Стихи

Сорока Сергей

В сборник вошли стихотворения разных лет. Тематика их различна: здесь и воспоминания о детстве и юности, и сетование на свою сегодняшнюю жизнь, на непризнание поэтического таланта, и рассказ о нелегком времени нашей страны, о подвиге героев – одним словом, обо всем, что дорого автору, что тревожит и радует его тонкую поэтическую душу.

Сергей Сорока

Автор фото – Андрей Каспришин

Сергей Сорока (Кротов Сергей Сергеевич) родился 1 ноября 1940 года в Алтайском крае, Павловском районе, в деревне Боровиково.

В 1958 году закончил Сталинское педучилище, в 1959 – Барнаульский аэроклуб, в 1960 —

Бузулукский Центр лётчиков истребителей, в 1963 – Сасовское лётное училище ГВФ, в 1969 – Кировоградскую школу высшей лётной подготовки.

С 1963 по 1966 работал в 118 лётном отряде на должности 2-й пилот Ан-2. С 1967 года по 1969 год работал в Полярной авиации в должности – командир Ан-2, в 1969–1970 – командир Ли-2. Участник ВШЭ-70 (Высокоширотной экспедиции). С 1970 по 1975 – командир Як-40 в Барнаульском авиаотряде, с 1975 по 1980 – в Колпашевском ОАО (Объединённый авиаотряд) в должности пилот-инструктор Як-40. Общий налёт составил 11800 часов. С 1980 по 1993 работал в наземных службах Барнаульского авиапредприятия, прошёл путь от дежурного диспетчера по перрону до СЗНА (Сменного заместителя начальника аэропорта). С 1993 по 1999 работал на ТВ «Спектр» – в качестве журналиста, был автором и режиссёром программы «Пушкин и Поэт…».

Писать начал, когда ещё писать не умел, наговаривал. Бабушка Варвара Ивановна заметила и попросила ей прочитать. Я прочитал. Она сказала, чтобы не читал отцу. А я и ему прочитал, он мне влепил подзатыльник за матерное слово. С тех пор в стихах их стараюсь не употреблять. В деревне распевали мои частушки. Написал стихотворение в 12 лет и отправил в местную газету, пришёл ответ, что стихотворение понравилось, отдают в печать. А напечатали его через 42 года в «Вечернем Барнауле».

Нацеплю

Нацеплю я медаль ветерана и пойду по столице гулять — дифирамбы польются с экрана, на него удивятся, поглядь, из деревни, которой уж нету с выпендрёжем отважный мужик, что мотался по Белому Свету, а теперь – под оградой лежит. Загорает на солнце зимою, он лопатит невыпавший снег и беседует часто со мною ординарный, но всё ж человек. Он весёлый и трижды ударник комтруда безответственно был. И, наверное, Божий избранник, что летает, хотя и бескрыл.

Мне б зажечь свечу

Настроенье нулевое, словно видимость в туман. Снова в роли я изгоя. Бродит ночью караван звёздный без Луны и Марса. Я любуюсь и молчу, и далёк давно от фарса. Мне б зажечь в ночи свечу — осветить пространство грусти… …пусть мерцает огонёк. Может быть, надежды в чувстве, чтоб себя найти бы мог.

Поносили

Совершает бег Россия — все четыре колеса, и меня все поносили, и чернела полоса за спиной моих рассветов перед вызовом эпох — никаких в судьбе секретов. (Сохнет, расширяясь, мох). На весёлом солнцепёке не кружится голова, переплавлена опока, затвердела синева. И луна по ней под утро развлекается в сини, словно бы из перламутра на столбах горят огни.

Недавно обнаружил

И дождь, и снег, и снова лужи в природе, в душах – чернота, недавно с грустью обнаружил, что всюду стонет пустота: то вдруг она пургой завоет, не вдруг метелью запоёт, да и сердце что-то ноет, наверно, просится в полёт по-над извивами тревоги за состояние души, советуют друзья, как боги: «В зародыше её души тоску по истине сермяжной». Пусть сыплет дождь, хотя бы снег пушистый или даже влажный — им недоволен человек. Из неизвестных состояний стремится вырваться с утра, с началом истинных исканий. Так не мешайте, фрайера! Во мне к вам нету неприязни — я весело смеюсь в стихах, как будто парень из Рязани, его я потерявший страх.

Безметелье

На безрыбье рак за рыбу, безусловно, не сойдёт. Я, наверно, сдвинул глыбу — недалёкий идиот — оттого хожу как гоголь, то есть гоголем хожу. Осень лужи льдами холит и выходит на межу, за которой снег с морозом, безметельная пурга, что сидит в душе занозой, непонятно – на фига нам мороз с метелью вместе, что за испытанья вновь ожидаем с воем-песней про дичайшую любовь к одиночествам подлунным на задворках злой молвы, где полопались вновь струны музыкальной синевы. И горит восход закатом солнце катится туда, где печаль, с какой-то стати, разлеглась вновь у пруда.

С чистого листа

– А мой имидж безупречен! — я, не хвастаясь, скажу. Да, конечно, я не вечен, что понятно и ежу. Унывать? – Не унываю, всё пилю, пилю, пилю… Провожаю взором стаю. Осень, я тебя люблю. Ты моё воображенье обостряешь – рад тому. Выдаю стихотворенье, душу мучаю свою. — Проявляет сверхтерпенье. Никуда уж не спешу. Льётся вновь стихотворенье… …образ радости ищу. Нахожу в укромном месте, где? – подумать сам не мог. Происходит всё по чести, вот он Половинный лог. Наши земли здесь когда-то обрабатывал мой дед… …отобрали, гады, падлы. — Нанесли, понятно, вред роду-племени мужскому, раскрестьянили отца — ни кола с двором, ни дома. С чистого живём листа.

Рябины не рабыни

Не пойте, друзья, о рябине, не бейте печалями в грудь. Рябины, увы, не рабыни. Поэт, о рябине забудь. Она уж давно подле дуба красиво устроилась здесь. Сказал с вероятностью грубо, забыл, вероятно, про честь. По осени вспыхнет багрово, однако ей стыдно до слёз, кусает ей ветви корова с букетом по холочке роз. Не верит, наверное, песне, что к дубу хотелось вдруг ей с весны перебраться и вместе по лету шагать веселей. Он тенью одарит от солнца, и примет все струи дождя. Так весело в песне поётся в закате осеннего дня.

Приняла земля

Поднимусь на заре, до рассвета в луговую отправлюсь я цветь, золотые сниму эполеты. Соловьём на просторе запеть мне так хочется с ясностью мыслей о сибирской суровой судьбе. Голубеют алтайские выси, даже провод поёт на столбе. Вечер плещет зарёю на травы. Семиструнный играет закат, где шагают небесные павы. Луговой расстилается плат — золотится закатною песней. Зазвучала на небе звезда. Но сегодня она интересней, чем в военные в грусти года. Вот и день закатился куда-то… …И закончилась песня моя. Не вернулись из боя солдаты… …Приняла их со стоном Земля.

Чудность

Под моим окном рябина, как весною, расцвела белым цветом и с рубином ягод – радует меня. Словно бы весна и осень встретились – и лето вспять зашагало… в небе просинь не устала нам сверкать. Чудный август вдруг весною заиграл на склоне дней. Словно в радости со мною делится мечтой своей — возвратиться в детство, юность снова весело прожить. Лёгкая печаль и чудность восстанавливает нить — связь с прошедшими годами, где цветущая вновь звень запечатлена цветами в этот августовский день.

Оставить чтоб

В пылу осенних многоточий скользит задумчивость моя. Короче стали с ходу ночи, и пригорюнилась Земля. Дожди с осенней ипостасью пролили войлочный запас. Похолодевшее ненастье опять не радует уж нас. Неярко светит в небе солнце. Туманы стелются, река под ним своё скрывает донце, не отражает облака. В огне осеннего разгула иду забокой в дальний лес, подальше чтоб от Барнаула оставить невесёлый стресс.

Расправлю-ка

Расправлю-ка я позвоночник, быть может, мыслишка придёт, и вновь запишу Твой подстрочник для ветхих безвестных господ. Они не читают Поэтов, не смыслят, понятно, в стихах. Закончилось тёплое лето, и сырость кипит в облаках. Наверно, наступит прохлада. Я буду смеяться опять над тем, что упала ограда. А где же штакетник-то взять?! Однако, сегодня и завтра всё будет так тихо в бору. Мне выпала красная карта — я верхнюю ноту беру.

Был в апломбе

Я живу в своём апломбе, веселюсь, мне не понять, что написано на ромбе, то ли «а», а то ли… «Ять» отменили коммунисты — изуродован язык, откликаюсь я на зык — подпевают гармонистам, а они свои меха, как растянут на два метра — пляска искренне лиха. Звук уносит с грустью ветра до печального стиха. Написал вчера о счастье, получилось, как труха из невиданной напасти. Публика ко мне глуха, потому живу в апломбе. Песни слышу петуха — вот орёт, ну, просто гоблин. Получилась чепуха, я сломал с утра оглобли о спиняку пастуха, потому как был в апломбе.

И спорил

Вечернее небо прекрасно — алеет гряда облаков. И день пробежал не напрасно — я с полной корзиной стихов вернулся под вечер из леса — уже заблестела луна. Так много во мне интереса опять возбудила она. В заоблачной выси межзвёздной туманится млечности Путь. В обители сумрачно поздней меня пополам не согнуть. Стою опечаленный тенью — стремится меня обогнать в суровости стихотворенья, когда утонувшую гать я вновь навожу по болоту, шагая по жиже времён, к себе на деревню к заплоту иду с непонятных сторон, где я непонятно суровый чудил в безвозвратной тоске и спорил зачем-то с вороной, сидевшей на сгнившем сучке.

