянулись. Что за стража и откуда ей взяться в глухих горах? Пока соображали, до слуха донесся собачий лай. С каждой секундой он усиливался. И через несколько минут из–за поворота прямо к повозке выскочили два крупных сердитых пса. Один серый, как заяц в летнюю пору, белогрудый. Другой желтый–желтый, как яркий язык пламени.

Собаки разом подобрели, услышав голос хозяина:

— Одичали тут без меня? Одичали…

Псы виновато поджали уши, опустив морды, и лениво затрусили рядом с повозкой.

— Это и есть моя стража. Серый — Дружок–старина, желтый — Джон, — отрекомендовал дед собак.

Гнедко свернул вправо, к пасечному двору.

 

СТРАЖА

 За Витьку не знаю, а меня дедовы псы очаровали с первой минуты. В нашем селе таких собак, породы сибирская лайка, я ни разу не встречал. За свою жизнь я их видел один раз — на картинке одной из книжек. По названию породы посчитал, что такие собаки водятся только в Сибири, в тайге. Каким же образом лайка очутилась у деда на пасеке?

В один из вечеров, когда мы после ужина уселись, как обычно, на крыльце, чтобы полюбоваться перед сном наступлением сумерек, я спросил:

— Деда! Где ты раздобыл таких собак?

Дед заметил: все заезжие на пасеку люди задают, как по сговору, такой вопрос. Но вместо того, чтобы мне ответить, сам спросил:

— Разве у меня не может быть тайн?

Я такого поворота не ожидал. Даже растерялся, не зная, как продолжить разговор. Спасибо братишке, он быстрее меня нашелся:

— Нам–то ты можешь открыться? Если секрет какой, мы же тебя не выдадим…

— Вам, так и быть, расскажу, — сдался дед. — Секрета тут никакого, дело житейское. Хотя, как посмотреть. Для меня эти собаки особый смысл имеют. Потому и не докладываю о них всякому встречному.

— Вот так дела! — неожиданно вырвалось У меня. — Про особых собак мне что–то не Доводилось слышать.

— Что ж, послушай, — повел рассказ дед. — История с ними такая. Был у меня фронтовой побратим Илья Солодов. Родом он из–под Алма—Аты. Мы с ним одновременно призывались на службу в армию, перед самой войной. Ну и оказались в одном полку, кавалерийском, в одном подразделении. В строю были соседями, лошади наши в конюшне стояли рядом. Началась война — сражались бок о бок.

А побратались, когда горькими были наши дела на фронте, в самом начале войны. Однажды загнали нас фрицы в западню и сильно потрепали. Коня подо мной так и срезало пулеметной очередью. И не миновать бы мне тогда погибели, не окажись рядом Ильи. Под ним ходил рыжий жеребец недюжинной силы. Ну и благополучно вынес двух седоков из пекла. Тогда я и нарек Илью своим братом.

А осенью сорок третьего беда уже с ним приключилась. Хорошо помню: в наступление рванули вечером, когда стемнело. Жеребец Ильи вырвался вперед. И на полном скаку налетел на мину. Коня разорвало в клочья. А братана, израненного до невозможности, потерявшего сознание, я принес в лазарет на руках. Его отправили в госпиталь, а мы, ясное дело, продолжили сражение.

На этом месте своего рассказа деда сделал паузу. А нам так не терпелось узнать, что же было дальше. Главное, при чем тут собаки? Витька, опередив меня, поинтересовался:

— После выздоровления твой побратим вернулся в полк?

— Нет, не вернулся, — дед тяжело вздохнул. — Долго я о нем ничего не знал. Куда только ни писал, но все без толку. А лет десять назад ваш отец привез на пасеку пачку газет. Читаю, в «Советской России» натыкаюсь на знакомую фамилию. В небольшой статейке прописывается, как под Красноярском выращивают собак породы сибирская лайка для таежной охоты. Среди других фамилий — Солодов!?

О собаках я тогда и не подумал. Фамилия меня взволновала. Не мой ли это Илья?

Догадкой поделился с вашим отцом. Он и надумал навести справки в газете. Адреса–то в статейке не было.

Через месяц присылают нам из редакции точный адрес того питомника. И при нем приписка: полных данных о Солодове не имеем. Посоветовали послать по указанному адресу запрос.

Мы с Александром так и поступили. Подробно все обсказали. Привел я некоторые фронтовые эпизоды. Отослали письмо. Дней через двадцать приходит ответ. Читаю — и не верится: мой Илья нашелся!

Унял волнение и тут же ему сочинил обратное послание. Так, мол, и так, на бумаге всего не опишешь. Жду в гости в любое время, когда сможешь. При встрече вспомним все, наговоримся вдоволь.

Ближним летом Илья приехал. Отец ваш его прямо из аэропорта на пасеку доставил. Пятнадцать дней гостевал он у меня.

Илья–то и привез мне лайчонка. Лучшего подарка, посчитал он, для пасечника в горах не придумаешь. И не ошибся! В честь нашей фронтовой дружбы мы и нарекли кобелька Дружком.

— А Джон откуда взялся? — сорвалось у меня с языка.

— Не перебивай, — цыкнул на меня Витька.

— Через полтора года и я навестил Илью, — продолжал рассказ дед. — Привез ему на развод два отводка пчел. Он, ясное дело, пригласил меня в питомник, вроде как на экскурсию. А у меня глаза разбежались-разгорелись.

Илья смекнул и говорит: «Что за жизнь в твоих горах Дружку в одиночестве? Нужен ему напарник. Выбирай щенка. Который на тебя смотрит? ».

Я и облюбовал Джона — он один там оказался желтеньким, как Вечный огонь. Поэтому и бросился в глаза. Илья оформил на кутенка все полагающиеся документы, чтобы нас и из питомника выпустили, и в самолет приняли.

Дружок к тому времени набрал рост и силу. Стал первоклассным стражем. Не подкачал и Джон, вымахал статным, гордым кобелем. По хватке даже превзошел напарника. Посторонним приближаться к пасеке стало рискованно. Пришлось мне их на цепи сажать, когда сам находился при пасеке. Если отлучался, спускал с цепей. И был спокоен: без меня во двор они никого не пустят.

Лет через пять псы поумнели, остепенились. Поняли, что от них требуется. Отпала надобность держать их на цепях. Я при пасеке — они на человека не кинутся. А меня нет — не дадут подступиться.

— Деда! Почему Джон прихрамывает на левую заднюю лапу? — спросил Витя.

— Они же от природы бойцы. А тут кругом грозное зверье. Объявляются даже волки. По молодости, Джону всего второй годок шел, схватились псы с кабанами в зарослях вишняка, недалеко от усадьбы. Джон по неопытности не увернулся от секача. Что там лапа: кабан сильно полосонул его по брюху. И, вероятно, прикончил бы бедолагу, да Дружок не позволил.

Я кинулся на выручку. Но подоспел к шапошному разбору: секача уж и след простыл. Джон, Пресвятая Богородица, изуродован. А Дружок мечется вокруг него. Чует, что дело плохо, только объяснить не может.

Еле живого привез я Джона на ферму — помните, мы ее проезжали, — к ветеринарам. А они, черти полосатые, давай зубоскалить. Заказывай, дескать, панихиду — каюк твоему кобелю. Я чуть не на колени. Вошли–таки они в мое положение. Принялись штопать, перевязывать и уколы делать. Смотрю, приоткрыл глаза мой Джон. Первое время пластом лежал. Я варил бульоны, молочную кашу и силком кормил его с ложки, поил отварами из лекарственных трав. И выходил!

Приключений с ним хватало. Как–то, когда малым был, я отлучился на покос. Дружка на привязи оставил. Возвращаюсь — нет щенка. Как в воду канул. Дружок рвется, грызет цепь. Расстегнул я ошейник. Он и ударился вниз, в сторону кордона. Вернулся, у моих ног поскулил — и снова вниз пустился. Показывал, значит, в каком направлении исчез Джон.

Я — к леснику. А он толком объяснить не может. Видел, из экспедиции люди проезжали. А был или нет с ними Джон — не разглядел.

Отцу вашему спасибо. Он подался в розыски. Узнал, где ближняя экспедиция. Верно, там и обнаружил пропажу. Но воры заартачились: докажи, дескать, что твой пес. Пришлось в милицию обращаться.

Дед умолк. Видать, припоминал подробности вызволения Джона. А мне так не хотелось, чтобы рассказ о стражах на этом закончился. И я придумал, кажись, удачный вопрос.

— Скажи, пожалуйста, по сколько лет живут собаки?

— Да по–разному, — охотно отозвался дед. — Дружку, считай, пошел одиннадцатый. Должно быть, проживет еще лет пять–шесть. А может, и все десять.

— Потом тебе дядя Илья нового щенка подарит?

Дед погрустнел и долго не отвечал на второй мой вопрос. Наконец, закончил свой рассказ упавшим голосом:

— Нет, не подарит. Одолели моего побратима старые раны. Через два года, как я к нему в гости съездил, он внезапно слег. Да так и не поправился. Собираюсь к нему на могилу съездить. Заодно и в питомник наведаюсь. Обскажу свое положение. Глядишь, откликнутся, выделят щенка. Нельзя же мне в горах без верной стражи. Вы–то как считаете?

 

ВЕРНЫЙ КОНЬ

Когда приехали на пасеку, деда в первую очередь выпряг Гнедка из повозки, снял с него сбрую и отвел под навес при конюшне. Вернувшись, пояснил:

— После трудной дороги конь должен хорошенько отстояться, отдохнуть. После уж отправим его на пастбище.

Мы принялись распаковывать поклажу на повозке. Продукты, одежду, книги — все снесли в дом. Он состоял из двух комнат. Первая служила кухней и хозяйственным помещением. Здесь были газовая плита, обеденный стол, шкаф с посудой, табуретки, большущий старинный сундук, окованный узорчатыми железными пластинами. На стенах висели полки, забитые всякой всячиной. Вторую комнату, гостиную и одновременно спальню, мы не успели рассмотреть как следует — дед окликнул со двора.

Он уже вывел Гнедка за калитку, скреб его бока и спину какой–то металлической штуковиной. Конь, опустив морду и поджав уши, вздрагивал при каждом прикосновении к нему. Но не проявлял особого беспокойства, стоял смирно.

— Ему не больно? — поинтересовался Витька.

— Больно, говоришь? — переспросил дед. — Как бы не так. Ишь, опустил морду от удовольствия. Он же взмок в дороге. А остыл — шерсть скаталась. Вот расчешу ее — ему и будет облегчение.

Закончив скрести, дед снял с Гнедка узду, похлопал его по крупу и со словами «гуляй, гуляй!» вернулся к дому, присел на крыльце. А конь и не думал уходить. Потоптавшись у ворот, он уставился мордой к нам и заржал. Дед спохватился:

— Ах, прости старика. Совсем забыл.

Он тут же вошел в дом. На крыльцо вернулся с краюхой хлеба. Гнедко, не дожидаясь приглашения, протиснулся в калитку и с ржанием подскочил к крыльцу. Получив краюху, принялся ее жевать. Управившись, повернулся к хозяину.

— Все! — развел руками тот. — Получил положенное. Ступай!

И Гнедко боком, боком отступил от дома. Очутившись за калиткой, игриво взбрыкнул и поскакал на противоположный от усадьбы склон. Собаки с веселым лаем понеслись за ним.

— Разве скажешь, что он старик? — спросил сам себя дед. — Лукавец да и только.

— А сколько лет живут лошади? — воспользовался я подходящим моментом, чтобы выяснить век коня.

— До двадцати лет живут. А бывает и больше. Век коня от условий, от ухода зависит. Гнедку сколько дадите? Все равно не угадаете: уж шестнадцать стукнуло. Я так думаю: пяток лет замены ему в работе не потребуется. Столько же, если не больше, он еще… пенсионером поживет. Давайте так условимся: вечером, когда управимся, я вам все доложу про Гнедка.

Напоминать не пришлось. Поужинав, мы вынесли на крыльцо кошму, удобно на ней расположились, и дед принялся вспоминать то, как связала его судьба с Гнедком:

— Жить ему еще в молодости было заказано: подлежал отправке на бойню. О том я узнал случайно и вызволил его из погибели.

Происходило все так. По малолетству Гнедко был на редкость дикошарым коньком. По заведенному в колхозе порядку, его трехлеткой обротали в табуне и отправили в бригаду. В ней строптивцу предстояло стать рабочей лошадью.

Но не тут–то было. Не поддавался Гнедко объездке. Сколько ни бились — все без толку. Вернули в табун. А там какой прок его держать? Вот и решили пустить под нож.

А у меня в ту пору неважный был конишко. Серый, слепой на один глаз. Гляди да гляди, чтоб не угодил где под обрыв. Решил я взглянуть на дикошарого. Табун, в аккурат, верстах в десяти от пасеки стоял. Увидел коня — сердце захолонило. С виду он — хоть на выставку! Не мешкая, к начальству подался. Дозвольте, прошу, мне из этого дикаря добрую лошадь выходить. А мне в ответ: «Во–первых, второй лошади тебе не положено. Во–вторых, ты что, Николай, белены объелся? Разве можно в горах на такого змея положиться?»

Но я не отступил, заранее обдумал доводы. Во–первых, объясняю, Серка передам, куда велите. И, во–вторых, это моя забота — как совладать в горах со змеем.

Вижу, заколебалось начальство. А я продолжаю наседать: могу расписку написать. Если что и случится — сам за себя в ответе.

Подбросил, кажись, я им задачку. Наконец, так они мне отвечают: «Серко пусть пока при пасеке находится: все равно не приручить тебе звереныша. Ну, попробуй, коли надумал, поищи на старости лет приключений. Пиши расписку, что под свою ответственность его забираешь».

С двумя табунщиками кое–как обротали Гнедого. Они же подсобили мне увести его на пасеку. И стали мы с конем друг перед дружкой выказывать характеры: кто кого перехитрит да перетерпит.

Шесть месяцев день в день я с ним бился, пока не сломил, не сел на него. Все это время он был у меня на привязи. Кормил его только у стойла. В поводу прогуливал, водил поить. Если по делам шел — за скотом, на кордон или на соседнюю пасеку, — его тянул за собой, как непокорную собачонку. Заседлал только на пятом месяце — в специальном станке, построенном для подковывания лошадей. Что он первое время проделывал под седлом? Видеть надо. Взвивался на дыбы свечкой, падал, визжал… Зверь — и только.

Седла я с него не снимал. А через пару недель снова перехитрил: вторично затолкал в станок и погрузил в седло пару мешков с прском. На этот раз Гнедко бунтовал поменьше: тяжкий груз мешал. Песок он возил дней двадцать, после чего я отважился сесть на него.

Но подле пасеки это было большим риском: местность неподходящая. Сплошь деревья, кручи, ручей… Не равен час расшибет. Повел я гнедого в поводу на Тур—Джайляу. Это километров восемь от пасеки по прямой тропе. Место там просторное, равнинное — самый раз для объездки лошадей.

Пока поднялись на Джайляу, он ладом пропотел — с мешками–то на горбу! Но я не дал ему передышки. Чабаны помогли мне снять груз и сесть самому. Когда они дали коню волю, он и понес, и понес… Но я заранее продумал направление — держу его в гору, да в гору. Как он ни изворачивался, ни изловчался — не удалось меня сбросить. Я же сохранил кавалерийскую хватку. К тому же вес во мне был тогда подходящий: под девяносто кило! Тягаться ли ему со мной?

По неопытности горячего необъезженного коня нетрудно загнать. Поэтому я то и дело осаживал гнедого, не давал мчаться галопом. А ему не нравилось — вытанцовывал кренделя, рвал поводья. Но деваться некуда: час от часу конь становился все покладистее.

На пасеку возвращались по объездной дороге. Конь ладом упрел и шел ровно, только злобно фыркал и время от времени крутил мордой, грыз удила, как бы проверяя мою бдительность.

На второй, третий и четвертый день я повторил маневр на джайляу. А на пятый отважился прогуляться до своего села. И пошел, пошел у меня Гнедко. А еще через пару месяцев лучшей верховой лошади и не пожелаешь.

Молва о том моментально разнеслась по округе. Тут уж понаходились на вчерашнего звереныша охотники. Каких только коней в обмен не предлагали. Даже председатель наведался, чего раньше никогда не бывало. И ему приглянулся скакун. Что я мог поделать? Спасло меня только одно: гнедой близко не подпустил к себе колхозного голову. Тот и отступился.

Через полгода, когда пришлось сдать Серого, стал приучать Гнедка к упряжи. И снова он выделывал. Сбрую изуродовал, пришлось новую заводить. И двое саней по зиме разбил вдребезги. Но я все сносил спокойно. Тем, видать, и доконал упрямца. Признал он меня. Но еще лет десять считался только с хозяином. Другие лучше не подходи. Ни с какого бока, ни с какой целью. Даже корм от постороннего не принимал. Во, характерец! Да и сейчас не больно каждого подпустит. Подход да подход нужен. Даже годы не смирили его.

— Может, ему пора бы на пенсию? — встрял я со своим предложением. — Ходил бы, отдыхал без работы.

