Тишина

Сорока Света

Будущее кардинально поменялось, но выглядит идиллическим и правильным. И вроде бы Асе живется спокойно, тихо и даже счастливо, несмотря на горечь утрат. Единственное, что её беспокоило — это обязательный брак. Но неожиданно чужой, неприятный мужчина становится почти родным, и девушке кажется, что вот оно — то, о чём мечталось, дом полная чаша, когда муж неожиданно исчезает. Взамен этого приходит осознание, что весь её мир просто красочное покрывало, а если его приподнять, то настоящее не столь прекрасно. Ася вынуждена бежать из своего дома на поиски нормальной жизни. Удастся ли ей это? Найдёт ли она помощь, оказавшись вне закона? Сможет ли найти мужа?

С. Сурганова

«Не тобой болеет сердце…»

Не тобой болеет сердце, сердце бедное не жаль. А как в небе осень перцем… в доме холод и печаль. Я укрою поцелуи серой ниточкой дождя. День не кончен, день не начат, если рядом нет тебя. Не о том, что было раньше, не о том, что ждет теперь, не расскажет мой приятель, мой неласковый апрель. Ты пугливой ланью где-то промелькнешь в лесах моих, затуманенное небо, разливая на двоих. Не тобою сон тревожный. А как стану снова петь — голос тихий, голос сложный на себя накличет смерть. И пойдет по горлу ветер. И откроются врата. Хоть и врозь, но все же вместе Ты живешь, и я жива.

Я подошла к зеркалу и завязала свои длинные густые волосы в тугой пучок. Тётушка любит говорить, что волосы — это моё богатство. Она, конечно, была права: длинные, завивающиеся в локоны — то русые, то бронзовые, то золотые, в зависимости от освещения были щедрым даром природы. Давным-давно у меня было ещё одно богатство — голос. В детстве я любила петь. Помню, когда я была маленькой, после ужина, вся наша семья рассаживалась у стола под раскидистой яблоней, а я взбиралась на пенёк в середине двора и пела. Пела так, что у слушателей замирало сердце, так, что люди, проходившие мимо нашего двора, останавливались, заслушавшись, а соседи, зная о нашем ежевечернем импровизированном концерте, рассаживались в своих дворах или приходили к нашему невысокому деревянному забору. Тогда меня звали Соловушка. Это было давно.

Мне было девять лет, когда случилась беда, которая лишила меня радостного и беззаботного детства, а заодно и голоса. Родители вместе с сестрой поехали на конференцию, в город. Она подумывала пойти учиться на ветеринара и хотела разузнать какие надо пройти тесты и знания, по каким предметам наиболее важны для поступления в институт. Но до города они так и не доехали. Как мне рассказала тётушка, поезд сошел с рельсов и случился взрыв.

Не помню, что со мной произошло, когда я узнала об их гибели. Кажется, упала в обморок. Не помню. Говорят, неделю пролежала с температурой сорок два, тётушка боялась, что сгорю. Но нет, оказалось, я сильная — выкарабкалась. Потом ещё несколько дней молча сидела, уставившись в окно. А однажды вечером я поняла, мне необходимо излить всю ту горечь, что плескалась во мне, прожигая душу словно кислота. Уже было темно, ранние весенние сумерки тихо опускались на наше село, окутывая его покрывалом тумана. Тетушка, стараясь не шуметь, домывала посуду на кухне думая, что я сплю. Я же, тем временем, выскользнула на пустой, тёмный двор, залезла на свой пенёк, открыла рот и… и ничего, ничего не произошло, я не смогла вымолвить ни звука. В шоке долго стояла я на пеньке, открывая рот, как рыба, силясь произнести хоть что-то. Затем побежала к тётушке, со слезами на глазах, трясла её за руку, прижималась мокрым от слёз лицом к её груди в цветном фартуке, пытаясь показать, что не могу произнести ни звука. Только минут через пятнадцать, тётя поняла причину моих стенаний, и тут уже заплакала сама. Хотя я была хорошей доброй и послушной девочкой, наверное, всё же, для многих моим главным достоинством был голос, его обожали все.

Тётя долго и упорно водила меня по врачам. Даже в город возила, еле впихнув меня в поезд, которого я боялась больше чем огня. Врачи лишь разводили руками. Они не знали, почему я молчу, здоровье у меня было отменное. Один городской врач сказал тётке, что, скорее всего, это нервное, и есть надежда, что я смогу говорить, но я так и не смогла…

Но каждый вечер, не зависимо от вердиктов врачей, когда в село приходила ночь, я выходила во двор, вставала на свой пенёк, смеживала ресницы и пела. Конечно, из моего горла не вылетало ни звука, но я пела. Пела душой, изливая по привычке все свои радости и горести в этой немой песне. Пела обо всех своих чаяньях и надеждах. Пела о близких и о незнакомых людях, обо всём.

Именно из-за потери голоса, сегодня я, Василиса Район Сол Виндзор или попросту Ася, образую семейную пару с абсолютно неизвестным мне человеком, назначенным Комитетом по образованию ячейки Общества.

Когда-то давно, более ста лет назад, люди устав от жесточайшей «Войны за территории» — именно так она называлась в учебниках, образовали сначала Совет, в котором участвовали представители всех стран, а затем создали Общество. С тех пор у нас нет стран — у нас есть Общество, обустраивающее жизнь на всей нашей многострадальной планете, в котором все равны. Да, есть начальники и руководители, но их быт ничем не отличаются от быта других граждан. Общество разделило все производство в зависимости от природных особенностей территорий, и каждый гражданин трудится на благо окружающих, в меру своих сил и способностей. Чтобы механизм работал, как часы было создано множество комитетов для разных областей человеческого существования, в том числе и для создания семейных отношений или как их принято называть — ячеек.

Существует свод правил, по которым создаются ячейки. До двадцати пяти лет ты можешь создавать ячейку с кем захочется. Однако есть одно «но», прежде чем бежать в Комитет надо очень серьёзно подумать ведь ячейка создаётся один раз и на всю жизнь. Обычно юноши и девушки начинают встречаться в старших классах и потом, лет через пять, если они уверены в своих чувствах и друг в друге, они оформляют свои отношения. Это обычно так происходит, но бывают исключения, среди коих оказалась и я. Выглядят исключения так — если ты не выбрал себе спутника жизни до двадцати пятилетия, тебе в день двадцать пятого дня рождения её выбирает Комитет. А есть ещё те, кто не создают ячейку даже в этом возрасте, потому что человек серьёзно болен и лечится или несёт службу и не может отлучиться для образования ячейки, хотя я и не понимаю, какая ж эта служба может быть, но так написано в правилах. Они образуют семейную пару тогда, когда служба закончена или человек вылечился.

Когда я онемела, тётя боялась, что не смогу учиться. Но она оказалась не права, я окончила школу вместе с ребятами, у которых не было изъянов. Когда мои ровесники начали строить отношения, я, хотя и симпатичная, не пользовалась успехом у мальчиков. Меня не чурались, но и друзей у меня не было. Наверное, они не понимали, да и думаю, сейчас не понимают, как можно дружить с немой. Чтобы поболтать со мной, надо или знать язык жестов, или читать записки, которыми я общаюсь с людьми, незнающими этот язык. В общем, с личной жизнью у меня не сложилось. И сегодня, пятнадцатого октября, в мой день рождения, я приду в комиссию, к десяти часам и мне сообщат, с кем я свяжу свою судьбу.

К выбору спутника комиссия подходит очень серьёзно, за последние несколько месяцев я прошла множество тестов, отражающих моё психическое и физическое состояние, интересы и умственное развитие и, наверное, многое другое, на десятом тесте мне стало не интересно для чего они нужны.

Возможно, если бы у меня был другой характер, я бы не попала в такую ситуацию. Моя сестра, Филька, была боевая. Если б она оказалась на моём месте, она передружилась бы со всеми девчонками в школе, а уж от ухажеров отбоя бы не было, даже если б она онемела.

Вообще сестру звали Фелисидат Любовь Хоуп Виндзор. Наша мама была мастак придумывать необычные имена. В селе у всех имена были простые: Иван, Фатима, Дженни или Луис. Но наша мама хотела имена со значением, в её понимании моё имя значит — царица луча солнца, а имя сестры — счастье, любовь и надежда. А ещё она утверждала, что когда-то давно, до того как начались войны, наши предки были то ли царями, то ли королями, в общем именитыми особами, а таким не дело носить обычные имена. Выдумщица она была, наша мама. Конечно же, полными именами нас никто не называл. Сестрица за свою непоседливость, активность и горячий нрав быстро обзавелась именем Филька, а я, практически полная её противоположность, стала Асей.

Я осмотрела с ног до головы своё отражение в зеркале. Кремовое прямое платье до середины бедра плотно облегало фигуру — «песочные часы», не скрывая длинные изящные ноги. Лицо с лёгким макияжем, выглядело свежим и юным. Вообще мне повезло, я имею достаточно яркие брови, глаза и губы, чтоб в повседневной жизни пользоваться косметикой. Я одолжила её ради сегодняшнего «торжества» у соседской дочки. И теперь из зеркала на меня смотрела молодая женщина с большими зелёными очами, плавными чертами лица, немного вздёрнутым носом, пухлыми щёчками и аккуратным маленьким ртом. Осталось одеть бежевые лакированные лодочки на высокой шпильке, и я была готова. В комнату вошла тётушка:

— Асенька, зачем же ты собрала свои волосы? Они же такие красивые!

— Это серьёзное мероприятие, и не хорошо на нём появляться лохматой, — жестами ответила я ей. Тётушка ещё в начале всей этой истории с моей немотой специально обучила сурдопереводу меня и выучилась сама. Так было значительно удобнее, нежели написание записок.

Дом, где проводилось мероприятие по созданию ячейки, стоял обособленно от жилых домов и практически всегда пустовал. Лишь несколько дней в году из города приезжала регистратор комитета, это случалось, когда кому-то из жителей исполнялось двадцать пять лет и у него не было пары. Если таковых не оказывалось, то регистраторша приезжала лишь в декабре. Сегодняшнее мероприятие было назначено благодаря моему дню рождения. В этот день ячейку могли создать все желающие, а не только я.

В нашем селе редко назначают незапланированные мероприятия создания ячейки как в этот раз, потому что хотя село большое, редко кто не находит себе супруга самостоятельно. Обычно все желающие приходят в конце декабря в день создания ячейки, он един во всём Обществе, и регистратор оформляет отношения. Сегодня у дверей было десять пар и я. Все пришли заранее и у меня была возможность оглядеть присутствующих. Их лица были мне знакомыми, кого-то я знала даже по именам, девушки стояли рядом со своими молодыми людьми, одна была только я, а это значило, что моего будущего супруга здесь нет.

Ну что же, возможно, мой спутник будет не из нашего села. С одной стороны меня это расстраивало, абсолютно не хотелось уезжать и оставлять свой дом и тётушку. А с другой, я не знала никого в селе, кто мог бы подходить на роль моего мужа. Спутник жизни выбирается из тех людей, которые живут в твоей местности и им уже исполнилось двадцать четыре года, но они не с кем ни строят отношения. Или из тех, кому в этот же день исполняется двадцать пять, но они живут в других местах. Есть ещё конечно вариант, что Общество выберет тебе в супруги того, кто не смог по какой-то причине до этого возраста создал ячейку, но у нас такие союзы были очень редки, поэтому я и не учитывала их. Комитет выбирает наиболее подходящую по результатам теста пару, они встречаются там, где живёт невеста и создают ячейку. Часто такие пары, образовав ячейку, уезжали к жениху. В моём случае, меня, по документам, здесь не держит ничего. Моя профессия подсобный рабочий, а с этой профессией можно работать везде. Вот если бы я была редким и ценным специалистом, тогда другое дело, тогда возможно жених бы приехал жить ко мне. Это всё решал Комитет по кадрам — огромная махина отслеживающая миграцию трудовых ресурсов во всём мире.

В последних классах школы проводятся тесты на проф. пригодность. Тебя усаживают на кресло, крепят огромное количество датчиков и регистрируют ответы на вопросы, которые, как кажется, не имеют никакого отношения к профессии. Конечно, можно выбрать любую специальность, но в обучающих заведениях внимательно смотрят, чтобы твои склонности и способности подходили к выбранной профессии. Например, ты не мог, учится на танцора, если тесты не выявили у тебя чувства ритма. Обществу не выгодно затрачивать силы на обучение того, кого невозможно выучить. Результаты моей проверки были печальными — певица, педагог по пению и подсобный рабочий. Я не пыталась придумать что-то особенное, ведь никаких других выдающихся показателей у меня больше было, и пошла на ферму по предложенной профессии, сами понимаете не певицей.

Ровно в десять часов утра двери здания «Создания ячейки» открыла молодая помощница старосты и впустила всех страждущих внутрь. Мы прошли по небольшому коридору, и попали в просторную залу. У самой дальней стены стоял обычный письменный стол, за ним восседала, по-другому и не скажешь, представитель комитета, а справа и слева, вдоль стен, тянулись два ряда стульев, обитых кремовым бархатом.

— Присаживайтесь, — обратилась она к пришедшим, — регистратор будет вызывать тех, кто подал заявления и тех, у кого сегодня назначен день создания ячейки.

Молодые люди и девушки принялись рассаживаться на стулья небольшими группками, кто-то садился поближе к столу регистрации, кто-то, наоборот подальше. Я, немного постояв у входа, решительно направилась к вершительнице моей судьбы, сидящей за столом. В конце концов, из-за меня назначен сегодняшний день, да и фамилия моя одна из первых в списке, это точно.

Дойдя до стола, я озадаченно остановилась, внешность женщины, восседавшей за ним, удивила меня. Волосы всех цветов радуги были начёсаны и собраны в невообразимо высокую причёску, из-за длинных ресниц, украшенных стразами, было не видно глаз, а её одежда чёрно-лилового цвета мерцала и переливалась. Собравшись с мыслями и отойдя от шока вызванного внешним видом регистраторши, всё-таки в сельской местности, да и в небольших городах, люди выглядят как люди, а не как дикие попугаи, я протянула ей заготовленную записку: «Добрый день, меня зовут Василиса Район Сол Виндзор, вы не могли бы провести первой мою процедуру создания ячейки».

Дама непонимающе подняла на меня взор, ну или мне так показалось из-за её взмаха ресницами:

— А почему ты мне записки даёшь? Ты что, сказать не можешь?

Я отрицательно помотала головой и дала ей ещё одну записку: «Я немая».

— О! Извини! — она покопалась в своём самопишущем планшете, — нет, твоя процедура чуть позже. Присядь, — тон стал повелительным.

Я, вздохнув, потащилась на стул, где-то в середине зала. Сверившись со списками, чиновница вызвала первую пару. После короткой беседы, влюблённые расписались и удалились. Она вызвала следующих. От нечего делать я начала осматривать присутствующих. Девушки были в своих лучших платьях, кто-то был ярко накрашен, пытаясь подражать модницам из главных городов, которых к слову мы видели архи редко, поэтому стоило взглянуть на регистраторшу и становилось понятно, насколько их попытка была жалка. Жители села практически не выбирались в центральные города. Это нам было без надобности. Все службы, которых не было здесь, обязательно приезжали или по вызову, или раз в полгода. Я уже говорила, что народу у нас много, более двухсот человек. Вздохнув ещё раз, оглядела зал и краем глаза заметила, что в дверях кто-то появился. Когда я повернулась, по моей спине скользкими лапками пробежал холодок.

В дверном проёме стоял Герман, заслоняя своей спиной свет, из коридора стремящийся просочится в сумерки у входа. Единственный холостяк в нашем селе, кому было больше двадцати пяти. Он был старше меня на три года. Когда мы учились в школе, этот юноша был мечтой всех девушек. Голубоглазый красавец с шевелюрой цвета спелой пшеницы и идеальной фигурой, он, ко всему прочему, был весельчаком, балагуром и душой компании. Ровесницы мечтали, чтобы он хотя бы взглянул на них, а парни хотели быть похожими на него, статного, с литыми мышцами, обаятельного юношу.

Таким он был, пока не выбрал профессию. По тесту выходило, что ему стоит связать свою жизнь с профессий военного, и он с радостью отправился служить. Было б странно, если бы он отказался, с его характером — защитника слабых. Он уехал. Я никогда не понимала, зачем нам армия, если мир это одно большое Общество и воевать нам, по сути, не с кем. А через два года его привезли, точнее, привезли то, что от него осталось. Его матери, тетушке Ирме, сообщили, что произошел несчастный случай и взорвалась машина, в которой Герман вёз боеприпасы на учения. Его, в прямом смысле, собрали по кусочкам, единственное, что почти не пострадало, было его красивое лицо, на нём был только один шрам, который тянулся от уха до подбородка по контуру лица. Врачи сказали, что жить ему месяц или два, ну максимум год. Но они не знали его мать! Милая и добрая старушка была сельской знахаркой.

Знахари были редкостью, а официально их вообще не было, но в старых больших сёлах, как наше, обычно были потомственные знахари или шаманы. Три года тётушка Ирма выхаживала своего сына, не раз по селу шел слух, что Герман умер, но вопреки молве, два года назад, он вышел из дома. Его мать казалось только и жила ради того, чтобы выходить сына, потому что через месяц она тихо умерла ночью во сне. Мужчина же устроился работать на ферму шофёром, но от того приятного парня, каким он был, не осталось и следа. Он превратился в угрюмого и неразговорчивого, на всех смотрел исподлобья. Когда он шел по улице, прихрамывая на левую ногу, люди старались перейти на другую сторону, настолько он него веяло негативом и даже злом.

И вот сейчас он зашел в зал, единственный мужчина без пары. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять — именно его Комиссия подобрала мне в суженые. Правильно, ведь надо же было нас куда-то девать. Одинокими в нашем Обществе были только вдовы и вдовцы. Ведь одинокий человек не счастлив, а несчастливый человек не может хорошо трудится, на благо Обществу. Я глубоко вздохнула. Ну что ж, если судьба уготовила мне жить с ним, значит, так тому и быть. Я оправила платье и ещё раз взглянула на мужчину.

Герман огляделся, лишь несколько пар не соединёнили в ячейки, потом взглянул на меня, от чего показалось, что мне за шиворот посыпались муравьи, не могу даже точно сказать, что почувствовала, то ли восхищение от этого человека, то ли страх. Окинув меня взглядом, он подошел, прихрамывая и сел на стул рядом. Мы молча дожидались, когда назовут наши фамилии, он не стремился говорить, а мне как-то не с руки было.

— Виндзор, Рокотов. Подойдите, — мы встали и подошли к регистраторше, честно говоря, ноги мои подгибались от волнения.

— Присаживайтесь, — жеманно указав на стулья, и постреливая глазами в моего спутника, обронила она, — Василиса Район Сол Виндзор, Герман Рокотов! Сегодня знаменательный день в вашей жизни. Комиссия выбрала вас для создания ячейки, я надеюсь, вы понимаете, какая на вас теперь лежит ответственность! Создание ячейки должно сподвигнуть вас на более плодотворный труд и на создание счастливого, полноценного потомства! Распишитесь, — она пододвинула ко мне планшетку и дала электронную ручку, я расписалась, — теперь вы, — она подала планшетку моему будущему супругу, я протянула ручку. Взглянув на меня, пронзительными синими глазами, он взял её и расписался, — поздравляю с созданием ячейки! — если до этого она говорила каким-то восторженным тоном, с придыханием, то следующие слова произнесла буднично, даже скучно, — До свидания.

Кивнув, мы встали и пошли на выход.

— Сегодня, после рабочего дня я приду к тебе, за тобой и вещами, — спускаясь по ступенькам бросил мне супруг и пошел к ферме. А я так и осталась стоять на крыльце.

— Асенка, как ты говоришь? Герман? Господи! — тётушка всплеснула руками и осела на стул. Это была женщина пятидесяти пяти лет, с простым, деревенским лицом и натруженными руками. Она воспитывала меня, когда погибли родители. Тётин муж умер на пять лет раньше, его придавило бревном, когда валили деревья в лесу. Детей у них не случилось. Тётушка перебралась после его смерти к нам и посвятила всю себя мне и Федьке, а потом только мне. Конечно, для неё было шоком, что моим мужем стал именно Герман, — это бирюк! Как же ты теперь будешь деточка моя! Что же он с тобой сделает?

— Ничего он со мной не сделает. Человек как человек, что ты причитаешь? — языком жестов ответила тёте. Я храбрилась, у самой же в голове бродили мысли на ту же тему: «Что-то со мной теперь будет?»

— Он, небось, тебя и из дому-то не выпустит!

— Тётя! Зачем говоришь глупости! Наоборот хорошо, что он из нашего села — мы видеться сможем! — тётя была дояркой на ферме, а в последнее время в доярки шло мало молодых женщин желающих заниматься таким нелёгким делом. Если бы мне пришлось уезжать, тёте не разрешили бы ехать со мной, да и не принято это было.

Не захотев слушать её причитания, я пошла в свою комнату. Пожитков то у меня не много — пара платьев, несколько фотографий, да и так, мелочёвка. Сложив всё за пятнадцать минут, я села, на кровать раздумывая: «Что мне теперь делать?». Нет, не в глобальном плане, а чем занять день. У меня, в отличие от суженого, сегодня был выходной, если бы не день создания ячейки, конечно, я бы занималась домашними делами, а сейчас сижу и думаю, что дел-то много и хочется кинуться и все сделать, чтобы тёте полегче было. А всего-то и не успеешь. Я потёрла подбородок. Пожалуй, стоит напечь пирогов, праздник как-никак. Я пошла на кухню и завела тесто, за работой время летело, тётушка только изредка заходила на кухню, вздыхала и уходила, ничего не сказав. Да и что тут молвишь? Я сготовила пироги, вымыла весь большой дом, потом поштопала тёткины вещи, потому что у её зрение с каждым днём становилось всё хуже и хуже и ей шить стало тяжело…

Я как раз сидела в гостиной и зашивала последний носок, когда в дверь деликатно постучались. «Наверное, это соседская дочка, пришла за косметикой, которую мне одолжила, я совсем забыла её отдать» — подумалось мне, но когда тётушка открыла дверь, на пороге оказался новоиспечённый муж:

— Ну что готова?

