Дорога от «Аннабель Ли» к дому 180 по Варик-стрит стала ощутимо короче моего прежнего пути на Хадсон-стрит. Она включает в себя новый набор маршрутов, повлекший за собой переконфигурацию социального и физического пространства моего путешествия. Теперь оно почти без вариантов начинается с поворота направо на Уэверли-плейс, знаменующего мою ежедневную встречу с газетчиком. Она воплощается в коротком обмене шутками в момент транзакции, а при остальных встречах в течение дня мы просто машем друг другу руками. Пересмотренная совокупность возможных маршрутов также принесла мне новый набор кафе и магазинов. Китайская сувенирная лавка и кафе с необыкновенно вкусными блинчиками ощутимо сказываются на состоянии моей талии и моего банковского счета.

Время от времени я забираю свое белье из расположенной через дорогу химчистки «Татьяна Клинер», которой владеет пара конгениальных русских. Мы хорошо знакомы, и мне больше не нужно называть свое имя, чтобы его впечатали на компьютере в квитанцию. У хозяина, Якова, колючее чувство юмора. Хотя они въехали в этот блок много лет назад, я по-прежнему испытываю угрызения совести, приходя к ним, потому что из-за них я предал свою прежнюю химчистку – старого доброго Генри, тоже иммигранта (с Тайваня). Некогда он занимал лавку на Уэверли-плейс с другой стороны Шестой авеню, на углу с Гей-стрит. Сейчас здесь расположилось прекрасное, хоть и несколько слишком людное, кафе. Повышение арендной платы вынудило Генри переместиться на несколько блоков дальше, что существенно превосходит дистанцию, которую я готов проходить с тяжелыми тюками в руках. Мы по-прежнему болтаем при встрече, и я слежу за успехами его умной и трудолюбивой дочери – некогда я видел ее делающей уроки за стойкой приемки, а теперь она уже студентка.

В конце блока я сворачиваю налево на Шестую авеню, прохожу мимо большой станции метро «Уэст Форс Стрит» («Западная четвертая улица»), простирающейся на четыре блока и уходящей вглубь на четыре уровня – такое же большое закрытое архитектурное пространство, как и любое другое в Виллидж. Нью-йоркская подземка образовалась в результате консолидации трех подземных сетей (две из которых до сорокового года оставались частными), и эта станция – большой пересадочный узел бывшей «Независимой подземки» (Independent Subway) – первой, вопреки названию, построенной городом. Современная линия, проходящая под Шестой авеню, заменила свою надземную предшественницу, нависавшую над улицей вплоть до 1938 года. Многие продолжают называть линии метро их бывшими именами. Один из реликтовых следов их раздельного происхождения – тот факт, что габариты вагонов разнятся и они не могут ездить по путям, проложенным изначально для другой системы. По линии бывшей IRT (Interborough Rapid Transit Company), проходящей в одном блоке в сторону, по Седьмой авеню, например, ездят вагоны меньшего размера. До «Уэст Форт Стрит» еще не добралась проводимая в метрополитене реконструкция, и в ее внутреннем пространстве сразу чувствуется плохая вентиляция. Хотя сами поезда к настоящему времени уже снабжены прекрасно работающими кондиционерами. Есть что-то весьма приметное в том, что гигантская часть городской инфраструктуры существует более или менее незаметно для глаз посреди очень разнородной наземной городской ткани.

Подобное сосуществование – одно из проявлений гения застраивающегося города, его способности создавать с ходом времени новые, неожиданные сочетания и конфигурации. Еще оно возбуждает полный спектр вопросов, касающихся разной степени важности сохранения и развития разных элементов городского пейзажа. Это можно пояснить на примере береговой линии Виллидж. Некогда классическое «рабочее побережье» Гудзона, ощерившееся пирсами (включая тот, на котором ждали «Титаник» из его рокового дебютного рейса), оно вот уже более сорока лет не видело ни одного разгружающегося судна. Исчезли и характерные «сухопутные» приметы морского берега: кутерьма грузовиков, поездов и других видов транспорта; огромные склады; портовые грузчики со своими барами, столовками и залами для общих собраний; семьи этих портовых рабочих, обитавшие, как правило, в прибрежных блоках. Еще остается небольшое пятно испанских магазинов и ресторанов, на Четырнадцатой улице, некогда – центре морского сообщения с Латинской Америкой, но в целом эта морская экологическая система полностью исчезла, оставив за собой инфраструктуру остатков.

