По телевизору крутят рекламу нового японского внедорожника «Субару Трайбека»: «Конец внедорожника каков он есть и начало внедорожника каким он должен быть». Имя, выбранное для автомобиля, мало чем отличающегося от других, кажется чудным, и реклама делает его еще чуднее. Пересекая Канал-стрит, я попадаю в настоящую Трайбеку (TRIBECA – TRIangle BElow CAnal, «Треугольник ниже Канала») – квартал, ставший брендом внедорожника. Некогда – место оптовой продажи масла, яиц и овощей, причудливая смесь офисов, лофтов и остатков жилой застройки, разраставшаяся в течение двух веков. Теперь – один из самых трендовых и дорогих районов города. Роберт Де Ниро, кажется, уже скупил его половину, повсюду выросли лощеные рестораны, и район уже наполнили безошибочные метки джентрификации – магазины элитной мебели и ларьки всяких экзотических цацек.

О чем они думали в рекламном агентстве, выбирая имя для автомобиля? Значит ли что-нибудь слово «Трайбека» в пригородах, где внедорожник, по идее, должен продаваться? Если да – то какие позитивные ассоциации должен вызывать этот район роскошных лофтов у потенциальных покупателей машины? Существует ли связь между городской тканью и престижностью автомобиля? «Субару» полагает, что да. Реклама показывает «Трайбеку» крупным планом на фоне разных фрагментов как бы городского пейзажа, напоминающих скорее Лос-Анджелес. Машина мчится по шоссе, минует пригородные дома и проскальзывает «городские улочки» с тротуарами и тенистыми деревьями, высаженными вдоль массивной стены белого камня – лос-анджелесская Банкер-стрит, надо полагать.

Название «Трайбека» ласкает ухо, как дюжина других сгенерированных на компьютере неологизмов, которыми сейчас величают азиатские седаны. Какой смысл несут названия «Элантра», «Камри», «Акура» или «Мурано»? Кроме того очевидного факта, что присутствие непроизносимой японцами буквы «р» вестернизирует их. Подобные имена намекают на техническое и эстетическое совершенство, мир камер наружного наблюдения, электричества, аккуратности, венецианского стекла (метонимически символизирующего роскошь?) и т. д. (Может ли название Murano, произносимое как «марано», обозначать по созвучию марранов, «тайных евреев», намекая на сокрытое в гаражах сообщество автомобилей или же на их невидимый с улицы ход по тоннелю Холланда под водами Гудзона? Или должно, более извращенным образом, напомнить о Венеции, единственном городе в мире, полностью свободном от автомобилей?) Трайбека выглядит как искусственное название, потому что это и есть искусственное название, простой и понятный акроним. Не исключено также, что рекламное агентство попыталось вызвать ассоциацию с кампанией «Американ Экспресс», в которой Роберт Де Ниро рекламирует свой кинофестиваль «Трайбека».

Городская номенклатура не впервые появляется в автомобильной промышленности. «Крайслер Нью-Йоркер» и «Бьюик Парк Авеню» – символы лимузинной роскоши и изысканности; «Понтиак Паризьен» намекает на игривость и стильность, предполагаемую женственность, которой отличается водитель (-ницы), и, очевидно, такое название призвано приглушить избыточную связь с топочущими бизонами, грозными силами природы, покоренными индейцами – и покупателями-мужчинами. Но Трайбека?! Впрочем, почему бы и нет? Это слово прозрачно намекает на деньги, лоск, россыпь конфиденциальных сведений, на джентрификацию саму по себе: движение вниз по Манхэттену как квинтэссенция продвижения (на четырех колесах) вверх по социальной лестнице. Жду не дождусь повстречать первый «Субару Трайбека», чтобы крикнуть водителю: «Козе-е-ел!»

Город не чужд этой игре «как вы яхту назовете…». Разделы газет, посвященные недвижимости, изощряются в создании и перемещении этих имен-мест, пытаясь набить цену за счет ауры названия. Так Нижний Ист-Сайд стал Ист-Виллидж, Грамерси-парк расползся на много блоков вокруг этого скромного клочка зелени. Последний полет фантазии одарил нас такими названиями, как Нолита, СоБро, Дамбо и СоХелл, а страницы недвижимости «Сандей Таймс» стали подлинным атласом этих географических открытий. Словечко «прилегающий» превратилось в средство искусного растяжения ауры, позволяющее раскатывать границы ценной территории немного дальше в направлении периферии – ныне безымянной или же (обычная история) такой, чью изначальную идентификацию следует заменить.