— Я же вижу: есть в нем еще сила. Лет на пять–шесть хватит. А без дела он зачахнет. И ты меня не переубеждай. И не перебивай, пожалуйста, если есть желание до конца выслушать рассказ. Или не интересно?

— Очень интересно. Извини, — признался я.

— То–то. Кроме всего, он меня множество раз из беды выручал. А однажды от верной смерти спас. Так что мы с ним квиты.

Было это зимой. Отправился я рано утром по дрова, в глухомань забрался. От ходьбы по глубоченному снегу да от азартной работы изрядно вспотел. И не поберегся — скинул с себя полушубок. Когда до пасеки добрался, уж в жар бросало. Кое–как запряг Гнедка в сани, завернулся в тулуп и айда в Тургень. А в дороге как в пропасть провалился, потерял сознание. На беду и ночь накатилась. Очнулся я уже в больнице.

Оказывается, конь почуял неладное. И повернул к людям, на совхозную ферму. Подвез сани к одному из домов и давай тыкать мордой в окно. Вышли люди, а он ржет тревожно, подзывает, значит. Люди — к саням. Обнаружили меня в беспамятстве. Удачно, на ферме машина оказалась. Она и доставила меня в больницу. Там уж постарались. Когда самое опасное было позади, врачи признались: до Тургени Гнедко живым бы меня не довез.

 

МУРЛЫКОВИЧ

Про кота Ваську мы вспомнили в первый же день, за обедом. Раньше он жил в селе и был нашим баловнем. Поэтому и захотелось увидеть его побыстрее.

— Кот явится только ко сну — проверено! — огорчил нас дед. — Уходит летом спозаранок и дотемна где–то шастает, мышкует. Но спать является в дом.

Не меньше нас, пацанов, привечала кота и баба Аня. Потом между ними произошел нешуточный раздор. И неизвестно, чем бы все кончилось, не подоспей вовремя дедушка.

Произошло вот что. По весне наседка вывела восемнадцать цыплят. Старушка останавливала знакомых и с придыханием выкладывала свою радость: «Век прожила. А такое впервой: подложила под квочку восемнадцать яиц — и изо всех цыплята вылупились. Ни одного болтуна!»

Но торжествовала бабуля всего неделю, пока цыплята находились взаперти, в прибаннике. Затем выводок был переселен в сарай. Днем он под опекой наседки гулял по двору. А к вечеру бабушка недосчиталась одного цыпленка. На другой день исчезли сразу два…

— Што за напасть? — встревожилась баба Аня. И куда подевались?.. Никак, соседский кот? На своего Ваську она не могла подумать. Кот слыл воспитанным, важным. Больно надо ему с цыплятами связываться. Да и не бывало сроду у бабушки такого, чтобы свои кошки в собственном доме шкодили. И решила баба Аня все самолично выяснить. В субботу она привязала наседку посреди двора, чтобы цыплята были на виду. И засела в укрытие, за поленницу дров. Стала терпеливо наблюдать.

Откуда было Ваське знать, что хозяйка снизойдет до слежки, устроит засаду. Он, особо не таясь, подобрался к цыплятам. И выждал момент, когда один из них сунулся к его носу. Кот без шума сграбастал жертву и метнулся с глаз долой, на сеновал.

У бабы от увиденного аж дыхание перехватило. Но она быстро совладала с собой, тоже без лишнего шума приставила к сеновалу лестницу. И накрыла воришку в самый разгар трапезы. Кот не успел опомниться, как был посажен в пустую бочку. Хозяйка прикрыла ее крышкой, да еще и камнем придавила сверху, для надежности.

Весь день бабушка придумывала плутишке подходящее наказание. Она беспрестанно подходила к бочке, грозилась коту смертной казнью. А вечером объявился дед: родных повидать да в баньке попариться.

Вот уж когда разошлася бабуля! Дед ничего толком понять не может. А она велит ему немедленно принять меры.

— Какие еще меры? — спрашивает дед. А когда догадался, так и прыснул со смеху: — Против кота–то? Ну и насмешила! Сколько лет души в нем не чаяла. И на тебе: меры применять…

— Тебе бы только зубоскалить, — пуще прежнего разошлась старушка. — Выходит, из–за разбойника я без курей останусь? Ежели не пожелаешь мер принимать, я сама лишу его жизни…

— Чего, чего? — насторожился дед.

— А чего слышал, — кипятилась баба. — Лишу, говорю, его жизни. Иль, не веришь?

С этими словами она метнулась в амбар. Оттуда явилась с огромным молотком.

При тебе и прикончу. Наблюдай, — произнесла грозно, направляясь к бочке.

Деда как ветром сдуло с крыльца. Он стеной преградил путь бабе Ане, молча отнял молоток, после чего произнес вежливо:

— Неуж–то миром нельзя вашу ссору решить? И не жалко такую красоту губить?! Дозволь мне на пасеку его свезти. Цыплят там нет. А с пчелами едва ли управится: слишком их много. Всех не переловит.

— Все бы шутил, — все еще сердито отозвалась бабушка. Но решение деда, видать, ее устраивало.

— Вот и договорились, — заключил дед. — А до утра пусть в бочке посидит, глядишь, вину осознает. Поди, не издохнет с голоду? Хотя, как провинившемуся, ему, по тюремным законам, хлеб с водою положен.

— Гляди, изголодался. Без хлеба обойдется. Шоб ему не переварило,.. — напоследок пробурчала бабушка и отправилась по своим делам.

…Горы покрыла ночь. Мы уж разобрали постели, а кота все не было. Спрашивать не решались. Надеялись, что объявится. Уверял же деда, что на ночлег он в дом обязательно приходит.

— Как по расписанию появляется. Теперь будет с минуты на минуту, — угадал наши мысли дед.

— И верно: с крыльца донеслось просительное мяуканье. Дед открыл дверь и шутливо скомандовал:

— Смирна-а!.. Равнение на Мурлыковича!

Мы замерли, подчиняясь команде. Кот вошел важно, с безразличной гримасой на морде, хвост трубой. Как он изменился! Раздался в длину. Черно–бурая шерсть на нем горела, будто ее только что покрыли лаком. Повстречаешь его в лесу — подумаешь: какой–то зверь. Грозный с виду, хотя и мал ростом. Такого, глядишь, и волк устрашится. А что? Вцепится когтищами в морду серому разбойнику. Всякое может быть.

Посередине комнаты кот остановился, недоверчиво покосился на меня и Витьку, будто вопрошал: «Кто тут еще завелся?» Мы притаились от греха подальше. Разве узнаешь, что у него на уме?

Но кот не долго нами интересовался. Он подошел к деду, потерся о его ноги, затем дал круг по комнате. Еще раз покосился на нас. Как бы проверял: свои или чужие? И размашисто сиганул на дедову кровать.

— Почему ты назвал его Мурлыковичем? Ведь это же наш Васька? — вспомнил я дедову команду.

— Да, тот самый кот. Только имя у него теперь Мурлыкович. На пасеке он начал новую жизнь, стало быть, с новым именем. И баба ваша мое решение одобрила. При другом имени она быстро забыла про загубленных им цыплят.

— Что он без ужина спать будет? — поинтересовался Витюшка.

— Да. С ранней весны и до поздней осени не притрагивается в доме к съестному, — отвечал дед. — И все потому, что тут кругом столько мышей! Лови — не хочу. В усадьбе теперь Мурлыкович — главный санитар. Без него сколько хлопот бывало: не знал где, что от мышей схоронить. Теперь, при нем, благодать: все лежит открытым и никакой пакости. Что это я раньше не удосужился завести кота? Вот недотепа.

При этих словах дед залез под одеяло. Кот тотчас устроился у него в ногах.

— Помнит свои обязанности, — похвалил его дед. — Он у меня заместо грелки. А мурлычет как — словно артист! Выходит, и греет, и развлекает меня Мурлыкович. С ним, когда рядом нет людей, не так одиноко. Особенно в долгие зимние ночи.

 

ЗОРЬКИН ЭЛИКСИР

На пасеке было заведено: утром и вечером пить парное молоко. Дед сильно сердился, если кто-нибудь из гостей отнекивался от давно установленного им правила. Нас бабушка успела перед отъездом предупредить:

— Не станете парное молоко пить, он вас живо домой турнет. Не посчитается, что вы его внуки.

— По правде, я не очень–то в это поверил. У деда и без того забот — полон рот. Больно нужны ему лишние хлопоты. Но бабуля оказалась права. Никакие дела не мешали деду проследить — опорожнили или нет мы свои кружки.

Признаться, с непривычки пить теплое, пенистое молоко не очень–то приятно. В первый же вечер я подсел к деду и попросил:

— Можно мне вместо парного пить холодное молоко? По две кружки…

Дед не дал мне договорить:

— У мамки дома хоть по три пей. А здесь, будь добр, не перечь моему уставу. Какие могут быть исключения?

Я вспомнил бабушкино предостережение. И не стал более гневить деда, через силу допил молоко.

Дед принял от меня пустую кружку, повертел ее в руках. Заулыбался в пышные усы. Легонько толкнул меня локтем в бок:

— Живой? То–то! Чай, не отраву предлагаю.

По утрам, подоив корову Зорьку, дед перво–наперво процеживал молоко в стеклянные банки. Тут же ставил на стол три кружки: себе — по л литровую, нам — поменьше. Наполнив их доверху молоком, приговаривал:

— Испьем–ка эликсиру с языка Зорьки. На день грядущий.

А по вечерам в этой присказке менялись последние слова. Дед по обыкновению заключал: «…на сон богатырский».

— При чем тут язык Зорьки? — не разобрался я в дедовой присказке.

— Экий ты, братец, непросвещенный?! — изу–милея дед. — К чему только в деревне живешь, если простого не знаешь? И то правда: не все сразу познается. Так вот, в народе издревле говорят: молоко у коровы на языке. Станешь хорошо кормить, поить ее — с молоком будешь. А нет — так и молока не дождешься.

— Выходит, Зорька не обижена, если каждый раз почти по ведру молока дает?

— А чего ей еще надо? — подхватил дед. — Тут кругом благодать. Травы стеной стоят, в человеческий рост. Вода родниковая, чистая, как слеза. И жары той нет, что в долине. Для скотины тут, брат, настоящий рай.

— Зимой в горах, ты сам рассказывал, — снега глубокие. По пояс наметает, иногда и больше. Наверное, скотине худо приходится?

— Той что на воле, стало быть, дикой — ей при большом снеге трудновато. А наша неудобств, считай, и не испытывает. Сена мы в достатке накашиваем. Стоит себе у стойла и жует сколько хочет. И нынче приступим к его заготовке в июле, когда трава созреет. На пасеке соберется целая артель — приедут ваши родители, папины друзья. Глядишь, и баба Аня заявится. Да нас трое. Во какая силища! Вот где закипит работа.

В мой с дедом разговор Витька не встревал. Он подал голос, когда я выяснил все свои вопросы:

— Деда! Кто тебя корову научил доить?

— Как кто? Моя матушка. Раньше в деревне всяк был приучен. А как же иначе? Какой ты селянин, если со скотиной не умеешь обращаться? На земле живешь — вот и имей от нее полный достаток. Это сейчас люди пообленились. Иные или в город за молоком едут, или вовсе без него обходятся. Тьфу… Срамотища…

Дед умолк, насупился. Витька заерзал на табуретке от неловкости. И, чтобы отвлечь деда от грустных мыслей, поинтересовался:

— А молоко ты с детства любишь или как?

— Сколько себя помню — всегда с молоком. Да и что за жизнь, повторяю, в деревне без молока? Война только с ним разлучала. И то разок пофартило. Глотнул, что ни на есть, настоящего, парного.

От последних слов деда повеяло загадочностью. Я встрепенулся:

— Расскажи, будь добр, как это произошло?

По военным меркам случай был не совсем обычный, — вспоминал дед. — Наш полк занимал боевую позицию под Брянском, на окраине леса. И тут было получено сообщение, что неподалеку гитлеровцы с гуртом коров к железнодорожной станции пробиваются. Намереваются, стало быть, их отправить в свое фашистское логово. Наш комполка, смелый, лихой рубака, тотчас отдал приказ: отбить стадо.

Операцию, как сейчас помню, провели на редкость удачно. — И без шума, и без потерь. Загнали, значит, коровенок в укрытие, в лес. И только остановили стадо, как они рев подняли. Мы, деревенские, быстро причину угадали: забеспокоились дойные коровы. Их с полсотни оказалось.

Комполка, не мешкая, к брату–солдату с вопросом обратился: «Есть ли способные подоить буренок?»

Нас, кавалеристов, десятка полтора вышло из строя. Начали мы доить коров. Те сразу и поутихли, присмирели. Молока, кажись, с десяток ведер набралось. Командир и говорит: «Не пропадать же добру. Раненых напоить досыта. Всем остальным — губы смочить…»

Будто эликсиру тогда я глотнул. Так и проносил всю войну на губах запах парного молока! А вы, бесята, вздумали от него отказываться. Э–хе–хе, времена…

— А что стало с теми коровами? — поинтересовался Витька.

— Коров тогда мы вглубь брянских лесов отправили, к партизанам. Там базировалось крупное соединение. А что с ними дальше стало — мне не известно.

Дед помолчал минутку и закончил рассказ так:

— Не держать корову на пасеке — так и куры засмеют. Я как определился сюда, первым долгом обзавелся телочкой. С той поры коровы у меня не переводятся. Молоко парное, скажу я вам, лишь поначалу пить неприятно. А привыкнешь — и меду не надо.

Дед оказался прав. Через пару дней мы уж не представляли жизнь на пасеке без парного молока.

 

РОДНИЧОК ГОВОРУН

Деду шло быть воспитателем. Мы с Витькой сразу отметили, что из него вышел бы неплохой учитель. Он был требовательным. Разговаривал с нами на равных. Командовал только в шутку. Но больше всего нам понравилось то, что дед полагался на нашу самостоятельность.

Умел дед держать слово. Например, наказы наших родителей были для него законом. С них и начиналась наша новая жизнь на пасеке. Как и обещал папе, дед в первый же вечер, когда управился по хозяйству, побеспокоился о нашем распорядке дня:

— День будете начинать, как отец велел, с зарядки. А после нее что положено? Верно, умываться. Холодной воды, надеюсь, не боитесь?

— Никак нет! — выпалили мы по–солдатски.

— Добре. Тогда советую к говоруну бегать. Водица в нем… Мертвого воскресит или нет, не скажу. Не испытывал. Но сон как рукой снимет. Тысячу раз проверено.

— Что за говорун? — переглянулись мы с Витькой?

— Так родничок прозывается, — растолковал дед. — Я считаю: он тут всему голова. И пасека благодаря ему здесь создана, на нем и держится.

— Больно загадочно объясняешь, — заметил я.

— А ты как хотел? Жизнь — она сплошные загадки, зачастую ими объясняется. Прежде, чем строить поселок или, скажем, обосновать хутор, человек подбирает подходящее место. Главное тут условие — вода. Она для жизни людей второе значение имеет, после воздуха. Под нашу пасеку прадеды облюбовали эту впадину не случайно. Причиной тому родник–говорун. Он поит студеной водицей всю местную живность.

— А кто его говоруном назвал? — полюбопытствовал Витя.

— Мне так приглянулось. Да он и по правде говорун! Когда услышите его, сами убедитесь, что прав ваш дед.

— Видишь, в чем отгадка, — обратился ко мне брат.

Я понимающе закивал головой.

— Так вот, — продолжил дед, — отправляясь умываться к роднику, захватывайте эту канистру. Видите, я приспособил к ней ручки, чтобы удобно было нести ее вдвоем. Будете доставлять воду для нужд пасеки. Посчитаем, это ваша основная обязанность по хозяйству. Да что на пальцах объясняться? Познакомлю вас с родником, пока на дворе светло. Незачем до утра экскурсию откладывать.

Мы с канистрой пошагали за дедом. Собаки поднялись без приглашения и поплелись за нами. За поворотом дед свернул вправо, на тропу. Она убегала вниз по пологому склону, упиравшемуся недалеко, в низине, в заросли тальника. Метров за сорок от зарослей дед неожиданно остановился и велел нам притихнуть. Пыхтевшие позади собаки тоже выполнили команду: улеглись прямо на тропе, притаились.

— Слышите? — после паузы дед указал рукой на кусты тальника.

— Похоже, вода журчит, — первым отозвался Витька.

— Будто ее льют из лейки, — добавил я.

— Верно, напоминает, — согласился дед, — словно из лейки вода шлепается. Это и есть ручей. Особенно вечерами, при луне, он отчетливо разговаривает. Я иногда специально прихожу послушать. Луна словно по заказу ручья подкатывает к макушкам тальника. Протяни руку — и достанешь ее. А он, несказанно радехонький, все журчит и журчит. И так они цельную ночь вместе: она светит, а он, знай себе, журчит, будто ее развлекает.