— Может, чаю выпьем, с пирогами? — показала я знаками, — тётя переведи ему.

— Асенька предлагает чай с пирогами попить, — пискнула тётка, стараясь не смотреть на мужчину.

Он поскрёб подбородок заросший щетиной глядя в пол, взглянул на тётю, потом на меня, и снова на пол.

— Ну что ж, если хочешь, давай попьём, — он зашел, заняв собой сразу всю прихожую, стянул сапоги и осмотрелся в поисках кухни.

Я, отложив заштопанный носок, махнула рукой, предлагая идти за мной. На пороге я обернулась посмотреть идёт ли он за мной и упёрлась носом прямо в грудь мужчины. Он шел бесшумно, словно кот и я даже не заметила, как он догнал меня. Моё лицо залило краской, отвернувшись, я принялась хлопотать, надеясь, что он не заметил вспыхнувших щёк.

Поставив на стол чашки с чаем и блюдо с пирогами, я присоединилась к Герману и тётушке которые уже расселись. Чаепитие прошло в подавляющем молчании. Тётя боялась моего супруга и почти не притронулась ни к пирогам, ни к чаю. Он же спокойно пил и ел ни на кого не глядя. Сложно было догадаться об его отношении к происходящему. Как он оценивает мои кулинарные способности тоже осталось загадкой.

— Пошли? — спросил он, как только я отставила чашку, кивнув в знак согласия, поплелась за ним. Мне так не хотелось уходить из моего дома, на душе скреблись кошки. Хотелось, броситься в комнату, спрятаться под одеяло и сказать: «я в домике», как я говорила, когда мы с сестрой играли в прятки, — это твоё? — он указал на сумку в углу. Я снова кивнула. Он обулся, закинул сумку на плечо и выжидательное посмотрел на меня. Обняв тётушку, которая начала шмыгать носом, стараясь проглотить слёзы, я, в последний раз, обвела глазами родную избу и шагнула вслед за мужем, в наше общее будущее.

Дом Германа находился на краю села, почти в лесу. Мама говорила, что знахари всегда живут подальше от людей, чтобы наша суета не мешала творить чудеса, которые происходят в их хатах. Тогда, в моём детском воображении, знахари, и шаманы были сродни добрым волшебникам. У нас тётушку Ирму все любили и никто не боялся: для шустрых малышей у неё в кармане всегда водился мешочек с сушеной земляникой, для взрослых добрая улыбка и полезный совет.

Но в этот раз, когда мы вошли внутрь, помещение тут же начал давить на меня своей тишиной, темнотой и угрюмостью. Я бывала тут раньше, когда потеряла голос. Дом тётушки Ирмы был первым местом, куда побежала моя тётя. Тётушка Ирма поводила вокруг меня руками, а потом обняла, прижав к своей сухенькой груди и погладив по макушке, прошептала:

— Боль всегда проходит деточка. И эта пройдёт, потерпи.

Я, прижавшись к ней, роняла большие солёные слёзы на её кипенно-белую рубаху, а она просто стояла, обняв меня. Но тётя не хотела сдаваться и ждать, поэтому тётушка Ирма дала ей отвары для меня, но предупредила, что заговорю я только когда придёт время. Но время так и не пришло.

Её дом запомнился как тихое, приятно пахнущее травами, место. Немного тёмный, но не угрюмый, тот сумрак был сродни тени в жаркий полдень. Сейчас же хата была мрачна и походила больше на чащу леса. Она разительно отличалась от моей избы, в которой мама создала уют и, казалось, что солнышко есть даже в самых укромных уголках. Мы с тётей старательно трудились, чтобы поддерживать это ощущение долгие годы. Герман же умудрился убить приятную атмосферу своего дома за несколько лет.

— Я не успел приготовить тебе комнату, — прервал он мои размышления. Супруг стоял посередине гостиной, что-то обдумывая, пока я осматривалась, — так что пока поспишь в моей комнате, — я удивлённо подняла на него глаза, мои родители всегда спали в одной спальне, но возможно в доме Германа было заведено по-другому. Он моё удивление истолковал по-своему, — я пока буду спать в маминой комнате, мы её переделаем для тебя, постепенно, — я кивнула, но не двинулась с места, не знала какая из нескольких дверей ведёт в нужное помещение, — тебе вот сюда, — он указал на правую дверь, — кухня и санузел там, — махнул он на небольшой коридорчик, отходивший от прихожей, — мамина комната там, — он указал налево, — за моей спиной мамин кабинет, туда не стоит заходить. Я не хочу что-либо там менять, — я кивнула, давая понять, что мне всё ясно. Он занёс не хитрые пожитки в моё новое пристанище и поставил сумку на кровать, — отдыхай.

Мои дни потекли как тягучая патока, засасывающая меня словно муху. Домашние дела, работа на ферме, снова домашние дела. За несколько недель супруг мне сказал от силы десять слов, от меня кроме кивка и вовсе ничего не требовалось. Раз в неделю он уходил в лес охотиться, эти вечера я проводила с тётушкой. Она немного успокоилась, видя, что никто меня не обижает и даже начала радоваться.

— Смотри как хорошо. Живёшь словно у Христа за пазухой. Не ругается, не обижает — красота.

Но мне было тяжело от гнетущей тишины, в доме, который так отчаянно не хотел становиться моим. Я старалась его немного обжить, расставила вазы с букетами засушенных цветов, которые каждый год готовила с лета, вязала скатерти, шила весёлые полотенца и занавески. Но это всё равно был не мой дом.

Осень в этом году была тёплая, а зима наступила резко, ударив морозами по ещё зеленеющей траве. Казалось, ещё вчера можно было бегать в одной тоненькой куртке, а сегодня пришлось выряжаться в шубу. Я не любила холодные зимы, кроме всех прочих неудобств, мне, как подсобному рабочему, приходилось много трудиться на улице. В один из дней, не задолго до наступления нового года, я весь день провела на улице, а когда пришла домой ноги казались льдом, я даже уже не чувствовала болезненного покалывания.

Всунув их в тёплые тапки, побежала готовить есть, муж должен был скоро прийти. Только через пару часов я смогла добраться до ванной. Забравшись в горячую воду, я долго грелась, но это меня не спасло. На следующий день начался нехороший, хриплый кашель, а ещё через пару дней я утром не смогла встать с кровати, из-за сильной температуры.

Видимо выйдя на кухню и обнаружив отсутствие завтрака, супруг понял, что это не к добру. Недолго думая он возник на пороге, постучав в дверь, но, не дожидаясь ответа. Уж не знаю, как я выглядела в тот момент, но он аж побелел.

— Ася, тебе плохо? — я неопределённо мотнула головой, от чего комната закружилась в демонической пляске. Он подсел ко мне на кровать и аккуратно дотронулся рукой до лба, — Да ты же вся горишь! Почему вчера не рассказала, что плохо себя чувствуешь! Так, я сейчас пойду за врачом и скажу на ферме, что ты больна, — он встал и собирался идти, но обернулся, — пить хочешь? — и, не дожидаясь от меня каких-то действий, продолжил, — сначала я лучше сделаю тебе чай с малиной, а потом уже пойду за врачом и на ферму.

Последующие дни мне запомнились плохо. Я то впадала в беспамятство, то приходила в себя. Даже посещение врача прошло для меня как будто в дымке. Мне постоянно что-то мерещилось: родители, тётушка, Филька, какие-то знакомые из села, а то и вовсе супруг. Видения были то не чёткие — размытые, то, до пугающего, реальные.

Привиделась мама, она гладила меня по головушке и говорила:

— Асенька, как же ты так разболелась, тебе надо поправиться. У тебя ещё столько дел! Ты серьёзно больна, но не вздумай сдаваться, борись. Ты сможешь победить болезнь.

А через секунду с той же ясностью я видела, что это не мама, а Герман, и это он почти невесомо касается то макушки то моего лба, на котором лежала повязка пахшая травами:

— Асенька, не вздумай умирать! Ты же, как солнышко! Ты не должна оставлять меня одного! Я только теперь начал жить, только сейчас увидел, что этот мир не сплошная мгла. Помнишь, как ты пела? У тебя был такой голос! Словно звон ангельских колокольчиков! А когда замолчала, мама всегда говорила: «Придёт время, и она снова запоёт — наша соловушка». Когда мы учились в школе, я всегда думал: «Интересно, какой бы сейчас был голос у этой красивой девушки?» — мне чудилось, что моя голова покоилась у него на коленях, и он тихонько нашептывал мне слова своим приятным, бархатным голосом. Его длинные пальцы ласково перебирали мою чёлку. «Какой хороший сон», — думалось мне, — «Как бы было замечательно, если бы он на самом деле был таким».

Через неделю мне полегчало. Я проснулась среди ночи и почувствовала, что жар наконец-то спадает. Как же это было хорошо. Несмотря на слабость, на то, что сама я не могу и пальцем пошевелить, это просто замечательно видеть и понимать, что вот — это реальность, и она никуда не исчезнет. Повернув голову, я увидела мужа, сгорбившегося во сне, на стуле рядом с моей кроватью. Нестерпимо хотелось пить. Ох, как дорого бы я дала за то, чтобы произнести хоть звук в этот момент. Я попыталась пошевелить рукой, но она лишь слегка приподнялась и безвольно упала на кровать, издав тихий шорох. Этого было достаточно, чтобы супруг проснулся. Он взглянул на меня и, увидев осознанность в моих глазах, принялся щупать мой лоб:

— Ну, славу Богу! Температура начала спадать. Как же ты меня напугала, Ася, — в его голосе была теплота человека, который действительно переживал. Мне даже подумалось: «Может видение не было бредом?», но я отмахнулась от этой мысли — глупости. Приоткрыв рот, я попыталась показать, что мне нестерпимо хочется пить, надеясь, что он поймёт мой жест, — пить хочешь? — не разочаровав меня, он вскочив, быстро покинул комнату комнаты. Через открытую дверь сочился вкусный запах какой-то еды. Не прошло и минуты, как Герман вернулся с чашкой чая и небольшой мисочкой супа, от волшебного запаха которого у меня в желудке громко заурчало.

— Супа много нельзя, ты всю неделю почти ничего не ела, мне и напоить-то тебя удавалось с трудом, — предупредил он заметив голод в моём взгляде, и улыбнувшись, присел на кровать, приподняв мою голову, дал мне попить какого-то напитка, — этим отварам меня научила мама, — отвечая на вопрос, отразившийся на моём лице, пояснил он.

Затем он аккуратно и бережно, будто я была хрупка, как стеклянная кукла усадил меня, подоткнув под спину, по меньшей мере, три подушки, сел на стул рядом с кроватью и начал заботливо меня кормить. Он набирал ложку умопомрачительного ароматного супа, заботливо дул на неё и подносил к моим губам. Суп не только обладал фантастическим запахом, он и на вкус был божественен. Я проглотила четыре ложечки и тянулась за следующей порцией, но муж решительно отставил суп и уложил меня:

— А теперь поспи. Тебе надо отдыхать. Нет, пока больше не стоит, — сказал он, проследив за моим взглядом, устремлённым на мисочку с остатками супа, — попозже сделаю ещё, — я с удовольствием облизнула губы, показывая, что было очень вкусно. К сожалению, пока я могла общаться только так, язык жестов он не знал, а писать сейчас у меня не хватало сил, — я рад, что тебе было вкусно. Отдыхай, — я благодарно опустила веки, все эти манипуляции с едой и питьём отняли у меня чуть появившиеся силы.

Проснулась я только утром, супруг не отходил от кровати и спал здесь, сидя рядом со мной на стуле. Позднее зимнее солнце светило своими робкими лучами в окно. Я удивилась, ведь муж обычно в это время уже на ферме, на работе, а сейчас он сидел рядом со мной. При хорошем освещении было видно, его тоже измучила моя болезнь, под глазами залегли тёмные круги — последствие бессонных ночей, лицо осунулось от усталости. Мне стало жаль его, вот ведь как я измотала человека своей болезнью.

Я попыталась сесть, но из-за слабости мои потуги были безуспешны, и только разбудили Германа своей вознёй. Он сонно открыл глаза и улыбнулся. На секунду я вновь увидела того, Германа который был душой любой молодёжной компании нашего села. Но улыбка тут же исчезла с его лица не оставив даже тени:

— Ты с каждым днём выглядишь всё лучше. Это радует. Хочешь, есть? — я попыталась кивнуть, лёжа делать это было абсолютно неудобно.

Он вышел и снова принёс чай и суп. На этот раз мне было разрешено съесть целых шесть ложечек.

— Будешь ещё отдыхать? — я помотала головой, сейчас спать не хотелось, да и лежать тоже. Я сделала слабый жест рукой, как будто пишу, — тебе дать ручку и бумагу? — сообразил он, я кивнула.

— Так будет проще общаться, — написала я, когда он принёс их мне, пальцы плохо слушались, отчего буквы плясали и были похожи на дождевых червячков.

— Я, наверное, пойду, сказал он, прочтя записку, — если тебе что-то понадобится позов… — он оборвал фразу на полу слове, сообразив, что позвать-то я не смогу, — я сейчас что-нибудь придумаю, — он вышел из комнаты, а у меня появилось ощущение, что ему некомфортно со мной в одном помещении. Вот так, даже собственный муж не хочет находиться со мной в рядом, эти мысли разрушили остатки надежды, что мне не померещились его слова о том, как я ему нужна.

Через час супруг снова возник в дверях, зубами он сжимал какие-то скобы, а руками протягивал шнур поверху стены, изредка вытаскивая изо рта скобу и крепя ею шнур.

— Если что-то понадобиться, дёрни за верёвочку, дверь и откроется, — хмыкнул он, закрепив последнюю скобу над моей кроватью и подавая мне конец шнура, — я повесил несколько колокольчиков в комнатах, буду являться по первому зову, как сивка-бурка — я кивнула, не сдержав улыбку.

— А у тебя нету какой-нибудь книги? — написала я на листке.

Для нашего села, да и не только здесь, это был странный вопрос. Общество построено на том, что каждый человек выполняет свои обязанности, поэтому странно было полагать, что, например, подсобный рабочий будет читать, ему для работы это не нужно. Книги у нас были только в школе. В домах можно было найти разве, что пособия по профессии. Мама всегда повторяла, что книги великое богатство и с детства прививала нам с сестрой любовь к чтению. Супруг только молча вышел. Я не знала, как понимать такую реакцию, но он очень быстро вернулся, неся несколько толстых книг в потёртых переплётах. Мой рот открылся от удивления, как говорится челюсть отпала в прямом смысле. Бумажные книги были диковинкой, и если они были в доме, то хранились как семейные реликвии. Лет сто назад было принято решение оцифровать всю возможную информацию и в домах чтиво хранилось только на планшете или на двух, если допустим у мужа и жены были разные профессии и им нужна была разная литература. В доме у тётушки было несколько бумажных книг, которые достались нам от прабабушки, когда-нибудь они перейдут ко мне, потом к моим детям.

Герман протянул мне фолианты:

— Пока нашел эти, я поищу потом ещё, где-то были более интересные, — теперь к моему удивленно раскрытому рту добавился ещё и широко раззявленные очи, он говорил о книгах как о чём-то обычном, будто это была тарелка или садовый инструмент, так мол, ерунда. Я прижала к груди неожиданно полученное сокровище и смотрела, как он не торопясь развернулся и пошел заниматься делами.

Я открыла первый томик и меня захлестнули эмоции, это были сказки, с яркими, красочными картинками, открывающими мне, тот мир, которого я никогда не ведала. Я бережно переворачивала страницы, гладила названия сказок написанные большими, красивыми буквами с вензелями. Устав я откидывала голову на подушку, но уже через несколько минут возвращаясь к просмотру книги, которая притягивала моё внимание как магнит. Она была так необыкновенна и прекрасна, что мне даже не хватало духу начать её читать.

Пришедший через несколько часов муж с новой порцией супа и отваром, застал меня за очередным просматриванием книги со сказками, я не могла оторваться от неё.

— Это моя любимая, — сказал он, расставляя на тумбочке у кровати принесённое. От этой фразы у меня задрожали пальцы, вдруг я была не достаточно аккуратна и где-то испортила сочинение, — я рад, что тебе она тоже понравилась, — ободряюще улыбнулся он мне. Я, вытаращив глаза, неотрывно смотрела на него, всё никак не могла привыкнуть к нему улыбающемуся.

В этот раз я уже ела сама. Силы начали возвращаться ко мне. Но супруг всё равно сидел на стуле рядом пока я ела.

— Я завтра пойду на ферму, у твоей тётушки выходной и она согласилась посидеть с тобой.

— Не надо, я себя нормально чувствую. Я справлюсь сама! — запротестовала я, написав ответ на его слова. Он пробежал глазами по неровным буквам моей записки и его лицо снова приобрело то злое выражение, которое я не видела с тех пор как заболела.

— Я сказал, завтра придёт твоя тётушка, — отчеканил он, забрав из моих рук, пустую мисочку и, не сказав больше ни слова, ушел к себе.

Потихоньку я приходила в себя и уже через неделю вышла на работу. Но что-то в наших отношениях с Германом изменилось. Если раньше мне и не требовался блокнотик с ручкой, то сейчас на удивление даже беседа иногда получалась. Он интересовался моим самочувствием, спрашивал «Как дела?» в общем, стал более многословным.

Примерно через две недели после болезни, как раз когда минули все праздники, душа неожиданно потребовала пирогов. В тот день нас отпустили с фермы пораньше, холода продолжали держаться, и дел было мало, поэтому я поспешила домой, а придя, сразу завела тесто.

Скупое, по зиме, солнце уже спряталось за горизонтом, а у меня горел свет, весёлые жёлтые занавески, приветливо подмигивали мне цветами, нарисованными на них, когда я, как заведённая, металась по кухне готовя начинку и раскатывая тесто. Если бы я могла петь, я пела бы, а так, я только как рыба, открывала рот, беззвучно произнося слова песен, но меня это не удручало, скорее наоборот раззадоривало. Давно у меня не было такого настроения. Оно и до этого случалось не часто, но если случалось, мы, с тётушкой смеясь, готовили что-нибудь вкусное, а потом, болтая весь вечер, попивая ароматный чай. Я старалась не думать, что будет вечером, когда супруг придёт домой, но сейчас мне было хорошо.

В какой-то момент я случайно подняла взгляд на дверь и увидела там его. Муж стоял, прислонившись к косяку, и внимательно смотрел на меня. От неожиданности я растерялась, он не переставал удивлять меня своей способность бесшумно появляться.

— Бурная деятельность, — протянул он, встретившись со мной глазами, а я, засмущавшись, отвернулась и начала искать блокнот.

— Мне захотелось испечь пирогов, — написала я коряво, испачканными в муке пальцами, — ты не против?

— Как я могу быть против пирогов? — ухмыльнулся он и в его очах появилось что-то демоническое, — как я понимаю, моя помощь не нужна. Тогда я, пожалуй, схожу за дровами. Во сколько планируешь закончить?

— Я думаю, ужин будет через час, если не возражаешь?

Он взял мою записку, прочитал, кивнул, развернулся и бесшумно исчез в темноте коридора. Задор ушел. Ну как у этого человека, получается, смутить меня настолько, что начинают дрожать руки, язык, хоть я им и не пользуюсь, прилипает к нёбу, а дыхание становится как у зверька загнанного в угол охотником?

Я машинально закончила готовить ужин. Пироги на удивление получились вкуснейшими, и по дому разливался аромат праздника и радости. Для меня всегда запах свежевыпеченных пирогов ассоциировался с праздником. Мама умела отлично печь, этот талант достался и мне, она пекла часто просто так, но пироги, которые готовила я сейчас, у нас в семье считались праздничными. В это году отметить новый год как надо у меня не получилось. Едва оправившись от болезни стоять у плиты тяжело, а тётушка не была великой кулинаркой. Мы отметили приход нового года в тишине за немудрёным столом, и хотя тётя уже не охала о том, как мне не повезло, но общество Германа и на неё действовало угнетающе.

Размышляя об этом, я накрыла стол, и села ждать мужа. Он появился в точно намеченное время, зайдя со двора, принося с собой морозную свежесть и с наслаждением втянул воздух.

— Какие ароматы! — и улыбнулся, впервые за долгое время. Я указала на стул, приглашая ужинать. Скинув куртку он быстро уселся за стол, потирая ладони в предвкушении.

— Рассказывай, какие с чем, — его голодный взгляд перескакивал с одной плетёной мисочки на другую. Пирожки были разные, зимой трудно придумать начинку, ведь в огороде ничего не растёт, а Общество строго выделяет необходимые продукты, без всяких излишеств.

— Тут с картошкой, — написала я и указала на одну плетёную корзинку, стоявшую справа от меня, — а тут с капустой, — указала я на левую корзиночку, — а тут с малиной и я приподняла салфетку с третьей корзиночки.

— С малиной? Мои любимые! Откуда же ты её взяла?

— Я нашла в холодильнике полбанки варенья и смешала его с сушеными яблоками, — я робко вжалась в стул, я ведь взяла эту банку без разрешения, возможно у него были свои планы.

— Как ты здорово придумала! И не чувствуется, что там яблоки? — он был похож на мальчонку, которому рассказали что-то волшебное и необычное.

— По вкусу нет, — робко улыбнулась я, передавая ему записку.

Муж с удовольствием уплетал пирожки, и хотя мы сидели за столом молча, впервые тишина не была тягостной.

— А как ты узнала? — спросил он, сидя откинувшись на стуле, когда мы были настолько сыты, что пирожки уже не лезли. Я непонимающе взглянула на него. Он посерьёзнел.