Мастерская в Трайбеке, которую я снимал шестнадцать лет, выходила (обратите внимание на прошедшее время – я уже три года как оттуда съехал) на место, бывшее некогда, в начале XIX века, одной из первоклассных жилых площадей. Подобно Вашингтон-сквер, Хадсон-сквер моделировалась по лондонскому образцу и относилась к владениям Тринити-чёрч, церкви Святой Троицы. В то время они простирались далеко на север, аж до нынешнего Рокфеллер-центра, но и по сей день эта церковь остается одним из крупнейших собственников округи. Не располагая более недвижимостью непосредственно на бывшей площади Хадсон-сквер, «Тринити Реал Истейт», управляющая компания церкви, снова в маркетинговых целях пустила в оборот это название – единственное, связывающее ее недвижимость с местом и с его духом.

Церковь Троицы существует давно (освящена в 1697 году) – и так же давно заигрывает с Мамоной. Историческое церковное здание, возведенное великим Ричардом Апджоном в 1846 году (это уже третье здание – два предыдущих погибли в пожаре и в метели), стоит прямо на бровке Уолл-стрит, и его мрачная готическая башня выступает прекрасным символом того протестантского менталитета, который Макс Вебер воспевал как необходимую этическую предпосылку, дающую возможность расцвести духу капитала, столь откровенно явленному на улице, отходящей вниз от церкви. Ее неф и прилегающее кладбище издавна оказывали радушный прием капитанам промышленности, потому что церковь Святой Троицы, подобно другим религиозным институциям города, с самого начала жирела на играх с недвижимостью, проявляя при этом упорство, вгонявшее в краску многих светских конкурентов.

Центр интересов холдинга Святой Троицы – территория вдоль Канал-стрит и несколько блоков к северу от него, в основном к востоку от Варик-стрит. Прямо посередине этого участка – остатки площади, но теперь это не более чем пространство, организованное таким образом, чтобы направлять автомобили, прибывающие с разных сторон, в устье тоннеля Холланда. Когда я попытался несколько лет назад пересечь его пешком, полисмен, регулировавший движение медленно ползущих автомобилей, остановил меня словами, что в этом месте переходить улицу запрещено. Так что тротуар с одной стороны этой «площади», похоже, не более чем ностальгическое украшение. Еще здесь стоит небольшая греческая православная церковь, с сократившейся, но активной общиной, обреченная на слом ради какого-то более высокого предназначения (и строения).

Настоящая (бывшая) Хадсон-сквер – это большее пространство к югу от Канал-стрит, тоже приспособленное для автомобильных нужд и служащее для распределения машин, выныривающих из тоннеля Холланда, по разным румбам городского компаса. Ее тоже невозможно пересечь (разве только вы сильны духом или под сильным градусом), а недавно Портовая администрация провела здесь реконструкцию, в результате которой исчезла аллея, одна из самых больших в Нижнем Манхэттене, и появилось много нового заасфальтированного места. Целью подобного обновления было провозглашено улучшение ситуации с пробками, но ощутимого эффекта оно не возымело – дымящие легковушки и фуры все так же день-деньской стоят здесь в очередях на въезд в тоннель и на выезд из него. Окружают это «улучшенное» место несколько нелепых скамеек (с одного бока) и фонарей, отдаленно стилизованных «под старину».

Годами озирая это пространство сверху из окна моего кабинета, я чертил в уме самые фантастические планы его благоустройства, все – направленные на то, чтобы вернуть его в обращение местного сообщества, людей, приходящих сюда на своих двоих, но оттесненных ныне автомобилями. Опять-таки здесь могут быть разные договоренности. В некоторых из моих мысленных схем люди и автомобили делили парк между собой. Ведь для того, чтобы вернуть людям южную оконечность этого пространства, достаточно было бы слегка скорректировать траектории дорожного движения и немного поэкспериментировать с улицами с односторонним движением.