Дед постоял с минутку молча и размашисто зашагал к тальнику, мы едва поспевали за ним. Остановился он у громадного светло-зеленого куста, опоясанного густой, высоченной травой. Из нее высовывалась белесая труба, толщиной в гусиное яйцо. Из трубы проворно выбивалась упругая струя воды, слабо серебрясь под лучами закатного солнца. Водица с размаху шлепалась в неглубокую скалистую лунку, пенясь, барахталась в ней. Брызги бисером разлетались во все стороны. Присмотревшись, я обнаружил, что бурлящая в лунке вода выталкивалась в арычок. В нем она сразу успокаивалась. И, не спеша, продолжала путь по низине, исчезая с глаз в зарослях в двух–трех шагах от лунки.

Дед молча сложил ладони в пригоршню, подставил ее под струю. Зачерпнув водицы, стал аккуратно пить.

— Всем водам водица! — похвалился дед, напившись досыта. — Испробуйте–ка.

Мы с Витькой принялись копировать деда. Но у нас не выходило зачерпнуть воды так ловко, как получалось у него. Мы больше измочились, чем напились. Вода была ледяной, зубы ломило. Но мы крепились, не подавали ВИДУ, что прошибает дрожь.

Дед понимающе наблюдал за нами. И не упустил случая пошутить, сделать вывод:

— Это вам заместо крещения. Попривыкнете. И поймете, что на свете не сыскать лучшей водицы.

— Кто эту трубу приделал? — спросил Витька, отступив от ручья.

— Да все моя затея. Примостил ее, чтобы удобнее было набирать воду. Раньше она скатывалась по каменистому откосу. Никак, бывало, не подладишься. Приходилось черпать в посудину ковшом. Одна морока. Теперь удобно. Порядок тут наводить приходится частенько. Со скота–то какой спрос? Забредет, напакостит. Однажды собрался огородить родник. Да передумал. Скотину тоже понять надо. Ей тут удобно напиться.

Позднее, когда взошла луна, мы намекнули деду, что интересно бы послушать ручей ночью. Он охотно согласился. Шли, как и прежде, гуськом: за дедом — Витька и я, а следом — Дружок с Джоном.

Когда дед остановился посредине склона, мы замерли без напоминаний. Действительно, родник журчал куда звонче, чем утром. Даже прослушивалась какая–то неизвестная нам мелодия. Долго мы простояли, вслушиваясь в бесконечную мелодию, рассматривая на небе звезды. Здесь, в горах, они были значительно крупнее, чем в селе, и светили намного ярче. А луна, казалось, зацепилась за макушку тальника. Она несла свою вахту. Заодно присматривала за нами, чтобы не снимали с неба звезд. И не замутили бы родничок–говорун.

 

ВОРИШКА В КАПКАНЕ

В среду с утра дед решил готовиться к сенокосу.

— Надо отладить инвентарь, — засуетился он. — Не то нагрянут помощники и застанут нас врасплох. Моргай тогда, оправдывайся.

— А нам чем заниматься? — спросил Витя.

— Будете мне подсоблять. Где что подадите, где поддержите. Заодно поучитесь налаживать косы. Глядишь, сгодится в жизни. Мужики вы у меня али нет? То–то! Должны уметь все, на что дед способен.

Мы уже заметили: если дед заводил речь о сенокосе, душа у него, как он иногда выражался, петухом пела! Вот и сейчас дед был в приподнятом настроении. Насвистывая мотив песни «По долинам и по взгорьям», он принес к дому длиннющую лестницу. Примерился к ней, будто ждал команды на старт. Мы и глазом не успели моргнуть, как он очутился на чердаке. Вскоре высунулся в дверцы и предупредил:

— Посторонитесь–ка! Еще зашибу ненароком…

Мы отступили подальше, следили, как дед играючи сбрасывает на землю литовки, вилы, грабли… Закончив это нехитрое занятие, он выставился наружу. Прислушался, подставил ладонь к уху. Спросил:

— Слышите? Никак кто–то едет.

Прислушались и мы. Действительно, доносился надрывный гул поднимающейся в гору машины.

— Александр не раньше пятницы пожалует. Бригадир тоже не обещал. Больше, как Шлыкову, некому, — размышлял дед вслух, не меняя позы. — Его машина, — сообщил нам еще до того, как «уазик» показался из–за поворота. — А на Шлыкова не похоже: больно быстро катит. Или стряслось что?

Машина резко затормозила у ворот. В ту же минуту из нее грузно вывалился крупный человек и хрипловато спросил:

— А где дед, пацаны!?

— Да тут я, — прокричал дед с чердака. — Кто за тобой гнался?..

— Эй, Николай! Слезай–ка побыстрее.

Дед проворнее, чем взбирался, спустился по лестнице вниз, подошел к машине.

— И не говори, сосед! — приезжий шагнул навстречу, протянул руку. — Представляешь, медведя угораздило в капкан! Ума не приложу, как к нему подступиться? Пристрелить боюсь: беды не оберешься…

— Ишь, какой прыткий, — дед отшатнулся от Шлыкова. — Пристрелить, говоришь?

— Так порешит же пасеку. Уж семь ульев разорил. Побудь в моей шкуре — не то запоешь.

— Ох, напугал. Я и не такое видывал. Но чтобы на зверя капкан ставить? Неужели ничего путного не мог придумать?

— Тебя послушать, так пусть под корень истребляет пасеку. Так что ли?

— Надо было по–людски выходить из положения, — не сдавался дед. — А он, ишь, вздумал капканы ставить. Тьфу…

— Что теперь рассуждать. Ты лучше подсоби вызволить зверя, да подскажи, как с ним дальше быть? К тебе же, помню, года три назад наведывался косолапый. Как ты его отвадил?

— Было дело, — согласился дед. — Но не время сейчас рассусоливать… Рогатинами тогда, кажись, обзавелся. Верно, в омшанике они. Может, сгодятся.

И дед рысью помчался к длинной приземистой постройке, прилепившейся к самой пасеке.

— Скоро вернулся с тремя палками — рагулинами.

— Во–о–о! — обрадовался Шлыков. — Только я один с ним не управлюсь. Ты уж не откажи, Николай!

— Видал его? Да я тебе, Матвей, зверя и не доверяю. Только, чур, не обижайся, — дед просверлил соседа колючим взглядом. — Пацанов придется с собою взять.

— Конечно, пусть едут. Посмотрят на цирк.

— Ха… Циркач выискался, — дед укоризненно покачал головою и велел нам усаживаться на заднее сиденье машины.

Когда подъехали к лесхозовской конюшне, дед повелел Шлыкову:

— Притормози–ка, Матвей, и посигналь. Даулетке, должно быть, чай пьет: вон его конь под седлом стоит.

На сигнал из домика появился небольшого роста мужчина, годами постарше нашего деда. Он проворно подошел к машине. Поздоровался, спросил про здоровье, дела. Это был лесхозовский конюх. Слова он произносил быстро, но с акцентом. Его приятно было слушать.

— Какие там дела, — чертыхнулся дед, в свою очередь приветствуя своего соседа. — Умник Матвей медведя в капкан заманил. Надо вызволять. Без тебя не обойтись.

— Аю, значит, попался, — с полуслова все понял дедушка Даулетке, садясь рядом с нами в кабину. — Небось, я лишний? — он с любопытством оглядел меня и Витьку. Вон какой тут мужики, понимаешь.

— Эти еще малы на медведя ходить, — отозвался дед. — Взял их посмотреть на Матвеев… цирк.

Дядя Шлыков заерзал на сиденье. Но смолчал, будто и не слышал дедова подвоха.

С пасеки несся рев затравленного зверя. Сквозь него пробивалось тявканье собаки.

— Ты почему Дозора не запер? — вскипел Дед.

— Да разве он его возьмет? — стал оправдываться хозяин пасеки. — Попугает — только и всего.

— Да в своем ли ты уме, Матвей! — повысил голос дед. — Тьфу… Пугать плененного зверя. Что же не пугал, пока он был на свободе?

— Николай прав, — поддержал дедушка Даулетке. — Зачем пугать аю? Он и так в плен попался. Теперь пугать — как бить лежачего, понимаешь.

Пасечник виновато молчал. Когда въехали в усадьбу, он перво–наперво окликнул собаку. Здоровенный черный пес подскочил к хозяину, заискивающе заскулил, завалившись на спину, пока застегивался ошейник.

Медведь перестал реветь, но оставался на задних лапах — в оборонительной позе. Зло косил глаза на людей, нервно встряхивая огромной головой.

Дед, расмотрев Мишку, так и всплеснул руками:

— Батюшки! Старый знакомый!! Значит, объявился. А я посчитал, что исчез насовсем.

— Верно, — согласился дедушка Даулетке. — Этот самый аю долго твой пасека подкрадывался: зря тогда сеть не ставили. Попался бы Михаил! Зоопарк бы отвезли. Матвей бы теперь караул не кричал, понимаешь.

— Мы его без того пуганули крепко. Думал, век будет помнить и обходить стороной пасеки.

— Чудак, Николай! — засмеялся Даулетке. — Аю шибко мед любит. Но твой усадьба он зря совался. Дружок и Джон — крепкий сторож, понимаешь. Если бы Миша знал, какой трус Дозор, давно бы у Матвей мед карабчил.

— Может, Николай, на этот раз повяжем его и свезем в зоопарк? — робко предложил Шлыков. — Тогда уж точно он больше не будет нас разорять.

— И не думай! — решительно возразил дед. — Здесь родина косолапых. И пусть живет себе до скончания своего медвежьего века. Он, поди, один тут и остался. Развелось нас, умников… Ты лучше вот что… Кобеля со двора сгони. Жаль, такого ни один зоопарк даром не примет! Непутевый он у тебя, хоть и кличешь его Дозором. Вон, я за своими, как за каменной стеной. А твой только после драки мастер брехать.

— Верно, — отозвался дедушка Даулетке. — Некудышний собака. Зря хлеб переводит. Смотри, Матвей, как бы тебя самого аю не карабчил, понимаешь.

— Ну попало вам на язык, — разобиделся пасечник. — Где же его взять, кобеля–то доброго?

— Ну об этом потом, — оставил дед упреки, переходя к делу. — Какой–нибудь полог у тебя есть?

— Да вот же брезент. Машину им укрываю.

— Во-о! Сгодится. Сперва накроем воришку. Тогда и вызволим его лапу из капкана, без лишней канители.

Медведь успел отдышаться и снова так заревел, что у меня от страха побежали мурашки по коже. Накрыть косолапого удалось только с четвертого или даже с пятого захода, когда дедушка Даулетке с веткой в руках забежал с противоположной стороны. Медведь отвлекся: принялся вырывать ветку. Тут–то на него и накатили брезент сзади. И навалились втроем, прижали косолапого к земле. Дед распорядился:

— Освобождай–ка, Даулетке, ему лапу, а мы пока попридержим. Да поаккуратнее. Не ровен час полоснет когтищами.

Когда дедушка Даулетке расторопно проделал, что ему было велено, все вызволители быстренько отступили подальше. Взяли на всякий случай в руки рогатины. Медведь долго барахтался в брезенте, ревел. Наконец, высвободился. И, недоумевая, стал крутиться на месте.

— Спускай–ка с цепи Дозора, — подсказал наш дед. — Теперь можно пугануть воришку.

Собака и не думала нападать на зверя. Она только трусливо заскулила у ног хозяина.

— Ну и герой он у тебя. Убедился? — снова укорил дед дядю Матвея и что есть мочи заулюлюкал.

Медведь встрепенулся. Дернулся. И, обнаружив, что свободен, крупными скачками понесся с пасеки прочь.

 

СЕРДИТЫЙ МАЛЫШ

Утром меня разбудил грозный рев бугая. Мне спросонок стало Я принялся тормошить братишку. Он тоже испугался, соскочил с кровати, вскрикнул:

— Деда, деда! Спасай…

Но деда в избе не оказалось. Постель его была аккуратно заправлена. Мы, не одеваясь, шмыгнули на крыльцо. И увидели страшилище. Им оказался рябый, приземистый, похожий на глыбу, молодой бугай.

Он бесновался в углу загона, пристроенного к хлеву. Глаза налиты кровью. Широколобая, большущая голова, опущенная к самой земле, Увенчана короткими, но толстыми рогами. Передними копытами бугай швырял из–под себя мусор, подняв облако пыли. Его поведение ничего хорошего не предвещало. Будто он готовился для смертельного боя со своим врагом.

Нам представилось, что вот–вот из хлева появится второй бугай, не менее грозный. И тогда небу станет жарко: завяжется битва. Трудно предположить, сколько она продлится. Долго, если соперники окажутся равными по силе.

Но напрасно мы ждали сражения. Из хлева миролюбиво вышли корова с телком и дедушка с подойником в руках. Бугай продолжал реветь, воинственно роя копытами землю. У меня мелькнула страшная мысль: вдруг он нападет на деда? Что тогда делать? Как его защитить? Куда–то запропастились собаки…

Странно, дед не остерегался. Или не чувствовал опасности? Прошел равнодушно мимо бугая. И он дал деду выйти из загона. Странная картина.

— На кого он так сердится? — спросил Витька, когда дед подошел к крыльцу.

— А-а… Малыш. Да он от роду такой. Только корчит из себя драчуна.

— Понятно, почему он тебя не тронул. Ты свой. А доведись чужой. Разнесет, не успеешь глазом моргнуть.

— Бугаю разницы нет — что свой, что чужой. Ко всем одинаков, если бодается. А этот только с виду такой грозный. На деле же трусишка. Может, изменится, когда повзрослеет. Ему всего–то полтора года.

— Небось, преувеличиваешь насчет трусливости, — возразил Витька.

— Не верите? Сейчас убедитесь, — дед направился к загону.

Мы насторожились: вдруг на этот раз бугай нападет? Разве дед с ним справится? Не гляди, что молодой: силы все равно больше, чем у человека. Двинет как следует рогами и не опомнишься.

Но бугай, едва дед к нему приблизился и протянул руку, перестал реветь, насторожился. Дед изловчился — и прыгнул к самой его морде. И тот так и шарахнулся в сторону. Дед снова сиганул — и бугай рванул из загона. Куда только подевалась его воинственность.

Остановился он за оградой. Когда дед вернулся к крыльцу, бугай снова принял Драчливый вид. Грозно заревел, из–под копыт полетела земля.

— Кто его не знает, стороной обходит, — заметил дед. — От беды подальше. И вы лучше к нему не суйтесь, остерегайтесь. Бугай он и есть бугай. Неизвестно, что ему взбредет в голову. Вон, у лесника трехлеток — тот никого не признает. Хозяина раз так зажал в угол. Хорошо, что на кордоне люди оказались. А смальства пугливым был, убегал от человека. Теперь завидит кого — несется словно танк.

— А к нам он не придет? — забеспокоился Витюшка.

— Раньше изредка наведывался. А как стал на людей кидаться и хозяина чуть не порешил, мы его усмерили. Собрались все мужики, свалили в загоне и передние ноги спутали. В придачу еще и вдели в нос железное кольцо. Теперь он далеко от своей усадьбы не уходит. К тому же его издали, как и нашего, по реву слышно. Так что будьте настороже. Чуть что — бегите в дом. Без стражи от усадьбы не отходите. И, упаси бог, не суйтесь без меня на кордон.

— Малыш тоже его боится? — спросил я.

— Еще как! Только завидит — драпает во все лопатки. И правильно: целее будет. Береженого и бог бережет.

— А почему Малыш? — поинтересовался братишка. — Такой здоровенный и Малыш.

— У Зорьки он первенец. Родился крохотным, размером с мою рукавицу. Ваш отец и нарек его Малышом. Так и привыкли.

День–деньской до пасеки доносится рев Малыша. По нему легко узнать, в каком месте пасется вся скотина. Дед не раз говорил:

— Не бугай, а находка! Отпала надобность цеплять на шеи скотине колокольцы. По их звону обычно определяешь, где блудит стадо. Малыш теперь сигналит. Пусть себе остается пустомелей. Вреда от этого никому нет. Напротив, в помощники записать можно. Заместо пастуха. Разве не так?

 

НОРОВИСТАЯ ВЬЮГА

Помимо Гнедка, у деда в хозяйстве была и вторая лошадь по кличке Норовистая Вьюга. Мы с Витькой не смогли взять в толк: почему он ее эдак странно называет?

— Кличка у нее от характера, — объяснил дед. — Всякого, кто окажется подле нее, корова ли, лошадь да и человек не исключение, так и норовит укусить или лягнуть. Стало быть, норовистая. То, что Вьюга, тоже понятно. Когда скачешь на ней, ветер в ушах свистит. Будто вьюга завывает. Лучшей верховой лошади трудно сыскать. Таким и Гнедко был по молодости. Под седлом кобылка идет расчетливо, мягко. И, главное, быстрая. Что шагом, что рысью, что галопом — одно удовольствие. Я уж дважды на ней участвовал в байге на джайляу, на районных слетах чабанов. Не было равных ей скакунов. Оба раза главные призы выиграл: кавалерийское седло и радиоприемник. Даулетке досадует, что потерял такую жемчужину.

— Как это потерял? — удивился Витя.