Многие из них заменены или обрели иное назначение в соответствии с новой муниципальной парадигмой развития береговой линии, претерпевшей с ходом лет решительные изменения. В большинстве американских городов береговые линии долгое время оставались преимущественно промышленными, их использовали для погрузки-разгрузки, логистических операций, под склады, к ним подводили железнодорожные и автомобильные пути. После Второй мировой войны, однако, пассажирское морское сообщение практически иссякло, уступив место воздушным путешествиям, и городские доки и пирсы, используемые для погрузки, были заброшены – только огромные гудронированные площадки перед ними использовались под контейнеры. Запущенность царила повсюду, но эти обширные свободные площадки особенно подходили для другого вида транспортного сообщения – скоростных шоссе. Множество городов добровольно отре́зали себя от прекраснейших природных ресурсов, загромоздив свои побережья целыми милями этих непроходимых бетонных линий. Лишь относительно недавно многие города осознали свою ошибку, а некоторые, включая Сан-Франциско и Бостон, сняли эти барьеры, освободив береговую линию для иного употребления, не автомобильного.

Вестуэй (Westway), проект масштаба бостонской «Большой Траншеи» – подземное скоростное шоссе с бюджетом более миллиарда долларов на милю (в долларах восьмидесятых), оказался последним действием собственной драмы Нью-Йорка, разворачивавшейся вокруг федеральной автодороги. Его создатели уверяли, что хотели просто посмотреть, чего можно добиться с девяностопроцентным федеральным финансированием. Соответственно, они предлагали подсыпать берег Гудзона от 59-й улицы до Бэттери-парка на ширину внешних кромок пирсов, то есть на восемьсот футов. Этой ширины хватило бы на то, чтобы разбить парк, и с лихвой хватило бы на жилую застройку, так что проект был горячо поддержан застройщиками, строителями и городскими властями. При всей своей исполнимости, этот проект представлял собой последнюю попытку расширить нынешнюю площадь территории Манхэттена по горизонтали, хотя его вертикальному приумножению предстоит еще длиться годами, не говоря уже про ряд существующих предложений по созданию прибрежных территорий в других боро.

Предлагаемая в проекте Вестуэя схема была идиотской: сверхдорогое шоссе по всему Манхэттену для груженых фур – это мгновенное проседание цены на недвижимость вдоль этой магистрали. Та же ошибка, что была заложена в проект Скоростной магистрали Нижнего Манхэттена. Противодействие оказалось яростным и в конечном счете успешным. Многие осознали, что столь значительные инвестиции должны быть направлены вместо этого в разваливающуюся систему городского общественного транспорта, и под давлением конгрессмена Беллы Абцуг – дамы, знаменитой своей неуступчивостью, законодатели разрешили вкладывать средства, предназначенные на развитие сети федеральных автодорог, в систему городского транспорта. Но смертельным ударом для проекта Вестуэя оказался судебный иск в защиту полосатого окуня, проведенный через все суды активисткой Марси Бенсток. Согласно истцу, реализация проекта нанесет непоправимый вред популяции этой рыбы, которая нерестится между свай пирсов, которые предполагается засыпать. После того как иск был удовлетворен в федеральном суде, мэр Эд Коч, сторонник проекта, говорят, воскликнул в сердцах лучшую фразу во всей этой истории: «Если этим полосатым окуням негде потрахаться, я построю им мотель в Покипси!» Сейчас, после многих лет строительства, небольшой, но очень полезный и прекрасно содержащийся парк (включающий в себя и несколько перестроенных пирсов) разбит напротив проходящей по поверхности земли широкой дороги – примерно той же ширины, что и предполагавшийся Вестуэй, но более похожей на бульвар, чем на скоростное шоссе.

