Вся осенняя прихоть, понятно, растревожила снова меня, где бордовые листья, как пятна, разбрелись по лесам, и, звеня, снова вспыхнула в грусти рябина. В золотом сарафане берёз, мне мерещится неба ряднина без отсутствия трепетных грёз. Я шагаю в безвестность покоя, забывая осеннюю дрожь, достаю я до тучи рукою и тяну обессилевший дождь не за струи, а словно за струны, слышу музыку явных невзгод, где остались певуньи, плясуньи под покровом сермяжных свобод. Не услышать их пенье деревне, где не плачет тальянка давно. На развилке стою я на гребне, и смотрю в отражённости дно — перламутровость тонет, заилясь в незадачливость горьких времён, как эпоха суровостей злилась, и краснела не с разных сторон.