— История у Даулетке вышла печальная, — принялся вспоминать дед. — Была у него кобылица породистых кровей, с известной родословной. Не кобылица — огонь! Редкой масти. Красавица с золотой гривой. И угораздило ее в конце зимы на несчастье хозяина сломать ногу. Но кручинься, не кручинься, пришлось беднягу прирезать. И осталась без матки недельная жеребушка. У Даулетке, как на грех, в табуне в то время не было кобылиц с жеребятами. Не доилась и корова. Как же поднимать без молока сиротку? Совсем сник Даулетке. А у меня корова только что отелилась.

— Другого выхода нет, как продать мне малютку, — предлагаю Даулетке. — Не то, не ровен час, погибнет.

Крепко он на меня тогда осерчал. «Мы живем, — толкует, — как братья, а ты продай. Нехорошо, Николай!»

— Ну извиняй, коли обидел. Не откажусь, — намекаю, — если подаришь сироту. В знак дружбы.

«Это совсем другой табак, — повеселел табунщик. — Если у тебя легкая рука, хорошая вырастет лошадь. Должна в мать кровями пойти».

Тогда я вовсе не думал, какою она станет. Об одном молил Бога: помог бы спасти животину, выходить. Не то осрамишься на всю округу. Как Даулетке в глаза смотреть?

— Ты что, в Бога веришь? — дернуло меня сумничать. — Есть ли он?

— Ишь, философ сыскался, — обиделся на меня дед. — Все знает… Некогда мне кумекать — есть он или нет его. Да и грамотешки маловато, чтобы разобраться. Не удалось, как вам, в детстве вдоволь поучиться. Время другое было. Отцу пришлось подсоблять, чтобы Удержать хозяйство от разрухи. Какая уж там учеба? А Бога вспоминаю по обычаю наших прадедов. Они же без него не обходились, коль брались за дело какое. Стало быть, верили, что он подсобляет. Так это или не так, а силы у них прибавлялось, надежда крепла. Что в том плохого?

— Да не слушай ты его, — вступился за деда брат. — Вечно он наговорит с короб.

— Ты ее, наверное, как ребенка выхаживал? — быстро повернул я разговор.

— Пожалуй, похоже — как ребенка, — согласился дед. — Поместил ее, бедолагу, вместе с телком, в теплом углу хлева. Но бычок враз научился пить молоко из ведерка, а она — ни в какую. Выручила бутылка с соской. Долго был отцом–кормильцем заместо матки. Одно подогревал молоко да наливал его в бутылку. Считай, по л го да не выпускал ее из рук.

— А норовистой когда она стала? — поинтересовался Витька.

— Да сызмальства. Ох как не любила, чтобы кто–то подле нас терся, когда я ее из соски поил. Что ли, ревновала меня? Уж точно не скажу. Она и сейчас не меняет характера, не признает других. И лягнуть может, и укусить. Так что вы поосторожнее с ней.

— Выходит, она и дедушку Даулетке не подпускает? — спросил я.

— И его не признает. Даулетке как только ни пытался с ней подружиться. А она ни в какую. Вижу: ему горько, до слез обидно.

Кобылка–то статью — вылитая мать. Только мастью не удалась: рыжая, в отца.

Я Даулетке условие поставил: как только найдешь к ней подход, забирай, пользуйся! Для меня достаточно и того, что спасли скотину.

Даулетке всякий раз недоумевает: «Почему спасли? Я тут ни при чем. Ты один ее спасал. И она правильно поступает, что только тебя за хозяина признает. Сразу видно — умная лошадь».

Дед любил покрасоваться перед нами на Вьюге. По обыкновению седлал ее вечером, чтобы собрать в загон на ночлег скот. Сперва он вел кобылу в усадьбу с пастбища. Вьюга вышагивала на поводу важно, гордо выгнув шею. Почувствовав на себе седло, она горячилась: нетерпеливо перебирала ногами, фыркала, мотала головой.

В эти минуты преображался и дед. На Вьюгу он садился молодцом: легко, проворно.

Вьюга под седоком начинала выплясывать. Дед придерживал поводья, не позволяя лошади сорваться с места в галоп.

— Как? Сгожусь я еще в кавалеристы? — спрашивал дед, красуясь на Вьюге, нселая понравиться нам.

— О! Ты, деда, настоящий джигит! — отвечали мы с завистью.

Покружившись подле ограды, дед ослаблял повод, и Вьюга, грациозно приплясывая, мягко уносила седока со двора. Мы с Витькой всякий раз убеждались, что наш дед — совсем и не дед. В самом деле, он ни капельки не похож на старого человека. Только седина его выдавала. Но понадобится, он нисколечки не уступит в седле доброму молодцу… Глядя на деда–всадника, нам хотелось быстрее повзрослеть, чтобы также погарцевать на красивой лошади.

— А в упряжке Вьюга ходит? — поинтересовался однажды я, когда дед расседлывал кобылицу.

— Пока не пробовал. Да и надобности нет. Гнедко управляется по хозяйству.

— Может, попробовать? Чего ждать? — предложил я.

— А надо ли ее запрягать? — усомнился дед. — Не грешно ли? У нее другие обязанности: жеребяток выхаживать, — он загадочно подмигнул. — Ранней весной у Вьюги первенец появится. Я так решил: выхожу его и подарю Даулетке. Но пока это секрет. Вы о нем Даулетке ни гу–гу. Лады?

— Лады, лады! — заговорщически поддержали мы добрую дедову идею.

 

ДВА ХОЗЯИНА

На противоположном от пасеки склоне, упиравшемся гребнем в самое небо, обосновался дикий козел–елик. Его убежище, по заключению деда, располагалось в надежном укрытии, в густых зарослях тальника. С нашего крыльца он виднелся пушистым зеленым комом, зависшим над скалистым обрывом.

Иногда по вечерам, когда солнце подкатывалось к гребешку склона, на крыльце с биноклем появлялся дед. Присев на ступеньку, он «ощупывал» окрестности, подолгу задерживая взор на тальниковом островке. Дед задался целью выследить козла и показать его нам.

— Осторожничает хозяин, чувствует, что им интересуемся, — заключал обычно дед, передавая нам бинокль. — Не желает, чертяка, чтобы мы на него поглазели. Ну и лешак с ним…

— Почему ты его всегда хозяином именуешь? — спросил однажды Витька.

— А кто он по–твоему? — в свою очередь задал вопрос дед.

— Обычный дикий козел, — попытался объяснить братишка.

— Э, нет, — не согласился дед. — Этот — как раз необычный. Шестой год, по моим подсчетам, не меняет места. Перешел на оседлый образ жизни. Стало быть, настоящий здесь хозяин.

— Тогда ты кто? Ты же на этом месте почти сорок лет живешь?! — озадачил я деда.

— Во, брат, подметил! — он явно никогда не думал, что соперничает с козлом за право называться хозяином ущелья. — Наверное, и я хозяин. Но за ним преимущество: он тут родился. Это его земля. А я издалека пришлый. Какой с меня спрос?

Нам все больше хотелось, чтобы дедово желание, выследить козла, сбылось. Но всякий раз он огорченно передавал в наши руки бинокль, нехотя оправдываясь:

— Зря время теряем. Ну выберется из куста. А толку–то? Все одно его не увидишь: травица нынче вымахала в рост человека!

— Может, он сменил место обитания? — предположил Витя.

— Как бы не так, — ухмыльнулся дед. — Вчера по–твоему кто бекал? А позавчера?.. Припомни–ка.

Тут и вспоминать нечего. Каждый вечер, едва опускались сумерки, на противоположном склоне у обрыва как по команде раздавалось грубоватое, раскатистое: «Бов, бов, бов…» Дед, чем бы ни занимался, обязательно реагировал вслух:

— Во! Хозяин объявился. Знак подает, что покинул убежище. На пастбище направляется.

— Зря мы надеемся днем его увидеть, — заметил однажды братишка.

— Летним днем козлы редко шастают, — согласился дед. — Отлеживаются в укромных местах, в тенечке. От жары спасаются.

— Почему собаки молчат, когда козел кричит? — спросил я.

— Верно подметил, — похвалил дед. — Отгадка тут проста: лайки зря не брешут. Они различают голос этого козла, давно уж признают его своим.

— А если браконьеры узнают, что он тут живет. Они же могут его выследить? — высказал Витька опасение.

— Да. Браконьер — он иной раз хуже зверя, — нахмурился дед. — Но сюда едва ли сунется: кордон рядом. А мы на что? Стража, будьте уверены, не даст ему прохода. Козел, Должно быть, смекнул, что рядом с пасекой ему не опасно. Привык к шуму–гаму в усадьбе: брехне собак, реву быка, ржанию коней…

И все–таки дед не терял надежды. Больше успокаивая себя, чем нас, он каждый вечер обещал:

— Все одно застукаем чертяку бородатого. Никуда он от нас не денется — объявится. Возьмет и сам пожалует в гости. Попомните тогда мое слово.

Однажды утром дедово предсказание сбылось.

Мы с Витькой, как всегда, после зарядки направились к роднику. Умылись. На обратном пути, как было заведено, прихватили канистру с водой. Дед поджидал нас на крыльце с парным молоком. Мы по привычке подсели к нему, взяли свои кружки. В усадьбе было пустынно и тихо. Мурлыкович спозаранку отправился мышковать. Скот находился на пастбище. Малыш издали оповещал о себе ревом, едва доносившимся до пасеки. Собаки после ночной вахты, как им полагалось, исчезли с глаз, завалились спать подле конюшни.

— Пора завтракать, — сказал дед, выждав, пока мы опорожним кружки, и первым поднялся. Но тут же снова сел на ступеньку, будто она магнитом притянула его к себе.

Мы с Витькой не сразу сообразили, что происходит. Дед на кого–то уставился и подавал нам знаки рукой, чтобы не разговаривали и не шевелились. Мы повиновались, но по–прежнему ничего не понимали. Тогда дед наклонился к нам и прошептал:

— Хозяин изволил явиться. Смотрите, застыл у дороги.

Мы присмотрелись в том направлении, куда указал дед, и увидели козла. Нас отделяли от него каких–нибудь сто метров. Хозяин насторожился. Словно разгадывал: замышляем мы чего или нет?

Мы представляли его крутолобым великаном. С могучими рогами и длинной бородой. А он с виду оказался хилым: на тонких ножках. Аккуратную голову украшали небольшие изящные рожки. Бородка едва различалась. Совсем не верилось, что это хрупкое животное по вечерам оглашает окрестности басистым «Бов, бов, бов…»

Дед не менял позы. Со стороны можно было предположить: два хозяина соревнуются. Кто кого пересмотрит, у кого больше выдержки.

Первым сдался дед. Он тихонько опустился с крыльца и, пригибаясь, стал красться к воротам.

Козел тут же спохватился: судорожно Дернулся, высоко подскочил, словно пчелой ужаленный. На лету развернулся в сторону своего склона и дал стрекоча. Мы только его и видели.

Дед опешил. Но делать нечего: вернулся на крыльцо с видом озорного мальчишки. И заулюлюкал на все горы. Собаки мигом выкатили из укрытия с лаем, как бы спрашивая «что приключилось?..»

А дед торжествовал:

— Что я говорил? Должон же он показаться моим внукам!..

— Может, этот козел вовсе и не тот, не хозяин, — засомневался Витя.

— Как это не тот? — взъерошился дед словно петух. — Он самый. Я‑то его насквозь изучил. Хозяин в четвертый раз сюда пожаловал. Похоже, с доверием ко мне относится. Стало быть, признает как соседа.

 

В ОЖИДАНИИ ГОСТЕЙ

— Сегодня, орлы, у нас ответственный день, — объявил дед в пятницу. — Надо навести марафет к приезду гостей. Не то перепадет нам, как миленьким, от коменданта.

— А кто у нас комендант? — вздернул плечами Витюшка.

— Кому же им еще быть, как не бабе Ане? — подмигнул мне дед. — Как заявится — только держись. Чуть ли не с лупой все углы обшарит. Не приведи господь, если обнаружит беспорядок. Тогда уж ее не переслушаешь.

Гостей дед ждал на сенокос. К их приезду он отладил весь инвентарь. Даже мне и Вите смастерил персональные орудия труда — небольшие деревянные грабли. Ими нам предстояло сгребать скошенное и подсохшее сено. Дед загодя объявил, что включил нас под личное начало, в свое звено. Себе он направил большущие грабли, как мои и Витькины, вместе взятые.

Нам предстояло помыть полы в доме, разобраться с посудой, аккуратно составить ее в шкаф. Убрать с глаз все лишнее. Прежде чем дать это задание, дед поинтересовался:

— С полами справитесь?

— Отчего же нет! — деловито отозвался Витя. — У нас в школе с первого класса самообслуживание. Так что научились.

— Тогда приступайте. А я на минутку отлучусь, наведаюсь на пасеку. Изучу обстановку. Поди и мед качать пора.

— Как это качать? Насосом что ли? — полюбопытствовал я.

Дед так и покатился со смеху, схватившись за живот. Даже слезы его прошибли. Насмеявшись вдоволь, достал из кармана платок, вытер глаза, глянул на меня весело:

— Ну и придумал, чудак! Насосом, говоришь, мед качать… Придет время — увидишь. Сейчас некогда объяснять: не ровен час, нагрянет бабка и застанет раскардаш…

Предостережение деда нас подстегнуло. Работали мы без передышки и лишних разговоров. Сначала все прибрали, посуду, склянки всякие. Потом принесли воды, подогрели ее, как велел хозяин, на газовой плите. Прежде чем приняться за полы, бросили жребий. Витьке досталась передняя комната, мне — спальня. Я сначала запротестовал: моя комната в полтора раза больше.

— Что ты разнюнился? — пристыдил меня брат. — Хуже маленького. Мы же по–честному решали.

С полами мы провозились долго: мыть так мыть, чтобы и комар носа не подточил! За работой не заметили, когда дед вернулся. Он прокрался на крыльцо и пристроился на табуретке у порога. Когда мы закончили мытье, дед остался доволен, даже похвалил:

— Правильно в школе поступают: и грамоте вас учат, и к труду приобщают. Баба не поверит, что вы тут навели лоск.

— Она знает, что полы мыть нам под силу, — сообщил Витька. — Однажды она видела, как мы маме помогали.

— Все одно молодцы! Там вы подсобляли, а тут сами управились.

Нам, признаться, похвала деда, всласть. Кто–кто, а он не стерпит, если что плохо сделано. В глаза скажет и заставит переделать. Так что мы с Витькой давно намотали на ус: любую работу выполнять добротно.

За старания дед разрешил нам отдохнуть полчасика. Мы для разминки погоняли по двору мяч. После чего принялись за второе задание: под навесом уложили в поленницу дрова. Затем тщательно собрали мусор и унесли его на свалку, за пригорок. Полили и подмели площадку.

Дед тем временем кухарил: натушил полный казан картошки с мясом, порезал для салата зелень. Управившись, вышел к нам. Снова похвалил:

— Во–о–о! Полный порядок. Тут, под навесом, кровати для мужиков поставим. Пусть себе после работы отдыхают на вольном воздухе.

— А нам можно сюда перебраться? — попросил я деда. — В доме душно и плохо спится.

— Пожалуй, и я с вами перекочую, — поддержал дед мою идею. — Верно, в доме душновато. Пусть там бабка с матерью располагаются. А нам тут мужским гуртом веселее будет.

На том и порешили. Я представил себе первую ночь. Все давно дрыхнут, а я никак не угомонюсь. Разве уснешь, если впервые в жизни очутился в объятиях ночи! Сколько в ней необычного. Луна совсем рядом. Можно дотронуться, если протянуть руку. Плывет в окружении хоровода звезд. Они, как бриллиантовая россыпь, одна лучистее другой. Ветерок без устали колышет листочки на деревьях. Их шелест беспрестанно заглушает крик совы, прозванной дедом сплюшкой. Она живет в дальнем углу пасечного сада, в дупле старой дикой яблони. День–деньской сова отсыпается. А едва на горы опустится ночь, выбирается на волю. И до рассвета окрест разносится ее убаюкивающие крики: «Сплю… сплю… сплю…»

Эта сова в горах не единственная. Если хорошенько прислушаться, то различишь похожие выкрики во многих уголках ущелья.

Совы будто выявляют промеж себя выразительный крик. Дед считает, что голос пасечной совы самый напевный. Сравнивает его с колыбельной песней, под которую сладко засыпать…

Еще до заката солнца послышался рев поднимающейся в гору машины. Дед поспешил открывать ворота. И замер подобно часовому, который должен потребовать у приезжих пропуска. Забеспокоились собаки, с лаем кинулись навстречу машине. А мы с Витькой чинно уселись на крыльце.

Первой из кабины вылезла бабушка и с протянутыми руками засеменила к крыльцу:

— Слава те господи! — обрадовалась она, разглядывая и ощупывая меня и Витьку. — Целехоньки! И гляди–ко: посвежели!!! А я‑то ночей недосыпала, в головушку–то ползут страхи. Родитель ваш никак не хотел меня брать. Спасибо соседке: присмотрит за Домом, пока я тут с вами поживу. Это мне и будет заместо отпуска.

Вслед за бабулей подошла мама, молча прижала нас к себе. Папа потрепал за чубы. Михаил Данилович, Сергей Федорович и Борис Андреевич, папины коллеги и друзья, Пожали нам, как равным, руки.