План Вестуэя и преследующее строительство Бэттери-Парк-Сити оказались критически важны для определения, что́ есть сегодня муниципальный стандарт развития 650-мильной прибрежной зоны Нью-Йорка. До того момента, казалось, существовали только две парадигмы, сменяющие друг друга из плана в план. Первый – это парк в духе Олмстеда, такой, как Риверсайд-парк: набор очень хорошо продуманных зеленых пространств, но предусматривающих лишь ограниченный набор «садово-парковых» видов деятельности. Второй – относительно узкое зеленое пространство и променад перед новыми высотками. Проблема не в намеренной показушности обоих этих прототипов; оба можно вписать в местный контекст и возводить с равным успехом. Проблема в ограниченности, в нежелании воспользоваться возможностями, представляемыми как приморским, так и промышленными факторами, и в откровенном преобладаний строительства в этих престижных местах домов для людей с высоким доходом (и особыми привилегиями этих людей в отношении прибрежных парков перед этими домами).

Я уже упоминал об эффекте, произведенном в Виллидж возникновением роскошных высоток вдоль нашего нового «золотого побережья». Я не задаюсь вопросами о неизбежности подобных изменений и не тешу себя иллюзиями, что судоходство и производство когда-нибудь вернутся в Манхэттен в прежнем виде. Менее понятно, на принципиальном уровне, как обращаться с их физическими остатками, что делать с демографическими сдвигами, возникающими в связи с изменением местных экономических единиц и их населения, и как расширить – а не уменьшить – разнообразие прибрежных форм и видов деятельности. Прибрежная полоса – место особой важности не потому, что завершающая стадия развития городской морфологии все в большей и большей степени распространяется на меньшие площадки: сетка почти заполнена, аргументы в споре «застраивать или сохранять» хорошо артикулированы с обеих сторон, и эпоха массовых сносов в стиле «городской реновации» в основном закончена. Наши большие планы главным образом сосредоточены на остаточных местах (порою довольно обширных, надо признать) – сортировочных железнодорожных станциях, выведенных из употребления отрезках шоссе, заброшенных незастроенных территориях, остающихся промышленных зонах – и на побережьях. И мы абсолютно не задумываемся о рисках, возникающих на больших прибрежных территориях в связи с неизбежным повышением уровня моря.

В конечном счете борьба будет вестись вокруг того, на что обращать внимание в ходе проводимых преобразований и как их осуществлять. Простейший возможный принцип – исходить из того, что там сохранилось на самом деле. Несмотря на многочисленные фантазии на тему того, чтобы вернуть побережью Виллидж его обличье XIX и даже XVIII века, ныне существующие остатки носят гораздо более позднее происхождение, они почти полностью принадлежат XX веку. Это не просто часть исчезнувшей приморской экологической системы. Их история включает и свежие страницы – интенсивное использование гей-сообществом в качестве укромного места сексуального досуга. Группу пирсов уже прибрал к рукам Роланд Бетс, дружок Буша и не последний человек в застройке Нижнего Манхэттена, и преобразовал их в «Пирсы Челси» (Chelsea Piers) – частный элитный спортклуб и досуговый центр. Давно сгладились всякие проявления некогда «крутой» прибрежной культуры: сначала исчезли портовые кабаки для старых моряков и грузчиков, а потом и откровенные «кожаные голубятни», привлекавшие любителей садо-мазо-аксессуаров, и тоже в свою очередь ставшие жертвами джентрификации.

Симптоматичной стала реконструкция инфраструктурного элемента, известного как «Хай-Лайн» (High Line) – железнодорожного виадука, давно заброшенного, шедшего по Вест-Сайду от сортировочного двора Пенн-стейшн, зачастую прямо сквозь здания, и заходившего глубоко в Вест-Виллидж. Годами эта ветка пользовалась особым вниманием защитников исторического наследия, и в конце концов они добились не только ее сохранения, но и превращения в линейный парк, позволяющий людям идти вдоль зеленых насаждений, вознесясь над сутолокой улиц, на расстояние более тридцати блоков. Отличная идея! Как неизбежно происходит с подобными общественными инфраструктурными проектами, он постепенно преображает окрестности. Так случилось с Централ-парком, Проспект-парком в Бруклине и Риверсайд-парком в Аптауне: все они чрезвычайно прибавили ценности окружающим кварталам. Формальный старт проекта Хай-Лайн привел к всплеску застройки на всем протяжении линии, стимулированном также отчасти переопределением зонирования, призванным поощрить окрестное строительство. Подобно самой Хай-Лайн, многие окружающие дома спроектированы ведущими архитекторами. Неудивительно, что многие из них ориентированы на премиальный сегмент рынка и только подстегнут дальнейшее исчезновение из района остающихся здесь представителей среднего класса и малоимущих жителей.