Шуршит тоскуя

Бессмысленно мне колобродить на листьях осенней тоски, не зная в сермяжности брода, ссыпать в беспокойство пески, в осеннюю слякоть застоя под бурями гнуться нельзя. Пространство до жути пустое, покрыта листвою земля — Шуршит, неумолчно тоскуя по прежнему статусу грёз. Порою от счастья ликую под истовой лейкою гроз, несущих заряд очищенья от скверности пыльных дорог. И снова шумят превращенья из счастья в застойность тревог.

Впервой

Печаль осеннего разлива струится дождиком с небес. Забока вновь «отговорила», снимая беспокойства стресс. Стучит паром колёсной плицей — с последней спорит он волной. Спокойствие опять на лицах, загар не луговой, степной. С улыбками забытых песен звучит серебряный рассвет, а Мир насыщенностью тесен… …другого, извините, нет. Быть может, на другой Планете он попросторнее, чем наш в безумно частном Интернете, где властвует над нами фальшь. Мы восхищаемся собою при тёплом слове в адрес свой и виртуальною судьбою довольны, счастливы впервой.

В сушине забот

Я усну на газоне сомнений, уставлю свой взор на луну и скажу: – Эй, мгновенье, задержись на минутку одну. — Пусть узнает Поэта пространство невесёлых раздумий в огне запылавшее снова убранство в переливах бесчувствий во мне. На бессмысленность горькой обиды в сушине неизвестных забот надо чувствовать жизни солидность. Чушь степенства и гордость – за борт выбрось, с ходу поймёшь осужденье неприятности новых времён и суровую грусть заблужденья с вероятно безвестных сторон.

Не нарушить

Нас с внуком обидеть? Да, что вы! Не сможет никто, никогда! На подвиг житейский готовы, нам светит роскошно звезда, что лыбится, видишь, от счастья при виде Поэтов мечты — во всём без балды состояться — наводим меж нами мосты, а их все стремятся разрушить. …Но это же полная чушь. Да, нет, никому не нарушить родство поэтических Душ.

Не беснуется

Осенняя нравится тяжба. Суровый, но искренний взгляд на месте в безвинности каждый, листок не вернётся назад, а будет лежать под ногами. Шуршать при тяжёлой ходьбе полями в стерне и лугами с ночным переливом в судьбе. Я помню безвыходность чувства, в суровости странных забот мои расплываются чувства, и мне не хватает свобод, закованных в латы безвестья под синим безлунным шатром, где льётся осенняя песня, уже не беснуется гром.

Купается

Трагичность осеннего буйства всё чаще ввергает всех в сон печального с посвистом чувства пред святостью древних икон. Они нам прощают познанье законов забытых времён. Напрасны, как видим, исканья неравновеликих имён. На ветреном склоне участья под пологом святости лет. Купается исподволь в счастье себя не познавший Поэт.

Не думая

Не привыкайте к дефициту вы к чести, совести своей. Траву, подобно антрациту, не рассыпайте в поле дней. Суровость схватится за бёдра, не признавайся ей в любви, которая не носит вёдра не сзади и не впереди. Иду спокойненько забытый — она шумит, а мне смешно, что было даже одиноко смотреть в открытое окно за синий лес в печали грустной, не думая о пошлых днях, которые умчались с хрустом, как будто летом на санях!

Вторгшийся

Что неслыханно, то свято, хоть понять и не дано, что идём туда обратно — гордые бежим в кино — на стене осеннего рассвета под нелепостью степной ждём ошалелые ответа, не зная, что там за стеной чистого дождя из лета. В осень вторгшийся с утра, потому что есть примета — будет точно на ура!

Мы тупели

Танцевали менуэты, развлекались, как могли, и встречали мы рассветы нашей в юности любви. Солнце светит, разгоняет своенравности туман. На меня собаки лают, норовят залезть в карман. Ничего нельзя поделать, хоть старайся без конца. Чёрное вдруг стало белым, но с потерею лица. Необласканные ветви потеряли листья вмиг. День прекрасный, в сути, светлый, омрачает горький крик, раздаётся что над полем в беспокойстве за страну. Неисполненные роли превращаются в вину перед будущим рассветом неизвестности степной. Преклоняюсь пред Поэтом, кто беседует со мной в недалёком беспокойстве за бестактность миража, проявляющий геройство в безнадёге виража. Танцевали менуэты под весёлый ветра свист знаменитые Поэты и отплясывали твист, зажигали рок-н-роллы, зуб дробили на куски. Мы тупели и уколы от недрогнувшей руки получали по заслугам с вероятностью навзрыд, не ходили кто за плугом и теряли с ходу стыд.

Потускнел

Неудачные сравненья, и эпитет никуда. Ну, зачем вам извиненья, что упали из дождя, градины осенней стужи, заморочили простор, где себя я обнаружил — потускнел свободы взор. Зашумели невезенья, славно листьями звеня, разбросала туча тени на закате грустном дня всеобъемлющего счастья на осеннем вираже. И горят сезонной страстью листья с блеском в витраже накренившихся событий под орущий в ночь народ. Не осталось что ль наитий, что, заилился вновь брод? — Поворачивай оглобли, расстоянья покоряй, разыгравшееся лобби, однозначность выбирай в поимённости сознанья помутившихся времён ни к чему мои старанья с пересчётами ворон, что сидят на ветках грусти в надвитражной пустоте, где опять в печали льются капли в яркой красоте.

Тёплый сумрак

Я воистину свободен от печали и тоски. И ещё на что-то годен. — Унывать мне не с руки. Улыбаются рассветы и улыбчивы цветы, хоть уже уходит лето, пригорюнились кусты. И роняют слёзы травы, индевеет утром день. Золотистые дубравы потеряли лист и тень. Солнце прячется за тучи. Дождик моросит всю ночь да и днём идёт по кручам в золотом кафтане прочь. Скупо солнце засияет, повернёт лицо на юг, тёплым сумраком затянет оголевший лес и луг.

По осени считают

Вновь снег идёт и охлаждает воздух, но тает тут же на земле сырой, мой нарушает безобразно отдых, лососевою падает икрой крупа из капелек снежинок ярких блестит, и слепит фарами глаза машина мчащегося газа из белизны, но бестолково марких. Вот только чистотой своей сверкая, становится вдруг серой массой вновь с листвой опавшею вчера лесов. Не видно этому конца и края, повсюду комья грязи в нас летят — по осени считают вновь солдат.

Под сверкание

Походил бы по Парижу, и на кладбище б сходил, может быть, кого увижу без седла и без удил, кто промчался по столетью и нашёл себе покой. Слово бьёт по душам плетью, машет жёсткою строкой. Я записываю стансы — нечитабельный сонет. Тают ветреные шансы… …и опять спасенья нет от изнанки недомолвок в бестолковостях своих. В жизни множество уловок — и такой же этот стих. В смысле всё произведенье, если можно так назвать. Я же праздную раздельно, нечего давно сказать в оправдание совета — отойти на задний план или встать в тени Поэта там, где стелется туман. Закрывая непонятность в понятийности пустой, где посеяна невнятность засверкавшей чистотой всей объёмности словесной под сверкание луны, голой, до безумья честной, коль глядеть со стороны. Не добрался до Парижа… …дорог мне мой Барнаул. Пополам сломалась лыжа, северяк мне в морду дул. И оставил я затею в дебрях чести прозябать. Над собой в ночи балдею, что б ещё мне написать?..

Накануне

Накануне дня рожденья надо стих бы записать. — Где бы взять мне вдохновенье, хоть словцо одно поймать и в строку его поставить да на место, чтоб впритык. И себя разок прославить, не заделывая стык между смыслом в запоздалой неуклюжести стиха, и найти бы связи с залом, где стена, как танк, глуха, и никто не слышит слово, — мною сказанное вслух, повторить желанье снова поднимает в небо дух. Оттого сегодня весел — наступил с утра канун. Мир безумствующих тесен, если ты пока не лгун, то поймёт всё окруженье всей ненужности стихов, где «Полёт в самосожженье» выше снежных облаков.

Овладел

А я был независимо смелым, и таким остаюсь до сих пор. Я владею с нескладностью телом и держать научился топор, овладел я рубанком с пилою, долотом и зубилом, вот так. Занимаюсь красивой игрою. А рабочий мой стол – вон верстак. Получаются странные вещи — загибается в истину гвоздь. Озверевшие в логике клещи загибают в полынную гроздь — гвоздодёром тащу на пределе невозможных усилий… успех отдаётся удачами в теле и снимает с ненужности грех. И становятся доски сухими, ни сучка, ни задоринки в них. А когда-то все были плохими — некудышные, словно бы стих заскучавший в проталине ветер тот, что свесился с прясла в траву, а он в лужу, наверное, метил, чтоб попасть без зимы, да в весну.

Поубавилась смелость

Прошу, не браните любимых — они ваша совесть и честь. Идущие солнцем палимы… …К чему безрассудная месть? Пусть счастливы будут на Свете, где много безнравственной лжи. Мы с вами, Поэты, в ответе, что так завернул виражи. Сама беззаконная серость сверкает во лжи серебром. У нас поубавилась смелость поставить вопросы ребром. Назвать именами своими безволие грустной толпы. Поэты, мы с вами, не с ними, кто так безрассудно глупы. Прошу, не ругайте за счастье — не видеть, не слышать всей лжи, отсутствие в жизни участья, когда столь круты виражи.