— Не лишние ли мы теперь? — спросил деда школьный физик Сергей Федорович. — Вон какими помощниками вы обзавелись.

— Худого не скажу, — отозвался дед. — Наши хлопцы. Будто и родились в горах. Ванька, правда, иногда такое сморозит… Разбитной характер, все разузнать надо. А Витюха поспокойнее. Ванька весь в бабку — шумливый… Все ругаю себя: пошто не взял сюда их раньше? Это все бабка: малы да малы…

— Заладил: бабка да бабка.., — нахмурилась баба Аня. — Не заговаривай зубы. Лучше дом показывай. Порядок у тебя али нет?

Не дожидаясь ответа, бабушка разулась на крыльце и вошла в дом. Дед заметил ей вслед:

— Я предупреждал хлопцев: не успеет заявиться, пойдет с проверкой. Что твой комендант. Видать, за тем и пожаловала.

Приезжие принялись вытаскивать из машины рюкзаки, коробки, сумки… Разобравшись с вещами, мужчины сгрудились у приготовленного дедом инвентаря. Каждый себе выбрал подходящую косу.

— Давайте сначала поужинаем, — предложил дед. — Жаркое дожидается, стынет. А косы не убегут.

— Мы, вроде, еще от обеда не протряслись, — заметил Михаил Данилович. — Может, для разминки покос опробуем?

— Не будем спешить, — запротестовал хозяин. — Наши деды и отцы по утренней росе распинали покос. Зачем нарушать обычай? Сегодня обустроимся, сил подкопим, а уж спозаранку почнем.

Перечить деду никто не стал. Но с ужином решили обождать. Сначала принялись устраивать ночлег. Мне с братом поставили кровати у стенки. Рядом разместились папа с дедом, за ними — Сергей Федорович с учителем истории Борисом Андреевичем. А Михаил Данилович потащил свой спальный мешок на сеновал.

— Поближе к звездам подберусь, — объяснил он свое решение. — Да и подальше от вашего храпа.

Над ним принялись подшучивать. Новый звездочет, дескать, выискался. Не боишься, если Большая Медведица сграбастает? Она тут совсем рядом?

Михаил Данилович будто не слышал насмешек. Такого оборота остряки не ожидали и вскоре перестали отпускать колкости.

Столы для ужина вынесли во двор, установили их рядом с крыльцом. Все согласились, что нет нужды тесниться в доме. Да и свежий воздух только придает аппетита. Ели шумно. Перебивая друг друга, нахваливали деда за поварские способности.

После ужина, когда стемнело, папа завел электродвижок, и вся усадьба непривычно озарилась светом. Собаки повизгивали от недоумения. Даже кот Мурлыкович любопытно выглянул с чердака: что, дескать, тут происходит? Но спуститься вниз не отважился. Дед не поленился: принес лестницу. Снял с чердака Мурлыковича. Уложил его на своей постели, объяснив:

— Сунется в избу, а меня там нет. Не ровен час, шум поднимет. Испужает старуху. Тогда я пропал.

Взрослые перед сном долго обсуждали последние новости. Дед больше спрашивал, внимательно слушал ответы. Я крепился изо всех сил, чтобы дослушать до конца разговор. Но у меня ничего не вышло. Сон сморил.

 

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Утром мы с Витькой оконфузились: не проснулись, как себе загадали, раньше остальных. Хуже того, отцу пришлось нас будить. Мы, продрав глаза, поняли, что все взрослые уж на ногах. Витька, опередив меня, побежал за канистрой. Но дед его остановил:

— Отец сегодня подменил вас: принес воды. Так что быстренько умывайтесь. Через полчаса выходим на покос.

Когда мы вернулись от ручья, все сидели за столом. Дед успел подоить Зорьку и гремел кружками, наливал парное молоко. Над ним подшучивали:

— Нет бы медовухой угостить, — вздохнул Сергей Федорович.

— Медовуха — она, брат, в сон клонит, — нашелся дед. — Какие вы после нее косари?

— Ты это брось, Сергей, со своим уставом.., — улыбнулся Борис Андреевич.

— Во, во.., — не уловил дед подвоха. — В моем монастыре — мои порядки. Медовухой угощу, когда мед откачаем.

— Про традицию что ли забыли? — прищурился Михаил Данилович.

— Вот именно! — кипятился дед. — Еще прадедами заведено: откачай пасеку — отведай по кружечке.

— Что за медовуха? — полюбопытствовал Витька.

— Ах ты, оголец! — подбоченилась бабушка, до того не встревавшая в разговор. — Скажи ты, медовухой интересуются? Малы еще!

— Это пиво, на меду настоянное, — объяснил дед, будто не слыша бабкиного возмущения.

— Проговорите росу, — спокойно вставила мама.

— Справедливое замечание, — спохватился дед и принялся за завтрак. Все последовали его примеру.

Мужчины поели быстро и дружно поднялись из–за стола. Без лишних слов разобрали литовки, брусья и молотки. Папа прихватил еще и бидон с водой. Мы с Витькой стояли в замешательстве.

— А вы что носы повесили? — обратил на нас внимание дед. — Марш вперед!

— Что им там делать? — снова встряла бабушка. Нехай останутся. Будут нам подсоблять.

— Видали! — приостановился дед. — Велика ли забота семерых мужиков накормить? Подсоблять, вишь, им надо?!

— Пап, я же с вами собралась, — внесла ясность мама.

— Не женское дело косой махать, — отрубил дед. — Лучше на огород наведайтесь, если время выберете. Найдется там работа. А пацанам я выдам особое задание.

— А какое? — дернул я деда за рукав рубахи.

— Вечно наперед батьки в пекло лезешь, — заметил он недовольно. — На покосе объясню.

С этими словами он направился к калитке. Остальные гуськом потянулись за ним.

Взрослые на ходу переговаривались между собой. Выясняли, сколько сена на зиму потребуется.

— Едоков будет четыре головы, — подсчитывал дед, — две лошади, Зорька и телок. Как минимум, четыре стога ставить надо.

— Если зима не выдастся снежной, кони будут пастись, — предположил папа. — Тогда и трех стогов хватит.

— Да как ее угадаешь? — стоял на своем дед. — Лишний стог в следующую зиму запасом пойдет. Сено нынче набористое, не оставлять же его на корню? Полагаю, пяток добрых стогов наберется. Дай только Бог силенок, глядишь, и управимся.

— Когда сено хорошее, его и косить удовольствие, — заметил Михаил Данилович. — Лишь бы погода постояла.

— Малыша не будем в зиму оставлять? — спросил папа.

— Я уже думал, — рассуждал дед. — Кажись, он набрал свой вес. Зачем его зазря кормить? Пожалуй, к холодам можно забивать.

Мне стало жаль Малыша. Без него и стаду будет тоскливо. И деду лишние хлопоты: придется цеплять на шеи скотине колокольчики. Но ничего не поделаешь. Малыша специально на мясо растили. Да и на смену ему растет бычок. Может, будет задирой, как Малыш. Они же братья.

За разговором я и не заметил, сколько верст мы прошагали. Покосом оказался огромный пологий склон горы, поросший дикой яблоней. Но встречались тут и культурные сорта. Это — дедова работа: когда–то он приколировал к молодым дичкам почки от пеструшки, столовки, белого налива, апорта… И получился чудесный сад. По осени из него дед привозит яблоки. Они куда сочнее тех, которые созревают в селе.

Весь этот склон надо было скосить. Сено стояло стеной, взрослым — выше пояса, а нам с Витькой — по самую макушку. Косари наперебой хвалили траву.

— Ну, Александр, зачинай, — распорядился дед. — Мы за тобой пристроимся. А вам объясню особое задание, когда пройдем ручку.

Мы со стороны наблюдали, как взрослые машут литовками. «Вжи, вжи, вжи…» — пели косы. Захотелось самим взять их в руки. Мы так размечтались, что вздрогнули от оклика деда:

— Ступайте–ка сюда!

Косари прошли первую ручку. За ними топорщились валы скошенной травы. От нее отдавало терпким душистым запахом. Дед шел между валов навстречу нам, выбирая клочки цветущей травы.

— Особое задание вот в чем, — он подошел к нам с охапкой сена. — Сначала пройдете по рядам и выберете лекарственные травы. Смотрите, зверобой — нежного желтого цвета. Шалфей — темно–синий. А вот Душица — жирно–голубая. Пижма — бутонами на крепком, как проволока, стебле… Усвоили? Наберете партию и садитесь в тенек под яблоню. Связывайте траву в небольшие пучки. Вот вам шпагат. Я разрезал его на одинаковые куски. Да будьте повнимательнее, чтобы в одном пучке не оказались разные травы. Понятно задание?

— А что тут сложного? — деловито отозвался я.

— Пучков двести за день навяжете — вот и все задание. Только не спешите, не спутайте травы. А завтра сено подсохнет, начнем его сгребать, в копны складывать. Так и пойдем конвейером. Отец с товарищами будут косить. А мы следом за ними копнить.

Мы смутно представили копны на склоне горы. В книжке мы видели их только на лугу. Но не стали досаждать деда расспросами. Да он и не собирался рассусоливать. Объяснив нам задание, пристроился к мужикам, по-молодецки завжикал косой.

Перед обеденным перерывом дед проверил нашу работу: — Все верно сробили. И навязали богато — сто тридцать пучков! Всю зиму будем отвары попивать, здоровья набирать.

После обеда мы с Витькой поднажали: связали еще сто сорок снопиков. Дед был доволен. Когда вернулись на пасеку, он велел бабушке покормить нас раньше остальных. И разрешил идти спать, не дожидаясь взрослых. Мы послушались и свалились замертво.

На другой день снова проспали подъем. Проснулись, когда взрослых уж и след простыл. Мужчины ушли на покос, бабушка с мамой — на огород. На столе был накрыт полотенцем завтрак. Рядом лежала записка, написанная мамой: «Дед не велел вас будить. Полдня отдыхайте. После обеда пойдете с ним копнить сено».

 

ПОСЛЕДНЯЯ КОПНА

Папе с товарищами не понадобилось и шести дней, чтобы на всем склоне уложить траву в валки. Они разбегались извилистыми змейками во все стороны. И с каждым днем их становилось все больше и больше. Наше звено не поспевало за косарями. Дед одно их нахваливал. Он не раз отмечал, что мужики как на подбор: крепкие и работящие. Вот что значит деревенская закалка.

Пройдя последнюю ручку по верхушке хребта, косари спустились вниз. Там, у основания склона, был наш стан, под пышной березой. Повесив косы на ее сучья, они передохнули в тени. Затем, прихватив вилы и грабли, поднялись к нам.

— Нашего полку прибыло! — приветствовал их дед.

— Смотрим, подзашились вы, братцы! Решили выручить, — заметил отец.

— Помощь принимаем, — не заставил ждать с ответом дед. — Теперь копны пойдут как грибы в дождливую погоду.

И действительно, работа закипела. Мы с Витькой едва успевали выполнять задание, подгребать к копнам остатки сена.

К концу третьего дня была поставлена последняя копна. Отец с товарищами обступили ее, прихлопывая по макушке вилами. Косари теперь напоминали хоккеистов, радостно взмахивающих клюшками, образуя кучу малу, когда в ворота соперника забивается шайба.

А дед, опершись на грабли, будто тренер, наблюдал. Едва они угомонились, он поднял грабли к небу:

— Шабаш! Славная погодка, как по заказу постояла…

— Разве вы не рады? — глянул на нас папа. — А ну марш на гору — посчитайте–ка копны.

Мы с Витькой будто того и ждали: сорвались с места, как угорелые. С вершины покос виден как на ладони. По выбритому косами склону громоздились островки: деревья, кусты, кочки и копны сена. Мы дважды пересчитали копны. Довольные, припустили вниз.

— Сколько? — первым спросил дед, едва мы вернулись.

— Семьдесят две, — по старшинству доложил братишка.

— Стало быть, я угадал! — сказал дед. — Выходит, поставим пять добрых стогов.

— Глаз — алмаз! — похвалил Михаил Данилович.

— И не верится, что за девять дней столько наворочали?! Кажись, так ударно мы еще не косили, — подытожил дед.

— Витя с Ваней виновники! — заметил Борис Андреевич.

— Верно, они хорошо подсобили, — согласился дед.

— Стога завтра начнем ставить? — поинтересовался Витька.

— Нет, брат, копны должны слежаться, — принялся объяснять дед. — Пока их невозможно свозить, рассыпятся. Пусть себе постоят. А мы мед откачаем. Но завтра отдохнем. Разве не заслужили мы денек? Погоняем форель в Бахтиярке, а уж послезавтра примемся мед качать.

— Рыбалка от нас не убежит, — возразил Сергей Федорович. — Работать так работать. Давайте сперва мед откачаем. А там видно будет.

Дед не стал возражать.

 

ОТКАЧКА МЕДА

После сенокоса на деда, как нам показалось, напала лень. Солнце уже поднялось над горой, а он и не думал идти на пасеку. Отец с товарищами тоже занимались кто чем. Дед точил странные кривые ножи. Я сроду таких не видел. Мы с Витькой надоедали ему одним и тем же вопросом:

— Когда же начнем мед качать?

— Беда мне с вами, — отбивался он от нас. — Дайте пчеле облетаться.

До нас не сразу дошло, что это означает. А объяснялось все просто: когда солнце обогреет землю, пчелы летят за медом. Да так увлекаются, что меньше всего реагируют, если человек появляется на пасеке. Дед хорошо знает, когда лучше всего открывать ульи и забирать рамки, наполненные медом.

Наточив ножи, дед наведался на пасеку. На обратном пути зашел в омшаник, погремел там, что–то переставляя с места на место. Вернулся к дому. Присел, как всегда, на крыльце. Обшарил глазами противоположный склон. Наконец громко распорядился:

— Пора снаряжаться, мужики! У пацанов уж терпенье лопнуло.

— И мы, признаться, заждались, — отвечал за всех Михаил Данилович.

Вслед за дедом все подались в омшаник. В одной из его половин — просторном, прохладном помещении, — в правом углу у окна была установлена медогонка. Она походила на огромный металлический цилиндр. Внутри его — специальное устройство, в которое вставляются рамки с медом. Начинаешь крутить за ручку — устройство вращается по ходу часовой стрелки и мед выкачивается из рамок, отекая по стенкам на дно сосуда. Потом через кран мед сливают в посуду: ведра, бачки или фляги.

Мы с Витькой снова были в звене деда. Он взял на себя самую ответственную операцию — специальным кривым ножом снимать с рамок восковую закупорку. Нам предстояло крутить медогонку.

Папа с товарищами облачились в белые халаты. На головы они надели причудливые шляпы–маски, которые специально придуманы, чтобы пчеловод мог предохранить шею и лицо от укуса пчел. В таком снаряжении они и отправились на пасеку. Папе и Михаилу Даниловичу поручалось отсортировывать из ульев рамки с медом. Они хорошо усвоили школу деда, могли его заменять. А Борису Андреевичу и Сергею Федоровичу досталось носить в помещение рамки с медом, в специальном ящике с ручками.

С первым ящиком в омшаник пожаловало все папино звено. Дед велел мне позвать и бабу с мамой. Когда они явились, он торжественно сказал:

— Отпробуем–ка для почина блинчиков. Еще прадедами заведено…

С этими словами дед причудливым ножом ловко снес с одного боку рамки закупорку ячеек. Первый восковой пласт он бережно подал бабушке. В самом деле, пласт походил на продолговатый блин, погруженный одним боком в мед. Затем дед молчком срезал «блины» для остальных, в том числе и для себя. Нам с Витькой такое лакомство понравилось. А взрослые обычно с этого ритуала начинали откачку меда. Все жевали «блины» молча, словно разговоры могли перебить вкус меда, отдававшего теплом и горчинкой. Бабушка управилась раньше остальных и первой нарушила молчание:

— Отродясь такого медку не едала! Штобы до краев наполнили всю посуду, какая найдется на пасеке.

— Ты, мать, лагушок приготовь, — поймал дед момент. — Как только наберется срезки, заквасим пиво. Оно и выиграет, пока откачаем пасеку.

— Да погляжу на ваше поведение, — пропела в ответ бабуля.

— Видали? — стал закипать дед, не приняв шутки. — Их величество еще поглядит…

— Пошто ты, дед, зазря кипятишься? Знамо дело, приготовлю. Чай шуток не понимаешь?

— Ладно, — поднялся дед с места, — за Ужином дошутим. Пора за работу, братья.

Дед, откупоривая рамки, приглядывал За нами. Стоило не так крутнуть ручку, он откладывал нож. Снова и снова показывал, Разъяснял, как правильно вращать рамки.

Мало–помалу мы освоились. Дело сразу пошло веселее. Тут уж мы осмелели, принялись за расспросы — что да как.

Дед отвечал с удовольствием, обстоятельно. Свое ремесло он знал, что профессор. Да и опыта ему не занимать: сорок лет на пасеке! Шутка ли?

Мы никак не могли взять в толк: как можно сносить спокойно, если пчела ужалит? Меня она всего один раз за руку цапнула, и то я заревел. А он только похихикал. Тут, говорит, нет вреда, одна польза.