Драматическая трансформация подобного рода уже постигла зону бывшего мясного рынка на западном конце Четырнадцатой улицы, северной оконечности Виллидж. После высылки Фултонского рыбного рынка этот мясной ряд оставался последним обломком оптовой торговли продуктами питания на Манхэттене. Еще меньше десяти лет назад здесь было полно кривых улочек и низеньких построек, служивших домами для десятков мясников. Здесь же размещался (и симбиотически сосуществовал с местностью) ресторан «Старая Ферма» (Old Homestead), до сих пор существующее легендарное место паломничества истых мясоедов. Улицы кровили, туши, висящие на металлических крюках, стаскивали с грузовиков, стоящих вдоль улиц, и заносили в многочисленные лавки. У заброшенных пирсов выражение «мясной рынок» обретало второй смысл и второе употребление: в вечерние часы здесь трахались и снимали проституток. Но в городе география – это судьба. Территория, расположенная прямо между Челси и Вест-Виллидж, напротив обновленного побережья, в мгновение ока превратилась в клокочущий эпицентр модных ресторанов, бутиков и гостиниц и просто новых зданий, включая немаленький бутик Дианы фон Фюрстенберг. Толстые подметки уступили место высоким каблукам.

Мы с Джоан не так уж редко здесь оказываемся. Многие рестораны хороши, и при многих из них есть кафе, выставившие свои столики прямо на широких тротуарах, создавая живую атмосферу уличной жизни, какой не сыщешь более нигде в городе. Дорожное движение относительно невелико; старые дома и замощенные улицы добавляют к удовольствию от неспешной прогулки дух «благородной старины», а до дома нам всего пятнадцать минут пешком, через самые живописные блоки Виллидж. Но символизм этот бесплоден. Район, предназначенный для производства, превратился в район, предназначенный для потребления. На меня, как на человека, убежденного, что внутрирайонный баланс между этими видами деятельности жизненно важен для здоровья, характера и автономности города, вид еще одной зоны дорогостоящего времяпровождения нагоняет панику, даже когда я принимаюсь за превосходную бранзино в очаровательном летнем саду восхитительного итальянского ресторанчика.

Шестая авеню, некогда отличавшаяся четко выраженной особостью, а ныне ставшая причудливой смесью мультинациональных франшиз и местных бизнесов, – это еще одно поле боя. Разумеется, Шестая авеню – это не «местная» улица в строгом смысле слова, а чрезвычайно нагруженная (на земле и под землей) ось «север-юг». В этом качестве она разделяет «большой стиль» серийных реинкаранций, свойственный многим манхэттенским авеню: меняется каждые двенадцать блоков или около того, подстраиваясь под квартал, через который проходит, будь то остатки былой прихотливости Виллидж, огромные универмаги конца XIX века на Дамской миле и, наконец, башни Рокфеллер-центра. Наш оживленный отрезок напоминает о том, что Виллидж остается для самых разных людей местом развлечения, а также выступает домом родным для огромного количества студентов – категории населения с временно ограниченными средствами, но неограниченной тягой к развлечениям.

Блоки Шестой авеню у «Аннабель Ли» – это чрезвычайно оживленное место, где сталкиваются интересы самого широкого спектра, от самых узких до самых общих, живой шов между расползающейся пригородной гомогенностью и городским сопротивлением ей. С одной стороны, на улице в большом количестве находятся банки, сетевые аптечные лавки, этнический фастфуд, одежные и обувные магазины известных брендов и представлена прочая интернациональная коммерческая деятельность. С другой – немногочисленным местным магазинам и заведениям удается выживать, несмотря на взвинчивание арендой платы, и при этом даже оставаться полномасштабным бизнесом, как, например, чрезвычайно популярный китайский ресторан, посыльные из которого текут непрерывным потоком круглые сутки. Держатся и несколько дорогих бакалейных лавок – места чрезвычайной важности в этом помешанном на еде городе. Их трансформация – важные метки продолжающейся истории района.