Мелькают

Зачем выпячиваться, люди, когда осенняя пора, понять бы кем вчера мы будем, и протрезветь хотя б с утра погода чистая не прелесть, но жить-то надо как всегда, в лесу болотная вдруг прелость, гремят грознее поезда. А в поле чистое раздолье — езжай хоть вдоль, хоть поперёк — и я своей доволен ролью, меня обрадовал мой рок. Хожу, не горбясь по дорожкам, — до блеска чистые они. Луны сверкающие рожки, что ярче светят, чем огни всей неизвестности стозвонной из дней осенних перемен, где нету чистоты резонной безвольно толстых в сути стен. Простор, манящий за деревню, меня опять позвал туда, уклад где жизни мой не древний, хотя мелькают поезда.

Словно рефрен

Позабыть всё то, что было?! Не под силу мне, друзья. Выгляжу с утра уныло, повторяет мне семья. Веселиться нет причины, и надежды никакой. Миновал ли ту пучину, где туман и непокой. Тишина звенящей грустью давит, сволочь, на хребет, заглушает, падла, чувства, подавая щи в обед. Я оправдывать не стану всю нелепость торжества, кровоточащую рану не прикроет и листва, что кружится в «белом танце» в золотой косынке дней, уменьшая в жизни шансы незначительных дождей, выпадающих на почву благодатных перемен, дрянь приходит тёмной ночью, словно дней пустых рефрен.

Ведом

Желаю поехать на Север, вернуться в Сиянье небес, где часто свирепствует ветер, по тундре, где стелется лес. Морская свобода с волною приносит прибойный туман, стоящий подолгу стеною, свирепствует где океан, покрытый суровыми льдами, там мой самолёт по-над льдом летит, загружённый стихами, пилотом бесстрашным ведом.

Так! – Обезглавить

О, люди, меня извините, что выстрадал грусть и печаль. не стал что ни в чём знаменитым… …вам тоже, наверное, жаль. Ну, так получилось по жизни — дорогой неторною шёл. Служил беззаветно Отчизне, не ползал, простите, ужом. Не гнулся на ветреных зыбях, меня обошли пустяки, мечты где весёлые гибли, смеялись вовсю остряки. Я шёл по болоту сомнений, в печали встречали всегда, ушедшие в годы мгновенья — по мне; в том беда не беда. О, люди, меня извините за чистую правду души. Коль надо, то стоя казните, и пусть прошумят камыши заветные звуки столетий, что минут и… вспомнят меня. Не мог, не умел плесть я «сети», своею короной звеня. Так! – надо – меня обезглавить и вынести вон из трущоб, что смог я эпоху прославить — ошибок коварных и проб.

Навряд

Эпоха безумств изначально смеётся в похабщине лет, не зная, как это печально — названья покудова нет. Приходит однажды прозренье, становится ясно, как днём. Промчится и это мгновенье, пройдёт слеповатым дождём. Уляжется ветер на ветви, качаясь в распятье своём. И путь обозначится светлым, пунктиром, уйдя в окоём рассветной дорожкою алой — упрётся в чужой горизонт. Останется дело за малым — взять приступом разум на понт, поставить на место с зарёю восход обездоленных в ряд бесследно пропавших героев, которых припомнят, навряд.

Расфуфыренная

Ни рецензий, ни призывов — посетить московский марш. Никаких в душе позывов. Настроенье просто фарш. Дождь идёт, не видно края — моросит и моросит. Расфуфыренная краля — осень. В проводах свистит ветер грусти и печали, бьёт по крышам целый день. Это только лишь начало, кавардак в нём набекрень. Мы с землёй не просыхаем я – от водки, а она хлюпает во мне стихами, образов душа полна. В Барнауле марша нету — запретили – мир зачем? Канет безвозвратно в Лету, потому народ и нем, но ругает он Обаму и Европу заодно, что не любят там обманы ни по жизни, ни в кино. Объективность в переменах на приёмах не нужна. Кровь застыла, видно, в венах, жизнь уже не так важна. Посмеяться вдоволь надо, коли вылез на экран, и гогочет, словно стадо, угодив в пустой проран.

Было так вчера

«Сила есть, ума не надо!» — говорят опять друзья. Неотёсанность не рада, потому что ей нельзя улыбаться, втихомолку водку жрать не по утрам, что с того, скажите, толку, коль опять разрушен Храм? Неужели непонятно — сила в истине святой. Говорю, видать, невнятно после грусти с запятой. Пауза нужна, иначе прозвучит сигнал зануд. Оттого душа и плачет, что идёт в трёх соснах блуд. Заблудились мы с грибами, возвратились на покос. Были испокон рабами, не боялись жёлтых ос. Загребали все загнетки, и хранился до утра синенький огонь с монетки. Было так ещё вчера.

И разведрится

Затуманило пространство — стало грустно, не видать, как ведёт себя тиранство, не наводит, в смысле, гать на болоте отношений, в низкопробности идей. Стало множество лишений, ущемлённости людей. — Запирают их в квартире — свежий воздух не для них. Нет такого в чёрством Мире, чтобы жил от сих до сих. Пусть туман на землю ляжет — и разведрится простор. Осень фигу чести кажет в беспокойстве до сих пор.

Запасает шишки

Я бездарно несуразный, оттого опять грущу. Уж давно я не был праздным. Всё гармонию ищу в какофонии промозглой, в тишине забытых дней. Но ветров сухие розги подгоняют вновь коней. Мчатся кони, мчатся годы, и в тумане за окном выстроились в ряд невзгоды. Говорят, мол, поделом. Машут подолами сосны на игольчатой волне. Утром травы снова росны безмятежные вполне. Я иду по ним в печали. — Жаль упавшую звезду. Кто-то где-то вновь отчалил. Что ж имею я в виду? — Не понять, довольно трудно, мне же нечего скрывать. Не в моей столице людно, некуда впихнуть кровать. На обочине живу удачи, занимаюсь, чем могу, а в кустах бельчонок плачет весь пушистый, как в снегу. Потерялся, видно, малый и не знает, что внизу запасает шишки мама, ждёт сибирскую весну.

С прямотою

Всё не так, как вам хотелось. Всё не так, как я мечтал. Что-то мне давно не пелось, То ль пойти мне на вокзал и уехать в даль святую, помолиться средь берёз, потому что я тоскую и, наверное, всерьёз. Неизвестен… поневоле завопишь в дожде косом. У Поэта грусть и доля выражается стихом, но без мата и подлянки, с прямотою нежных строк. На весёлостях полянки, оттого, что я игрок и по крупному, в удаче виден подвиг суеты. Не давать умейте сдачи! — Беспредельщики пусты.

Ну, к чему

Продираюсь сквозь забвенье в неизвестности простор, где моё живёт прозренье, где другой я разговор не веду случайно в жилу, чтоб поведать о былом. Я б купил плохую виллу, перестроил б в чистый дом. Ну, зачем мне неизвестность за туманами тайги, где кудрявится вновь местность… …То ли встал не стой ноги и пошёл открытым полем в несбываемой мечте. Ну, к чему такая доля — быть всегда на высоте?..

И украшает, или «Я строю памятник себе»

Вся жизнь моя на Белом Свете проходит, собственно, в борьбе. Никто не вспомнит о Поэте… …Я строю памятник себе: Воздвиг колонны, рядом стены, под крышу погреб заключил. — Не зря я рвал в безумье вены — себя работою лечил от скуки и печали грустной, недуг из тела изгонял. В душе безрадостно и пусто — никто стремлению не внял. Зачем им погреб, если подпол хранит картошку до весны. Невзгоды получил я оптом, меня ругали без вины. И только внук с бабулей вместе мне помогали, как могли. Мы рассуждали не о чести, считали круглые нули. И выходило – не напрасен был труд и в зной, и холода. Как пароход трёхтрубный «Красин» застрял с беспечностью во льдах презрительного в сути крика из прозвищ, ругани пустой. А жизнь Поэта многолика за той безжалостной чертой, когда твой труд уже не нужен. А памятник в саду стоит, и отражается весь в лужах, и украшает сада вид.

Сковала

На пьедестале невезенья стою, как памятник царю. Гляжу сквозь призму удивленья на восходящую зарю. Она полощется, как знамя моей ненужности стихов, и полыхает словно пламя по нижней кромке облаков. Скрывая истинность полёта над пепелищем тишины. И тенью кружит самолёта — погибли люди без вины. Земля усеяна телами, кусками впился фюзеляж, а вождь выходит на татами, наводит в дебрях камуфляж. Земля горит от горя грустью… …Так много в жизни катастроф. И слёзы безнадёги льются дождём из злобных облаков. Стою в нелепости суровой, в осенней памяти скорбя. Дымящийся простор подковой сковала памятью судьба.

Не за струи

Вся осенняя прихоть, понятно, растревожила снова меня, где бордовые листья, как пятна, разбрелись по лесам, и, звеня, снова вспыхнула в грусти рябина. В золотом сарафане берёз, мне мерещится неба ряднина без отсутствия трепетных грёз. Я шагаю в безвестность покоя, забывая осеннюю дрожь, достаю я до тучи рукою и тяну обессилевший дождь не за струи, а словно за струны, слышу музыку явных невзгод, где остались певуньи, плясуньи под покровом сермяжных свобод. Не услышать их пенье деревне, где не плачет тальянка давно. На развилке стою я на гребне, и смотрю в отражённости дно — перламутровость тонет, заилясь в незадачливость горьких времён, как эпоха суровостей злилась, и краснела не с разных сторон.

Разгулялась

В золотом пространстве леса, под весёлый звон листвы бродит ветерок-повеса, задирает подолы у берёзок и осинок, те снимают кружева с златотканностью косынок. Льётся с неба синева. Разгулялась осень в счастье, разрумянилась она. Звёзды в окна к нам стучатся, серебрит стекло луна. Утром стужа, днём теплынью обдаёт нас осень вновь, покрывая травы стынью, пишет золото стихов.