Одна из самых интригующих возможностей для парка следует из близкого расположения (позади прекрасного неоклассического домика Первого полицейского участка в юго-восточном углу площади) конюшен конной полиции. Когда открываются ворота, виден двойной ряд стойл, в которых стоит около дюжины холеных лошадей. Порой сладкий запах навоза неожиданно вырывается на тротуар, на котором лежат брикеты сена или соломы. Часто можно наблюдать, как лошадь вводят или выводят, то и дело поглаживая по носу, – напоминание о некогда распространенном на городских улицах способе общения с природой. Мои схемы для Хадсон-сквер обязательно включают в себя загончик для лошадей, с травой под копытами.

Самый радикальный умозрительный план подразумевает полный запрет автомобилей. Но другие схемы, впрочем, признают наличие автомобилей, выскакивающих из тоннеля и направляющихся вдоль Канал-стрит на восток, как данность. Сейчас Хадсон-сквер служит лишь для замедления, распределения и парковки этих автомобилей. Но они могли бы с такой же легкостью сразу сворачивать на выезде из тоннеля на север или на юг, в Аптаун или Даунтаун, безо всяких громоздких пандусов. Действительно: закрытие Канал-стрит для транзитных автомобилей, которые сейчас рассматривают ее просто как кратчайший путь из Нью-Джерси в Бруклин, Куинс и на Лонг-Айленд, сразу и заметно улучшит качество жизни на всем Нижнем Манхэттене. Длительное закрытие Нижнего Манхэттена для частного автотранспорта после одиннадцатого сентября, хоть и было вызвано трагическими обстоятельствами, убедительно показало жизнеспособность такого предложения. Недавний отказ от схемы «платить за пробки» – еще одна упущенная возможность.

Но идея просто избавиться от автомобилей обретает новые краски. В Нью-Джерси прокладывается система легкого наземного метро, призванная объединить вытянутые вдоль берега Гудзона поселки. Я подумал: а что если пустить такую же систему по одной из «труб» тоннеля Холланда? Ее остановке нашлось бы место на кромке площади, а оттуда пассажиры могли бы пересаживаться на станцию метро «Канал-стрит» и на автобусы, идущие в Аптаун и Даунтаун, или же двигаться на этом легком метро дальше по Канал-стрит, через Манхэттенский мост в Нижний Бруклин. Подобная система не просто увеличит пропускную способность тоннеля Холланда, но и, благодаря своим многочисленным связям с другими видами общественного транспорта, поспособствует сокращению потребности в автомобилях.

Мои годы работы в Трайбеке совпали с годами надувания гигантского пузыря недвижимости, ставшего впоследствии большой проблемой для всех нас. Хотя его размах заставил много рассуждать о его близкородственных связях с другими грандиозными пузырями, начиная с голландского тюльпанного пузыря 1637 года, этот коллапс не сильно поколебал рынок недвижимости Даунтауна. В Трайбеке цены на лофты и апартаменты просто заоблачные и образ жизни соответствующий. Более того, практически на любом свободном клочке в Трайбеке сейчас ведется строительство. Застройка на многих участках, казавшихся некогда слишком маленькими или слишком причудливой конфигурации, стала теперь экономически целесообразной, и необходимость возводить относительно небольшие дома с относительно малым количеством квартир больше не останавливает. Хотя назначение всех этих домов одинаково, возможность осуществлять хорошо продуманные работы в размерах, которыми долгое время пренебрегали, – это позитивный фактор. Не говоря уже про возможность проявить себя маленьким архитектурным фирмам.

Со всем этим развитием Трайбека, можно сказать, укомплектована. Учитывая нынешний строительный бум, прыгающий уровень инвестиций, и знаковость буквально всего квартала, очевидно, что Трайбека добралась до своей вершины с точки зрения морфологии. Так, как она выглядит сейчас, она будет теперь выглядеть еще долго, и дальнейшая застройка будет подстраиваться под параметры этого частного урбанистического эндшпиля. Это подразумевает определенный отказ от дразнящих различий, раз уж требование вписываться в четко заявленную визуальную парадигму столь сильно, что принимает характер закона. Это не самое радостное обстоятельство, которое может негативно сказаться на возможностях, предоставляемых архипелагом маленьких городков. Последние архитектурные штрихи района должны быть самыми яркими, своего рода восклицательными знаками на рельефе, последними сполохами творческого потенциала при перемене декораций.