Когда мы сюда переехали, на Шестой авеню было два легендарных продуктовых магазина. Первый – «Джефферсон маркет», расположенный в очень старом здании на западной стороне авеню. Магазин, как в старые добрые времена, обслуживался приказчиками в длинных белых фартуках и соломенных канотье. Стоя за прилавком в центре зала, они снимали необходимые товары с высоких полок специальными приспособлениями и для того, чтобы выбить чек, пользовались механическим кассовым аппаратом, а не электронным. Очередей там не было; скорее, просто надо было дождаться, пока один из этих людей сам к вам обратится, чтобы пообщаться в доверительной и личной манере. В следующем зале размещался превосходный мясной отдел, со своим собственным набором персонажей. Обычные, ежедневные товары массового потребления, такие, как хлопья или чистящие средства, там тоже продавались, и подобная всеобъемлемость, хоть и не давала острого эротического ощущения эксклюзивности, делала этот магазин еще желаннее.

Через дорогу размещался «Бальдуччис» – долгое время ведомый твердой итальянской рукой «мамы» Бальдуччи и ее мужа. Помещаясь в цокольном этаже большого послевоенного квартирного дома, он не мог похвастаться уютным, как в маленьком городке, «с опилками на полу», характером магазина Джефферсона, но зато превосходил его деликатесами, сыплющимися как из рога изобилия, щедрым выбором сельскохозяйственной продукции и изумительной салумерией – колбасным отделом в центре зала, где были выставлены разнообразные изысканные блюда, приготовленные по старинным «маминым» рецептам и под ее неусыпным наблюдением. Готовые блюда – это просто дар божий для людей, сталкивающихся с отсутствием кулинарных навыков или нехваткой времени (мы относимся к обеим категориям), и, без сомнения, один из культурных узоров района. Несмотря на наличие современных полок, освещения и аппаратуры, это была великолепная среда, немного людная, но не настолько, чтобы нельзя было протолкнуться с корзинкой или небольшой тележкой, и лабиринтообразная, что создавало атмосферу праздника, почти как во время уличной ярмарки. Ничего общего с проходами-магистралями, длинными параллельными рядами полок и свирепой пищеварительной таксономией: сельскохозяйственные товары в дальнем правом углу, а замороженная еда – в миле от них налево, как в больших сетевых супермаркетах. У Бальдуччи правильные товары были разложены в правильном порядке: категоризация прекрасно соответствовала приоритетам и последовательности наших желаний.

Оба магазина сейчас изменили свое оригинальное расположение и конфигурацию. «Джефферсон Маркет» переехал на другую сторону улицы в более просторное, но более заурядное помещение, вместо приказчиков в фартуках там сейчас обычные стойки с кассовыми аппаратами. Возможно, конечно, что традиция просто не устояла, время подобных лавок с приказчиками подошло к концу, и любая попытка воспроизвести их оказалась бы просто Диснейлендом. Атмосфера здесь все еще сердечная, и отдел готовой еды приятно расширился, более полно отражая новейшие тенденции потребления. «Бальдуччис» полностью исчез с лица Шестой авеню. Матриарх и патриарх скончались, и дело было продано иногороднему предпринимателю, который надеялся сделать из магазина национальный бренд. Реинкарнация магазина возникла на Четырнадцатой улице, но это была лишь бледная тень прежнего, да и та недавно закрылась. На месте былого «Бальдуччис» возник другой «качественный» гастроном – «Читарелла», полномасштабное вторжение (с несколькими точками по всему городу) приметного рыбного магазина с Верхнего Вест-Сайда. Качество вполне на уровне, рыба превосходна, но раскладка товара стала слишком рациональной, стеллажи – слишком длинными, чувство личной сопричастности ушло, а с ним пропала и аура.

Но авеню по-прежнему противится смертельной умеренности и аккуратности. Остатки безалаберности на нашем отрезке Шестой обеспечиваются присутствием нескольких чрезвычайно колоритных «аборигенов», выступающих в качестве действенных стражей на пути излишней приглаженности или слишком глобализованной похожести. Первый – это растянувшийся на два блока ряд уличных книжных торговцев, в основном черных бомжей, предлагающих подержанные журналы и книги с выстроенных в линию раскладных столиков. Их право на осуществление подобной торговли без получения лицензии закреплено в местном законе № 33, принятом городским советом в 1982 году. В этом законе со ссылкой на свободу слова оговаривается специальное исключение для уличных торговцев написанными материалами – но со знаменитой оговоркой о «подобающем времени, месте и обстоятельствах».