Туманится местность

Я тупо смотрю в неизвестность — она расцветает опять. Туманится гиблая местность, и нет на пенёчках опят. Лисички исчезли куда-то, и белых грибов не видать. И солнце на небе заплатой висит, освещающей гать. По ней выбираюсь в просторы, где кружится странности вихрь. Опять на речушке заторы, трещит в беспокойности «вихрь». Трёхпалубный движется катер, буксир всё скребётся наверх. В моём настроении кратер большой в непонятности грех замаливать стану с берёзой на синем приобье тоски в связи с настоящей угрозой — распасться опять на куски.

Заплакало

Заплакало небо по листьям, опавшим с деревьев вчера, и ветер сильнее стал злиться, и тусклою стала заря, и сумерки длятся и длятся. Не видно сиреневых звёзд. И звонче у сосен запястья звенят своенравностью грёз. А лето нам машет рукою и шлёт всем осенний привет. «И нету на сердце покоя…» — сказал, заикаясь, Поэт. Наверное, был ошарашен стремительной сменой погод. Стоящий по суткам на страже печальных, но всё же свобод.

Поутру не спорь

Сентябрь ушёл в туман эпохи и скрылся за стеной дождей, а нам тепла достались крохи с весёлой песенностью дней, где от восхода до заката шумели крыши, словно лес, грустнели и вели дебаты и обсуждали не прогресс, а истину подмяли всуе, себя возвысив на ветру, и против силы протестуя, серчают зори поутру на яркий свет фонарных лезвий, что затмевают серость зорь, где ветер в безрассудстве резвый, с ним лучше поутру не спорь.

Вершилось не зря

Не всё, но всё-таки прекрасно в осенней тишине лесов. И, кажется, всё не напрасно случалось в стае облаков, несущих летний запах гари на поворотах тихих дней, где мы летали честно в паре, не видя собственных теней. Парадоксально! Это было — стелился плотностью туман, и, словно в мраморе, светило лучами раздвигал обман, казалось, чудом одиозным мелькали сосны под крылом, и небо не казалось грозным, но это всё уже в былом. Оставил я штурвал, а небо раскинулось опять шатром, где стал встречаться с Фебом. Не страшен без раскатов гром, и молнии утихли за горами, над степью алая заря, и золотятся ярче Храмы, и пишутся стихи не зря.

Не меняя цвет

Ох! печаль моя, тревога, незапятнанная честь — мне дана, друзья, от Бога, вместе с ней Благая Весть. Оттого молюсь закатной я неистовой заре. Этот случай, вроде, штатный в той зависимой поре я ходил по буеракам, каждый звук весны ловил. На горе свистели раки, был я никому не мил. Остаюсь таким поныне вне зависимости лет, что висят на синем тыне, не меняя чести цвет.

Лбы трещат

Я сегодня в ожиданье, исхожу тоской на нет, кто-то гладит жёсткой дланью — нарушать нельзя обет. — Я стараюсь быть собою из последних, в сути, сил. Занят сам с собой борьбою… …переплыть желаю Нил. Только как туда добраться? Самолётом! Не хочу. Всё поставлено на карту. Всё ли в жизни по плечу? — Задаюсь вопросом чести. Отвечаю сам себе. Всё скукожилось, а вести виснут в жёлтой городьбе. Грусть сама грустит отныне, и печалится печаль, оттого душа и стынет, что себя ей тоже жаль. «Повторенье – мать ученья!» — Нам вбивали много лет, потому и нет влеченья повторять ошибок тест. Наступать на грабли те же, получая сдачу в лоб. Будь со мною, ветер, вежлив, ты же не такой уж сноб, чтобы бить меня по харе, разбивая в кровь её. Был вчера с утра я в Храме, что увидел – ё-моё! На иконах слёзы грусти, на амвоне вздох судьбы, мироточат тихо чувства, и трещат от скуки лбы.

Прошагаю вдоль

Полем, полем, диким полем я иду в иную грусть. Расстилается раздолье, но назад не оглянусь. Прошагаю вдоль оврагов и цветущих над полян. Облака кипят, как брага — лишь один всего изъян — чистота и даль простора Разбегается вдоль трасс, и на сколь хватает взора не вчера, а прям сейчас. Полем, полем, диким полем. Заросло бурьяном вдруг, невеселая, но доля. Неизвестности испуг разлетается туманом, каплет слезная роса, и жужжит всё над обманом желто-синяя оса. Собирает без умолку с сорняков зелёный мёд. Я иду стернёю колкой. Небо словно синий лёд надо мной застыло ночью. Кристаллический рассвет синеокий, между прочим, на немой даёт ответ. Полем, полем, диким полем. По желаньям бьёт рюкзак. Я своей доволен ролью — это самый лучший знак.

По ложным доносам

Все думают, жили красиво мы после Гражданской войны. Исчезла родная Россия, не стало и царской страны. Слетела корона, и следом за нею в страданьях семья. Вам разве, товарищ, неведом суровый тот взгляд из Кремля? Убиты по ложным доносам, стучали совки без конца. Расстрельным страдали поносом, и всё окруженье «отца народов» – чекисты старались и рвали гужи, постромки. Вожди беззастенчиво врали, чесались у них кулаки. Стреляли в затылок, и в яму все трупы валили одну. Старались безудержно хамы страданьем наполнить страну. Помянем мы всех убиенных за то, что любили страну, пожившие в Свете мгновенье. Посмертно с них сняли вину. Но строй сохранили в Отчизне — с народом воюет опять. Шагали в полях коммунизма вперёд, оказалось что вспять.

С не потерею

Я читаю вас, Поэты, восхищаюсь без конца, нахожу порой ответы с не потерею лица, выход есть из состоянья неизвестности судьбы, где закончатся метанья из бессмысленной борьбы за известность мировую. — Пьедесталов больше нет. Я по Родине тоскую, где в окошке ясный свет освещает всё былое, хоть война, но я живой. Время строгое и злое. Немец, (друг наш), под Москвой. Захотел Россию напрочь уничтожить навсегда, не учёл Руси таранность в те тяжёлые года.

Увяданье

Я опять, как сон, печален. Просыпаться не хотел. Ну, чего ко мне пристали?! — Отрываете от дел. Полетели в небо листья — (называют листопад), и меняются что числа — я тому бездумно рад. Ничего, что осень плачет, не видать луны и звёзд, безусловно, это значит — лишних много, видно, слёз. Пусть проплачется, и стужа подморозит их слегка, а листок последний кружит, прилетев издалека. А может, даже издалёка в тишине осенних дней. Ну, и в чём тут подоплёка? Что нам с вами делать с ней — разгулявшейся, в бесстыдстве оголилась догола, и на лето осень злится, что так рано отцвела. Не оставил ей, безумной, ни свободы, ни тепла. И в ночи, как день, безлунной в увяданье проплыла.

Осеннее чудо

Осеннее солнце не греет, но свет всё же дарит оно, а сердце, однако, черствеет, замёрзшее грустно окно. На нём проступают узоры, как будто бутоны цветов. Расширились снова просторы печальных осенних стихов. Но жизнь продолжается всё же, и грусть начинает белеть. Всё это на ленту похоже, что крутит уже Интернет. Я в нём отдыхаю от тела, мечта улетает в простор, до суетной жизни нет дела, светлеет и внутренний взор. Я вижу осеннее чудо на синем экране опять. О грустном я больше не буду, друзья, в этот день вспоминать.

Родился в Елунино я

В последний осенний тот месяц родился в Елунино я. Луна, из-за облака свесясь, ласкала мятежно меня. Смеялся и плакал, однако, как все, в колыбелях зимой, свои оставлял не дензнаки. Был ранней доволен весной. А летом случилось несчастье, споткнулась о что-то луна… …Затихли, побуйствовав власти, не вдруг разразилась война. И мама ушла в неизвестность, остались мы трое с отцом. Скукожилась чудная местность — увенчана скромным крестом. А брат воевал за Отчизну — с нацистами дрался за нас. По маме мы справили тризну, наш брат от нацистов нас спас. – А где же могила? – скажите, я спрашивал часто сестёр. Ходили мы долго по житу, «Наверное, дождичек стёр», — они отвечали и слёзы катились горючие вновь. Шумели тоскливо берёзы и хмурили вздорную бровь. Меня привечали осины, черёмуха пламенем жгла. Во все я спускался долины, повсюду кипящая мгла мою поглощала свободу и пенилась тихая грусть, я шёл по осеннему броду, считая, что всё же вернусь в осеннюю стужу покоя. Военное время гремит… Искомкано детство войною, навеки среди пирамид во властных структурах позора с надзором «семейных» верзил. Встречаю закатные зори, стихи, где когда-то косил. Родился в Елунино, осень дружила со снегом уже, луна беззастенчиво косит беззвёздный простор на меже.

Жалко

Ну, чего ты, друг мой, киснешь, твой плетень ещё стоит. Ты на нём всё так же виснешь — портишь ты товарный вид, и продать нельзя, однако, жалко на дрова рубить. Там под ним лежит собака, и спокойно, видишь, спит. Заждалась тебя, подохла. Ты умчался в город свой. Злая выдалась эпоха, в речи слышен только вой. Все клянут на кухнях власти, но на них хребтину гнут. А взамен? – одни напасти и суровый властный кнут. Оттого и кисну брагой и без выпивки хмельной, мою золото не драгой, а лопатою весной. Получается красиво осень дарит непокой, по характеру спесива… …этой кончится строкой.