— Что ты — стальной?.. — пробормотал я сквозь слезы. — Как ты их терпишь?

— Обыкновенно, — отвечал дед как ни в чем не бывало. — Должно, притерпелся, привык. Я один год подсчетами занялся — сколько же раз они ужалят? Досчитал до четырехсот. И сбился…

Мы с Витькой так и обомлели. Предположим, каждый год пчелы жалят деда по четыреста раз. Сколько же доз яда он принял за свою жизнь?

Витьке стало жаль деда. И он открыто заявил:

— Зачем тебе такие муки? Уж пора передать пасеку кому помоложе и переселиться насовсем в село. Отдохнул бы немного на старости лет.

Крепко Витька озадачил деда. Он даже рамку отставил, задумался. Видно, перебирал в памяти свою жизнь. Наконец возразил:

— Пока есть силы — не оставлю пасеку. И знаешь почему?

— Скажешь — узнаю, — Витька смотрел на деда.

— Знаешь, сколько людей меня за мед добром помянули? Так вот, за сорок лет я накачал более двухсот тонн целебного меда. А его все не хватает. По лечебным свойствам моему меду нет равных. Он же в Москве на выставке золотую медаль получил! Соображаете? Выходит, людям нужно мое ремесло.

Дед снова помолчал, переводя вопросительный взгляд то на меня, то на Витьку. Потом продолжил:

— Эта пасека, считай, фамильная. Тут мой Дед начинал. Я ее принял у отца. А кому передам? Мой единственный сын, ваш отец, в Учителя подался. Я не супротив: учить детей грамоте — первейшее дело. Но и меня понять надо. Неужели придется поломать семейную традицию? Ваш отец, конечно, мое ремесло хорошо изучил. Помощник он мне — лучшего Не сыскать. В одном беда — не может насовсем от школы оторваться. А тут нужен человек Постоянный.

На этом месте дед опять сделал паузу, испытующе посмотрел на нас. И заключил:

— Плохи нынче дела с древними ремеслами. Вот и от пасек молодежь отбивается. Я, когда вы появились на свет, будто сам заново народился. Хоть один постреленок, размечтался, поди, проникнется уважением к дедовой профессии? Глядишь, и не изживет себя терехинская традиция! Как, сагитировал я вас? Понимаю, рано решать. Но мне не к спеху. Ждать буду, пока встанете на ноги.

Нелегкую задачу поставил дед. Не знаю, как Витьке, а мне этот разговор запал в душу. Я его не раз перед сном перебирал в памяти.

На пятый день к обеду на пасеку приехал бригадир. Дед, как положено, вышел ему навстречу:

— Ну и чутье, скажу, у тебя, Анатолий Иванович! Мы ведь в аккурат завершаем качать.

— Вижу, вы с юными помощниками, — обратил бригадир на нас внимание, здороваясь за руку с дедом.

— Да, приобщаю. Глядишь, заменят на старости лет.

— Не томите душу, Леонтьевич! Ответьте: не зря ли я мучил машину? — сразу перевел бригадир разговор на мед.

— Да уж порожняком не отпустим — есть медок! Особо хвастаться нечем, но тонны три наберется.

— Ну, спасибо, отец! Вы как всегда выручаете: на других пасеках взяток поскромнее.

— Да там лучшего и ожидать не приходится. Не те условия.

— Не заступайтесь, Леонтьевич! Одинаковые условия. Руки там другие — это верно, — поставил точку бригадир.

К вечеру была откачана последняя рамка. Дед не ошибся в прогнозах: на машину погрузили тридцать девять фляг, почти три тонны. Бригадир собрался ехать на ночь глядя. Но его отговорили. И он не стал рисковать, согласился переночевать на пасеке.

Бабушка с мамой настряпали к ужину пельменей. А дед в честь завершения откачки Угостил взрослых медовухой.

 

ЦАРСКАЯ УХА

Проводив поутру бригадира, дед держал мужской совет:

— За две недели мы изрядно надергали руки. Полагаю, выходной заработали. Как считаете?

— Это уставом предусмотрено или нет? — улыбнулся Борис Андреевич.

— Само собой. Иначе бы и разговору не было, — заговорщически подмигнул нам дед.

— А на что потратим выходной? — с серьезным видом поинтересовался Михаил Данилович.

— Ишь, недогадливый, — покачал головой дед. — Форель с осени не пугана в Бахтиярке.

— Мировая идея! — загалдели мужики. — Давненько не едали царской ушицы.

— Вижу, нет возражающих? Тогда неси, Александр, удочки, — велел дед сыну. — В омшанике они, у карниза подвязаны.

— Удочек всего пять, — вспомнил папа. — А нас семеро: кому–то не достанется.

— А запас на что? — нашелся дед. — Прихвати–ка заодно и защитную полевую сумку — там же висит, на гвоздике. В ней и леска, и крючки, всякие поплавки. Можем и для бабки смастерить удочку — дело не хитрое. Эй, мать, а мать?

— Чего тебе? — вышла на крыльцо бабуля.

— На рыбалку не желаешь?

— Тьфу… Удумал.., — сконфузилась бабуля. — Когда это я рыбачила?

Дед, довольный шуткой, так и покатился со смеху.

— Тьфу… Удумал, — сердито повторила баба Аня, собираясь вернуться в дом.

— Погодь, погодь, — остановил ее дед, перестав смеяться. — Ты это… Пока не затевай с обедом. Чай, на уху–то поймаем.

Бабушка не отозвалась, только неопределенно махнула рукой и скрылась в доме. Дед пожал плечами и пошел к омшанику. А мы с Михаилом Даниловичем взяли лопату и отправились на огород копать червей.

Сборы длились недолго. Где–то через полчаса все мы, сопровождаемые Дружком и Джоном, шумно высыпали за ограду пасеки и направились в сторону Бахтиярки. Дед шел, как всегда, впереди. Он привел нас в то место, где брал начало поливной арык, к огромной скале, нависшей над речкой. Воды в ней было заметно меньше, чем в те дни, когда мы ладили арык, изуродованный кабаном-невидимкой. Это объяснялось тем, что снег на горных склонах сошел. Теперь Бахтиярка подпитывалась только из ледника, медленно подтаивавшего в летнюю пору. Речка выглядела укрощенной, вялой. Вода не бурлила грозно, не пенилась, задерживаясь у огромных валунов, перегораживавших русло, образуя заводи. Они–то и были излюбленными местами обитания форели.

Удивительная радужно–серебристая рыбка, живущая в студеной воде, давным–давно названа царской. Ее изысканный вкус покорит любого. Она и поныне ценится выше любой из рыб, обитающих в пресных водоемах.

Чтобы не толпиться, не мешать друг другу, решили рыбачить в разных местах. Сойтись договорились через четыре часа — у скалы, где остались мы с дедом. Сергей Федорович и Борис Андреевич направились попытать удачи ниже нас. А папа с Михаилом Даниловичем подались по речке вверх. За ними увязались и собаки.

Дед наживил на наши крючки червей, выбрал подходящую для двоих заводь, отладил поплавки на нужную глубину. Велел вести себя тихо, чтобы не распугать рыбу. Пожелал удачи и отошел к соседней заводи.

Поплавки наших удочек так и заплясали, заходили кругами, подчиняясь течению воды. Трудно было угадать — клюет или не клюет? Витька без конца попусту дергал за удилище. А я набрался терпения — решил потянуть наверняка, когда поплавок скроется под водой. Скоро у меня в глазах зарябило. Я отвлекся, глянул в сторону деда: как там у него? И надо же — в это время и клюнуло. Витька, забыв про дедов наказ, заорал:

— Тяни, тяни, соня!..

Я спохватился, но было поздно. Рыбка, блеснув чешуей, сорвалась с крючка. Шлепнувшись в воду, ушла восвояси.

— Э-э… Не нарушать уговор, — глухо пробасил дед, подойдя к нам.

— А ну его.., — рассердился брат. — Зевает. Не буду я с ним рыбачить.

— Фи… Будто у самого клюет, — огрызнулся я. — Только мне мешает.

— Ну и петухи! — развел дед руками. — Речку не поделили. Ступай, Витя, пониже меня — там не хуже заводь.

Витька взял червей и перешел на новое Место. Дед заменил мне наживку, поплевал на крючок и ловко спровадил удочку в речку. Не успел он отойти, как мой поплавок нырнул под воду. Тут уж я не проворонил — сноровисто потянул удилище. На этот раз рыбка надежно держалась на крючке, извиваясь, переливаясь на солнце всеми цветами радуги.

— Сам ты соня! — громко передразнил я брата, заплясав от восторга.

Витька прибежал моментально, принялся разглядывать форель. Не спеша подошел дед, заметил сдержанно:

— Лиха беда — начало… Теперь пойдет…

На сей раз дед не угадал. Больше у меня не клевало, хотя я и не спускал глаз с поплавка. И у деда было пусто. Он и место сменил, но все без толку. А Витька нас перещеголял. Первая рыбка на его удочку поймалась поменьше моей, и он не особо радовался. Зато вторая — красавица. Вот уж он поликовал, подразнил меня!

Но шумел он зря, только рыбу распугал. Больше у него не клевало. Время шло. Мы потеряли интерес к рыбалке, уселись на камнях, поджидая остальных.

— Если и у них такая удача — опозоримся перед женщинами, — переживал дед. — Мне особливо каюк: ваша баба не преминет отыграться за утреннюю шутку.

Первыми вернулись Сергей Федорович и Борис Андреевич. Дед поднялся им навстречу:

— С чем пожаловали?

— Не густо, — грустно отозвался Борис Андреевич. — Всего семь штук.

— О-о!.. Да у нас три. На жиденькую ушицу, считай, есть, — воспрянул дед духом.

Папа с Михаилом Даниловичем задерживались. Дед терялся в догадках: или, не рассчитав время, далеко забрели, или клев хороший — увлеклись, жалко бросать…

За разговорами мы и не заметили, как из кустов вынырнули собаки. Они свалились у наших ног с высунутыми языками, никак не могли отдышаться. Немного погодя появились и рыбаки. Мы с Витькой наперегонки помчались к ним. И ахнули, увидев, что ведро у них почти наполовину наполнено рыбой.

— Они нас всех за пояс заткнули, — доложил я, — полведра наловили…

— Михаила благодарите, — пояснил папа. — Это он постарался: тридцать две штуки выудил. А я всего девять.

— Зато я ни одной… Выходит, она вверх подалась, поближе к леднику, в прохладу, — сделал вывод дед.

— Вы, Николай Леонтьевич, нам зубы не заговаривайте, — заметил Михаил Данилович. — Лучше признайтесь, что ваше звено сегодня маху дало.

— Сдаемся.., — дед покорно поднял руки вверх. — И на старуху бывает проруха.

Бабушка с мамой сидели на крыльце. Видно, заждались нас.

— Готовь–ка, мать, ведерную кастрюлю, — обратился дед к бабушке, едва войдя в калитку. — Ушица будет, я тебе скажу…

— Зря стелешь — не соблазнишь, — баба Аня так и повела плечами. — Моя уха уж поспела, пока вы шастали.

— Откуда ей взяться? — остолбенел дед.

— Самая лучшая уха — из петуха! — пропела бабушка. — Иль не знаешь?

Дед сделал вид, что не расслышал бабу. Он молчком направился в конюшню, вынес оттуда седло и уздечку. Привел Вьюгу, оседлал ее.

— Эт куда ты надумал? — спросила бабушка.

— За Даулетке смотаюсь. Давно не виделись. А тут повод подходящий: сено скопнили, мед откачали, рыбалка удачна и все прочее. Как не посидеть вместе? Вы тут не прохлаждайтесь. Чтоб ушица булькала, когда вернусь.

Дед молодцевато сел на лошадь и лихо поскакал в направлении кордона. Вернулся он, когда уха была готова. Вместе с ним на буланом коне приехал взъерошенный дедушка Даулетке.

— С покоса снял, понимаешь, — поздоровавшись со всеми, пожаловался бабушке дедушка Даулетке. — Не дал докопнить, понимаешь…

— У тебя цельный колхоз людей, — оправдывался дед. — Докопнят сами.

— Пришлось подчиниться, — продолжал жаловаться дедушка Даулетке. — Сопротивляться, понимаешь, бесполезно…

— Это ты мне объясняешь? — остановила его бабушка. — Он всю жизнь такой. Ты лучше скажи, почему без старухи явился?

— Ораву, понимаешь, кормить надо, Аня! Иначе не пойдут сено косить.

— Знамо дело, — согласилась бабушка. — Ну, ладно, нехай себе управляются. А мы тут посидим. Давненько не виделись. Проходи, проходи…

Уха удалась — пальчики оближешь. Бабуля и та не удержалась от похвалы. Дед налил взрослым по кружке медовухи. Дедушка Даулетке, опорожнив свою, раскраснелся, подобрел. Поблескивая глазами, он поинтересовался: когда собираемся стога ставить?

— Завтра думаем начинать, — ответил дед. — Ума не приложу, как без тебя обойтись? Кто будет вершить?

— Как без меня, понимаешь? — насторожился дедушка Даулетке.

— У тебя же свой колхоз, — напомнил дед. — Им управлять надо.

— Без меня обойдутся, — заявил дедушка Даулетке. — Старший сын, понимаешь, совсем самостоятельный.

— Тогда сговорились, — подытожил дед. — Наше сметаем — там и ваше подойдет. Тогда я тебе подсоблю. Ты же без меня тоже не вершишь?

— Ясное дело, привык с тобой, — согласился дедушка Даулетке. — По одиночке мы пропадем, понимаешь…

 

ШАЙТАН-АРБА

Метать сено мы наладились на папином вездеходе. Только дед от нас отделился. Он спозаранку оседлал Гнедка. И не дожидаясь, пока мы соберемся, отчалил верхом, помахав нам шляпой. За ним увязалась и стража — Джон с Дружком.

— Коня–то зачем взяли? — поинтересовался ему вдогонку Михаил Данилович.

— Как зачем? — попридержал дед Гнедка. — Знамо, для подстраховки. Машина — она и есть машина. Любуйся на нее, если сломается.

— Ты это брось, пап! — погрозил деду отец. — Еще накаркаешь…

— Почему не ждем дедушку Даулетке? — забеспокоился Витька, когда мы садились в машину, вспомнив про вчерашний уговор.

— О-о!.. Даулетке прямиком на покос явится, — ответил Михаил Данилович. — Поди, уж копны считает…

На полпути мы обогнали деда. Он, освобождая проезд машине, съехал с дороги, остановил Гнедка. Приосанился, взял под козырек… Словно боевой командир на лихом коне приветствовал своих бойцов на марше.

Михаил Данилович, сидевший рядом с папой, высунулся из–за дверцы кабины и ответил деду тем же манером. А папа вдобавок еще и посигналил.

Действительно, дедушка Даулетке всех опередил. Он поджидал нас под кудрявой березой на стане, успев расседлать своего Буланку и привязать его на длинный аркан к соседней яблоне.

— Слышу, шибко ревет шайтан–арба. Думаю, дело пойдет, понимаешь, — Даулетке засеменил к машине, похлопал по ее капоту в знак приветствия…

— Что так рано? — спросил Борис Андреевич, здороваясь. — Небось, старуха прогнала?

— Моя старуха не скандальный, — заулыбался Даулетке. — Не спится, однако. Привычка: пять часов — хоть глаз коли. Чай попил — и айда на покос, понимаешь. Вижу, тут мощный копна. Мой конь такой не под силу, понимаешь.

— Так на машине решили возить — вот и постарались, — пояснил папа.

— Твой шайтан–арба и не такой потянет, — заметил дедушка, — можно целый стог цеплять, понимаешь.

Шайтан–арба, если перевести с родного языка дедушки Даулетке, означает «чертова повозка». Придуманное им название у всех вызывает улыбку. Хотя дедушка прав по-своему. Папина машина не похожа ни на один заводской автомобиль. Соорудили ее такой папа с Михаилом Даниловичем. Они же ей и ума давали — собирали от первого винтика. Но прежде излазили все районные свалки металлолома — подбирали подходящие железки. А сборочным цехом им служила просторная площадка под крышей во дворе бабушкиного дома. Провозились там все вечера и свободные дни — с ранней осени и до поздней весны.

Что столько времени ухлопали — полбеды. Основное — вытерпели насмешки и шуточки всякие. Мало кто верил в их затею. Дед больше помалкивал. Приедет, бывало, с пасеки, подойдет, посмотрит и только хмыкнет неопределенно. Но против не высказывался, не то что бабушка. Уж она–то отвела душу: дескать, сдалась она вам, на свою погибель мучаетесь.

Возможно, ничего бы и не вышло у папы и Михаила Даниловича. Да вовремя подключился Петр Николаевич — колхозный инженер, наш сосед. Ему приглянулась затея энтузиастов, и он вызвался их консультировать. А иногда и сам засучивал рукава. Это его идея — приспособить с грузовика мотор. Он сам его доставал и устанавливал.