— Ты их испекла просто так? — тот счастливый мирок, который окутывал весь наш ужин, пошел трещинами и грозил вот-вот лопнуть, разлетаясь осколками раня всё и вся. Я не представляла, как его спасти.

— Мне с утра показалось, что совершено необходимо сегодня напечь праздничных пирожков, правда, я не знаю, почему у меня возникло это желание.

Прочитав, он повертел листочек.

— И я не знаю почему у тебя родилось это желание. Но я рад, что так получилось. Я давно уже не отмечал свой день рождения. Здоровье не позволяло. Спасибо. Ты меня порадовала, — он не глядя на меня встал и вышел из кухни. А я так осталась сидеть не ведая, что и сказать.

Но долго сидеть не будешь — чай ни барыня какая, надо было убирать со стола, мыть посуду и готовится к завтрашнему, рабочему дню. Закончив дела и сложив все оставшиеся пирожки уже в одну корзинку, накрыв их салфеткой, мне пришла мысль. Я написала записку и поскреблась в дверь комнаты супруга, но мне никто не ответил. Подумав, я решила подсунуть её под дверь.

«Мне очень жаль, что ты не сказал о дне рождения раньше. Я постаралась бы придумать что-то кроме пирогов. Но я очень рада, что мне пришла в голову эта идея. Мне очень ценен сегодняшний вечер, но если бы я раньше знала о празднике, он был бы ещё более дорог моему сердцу». Когда я писала, это, то вдруг поняла, что это действительно правда и я на самом деле очень рада, что моё желание совпало с этим праздником, и если б я знала, воодушевление с которым я готовила, не уменьшилось, а наоборот, только увеличилось. Но как всё это выразить? Слова путались в мозгах, расталкивая друг друга и создавая сумбур который вылился в записку.

Следующее утро ничем не отличалось от других. Я хлопотала на кухне, пока Герман собирался на работу. Мы в тишине позавтракали. Когда я мыла посуду, муж, проходя мимо, коснулся моего плеча своей широкой ладонью и сказал:

— Спасибо.

Что-то в его голосе заставило меня обернуться, но я только успела увидеть его спину в дверном проёме. Он ушел, а я целый день ломала голову, какие же нотки услышала, раз у меня появилось чувство, что он и правда благодарен и рад.

Некоторые мысли попадая в нашу голову пролетают не оставляя и следа, а некоторые застревают, как заноза не давая от них отвлечься, но так или иначе жизнь никогда не замедляет свой бег. После того случая с днём рождения в моей голове засела мысль, которая не давала мне покоя: «Что же произошло с супругом? Почему он стал таким?», но ответов я не находила.

Однажды вечером, когда весна уже вошла в свои права, он влетел в дом и громко позвал меня. Я, от неожиданности и испуга, что случилось страшное, уронила сковородку прямо на пол, и то немногое мясо, которое нам выделило Общество и я, собственно говоря, собиралась пожарить, разлетелось по полу. Не думая ни о чём ринулась к входной двери, откуда слышался голос мужа.

Увидев его, я встала как вкопанная, мне показалось, что сердце остановилось. Он сидел в прихожей, стягивая сапоги, а правый рукав его рубашки был багряным от крови.

— Ася, смотри, что я нашел в лесу, — он протягивал мне какую-то коробочку, из которой торчали проводки, не обращая внимания на своё предплечье. Я же не смотрела внимания на протягиваемую мне коробочку и указала на предплечье как бы спрашивая: «Что случилось?». Он только мельком взглянул на себя:

— А, это? Ерунда на сучок напоролся. Но посмотри, что я нашел. Я сейчас попробовал подключить её к батарее. Там такое! Не поверишь! — и хотя его глаза горели, прямо-таки детским восторгом, его рана меня беспокоила больше, чем какая-то пластмассовая ерунда с её неведомым содержимым. Не став дослушивать, кинулась к аптечке, вытащив антисептик и бинты, побежала обратно в гостиную.

Подскочив к супругу, начала стягивать с него рубашку, он пытался сопротивляться, но потом сдался. Когда я раздела его на меня ушатом ледяной воды обрушился шок. Первое, что предстало моему взору, была его грудь. Вся истерзанная и исполосованная шрамами, казалось, что его зашивал не хирург, а какой-то мясник или коновал. Уродливые шрамы пересекали его торс. Я стояла, не в силах отвести взгляд, и, кажется, перестала дышать. Из оцепенения меня вывел его голос.

— Ну что, красавец? Правда? — злобная гримаса исказила лицо мужчины. Я заставила себя отвести глаза от груди и уставилась на руку — зрелище тоже было не самым лучшим, из неровной раны на бицепсе текла кровь. Я принялась обмазывать септиком края, сейчас обработаю её, наложу тугую повязку и к утру она начнёт затягиваться новой кожицей, а к вечеру следующего дня из неё прекратится, сочится сукровица, потом и вовсе она начнёт заживать и можно будет снять повязку. Сосредоточенная работа отвлекала от мыслей о его шрамах, но как он поранился? Ветка? Что же это была за ветка такая? Заточенная что ли? Края раны были ровные, как будто его кто-то сильно полоснул ножом по руке. Но кто у нас может быть способен на такое?

В Обществе не было преступности, не было воров и убийц. Мы знали об их существовании только понаслышке от педагогов. До реформы в деторождении, детей каждый год тестировали и если замечали какие-либо отклонения, забирали в коррекционные школы и Лагеря, там из них выращивали полноценных граждан. Говорят, врачам даже удавалось удалить у них ген, отвечающий за преступное поведение. Но тридцать лет назад рождение детей было не рекомендовано. И постепенно рожать перестали, сейчас если ячейка хотела завести ребёнка, вызывался сотрудник Комитета, который брал специальные анализы у супругов. Потом в лабораториях все данные ДНК объединялись, убирались гены с дефектами, и через пару месяцев у родителей появлялся здоровый и красивый малыш. Не было периода беременности, мешающего труду гражданина, не было излишне скорого и абсолютно не нужного дополнительного старения организма, ребёнок не болел и не требовал излишней опеки, поэтому мать могла через несколько месяцев выходить на работу, а ребёнка отдавать в сад. Ещё среди моего поколения можно было найти рождённых, а не выращенных детей, например мы с Филькой были рождёнными. Возможно, если бы я была выращенная, я бы не онемела и моя жизнь была бы другой. В общем, таких, как я, в нашем селе было не много, даже в те времена не все решались рожать, представляя все трудности связанные с этим процессом.

Поэтому думать, что на моего мужа кто-то напал, было не просто странно, а скорее глупо. Но как же он заполучил рану?

Когда перевязка была закончена, а мой мозг и руки уже не занимала необходимая работа, взгляд опять метнулся на обнаженную грудь мужчины. Мне до боли в сердце, до судороги в сцепленных в замок пальцах было жаль его. Возникло неожиданное желание обнять и пожалеть мужа, в моей всем сочувствующей душе родилось понимание того, сколько ему пришлось пережить, сколько боли перенести. Мы так и сидели в коридоре, он на полу, а я присев на корточки рядом с ним. Я смотрела на его грудь, а он на меня, силясь что-то увидеть в моём лице, возможно, он ожидал, что я почувствую отвращение. Но шрамы не пугали, они лишь завораживали меня. В какой-то момент я не осознано потянулась и коснулась кончиком пальца одного из них. Герман вздрогнул, а я тут же отдёрнула руку, засуетившись, собрала остатки медикаментов и спешно ретировалась унося аптечку. Сердце отбивало бешеный ритм, а голова кружилась от переизбытка кислорода, потому что дышала я быстро и глубоко, даже горло саднить начало. А где-то в глубине живота, сворачивалось в тёплый клубок не ведомое доселе ощущение.

— Ася? — позвал меня супруг, в его тоне скользила какая-то нерешительность, или даже робость, я встряхнула головой, нет, это мне показалось, самоуверенный и резкий Герман не способен на такие эмоции, — может, всё-таки посмотришь на то, что я принёс? Это, правда, очень интересно.

Я вернулась в гостиную, стараясь скрыть нервную и какую-то будоражащую дрожь. Мужчина сидел на диване и прикручивал к принесённой коробочке проводки от батареи.

— Родной аккумулятор окислился, но кислота не попала в прибор, это просто чудо! Я его разобрал и попробовал подсоединить к батарее, и, гляди-ка, заработал! Это же камера! Старая — престарая! Но то, что я там увидел! Ох! Иди! Садись сюда! — он похлопал по дивану, рядом с собой не отрывая взгляда от внутренностей прибора. Я села. Еще не много поколдовав, он открыл на корпусе меленький экран, — смотри!

Сначала изображение было очень мутным, что-то зелёное, трава кажется, видимо оператор на бегу случайно нажал клавишу записи.

— Петь, ну где ты? — послышался девичий красивый голос.

— Да бегу, — со смехом ответил мужской, — вот ведь сумасшедшая, — уже тише, но с теплотой сказал мужчина, как будто самому себе.

Через секунду изображение стало чётким.

— Сними! Сними его! Смотри, какой красавец! — девичий голос доносился откуда-то сбоку, оператор повернулся к говорящей и навел объектив на красивый агрегат. Кажется, он назывался мотоцикл, помнится я видела его в учебнике по истории. Сейчас уже таких нет, они были сто лет назад. Машина была восхитительна! На его красивом, красном, блестящем боку играли солнечные блики, сидение, по всей видимости, обтянутое кожей, манило потрогать, от машины исходило ощущение мощности, она завораживала, я даже было потянулась к экранчику, но вовремя себя одёрнула.

Оператор перевёл камеру на девушку. Я сипло попыталась вздохнуть, но у меня не получилось, показалось, что я попала в вакуум, мне нечем было дышать, на всей планете осталась только я и девушка в маленьком окошке камеры. Смеясь и улыбаясь на меня, смотрела я сама. Те же черты лица, те же зелёные глаза, те же волосы, хотя нет, мне удалось вздохнуть, глаза то были те же, но в них бешено горел огонёк дерзости и бесшабашности, волосы были подстрижены короче и рассыпались мерцающей волной по плечам, я никогда не носила волосы распущенными. Это была не я. Наконец, отведя взор от окошка, показывающего кадры далёкого прошлого, я принялась рассматривать коврик у дивана.

Когда я была маленькой, мама поведала нам семейную легенду о моей прабабушке. А глядя на меня повзрослевшую, тётушка не раз отмечала, что я очень похожа на неё, но у нас сохранилась только одна старая выцветшая фотография, на которой прабабушке уже было под пятьдесят, хотя сильное сходство действительно просматривалось. И вот сейчас я вижу её, на экране видеокамеры. Герман выключил запись и молча сидел рядом, давая осознать и переварить увиденное.

Моя прабабушка была личностью известной. Мама не знала, как её звали на самом деле, в семейных приданиях осталась только кличка — Луз. Она сбежала из дома, когда родители решили выдать её замуж за выгодного жениха, тогда ещё не было Комитетов, да и Общества как такового не было. Она сожгла все документы и отправилась на войну, не столько из духа противоречия, сколько по тому, что была не согласна с действующим строем. Чем занималась Луз на войне точно не известно, но дома хранилось большое количество разнообразных медалей и знаков отличия, врученных Советом и руководством только зарождающегося Общества. Мама рассказывала, что Луз была добрым человеком, с обострённым чувством правды и справедливости. Когда она поняла, что война превратилась в политические игры, только вредящие людям, она приехала в село и зажила тихой спокойной жизнью с нашим прадедушкой, которого встретила ещё на войне. Характер у Луз был боевой, взрывной, она обожала скорость и всплеск адреналина в крови. Семейные предания сохранили в основном истории из её мирной жизни, о войне она почти не говорила, но даже они отражали величие её сердца, хотя и были больше похожи на сказки, чем на реальные истории.

Я перевела взгляд на камеру, и Герман включил запись. Теперь картинка отражала быстро мелькающий пейзаж, был слышен громовой рокот мотоцикла, который смеясь, пытался перекричать оператор:

— Ты сумасшедшая, мы разобьёмся, а я планирую жить долго и счастливо.

— С кем? — послышался весёлый голос в ответ.

— Да вот, соседка Нюра мне всё улыбается, — со смехом отвечал оператор. Запись прервалась.

На следующей записи появился красавец мотоцикл. Водитель за рулём, явно девушка, но в шлеме было трудно различить кто, хотя я знала это она — Луз. Мотоцикл мчался на оператора с ошеломляющей скоростью, он то поднимался на заднее колесо, то ставился на переднее. В последний момент оператор отступил, и мотоцикл промчался мимо, а в следующую секунду камера показала невероятный кульбит: перевернувшись вокруг своей оси, машина и водитель перелетели через овраг и успешно остановились на другой стороне.

Я встала и взяла свой блокнот.

— Это Луз, — написала я, — моя прабабушка. Где ты нашел это?

— Я набрёл на заброшенные дома, которые раньше принадлежали к нашему селу, в лесу, когда проверял силки, — лицо супруга сияло как начищенный пятак, — ты рада?

Я кивнула. Я столько слышала про Луз, как же мы в детстве с сестрой мечтали быть, хоть немного, на неё похожими. И вот, пожалуйста, я с ней внешне одно лицо, но совершенно разные по характеру.

— Спасибо, — написав это, я благодарно коснулась его руки и посмотрела в глаза. На секунду мне показалось, будто я увидела в них что-то новое, непонятное мне, они грели, отражая невероятный клубок всевозможный ярких эмоций, но он тут же загнал их обратно, закрывшись своим обычным, равнодушным выражением.

Жизнь любого человека течёт быстро, день убегает за днём, лишь иногда наша судьба выставляет вехи в виде значимых событий, чтобы убегающее время оставляло отпечатки в нашей памяти.

За тёплой и будоражащей своими красками весной, пришло знойное и томное лето. Работать днём на ферме было просто невыносимо, и руководство решило отменить все работы в обеденное время. Но теперь у меня прибавилось обязанностей дома, надо было готовить обед. Скажу честно, в такую жару кашеварить было просто за гранью возможностей, но муж имел отменный аппетит, и мог, есть в любую погоду, чем несказанно меня поражал. Со временем я стала замечать, что мне приятно ухаживать за ним, быть ему полезной. Всё чаще я видела на лице мужа эмоции и всё реже проступала, бывшая раньше привычной, озлобленность. Он даже иногда улыбался. А после находки камеры он попросил меня рассказать о Луз. Я потратила три вечера, воскрешая в памяти и перенося на бумагу истории рассказанные мамой о нашей чудесной родственнице, но благодарность не заставила себя ждать, очень скоро я получила фотографию Луз в красивой самодельной рамке.

— Я думаю, стоит помнить, что вы с ней очень похожи, — сказал он мне, протягивая портрет.

Наши завтраки, ужины, а теперь и обеды перестали для меня быть каторгой и пыткой тишиной, сейчас их окружала аура спокойствия, иногда он говорил со мной, если я не ела, потому что была не голодна, просил рассказать что-то. Наверное, сейчас наши отношения можно было назвать приятельскими. И всё чаще я задумывалась о том, что мне хотелось бы малыша, хорошенькую девчушку похожую на нас обоих, которая освещала бы дом своей радостной улыбкой и будоражила топотом маленьких ножек. Я долго собиралась с мыслями, и наконец, решилась спросить его.

Когда стол был накрыт, а Герман со смаком уплетал мясной суп, я протянула ему записку с одной строчкой: «Я бы хотела завести ребёнка. Как ты думаешь, это возможно?» дальнейшая его реакция повергла меня в шок. Он вскочил, случайно опрокинув миску с супом на пол, и начал метаться по кухне, словно загнанный зверь, подлетел ко мне и схватил за подбородок, так что мои губы сложились в куриную гузку:

— Запомни, раз и навсегда. Мой ребёнок никогда не будет выращен в пробирке! Ты поняла? — кричал он, — он вырастет в утробе матери, девять месяцев слыша её голос, стук её сердца! Никогда! Слышишь, никогда, мой ребёнок не будет бездушным клоном! Куклой Общества! Мой ребёнок будет зачат в любви! В любви, ясно тебе? Любовь — это когда два человека, жить друг без друга не могут, когда как бы крепко они друг друга не сжали в объятьях им всё мало, когда люди хотят, раствориться друг в друге! Вот так зачинается нормальный человек, а не то существо, которое выдаёт нам Общество, называя его нашим ребёнком! — он выпустил моё лицо, толкнув его с такой силой, что голова мотнулась из стороны в сторону, — кому я объясняю! Тебе хочется лишь игрушку, такую же, как у всех, выкормыш Общества, — процедил он сквозь зубы и вылетел в незакрытую кухонную дверь на улицу, а я осталась сидеть пригвождённая его словами к месту.

Если когда я родилась, рожать детей было не рекомендовано, то сейчас это просто запрещено, потому что рождение вызывало много проблем. Неужели супруг готов нарушить закон из-за каких-то своих необоснованных убеждений? Почему он называет выращенных детей существами? Это милые малыши, каждый со своим характером, способностями, хорошими сторонами и недостатками. Они просто здоровее и уравновешеннее чем рождённые дети. Тем более, интересно, как он себе представляет процесс беременности? Я вот, например, абсолютно ничего не знаю о том, как надо зачинать детей. Хотя мне, наверное, это не понадобится, он говорил, что ребёнок должен быть зачат в любви, но он меня никогда не любил, он мою компанию-то нормально переносить стал только недавно.

Так или иначе, разговор про детей разрушил хрупкий зарождающийся мир наших с мужем взаимоотношений. Он перестал приходить на обед домой и вообще старался как можно меньше встречаться со мной, какие уж там беседы. Я снова оказалась, будто, в стеклянном коконе. До создания ячейки я общалась с тётушкой, и мне этого хватало, через пару месяцев после, начал со мной общаться Герман, сейчас же я осталась одна. Я не могла часто бывать у тёти, потому что это было не прилично, и я чувствовала, что гнев супруга пройдёт не скоро, хоть я и не понимала, чем он был вызван.

Прошло жаркое засушливое лето, принеся плохой урожай. Настала осень, с холодными ветрами, резко контрастирующими с летней жарой. Последние годы погода становилась всё хуже и хуже, чтобы пережить зиму нам, с каждым годом, всё больше урезали паёк. Вот и в этом году сообщили, что выданного на зиму, не хватает, поэтому все жители села должны принести урожай с огородов на ферму, дабы всё село не жило впроголодь, а тех урожаев то всего и было что полторы морковки да горсть ягод, жара не щадила посадок и на личных участочках, на заднем дворе.

Я шла с собрания уставшая и опустошенная, опять экономить и выкраивать. Но ещё больше меня обеспокоило, что на встрече были все, даже дети, не было только мужа, и сейчас, подходя к дому, я видела, что свет не горит. От этого в душе завозилось ещё полностью не сформировавшееся предчувствие чего-то нехорошего.

Зайдя, я обошла все комнаты, подгоняемая этим ощущением, что-то изменилось, но это что-то ускользало от моего взора. Я устало опустилась на стул в кухне. Сегодняшний день вымотал меня: тяжелая работа на холодном ветру, потом собрание, с такими нерадостными новостями, что может быть хуже? Я взглянула на стол. Там лежал простой лист, вырванный из моего блокнота и сложенный пополам. Я представить не могла, что там написано, но чувство беспокойства усилилось. Некоторое время я просто смотрела на него, пока, собираясь с мужеством, чтобы развернуть его:

«Ася, я ухожу. Через несколько лет меня признают пропавшим без вести, и ты сможешь строить свою жизнь, как посчитаешь нужным, — строчки заплясали перед глазами, но я смогла продолжить читать дальше, — Мне грустно, но я не могу и никогда не смогу дать то, чего ты так хочешь. Я понимаю, что наш брак, так называли союз двух людей раньше, был тяжел для тебя. Я не планировал никому мешать, но так сложилось. Извини. Ты можешь и дальше жить здесь и менять всё по своему вкусу. Я никогда не вернусь.

Будь счастлива. Герман»

Снова и снова я перечитывала эти несколько строк написанных каллиграфическим почерком, пока до меня дошел смысл, заложенный в них. Он ушел. Герман ушел! Ушел! Мне показалось, что пространство вокруг меня лопнуло, как мыльный пузырь, осыпая мою душу капельками кислоты, прожигающей во мне дыры. Он ушел. Почему? Это из-за того летнего разговора! Зачем я завела разговор о детях? Ведь есть же семьи без детей, Общество не принуждает нас заводить их. Боже! Он оставил меня совсем одну! Одну… Все звуки вокруг исчезли, я слышала только стук своего сердца, которое стучало ровно и мерно, как часы. Почему оно так ровно стучит, когда мне кажется, что муж, вырвал и унёс его с собой? Как оно может биться? Мои руки опустились, и письмо упало на пол.

Не помню, как дошла до кровати, не помню, спала ли в эту ночь, я ведаю только, что мою душу рвали на части призраки прошлого. Хотелось кричать, биться головой о стену, крушить всё, что попадётся под руку, но я только лежала на кровати, вытянувшись струной, как каменная.

На следующее утро я заставила себя встать и пойти на работу.

События следующих двух недель я не могла бы вспомнить даже под страхом расстрела, всё вокруг заволокло пустой, непроглядной темнотой. Наверное, я ходила, работала и даже ела. Наверное…Я не понимала, что со мной происходит. Почему уход человека, с которым мне было плохо, так на меня подействовал? Казалось бы, живи да радуйся, а я ходила, будто кого-то похоронила. Возможно меня мучило чувство, что даже супруга я настолько мешала жить, что он сбежал. Ему было так плохо со мной! Почему из моей жизни уходят все к кому я, так или иначе, привыкаю, привязываюсь? Огромное количество вопросов терзало меня, разрывая на части, я будто варилась в огромном котле с жидкостью, сдирающей с меня по кусочку плоть и душу.