Разбираться недосуг

Я никто на Этом Свете, да и звать меня никак. Ни за что я не в ответе, потому что я – простак. Я живу улиткой тихой, не мешаю никому. Рыбу я ловлю на Тихой, по реке веслом плыву в непонятном направленье: то на север, то на юг, как безвредное явленье, разбираться недосуг, что к чему. Зачем всё надо? — Будет пусть, как есть, всегда тишина и грусть-награда за бессилия в года, изменить что-либо в жизни не удастся, знаю я. Ну, какие укоризны? — Дико вертится Земля, вместе с нею я в движенье по Галактике ночной. Тайна – в истинном служенье стороне моей родной.

Отчебучил

Я бы в гуччах отчебучил танец собственной тоски, потому что невезучий, льются слёзы на пески — облака в тумане плачут — дождик сыплется с небес. Вот такая, люди, скачка, то ли всех попутал Бес. — Свирепеют в беспределе, оборзели, спасу нет. Демократы поредели, ширится на них навет. Будто бы страну продали буржуазной кутюрье. Затуманились вновь дали — бродят люди в полной тьме.

Имиджевый

А я буду плакать и смеяться, горько над собою хохотать. В чём, скажите, наше счастье, если стали жутко нагло лгать?! Нас природа учит чистой правде, игнорируем её урок. Повсеместно нам вещают халды. По России разгулялся рок. Интерес угас в зачатке фразы. Мысль скукожилась в строке чужой. Звёзды носят бриллианты-стразы, поднимают имиджевый вой. Вот и я туда за ними тоже раззвонился, вроде пустячок — занимал пустующую ложу, а платил всего лишь пятачок. Не поверила природа чести в непорядочности частных дней. Изумительные брызжет вести, нет её в бескрайности честней.

Все мы пешки

1. Ой! вы бандюганы, бандюганы. Надо мной висит туманов грусть, и летят стрелою злой обманы, и душевный явно слышен хруст. Я уже давно охрип от крика, но не слышит, безответна Русь. Стала безнадёжная двулика, переполненная беспокойных чувств. Незакатные всё длятся будни, я прервать строку в стихах боюсь, но понять всю жизнь пытаюсь, люди, как погибла Киевская Русь? 2. Вы никто и я никто — все в стране мы пешки. На душе моей темно догорают головешки. А костёр давно погас, ветер в доле не помеха. Всё вершится напоказ. Указующая веха установлена в Кремле в уголке под троном. Неспокойно на Земле… …возит грузовик патроны. Залугандили опять, и открыт шлагбаум. Их, однако, не унять — «Брэк!» не действует и «Аут!»

А нечто

Бывает неловко, вы правы. И думать не надо – в распыл, когда состоявшийся был нелепым под сенью дубравы на склоне поникшие травы, которые Бог разлюбил. И бездны скрывали распадки белели вершинами гор и вновь раздвигали простор, прощая поэтам нападки, ведя разговор без накладки, рисуя словесный узор, я шёл по тропинке, где пропасть манила в свободу свою, губила не юность мою, а нечто такое, ну, то есть будила, наверное, совесть понять в том себя не смогу. Стихи появлялись в закате, сверкая алмазами звёзд, и пел в отдалении дрозд, соловушка был на подхвате, пред ними я был виноватым, вбивая в раскаянье гвоздь. Я мчался по склонам тревоги телега скрипела в веках, держала безволье в руках… …звенел колокольчик в дороге, встречала меня на пороге, живёт кто поныне в стихах.

Не ставлю

Высоких целей я не ставлю, но стремлюсь подняться ввысь. Я одного лишь Бога славлю — Он даровал мне в Свете жизнь. Я понимаю всю нелепость. Банальность в утвержденье есть. Всё тленное на Этом Свете и вечное, конечно, здесь. Не надо отрицать былое, пред будущим не трепетать. Не принимаю слово злое. — Его я не желаю знать.

В неведенье красиво

Живу в неведенье красиво И нет сомнений у меня, опять развалится Россия, совсем скукожится она. Сибирь – свобода и раздолье, — морозный горестный острог. В ней лес, до горизонта поле и множество плохих дорог. Здесь нефть и золото с ураном, и уголь каменный, и газ… …деревья валит ураганом, а стужа – закаляет нас. Живём и в ус опять не дуем, пусть дует ветер – он свиреп. И пусть свобода торжествует, в мороз ударимся о рэп.

Тоньшее

По снегу белому осеннему и неглубокому пока, Серёгу тащим мы Есенина, тоньшее волоса рука. Остался он на веки вечные, беспечно-юным молодым. Дела амурные, сердечные, когда весенний «с яблонь дым» струится с синими оттенками, на фоне белых облаков стояли яблони кокетками с предчувствием иных стихов.

Черный иней

Был я в поле, был я в доле с неизвестностью моей. Не свои сыграл я роли в безнадёге новостей. Не хотелось быть богатым, оказалось, что нельзя оставаться виноватым. Ну, не та моя стезя. Мне б идти по бездорожью в однозначность злой молвы, где оставлены остожья, сожжены давно мосты через речку оправданий в вероятностный покой, в этот час туманно-ранний над беспечною рекой. Лета с чёрною водою унесёт стихи туда с отражённою звездою. Но останется звезда полыхать на небе синем на безветрии времён, покрывает чёрный иней бархат ветреных знамён.

Всего-то

Ходил и я когда-то пёхом по деревенским мостовым. И все меня считали лохом. Всего-то – был я молодым. — Умчался в город на попутке. Забыть деревню захотел. Теперь жалею. Не до шуток. И по-другому вот запел. Летал над ней, махал крылами, — отец мне шапкою махал. Сегодня думаю: «Была ли деревня – детскости причал?» Исчезла бедная деревня — осталось место, сгнил причал. Засохли стройные деревья. Тоска повсюду и печаль. Стоит лишь крест, раскинув руки, и охраняет пустоту, висят забытые в ней звуки, слезой стекают по кресту.

Превращались

Я помню осеннюю вьюгу и шорох листвы золотой. Лист падал, вращаясь по кругу, и лес становился пустой. Берёз оголённые ветви тянулись по ветру вразброс, свивались, как будто бы в петли, причёска менялась берёз. Седело пространство над полем, звенели струной провода. Дышало студёным привольем, а дни превращались в года.

О пуантах

Я встал, как будто на пуанты, танцую, радуясь судьбе, что выдвинут вот в номинанты, светлее стало вдруг в избе… — я глянул в зеркало… о! случай — над головою нимб горит. Как видите, и я везучий, хотя не с улиц Уолл-стрит, а из деревни под горою, которой нету так давно, что даже страшно не герою увидеть этой жизни дно. Кто не мечтал, друзья, о славе?! Всем хочется на пьедестал, чтоб с бронзы сдернули бы саван, и каждый чтобы прочитал: «Он жил на Свете, беспокоясь о неизвестности своей». Его замучила бы совесть, когда бы он расстался с ней — с Поэзией любви и грусти Поэт безграмотный педант. Со мной он не скрывает чувства, что стал в «Стихи. ру» номинант на премию «Поэта года», которой, знает, не видать! Его задвинут в угол с ходу. — Всё надо трезво понимать. Жюри и номинанты, люди, два разных полюса, они по-разному Поэтов судят. Ни тех, ни тех в том нет вины. Придётся снять свои пуанты, вернуться в повседневный быт. Достаточно мне номинантом весь високосный год побыть.

Не родился

Я люблю за беспечность Россию, за её неуёмную страсть — всё делить и кусманами красть, воровать производства – стихия и для жадности, подлого счастья. Со свободою полный аллюр, и не небо над нами, велюр, где приколоты звёзды. Умчаться, всё оставить на откуп унынья, в неизвестную бешено даль, где отсутствует даже печаль — покрывается странною стынью нечувствительность острых сомнений из текущей бесславности лет. Никому тот неведомый свет не прольётся на паперть мгновений, а останется в старом тоннеле в темноте неизведанных мест, как Поэта-изгоя протест. Разновидностью дикой в апреле. Всё пройдёт, но останется случай в неизведанном «поле чудес», где когда-то печально воскрес независимо-смелый, везучий, но правдивый в изгнании века за эпохой невежества, зла, где позёмка кроваво мела, заметая любовь человека. Повторялось опять – за Россию пострадали солдаты войны, что погибли за гибель страны, вседержавностью вмиг обессилев. Я люблю и такую Россию с безнадёгою будущих лет, где запретов на подлости нет, где ещё не родился Мессия.

И пришпоривать

Всё возможно же, конечно, нет печали, нет тоски. Но все радости конечны, бесконечные пески, что поют в печали грустной в неизвестности земной, вероятно, жизнь – искусство понимать, что за спиной остаются лишь дороги, что не пройдены тобой, и не познаны тревоги. Предстоящею борьбой не дополнены скрижали однозначностью степной, где тропинки разбежались и остались за спиной безответственного счастья — созерцать закаты дней. И куда-то с ходу мчаться, и пришпоривать коней в беспределе невезенья за осенней тишиной, там, за грустью озаренья стать всемирною виной неизведанности грусти. Сквозь печальный бурелом прискакать на берег устья и наполнить свой шелом одичанием весенним под печальный всхлип сосны. Издавая стон сомненья, ждать с беспечностью весны.