На удивление всем — удалась затея. Когда Машину первый раз завели и погнали за ворота, тут уж все соседи сбежались. Смотрели Как на диво какое–то.

Домашние испытания машина выдержала с Честью. На какие только кручи на ней ни поднимались — идет хоть бы что. А когда погнали ее регистрировать в райцентр, в милицию, вышла заминка. Уж больно не приглянулся внешний вид этого изобретения. Там прямо заявили: «Своей каракатицей вы распугаете всех людей в районе. Не можем мы этого допустить. Какая же мы тогда милиция?» Нашли, конечно, и другие причины.

Пришлось ехать в милицию Петру Николаевичу и Анатолию Ивановичу, бригадиру деда, с решением правления колхоза. В нем черным по белому было написано: выделить семье заслуженного пчеловода Терехина из мастерских мотор и ходовую часть… Было и разъяснение, что для горных условий, где находится самая дальняя колхозная пасека, нужен специальный легковой автомобиль. Ни на одном, которые выпускаются в стране, в те дали не доберешься. Туда даже не всякой марки грузовик поднимается.

Выслушали милицейские начальники внимательно Петра Николаевича и Анатолия Ивановича. Повертели так и эдак документы. Делать нечего — направили своего инспектора, чтобы он все на месте проверил. Тот проехал на «каракатице» до самой пасеки, изучил подробно все обстоятельства. И дал справедливое заключение: действительно, для дедовых условий нужна специальная техника, на имеющейся туда не сунешься. Только после этого машину зарегистрировали. Но разрешение оформили на нее особое — использовать только для поездки на пасеку. То есть разъезжать по поселкам, по шоссе запрещалось. Чтобы не пугать людей ее внешним видом.

— Согласны вы с таким условием? — спросили деда и папу.

— Да мы ее специально для гор мастерили, — не без гордости заявил дед, будто его заслуга в том больше всех. — Так что нет разговору.

С той поры у деда, как он выражается, гора с плеч свалилась. С хозяйством стало куда легче управляться. Папа приспосабливал машину к любому делу. Огород вспахать — пожалуйста. Дров подвезти — в любое время. Дед совсем осовременился: редко стал ездить в село на лошадях. Ждет, когда папа за ним прикатит. И едет себе на персональном «лимузине», откинувшись на сиденье. Важничает перед теми, кто в дороге повстречается.

Вот и к сенокосу приспособили «шайтан-арбу». Раньше копны на лошадях возили.

Теперь — на ней. И так ловко получается, позавидуешь. Папа замышляет смастерить специальную косилку, чтобы меньше махать Руками.

…На этот раз мы с Витькой оказались в звене папы. Наша задача была простой — подбирать остатки сена, когда папа цеплял и увозил очередную копну к стану, где ставились стога. С обязанностями вполне справлялся один из нас: сено почти не терялось. Поэтому мы поочередно катались на машине.

Папины товарищи принимали у нас сено и подавали его на стог специальными деревянными вилами. За старшего у них был Михаил Данилович. Он вырос в селе, сызмальства привык к крестьянской работе. За что бы ни брался — все у него горело в руках. В школе Михаил Данилович преподает уроки труда. В мастерских почти все сделано им. С папой они неразлучные друзья с детских лет.

А звено двух дедов укладывало стог. Интересно было за ними наблюдать. Наш родной дед Николай враскачку расхаживал по краям стога, как по перине. Он подхватывал навильники, подаваемые снизу, и передавал их дедушке Даулетке. Маленький и юркий, он копошился в центре стога, аккуратно и умело раскладывая сено вокруг себя.

Всякий раз, когда мы подъезжали к стогу, дедушка Даулетке ухитрялся переброситься с нами двумя–тремя словами. Обязательно хвалил машину:

— Ай да шайтан–арба! Поджимает, понимаешь, перекур не дает. Ты, Александра, не гоняй шибко: дунгелек проткнешь — и тогда хоть репка пой, понимаешь.

— Запасное колесо есть, даже два, — смеялся папа в ответ. — Так что за нами дело не станет.

— Зато мой спина совсем мокрый, — сообщал Даулетке. — Вот так арба…

Дело у нас за шутками спорилось. И не заметили, как за день играючи сметали три большущих стога. А к полудню второго дня еще выросли два стога. Деды обошли их не спеша, по–хозяйски. И остались довольны своей работой.

— Теперь мне самая лютая зима нипочем, — заключил наш дед.

— Твоя правда, Николай! — согласился дедушка Даулетке. — Теперь и на боковой можно — потолок поплевывать, понимаешь.

— Машине скажите спасибо, — заметил Михаил Данилович. — С конями загорали бы тут дней пять–шесть.

— Точно, товарищ начальник! — подхватил Дедушка Даулетке. — Шайтан–арба шибко выручает.

 

ДАРЫ ПРИРОДЫ

Проводив дедушку Даулетке, посоветовавшись, наши мужчины решили помочь ему убрать сено. Правда, дед Николай засомневался: дескать, у него своих помощников хоть отбавляй. Своих сыновей пятеро.

— Наш долг — предложить, — заметил Михаил Данилович. — А он пусть решает. Если нужны, пойдем с удовольствием.

Даулетке явился на пасеку на своем буланом коне ни свет ни заря, когда мы еще и не думали подниматься с постелей. Собаки встретили верхового за оградой дружным лаем.

— Свой, свой.., — увещевал их всадник. — Настоящий стража! Николай может спать спокойно.

— С тобой поспишь, — дед направился открывать калитку. — Вот полуночник!

— Старуха самовар ставит. А я айда — пошел: хоть глаз коли — нет сон, — оправдывался дедушка Даулетке.

— Мы решили тебе всей честной компанией подсобить, — доложил дед. — Враз сметаем твое сено, пока погода не испортилась.

— Спасибо, спасибо, Николай! — затараторил дедушка Даулетке. — А мой колхоз, выходит, на боковой? Восемь мужиков, понимаешь…

— Можешь распустить колхоз, — пошутил дед. — Теперь без него обойдемся.

— Ай–бай, Николай! Колхоз хорошо работает. Не провинился, понимаешь. Ты придешь — совсем дело пойдет.

— Значит, мы не нужны? — вмешался в разговор папа.

— Ай, Александр! Толпа будет, — объяснял дедушка Даулетке. — Много народ только мешает друг другу, понимаешь.

— Верно он говорит, — поддержал друга дед. — Сами обойдемся. Я его мужиков знаю.

— Спасибо, Александр! — еще раз поблагодарил дедушка Даулетке. — Колхоз зашьется — тогда другой табак, понимаешь. Тогда выручай…

— Чем же нам заняться? — озабоченно поскреб затылок Михаил Данилович.

— Дарую вам свободу! — объявил дед. — Горящей работы нет. Так что отдыхайте. Разве что бабка насоветует?

— И посоветую! — отозвалась бабуля с крыльца. Она, оказывается, слышала весь разговор. — Чай, вишня поспела? Займемся-ка вареньем — во какое будет угощение!..

Бабушкино предложение всем понравилось. После завтрака мы, прихватив ведра и корзины, отправились в вишневый сад. Он занимал глубокую влажную низину за хребтом, поросшим таволгой и щепикой, недалеко от огорода. Сад был диким, напоминал непроходимые заросли. Вишня в низине появилась давным–давно. Дед затруднялся сказать, кто заложил этот сад. Старые деревья в нем, отжив свой век, отмирали, постепенно превращаясь в труху. Им на смену тянулись к солнцу их дети — молодые и сильные.

Еще на подходе к вишняку мы услышали щебетание птиц. Пичуги первыми чувствуют, когда на деревьях созревают плоды, и спешат ими полакомиться.

С нашим приближением стая пестрых скворцов с гомоном снялась с вершин деревьев. Мы, войдя в сад, обнаружили отменный урожай. И к полудню с верхом наполнили сочными крупными плодами принесенную посуду.

Все с интересом рассматривали свои руки. Ладони были темно–вишневого цвета. Мы с Витькой вдобавок ко всему показывали друг другу языки. Они окрасились в тот же цвет. Это означало, что мы съели вишни столько же, сколько набрали в свою корзину.

— Батюшки! — всплеснула бабуля руками, когда мужская рать вернулась на пасеку. — Добрались до бесплатного как Мартын до мыла?! Где же столько сахару взять?

— Сахарок приберегите и на жердели, и на малину, — посоветовал папа. — Так что вишней не увлекайтесь. Если останется, высушим на солнышке. Зимой лучшей добавки в компот и не придумаешь.

Во второй половине дня мы отправились по жердели. Их вокруг было полным–полно. Но папа повел нас на противоположный от пасеки склон. Мы поднялись выше островка тальника, где укрывался дикий козел, ближайший сосед деда.

Папа не зря привел нас на вершину хребта. Здесь ближе к солнцу созревают самые вкусные жердели. Деревьев тут было не густо. Друг от друга каждое находилось на определенном Расстоянии, словно их кто–то так рассадил на горе.

Плодов на деревьях было мало. Объяснение тому простое. По весне деревья на горе цветут Первыми. В это время и прошел дождь, смыв пыльцу цветков. Плоды завязались только на нижних ветвях деревьев, оказавшихся защищенными от дождя. Поэтому нам не пришлось карячиться к верхушкам. К вечеру мы без особого утомления наполнили ведра и корзины темно–желтыми маслянистыми плодами.

На пасеке с жерделью пришлось повозиться до глубокой ночи — отделять от мякоти косточки. Часть урожая на другой день бабушка с мамой также использовали на варенье. А остаток, как и вишня, был рассыпан на специальные фанерные листы. Их выставили для сушки на крышу навеса.

В дедовых горах даров природы полным-полно. Первой в апреле появляется пучка. В мае поднимается ревень. Его у нас зовут кислянкой. В июне можно полакомиться земляникой, в июле — костяшкой. Эти ягоды в изобилии встречаются на чистых склонах, обычно на покосах. Вслед за жерделами и вишней созревает терпко–сладкая малина. Чуть позднее — слива и ежевика. Только не ленись — собирай на здоровье!

В конце лета в горах идут грибные дожди. Тут уже не зевай. Столько бывает рыжиков — впору брать косу. Если они не по душе, собирай подосиновики. Но в нашем селе предпочитают грузди. Наш папа их ежегодно привозит много. И бабушка с мамой насаливают на зиму по целой бочке. Они с жареной картошечкой — настоящее объедение, за уши не оттащишь.

А поздней осенью, когда с деревьев осыпаются листья, в дедовых горах созревают не менее полезные для человека плоды. Дед ежегодно запасается рябиной и барбарисом, шиповником и бояркой. Он их собирает аккуратненько, чтобы не нанести вреда природе.

Папа пообещал в одну из осенних суббот взять нас на пасеку, чтобы мы своими глазами увидели необычную красоту гор. И помогли бы в сборе поздних даров земли.

 

ВОЛЧИЙ ВОДОПАД

Накануне отъезда в село гости условились совершить вылазку к водопаду в урочище Бильчибдар. К тому же и дед их подзадорил:

— Вот где знатная рыбалка!

— Откуда тебе известно? — спросил папа.

— Ты, чай, забыл, когда там последний раз рыбалил. Кажись, года четыре прошло. С Михаилом наведывались.

— А кроме вас нет охотников туда шастать. За это время сколько форели там расплодилось?!

Нас папа ни в какую не хотел брать. Оправдывался тем, что дорога к водопаду долгая, трудная и опасная.

Добираться надо пешком, так как на машине к нему ни с какой стороны не подъедешь. Верхами в объезд можно, но где на всех взять лошадей? Спасибо деду. Он уговорил отца:

— Не супротивничай, Александр! Не побывают у водопада — гор настоящих не увидят. Твои же сыновья! Стало быть, выдюжат. В крайнем случае, если силенок не хватит, подождут в укромном месте, пока вернетесь. Только стражу при них оставьте.

— Ну и придумал ты, деда! — насупился сердито Витька. — Как бы сами они не устали первыми…

— Ишь ты, герои! — удивился папа. — Ладно, сдаюсь. Только, чур, не хныкать.

В путь мы тронулись спозаранку. Собаки с радостным повизгиванием, почуяв дальнюю дорогу, устремились вперед. Мы с Витькой шли впереди взрослых.

Перед кордоном свернули с дороги на тро пинку. Она привела в широченное ущелье, в чащобу деревьев (большей частью осины). В самой низине ущелья было темно, сыро и холодно. В нос ударяло запахом гнили. Местами приходилось продираться сквозь высоченный бурьян. Стоило остановиться, как мы погружались в зловещую тишину. Хотелось побыстрее отсюда вырваться. Но не тут–то было: на тропе возникали кочки, поваленные деревья, вымоины…

Мы взмокли, с трудом преодолевая низину. Наконец выбрались на косогор, поросший березой и рябиной. Деревья тут поредели, и солнце местами пробивалось к самой земле. Немного передохнули. На подъем шли веселее: тропинка оказалась посуше и больше не терялась в зарослях бурьяна.

Без помех мы добрались до елового леса. В нем стоял терпкий запах хвои. Трава в ельнике была щуплой. Под одной из могучих красавиц–елей, возраст которой трудно было определить, мы устроили непродолжительный привал. Поснимали обувь, чтобы дать отдых ногам. Глотнули воды, опорожнив одну из фляжек.

А второй привал сделали на самой вершине хребта. Отсюда хорошо просматривались окрестности. Далеко внизу виднелась дедова усадьба. Дом, омшаник, сараи — разными квадратиками. Пчелиные ульи едва выделялись серыми крапинками на буйно–зеленом фоне сада. За грудой хребтов пробивалась сквозь дымку вереница селений. Тургень отличалось и размерами, и расположением — вклинивалось между двумя хребтами далеко в горы. Улочки–ниточки растекались веером, домики походили на разукрашенные кубики.

А с противоположной стороны на приличном от нас удалении распластался громадный луг. Ему, казалось, не было конца и края. Это и были знаменитые на всю округу альпийские луга, именуемые у нас «Турджайляу». И куда ни глянь — на всем огромном пространстве пасся скот, казавшийся разноцветной бисерной россыпью.

Левый угол луга пересекала речка, выкатывавшаяся у самого поднебесья из–под лапы ледника. У ближней к нам окраины луга она исчезала с глаз. Хорошенько присмотревшись, мы обнаружили, что в том месте, где вода проваливалась в подземелье, начиналась расщелина, или каньон.

— Именно там, — показал папа, — находится водопад. Чабаны прозвали его волчьим.

— Откуда такое прозвище? — насторожился я.

— Старики рассказывают, — принялся объяснять папа, — что здесь когда–то наводила страх крупная волчица. Ни днем ни ночью не знали чабаны от нее покоя. На чью отару нападет — пиши пропало. Резала овец без разбора — и сильных, и слабых. Облавы ни к чему не приводили. Всякий раз волчица опережала преследователей, исчезала, подобно воде, в расщелине. Сыщи–ка ее там? Так и кочевала матерая на летние пастбища вслед за отарами, а осенью спускалась за ними на зимовья. На одном из них чабанам однажды удалось заманить ее в капкан. Но пока люди спохватились, волчица вырвалась, оставив в капкане часть лапы. Став хромоногой, еще пуще лютовала, мстила обидчикам. Но годы брали свое. На старости лет ее удалось выследить и пристрелить. По такому случаю к Удачливым охотникам съехались чабаны со всей округи и устроили той.

— А сейчас тут нет волков? — спросил Борис Андреевич.

— Да не слышно, — ответил папа.

— Может, они и есть, — предположил Михаил Данилович, — только повадки изменили: крадут овец без лишнего шума.

— Волк он и есть волк. Ему лишь бы добраться до отары. Тогда уж пластает не таясь, — сказал Сергей Федорович.

— Не скажи, не скажи, — упорствовал Михаил Данилович. — Разные они, волки. Я немного знаком с их повадками. Двух одинаковых среди них не встретишь.

— Так можно рассуждать до ночи, — прервал папа спорщиков. — Не за этим же сюда пришли…

На вершине, где мы остановились, тропа сворачивала вправо и убегала по хребту в направлении Тур—Джайляу. Нам же предстояло спускаться вниз к водопаду. Пробирались наугад через заросли кустарника, оставляя за собой жирный след на густой примятой траве. Замыкали шествие Дружок с Джоном.

Не скоро добрались до расщелины. Пока остальные отдыхали, папа с Михаилом Даниловичем отыскали подходящий откос, по которому можно было спуститься на дно каньона. На гребне откоса примостился, к нашей удаче, разлапистый рябиновый куст. К нему прикрепили конец длинной веревки. Без страховки преодолеть откос было рискованно.

Первым к обрыву подошел Борис Андреевич. Он действовал, как заправский альпинист: уверенно перебирался руками по веревке, цепко ступая по каменистому откосу. Вскоре из глубины донесся его голос:

— А-у… Все в порядке–е–э…

Собаки кубарем скатились на зов. Вторым спускался Михаил Данилович в обнимку со мной. Для надежности он пристегнул меня к своему поясу, чтобы я ненароком не сорвался. То же самое проделал и папа с Витькой. Сергей Федорович оказался замыкающим. Но сперва он подал по веревке рюкзаки и удочки.