В одну из ночей я не выдержала и прибежала на тёткин двор. Ледяная земля колола иголочками инея босые ступни. Мне было так плохо, что я выскочила, в чём была и понеслась на свой пень. Наверно, это было то ещё зрелище. Взрослая женщина в тоненькой ночной рубашке, до полу, стоит, замерев на пне, освещаемая светом полной луны. Но я пела, пела в душе, в душе, которая обливалась кровавыми слезами, захлёбываясь и давясь ими.

А на следующий день пришли ОНИ.

Я только вернулась с работы и мастерила свой не хитрый ужин. К моему удивлению пайку Общество продолжало мне выдавать, как будто нас было двое. Хотя я на следующий же день заявила об исчезновении мужа. Возможно дело было в неповоротливой бюрократической махине, и в комитет по питанию информация пока просто не поступила.

Поставив тарелку на стол, я отошла к раковине, чтобы наполнить стакан водой, а когда повернулась обратно, то увидела на своей кухне трёх незнакомых мужчин. Один из них сидел на стуле и ковырялся вилкой в моём ужине, другой стоял, прислонившись к косяку дверного проёма, ведущего в коридор, и третий стоял у двери из кухни в сад.

— Привет подруга, — сказал мужчина, сидящий за столом. У него было крупное лицо с маленькими змеиными глазками и большими, пухлыми губами, — не густой у тебя ужин. А муженёк-то твой где? — я пожала плечами затравленно глядя на него, — что? Не знаешь? Правда что ли? Ребята смотрите, она не знает. Может, поможем ей вспомнить?

Я не успела двинуться, как рядом со мной вырос мужчина, только что стоявший у выхода в сад, и ударил меня кулаком в скулу. Перед моими глазами снопом рассыпались звёзды и поплыли фиолетовые круги. Следующий удар пришелся в живот, в солнечное сплетение, от чего воздух из лёгких со свистом вышел, и я, не имея возможности вздохнуть, начала оседать на пол. Куда он бил дальше я уже не понимала, только чувствовала, что превратилась в один большой комок боли, болело всё — лицо, живот, бока, руки и ноги.

Стараясь защитить тело, я свернулась, калачиком пытаясь прикрыться пятернёй, но тут удары прекратились так же неожиданно как начались.

— Эй, болезная? Вспомнила?

Я нерешительно убрала ладонь от лица и попыталась показать, что я не могу говорить.

— Что ты мне тут пантомиму устроила! Ну-ка Дон напомни ей, как говорить, — верзила снова замахнулся на меня.

— Слушай, а может она того, немая, — предположил другой бугай, стоявший у коридора, я судорожно замахала головой, подтверждая его слова.

— Немая? — протянул удивлённо главарь, я сделала жест, как будто я пишу, — написать мне хочешь, — хохотнул он, — ну давай.

Я подползла к кухонному столу и достала из ящика блокнот с ручкой. «Я ничего не знаю о Германе. Он ушел две недели назад, оставив только записку» пошарив в ящике, вынула затертый, от частого перечитывания, листок, и протянула мужчине со змеиными глазами. Он прочитал и зыркнул на меня.

— Хорошо сказки рассказываешь, сказочница. Сделаем вид, что я тебе поверил, но учти — мы придём ещё. И передай своему муженьку, что ему от нас не скрыться.

Он встал, швырнул тарелку с ужином в стену, с размаху ударил меня ногой в ботинке с толстой, рифлёной подошвой, в живот и они, наконец, удалились. Я ещё долго лежала на полу, убаюкивая боль во всём теле и прислушиваясь к шорохам в доме. Господи! Кто эти люди? Как они здесь появились? Может, Герман предполагал, что они придут и поэтому сбежал? Как в нашем Обществе могут быть такие люди? Если бы не болело всё, я бы усомнилась в своём душевном здоровье, потому что наличие таких людей просто невозможно. Таких, как они, перевоспитывают, им удаляют ген или что-то в мозгу из-за чего они перестают быть столь агрессивными! Мои мысли кружились по кругу, напоминая собаку, бегающую в погоне за своим хвостом. Было уже очень поздно, когда я решилась встать, от каждого шевеления тушку пронзала боль. К кому бежать? Они найдут. Ужас перед этими людьми парализовывал. Мне они казались чем-то нереальным, волшебным, как гоблины, и от того их способности казались неограниченными. Ползком, добравшись до кровати, я старалась даже думать шепотом. Мне чудилось, что они прячутся где-то в комнатах, и вот сейчас, услышав о чём я думаю, выскочат и убьют меня.

Что же мне делать? Я коснулась пальцем скулы, куда пришелся первый удар, она горела жаром ушиба. Завтра я, наверное, не смогу открыть глаз, из-за заплывшей щеки. Было страшно. Очень страшно. Хотелось убежать куда подальше. Но мне думалось, что если я пойду куда-нибудь, я навлеку гнев этих людей на ту хату, где найду приют, как его навлёк на меня Герман. Единственное, что останавливало меня, от сиюминутного побега, были мысли о тётушке. А что если после моего исчезновения они придут к ней? В конце — концов на меня начал наваливаться сон, утягивая в свои тяжелые сети, похожие на плотный туман, последняя мысль пронесшаяся в моей голове до того как я совсем уснула была: «Они не догадывались, что я немая, значит они не знают где живёт моя тётя»

Встать, следующим утром, было задачей не самой простой. Болело всё и, казалось, болело ещё больше чем вчера. При каждом движении в тело будто вонзалось, по меньшей мере, тысяча острейших игл. Я несколько раз садилась на кровати, но от боли валилась обратно на подушку. Как хорошо, что сегодня у меня выходной. В итоге, я, смалодушничав, решила сначала придумать план, а потом вставать.

План. Легко сказать. Всё-таки мне стоит покинуть селение, но я за всю свою жизнь выезжала один раз, когда тётя возила меня к врачу. Попасть на поезд я не смогу. Билеты выдаёт Комитет по поездкам. Ты пишешь туда заявление с объяснением, куда и зачем тебе надо ехать. Твоё заявление рассматривают и, если причина поездки оправданна, ты получаешь билет. Помнится тетушка, долго писала прошения, чтобы нам разрешили поехать к врачу, потому что в справке, которую мне выдали, значилась: «Утрата способности говорить, неизвестного генезиса, не поддающаяся лечению». А раз лечению не поддаётся, зачем тратить ресурсы на поездку? Тогда-то поездку мы выбили, чтобы узнать происхождение моей немоты. Но сейчас поезд для меня точно закрыт, ведь я не аргументированно доказать, что мне надо куда-то уехать.

Значит надо уходить! Гениально! Меня нельзя назвать физически не развитой, подсобные рабочие в основном выполняют функцию «подай-принеси», но дело даётся посильное, опять же ходить куда-то далеко мне не приходилось. Тем более, ладно уйти, да и идти тоже можно, но как выжить в лесу? Как добыть еду, питьё? Что делать, когда наступят морозы? Как далеко ближайший населённый пункт? Я тяжело вздохнула и попробовала повернуться на другой бок, от чего всё тело опять протестующе заныло. Интересно они мне вчера ничего не сломали?

Допустим, я возьму тёплую одежду. Скорее всего, у тётушки Ирмы есть что-то наподобие тента, она, бывало, уходила в бор за травами на несколько дней. Мне выдали пайку на месяц, а я съела только половину, так что ещё на дней на четырнадцать мне должно хватить, а потом возможно у меня получится дойти куда-нибудь. Я решительно села, стараясь не обращать внимания на боль. Долго можно валятся и придаваться страданиям, но надо действовать, пока я не собралась ложиться и помирать.

Скрипя зубами, я направилась на кухню, надо проверить все продукты, отобрать портящиеся и, по возможности, сделать так, чтобы они пролежали максимально долго, например мясо надо засолить, а остатки яблок засушить, а если экономить продукты можно продержаться много больше. После того, как приготовление еды было закончено, я пошла обыскивать дом.

Залезая в каждый закоулок и просматривая каждую вещь, которая мне могла пригодиться, я нашла подобие палатки и спальный мешок, конечно, в морозы это меня не сильно спасёт, но пока в них ночевать ещё можно. Нашлись и тёплые, древнющие валенки, я видела их в музее, куда водили наш класс — это была старинная обувь из войлока, которая не давала замёрзнуть. Как показала практика прошлой зимы, современные сапоги из супер нового материала промерзали быстро, а оказаться в чаще с бронхитом и температурой мне совсем не хотелось. Нашлось несколько теплых свитеров Германа, связанных из неизвестной мне шерсти, возможно, тётушка Ирма вязала их сама, когда сын ещё учился в школе, судя по размеру. Так же я перебрала свои вещи, выбрав тёплые.

Последняя комната, которую я взялась осматривать, была рабочая комната знахарки. Там были развешаны мешочки с разными снадобьями, некоторые были подписаны, но большинство висели просто так, видимо супруг и его мама ведали, что для чего. Взяв те, на которых было написано, как их применять, я пошла, укладывать свои вещи.

Уложив всё, я подошла к зеркалу и посмотрела на своё отражение. Лиловый синяк покрывал всю скулу, хорошо ещё глаз не заплыл. Придётся уходить, не попрощавшись с тётушкой. Это было очень грустно, но я понимала, что не смогу объяснить, откуда у меня появился этот фингал.

За окном спускались ранние, осенние сумерки, а я сидела на кровати, зажав руки между коленями, и прощалась со своей былой жизнью. Что бы ни было впереди, сюда я вернусь только с Германом. Потому что в другом случае эти люди не дадут мне жить.

Одевшись и закинув рюкзак на спину, я собралась уходить, когда мой взгляд упал на фотографию Луз, которую для меня сделал муж. Я аккуратно вытащила её из рамки и положила между страницами книг, отданных мне во время болезни, как бы ни тяжела была поклажа, я не хотела бросать их здесь, туда же, чуть раньше, я положила записку Германа. Она была мне дорога, как единственное напоминание о нём. У меня были от него только книги и записка.

Ночь уже вступила в свои права когда я покинула родной угол. Была надежда, что в непроглядной темноте, которая опустилась на наше село, меня не заметят. Хорошо, что изба упиралась забором в деревья. Я, выйдя из заднего ходу, сразу нырнула в спасительную черноту подлеска. Но радоваться мне пришлось не долго, через пять минут я поняла, что идти придётся на ощупь. Я шла, вытянув руки в темноте, постоянно цепляясь ногами за ветки. Какие-то ночные птицы ухали, пугая меня своими голосами. То и дело мне мерещились вчерашние мужчины, от чего меня пробирал пот, а через секунду бросало в дрожь. Я знаю, что именно в тогда у меня появились первые седые волосы.

Словами не передать, как меня обрадовали проблески зари. Наверное, я никогда в жизни так не радовалась восходу. Я начала различать очертания деревьев и могла видеть, куда наступаю. Когда солнце взошло, я вышла на большое расчищенное от деревьев место. Сначала мне показалось, что это старая лесозаготовка, но потом поняла — это развалины старой деревни, многие жилища истлели, осыпавшись безобразной грудой деревяшек, но некоторые ещё держались. Я зачарованно шла по тропинке, которая в прошлом видимо была главной дорогой, но теперь стала почти непроходимой, покрытой высохшим бурьяном.

Первые развалины, которые можно было гордо назвать домом, разбудили в моей душе любопытство. Каков быт был у здешних жителей? И я решилась войти в сильно покосившуюся конструкцию.

В срубе были раскиданы по полу какие-то вещи, некоторые предметы мебели, носившие раньше гордое название «встроенные», были «с мясом» выдраны. Наклонившись, я подняла старого плюшевого зайца, его, видимо, забыли, переезжая старые хозяева, он рассыпался прямо у меня в руках. Здание было устроено не так как хоромы в нашем поселении. С крыльца ты попадал в какое-то большое помещение без окон, потом шла прихожая, и только потом был коридор с невысокими притолоками в комнаты, в кухне вместо плиты стояла печь. Я впервые видела печь, нам про неё рассказывали на уроках домоводства, но в селе давно стояли электрические плиты и бойлеры. Осмотрев один курень, мне захотелось заглянуть и в другие. Припрятав рюкзак в траве, под деревом, я пошла дальше по улице, заходя в каждый не осыпавшийся особняк. В одном я обнаружила книгу, валяющуюся в самом углу. Хотя многие её страницы затянула плесень, я не могла её оставить, и пришлось взять с собой. В другом, я обнаружила, плотный коврик из синтетической пенки, с которым время, на удивление, не сделало ничего, его можно было бы постелить под спальный мешок, он тоже был приглашён в моё вынужденное путешествие. У одного из остатков коттеджа я обнаружила сохранившуюся пристройку, и заглянула туда. Каково же было моё удивление, когда я увидела там разбросанные по полу красные железные детали, они были сильно поедены ржой, но там, где краска всё же сохранилась, она горела ярким пламенем. Замерев, я прижалась спиной к стене, это было помещение, в котором Луз хранила свой мотоцикл. В том, что это были детали именного от него, я не сомневалась. Уж очень чётко и ярко врезалась мне в память, однажды увиденная красивая машина. Сколько я так стояла, восторженно рассматривая валяющиеся железки, я не скажу. Из красочных мечт меня вырвал шорох, донёсшийся с улицы. Аккуратно выглянув, увидела луч фонаря, рыщущий в тёмных уголках вокруг разрушившейся постройки. Я снова нырнула в бывшее стойло железного коня, тихонько отойдя от дверей и забилась в самый тёмный угол. Я понятия не имела, кто и что искал на улице, но чувство самосохранения говорило мне, что быть сейчас найденной не лучший вариант.

Человек с фонарём зашел в пристройку, из своего угла я видела только тень в дверном проёме и подрагивающий луч, шарящий по полу. Сердце бухало так сильно, что мне чудилось — меня вот-вот услышат. Но пришедший недолго постоял в дверях и ушел. Я тихонько выдохнула и провела рукой по лбу, оказалось, за эти несколько минут меня пробил такой нервный пот, что в пору было идти и умываться.

Выждав время, чтобы неожиданный посетитель ушел восвояси, я вышла. В заброшенной деревне было так же тихо, и мне подумалось, что приходивших и след простыл. Но всё равно обратно к рюкзаку я шла крадучись, стараясь находиться в тени, и сердце моё ёкало, а вдруг его нашли и унесли. Но нет, он лежал спрятанный там, где его и оставили.

Убрав в рюкзак находки, я постаралась побыстрее уйти из заброшенного селения. Теперь мне казалось, что оно кишит не загадками с приятными отгадками, а старыми привидениями, готовыми в любой момент кинуться на меня. Даже начали закрадываться вопросы, а так ли спокойно и легко переселялись люди, как мне подумалось в начале. Почему детали столь любимого Луз мотоцикла остались здесь?

Я шла, не останавливаясь, целый день. К вечеру мои ноги гудели так, что казалось, подломятся подо мной. На моём пути встретился выступающий холмик, достаточно плотно окруженный деревьями и кустарниками с одной стороны и я решила, что тут можно разбить шатер — она как раз оставалась бы невидимой для чужого глаза, если не знать, где искать. Я достала солёное мясо и немного овощей, что бы подкрепится. Днём, натерпевшись страху, про еду я и не вспоминала, но сейчас почувствовав запах еды, разворачивая припасы, есть захотела, так что аж голова закружилась. Поужинав, я поставила палатку. Сон на меня навалился, не успела я ухом коснуться подушки, вот что значит усталость. Спала я тревожно, пытаясь вынырнуть из плотного омута сна при каждом шорохе, но этой ночью, наверное, не смогла бы продрать глаза, даже если бы на меня наставили пистолет.

Следующее утро встретило ледяным ветром, и мелким снегом похожим на какую-то крупу, которую порывы воздуха швыряли в лицо, ледяными пригоршнями. После сна тело затекло, ушибы продолжали так же нещадно болеть, а мышцы ног ныли от непривычной нагрузки, но холод рождал страх, а страх заставлял двигаться, вспоминался сосед — дядька Джордж, который пошел зимой охотиться и замёрз под своим тентом. Но больше всего вперёд гнал другой страх, что те люди хватились меня и идут по моему следу. Выследить такую клушу, полагаю, не составляло труда, потому как в лесу я была чуть ли не первый раз.

У нас народ частенько ходил в дубраву по грибы, ягоды или охотиться, но меня тётушка никогда не пускала, ведь если я заблужусь позвать на помощь у меня не получится.

Собрав шатер и наскоро перекусив, я двинулась вглубь чащобы, стараясь не думать о том, что каждый шаг даётся мне с трудом, оставалось убеждать себя, что через пару дней я или привыкну, или, на что я надеялась больше, выйду к поселению. Через несколько часов я набрела на небольшой ручеек, в котором я умылась и напилась. Он не замерз, хотя ночью было очень холодно, видимо беря своё начало в каком-то подземном ключе, а значит, был относительно чистым.

Так прошло несколько дней. Спала я в палатке, разжигая небольшую горелку, которая не позволяла замёрзнуть, днём шла. Очень пугало то, что на своём пути я встречала только разрушенные и истлевающие селенья, но ни одного где было бы похоже, чтоб там недавно жили люди. Если так пойдёт дальше, то всё примет плохой оборот, потому что ночи становились всё холоднее, а ещё, сидя в палатке, я слышала шаги диких животных, которые хотя и не решались подойти к моему убежищу близко, очень пугали меня. Сегодня утром я слышала, как выл волк. А из оружия у меня был только нож да и то, я с ним обращалась не очень сноровисто. Одно меня радовало, синяки и ушибы стали потихоньку заживать, не доставляя такой боли как по началу и ноги привыкли к постоянной работе, поэтому просто гудели по вечерам.

Где-то к обеду четвёртого дня, моего путешествия, лес начал редеть. Но я уже несколько раз встречала такое перед покинутыми деревнями и не ожидала увидеть ничего нового. Поэтому, когда из-за деревьев на меня выскочил мальчуган лет пяти, я застыла, как вкопанная. Он оглядев меня, ринулся прочь, громко крича кому-то. Как мне поступить? Неосознанным желанием было кинуться снова в лес, но я себя остановила, если есть ребёнок, то и близлежащее селение обитаемое, а ведь именно это я искала. Пока я принимала решение, ко мне, из-за деревьев, вышел подросток лет пятнадцати. Его внешний вид вызвал у меня ещё больший шок, чем неожиданно появившийся ребёнок.

С подростком было что-то не так. Сначала я не могла объяснить что, но приглядевшись, осознала, в чём его особенность: у юноши был большой лоб, маленькие, близко посаженые глазки, с абсолютно детским выражением, и резкие телодвижения. За ним в кустах маячил давешний мальчуган.

Мальчик и подросток замерли, глядя на меня. Я, в свою очередь, смотрела на них.

— Ты кто? — в конце концов, сказал мальчик. Ну как, скажите на милость, мне с ним изъясняться, читать-то он, скорее всего, не умеет, да и язык жестов не знает. Я указала на свой рот, а потом сложила руки крестом, показывая, что не могу говорить. Дети уставились на меня, склонив головы на бок, — говорить, что ль не можешь? — немного погодя, спросил мальчонка. Я кивнула, — ты путешественница? — я снова кивнула, — у тебя дети есть? — я, удивленно посмотрев на него, помотала головой, — а будут? — этот вопрос был уж слишком философским, чтобы отвечать на него жестами, и я неопределённо пожала плечами.

— Давно путешествуешь? — подал голос подросток, речь его была плавной и немного замедленной, я согласно качнула головой и показала четыре пальца, он, двигая губами, посчитал их, — наверное, есть хочешь? — тут я не знала, что ответить, поэтому снова пожала плечами.

— Пойдём, мы отведём тебя к Курту, — мальчик решительно подошел и взял меня за руку.

Немного пройдя, мы вышли на расчищенное место, где, за раскрытыми воротами, стояли несколько длинных, одноэтажных домов. Они мне больше напоминали загоны, в которых мы держали животных, нежели дома, но в загонах не было столько окон и дверей. Вокруг домов, на приличном расстоянии, стоял высокий, добротный забор, защищающий жителей от зверей и непрошенных гостей. На улице было много ребятишек обоих полов, разных возрастов и внешности. Все были заняты хозяйственными делами: кто-то пилил дрова, кто-то кормил домашних животных в небольшом дворике, кто-то прибирался. Только совсем малыши бегали, играя. Но что меня поразило — я не увидела ни одного взрослого, самому старшему подростку на вид недавно минуло шестнадцать.

Мальчик, который меня привёл, упорно шел к одному из домов, не давая осмотреться.

— Курт! Курт! — горланил он, — я ещё одну привёл.

На крыльцо вышел мужчина, и, прищурившись, посмотрел на меня.

— Ты кто? — без всяких предисловий спросил он.

— Она немая, — ответил за меня мальчик.

— Это правда? — глаза Курта ещё больше прищурились. Я активно закивала и полезла в рюкзак за блокнотом.

— Да я немая. Меня зовут Ася. Я путешествую, и случайно набрела на ваших мальчиков, — написала я и отдала написанное Курту. Он осмотрел меня с ног до головы, развернулся и пошел в дом, бросив через плечо:

— Заходи.

Я пошла следом за ним, мальчики тоже потянулись в комнату, но Курт, обернувшись, строго поинтересовался:

— Вы сделали то, зачем ходили в лес? — подросток замотал головой и опустил глаза в пол, — ну так идите. Садись — указал он мне на стул, — рассказывай кто ты, откуда, зачем пришла.

Я взялась за блокнот. За время пути я приняла решение — не стоит рассказывать всю правду людям, которых я встречу.

— Я пришла из фермерского села, в четырёх днях пути отсюда. Мой муж ушел из дома, а так как меня там больше ничего не держало, я решила попутешествовать и мир посмотреть, — так делали разные люди в сказках, которые я читала, и пока шла, я сочинила эту записку, у себя в уме.