Но «режим знаковой застройки», заслуживающий уважения, когда речь идет о сохранении как древней застройки, так и отдельных выдающихся работ, имеет летальные последствия для инноваций, поскольку суждения и заключения в рамках этого режима выносятся согласно «теории смысла». В искусствоведческих терминах говорят о «контексте» и об «уважительном отношении» – но подобное понимание природы контекста является почти полностью физическим и потому ограниченным. На Хадсон-стрит, в одном блоке к югу от моей мастерской, стоят напротив друг друга два здания, каждое занимает почти целиком по блоку. Оба – кирпичные, оба украшены элементами классического орнамента, оба набиты роскошными лофтами, и оба выглядят построенными в более или менее одно время, по крайней мере с художественной точки зрения. Но одно из них старое, а другое – новое с иголочки: образчик обезличивающего, следующего по пути наименьшего сопротивления понимания знаковости, при котором «встраивание» (наивысшая архитектурная ценность в историческом районе) всегда довлеет над «высовыванием».

Городские архитекторы хорошо знают, как работает экспертный совет, дающий добро на постройку, и почти никогда не пытаются протолкнуть что-то, выходящее за границы его возможностей. Можно считать, что этот совет всегда предпочитает просто идти по иконографическому и композиционному опросному листу. Выстраиваются ли карнизы в линию с другими домами? Соответствует ли им используемый строительный материал? Имеют ли окна пропорции и отделку, похожие на XIX век? Это ведь гораздо проще, чем играть с красотой контрастов, противоречий, усовершенствований или просто с оригинальностью. Возможно, это неизбежное последствие решения зафиксировать формы и пространства в точке наивысшего расцвета (в ботаническом смысле) – консерватизм становится единственным пунктом повестки дня для всех, заходящих на эту «лужайку». Проблема в том, что самые легкодоступные формы соглашения приобретают вид консенсуса по умолчанию, над которым никто более не задумывается. Такова грустная особенность расцвета.

Идея поэтапного развития некогда была центральной для ортодоксального марксизма. Бессчетное количество часов – и жизней – оказалось потрачено на теоретические изыскания возможности перескочить через одну или две стадии на пути к нирване равных возможностей, предвкушаемой вслед за отменой государства. Хотя Трайбека не то чтобы полностью перескочила одну стадию на пути из рабочего района в рай для яппи, ей удалось проскочить ее очень быстро благодаря одному из классических приемов джентрификации: напустить маргинальное сообщество художников, чтобы те, как в Сохо, подготовили почву для прихода юристов и арбитражных адвокатов.

Трайбека прошла джентрификацию уже после того, как эта модель оказалась опробована по соседству. Подобная задержка связана с тем, что отсюда относительно поздно съехали продуктовые оптовые рынки, с тем, что здесь наблюдается большее разнообразие типов домов, и с тем, что здесь продолжают функционировать очень устойчивые и долгоживущие организации – государственные учреждения, большое количество типографий и печатных салонов, а также определяется более тесными общими связями с государственной и коммерческой деятельностью Нижнего Манхэттена. Этот район некогда выступал своего рода расширением Даунтауна, продолжающимся по Гудзон-стрит и Варик-стрит, заставленными на много блоков большими лофтовыми зданиями, выросшими здесь в бурные годы, предшествовавшие биржевому краху 1929 года.

Один из последних остающихся свободными пятачков Трайбеки – небольшая парковка на углу Бич-стрит. Здесь я почти всегда резко поворачивал направо, к южной кромке Хадсон-сквер, и дальше – к моей мастерской на Хадсон-стрит. Однажды летом это место заполонили плотники, спешно возводившие два старомодных дома. Тот, что побольше, казался кирпичным лофтовым зданием с чугунным фасадом рубежа XIX–XX веков. А рядом с ним строили маленький домик, выглядевший на три четверти века старше. На его цокольном этаже помещалась кафешка, отчаянно косившая под еще одну эпоху. Вся работа заняла недели две.

Кому, спрашивается, кроме Голливуда, могло это понадобиться? Неделями квартал наводняли листки, в которых описывалась предстоящая съемка, приносились извинения за доставленные неудобства и, в общем, местным жителям объяснялось, как это здорово – иметь под боком съемочную площадку. Еще бы не здорово! Толпы сценографов добивались от фанерных листов видимости правдоподобия; вечером привезли оборудование для создания дождя, которое заполонило Франклин-стрит; наутро мы могли лицезреть Бриджит Фонду, пьющую в Bubby’s капучино с Харви Кейтелем (давнишним местным жителем, уже нам примелькавшимся).