Весенняя метель

Замашет белым покрывалом весной спешащая метель. И вдруг обрушится обвалом, заплачет звончатый апрель. Он рассмеётся льдисто звонко, покроет лужи серебром под ним ручьями чисто бойко весь снег расплавит… Ухнет гром и грянет, радугой сверкая, вновь дождиком польёт снега. Своею силушкой играя, вода затопит берега. Прозрачной свежестью весенней заполнит небо синевой. И пролетит в одно мгновенье в метельной пляске вихревой. Опять свирепствуют метели, и засыпают нас снега. Застыли, падая, капели, и только оттепель слегка всё спрятала под снежный иней, и снова с неба круговерть, а по реке красиво-синей, срывая, обнажает твердь — поплыли, закружились льдины, иголки-крошево звенят. Уже дошло до середины, где льдины пятятся назад.

Пыхтит

Прости меня, мой друг печали, я вновь себя не узнаю — стою один вот на причале… …купает в зеркале зарю река тишайшая, в закате со звоном без вуали звёзд пыхтит, скребётся где-то катер, вонзается, как будто гвоздь, мне в Душу. Перепуган что ли?! Я вакханалией в стране, где снова падают отёлы, где скучно, грустно, люди, мне. А катер движется, скребётся и режет сонную волну. Откуда грусть во мне берётся? ─ Я никого в том не виню.

По странной сути

Какая слава?! – так – забава! — не всем понятная игра. Жюри – весёлая застава. Как будто свет скупой от бра. Их мнение прольётся тускло. Быть может, высветит скандал. На всё глядят безмерно узко, показывают свой оскал. Волнение уже неважно, когда предвидится финал. И вариант стихов бумажный, и стоимость не номинал, а средняя по странной сути В осенней памяти листа. В лесу опять играют лютни. Звучит не песня, пустота свисает с веток, беспокойство и золочёная тоска. Наверно, истинное свойство, косить, как ветр, под дурака с дождём из линий перламутра в застывшей памяти лесной неоскандаленного утра с разбушевавшейся весной. Придёт ли слава в ночь облавы на лесосеке за рекой, где порубы и повалы, в Душе весенний непокой.

Идёт весна

Ходить пешком почаще надо, не по руинам городов. Стоит железная ограда и куча разных маячков. Снимают всюду и повсюду нам фотографий не дают. Продолжить начатое надо, но донимает неуют. Я словно не в своей тарелке вернулся будто бы с луны. О, как же мы бываем мелки в сравненье с теми, кто с войны приходит жив, вероятно, в бою их пощадила смерть. И нам становится понятно, что не спасает круговерть, почёт и почести, однако по улице идёт весна, и в поле трудится вновь трактор, и вновь закончилась война. Опять победа над врагами, гремят фанфары, бьют в набат, и ходят снова все кругами, лежит в земле сырой солдат.

И делят

Мои невесёлые мысли повисли на ветках весны, вы словно под тяжестью скисли, но ваши стремленья честны — увидеть рассветы, закаты и звёзды на небе ночном, что падают будто солдаты безвинные в поле ином. Без боя сдаются бригады, армейские роты, полки. А Маршал поёт на эстраде. Полковники рвут на куски армейские кухни, казармы и делят страны арсенал. И рушат торговлею Храмы чекисты-попы… Вот скандал! — Они к бездуховности тянут страну безответственных лет. События вскорости грянут, наступит на грабли расцвет коррупции в новой обёртке под крики эпохи воров. Но им не помогут увёртки, с них сдёрнут овечий покров. Клыки обнажатся, и вскоре откроется наглая суть с презрением диким во взоре начнут снова линию гнуть. Весна наступила на грабли всё тех же ошибок и проб — и снова народ весь ограбят, послушными не были чтоб.

Миновали

С рождения я был изгоем на протяженье детских лет. Писал стихи всегда запоем никем не признанный Поэт. Не ведал в юности удачи, писал безрадостно стихи, поэмы честно, не иначе — я в них замаливал грехи. Меня успехи миновали в мои незрелые года. Я словно жил в пустом подвале, в свет выходил лишь иногда. А в зрелый возраст по задворкам ходил с протянутой рукой. Забыв о подлинной сноровке, записывал я грусть строкой. В солидные года мне: «Поздно! — сказали члены всех эСПэ, — Твои погасли свечи, звёзды, и затерялся ты в толпе…» И только в честном Интернете впервой услышал похвалу, признали истинным Поэтом, и подарили чувств весну — её безоблачные песни, её незамутнённый свет. Спасибо вам, Поэты чести! Спасибо, друг мой – Интернет!

Смывал

Пройдусь я по мокрому лугу и гляну за старый сарай, где прятался я от испуга, искал не затерянный рай. Вокруг голубели осины, цвели огоньки вдоль полян. Всё было цветуще-красиво, я был одурманенно пьян. Витали все запахи лета, одетого в строгий наряд. Заполнено было всё светом. И вдоль мы ходили оград на берег песчаный Марайки, купались в холодной воде. Сушили на солнышке майки с трусами на ржавом гвозде. Над нами кружили стрекозы, и бабочки вились вокруг. Гремели отчаянно грозы. И ливень смывал с нас испуг.

Дрейфуя

Полярная нас авиация поставила всех на крыло, она безусловная грация, в Душе оттого так светло. Летали над снежною тундрою, над Полюсом льдистым Земли. И жили семьёю мы дружною, нас звёзды до цели вели. На Полюсе Северном раннею весною подвижка идёт и лёд, истекающий ранами, дрейфуя, куда-то плывёт.

И тут же

Не стало Свинцова, и тут же закрыли «Писательский дом». — Стоит бедолага и тужит на месте духовно пустом. Не стало хозяина дома, и дом опустел навсегда. На сердце Поэта истома, так грустно порой иногда. Вели мы беседы с Свинцовым и даже порою дрались. Но это, конечно, пустое. Но в доме угасла вдруг жизнь, а то клокотала, звенела. Её подгонял сам Свинцов. В округе трава зеленела и полнила гамму стихов. Встречал иногда Башунова, бывал там всегда Пантюхов, с Ершовым я спорил о слове, о грусти печальных стихов. Кирилин там был неприступен, он драку с Свинцовым разнял. Опять говорю я о глупом, не понял опять, а понял. Капустин в тот дом ни ногою — Поэт гениально простой, талантливым был он изгоем был занят своей красотой. Стоит сиротою, заброшен «Писательский дом» на углу, он пылью времён припорошен и окнами смотрит во мглу.

Пусто в голове

Словно каменные лица у чиновников в Москве, но на них не надо злиться, пусто, видно, в голове у желающих купаться в торжестве печальных дней. Ну, зачем, скажи, копаться нам в исподнем у вождей?! Все они бездарно тупы, безобразно шестерят. Слышатся мозгов их хрупы, как в Аду они горят. Надувают нас и щёки и лоснятся, спасу нет, всем устраивают шоки в баламутстве подлых лет. Бестолково улыбаясь, вновь обманывают нас. Горькой правды, не стесняясь, нагибают в третий раз. И насилуют Россию, и особенно Сибирь. Всю «ботву» перекосили, завалили ею Мир. Ни ума, ни чести нету. Толстосумы без любви. Грустно странному Поэту над просторами Оби. Обмелел фарватер грусти. Измельчал чиновник наш, утонул в «ботве», в «капусте» и в обилье властных краж.

На месте лобном

Тишина плывёт над Обью, и кусают комары. Крест стоит на месте лобном с незапамятной поры. — Похоронен «враг народа». Он вернулся из тюрьмы, лето прожил на свободе, умер посреди зимы. Хоронили всей деревней… …стали все «врагами» мы. Нет, не лечит это время… …все поломаны кресты. Лишь один стоит над Обью в стороне от злой молвы. На волну глядит с любовью, ненавидя власть Москвы.

Сквозь экран

Вот связался с Интернетом, не отвяжется никак. Был когда-то я Поэтом, стал вот форменный дурак. Чуть глаза продрал и с ходу впрыгиваю в Интернет. Возлюбил давно свободу. А теперь гляжу на свет сквозь экран бездонный этот и не вижу ничего, не знобит, а интернетит. Эх! послать б куда его?!

И даже эстет

Тяжёлое в бизнесе бремя взвалил на себя он, и вот в советское грустное время из цеха был создан завод. Теперь он работает чисто, с Германией дружит давно. Удача с успехом искрится — живёт в измеренье ином. Фамилия, словно бы имя, звучит на страницах газет. Его уважает Россия и даже германский эстет. Изделия нравятся в Мире, что радует, люди, и нас — завод процветает в Сибири, нуждается в нём и КАМАЗ. Завод наш Алтай прославляет, в нём радостный слышится гул, форсунки везде поставляет — гордится им град Барнаул..

Не смоет

Читал про ямочный ремонт, у вас ещё дороги хуже, ведут они за горизонт, всё по колдобинам, по лужам. Все птицы встали на крыло — им грусть осенняя печальна — уходит летнее тепло, понятно было изначально. Пылает солнечный закат, восходы осени пылают, и обнажился перекат, да и собаки громче лают. Иду тропинкою к реке, что задремала под туманом, оставив след свой на песке, не смоет даже и цунами.

Играя, свищет

Там, где солнечная слякоть и печалятся кусты, я живу – крестьянский лапоть. Воплотив свои мечты, — написавший кучу книжек, и бесчисленно стихов. Понимаю, не из рыжих, и со множеством грехов я иду по жизни Этой, беззастенчиво смешной. С детства прозванный Поэтом хулиганистой толпой. Я писал им мадригалы и поэмы посвящал. Ничего не помогало. Разукрасить обещал лучший друг – Андрей Астахов — залихватский гармонист. Сколько было «охов», «ахов», исполнял когда он твист на двухрядочке «Тальянке». Танцевали в клубе все и, особенно по пьянке, было клёво на селе. Схоронили гармониста, кто-то всунул в гроб гармонь. Нет покоя нам от твиста с тех печальных похорон, и танцует всё кладбище, словно деревенский клуб. Гармонист, играя, свищет и на Том он Свете люб.