— А дети у тебя есть? — с подозрением спросил меня Курт. Подивившись местной озабоченностью детьми, я решила ответить честно.

— Когда я предложила мужу вызвать Комитет, он не захотел. Видимо, тогда он уже решил уйти.

Курт стоял спиной к окну и рассматривал меня, я же рассматривала комнату. Она была небольшая и светлая, с минимумом мебели и без всяких украшений, типа половичков, занавесок или картин. У одной стены стояла деревянная кровать, у другой шкаф, рядом с окном был письменный стол со стопками тетрадей, около него два стула. Так как Курт молчал я, осмотревшись, начала разглядывать его. Это был мужчина лет пятидесяти, с абсолютно седыми волосами, крупными, жёсткими чертами лица, вокруг его ясных, умных глаз и упрямо сомкнутого рта, глубокой сеткой залегли морщины. Он производил строгое, но приятное впечатление.

— Вы не подскажите, в какое селение я попала? — не выдержав написала я, похоже этот человек не торопился мне всё рассказывать.

— Ты что, действительно пришла сюда случайно? — я кивнула, — ну что ж… — он смерил меня взглядом, — ты попала в поселение детей, которых не существует, — я непонимающе продолжала смотреть на него, — знаешь, что тридцать лет назад начали вводить запрет на рождённых детей? — я качнула головой, показывая, что знаю, — а что делали с рождёнными детьми в курсе? — я снова кивнула и написала:

— Младенцев появившихся естественным проверяли, а если у них обнаруживали отклонения, их забирали на лечение. Общество исправляло дефекты и возвращало их домой или направляло на работу, если ребёнок успевал вырасти, — прочитав это, Курт разразился злым, каркающим смехом, от которого у меня мурашки побежали по спине.

— И много ты таких, которых вернули, знаешь? — иронично поднял бровь он, было явно видно, что вопрос риторический, но почему-то стало обидно, — Ну, сама то ты рождённая, как я понимаю? Выращенные люди не берутся путешествовать, и что? Тебя всю жизнь тестировали? — я подтвердила его слова кивком, раз в год я проходила тесты, в которых определяли мою агрессию и способность жить в Обществе, — надо же, видимо твои родители занимали почётное место в общине. Основную часть рождённых детей, процентов эдак девяносто, забирали на лечение, как ты изволила выразиться, а проще говоря, на живодёрню. Я не знаю ни одного человека, который после этого лечения оказался снова в Обществе, а я ведь работал в Лагере, своими глазками как говорится, смотрел на всё.

Я глядела на него, размышляя про себя, что этот человек видимо, сошел с ума, но все-таки, откуда здесь столько детей, может он их ворует? Что же он с ними делает? Может он один из серийных убийц, которые были пока Комитет не стал контролировать рождаемость.

— Все дети, которых ты здесь увидишь, это рождённые дети, коих, как ты помнишь, запретили пятнадцать лет назад. Когда случалось так, что природа брала верх над приказом Комитета, женщины беременели, это могли быть и молодые девочки, попавшие в омут любви, и замужние дамы. А что делать с этим побочным продуктом любви? — когда он говорил эти слова, его губы скривились в презрительной усмешке, — вот они и бросились выкидывать незаконных детей в леса, на съеденье волкам, а самые совестливые идут сюда, приносят и оставляют у ворот. А я вот, рощу их. А ещё, добрые люди, иногда привозят сюда детей уже направленных на лечение, за которыми просто не успел прийти Комитет.

Я смотрела на этого человека, не мигая, мои глаза были распахнуты так широко, что болели веки. Я не понимала, что из сказанного правда, а что ложь. Как мать может выбросить своего ребёнка? Зачем спасать ребёнка от лечения? Я не верила, что после лечения никто не возвращается в Общество.

— Не веришь мне? Что ж, твоё право. Если хочешь, можешь остаться, толковые работники нам не помешают, а можешь уйти, я здесь никого не держу, а сейчас, извини, мне надо работать. Если голодна, иди в соседний дом. Там кухня. Девочки тебя покормят, — он вышел из комнаты и направился к загону с животными, на ходу подзывая к себе кого-то из ребят.

Посидев ещё несколько минут, я встала и пошла на кухню, есть действительно хотелось. Кухней оказалось большое помещение, поделённое надвое перегородкой. Справа от перегородки стояли длинные столы с лавками, некоторые лавки были повыше, некоторые пониже, слева от перегородки были столы для приготовления пищи и несколько плит, между которыми сновали девушки всех мастей и возрастов, кроме совсем маленьких. Девушки у плит варили и обжаривали что-то, девчоночки поменьше резали, чистили и подносили кухаркам заготовки. Я нерешительно остановилась у входа.

Главной здесь, судя по тому, как лихо и жестко она раздавала указания, была девушка, лет пятнадцати, с серенькими засаленными волосами, стянутыми в жухлый хвостик и простоватым, серьёзным лицом. Лишь искоса взглянув на меня, она продолжила заниматься своим делом.

— Новенькая? — я кивнула, когда она снова на меня взглянула, похоже, весть о моём появлении, быстро разнеслась, — Инга, дай ей завтрак. Беременная? — наконец, удостоив меня вниманием, она отвлеклась от работы. Я отрицательно качнула головой, — а то смотри, у нас беременным двойные пайки, — и, всунув мне в руки тарелку с кашей, куском хлеба и ложкой без церемоний вытолкала меня на ту половину кухни, где стояли столы, — поешь посуду за собой помой.

Я, пристроившись с краю лавки, кушала кашу и наблюдала за работающими девочками. Главная прикрикивала на них, иногда даже отвешивала затрещины, проверяла, подправляла и контролировала. Девочки работали молча, не переговариваясь друг с другом. Когда каша была съедена, я возникла в дверях:

— Мойка там, — главная указала на большой металлический чан с приделанным к нему краном.

— Я могу чем-то помочь? — протянула я ей листочек с вопросом, получив взамен презрительный взгляд.

— Готовить-то умеешь? — я кивнула, — ладно. Инга, Саида идите в ясли, девчонки там, наверное, зашиваются. Ты. Кстати как тебя зовут?

— Ася.

— Я Катя. Ася следи за едой на этой плите, девочки всё положили, осталось дожарить, дотушить и доварить.

Следующий час я что-то мешала, резала, раскладывала по тарелкам. Всё слилось в какой-то причудливый калейдоскоп, реальность происходящего вернулась ко мне лишь тогда, когда Катя дала мне поднос с полными тарелками и указала на дальний стол:

— Неси туда, там у нас большие дети, они сами не донесут, — идя с подносом, я осматривалась, столовая уже была заполнена детьми и подростками. Маленьким, тарелки расставляли девочки-повара, дети от шести лет сами подходили и брали еду у раздаточного окошка. За тем столом, к которому я подошла, сидели достаточно взрослые ребята, но их лица были как у того подростка, что встретился мне в лесу. Я расставила тарелки, и дети сосредоточено принялись есть. Они с аккуратностью брали ложку и несли её до рта, мне казалось, что я смотрю не на подростков, которых за столом было большинство, а на маленьких детей.

Когда обед закончился чан с посудой был полон, а столовая опустела.

— Девочки, накладывайте себе и освобождайте помещение, — скомандовала Катя. В кухню уже пришло пять девчушек, лет семи — восьми, для того чтобы мыть посуду. Юные поварихи быстро наложили себе еды и ретировались в столовую. Ели все тоже молча, а я спрашивала себя, может они были столь скованны из-за того, что здесь была я или они всё же просто не привыкли болтать.

После еды, мы, дождавшись, когда малыши закончат работать, убрали за собой и опять вернулись к мартену, получая от Кати указания, что и как готовить на полдник. На кухню тихо заглянул Курт, я бы его не заметила, если бы он не подошел ко мне, вплотную, тронув за плечо:

— Я так понимаю, ты собираешься остаться, — я согласно кивнула. Пока я не знала, куда идти дальше, да и честно говоря, хотелось поспать хотя бы одну ночь в доме, — Катя, я уведу ненадолго твою помощницу, но она вернется, чтобы закончить то, что начала, — Катя кивнула, не поворачиваясь и мы вышли из кухни, — решила задержаться, потому что не знаешь, куда направится? — проницательности Курту было не занимать, я лишь потупила глаза, — ну что ж лишние руки в хозяйстве не помешают. Насколько я помню систему ты, полагаю разнорабочий? — и, получив ещё один утвердительный кивок продолжал, — значит, сможешь заменять несколько подростков на хозяйстве. Сейчас помощь нужна в яслях, но в этом, думаю, ты ничего не смыслишь, — мы подошли к другому дому, — заходи. Здесь спят поварихи, вот эта койка свободна, — мы зашли в большую комнату рядами уставленную кроватями, вдоль стен стояли платяные шкафы. Курт указал мне на вторую от двери койку, на которой аккуратной стопкой лежало чистое бельё, — можешь оставить свои вещи здесь. Их никто не тронет, — он помолчал, — Я не верю, что ты просто ушла. Ты сбежала, и след от синяка на твоей щеке подтверждает мои подозрения. Мне плевать, почему, думается мне — ты хорошая женщина, что-что, а разбираться я в людях умею. Можешь оставаться, сколько захочешь, если будешь работать. Но давай условимся, что когда соберёшься уходить — ты не сбежишь ночью, а нормально со всеми попрощаешься, — сейчас я смотрела ему в глаза, — это хорошо, что ты всё поняла. Ты знаешь язык глухонемых? — я кивнула, — хорошо, тогда с завтрашнего дня будешь учить детей и меня, — он развернулся и ушел. Меня поражала привычка этого человека прерывать разговор. Конечно, сейчас сказать мне особо было не чего, но если б я хотела продолжить беседу мне, по-видимому, пришлось бы бежать за ним.

Я вернулась на кухню и продолжилась круговерть, какая была до обеда. После полдника зашкварчали сковороды и забулькали кастрюли для ужина, а поев я была готова валиться с ног от усталости. В полусонном состоянии добредя до кровати, как подкошенная, рухнула в неё. Первая ночь в новом пристанище прошла роскошно, тепло дома и мягкость матраса были для меня раем.

Утром я проснулась от того, что кто-то, неласково, тряс меня за плечо, с трудом разлепив глаза, увидела лицо Кати:

— Пошли мыться, нам ещё надо завтрак готовить, — шепотом сказала она и, подождав когда я возьму сменное бельё, повела меня в соседнюю комнату. Тут стояли душевые кабинки. Вчера удалось только умыться да отмыть руки. С каким удовольствием я вымылась. Горячая вода лилась мне на волосы, стекала по спине, смывая пыль дороги. Только приняв душ, я поняла, какая же была грязная и как от меня неприятно пахло немытым телом. Одевшись, я расчёсывала свои мокрые волосы, сидя на лавке у стены, когда пришли мыться другие девочки виденные мной накануне на кухне, они застыли у дверей увидев вместо моего вчерашнего пучка длинные, ниже талии, отливающие золотом, распущенные волосы.

— Вот это да! — выдохнула одна из них, остальные только удивлённо продолжали таращить на меня глаза.

— Ну что тут за столпотворение? — раздался недовольный голос Кати. Втолкнув девочек в душевую, она вошла следом и тоже принялась рассматривать меня, но уже не с восторгом, а просто с интересом.

— Смотри, они как золото.

— Смотри, какие длинные, — простодушно шушукались девочки, эти слова заставили меня улыбнуться, немного гордо, немного покровительственно, только дети так открыто могли чему-то удивляться.

— Всё, хватит глазеть, — прикрикнула на них Катя, — надеюсь, ты их соберёшь, нечего на кухне волосами тряси, — в её голосе послышались нотки зависти. Я кивнула и, собрав свои пожитки, вышла из душевой.

К тому моменту, когда девочки потянулись на выход из дома, я была одета, а волосы заплетены в тугую косу.

Мечась, как сумасшедшая, между кухней и столами, на которые надо было раздать завтрак, я почувствовала, что моего рукава кто-то коснулся, обернувшись, я увидела Курта уже державшего пустую миску.

— Быстренько позавтракай и подходи к моей комнате. Помнишь где она? Отведу тебя в класс. Мы вчера договорились, что ты будешь учить нас языку жестов, — я кивнула и понесла поднос дальше. Надо же, мы договорились? Да он просто поставил меня перед фактом, когда узнал, что я владею языком жестов, но злиться не было времени, к тому же дети ни в чём не виноваты, возможно, знание языка поможет им.

Наскоро запихнув завтрак в себя, я подошла к клетушке Курта, он уже меня ждал. Мы молча дошли до другой стороны дома. Когда я вошла моему взору предстало небольшое помещение, стены которого были утыканы крючками для одежды, на них висело множество курток. Из раздевалки, как я её окрестила, вёл узкий тёмный коридор с четырьмя дверями. Мы зашли во вторую справа, дойдя почти до конца коридора, и оказались в просторном помещении, заставленном партами, у одной стены был большой стол, а за ним доска. Это напоминало мне довоенные классы, виденные в учебниках истории, в школе. Сидящие за партами, дети разных возрастов, устремили на нас свои взгляды, когда мы вошли.

— Это Ася. Она знает сурдоперевод и согласилась нас ему поучить, пока находится здесь, — отрекомендовал меня Курт и направился к дальней парте, намереваясь там сесть, но я схватила его за рукав.

— Я не педагог, и я не помню с чего начинали учить меня. Напишите мне фразы, которые вы хоте ли бы выучить в первую очередь, — я протянула ему записку и чистый листок, выдрав его из блокнота.

Урок был весьма странный, на мой взгляд. Курт писал, всевозможные бытовые фразы и озвучивал их ребятам, а я, с его помощью, разбирая их на слова или словосочетания показывала, как надо говорить. Дети повторяли и что-то записывали, Курт тоже пристально смотрел на движения моих рук. Примерно через час он сказал, что на сегодня достаточно и отпустил меня обратно на кухню. Весь день до вечера я жарила, варила и тушила с девочками, сегодня они перестали, мня стесняться. Иногда я слышала перешушукивания, часто темой их шепота становилась я.

Сегодняшний вечер тоже принёс мне усталость, но не настолько сильную как накануне. После ужина девочки поварихи разошлись кто куда, одна Катя осталась на кухне, прибирая и готовясь к завтрашнему рабочему дню:

— Тебе помочь? — она окинула меня недовольным взглядом прочтя запись у меня в блокноте, которую я ей показала.

— Как хочешь, — она попыталась независимо повести плечами, но у неё это не очень получилось. Мне показалось, что эта девочка невероятно одинока из-за её жесткого характера. За два дня я лишь несколько раз видела её улыбку. Улыбалась Катя только малышам.

Закончили мы через час, из окна было видно, что во дворе разожгли костёр и некоторые ребята, зябко кутаясь в свои куртки, расселись рядом с ним небольшими группками, кто-то разговаривал, кто-то играл. Я даже увидела одну девочку с гитарой вокруг которой собралось несколько слушателей. Когда последние приготовления были завершены, Катя поставила на плиту небольшой чайник, разительно отличавшийся от тех чанов, в которых мы делали чай, когда кормили всех жителей поселения.

— Чай будешь? — немного грубовато, не поднимая на меня глаза, спросила она. Я коснулась её руки, чтобы она взглянула на меня и утвердительно кивнула. Разлив, вскипевший чай по кружкам мы сели у одного из столов на кухне. Сидели молча, но возникшее чувство, что она хочет поговорить, меня не обмануло:

— Тоже считаешь, что я злая, — скорее не спросила, а констатировала она, я отрицательно качнула головой, — ты права, я не злая, я просто знаю, что если не держать всех в строгости ничего не получится. Я смотрю, как себя ведёт Курт, и стараюсь вести себя так же. Он в этом месте уже давно. Он выработал свои правила, и они действуют. И я очень благодарна ему, что оказалась здесь. Если бы не он — меня бы не было. Многие живущие здесь не понимают, как всё страшно на самом деле.

Я удивлённо подняла брови и написала:

— А как ты оказалась здесь? И что ты имеешь в виду говоря, что всё страшно?

— Здесь? — Катя потёрла лоб, покрытый подростковой угревой сыпью, — ну что ж. Моя мама родила меня от любимого человека, но они недолго были вместе и прямо перед созданием ячейки он исчез, а мама была уже беременна. Она родила меня и воспитывала, в селе никто не противился, у нас было маленькое село далеко в лесу, но и туда как-то приехал комитет с проверкой. Девять лет меня не трогали, а тут взялись проверять. Нашли агрессию и какие-то болезни, в общем, было решено направить меня в коррекционный Лагерь, — она грустно хмыкнула, — м-да, Лагерь. Там было много детей, и даже взрослых. Знаешь, почему наша медицина так прекрасна? Почему сейчас так мало людей умирает от болезней? Я расскажу тебе. Потому, что на таких, как я, ставят эксперименты, вырабатывая новое лекарство, или используют наши органы для пересадки, ты же знаешь, в Обществе нет нехватки доноров. Всех, кто неизлечимо болен и рождённых детей отправляют в эти грандиозные лаборатории-инкубаторы, — я сидела, боясь пошевелиться или вздохнуть, от её слов у меня волосы вставали дыбом — это не может быть правдой, но я хотела дослушать историю до конца, — в один из дней повстанцы совершили налёт на лагерь, они не планировали кого-то освобождать, потому что многие кто живёт в лагере, уже не смогут без медицинской помощи, но на мне не успели начать проводить серьёзные эксперименты, и я сбежала с ними. Один из молодых ребят был выходцем из этого лагеря, и он рассказал, как сюда идти. На моё счастье было лето, я добралась достаточно легко и без приключений. Я шла четырнадцать дней, стараясь десятой дорогой обходить все сёла и города, потому что если бы меня поймали, отправили б обратно. А здесь я нужна, я могу жить. Пока я не попала в Лагерь жизнь не казалась мне страшной, но сейчас я не хочу отсюда уходить, возможно, когда я вырасту, Курт разрешит мне остаться. Тут есть одна здоровая, взрослая женщина, она тоже не захотела уходить. Ты её не видела она всё время с малышами. Остальные взрослые здесь словно дети, они больны и, если уйдут отсюда, Общество посадит их под замок и быстренько распотрошит. А они тоже люди, они хорошие, добрые и ласковые! Они никогда и никому не причинят зла! Да они не очень умны, с трудом читают и пишут, но они хорошие! — поток слов иссяк так же неожиданно, как и начался, я сидела и не знала, что сказать. Мне всё равно не верилось, что наше Общество может быть таким.

— Тебе известно, как появилось это поселение? — спросила я.

— Да, мне рассказывали. Курт работал в одном из лагерей несколько лет. Но насмотревшись на ужасы, что там творятся, он сбежал и поселился в лесу. Однажды на охоте он нашел почти замерзшего ребёнка, потом ещё одного, он растил их. Появлялись и другие, пришлось перестроить дом, потом про него узнали люди, теперь сюда частенько приносят рождённых детей. Некоторые даже приходят сюда рожать. Курт всех принимает и берётся растить любых детей. Главное работать, а не жить нахлебником. Когда дети вырастают они уходят, кто-то к повстанцам, кто-то подделывает документы и идёт жить в Общество. Прежде чем уйти они передают знания, тем, кто остаётся вместо них, мне передали рецепты и маленькие хозяйские мелочи. Ладно — она встала и ополоснула чашку, — надо бы на боковую, завтра выходной никто не объявлял.

Дни текли за днём, а я не решалась уйти. Я познакомилась с некоторыми детьми, они льнули ко мне, видя, что могут получить ласку. Я узнала, что в селении есть учебный дом, жилой дом, медицинский дом, столовая и детский дом. Я познакомилась с Анжелой, жившей здесь, о которой говорила Катя упоминая тех немногих кто давно перестал быть детьми, она занималась детским домом. Там жили детишки от рождения до пяти лет, о них заботились старшие девочки, занимались и играли с ними.

Анжела пришла сюда беременной, но её ребёнок погиб при родах, она думала уйти, но не смогла и осталась помогать с малышами, живя здесь уже пять лет.

В один из вечеров я сидела на бревне и смотрела на костёр. Конечно, мне было хорошо здесь, я приносила пользу, но понимание, что это не моё место не оставляло меня. Моя душа рвалась отсюда, ведь глядя на этих детей я видела лишь жестокость Общества.

Ко мне подошел подросток — Ник, он был из тех деток, которых здесь называли взрослыми детьми. Эти ребята были добры и наивны, им тяжело давалась учёба, их действия были менее скоординированы, чем у ровесников, но у меня они вызывали исключительно положительные эмоции:

— Ты скучаешь? — спросил Ник, подсев рядом.

Я отрицательно помотала головой.

— Я тебе не буду мешать? — я улыбнулась, погладив его по плечу и снова отрицательно покачала головой, — а почему ты не говоришь? — я пожала плечами и развела руками, показывая, что не знаю, — ты скоро уйдёшь? — я снова пожала плечами удивляясь каким проницательным он оказался, — Курт говорит, что ты потеряла себя, а вот когда найдёшь тогда и заговоришь. Как можно потерять себя, если вот же ты? — я достала из кармана блокнот и ручку, этот вопрос требовал развёрнутого ответа, одними жестами не обойдёшься.

— Уж не знаю про себя, возможно именно поэтому Курт прав. А потерять себя значит не знать какую из жизненных дорог выбрать, чтобы она была правильной. Понимаешь? — он долго читал, шевеля губами.

— Нет, не понимаю. Я понимаю, что ты написала, но не понимаю, причём тут потеря себя.

— Ну, наверное, потерять себя это когда ты из весёлого и активного человека вдруг превращаешься в буку. Может так?

— Но ты не бука!

— Да, но я перестала быть весёлой, я перестала петь, — отдав записку Нику я обвела глазами детей, сидящих у костра, а потом посмотрела на пламя, мне вспомнилось, как такой же огонь сжигал меня изнутри, когда я узнала о смерти родителей. Может действительно Курт угадал как было на самом деле и в этот день я потеряла себя, да так и не нашла?