Каньон оказался тесным, метров двадцати глубиной. Скалы напирали с двух сторон, словно хотели прикоснуться друг к другу. По дну бурлила речка, немного поменьше, чем Бахтиярка.

Мы медленно и осторожно перебирались с камня на камень к водопаду. На пути преодолели несколько завалов. С каждым новым шагом нарастал грохот. Неожиданно каньон разошелся, словно невидимый великан специально раздвинул перед нами скалы. И нам открылся взъерошенный и грохочущий водопад.

Мы подступили поближе, чтобы рассмотреть его. Вода срывалась вниз метров с двадцати по почти отвесной скале тремя рукавами. Самым мощным из них был крайний с западной стороны. Он образовал на дне глубокую промоину, напоминавшую вход в пещеру. Подле, на камнях, валялись останки животных. Они могли служить подтверждением к рассказам, что здесь когда–то пряталась с добычей матерая волчица.

На том месте, куда вода шлепалась, образовался котлован. Он клокотал. Вода беспрерывно выплескивалась из котлована, образуя речку, катившуюся по каньону.

Котлован был большущим. Мы венцом разместились с удочками на его краях.

Дед оказался прав: форель клевала на удивление. Даже мы с Витькой натягали десятка два рыбешек. А Михаил Данилович снимал их с крючка поминутно.

Через час азартной рыбалки мы сложили удочки. Улов не вместился в ведро. Чтобы форель в дороге не испортилась, ей тут же выпотрошили внутренности и слегка присолили. Полнехонькое ведро накрыли крышкой, перевязали и приспособили в рюкзак. Остатки рыбы сложили в целлофановые мешочки.

Обратный путь не запомнился — сказалась усталость. На пасеку мы еле–еле приволокли ноги, когда солнце скрылось за горою. И, попив парного молока, замертво свалились в постели.

 

ГРОЗА

Отобедав, гости засобирались к отъезду. Папа принялся готовить к дороге машину: заправил ее бензином, проверил масло, прокачал тормоза. Его товарищи наладили прицеп, уложили в него рюкзаки и сумки, составили коробки, наготовленные бабушкой и мамой.

Дедушка некоторое время следил за происходящим отрешенно, как бы обдумывая что–то свое. Он сидел на крыльце, положив огромные натруженные руки на колени. Потом, будто спохватившись, резко поднялся, подошел к машине и стал просить гостей, чтобы остались еще на пару–другую деньков:

— Не пойму, что вас гонит? С делами, слава Богу, управились, сто раз вам спасибо. Самая пора отдохнуть — вон сколько удовольствий! Где вы еще такую рыбалку сыщите? Поди, уж и малина поспела. Не одним же медведям ею лакомиться? Не сегодня–завтра грибные дожди пойдут…

— По грузди мы обязательно приедем. Не сомневайтесь, — за всех успокаивал деда Михаил Данилович. — А гонят домашние дела: надо же к зиме подготовиться. Небось, хозяйки заждались.

— Пап! Ребят забирать или пусть еще побудут? — осторожно спросила мама.

— Будя им тут озоровать, — подала голос бабуля. — Чай, в школу пора собираться…

— Без тебя нигде не освятится, — недовольно глянул на бабушку дед.

— А ты как думал? — подобно квочке нахохлилась бабуля.

— Видали? — завелся дед. — Сколько же дней понадобится, чтоб им носы помыть? Накукуюсь еще тут один.

— Ненужный разговор: ребята останутся, — решительно вступился за деда папа. — Через денек и я вернусь. Заготовкой дров займемся.

— Тю… Дровосеки сыскались, — не унималась бабуля. — Токмо мешаться будут…

— Не хотим домой. Не хотим.., — будто сговорившись, заявили мы с Витькой.

— Стало быть, за мужиками верх! — дед смерил бабулю победным взглядом.

Но не успела машина скрыться с глаз, как настроение у него упало. Он слонялся по усадьбе, никак не мог найти себе занятие. Все его раздражало. В конце концов дед оседлал Вьюгу и направился на кордон, сообщив на ходу, что поехал выписать билет на заготовку дров. А нам посоветовал заняться книжками. Дескать, программу по чтению, установленную мамой, кровь из носа, но надо осилить.

Мы расстелили в комнате на полу тулуп, как не раз бывало, удобно расселись на нем. И так увлеклись чтением, что и не заметили как над усадьбой повисла черная туча. Гром ударил неожиданно и сильно. Дом затрясся как при землетрясении. Мы с Витькой очумело выскочили на крыльцо. В ту же секунду заблистали молнии и горы содрогнулись еще сильнее от второго громового раската. Вслед за ним хлынул дождь. Гром гремел почти беспрерывно. И с каждым новым его ударом нарастал дождь, переходя в сплошной ливень.

Мы с Витькой, прижавшись друг к другу, дрожали на крыльце ни живые ни мертвые. Такой страсти нам еще не приходилось видеть. В нашем селе грозы совсем пустяшные по сравнению с этой. Гром обычно доносится со стороны гор ослабевшим. А дождевая туча захватывает село лишь своим краешком.

Гроза стихла внезапно. Моментально прояснилось небо. Появилось предзакатное солнце. Теплела земля, отдавала испариной.

Придя в себя, мы вспомнили про деда. Если попал под ливень, нитки сухой на нем не будет. И тревога охватила нас: что делать, если простынет и заболеет?

Между тем дед на полном скаку осадил Вьюгу у самой калитки. Был он цел, невредим и совершенно сухой. А кобыла никак не могла отдышаться от быстрого бега по сырой тяжелой дороге.

— Не напужались грозы? — спросил дед, не слезая с лошади.

— А чего ее бояться? — расхрабрился Витька, как заяц. — Мы за тебя волновались.

— Мне–то што сделается? — дед озорно блеснул очами. — Я привыкший к горной грозе. Знаю ее повадки. Переждал на веранде с лесником за чашкой чая, пока она прошумела. Едва дождь утих — погнал Вьюгу…

— Зря мучил лошадь, — упрекнул я деда. — Что мы, маленькие?

— Извиняюсь. Забыл, что вы у меня самостоятельные. Ладно, поеду скот загонять.

Весь вечер дед просвещал нас. Каких только в горах не случалось происшествий, связанных с грозами. Иной раз гром лупанет с такой силой, что лошади от испуга валятся с ног. Нередки случаи, когда молнии приводят к лесным пожарам. Опасны ливни. Они образуют такой силы потоки, называемые селями, которые все сметают на своем пути. Вековые деревья выворачивают с корнями и ломают как спички. Даже валуны величиной с дома несутся как песчинки. Страшны и оползни, когда передвигаются с места на место целые горы, заваливая на пути ущелья и даже поселки. Каньоны в горах и у их подножий — результат разрушительных ливней. И волчий водопад, к которому мы вчера ходили, образовался или оползнем, или мощным селем.

Так что во время грозы в горах не стоит высовываться. Во избежание беды лучше пересидеть ливень в надежном укрытии. Чем сильнее гроза — тем она короче.

— Нас теперь никакая гроза не проймет, — подытожил рассказ дед. — С сенокосом управились. Мед откачали. И наши должны успеть добраться домой засухо. Припоздали, видать, черти со своей затеей.

— Причем тут черти? — вытаращил я глаза.

— Сказывают, гром образуется, когда черти начинают на небе бесноваться. Сталкивают друг на друга тучи, на которых сидят. Вот и проливается дождь от ударов…

— Ну и придумал, — махнул я рукой. Снова, выходит, клюнул на очередной дедов подвох.

— После этого дождя, наверное, грибы пойдут, — размечтался Витя.

— Настоящие грибы — после тихого, затяжного дождичка, — объяснил дед, — сначала он не спеша пропитает земельку. Тогда уж и они проклевываются на свет божий. Но этот ливень — сигнал грибным дождям. Мол, собирайтесь с духом. Ваш черед наступает…

Папа вернулся как обещал. Хорошая погода стояла четыре дня. Мы успели заготовить дрова и свезти их на пасеку. На пятые сутки похолодало, на горы опустился туман.

— Кажись, грибной дождь пожаловал, — бодро сообщил дед.

Последние дни он говорил без устали, без конца шутил. Делал вид, что у него приподнятое настроение. Но мы–то догадывались: на душе у дедули кошки скребут. Тяжко в горах, когда рядом нет человека, с кем можно обмолвиться словом.

…У поворота папа притормозил машину, просигналил. В окружении стражи дедушка стоял у раскрытых ворот и махал нам рукою вслед. Он желал счастливой дороги, надеясь, что мы будем его навещать.

 

ЧУДО ПЛАНЕТА — ПАСЕКА ДЕДА!

Первое время я сильно скучал по пасеке и постоянно о ней вспоминал чем бы ни был занят. К моему счастью, друзья, соседские мальчишки, не отставали: расскажи да расскажи, Ванька, про дедовы горы. Я для вида отнекивался, а сам не мог дождаться вечера, когда мы уединялись и я вспоминал былое.

Обычно мы рассаживались на скамейке у нашей ограды, и ребята с завистью слушали меня. Витька больше молчал. Он только поправлял меня, если я начинал сочинять то, чего вовсе не было. Однажды мне взбрело в голову хвастануть, как мы на Бахтиярке столкнулись со снежным барсом. Зверь опешил и первым сиганул в кусты, поджав хвост. Витька тут же одернул меня:

— Ну и врака: снежные барсы обитают на скалах, у самых ледников. Откуда им взяться на дедовой пасеке?

— Ты же не дал мне досказать, — принялся я хитрить. — Барсы иногда спускаются вниз, когда наверху есть нечего. Дедушка вспоминал не один случай.

— Вот врака, — повторил Витька, — не слышал я такого.

— Да ты тогда спал, когда он мне рассказывал, — стоял я на своем.

Витька не стал больше спорить.

В школе тоже было много расспросов о пасеке. Я охотно всем отвечал. А тут еще и учительница Валентина Тихоновна растравила душу. На уроке русского языка она предложила написать изложение — кто как провел лето? Я почти весь урок просидел в задумчивости, собираясь с мыслями. Учительница обратила внимание на мое безделье, заглянув в пустую тетрадь, и укоризненно спросила:

— Терехин–младший! Неужели ты все лето под колпаком просидел, что и вспомнить нечего?

— Что вы, Валентина Тихоновна! — загалдели ребята. — Он на пасеке такое повидал…

— Тогда почему не пишешь? — изумилась учительница.

— Столько событий — и не знаю, какое описать, — сморщил я лоб.

— Разумеется, самое яркое, запоминающееся, — посоветовала Валентина Тихоновна.

— Все они яркие…

— Вот и напиши обо всех.

— Можно попробовать. Но я же не успею сегодня.

— А ты и не торопись. За неделю справишься — хорошо. Нет — подождем. Нам ведь не к спеху. Как, ребята? Сделаем для Вани исключение?

— Правильно, Валентина Тихоновна! — дружно откликнулись соклассники. — У него должно получиться.

— А старший Терехин о чем пишет? — подошла учительница к парте, за которой сидел брат.

— У меня тема конкретная, — засмущался Витя. — Мы с дедом ездили на районный слет чабанов. О нем и пишу.

Я тут же намотал на ус: раз братишка взялся за слет чабанов, то я об этом писать не стану. Зачем повторяться?

Остаток урока у меня ушел на придумывание заголовка. Остановился на таком варианте: «Чудо–планета — пасека деда».

Пасека в горах вместе с окрестностями — все это и впрямь как отдельная планета. Со своим неповторимым миром. Жизнь в нем — загадки и открытия, радости и печали. Чудо то, что этот мир оказался для меня совершенно новым. Я все лето открывал его для себя. Но распознал всего лишь малую частицу.

Это я ощутил вскоре по возвращении с пасеки. Не знаю, как Витька, я же твердо решил: следующим летом мое место — рядом с дедом. Да и где еще сыщешь такое раздолье, как у него на пасеке? То–то!

Самый главный для меня секрет, конечно же, — дедова жизнь. В самом деле, надо поискать второго человека, который бы отдал горам сорок лет. И, заметьте, дедушка не собирается их покинуть. Без гор он не мыслит жизни.

Настоящее испытание для деда — надолго отлучиться от пасеки. Раза два–три он пытался провести отпуск как большинство людей. Но долго не выдерживал. Снова торопился в горы. От недоумения родных отделывался шуткой: «Лучший на земле курорт — у меня. Зачем же от добра искать добро?»

Я много раздумывал: кому дед передаст пасеку? Кто придет ему на смену? Попадется бестолковый человек — пустит все по ветру. Разрушит, разорит то, что дедушка создавал десятилетиями. Оттого и болит у него постоянно душа.

Бабушка и слышать не хочет о том, чтобы кто–то из нас, Витя или я, вырос ему на смену. Из–за этого у них и происходят ссоры в последнее время. Я считаю, что бабушка неправа. Дедушка ведь верно считает: пасека — святое хозяйство. Оно должно переходить как бы по наследству — от Терехина к Терехину. Вообще, у людей так должно быть заведено. И земля наша будет богаче и красивее.

Папа с мамой, узнав про мое намерение, не спешат делать выводы. Говорят, что я еще зеленый. Рано, дескать, думать про выбор в жизни. Подрастешь — тогда другой разговор. Я их не понимаю. Сами признают, что нынче дети взрослеют рано. Коснулось же конкретно рассудить — они на попятную. Учителя называются.

Правда, когда я сообщил родителям про сочинение, они против не были. Пока я писал, папа и мама меня не отвлекали.

Поначалу у меня ничего не получалось. Однажды я не сдержался и разорвал тетрадку на мелкие клочья. Мама, увидев такое, сделала мне внушение:

— Ты почему дергаешься? Разве забыл пословицу: без труда не вынешь и рыбку из пруда!

Новый вариант написанного мне тоже не понравился. Но во второй раз я не стал рвать тетрадку. Только позачеркивал многие страницы. За третий вариант принялся через три дня. Благо, Валентина Тихоновна не подгоняла.

Да и причина для перерыва была веская. Папа, ездивший на пасеку один, вернулся с печальной вестью. Дедушкино горе они с мамой сначала хотели от нас скрыть. Папа стал о нем маме рассказывать, когда мы отправились спать. Витька отвернулся к стенке и мигом засопел. А у меня еще за ужином родилось недоброе предчувствие. Прислушался к разговору родителей. Так оно и есть: у деда стряслось что–то непоправимое. Я не выдержал и выглянул на кухню:

— Что случилось на пасеке? Почему от нас скрываете?

— Тебя это не касается, — неожиданно грубо отрубил папа. — Марш спать…

Я, подавленный, вернулся в постель. От обиды комок подступил к горлу. В чем я виноват? За что папа накричал на меня?

— Ты неправ, Саша! — услышал я ровный мамин голос. — Все равно они узнают. Лучше сейчас все рассказать…

Я сжался в комочек, затаился, теряясь в догадках. Встрепенулся, когда папа склонился надо мной и произнес тихо:

— Ваня, не спишь?

Я заворочался, но не отозвался. Папа поднял меня с постели своими сильными руками, вынес на кухню, усадил на колени, заговорил:

— Я был неправ. Прости, пожалуйста. Ты должен меня понять… У дедушки Гнедко погиб.

— Как?.. — только и смог я выдохнуть. Еще более горький комок застрял в горле. И слезы так и хлынули градом.

Папа покрепче прижал меня к себе. Когда я наконец успокоился, он рассказал, как все случилось:

— Гнедко, Вьюга, Буланый дедушки Даулетке и другие лошади паслись повыше обрыва на косогоре, что напротив кордона лесника. Там же объявился его бодливый бугай, порвавший пута. Он со страшным ревом двинулся на лошадей. Подобное в природе встречается крайне редко. Все кони, кроме Гнедка, струсили и убежали. Озверевший бугай с размаху саданул коня и опрокинул под обрыв. А внизу, как на грех, камни огромные. О них-то и расшибся Гнедко насмерть.

Папа умолк. Я глянул непросыхающими от слез глазами на маму. Она сидела бледная, губы у нее вздрагивали. У меня снова слезы покатились градом.

— Успокойся, — папа легонько потрепал меня за чуб. — Каково деду? Но он держится. Не надо раскисать. Ты же мужчина?!

— Давайте Вите завтра расскажем, — предложил я, вытерев слезы.

— Конечно, завтра, — согласился папа. — Пусть хоть он поспит спокойно.

— А что было дальше? — невпопад задал я вопрос.

— Дед вместе с дедушкой Даулетке и с лесником захоронили Гнедка там же, у обрыва. И в тот же день по согласию пристрелили бугая, чтобы больше не натворил беды.

…Сочинение я сдал через две недели. Еще через неделю Валентина Тихоновна прочитала его всему классу. Ребята высказали свое мнение. Учительница подвела итог:

— Главное, ребята, в том, что Ваня всей душой болеет за дело дедушки. Он правильно считает, что пора задуматься над вопросом — кем стать в жизни? А пчеловодство в нашем крае как ремесло, нужное людям, давно известно. Заниматься им почетно. Не случайно же Николай Леонтьевич Терехин — на всю область известный человек. Если у Вани серьезные намерения — пойти по стопам своего дедушки, то это хороший выбор.