Флаер объяснял, что все это значит. Главной съемочной площадкой фильма была та самая кафешка. Именно здесь, по сценарию, происходит случайный разговор полицейского с официанткой, который и становится отправной точкой сюжета. Если верить этому летучему листку, ассистенты режиссера облазили весь Нью-Йорк в поисках правильного кафе, в котором все это должно происходить. Пересмотрев сотни таких заведений, уверял флаер, они не нашли ни единого, полностью удовлетворяющего их запросам «аутентичности», после чего было принято решение создать симулякр – выдумку, более реальную, чем любая возможная реальность. Хотя Трайбеку, как правило, очаровывают эти обманы, порою съемки возбуждают враждебность. Нелегко было наблюдать за воссозданием «аутентичной» ветхой многоэтажки (стоимостью в миллионы долларов) в относительно заброшенном в то время районе Нижнего Ист-Сайда для съемок фильма «Батарейки не прилагаются» (1987), в котором Хьюм Кронин и Джессика Тэнди принимают в гости крохотных инопланетян. Стивен Спилберг, продюсер этой картины, силен в фантастике, но не в метафорике: его инопланетяне не олицетворяли иммигрантов или застройщиков.

Столь живописные фантазии не появляются из ниоткуда. Достаточно пройтись по району, чтобы увидеть архитектурные источники вдохновения сценографов – включая лофт, чей фасад был так элегантно уменьшен, и маленький старый домик по диагонали от места съемки, воспроизведенный, как зеркальное отражение себя самого. Конечно, подобное отзеркаливание встречается в культуре повсеместно, но на этот раз в нем было что-то жуткое. Надо еще поискать более наглядное воплощение опыта архитектурного постмодернизма, чем это поддающееся измерению пространство между декорацией и ее источником, подкопченной паяльной лампой фанерой «под кирпич» и обветренной подлинностью кирпичей, изображающих самих себя.

Дилемма – в неразличимости. Съемочная площадка откровенно навязчива, она дурит всех, включая архитекторов, которых я приводил полюбоваться кратким мигом ее славы. Им она нравилась, им нравилось быть одураченными, нравился тот момент, когда, проходя через дверь, мы обнаруживали фанеру и стойки два на шесть, поддерживающие тонкие фасады. Даже сейчас я скучаю по той съемочной площадке, и не только потому, что это был отличный розыгрыш. Она подходила к этому уголку, ее наведенная паяльной лампой фальшивая патина отличалась явным благородством – результат заботы столь тщательной, которой окрестные «настоящие» дома редко удостаиваются. В квартале дорогущих ресторанов (Де Ниро владеет четырьмя в одном блоке) «настоящая» кафешка (в фильме она называется Ideal Coffee Shop, «Идеальная кофейня») очень бы пригодилась. Безыскусная атмосфера заведения для работяг, симулированная в милой комедии, – то, о чем в квартале безудержной трендовости можно лишь мечтать.

Так вышло, что фильм, носящий название «Счастливый случай», оказался не просто любовной историей, но олицетворением джентрификации. Николас Кейдж играет полицейского, который предлагает вместо чаевых половину возможного выигрыша его лотерейного билета официантке, Бриджит Фонде – хорошенькой, добросердечной блондиночке из белых протестантов, жительнице клевой Трайбеки. Но к началу их романтических отношений герой Кейджа уже женат, на героине Рози Перес – визгливой и доставучей брюнетке с выраженной этнической спецификой, и обитает в совершенно негламурной обстановке в Куинсе. К концу фильма Кейджу удается уйти от деклассированной Перес к определенно более котирующейся Фонде и – лотерейный выигрыш в кармане! – переселиться в Даунтаун. Американская мечта в действии!

После съемок участок на пару лет снова стал парковкой. Но однажды я обнаружил, что на этом месте появилась автозаправка. Первой моей реакцией была дикая ярость. Из всех вещей, не нужных кварталу, заправка – самая не нужная. Она не просто противоречит характеру среды, но и, как я сообразил, нарушает правила зонирования. Она незаконна! Пока я размышлял, с каким именно учреждением мне следует связаться, чтобы сообщить о преступлении, я сообразил, что проходил здесь два дня назад и никакой заправки не было. Но ведь невозможно за такой короткий срок выкопать котлован под цистерну, провести трубы и насосы. Это просто снимали рекламу, уж не знаю, для кого. Но мое раздражение было совершенно безыскусным.