— А ты красиво пела? Я тоже люблю петь, только когда я пою другие ругаются, говорят шум не красивый.

— Я пела красиво. Меня приходило слушать всё село. А ты не слушай других, когда душа хочет петь — надо петь, — он улыбнулся, читая мои слова. Читал он медленно, вдумчиво, по несколько раз перечитывая слова.

— А почему ты перестала петь?

— Погибли мои мама, папа и сестра.

— А у меня никогда не было мамы. Курт нашел меня в лесу у ворот нашего селенья. Моя мама боялась, что меня убьют или что её накажут. Так сказал Курт. Я бы не хотел, чтобы так было. Я на неё не обижен, но грустно, что я её не знаю. Наверное, она похожа на тебя или Анжелу, такая же красивая и добрая. А ещё мне грустно, что твоя мама умерла и ты не поёшь.

Я погладила Ника по голове. Этот большой ребёнок был добр, он был готов дарить любовь каждому, кого видел. Ну как можно было проводить испытания или убивать таких детей. Да, они до конца никогда не вырастут, но их чистая добрая душа заменяет все умения, которым они не смогут научиться. Мы ещё немного посидели в тишине, потом Ник обнял меня, поцеловал в щёку и сказал:

— Спокойной ночи, мне пора спать, — после этих слов он ушел в дом.

Я уже собиралась уходить, когда ко мне подсел Курт:

— Я заметил, ты разговаривала с Ником. Ну что? Вызывают у тебя отвращение такие люди как он?

— Да что ты! Как можно! Он же такой чистый мальчик! — я возмущённо сунула ему записку в руки и демонстративно встала, собираясь уходить.

— Подожди, — поймал меня за рукав Курт, — это была проверка, ведь у многих такие, как он, вызывают отторжение, — я всплеснула руками, но всё же села обратно, — Общество считает, что таким нет место среди нас.

— А почему он такой?

— Да кто ж знает, — Курт смял мою записку с последним вопросом и бросил в костёр, — скорее всего какое-то генетическое изменение вызванное прививкой, сейчас таких детей становится всё больше, и чаще всего они рождаются у выращенных. Возможно, это сделано специально.

— Прививкой?

— Ну да. Тебе же делали каждый год прививку, для укрепления организма? — задумалась, я, как и все, проходила эту процедуру, до того как я создала ячейку, но в прошлом году Герман запретил её делать. Он кричал и ругался, я тогда очень испугалась. В итоге он сказал: «Ты не будешь больше никогда делать прививку, я сделаю так, что этого никто не заметит» и ушел. Сейчас я задумалась, а что это тогда была за прививка, если оказалось, что Общество не совсем, такое, как я думала.

— Она не для укрепления организма?

— Нет, она для того, чтобы в ячейке не было рождённых детей. Но природа, как видишь, всегда находит выход, к сожалению, этот выход не всегда самый удачный, — он вздохнул, — получаются вот такие детки. Когда-то давно, до войны за территорию, их называли умственно отсталыми, мы их называем большими детьми. Самое печальное, что, откровенно говоря, они могут жить самостоятельно, обеспечивая себя, и детки у них могут, родиться обычными. У нас сложилось несколько пар. В следующем году я буду строить для них дом. У одной пары родился малыш, замечательный мальчик, ему почти год и он ничем не отличается от обычных детей его возраста.

— Муж был категорически против, чтобы я прививалась, — я не знала, почему я написала это Курту, но мне захотелось с кем-то поделиться.

— Ты знаешь, почему он ушел? — я помотала головой, — ты хочешь его найти? — я задумалась, хочу ли или я просто бежала от того, что боялась. Я пожала плечами, хотя где-то глубоко, под рёбрами, при мысли о Германе сердце забилось быстрее, — куда ты идёшь? — я снова пожала плечами.

— Вы расскажете, как дойти до ближайшего селения?

— А ты уверена, что хочешь в селенье?

— А куда?

— Мне кажется, твой муж ушел к повстанцам. Может стоит податься туда? Ты девушка заметная, своей особенностью внимание привлекаешь. У тебя есть родные?

— Да, тётушка.

— Значит, она заявит о твоей пропаже и тебя будут искать. А кроме внешних у тебя есть одна очень сильно отличающая от остальных примета — ты немая. Ты думаешь подобных тебе много? Все, у кого было такой недуг — в Лагерях. Как ты туда не попала, для меня удивительно.

— Я здорова. Моя немота вызвана чем-то психологическим, так сказал последний врач, который меня осмотрел.

— Возможно, это и спасло тебя, а может ты просто удачливая, кто знает. Хотя сейчас ты не дойдёшь до повстанцев, не заходя в сёла — потёр подбородок Курт, — ночи становятся холоднее, и тебе будет нужна еда… ты очень торопишься? — я помотала головой, — дай мне подумать несколько дней.

Следующие дни Курт ко мне даже не подходил. Я уж начала подумывать, не забыл ли он своё обещание, когда, во время ужина, он поймал меня за рукав и сказал, чтобы я после трапезы заглянула к нему в комнату.

Когда я пришла, на столе была разложена карта, а на стуле рядом пристроился молодой парень.

— Это Эрик, — без предисловий представил сидящего Курт, — он собирается через неделю выдвигаться к повстанцам, я думаю, вам вдвоём сподручнее будет идти. У тебя есть документы? — обратился он ко мне — я кивнула, — покажи, — я сходила за документами, которые лежали на дне моего рюкзака, пристроенного под кроватью.

Курт долго рассматривал карточку идентификации, вертя её в руках:

— А твои родители были выдумщики, надо же, царица луча солнца, — я удивлённо уставилась на Курта, это был первый человек, кто понял значение моего имени, — да уж с таким именем не спрячешься, убери свою карточку подальше и доставай её только в самом крайнем случае. А пока будешь пользоваться вот этой, — он протянул мне документ, на котором было написано Ася Маккалистер, житель села егерей, — Эрик по документам твой брат, так будет удобнее, мало ли, куда вы попадёте, для всех вы идёте столицу посмотреть. Мне пришлось уменьшить твой возраст до восемнадцати, но это ничего, ты выглядишь на этот возраст. А теперь смотрите сюда, — Курт подошел к карте, — мы находимся здесь. До ближайшего села два дня пути, но туда не стоит заходить — Комиссия знает, что где-то недалеко в лесу есть поселение, они отлавливают таких, как вы и везут Лагеря. Лучше, если вы неделю будете идти в эту сторону, не заходя в селения. Дальше небольшой город по переработке, туда можно зайти, закупить продуктов. Но вы сами понимаете — меняться вам нечем, так что придётся поработать. Потом надо идти в этом направлении, — он провёл пальцем по карте, — Дальше как часто заходить в селения, ваше дело, но всё же, рекомендую, делать это пореже. Повстанцы где-то в двадцати днях пути, но это я не учитываю того времени, когда вы будете работать. Тем более они не сидят на одном месте. За месяц, по идее, вы должны дойти. Всё понятно? Обо всём лучше договариваться Эрику. Чем меньше людей знает, что ты немая — тем лучше. Ася ты меня поняла? — я кивнула, — тебя сейчас ищут и, если найдут, будет плохо. Обратно тебя не отправят, Общество не любит самовольных. Если поймают Эрика, он знает, что его ждёт, а ты выросшая как под стеклянным колпаком, очень удивишься. Обращаться я ни к кому не стал, это может вам только помешать. Всё. Через неделю приходите, все ваши вещи будут собранными лежать у меня. Ася у тебя здесь появились друзья, не забудь с ними попрощаться, прежде чем придёшь ко мне за вещами, — я кивнула и вышла из комнаты. Хотя Курт был хорошим человеком и делал мне только добро, его отношение ко мне как к маленькой девочке раздражало.

Когда я пришла в комнату, многие уже спали, подойдя в сумраке к своей кровати я увидела сидящую на ней Катю.

— Когда ты уходишь?

— Через неделю, — писать было неудобно, а читать и подавно, Катя достала карманный фонарик.

— Куда ты пойдёшь?

— Пока пойду с Эриком к повстанцам, а там не знаю, — пожала плечами в подтверждении своих слов.

Катя молча сидела на моей кровати и не уходила.

— Ты это… ты береги Эрика. Он, конечно сильный и самостоятельный, но… — она запнулась, я вдруг поняла, что он ей не безразличен. Ей жалко, что он уходит, а он, скорее всего, и не знает какие чувства будит в душе этой девушки. Я взяла её руку в свои и погладила. Мы так и сидели молча некоторое время, глядя друг другу в глаза. Казалось, что в эти минуты каждая раскрыла всё, что было спрятано в глубинах наших душ, одним взглядом, — ну ладно, — Катя встала, аккуратно вытянув свою ладонь из моих, — ложись, нам завтра рано вставать, — она пошла к своей кровати, с прямой спиной и высоко поднятой головой, мне это было видно даже в сумраке спальни.

Прошла неделя. Вечером я со всеми простилась. Крепко обняла и поцеловала Катю и Ника, которые стали мне близкими людьми за то короткое время, что я провела здесь и пошла в комнату к Курту. Он уже ждал меня. В углу комнаты стояли два больших рюкзака. Пару дней назад я принесла сюда свои пожитки, чтобы их переупаковать и оставить ненужное. И теперь мои сокровища были надёжно упакованы и спрятаны на дне рюкзака. Эрик появился через полчаса, всё это время мы с Куртом молча сидели в комнате. Когда Эрик закинул свой рюкзак за плечи, Курт встал и крепко, по-отечески, его обнял, потом, к моему удивлению, подошел и обнял меня.

— Ладно, ребята, вам предстоит трудный путь, заботьтесь друг о друге, потому что в одиночку вам будет сложнее.

После этих слов он вышел и направился к воротам, мы последовали за ним. Отперев ворота, он пропустил нас и снова закрыл их на засов. Исчез освещенный редкими фонарями двор и нас обступила кромешная тьма, воскрешая в памяти воспоминания о моей первой ночи в лесу. Эрик здесь явно чувствовал себя более комфортно, нежели я тогда, он уверенно направился в чащу, по, ему одному видимой, тропе, я поплелась за ним. Ну почему уходить надо было именно в темноте? Возможно для того, чтобы нас не увидели те, кто жил в селении или для того, чтобы не привлекать к селению внимание. Но уверенности в этом не было. А быть может, у Курта на этот счёт были свои размышления, но легче от этого не становилось.

Ближе к утру, когда ноги начали гудеть, Эрик остановился и кинул мне фонарик:

— Посвети мне, пока я буду ставить палатку. Мы сейчас ляжем спать, а ближе к вечеру двинемся дальше.

После того как он поставил палатку я с радостью рухнула в спальник и провалилась в сон. Уж не знаю как Эрик, а я, отстояв смену на кухне, а потом, идя всю ночь, была без сил. Проснувшись, я обнаружила, что уже три часа дня. Эрика в палатке не было, но с улицы доносился аппетитный запах. Когда я вылезла, он как раз положил себе порцию омлета с беконом. Нам дали с собой немного яиц на первый завтрак. Взяв свою порцию я, с удовольствием, на неё накинулась, вот ведь не подозревала, как была голодна. Дождавшись пока я доем, Эрик собрал посуду и пошел её куда-то мыть. Эх, как было жаль, что я не могу говорить, я хотела окликнуть его и спросить, нужна ли помощь, но не могла, а бежать за ним я побоялась, мне казалось, что я заблужусь. Он скоро вернулся и принялся собирать палатку и вещи, я помогала, чем могла, но чувство, что я больше мешаю, чем помогаю, не покидало меня.

— Мы будем идти, пока не устанем, потом будет небольшой привал, затем будем идти, сколько есть сил, а когда совсем устанем, тогда уже будем устраиваться на ночёвку. Идти лучше вечером и ночью. Так мы менее заметны.

Наша дорога пролегала через лес. Эрик старался держаться маленькой, еле заметной тропинки и ориентируясь по каким-то, только ему известным, знакам. Шли мы в тишине, я не могла общаться на ходу, а он видимо и не хотел.

На привале я поинтересовалась, как он ориентируется.

— Каждый, кто уходит из селения, оставляет метки. Есть договоренность, какая метка, что значит. Вот эта, — он указал на крест высоко на дереве, — значит к повстанцам, вот эта, — он нарисовал веточкой на земле галочку, — рисуется на уровне глаз и ведёт к городу, вот эта, — он нарисовал прямую линию, — рисуется ближе к земле и показывает, где хорошо охотиться для тех, кто не планирует выходить из леса.

— А мы ставим метки?

— Конечно, я рисую крестики на тех деревьях, на которых их нет каждый час пути. Ведь старые метки исчезают, где-то дятел на ней дупло сделал, где-то кора отвалилась, где-то само дерево упало — всякое бывает.

— Почему ты идёшь к повстанцам?

— А куда мне ещё идти? В сёла, где люди живут искусственной жизнью? Где, если я вдруг не полюблю сам, меня насильно заставят создавать ячейку? Где мой ребёнок будет непонятно чем?

— Но ведь у всего этого есть и хорошая сторона! Жизнь не искусственная, а самая обычная — спокойная. Вот я не влюбилась, но создала ячейку с назначенным человеком, а сейчас я жалею, что он ушел. Мне с ним было хорошо. Ребёнок будет понятно чем, просто он будет, например, абсолютно здоров.

— Это тебе было хорошо в ячейке, а ему-то было, раз он ушел? — я потупила глаза. Не единожды я задавалась эти вопросом, думая, а что будет, если я его встречу? — тем более мне путь в сёла заказан, если меня найдёт Комитет, я отравлюсь обратно в Лагерь.

— Обратно?

— Да, я оттуда сбежал пять лет назад, не без помощи повстанцев. Попади я на медкомиссию, меня первой же машиной отправят назад, в места не столь отдалённые. У меня нет части парных органов, а те, что есть, не очень-то фурычат, потому что и эксперименты мы тоже видали, — он оголил руку, она была испещрена разными шрамами, а кожа отличалась по цвету и напоминала лоскутное одеяло, — вот здесь они смотрели, как приживается кожа животных, — он указал на лоскутки, — здесь смотрели, что происходит, если в организм вводить разные лекарства, а вот здесь — он указал на огромный рубец, — они исследовали, как заживает большая рана без пересадки кожи, — он опустил рукав куртки, — так что мне не раздеться. Остальное хуже.

Он замолчал, а я пыталась понять, как такое можно делать с ребёнком.

— Жил я в Лагере долго, видел, как умирали мои друзья. Я хочу, чтоб такие места перестали существовать на земле, и чтобы такое Общество, которое допускает это, исчезло. Я помню, к нам привезли одного вояку, не человек, а кусок мяса. Его хотели отправить на исследования, но потом решили, что на донорство. Его дни были сочтены, а ведь могли вылечить. Но он лежал то там, то тут. Ему с каждым днём было хуже. Я таскал ему свои обезболивающие, которые мне давали после очередной операции, потому что знал, как это больно и понимал, что они ему нужнее. А потом пришли повстанцы, среди них оказался врач. Он помог ему, как мог. Солдата наспех зашили, предотвратили заражение крови и отвезли домой. Чтобы он умер хотя бы дома, среди близких. Как-то раз, когда ему полегчало в Лагере повстанцев, он лежал и смотрел в окно, моя кровать в лазарете была рядом с ним, со мной накануне налёта повстанцев проводили эксперименты и мне было плохо. Меня и взяли то только по просьбе этого парня. Среди повстанцев был какой-то его боевой товарищ, что ли. В общем, лежим мы, а мне плохо, внутри всё сворачивается, горит, я скулю тихонько, а обезболивающих почти нет — их на тяжелых расходуют. Мы с ним, как бы, не очень тяжелые и он мне говорит: «Хочешь тебе историю расскажу?», ему, видимо, тоже отвлечься надо было, да и мне не помешало бы. «Давай» — говорю. И он рассказывает: «В одном дальнем селе, где люди жили очень дружно и друг другу помогали. Где не было печали страшнее плохого урожая, жила девочка с ангельским голосом и, золотыми волосами. Её звали Соловушка. Когда она пела, замолкали птицы, а люди ждали вечера, чтобы услышать это пение ангелов. Девочка была очень красивая, добрая и всем всегда помогала. Её голос был настолько прекрасен, что если б взорвалось и исчезло всё вокруг, её слушатели вряд ли бы заметили это. Но случилось горе в селе. Злая ведьма наслала проклятье на певунью. В один из дней она не смогла петь. Но осталась такой же доброй. Она не могла забыть о том, как пела и как пела её душа. Поэтому в темноте, каждую ночь она выходила во двор и пела одной ей ведомые песни. Потом она выросла и превратилась в принцессу, которая ждёт своего принца, он придёт, снимет с неё злые чары и она снова запоёт своим волшебным голосом, излечивая все раны одним только пением. Я слышал это пение, сейчас одно воспоминание о нём облегчает мне боль». Он замолчал, а я стал представлять эту девушку, и мечтать, как встречу её и расколдую. Вот так сказка тогда смогла помочь мне пережить те муки, — я слушала его и мороз пробирал меня до костей, я знала о ком эта сказка, и я могла вообразить только одного человека кто мог бы её рассказать.

— Скажи мне, у него были светлые волосы и голубые глаза? — когда я писала свой вопрос у меня тряслись руки, отчего слова выходили совсем корявыми.

— Да, — Эрик поднял на меня глаза, и вдруг они поползли на лоб, расширяясь, — ты его знаешь! Это про тебя!

— Я что, похожа на принцессу? — я попыталась изобразить ехидную ухмылку, но у меня ничего не получилось, из головы не шел вопрос о том, откуда Герман знал, что я «пою» по ночам.

— Ты его знаешь! Скажи, что с ним стало?

Я пожала плечами.

— Его привезли домой?

Я кивнула.

— Он умер?

Я отрицательно покачала головой. Глаза Эрика, только принявшие нормальный размер снова начали расширяться от догадки:

— Как он мог от тебя уйти?

— Принцесса оказалась мерзкой жабой, просто неспособной петь, — теперь ухмылка была настоящая, а когда я писала, то так со злостью давила на ручку, что в одном месте прорвала бумагу.

Желания продолжать разговор не было, и я принялась собираться. Эрик последовал моему примеру. Большее в этот день мы не обмолвились ни словом. Мы опять шли до изнеможения. Палатку поставили только когда уже стало светать. Засыпая я услышала, как он сказал:

— Это здорово, когда тебя кто-то любит. Меня любит Катя, а я люблю её. Я знаю, что ничего не могу ей дать, у неё это пройдёт… со временем. Она найдёт того человека, который будет её любить, с которым у неё будут малыши. Знаешь, любовь — это желание, чтобы любимый человек был счастлив пусть даже без тебя. Может всё дело в этом. Возможно, он тоже так решил.

Утром я проснулась первой. Честно говоря, сон мой был нервный и дёрганый, мне снился Герман, рассказ Эрика, неизвестные повстанцы, я несколько раз просыпалась, дрожа от страха, но что точно мне снилось, я не могла сказать. Так что в очередной раз, вскочив в холодном поту, я решила больше не ложиться, какой смысл истязать себя коли сон не идёт?

Встав, я приготовила завтрак, нажарив картошки. От вкусного запаха у меня подвело живот. Как давно я не ела такой простой, домашней пищи. У меня в очередной раз всплыло в памяти наше село. Вспомнилось, как вкусно жарила картошку мама, а Филька бегала и таскала из сковородки полусырые куски. Мама ругалась, как быв шутку, несерьёзно, папа смеялся, что у Федьки в животе картошка вырастет, а я путалась под ногами у мамы, думая, что помогаю, на самом деле мешая. Потом пришло на ум, как я сама этой весной готовила сие не хитрое блюдо, кажется это было так давно, что прошло полжизни. Герман тогда вернулся усталый и долго возмущался начальником фермы, из-за того, что тот чего-то не делал в мастерской, потому трактор постоянно ломался. А я сидела, ела картошку, слушала недовольное бурчание Германа и мне казалось, что вот оно, счастье.

Мысли опять переметнулись на обдумывания вопроса: «Почему он ушел?». Нет, всё-таки не было в этом никаких высоких мотивов. Просто ему не по душе была такая жизнь, я часто чувствовала, как он злился, если я к нему прикасалась. Он не смог жить с ненавистным человеком вот и вся недолга. Я подумала и написала записку Эрику.

— Не ищи в людях высоких помыслов. Герман изначально не хотел связывать со мной свою судьбу. А ты дурак! Счастливым можно быть только с человеком которого любишь и если он рядом, то все проблемы мира — ерунда. Рекомендую, когда в твоей голове появится хоть какие-то зачатки мозгов вернуться к Кате. Я знаю, она всегда будет тебя ждать. Именно поэтому она решила остаться у Курта, чтобы если вдруг ты решишь, что она тебе нужна, ты смог легко её найти.

Эрик встал, когда я уже доела свою порцию картошки. Всунув ему в руки тарелку с едой и записку, я ушла недалеко от палатки, чтобы не заблудиться, мне не хотелось говорить и обсуждать всё, что мы с ним думаем.

Следующие дни мы шли молча, разговаривая только по необходимости. После той беседы каждый чувствовал себя обиженным на весь мир за то, что никто не понимал его чаяний и чувств.

На четвёртый день, после разговора, мы вышли на кромку леса, у которой словно из-под земли вырастали каменные здания. Город я видела лишь несколько раз в детстве, когда тётя возила меня к врачам, но все те воспоминания были смазаны горем от потери родителей.

Сейчас я была поражена его обликом. Конечно, я была не в этом городе, а они все были разные. Этот напоминал скопище бетонных коробок. Одни коробки были предназначены для жилья работников, другие для обработки продуктов. Здания были безликие и, казались, почти одинаковыми. День близился к вечеру, но на улицах не было людей. Это производило гнетущее впечатление. Город занимался переработкой продуктов питания, консервируя их или готовя к длительному хранению. Не в каждой области Общества были фермерские сёла. Наша специализировалась на выращивании и производстве пищи, поэтому сёла в основном были только такие, да ещё несколько егерских и лесозаготовительных. А города были сплошь перерабатывающими.