Тем не менее в 1993 году был принят местный закон № 45. Это произошло после интенсивного лоббирования со стороны ряда администраций РРБ и под влиянием полиции, чье внимание все больше сосредотачивается на преступлениях, сказывающихся на «качестве жизни», – на мелких нарушителях, которое распивают алкоголь или мочатся на улице, слишком громко включают магнитолы, разрисовывают стены граффити и т. д. Эти, казалось бы, незначительные проступки, согласно знаменитой «теории разбитых окон», сформулированной в 1982 году Джеймсом Уилсоном и Джорджем Келлингом, служат «пограничными» преступлениями, которые, если остаются безнаказанными, влекут за собой более серьезные правонарушения. Чтобы внушить столь желаемое чувство порядка, местный закон № 45 регулировал местоположение и количество книгопродавцев, установил обязательное минимальное расстояние до входов в здания и на станции метро, до перекрестков и автобусных остановок, полностью устранив их с улиц, на которых запрещены другие виды торговли – едой, сувенирами и одеждой. Законодательство также обязывало книгопродавцев располагаться так, чтобы не касаться зданий ни столиками, ни чем-нибудь из своей продукции, а также оставлять прохожим на тротуарах как минимум 12-футовый проход. В Виллидж введение этого правила немедленно уполовинило пространство, на котором могли размещаться продавцы книг и журналов, – та же история, что разыгрывается сейчас в Сохо с уличными художниками.

В своей превосходной книге 1999 года под названием «Тротуар» (Sidewalk) Митчелл Дайниер как этнограф исследует тех самых продавцов с Шестой авеню и описывает, как введение закона № 45 породило конфликт среди них из-за сократившегося количества дозволенных мест (и их неравного качества). Прежняя, неформальная система саморегулирующегося распределения пространства с ее долгосрочными правилами постоянных точек оказалась разрушена. Вместо нее образовалась система «держащих» – людей, которые занимали то или иное место всю ночь, а наутро взимали с продавцов плату, чтобы пустить их. Полиции без конца приходилось приезжать разбираться с этими спорами, которые часто становились весьма яростными. Сама полиция, со своей стороны, установила четкие границы, порой – напыляя из баллончика линии на тротуаре и часто конфискуя товар, оказавшийся за этими линиями. Хотя местный РРБ, возникший уже после принятия закона № 45, тоже внес свою лепту в ущемление торговцев своими бригадами уборщиков, а также высаженными деревьями и уличной фурнитурой, отъедающими пространство тротуаров, ситуация в целом стабилизировалась, и на территории преобладает сложившийся костяк торговцев.

Второй страж на пути тотального «Мак-Мира» – это регулярное присутствие нескольких политических активистов, попрошаек и борцов за права бездомных, раздающих брошюрки и собирающих пожертвования с постоянных точек вдоль тротуара. Западный конец Восьмой улицы был вотчиной борцов с порнографией и вивисекцией, потрясавших леденящими кровь изображениями замученных жертв, животных и человеческих. Эти специфические столы на какое-то время исчезли, но один перекресток продолжает оставаться в руках борцов за права бездомных, установивших там большой пластиковый бидон от офисной «поилки» для сбора пожертвований. Как и попрошаек, расположившихся дальше в этом же блоке, их привлекает возможность сыграть на тонких переживаниях нежных покупателей, выходящих из «Джефферсон Маркета» и «Читареллы». Наш внутренний монолог пробегает при этом по всему диапазону: «иди работай», «только официальная благотворительность законна», «у меня правда руки заняты этими тяжеленными сумками», «вчера подавал» – и весь прочий репертуар зыбких, но приемлемых отговорок. У Джоан есть один попрошайка, к которому она особенно щедра, а я регулярно ссужаю Дейла двадцаткой.