Снять с креста

Я в безумии весеннем ухожу за тот рассвет — вижу звёздное мгновенье, не на мой вопрос ответ, где туманится пространство, но светлеет небо там, горизонт где затерялся, засиял печальный Храм. Снять с креста Христа бы надо. — Мучить хватит мужика. За спасенье что ль награда?! Больно плата велика. Путь в две тысячи длиною лет в мучениях за нас. Обостряется весною благодарность, что всех спас.

Донесли

Был заботлив Джугашвили с камарилией своей. ВМН [1] мне заменили на «10-ку» лагерей и отправили этапом в древний город Магадан. Человечные сатрапы, так внимательные к нам, — малолеткам, не молчавшим тихо в тряпочку, как все. Против власти прокричавшим, а сексоты на селе донесли – статья и – лагерь и в двенадцать – ВМН. Призадумался ли парень? — Десять лет свои взамен я провёл достойно, даже там окончил школу я. И в упрёк никто не скажет, не укажет на меня, я ж не числился в шестёрках, с фраерами не дружил. В памяти моей не стёрто, как там жил и не «тужил».

У факела

1. Прости, солдат, что неизвестен! — Сгораешь ты в огне опять, зажжённого под пафос песен. Приходится бойцам стоять у факела забытых песен и не хранить, а охранять не память, ты же неизвестен, без имени… Мне не понять, случилось как, что где-то утеряно? В стране вождей наложено на память вето до самого скончанья дней их пребывания у власти. Прости безнравственность стране, родился где солдат в несчастье, погиб за так он на войне, утратив имя, безымянным лежит под факелом судьбы, не всуе будет он помянут из жертв безнравственной борьбы. 2. Ещё такую взяли моду — огонь убийцам зажигать, кто погубили столь народу. Вовек их нам не сосчитать. О тех, кого они убили — Империю кто защищал, не вспоминают вовсе или нам скажут, вождь как завещал. Что, мол, они – «враги народа». Мы память вытравить должны. Но всё ж противится природа что так на память мы скупы. Горят огни в стране повсюду, сжигают память о бойцах. Не понимают, видно, люди, что боли нету в их сердцах, когда стоят, как будто в скорби… …танцует пламя дикий твист, взвивается по невезенья хорде не дым, – безнравственности свист. Сгорает память о солдатах, что безымянными лежат. По двум их вспоминают датам на «двадцать два» и в «май-парад».

Комбату

Упасть на гранату не каждый отважится в этой стране. Сергею теперь и не важно, тебе это важно и мне! Ошибка солдата, оплошность?.. Пожертвовал жизнью комбат! Но криков не надо истошных — живёт за комбата солдат. Да, нет, не военное время — жива офицерская честь. И крепнет солдатская вера, что доблесть армейская есть. Она не даётся по рангам, по званиям… что говорить… …не каждый накроет гранату, чтоб жизни другим сохранить.

Читаю стихи

Звенит колокольчиком зимним, позёмкой сметается грусть. Иду я подростком невинным, читаю стихи наизусть. Не гну в безусловности спину Весна, победившая зиму, ручьями по полю журчит, как будто на зиму ворчит. А та, не сдаётся седая, нет-нет, да подбросит снежка… …такая наступит тоска, что хочется, локти кусая, бежать в невесёлую даль, где снежная стелется шаль.

Ой!

Непонятка странных восклицаний. — Ой! – я бьюсь о стенку головой. Из разряда, видно, порицаний происходит что-то не с тобой. Вероятно, всё-таки не скоро разберусь, не с вами, сам с собой, и следов оставленных не скрою за соседскою в логу избой. Станет, я надеюсь, вам понятна безответственность на берегу неизвестности в пылу закатном, не храню её, а берегу я от самого себя в тумане в незаиндевелой тишине, где шиши одни звенят в кармане. Мысль туманится опять во мне. — Изложить в словесной перепалке, вероятно, всё же не смогу. Чувствую себя, как дождь на свалке, погоняло словно на кругу не вращающимся под ногами, что в пространстве временных эпох, оттого иду опять лугами и читаю собственный подвох.

Довольный

Видать, я снова просчитался — прийти в себя, уж нету сил. Туман тропою верхней стлался, и дождь под пьяного косил. А я всё шёл, надеясь всё же, прийти в себя хотелось мне к закату, день шагал погожий, скользили тени по стерне. Стремления мои вам непонятны — они просты, как божий день. Прийти в себя всегда приятно. Чтоб обогнать свою же тень, достаточно пойти обратно. — И тень плетётся за тобой… Шагаешь от неё азартно, довольный собственной судьбой. Прийти в себя – такая радость, что хочется кричать с утра, где отвратительная стадность и дождь косой, поют ветра.

Заволновалось

Ушло куда-то вдохновенье. Наверно, в поле поискать весёлое стихотворенье, чтоб смог с утра я записать. Сижу вот, подперев затылок, а мысли вовсе никакой, но взор неотражённый пылок. И вскоре мой исчез покой. Заволновалось нетерпенье… Я кое-как нашёл тетрадь — и записал стихотворенье. Читаю вот, себе не рад. Да разве это людям надо?! Мои безумные стихи лишь навевают грусть-прохладу, и потому к ним все глухи. Не замечают, извините, всей гениальности стихов, что не со славой, но в зените не тех серебряных веков, а в золотом пространстве лета, когда строка идёт к строке и вдохновение к Поэту примчалось, правда, налегке. Я приодел его внакидку, все непристойности прикрыл. Стихи теперь хранятся в свитке, но только жаль, они без крыл. Летать не могут, вы простите, бредут стихи за мной пешком. Не против я. Вы их прочтите и почешите за ушком. Зачем такое написалось? — Понять почти уже нельзя. Их только выбросить осталось, как выбросили вензеля и гладко пишут беззатейно. И я тут что-то вам наплёл, конечно, это безыдейно, что к меркантильности всё свёл. Пошире развернуть бы надо несостоятельность свою. С отсутствием не мыслей, лада, что так я безрассудно вью и выставляю на витрину произведения опять не неожиданно в Стихиру. Надеюсь, сможете понять весь этот бред без вдохновенья, словесный беспардонный блуд. А может, всё же откровенья строкой бессмысленной бредут. — Их запишу в тетрадной клетке и успокоюсь я вполне, не потому, что не эклектик, а что не нужен стих стране. На главную? Нет! Не годится! Среди посредственных стихов, как будто соловей не птица под серой маскою грехов. И первой строчки не увидят стихи беспечные мои, где модераторы и гиды, для них цветные соловьи поют в тональности успеха под бурю грубой трескотни. Скажу другим я на потеху — мне нравится не быть в тени. На солнце греться вдохновенья, как греются вон петухи, в моменты грусти озаренья, чтоб вновь записывать стихи.

Понять не трудно

1. Хоть что-то нравится! – Приятно, — не зря писалось столько дней. Наверно, всё же, вероятно, всё с приближением дождей и радуг на небесной сфере. Легко мне дышится в ночи. Живу, как видите, по вере с весёлым пламенем свечи, пишу о чести в неудаче, что надо и удар держать, а то рассыплется иначе, и смогут подлые дожать стремление – пройтись по полю, зайти в зазеленевший лес. Почувствовать свободу-волю, живой к чему-то интерес. Увидеть бабочек порханье, почувствовать полёт любви. И прекратить свои стенанья на берегу святой Оби. Понять ненужность униженья в печали собственной страны, желая в вере возрожденья в созвучьях странной тишины пред грандиозностью событий из вероятных грустных дел моих разрозненных наитий. Какой он в пламени-то смел, летящий мотылёк в весну Открыл я двери в неизвестность, и тайны слова познаю, и принимаю только честность, о Вере в Господа пою не песни-арии, молитву. С собой выигрываю битву, хотя мне непонятен стих — костра не пламенный, но вспых — летящих искр красивый танец над пепельным закатом дней, где пас на выгонах свиней под небом, олужённый глянец. С закрытой дверью в час ночной угас мой интерес степной. 2. Мне хочется славы российской безнравственной, словно рассвет, что в окна студёные втиснут уж множество пасмурных лет, вскрывается что-то святое в том цвете закатной зари — печальное с грустью изгоя, где стонут всю ночь глухари. Я слушаю песни простые без признаков чувственной лжи, где сумерки к ночи густые — не видно меж ними межи. Иду в неизвестные дали — в осеннюю мглу торжества. Там листьев осенних медали, теряет беспечность листва. И кружатся снова, тоскуя об утреннем цвете зари. Шагаю по полю, ликуя. Взлетают опять сизари не плотною стаей осенней над дымкой болотистой мглы во времени странных мгновений, что сердцу безмерно милы.

В неизвестности

В безнадёге осенней печали, в безответственно-странной строке, беспросветными с грустью ночами пламя гаснет в беззвёздном окне. В переменчивость падают звёзды в неизвестности ветреных лет. Виноградные сочные грозди излучают прозрачности цвет. Независимость ветхих исканий по пустынным просторам судьбы. Нежелательных в поле касаний из расхристанной дружной толпы. За околицей честных раздумий не по поводу славы, удач в этом Мире суровом подлунном, где безнравственный слышится плач. В заосеннем пространстве успеха, в ослеплении бедственных грёз на полях безусловных огрехов, под ветвями цветастых берёз мне вновь видится ветхое зданье — продуваемый ветром барак, на пригорке стоит без названья — мой скрывается в здании страх.