Эрик уверенно направился в центр. Надо было работать, чтобы нам выделили продовольственную пайку. Если экономить, то скоро можно будет двигаться дальше, пополнив запасы еды.

В центре все здания были производственными, выбрав наобум одно из них, мы подошли к проходной. Вокруг, здание было обнесено высоким бетонным забором, с несколькими воротами, у одних мы обнаружили калитку. Решительно войдя, Эрик направился к охраннику, скучающему в будке:

— Мы хотели бы получить работу на фабрике, куда нам обратиться?

Охранник поднялся, но разглядев кто пожаловал и услышав вопрос смерил нас взглядом, сменил его со скучающего на презрительный и бросил:

— После двери, направо, там кабинет с надписью: «Комиссия по кадрам», — потеряв к нам интерес, он плюхнулся на своё место и задумчиво принялся изучать монитор.

В комиссии по кадрам нас встретила женщина, такая же безликая как всё здесь. Я готова была поклясться, что если я встречу её на улице, то ни за что не узнаю. Она без интереса оглядела нас и спросила:

— Что вам угодно?

— Мы бы хотели, устроится разнорабочими.

— Вы откуда? Кто вы?

— Мы из егерского села, — юноша махнул куда-то в сторону окраин города, — я Эрик, а это моя сестра Ася.

— У вас документы есть?

Эрик протянул женщине наши документы. Она засунула их в сканер с отсутствующим видом, как будто мечтала сейчас же отсюда сбежать, но не знала где дверь и поэтому на автомате делает то, что привыкла. Я даже обернулась за спину, чтобы проверить, не исчез ли портун. Нет, он был на месте.

— Для тебя работа есть, а женщины нам не требуются.

Мы с Эриком замерли. Конечно, это хорошо, что его возьмут на службу, но это нарушало все планы. Если бы нас взяли вместе, то я бы могла сойти за молчаливую, сейчас же мне надо будет устраиваться на работу самой, а соответственно то, что я немая, будет известно сразу.

— Спасибо большое, — наконец нарушил молчание Эрик, — скажите, а моя сестра сможет жить со мной.

— Разнорабочим выдаются койки, а не комнаты, — эта женщина видимо задалась целью сегодня разрушить все наши планы.

— Тогда мы, наверное, попробуем, устроится на другую фабрику.

— Удачи, — хмыкнула женщина, первый раз на её лице появилась хоть какая-то эмоция.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Эрик.

— Город перенаселён, тебе сейчас просто повезло. Полчаса назад у одного из рабочих случилась производственная травма, поверь, уже через час и этой работы не будет. Слухи разносятся быстро, — я пихнула Эрика под руку и сделала круглые глаза, что означало «соглашайся». Он тяжело вздохнул:

— Оформляйте.

Она долго и муторно писала какие-то документы, потом выдавала Эрику рабочую одежду, график смен, пропуск и адрес общежития. Всё это время мы вынуждены были стоять, потому что в кабинете кроме стола и стула, на котором сидела женщина не было ничего, даже окна. Покидая кабинет, мы столкнулись с толпой людей. Мужчина, стоявший первым, оглядел Эрика с ног до головы:

— Работы больше нет?

— Разнорабочим? — Эрик озадачено посмотрел на спросившего, неужели все эти люди были безработными?

— Понятно. Вакансии нет — крикнул он тем, кто стоял за ним. Похоже, женщина не обманула, в городе была явная нехватка рабочих мест.

Выйдя с проходной, мы остановились в нерешительности. Надо было искать работу для меня, но делать это нагруженным было крайне глупо, ведь у одного из нас появилось, пусть временное, но пристанище.

— Давай-ка ты иди в общежитие и устройся, я пока похожу и ещё поищу работу, через пару часов встретимся здесь, — написала я ему в блокноте.

— Как же ты её будешь искать?

— Молча, — хмыкнула я, у него после прочтения на губах тоже появилась робкая улыбка. Я помахала ему рукой и показала на запястье, где обычно носят часы, а потом показала на землю. Он кивнул в ответ, и мы разошлись в разные стороны. Я записала необходимые фразы на листах в блокноте, сунула свою карточку в карман и двинулась обходить заводы.

После третьего завода я поняла, что специалист по кадрам сказала правду. Безликие люди смотрели на меня пустыми глазами и говорили: «Приходите завтра», за те два часа, что я выделила себе на поиски работы я обошла шесть заводов, осталось примерно столько же, но я боялась, что итог этих поисков мне уже ясен. Подходя к назначенному месту, я решила соврать. Ведь если я скажу, что я ничего не нашла Эрик попытается идти дальше, а наших скудных запасов не хватит дойти до следующего населённого пункта. Здесь поселения располагались достаточно далеко друг от друга, в отличие от центра Общества.

Я ещё издалека увидела поджидающего меня друга. К моменту, когда я дошла до него раздался пронзительный звук чего-то похожего на гонг. В ту же минуту открылись ворота и на улицы высыпала огромная толпа народа, она напоминала мне полноводную реку, которая выходит из берегов. Люди в толпе были изнурённые, с серыми лицами, сливающимися в неразличимую массу. Они обтекали меня, как волны обтекают камень, иногда захлёстывая и относя меня подальше от Эрика. Наконец я схватила его за рукав, и мы двинулись вместе с толпой, противится ей было, по крайней мере, глупо.

Через несколько кварталов толпа поредела, люди расходились по своим домам и общежитиям.

— Ну как, ты нашла работу?

— Да, — я старалась писать так, чтобы почерк был уверенный, а рука не подрагивала от переживаний и голода, — на другом конце города, на консервном заводе, и место мне дали рядом в общежитии. Так что я думаю нам пора разделиться и начать зарабатывать на паёк.

Эрик согласно кивнул, но продолжал стоять рядом. Похоже, его пугало расставание со мной — последним напоминанием о доме. Я решительно прервала его мучительные метания, подняв на прощание руку и двинувшись в противоположную от его общежития сторону.

— Ася, когда мы встретимся? — крикнул он мне в след.

Я, повернувшись, указала на место где он стоял, а потом на башню с часами, а затем очертила круг. Давая понять, что встретимся завтра здесь. Он согласно кивнул и спросил:

— Завтра в это же время? — я покивала, он потоптался ещё немного и пошел к себе.

Пока Эрик мог меня видеть, я шла уверенным шагом, но как только он завернул за угол, в растерянности остановилась. Я решительно не знала куда идти. Сегодня трудоустроится возможным не представлялось, рабочий день был закончен и все разошлись по домам. Я не могла пойти ночевать в лес, потому что палатка осталась у Эрика, но и где ночевать в городе я не могла себе представить. Точнее я знала, что есть постоялые дворы, но на них надо было отдавать продукты за ночёвку, у меня их и так было кот наплакал, а ведь надо ещё их и растянуть на подольше.

Поняв, что стоять на месте всё равно толку никакого, я двинулась дальше. Что я искала? Не знаю. Скорее всего, место, где можно было пристроить спальный мешок, а ещё лучше не замёрзнуть ночью. Но то, что я увидела, пройдя два квартала, меня поразило. Город резко обрывался, ограничивая сам себя высокой бетонной стеной, поверху которой шла эстакада, для транспорта. Под этой импровизированной крышей стояли множество бочек, в которых горели костры. Рядом с ними стояли всякие строения похожие на домики, они были построены из всего, что попалось строителю под руку во время стройки. Вокруг бочек толпились люди, стараясь согреться.

Увиденное настолько поразило меня, что я замерла в нерешительности. Скорее всего, это было самое удачное место для ночёвки, но разрешат ли мне здесь остаться, я не знала. Меня очень быстро заметили, один мужчина, стоявший у ближнего, ко мне, костра пихнул локтем другого:

— Смотри-ка новенькая.

— А она ничего, — ответил его сосед, но уже через секунду они отвернулись, потеряв ко мне интерес, а я всё стояла и смотрела, не зная, что предпринять.

— Чего замерла? Подвинься, — кто-то совсем не ласково толкнул меня в бок. Я отступила на шаг и моему взору предстала худая, темнокожая девушка, тащившая пустую бочку, — нет, ну что ты стоишь? — не поднимая головы, бросила она мне, — помогай давай, или ты не собираешься греться, — я взялась за другой край и потащила бочку, помогая незнакомке.

В одном из углов, понравившимся девушке, мы эту бочку установили. Она оказалась не пустой, а заполненной дровами, кусками бумаги и ткани. Девушка из какого-то картонного строения больше похожего на коробку из-под холодильника, достала бутылку с жидкостью, обильно сдобрив содержимое бочки, бросила туда спичку.

— Ну вот, так-то теплее будет, — она принялась греть озябшие руки над костром, — а ты чего стоишь? Или ты не замёрзла? — спросила она меня, и я нерешительно подошла к огню и протянула руки, — конечно ночью от него не много проку, но хоть сейчас тепло. Что я буду делать, зимой не знаю. Ты есть хочешь? — недожавшись моего ответа она снова полезла в коробку, — не бог весь что, — она протянула пакет, там был обгрызенный кусок хлеба и половина запечённой картошки.

— А ты? — я достала свой блокнот и, непослушными от холода руками, накарябала вопрос.

— Да я как раз поужинала, думала на обед оставить, да что ж бросать тебя что ли? Подожди, ты немая? Из лагеря сбежала? — слова сыпались из неё как из рога изобилия. Я никогда в жизни не встречала такой болтушки. Я помотала головой, — Ты из поселения в лесу? — я опять помотала головой, — да откуда же ты такая чудная?

— Из села — отдав девушке записку, я принялась рыться в своём рюкзаке, хотя мне надо было экономить еду, на добро надо отвечать добром и я достала кусок вяленого мяса, поделив его, пополам отдала одну часть девушке, а вторую оставила себе.

— Из села? Из какого села? Таких, как ты, сразу в Лагерь забирают! Тебя наверно хорошо прятали. Мясо! Ммм, давненько я не ела мяса. Как же вкусно, — она набила рот, но не умолкала ни на минуту, и сейчас её слова было очень трудно разобрать.

— Из фермерского села, и нет, меня никто не прятал.

— Как не прятал? А почему же ты ушла или на вас тоже напали повстанцы?

— Так, не прятал. Повстанцы? Почему они должны были нападать? — удивилась я, — Я просто ушла путешествовать.

— Как это не прятал? Общество, подобных тебе, сразу забирает, после первого же теста.

— Нет, я проходила тесты и меня никто не забирал. Я даже ячейку создала.

— Ты просто чудо природы! Как это путешествовать? Тебе было где жить?

— Да. У меня был дом, — я только и успевала отвечать на её вопросы.

— И работа была?

— Да. Я работала разнорабочим на ферме.

— И ты взяла и ушла? — благоговейным шепотом спросила она меня.

— Да.

— Вот точно клиент Лагеря! У тебя ж с головой не в порядке! У тебя всё было, и ты ушла! Да я бы всё отдала за дом или работу, — я слушала её трескотню, но ноги мои подкашивались от усталости, а глаза закрывались, — ладно пошли спать, завтра расскажешь, а то ты сейчас стоя уснёшь, как лошадь, — и она потянула меня в сторону коробки. Когда я заглянула туда, я увидела аккуратно расстеленное спальное место с походной котомкой вместо подушки, — в тесноте, зато теплее.

Она уже собиралась ложиться, но я её остановила. Я понимала, что спать придётся на земле, поэтому отстегнула свой спальный мешок и всунула в её, а подложку положила под импровизированную постель. Потом мы улеглись, тесно прижавшись, друг к другу.

— Уж не обессудь, но так вернее не замёрзнем, — сказала она, потеснее прижимаясь ко мне, — меня, кстати, зовут Кара, — пробормотала она засыпая.

Хотя недавно у меня закрывались глаза, но сейчас дрёму будто рукой сняло. Кара тихо посапывала мне на ухо, от неё исходил запах грязной одежды, а откуда-то из-под котомки пахло испорченной едой, но не это не давало мне заснуть. Вопросы ураганом носились у меня в голове. Откуда столько людей без работы? Почему они живут здесь и не уходят в другие места искать лучшей жизни? Откуда они берут еду и одежду? Что будет с ними зимой? Кто они вообще и как сюда попали? Я понимала, что до утра не получу ответы на эти вопросы. Скоро на меня всё-таки навалился сон больше похожий на пыльный мешок, чем на ласковые объятья морфея.

Проснулась я от того, что кто-то тряс меня за плечо:

— Ты будешь искать вакансию или дальше пойдёшь? — спросила Кара, едва я открыла глаза. Я выудила блокнот из рюкзака под головой и написала:

— Да, буду, — в коробке было темно, поэтому Кара высунулась на улицу, чтобы прочитать, там, впрочем, тоже было темно, но светлее чем в «спальне».

— Ну, раз будешь, тогда вставай и собирайся. Скоро откроются заводы, — она выудила из котомки пакет с раскрошившимися сухарями и бутылку воды. Вытащив один, она протянула его мне. Я в свою очередь достала горсть сушеных фруктов.

— Ух ты! Там не показывай, — она махнула рукой в стороны улицы. Мы сидели, скрестив ноги по-турецки, друг напротив друга, хрустели сухарями и заедали их сухофруктами, — если они увидят, что у тебя есть еда — отберут, ты ж блаженная.

После того как мы доели, Кара вылезла и вытянула меня за собой. Когда я оказалась снаружи она снова влезла в коробку и принялась складывать наше ложе. В итоге недолгой возни она вытащила мой рюкзак и свою котомку и притороченными к ним спальниками.

— Ты кем работу ищешь?

— Разнорабочим.

— Тебе проще, я повар, а повара тут не очень нужны. Смотри — как раздастся гонг, иди к фабрикам и заходи на каждую, даже если ты там вчера была. И так целый день. Пройдёшь все начинай по новой. Берись за любую работу. Если не найдёшь, приходи в обед сюда, я постараюсь что-нибудь найти поесть. Ей, Конор, — окликнула она мальчугана крутившегося невдалеке, — если будешь опять так же следить за моим домом как вчера, ничего тебе не дам. Сама съем, понял? — мальчик безмолвно кивнул, но направился в другую сторону, — он дурак, — она снова обратилась ко мне, — но мне его жалко, он следит за домом и бочкой, а я его подкармливаю, правда, вчера бочку упустил, пришлось новую искать, — её слова прервал гонг и все люди, которые находились на этой импровизированной стоянке ринулись в сторону фабрик. Я последовала за ними.

Полдня я ходила от одной к другой и уже в обед мои ноги гудели от ходьбы и стояния, в ожидании ответа. Добравшись до коробки, я поставила рюкзак на землю, а сама уселась сверху. Честно говоря, есть не хотелось, хотелось лечь и проспать, до завтра, но не было ни условий, ни возможности. Через полчаса появилась Кара, неся в руках бумажный пакет. Пристроившись рядом она раскрыла пакет и достала несколько бутербродов с сыром, сыр был явно испорчен — подернутый белой плесенью, но как говорится не до жиру.

— Ты свою еду не доставай, — шепотом мне на ухо сказала Кара, — вечером в доме попируем, пока ешь это, — я с сомнением посмотрела на бутерброд, — ешь, не отравишься. И откуда ты такая не приспособленная к жизни?

Пока я жевала бутерброд, она опять принялась болтать без умолку, как ей удавалось ещё и жевать, оставалось только гадать.

— Вот я удивляюсь, откуда ты такая наивная! Я вот поваром была, в городе, при Лагере, тут недалеко, два дня пути. Все хвалят этих повстанцев, а тут — она обвела рукой вокруг, — их все ненавидят, они всем нам испортили жизнь. Вот что им не живётся спокойно? Вот я жила себе в городе при Лагере, работала там поваром и всё у меня было хорошо, даже ячейку собиралась создавать. Так нет, они пришли освобождать кого-то, всё разрушили. Общество забрало тех, кто очень учёный был, а остальным разбирайся, как знаешь. А город был небольшой, там всё разрушили, как жить? Вот и разбрелись кто куда. Я год назад сюда пришла, до других городов далеко идти, да и там примерно то же, что и здесь, мне рассказывали те, кто сначала там был, а потом дальше пошел. А мне что ходить? Везде одно и то же, повара не в почёте. Вот что этим повстанцам то не нравится? Пока их не было, у всех была работа, ячейки, дети. Тишь, гладь да божья благодать. Ну, есть Лагеря, но они же пользу приносят, болезни учатся лечить, органы есть от кого пересадить. Пришли эти повстанцы, и мой будущий муж к ним переметнулся. А выращенных туда не берут. А я то выращенная. Он мне говорит, ты меня подожди, я тебя заберу. А чего ждать то? Вот ты мне скажи, что плохого в выращенных? Мы здоровы, ничем не болеем, стабильны. Игорь говорил, что там программируют на определённую деятельность. Так что плохого? Ну, вот талант у меня готовить пищу, не только пальчики оближешь, руку себе по локоть откусишь, так что за беда?

Под эту тираду были съедены бутерброды, и мы сейчас просто сидели.

— Ладно, — встрепенулась Кара, — пошли дальше оббивать пороги. Встретимся вечером.

И снова я в пустую обходила заводы. Когда время начало близится к семи вечера, я задумалась, куда мне деть рюкзак. Если вчера я могла сказать, что просто ещё не устроилась в общежитии, то сегодня явиться на встречу с рюкзаком было бы подозрительно. Я начала осматриваться в поисках каких-нибудь кустов, но оказалось, что в городе практически отсутствуют зелёные насаждения, идею спрятать рюкзак в помойке я отмела, потому что сегодня поняла, откуда Кара и её соседи добывают пропитание и строительный материал для домов. Я почти дошла до места, когда увидела в стене одного из домов небольшую выемку. Решительно спрятав рюкзак там, я встала так, чтобы видеть это место где, прикрытое куском трухлявой фанеры, лежало моё добро.

Эрик пришел уставший и измождённый. Он только спросил всё ли у меня нормально и, получив утвердительный кивок, побрёл в своё общежитие, понуро опустив плечи, я же кинулась к своему тайнику, потому что какой-то бродяга в этот момент взялся за фанерку, коей был прикрыт мой рюкзак. В три прыжка я пролетела разделявшее нас расстояние и схватила свои вещи.

Бродяга был раздосадован, что у него из-под носа увели такую лакомую добычу. Он начал кричать и попытался вырвать рюкзак из моих рук. На его крики начало прибывать подкрепление в виде других бездомных. Я стояла, прижав к себе рюкзак и прикидывала насколько плохо дело, я даже не могла позвать на помощь, когда передо мной возникла Кара. Я видела её со спины, но мне хватило даже этого, чтобы почувствовать её решимость.

— Это наше! Пошли вон! — громко и угрожающе заявила она, но людей это не смутило. Через секунду в руках Кары появился нож, и она двинулась на небольшую группку собравшихся. Видимо она была известна среди местных бродяг лихим нравом, потому что люди стали отступать и уходить.

— Почему ты бросаешь свои вещи чёрти где? — повернулась она ко мне, когда народ разошелся, я потянулась к карману за блокнотом, чтобы написать ей ответ, — ох оставь уже! Сейчас раздобудем что-нибудь на ужин, а потом ты расскажешь, — эта девушка поразительно быстро отходила от гнева.

Она взяла меня за руку и потянула куда-то. На ходу одев рюкзак я поплелась за ней. Мы долго плутали по извилистым улочкам, пока, наконец, не дошли до тыльной стороны одной из фабрик. У мусорных контейнеров уже толпился народ. Кара достала нож, зажав в зубах рукоятку и крепко взяв меня за руку, она начала продираться к контейнерам. Сначала люди возмущались, но обернувшись и увидев Кару отступали. Я ещё раз задумалась о характере Кары. Было в ней что-то такое, что заставляло других людей её побаиваться, но меня это чувство почему-то обходило стороной. Не успели мы пробраться к контейнерам, задняя дверь открылась, в ней показался необъятный мужчина с бородой и огромными волосатыми руками, вытащив два мешка, он поставил их рядом с контейнерами, после чего быстро исчез за дверью.

— Всем стоять на месте! — заорала Кара, она отпустила мою руку, отодвинув меня за спину, и стала в стойку, готовая отражать нападения, в её руках был нож. Он был красивый, охотничий, в широком лезвии с зазубринами отражались лучи заходившего солнца, а рукоятка идеально ложилась в руку Кары, — набери нам еды на вечер и на обед, так чтобы мы наелись, — крикнула она мне, дважды ей повторять не пришлось, я кинулась к мешкам, выбирая продукты получше я рассовывала их в карманы, не задумываясь о том, что могу испачкать куртку, — в сумку мне клади, — она изящно крутанула бедрами перекидывая сумку, которая до этого покоилась сбоку назад, так что она оказалась перед моим лицом. Я старалась не жадничать, но есть хотелось невыносимо, поэтому набрала продуктов, наверное, раза в два больше чем требовалось. Затем я встала и тронула Кару за плечо.

— Пропустили нас. Кто тронет меня или мою подругу быстро познакомится поближе с моим ножом, — люди расступились, мы проходили мимо и я видела голодные взгляды полные ненависти, устремленные на нас.

Потом мы быстрым шагом пошли к нашему импровизированному дому. Сегодня вечером бочка стояла на месте рядом с коробкой. Неподалёку, поджидая Кару, крутился мальчишка — Конор.

— Так, я сейчас посмотрю свой улов за этот вечер и отдам твою долю, — сказала она ему, — у тебя остались сушеные фрукты, — шепотом на ухо спросила она меня, — я утвердительно кивнула, — а если ты мне принесёшь дрова, то получишь сладость, — мальчишка с готовностью рванул с места.