Третья из этих слаженно действующих сил – крикливый ряд секс-шопов и тату-салонов, сгрудившихся на западной стороне авеню в нескольких блоках вниз. У части местных жителей они вызывают возмущение, другая часть восхищается ими и заботится, и они тоже подлежат регулированию. Например, секс-шопы запрещено открывать возле школ. И хотя меня лично приводит в недоумение невероятная популярность татуировок в наши дни, я готов признать: да, это средство художественного выражения и самовыражения. И точно так же, хотя я соглашаюсь со множеством аргументов касательно отупляющего, насильственного, обесчеловечивающего характера современной порнографии, я не хочу возвращаться в шестидесятые и оспаривать право других людей выбирать себе удовольствия по вкусу – и не хочу, чтобы историческому характеру Виллидж как места сексуальной свободы и сексуальных экспериментов что-то угрожало. Что я не совсем понимаю – почему этот конкретный ряд магазинов должен выглядеть как уменьшенная копия Таймс-сквер в былые дни, с ее ослепляющими флуоресцентными огнями и кричащими указателями. Впрочем, учитывая, что сама Таймс-сквер в основном очистилась от этих балаганов (отчего многие из них сюда и переехали), возможно, такое распределенное решение, в рамках которого каждый район содержит свою миниатюрную версию Сорок второй, – лучшее решение.

Тройственная конфигурация торговых сетей, местных магазинов и «особых» видов деятельности работает весьма эффективно. Подобная комбинация определенно помогает пригасить лоск, в котором тонут многие окрестные аутлеты. Несмотря на переизбыток лавок дешевой снеди, точек продажи мобильников, сетевых аптечных киосков, это не молл, в котором отсекается нежелательный ассортимент, запрещена свобода слова и содержимое ориентировано на всех подряд. Взаимодействие данного пространства с осуществляемыми на нем маргинальными видами деятельности можно рассматривать как механизм психологической адаптации, при котором ток мощного городского антигена направляется к месту проявления злокачественного мультинационализма. И на сей раз снова негибкий пространственный характер квартала с выраженной тенденцией к охране исторического наследия выступает гарантией того, что восходящая спираль гигантомании, столь свойственная пригородной торговле, оказывается остановлена. Исторический город плохо подходит для ее раскрутки, и это оказывается бастионом для защиты местного разнообразия и местного предпринимателя.

Как-то раз, не так давно, возвращаясь домой, я заметил толпу, образовавшуюся у входа в метро на углу Шестой авеню и Уэверли-стрит. Поскольку этот вход врезан в стену углового здания, перед ним образуется большая площадка, накрытая сводом. Это создает удобное место встречи, используемое работниками городского транспорта для пересменок, полицейскими для «сверки часов» и просто для болтовни, простыми людьми для назначения свиданий, а также – пока это не было жестоко пресечено властями – бездомными для ночлега. Это незапланированное, но важное городское пространство, возникшее по архитектурному недосмотру.

Из-за стены спин этой толпы я услышал, что там играют Моцарта на струнных, и играют хорошо. Пробравшись внутрь толпы, я убедился, что исполнители (на скрипке, альте и виолончели) – дети, причем старшему из них, скрипачу, на вид казалось не больше двенадцати. Толпа собралась огромная и очень пестрая, местных жителей Виллидж здесь было столько же, сколько и тех, кто собирался войти на «Уэст-Форс-Стрит». Перед музыкантами стоял открытый чехол, наполненный деньгами, в основном по несколько согнутых вместе купюр. Дети продолжали играть буквально под градом долларовых бумажек, прилетающих как от хорошо одетых слушателей, так и от тех, кто не мог этим похвастаться, включая, как я обратил внимание, и нескольких ребят, продающих старые журналы со столиков. Насколько я понимаю, живут эти ребята не очень богато (если только я сильно недооцениваю рынок прошлогодних «Вэнити Фейр», «Надджет» и «Нэшнл Джиографик») – и то, что они подавали, дорогого стоило.

Возможно, причиной столь пристального и доброжелательного внимания стало то, что юные музыканты (чей отец стоял рядом, внимательно следя за своим талантливым потомством и одаривая толпу флаерами с информацией о возможности пригласить трио для частных выступлений) были черными. Спору нет, ребята были очень одарены музыкально, но за пределами музыки казались до странного безучастными. Глаза их оставались пустыми, даже когда слушатели аплодировали и криками выражали свое одобрение. Я гадал, являются ли они жертвами сурового отца, заставляющего их заниматься слишком усердно и играть на своих инструментах в то время, как им хочется поиграть во что-то еще, или же малыши просто пугаются толпы. Но вынося это за скобки, можно сказать, что они представляли собой ту «самоподтверждающуюся фантазию» (афроамерикаские дети играют Моцарта), что более или менее описывает либерализм «нашего» Виллидж.