Да не поэт я

Да не Поэт я, а юродивый — дозволено мне в жизни всё — зову и Родину уродиной, тюрьмой – колхозное село. Никто давно не обижается, а что с юродивого взять. Бывает, кто-то облажается. Приходится их защищать — замолвить слово председателю — всю правду рассказать в лицо. И растереть плевок старательно, в сердцах что плюнул на крыльцо. Да не Поэт я, а юродивый и молочу, что захочу, к тому ж ещё и непородливый. Вот над собою хохочу…

А может, удача

Жить ничего, увы, не знача, — не испытанье ли судьбы? А может, всё-таки удача, когда качаются столбы, идти на ветер беспокойства, глядеть глазами не без слёз, наверное, Поэта свойство — любить безмолвие берёз. Дивиться чистоте полынной с крапивной грустью пополам. И наслаждаться вновь теплынью и первым всходам по полям, раскинувшимся за рекою в весенней дымке тишины. И вроде бы подать рукою, а поле словно полстраны.

Свивая нить

Не стану вас я диогенить, в Сибири в бочке не прожить. Но если только лишь во гневе, свивая отчужденья нить, залезу в безнадёге в бочку и привяжусь ремнями в ней, поставлю в жизни этой точку на несколько печальных дней. Зачем мне вас-то диогенить, когда понятно всё без слов. Да просто, люди, я же гений, и потрясатель всех основ.

Попросите прощения

Попросите прощения вы у мамы своей за своё извращение невесёлых затей. Попросите прощения у отца своего за свои упущения, что покинул село. Попросите прощения у берёз и осин за своё возвращение, заблудившийся сын.

Переполнен тревогой

Восхититься вам лучше Сибирью здесь в июне не тают снега. Приезжайте, любуйтесь здесь ширью, что поля занимают, луга. И сирень зацветает позднее, и черёмуха поздно цветёт. Небеса тут у нас голубее, и высокий у нас небосвод. Здесь просторы тайгой зеленеют, а в них сосны касаются звёзд, да и реки гораздо полнее. Горделивых не сыщете поз. С голубыми глазами озёра, в них метровые волны зимой. И простор здесь открытый для взора, и ковыль с тишиною степной переполнен седою тревогой за российский беспутный народ, что кандальной ходил тут дорогой, где пускали людишек в расход.

Промчались

Пять минут роковые промчались… …и Рубцова не стало… Земля содрогнулась… Сердца застучали по-иному… склонились друзья над могилой Поэта России, провожая в заоблачный путь, там, где звёзды луною косили. Но не главную поняли суть, раздражённые яркие зори, и церквей золотых купола, и крестов невесёлые взоры, и разруха в сознанье была. Он был первым, кто это заметил, всё в стихах Николай отразил. Я согласен с великим Поэтом, что плывём без руля и ветрил.

По-над речкой

В золотом окоёме пространства — по-над речкой струился туман, превращаясь в белёсый обман, словно я возвратился из странствий по печальной своей стороне, где черёмухи в беленьких платьях танцевали в весенних объятьях… Или всё я увидел во сне?.. А хотелось и хочется счастья — наблюдать всю весеннюю блажь, и пусть будет хоть это мираж, необузданность в грусти ненастья без печали в безликости лет. В золотом окоёме пространства в безвременье надуманных танцев средь черёмух исполнен балет.

Высота

Дуют ветры ниоткуда, дуют ветры в никуда. В ожидании мы чуда провожаем поезда. Нас встречают полустанки — необжитые места, а по ним когда-то танки прокатились. Высота там осталась безымянной в памяти, как снег, людской, где могила в грусти странной, но с фанерною звездой до сих пор стоит в печали, краска выцвела давно. По сей день в разрывах стали кровь и падают на дно по окопам и без касок, но с погонами бойцы — не изведает кто ласок и не выйдет кто в отцы.

Пласт

Мне нравится профиль осенний и лёгкая грусть торжества, сплетённая в память мгновений, танцует когда в них листва. И кружится память в унынье при виде осенней мечты ─ умчаться в просторы степные, где броской-то нет красоты. Где только свобода пространства и в дымке сокрыт горизонт. Дорога непыльная странствий, уведшая многих на фронт, исчезла в беспамятстве века, травой заросла колея. Не стало кого-то, коллега, — дорога в безвестье моя раскатанной трассой безмолвья не стала в прошествии лет. Не выросло птиц поголовье, коней табунящихся нет. Трещат трактора, словно танки идут на прорыв оборон противника. Чёрные галки со всех облетают сторон. Мне нравится осени профиль и нравится даже анфас. А время в безумии крошит непознанный памяти пласт.

Меня цитируют

О! как же я люблю свободу — расправлены мои крыла! — И ныне славен я народу — тропа ко мне не заросла. Я – Дух, что был когда-то Пушкин, витаю всюду на Земле: и в захудалой я избушке, и в комфортабельном дворце. Меня цитируют все Президенты, и не схожу я с языка. А были, нет ли, прецеденты — не принимала чтоб река забвения с названьем Лета стихотворения мои, гонимого в стране Поэта, но сыном ставшего Земли.

Врасплох

Осенняя грусть бестолкова печальною сутью своей, что листья теряют обнову, что ей не поёт соловей весёлые песни о лете с весенним теплом, тишины закатов, весенних рассветов. Разгульность цветастой волны в лугах неуёмности с синью на небе, с певучестью гроз и плавности радостных ливней, принесших обилие грёз под всполохи молний в изгибах бушующих летних страстей, которыми был я настигнут врасплох на просторах степей.

Конечно, повезло

Ну, вот! и стал я чемпионом — попал «В десятку» точно я, хотелось быть мне агрономом — манила матушка-земля. Мне нравились колосья хлеба на поле чистом без границ. Переманило всё же небо, я не выращивал пшениц. Росли стихи, порой – романы вдруг возникали из пустот. Стелились синие туманы, звенел печальный небосвод. Гремели грозы, с ними ливни обрушивались на простор с изгибами осенних линий вступал я в странный разговор с осенней прихотью предзимней, грустил о Родине своей. Не знают там, что чемпионом я стал, конечно, повезло. Живу тут по иным законам, но на Душе моей светло.

Да не блатной

Надену лучше я сутану да заберусь в кафе с женой. «Поэтом года»… Нет, не стану, да потому что не блатной, не член Союза, извините, и в партии не состою. Солнце катится в зените, я с жаворонком песнь пою. Весна – весёлое раздолье, иду по полю тишины. Своею я доволен ролью, признанием моей жены — во мне Поэта. – Это ж счастье, что выше всяческих похвал — увидеть взор её участья, что значит, – я не зря писал.

Топтались мы на месте

Идут по дням одни тревоги. Да! будь спокоен! Ты ж – Поэт! Пройдя суровые дороги, пока живёшь ты – смерти нет. [2] И после смерти неизбежной — в своих ты будешь жить стихах и всё такой же безмятежный, увязший в горе и грехах. Весна на улице и слякоть, и одуванчики цветут. Не хочется и окнам плакать. Тропинки вдаль меня зовут. Пройдусь по полю неудачи и пригляжу за стадом лет. Не может, видимо, иначе до безрассудства, вдрызг Поэт не пьющий водку без наливки, поющий о судьбе своей. Снимая с простокваши сливки. Слетает колесо с осей и катится в пространство смеха над строками пустых хлопот. — Безнравственности новой веха — судьбы желанный поворот не мною пройден безуспешно. Назад возврата в долю нет. Как начиналось всё потешно — мерцал в конце тоннеля свет. Топтались мы на месте липком — в болотной жиже в зоне дней. Все рассуждали однотипно по наущению вождей. Да и теперь в стране не лучше, дурачат подлости вожди. И выборы, увы, не случай, а выстроили так они.

В неяпонском кимоно

Ой, ты песенное счастье! Ох, ты песенная грусть, — до людей как достучаться? До тебя, родная Русь? В неизвестности купаясь, понимая, не спешу. В безнадёжности копаясь, я безделье нахожу. Расставляю запятые, точки ставлю не в конце. Вы, конечно, занятые, и с ухмылкой на лице. Понимаете строптивость незатейливой строки. Извините за учтивость, за взведённые курки. Устаканится, быть может, встрепенётся, может, Русь? Я тропинкой осторожно в ту деревню возвращусь. У парадного подъезда встречу, знаю, тишину, и открою дверь, изведав широчайшую тоску. Не по детству, а по школе — заколоченной давно. В ней Пегас мой на приколе в неяпонском кимоно.

Раздаю медали

Ты не понял, сонатина прозвучала, зарядить, посмотри, висит картина — ненатянутая нить режет дикое пространство, ровно где-то пополам. Незнакомое тиранство, независимый в нём Храм смотрит весело на поле, окружённый тишиной. Оказался я на воле, по тропиночке степной ухожу в иные дали, где лежат солдаты войн — раздаю я им медали, отгоняю злых ворон. Всем, сложившим жизнь солдатам за Россиюшку свою восстанавливаю даты гибели, и гимн пою…

Не позавтракав

Надоели ожиданья и скаканье впереди. Я опять услышал ржанье. Раны мне не береди. Отогретые деревья зеленеют на ветру, а мы прячемся за дверью рано, рано поутру. Не позавтракав, стремимся убежать на «стрелку», где, словно пасынки, резвимся, будто на иной звезде. Познаём приёмы чести при игре на новый лад. Никакой не знали мести, каждый каждому был рад!

Перетерпим

Сторона моя, сторонушка — белокрылая мечта. Белой ты плывёшь лебёдушкой — впереди лишь чистота помыслов, поступков ветреных, безответственных словес, фактов жизнью непроверенных, вызывает интерес. Рассыпается пространство на восход и на закат. Брызжут солнц протуберанцы с золочением палат вероятностной тревоги за беспечность тишины. Перетерпим все подлоги, «лишь бы не было войны»!