Проблема с этими съемочными площадками (и фальшиво-историческими роскошными кондоминиумами) не в том, что они превращают Трайбеку в тематический парк; она меняется, к худшему или к лучшему, не по прихоти киношников, а «по милости» остальных городских кварталов. И уж конечно нет ничего оскорбительного в миметической, подражательной сценографии этих площадок. Архитектура обязана заботиться об истории, когда речь идет о городе, и должна соблюдать договоренности, касающиеся среды обитания и формы. Проблема – в незаинтересованности, в том, что уголок города перешел под власть киношной «креативной географии». Городская достопримечательность возводится таким образом, что ее присутствие в Нью-Йорке – не более чем совпадение, и особость Нью-Йорка – качество, которое, казалось бы, должно привлекать кинематографистов в первую очередь, – перестает играть какую-либо роль. А какой смысл снимать в Нью-Йорке, если не снимать сам Нью-Йорк?

Несколько дней назад, утром, я проходил мимо съемочной группы, расположившейся на углу Уэверли-стрит и Гей-стрит – невероятно популярном перекрестке, который, кажется, «работает» каждую неделю. Поначалу все было прекрасно: блок огородили оранжевыми конусами, припаркованные машины убрали, обнажая пространство во всей своей чистой архитектонической красоте. Позже, однако, прибыли другие машины, киношные. Они были или винтажными, призванными воссоздать в блоке атмосферу иной эпохи, или же современными, но неестественно новыми, нетронутыми – готовыми кувыркаться или быть разбитыми. Этот перекресток особенно очарователен. Гей-стрит, в один блок длиной, с трогательным изгибом посередине, застроенная изящными домиками XIX века, – одна из лучших улиц в Виллидж. Я чуть не написал «одна из типичнейших», но нет: одна из самых исключительных.

Но киношников она интересует именно как «типичная». Точно так же, как на голливудских складах декораций есть наборы «старый Нью-Йорк», «современный город» или «маленький городок», замещающие «натуру». Они представляют род благополучного «общего места», что-то вроде Мейн-стрит, «главной аллеи» Диснейленда, сводящего все разности и нюансы к готовой формуле. Так, можно сказать, действует эффект диснеефикации. Состоящий в сужении диапазона, упрощении, позволяющем свести феномен к товару и сделать его пригодным для перекомбинирования. Таким образом репродукция становится возможной путем тематизации, наведения внешнего подобия в любом месте: «Где будем Гринвич-Виллидж делать, мадам?» Конечно, в подобном клишировании нет ничего нового. Как и в жгучем желании воссоздать в идеализированном виде что-то знакомое или обожаемое – в неподобающих обстоятельствах. Викторианская неоготика в Бомбее. Луарские замки в Лос-Анджелесе. Подобные бурлескные сочетания – средство реализации колониальных фантазий о доминировании, о привилегиях, реализуемых в контексте, не способном оказывать сопротивление.

Что изменилось – так это масштаб производимой операции, декларируемые цели и состав участников. Мы создаем единую глобализированную культуру, и мы рискуем забросить создание частных стратегий «на местах» во имя набора общих взаимозаменяемых элементов. Вот почему пригороды Куала-Лумпура выглядят как Беверли-Хиллз, и нельзя сказать, что в обоих случаях архитектура как-то особенно хорошо соответствует климату. С другой стороны, поскольку элиты всего мира все в большей степени разделяют одни и те же культурные ценности, это особенности их выбора, и возмущаться тут нечего. Действительно, очень трудно провести различие между стратегиями «привитой» локальности (Гринвич-Виллидж, перенесенный в Пекин, Сингапур или Хьюстон) и этикой ревнителей старины, бурно радующихся воспроизведению исторических форм со всеми их местными особенностями, спустя долгое время после того, как они перестали быть приемлемы культурно и функционально, став иконами «того, что мы потеряли».

С этим аргументом можно зайти слишком далеко. Вообще-то нет ничего дурного в застраивании пригорода в старом колониальном стиле – конечно, если соблюдать при этом социальную и средовую ответственность. Что не выдерживает никакой критики, так это отстаивание особой приемлемости чего-то одного и блокировка других возможных путей исследования: а что еще применимо «по месту»? «Локальность» начинается с местной общественной жизни. Вследствие вульгарных представлений, навязанных марксистской историографией, мы склонны смотреть на архитектуру слишком детерминистским образом, как на чисто социальный или средовой продукт, неизбежный результат воздействия экономических сил. Новые стратегии «места» должны оказаться более частными и полнее нацеленными на сотрудничество.