Увы: желание добиться терпимости и разнообразия – это не то же самое, что сами эти прекрасные вещи. Хотя толпа на Шестой авеню была чрезвычайно смешанной – наши уличные зрелища очень разнообразны, а наша отзывчивость восхищает, – она не представляет наше местное население, доля афроамериканцев в котором очень низка (и была таковой уже во времена Джейн Джейкобс) и становится еще меньше по мере того, как цены становятся еще выше. Перед нами снова проблема Диснейленда. Конечно, лучше, когда есть такая шумная, пестрая улица, чем когда ее нет, лучше, когда есть уличные книгопродавцы, есть асфальтовая баскетбольная площадка на Западной Четвертой улице, куда собираются толпы зрителей, чтобы посмотреть на любительские встречи команд, состоящих почти исключительно из афроамериканцев, приехавших исключительно из других частей города (и играющих исключительно хорошо). В НБА тоже преобладают чернокожие американцы, и никто не задумывается, как это соотносится с местом расположения Мэдисон-сквер-гарден – понятно, что профессиональный спорт – это не занятие районного масштаба. Так что наличие собственного мини-стадиона – это плюс Виллидж.

Терпимость Виллидж – и аутентичная, и искусственная, в значительной мере не поддерживаемая разнообразностью жителей и экономических отношений. Мы играем свою роль посредством как свободного выбора, так и по принуждению, подобно жителям Чайна-тауна, не так далеко отсюда. Повторяю: это место возможностей, выбора, и в то же время что-то сродни тюремному заключению, та же битва по поводу пределов аутентичности, по поводу того, до какой степени необходимо поддерживать и сохранять клубок экосистем, из взаимодействия которых и вырастает сообщество. Этнические анклавы давно уже существуют в американских городах, и не найдется такого города достаточного размера, в котором не нашлось бы своего Чайна-тауна. Наш собственный, обзаведясь близнецом, даже большего размера, в Флашинге (Куинс), продолжает подпитываться непрекращающейся иммиграцией, оставаясь начальной точкой американской жизни и домом для десятков тысяч вновь прибывших, большей частью – нелегально. Им Чайна-таун предлагает защиту, привычную культурную среду, возможности для роста. В основном они немедленно отбывают отсюда в архипелаг китайских ресторанов и других китайских бизнесов по всей стране – и здесь располагается немало специализирующихся на этом контор по трудоустройству.

Но нелегалов зачастую жестоко эксплуатируют, селят в переполненных, темных комнатушках, не изменившихся со времен фотографий Якоба Рииса, и принуждают работать на потогонных фабриках, достойных наследницах «Фабрики блузок». Многих из них обирают до нитки контрабандисты, которым они доверили свои жизни, перебираясь в страну возможностей в контейнерах. И кто-то еще хочет исчезновения Чайна-тауна? Оно нам надо, чтобы официантами и поварами в китайских ресторанчиках, во всех этих бесчисленных «Дим-Самах» были начинающие актеры из Теннесси или Юты? И что мы будем делать без этого богатого и полного энергии фрагмента иной жизни, поместившегося посреди наших городов?

Ответы на эти вопросы очевидны. Сложнее ответить на вопрос, должны ли мы – включая тех, кто ищет нору на Манхэттене, – одобрять китайских риелторов, работающих исключительно с китайцами, или, с другой стороны, придутся ли нам по вкусу районы, похожие на невзаправдашние «кварталы» Диснейленда, – все эти «Города будущего», «Городки на Диком Западе», «Главные улицы», фальшивые репрезентации вымышленных экосистем, в сущности – ресторанные дворики, но с претензиями на нечто большее. Очевидно, станет трагедией, если в городах по всему миру, разнообразие которых только нарастет, идея местной гомогенности будет вытесняться перекомбинированной сверхгомогенностью, при которой демографический и культурный характер окажется повсюду один и тот же. Эта искрометная диалектика равенства и разнообразия наглядно показывает: как же это трудно – подобрать форму хорошего города.