Выбранные паттерны поведения – вот что должно лежать в основе всякой такой стратегии. Причем в соответствии с климатом, биологией и материальной базой региона. Далее приходит черед визуального контекста. Но когда эти определяющие факторы установлены, наступает время для изобретения, а не для воспроизведения. Хотя архитектура никогда еще не была столь полна сил с художественной точки зрения, она переживает кризис утилитарности и провальна с точки зрения восприятия в среде. Нам надо сделать решительный скачок вперед. В Нью-Йорке сама логика развития подсказывает, что «точками роста», способными привести к взрыву разнообразия, должны стать такие факторы, как ориентация здания, минимизация импорта материалов, повторное использование, план крыши, решительное озеленение, самодостаточность, лофты, социальная интеграция, обзорность, возможность перемещаться пешком, доступность общественного пространства для большей части городского населения, бесшумность, вписанность в окружающую среду, энергоэффективность, равенство возможностей и их разнообразие.

Сценографические воссоздания стали в настоящее время общим местом урбанизма, способом уклониться от подлинного изобретения. Саут-стрит стала «Саут-стрит-сипорт» («Морским портом Южной улицы»), Таймс-сквер превратилась в тематический парк, призванный изображать не столько Нью-Йорк, сколько «Нью-Йорк» – промоутерскую фантазию, имеющую самую отдаленную связь с историей города. Город пересегментирован в кварталы, возникшие не в ходе последовательного налаживания взаимосвязей и устойчивых сочетаний форм и характеров, а в результате пошаговой джентрификации, определяемой соседством уже завоеванных кварталов. Неподлинность раздражает, но столь же раздражает необходимость участвовать в навязанном извне, придуманном спектакле, будь то рассчитанное очарование архитектурной лжи или просто необходимость перейти на другую сторону улицы по просьбе ассистента какого-нибудь режиссера.

Недавний пример, наглядно демонстрирующий, насколько ошибочна политика, в рамках которой город рассматривается как место для возведения съемочный площадки, а не как заданная среда, – городская версия «Шоу Трумана», снимавшегося в омерзительной, «хуже не придумаешь» обстановке одного из самых знаменитых городков «нового урбанизма» – флоридском Сисайде. В один прекрасный день, когда я шел вверх по Хадсон-стрит, мое внимание привлекла неожиданная картина: прямо в мою сторону бежал чернокожий в лохмотьях, за ним яростно гнался полицейский с револьвером в руке. Выброс адреналина поверг меня в панику – я испугался за себя. Я не люблю оружие, насилие, и Трайбека – это такой район, от которого подобных вещей не ждешь. Откровенная неожиданность происходящего меня смутила. Я был взбудоражен одновременно как очевидной опасностью, так обманутыми ожиданием – а я-то думал, что жизнь в Даунтауне, в этом коконе среднего класса, избавит меня от подобных зрелищ. Проклиная себя, я приготовился уворачиваться от пуль.

Крик «Снято!» вернул меня к реальности. Это опять Голливуд! Но на сей раз я пришел в ярость. Отправившись на противоположную сторону улицы, я заорал на съемочную группу, чтобы они проваливали ко всем чертям из нашего района. Пока я шел и кипятился подобным образом, мне на глаза попался еще один человек, наблюдавший за киносъемкой. Я знал этого человека. Его звали Дейл, он был бездомным, и обычно он проводил свои дни, сидя (как правило – в медитативном молчании) на грузовом крыльце пустующего здания и добывая себе пропитание за счет милостыни и доходов от мелкой барахолки, им организованной. Так уж вышло, что он тоже чернокожий, тоже одет в лохмотья и его обычное место – по диагонали от того места, где снимали сцену с бродягой и полицейским. В сущности, его пространственные отношения с местом съемки были такие же, у маленького домика, послужившего образцом для эрзаца с фальшивой кафешкой в нескольких блоках отсюда. Фильм изображал кроткого Дейла (которого «завершенность» Трайбеки вынудила теперь перебраться дальше на север, в Аптаун) опасным – точно так же, как джентрификация выставляет бедные кварталы заброшенными, пришедшими в упадок.

Проблема городского будущего – это проблема агрессивного смешения следствия и причины. Результат урбанистической деятельности, слишком полагающейся на круговращение и перетасовывание образов, – тотальное пренебрежение ценностями. Я верю, что жизнь формы наполовину самостоятельна и поэтому форма заслуживает того, чтобы быть свободной. Но еще я верю, что архитектура и городской дизайн по природе своей для чего-то должны быть предназначены. Модернистский урбанизм провалился не из-за того, что стремился к справедливости и здоровью, и не в силу самой природы своих зачастую слишком простых форм, и не потому, что настаивал на существовании единственной, универсальной связи между ними и единственным, универсальным предметом, которому они служат. Мы совершим ту же ошибку, если, подобно модернизму или кинематографу, будем настаивать на жесткой заданности образов и ценностей, будь то неизбежность преступных наклонностей бездомных или воспроизводимость мрачного шика старого Нью-Йорка. Исторические города умирают, когда их повествования вмораживаются в обязательства или ритуалы и становятся просто источниками для глобальных перетасовок образов, уносящих нас все дальше и дальше от их подлинной правды.

Не так давно я приехал в Стамбул и оказался на вечеринке в доме у местного архитектора. С террасы открывался завораживающий вид через Босфор, на знаменитые памятники архитектуры – Топкапы, Айю-Софию, Голубую мечеть, – которые, подсвеченные, четко выделялись на фоне ночного неба. Я любовался в восхищении, но очень скоро меня стало что-то тревожить. Я понял: дело было в подсветке – очевидно, относительно недавней. Можно ли сказать, что вид на старый город, которым я любовался, аутентичен? Я стал сомневаться насчет все этих мерцающих куполов и минаретов. Наконец, я почувствовал, что это современное прославление истории лишает меня чего-то: я почувствовал, что у меня украли темноту.

Здесь, в Трайбеке, я чувствую то же самое. Не то что бы я решительно выступал против самого принципа сохранения памятников или их трансформации, но я должен сделать оговорку по поводу дальнейшего «сдувания» ауры и кражи потенциала. Хоть мне и нравятся муниципальные меры по улучшению жилого фонда и восхищают прекрасные дома, на которые эти меры направлены, атмосфера тускнеет поминутно. Возможности проявить архитектурную изобретательность, все еще остающиеся в районе, приносятся в жертву, одна за другой, во имя консенсуса «наименьшего общего знаменателя» – кажется, единственного вида архитектуры, допускаемого охранителями культурного наследия.

Тоскливое здание на противоположной стороне улицы и его многочисленная родня по соседству пытаются иллюминировать Трайбеку, внушить нам, что они – лучшие. Но у них ничего не выходит. Яркое освещение посредственных домов лишь обнажает беспомощность их архитектуры. По мере того как квартал низводится до состояния сценической декорации для реализации все сужающегося и сужающегося набора желаний, историчность его улетучивается. Мы снова возвращаемся к идее аутентичности. Как бы ни была подозрительна (а порой и хуже) эта концепция, кварталы могут считаться аутентичными по форме и по их взаимосвязям. Один из тестов хорошего современного города – «Обнаруживается ли здесь Дисней?». Глобальная симуляция – вот наша любимая антиутопия. Хотя вообще-то это главенствующая культурная стратегия. Вот рубеж, на котором Нью-Йорк должен противиться превращению в мировой город.

Трайбека почти заканчивается. Последний пустующий участок на Гринвич-стрит заполнился супер-пупер-отелем, входящим в империю Де Ниро. Мы добрались до той точки, когда бурная деятельность по конверсии и реновации, не оставившая буквально ни единого здания или места нетронутым, близка к своему завершению. И впечатляющие улучшения общественных сооружений, включая новый Вест-Сайд-Хайвей, парк и озеленение Гринвич-стрит, создадут правильный вид устойчивой, насыщенной инфраструктуры. На большой площадке на пересечении Вест-стрит и Чеймберс-стрит появится безобидная многоэтажка, вроде тех, что стоят через дорогу в Бэттери-Парк-Сити. Городской комиссии по планированию пришлось пожонглировать зонированием, чтобы с выгодой пристроить этот лакомый кусочек. С сохранностью исторического наследия все в порядке: ничего «важного» не исчезло, а пустые участки почти все ушли.