Кара, тем временем, отстегнула наши спальники и принялась мастерить кровать. Я стояла, сложив руки, не зная чем себя занять. Через десять минут всё было готово и она поманила меня внутрь. Когда я села на наших спальниках были разложены продукты из её сумки. Я вытащила из рюкзака фонарик, чтобы было удобно делить их, и начала выкладывать нашу добычу из своих карманов. Когда я закончила лицо Кары, освещала блаженная улыбка.

— Я никогда одна столько не набирала, когда пытаешься и обороняться, и собирать продукты получается хуже, — и она принялась раскладывать то, что мы достали на три кучки, две побольше, из лучших продуктов, нам и маленькая, из более подпорченных, Конору. Когда он поскрёбся в стену нашей коробки, всё было поделено и наша часть спрятана в сумки. Я достала горсть сушеных фруктов, Кара взяла три дольки яблока, а остальное знаком показала убрать.

Мы вылезли из коробки, и она протянула мальчику его часть еды.

— Сегодня у тебя пир, скажи спасибо… чёрт я до сих пор не знаю, как тебя зовут, — повернулась она ко мне, — короче балдей, а вот это, — она положила сверху три кусочка яблока, — десерт, — счастье, отразившееся на лице мальчугана невозможно передать словами. Он радостно убежал ничего не сказав, — он, как ты, — обратилась ко мне Кара, — ничего не говорит, но только он ещё и дурак. Так как тебя зовут?

— Ася, — написала я.

Улов у нас, как выразилась моя новая подруга, был шикарный: варёная картошка, тушеные овощи, которые были аккуратно сложены в лоточек, пара морковок, поздние огурцы и помидоры, несколько початков кукурузы, и два больших куска варёной курицы. Я была с ней абсолютна, согласна, особенно когда выяснилось, что всё это было не испорчено.

— Эх, мне бы плиту я бы из этих продуктов такой пир устроила, — вздохнула Кара, когда мы, набив свои животы, блаженно стояли у нашей бочки и грели руки. Она была сыта и в хорошем настроении, и я решилась задать вопросы.

— Ты трудилась в Лагере поваром? — написала я свой первый вопрос.

— Да. Я жила почти в центре Общества. Тест показал, что я могу быть или поваром или военным, — странное сочетание, подумалось мне, — я решила быть поваром. Меня выучили и направили работать в Лагерь. Это было божественно, я кормила всех так, что они чуть не умирали от обжорства. Там я познакомилась с одним из медиков, ему в этом году исполнилось двадцать. Мы тогда ещё решили создать ячейку, а за несколько дней до церемонии в город ворвались повстанцы. Они взорвали всё, что имело отношение к жизнеобеспечению и сломали забор. Многих врачей, кто оказывал сопротивление, убивали на месте. Молодых обычно не трогали. Мой будущий муж последнее время ходил какой-то расстроенный, но мне в чём дело не говорил, а когда пришли повстанцы, он чуть ли не кинулся к их командиру умоляя взять его к ним. Командир согласился, особенно узнав, что он медик. А когда зашла речь обо мне и выяснилось, что я выращенная, командир сказал, что выращенным у них не место. Мой любимый плакал, умолял, но ничего не вышло, тогда он попросил меня дождаться его, он что-нибудь придумает. Когда они ушли жители города пытались выживать, но, кажется, Общество решило, что мы город призрак или вроде того, забрав тех специалистов, которые были им нужны, они ничего не стали восстанавливать и забыли нас там. Люди пытались что-то сделать сами, но многое ли ты сделаешь если умеешь только то, чему тебя научили? Продукты быстро кончились, а новых поставок не было. Люди разбрелись кто куда. Они шли в ближайшие города, ферм то тут поблизости нет, кто-то ушел к повстанцам, кто-то как я — ищет работу.

— Но почему же, если Общество к вам так отнеслось, ты всё ещё против повстанцев?

— А почему я должна быть за них? — сразу вспыхнула Кара, — я для них не человек, так прям и хочется спросить, а сами то они кто? Они калеки. Они не могут себя контролировать, они все чем-нибудь, да больны. Я вот всю прошлую зиму прожила на улице и ни разу ни чихнула. Ты мне лучше скажи, как так получилась, что ты не оказалась в Лагере?

— Я не знаю. Жила себе и всё. У меня было всё как у всех.

— А кто были твои родители?

— Мама была агрономом, а папа ветеринаром. А какое это имеет значение?

— О! Не всё так просто. Если специалист очень важный, то ему всё можно, а если так себе-то, пусть карабкается сам как знает. Хм! Для меня загадка как так с тобой получилось.

— Мне рассказывали, что в Лагерях проводились эксперименты над людьми, что там им удаляли органы?

— Ну, а что тут такого, должны же были эти отбросы человечества приносить хоть какую-то помощь Обществу. Ни на что другое они не способны, — как припечатав, сказала Кара.

— А как же чувства, а таланты, а жизнь, в конце концов?

— Я тебя умоляю! Какая жизнь? Вот это жизнь? Или там, на фабриках жизнь? Ты видела, какими люди оттуда выходят? Как будто их выжали! Мы все муравьи, которые тащат свою соломинку, а есть те, кто это всё бросает. Общество контролирует нас и старается нашу жизнь сделать легче. Выращенные уже не болеют, они психически устойчивы. Общество придумало, как женщине не мучиться с рождением детей, оно занимает нас тем, что нам интересно. Оно находит нам подходящую пару.

— Однако ты живёшь на улице, — заметила я.

— Это сбой, который создали повстанцы, а Общество — это огромная машина, которая не может сразу залатать прорехи.

Я поняла, что дальнейший разговор не приведёт ни к чему хорошему. Я видела откровенное логическое противоречие в её словах, Кара нервничала, злилась и, хотя по её уверениям она-то как раз была психически стабильна, в отличие от меня, мне казалось, что ещё чуть-чуть, и я дождусь от неё агрессивных действий.

— Давай спать, завтра нам рано вставать, — написала я последнюю записку. Сегодня мы, так же как и вчера залезли в коробку и заснули, тесно прижавшись, друг к другу, чтобы было тепло.

Дни потянулись за днями. Мы с Карой уже виртуозно добывали продукты, оказалось, что на той фабрике, где мы брали ужин на второй день моего пребывания в городе, работает поваром бывший «бездомный», и он, жалея старых товарищей по несчастью старался выкидывать продуктов побольше, да посвежее. А так как мы были вооружены, и Кара своим оружием владела мастерски, все лакомые кусочки доставались нам. Эрик с каждым днём выглядел всё более измождённым, но на мои предложения двигаться дальше он отвечал отказом, мотивируя это тем, что становится очень холодно, а он почти не накопил никакого пропитания.

В один из вечеров, я жила здесь месяц и уже началась настоящая зима, я спросила Кару, где она научилась так владеть ножом, она пожала плечами:

— Ну, я же повар, если ты не в курсе, продукты приходится резать перед употреблением.

— Подожди-ка! — я выставила руку в останавливающем жесте, — Я умею вкусно готовить, но с ножом так обращаться не умею, — это был тот редкий случай, когда Кара смущенно замолкала, уставившись себе под ноги. Обычно если она не спала, то болтала обо всём на свете, больше всего она любила ругать повстанцев, иногда мне казалось, что именно эта злость держит её на плаву и даёт силы бороться.

Она отвернулась и прошлась вокруг нашего временного дома. Мы его утеплили, наклеив на верх коробки материал, собирающий солнечную энергию и превращающий её тепло, куски которого нашли на одной из помоек. Я выжидательно смотрела на девушку, за этот месяц я поняла, что когда она не знает, как ответить, то начинает так ходить. Потом она подошла ко мне вплотную и сказала на ухо:

— Я обожаю ножи. Они для меня даже в детстве были лучше любой другой игрушки, — сказав это, она осталась стоять рядом со мной, потупив глаза. Я понимала, боится моих укоров в неуравновешенности. А так же мне подумалось, что все страсти выращенных это случайная ошибка генетиков. Кара и её ровесники были первыми, практически экспериментальными образцами, с ними видимо случались перегибы.

— Ты чему-то училась? Ну не сама, а может на каких-то уроках? — прочитав записку она удивлённо посмотрела на меня, я не порицала, не боялась, не считала плохой, для неё это было удивительно.

— Нет, я не ходила в классы. У моих родителей было несколько старых книг, они их не читали, просто хранили. Так вот там была книга о ножах, о ножевом бое, в общем, обо всём, что было связанно с ножами. Я её обожала, не скажу сколько раз я её перечитывала, я тренировалась, стараясь повторить упражнения. Она пропала тогда, в суматохе нападения. Мой дом был разрушен, потому что под ним находился центр коммуникаций.

— А почему ты не вернулась к родителям?

— К родителям? Прости, ты в своём уме? Я выросла. Они сделали всё, что могли. Дети не возвращаются к родителям. Они и общаются то с ними редко, по праздникам. Только не говори, что у вас всё по-другому?

— Ну, как-то, наверное, да. У нас в селе дети часто общаются с родителями. Иногда, когда родственники одиноки, они живут вместе. С нами жила тётя, папина сестра, она к нам перебралась, когда овдовела.

— Да, в городах немного по-иному, — она задумалась, возможно, она жалела, что всё было по-другому.

Последнее время наши разговоры обрывались, не дойдя до логического конца, оставляя возможность собеседнику обдумать то новое, что ему сказали. Мы с Карой были слишком разные, как лёд и пламень, но это не помешало нам стать друзьями. Я спокойная, молчаливая, даже если б у меня была возможность, я бы много не болтала, застенчивая, доброжелательно настроенная. Она же, наоборот, боевая активная и вспыльчивая, болтливая, агрессивная. Она мне напоминала разбойницу из сказки «Снежная королева», за жесткой бронёй у Кары скрывалось доброе, простодушное сердце. С каждым днём я понимала, что привязываюсь к этой «разбойнице» всё сильнее. Я поманила её рукой, как бы говоря «идём спать».

Конечно, сложившаяся ситуация меня не устраивала. Улучшить условия жизни у меня не получалось, добыть дополнительных продуктов тоже не удавалось. Эрик еле таскал ноги, он недоедал, но скопить у него ничего не получалось. Я поняла, что ситуация тупиковая. Мне вдруг показалось, что Общество специально даёт мизерный паёк и максимально загружает работой, чтобы люди физически не могли возмущаться. Эта мысль меня так напугала, что я даже начала нервно озираться. Вообще за этот месяц моё мировоззрение, мягко говоря, кардинально поменялось. Конечно, в некоторых вопросах я рассуждала подобно ребёнку. Но как минимум понимание, что Общество это не идеальный мир, росло и укреплялось во мне, но и повстанцев я не могла поддерживать, видя, что происходит после их освобождений.

Итак, надо было что-то менять. Я решила предложить Каре уйти со мной. Этим вечером после ужина, когда мы грелись у бочки, я отдала ей записку.

— Я ухожу. Не знаю, куда я иду, но жить так я не хочу. Хочу дойти до повстанцев, но совсем не факт, что я там останусь. Ты хочешь уйти со мной? По крайней мере, ты могла бы дойти до другого города, где возможно будет работа.

Кара повертела бумажку в руках и уставилась на огонь.

— Уходишь, да? — я кивнула, — ну да повстанцы тебя примут, — я подошла к ней и указала на слова о том, что может я там не останусь, а потом на слова про работу, она только покивала головой, — мне надо подумать. Когда ты уходишь?

— Не знаю. Могу точно сказать, что не завтра, — она кивнула и продолжила смотреть на огонь.

Тем вечером она мне ничего не сказала. На следующее утро Кара опять была молчалива, я даже начала беспокоиться, но если уж решилась, то надо было действовать, я и так долго позволяла себе ничего не решать.

День прошел по обычному сценарию: поиски работы, поиски еды, снова поиски работы. Вечером, я пошла к фабрике, почти сразу раздался звук гонга оповещающего о конце рабочего дня. Через какое-то время появился Эрик. У него был заморенный вид и он еле передвигал ноги, я пробовала приносить ему еду которую не получалось сохранить, но он всегда отказывался, я думаю из гордости.

— Эрик, я ухожу. Это пустая трата времени. Мы ничего не можем собрать, а ты расходуешь своё здоровье и силы. Даст бог, мы сможем добраться до другого поселения, — протянула я ему заготовленную записку.

Он молча прочитал её и принялся усердно изучать стену соседнего дома.

— Я не уверен, что дойду, — наконец выжал из себя он, — понимаешь, в селении у меня были лекарства, мне дали с собой немного, но они закончились. Мне с каждым днём становится всё хуже.

— Я не оставлю тебя здесь, и я помогу дойти, даже если придётся тащить тебя на себе, как я понимаю, без фармацевтических вливаний ты ведь умрёшь?

— Все умирают рано или поздно, — философски изрёк он.

— Насколько я помню, рано ты умирать не собирался. Или я ошибаюсь?

Не собирался, конечно, — с тяжелым вздохом пробормотал он, — но понимал, что такая возможность не исключена.

— Значит, решено, завтра выходим. Выспись и приходи сюда, к десяти часам утра, — я развернулась и пошла по направлению к фабрике, где мы каждый вечер добывали еду. За этот месяц пару раз приходилось драться, потому что появлялись новенькие считающие, что главные здесь они. Но это было не так, главными по еде здесь были мы с подругой. Сегодня надо набрать как можно больше еды, а так же надо узнать у Кары можно ли где-то достать лекарства. Она ждала на нашем месте справа от фабрики. Когда я подошла, подруга молча направилась к входу. Я набирала много продуктов, нам троим, предстояло идти несколько дней, я почему-то абсолютно не сомневалась, что ребята пойдут со мной.

После того как мы собрали провиант и дошли до нашего пристанища, Кара ничего не говоря, расстелила постель и залезла спать, отказавшись поужинать. Понятно, она пытается бунтовать, но меня не так-то просто сбить с толку. Ей здесь нечего делать, она попросту тратит свою жизнь непонятно на что. Я взяла и написала это в записке, а затем, взяв фонарик, полезла к ней.

Кара лежала отвернувшись, спрятав нос в углу не застёгнутого спальника. Я потрясла её за плечо, всунула в руку записку и включила фонарик. Подруга нехотя её прочитала и повернулась ко мне, в её глазах сверкали молнии.

— То есть, если я попрусь незнамо куда, и неизвестно зачем, я тут же перестану тратить свою жизнь непонятно на что? Как бы не так! Она как была пустой, так и останется ничем, знаешь ли, не заполненной!

Я замотала головой: «Нет, не останется». Отобрав листок, я принялась писать с другой стороны, зажав фонарик зубами, чтобы видеть, что я пишу.

— Ты будешь что-то делать, возможно, найдёшь место, где ты сможешь работать, где тебе будет нравиться. Может, найдёшь человека, с которым тебе будет хорошо. Здесь ты не найдёшь ничего. Пойдём. И, если честно, ты мне нужна, одной мне будет тяжело. Я не оставлю тебя за бортом, как сделал твой суженый. Если повстанцы тебя прогонят, я уйду с тобой. За этот месяц ты стал для меня родной, — я снова протянула ей записку, она прочитала её. Лицо Кары исказила саркастическая ухмылка.

— Нужна… да верю, всё-таки, вы — рождённые странные, эмоциональные существа. Так быстро привязываться к людям, — она опять хмыкнула. Ладно, я пойду с тобой. И не потому, что ты пообещала меня не бросать, а потому что ты одна, не выживешь. Я могу жить где угодно, мне действительно нет разницы в каком городе жить. А теперь крепкий и здоровый сон. Завтра сложный день.

Она уже собиралась отвернуться, но я остановила её движением руки, показав, что я ещё хочу кое-что написать.

— С нами пойдёт ещё один парень, с которым я пришла сюда. Но нам нужны лекарства. Ты знаешь, где их раздобыть?

— Ты собралась с собой тащить больного? Ты в своём уме? — возмущенным шепотом взорвалась она, но я упрямо сжала зубы, — ох! Ты хоть знаешь, что за препараты? — сдалась девушка. Я помотала головой.

— Завтра у него выясним.

— Ладно, раз уходим, попробуем разграбить одно место. Всё. Спать, — она отвернулась носом в угол спальника.

Я пристроила продукты в нашем доме так, чтобы они были в холодке, но не так чтобы до них могли добраться посторонние, а сама забралась в мешок, поплотнее прижавшись к ней.

Рано утром Кара растолкала меня.

— Так давай есть и надо собираться. Во сколько ты с ним договорилась встретиться?

— В десять.

— Поздно. Ты знаешь где он живёт? — я отрицательно покачала головой, — хорошо, ты знаешь где он работает? — я кивнула, — давай, пошли покажешь.

Мы наскоро перекусили. Когда мы выходили из гетто, все наши соседи спали. Кара потребовала остатки сушеных фруктов, я их с готовностью отдала подозревая зачем они нужны, она прокралась к коробке, где жил Конор с бабушкой, и сунула ему в сумку эти фрукты. Сколько бы она не говорила о странной эмоциональности рождённых, она тоже испытывала эмоции к людям, и привязывалась к ним, может даже сильнее чем я, раз отдала мальчику последнее наше лакомство. Я была не против, я многого от неё требовала и была готова платить за то, что разлучаю её с теми людьми к которым она привыкла.

Я отвела Кару к заводу, на который устроился Эрик. Она задумчиво посмотрела на ряды серых зданий в темноте улиц. Я не понимала, как она тут ориентируется. Даже по прошествии месяца, я всё равно каждый день умудрялась запутаться в хитросплетении этих улиц. Холодные, подзябшие пальцы, вылезавшие из обрезанной перчатки сжали моё запястье и девушка повлекла меня за собой к одному из зданий. Зайдя в тёмный влажный и холодный коридор, она потянула меня куда-то в низ. Тут темнота становилась ещё более непроглядной, хотя казалось, что темнее уже некуда. Достав фонарик она начала освещать лица спящих. Я осматривала их, отыскивая Эрика. У меня пробегал холодок по спине от того насколько у этих людей были изнуренные лица. Эрика мы нашли почти в самой глубине этого холодного и затхлого подвала. Пока мы его искали, я думала, в каких нечеловеческих условиях живут эти люди, у многих был кашель, мучительный, надсадный, говоривший о том, как они тяжело больны.

Когда я указала на Эрика, Кара остановилась и кивнула мне, показывая, чтобы я его будила. Я присела на корточки и принялась тормошить паренька, а Кара освещала моё лицо. Эрик открыл глаза только через десять минут после того как я начала его будить. Кара села на кровать и прошептала ему на ухо:

— Быстро и тихо собирайся. Планы изменились, уходим сейчас.

Заспанный Эрик с трудом соображал, что от него надо, но начал собираться. Когда всё было готово он попытался закинуть рюкзак на спину, но не смог, настолько был слаб. Подруга, тяжело вздохнув, взяла его рюкзак и подтолкнула в спину, что бы он шел. Пошатываясь, парень выбрался из дома на улицу. Мороз, схвативший своими цепкими лапами, за лицо немного его взбодрил. Он стоял, тяжело прислонившись к стене, и хватал ртом холодный зимний воздух.

— Ох и повесила ты мне на шею хомут, — вздохнула Кара, — как тебя зовут, болезный?

— Эрик.

— Хорошо, Эрик. Твоя подружка мало того, что меня подбила на непонятную авантюру, так ещё и тебя на нас повесила, — парень попытался что-то возразить, — молчи уж. Она сказала, что тебе необходимы медикаменты. Я хочу знать какие, их названия и понимать от чего они.

— Я не знаю.

— Ну, приехали, — Кара начала злиться, — а что же ты пил?

— После того как меня освободили из Лагеря…

Девушка со всей силы стукнула кулаком по стене и повернулась ко мне.

— Ты, зная мою историю, повесила на меня лагерного? Он не жилец!

— Я ей говорил, — встрял Эрик.

— Цыц, — рыкнула на него Кара, — Ася, я от тебя такого не ожидала, — я развела руками, показывая, что по-другому не могла, — ладно, что у тебя изъяли? — она опять повернулась к Эрику.

— Все парные органы, — он потупился, как будто это была его вина, что он такой.

— Понятно, пошли. Ох, за что мне это наказание? — Кара помотала головой и направилась куда-то в темноту. Мы последовали за ней.

Когда, на другом конце города, мы остановились у серого и невыразительного здания, ничем не отличавшегося от других, Кара посмотрела сначала на Эрика, затем на меня.

— Эрик, иди в сторону леса в этом направления, — она ткнула рукой куда-то в темноту, — иди пока есть силы, мы тебя нагоним, — она легонько подтолкнула его в спину, и посмотрела на меня, — так, теперь с тобой. Сейчас мы войдём, вытащи что-нибудь, какую-нибудь большую вещь, платье или свитер. Я тебе укажу, откуда брать, сгребай всё, что под руку попадётся туда, потом разберёмся, я на страже. Когда кто-нибудь появится, хватай, что успеешь собрать и беги туда, куда я указала твоему подопечному, я буду за тобой, — она взяла меня за руку, — беги не бойся! Когда станет светло, я тебя найду, ты поняла? — я кивнула, не очень уверенно, но в темноте этого не было видно.

Кара подошла к двери и долго ковырялась лезвием ножа в замке, потом, чертыхнувшись, достала из кармана гнутую проволоку и принялась ковыряться ей. Я не знала, сколько прошло времени, мне казалось я перестала дышать и вся обратилась в слух, наконец, замок тихонько щелкнул и подруга смогла открыть дверь. Мы зашли, и она, осмотревшись, ткнула пальцем в два шкафчика, и когда я дошла до первого, отключила фонарь. Тихонько открыв створки, я начала аккуратно складывать в свитер, баночки, коробочки и шприцы. Когда один шкафчик был вычищен, и я уже принялась за второй, послышался шорох, откуда-то из другого помещения, находившегося за этим. Я, бережно собрав края свитера, поспешила к чуть более светлому, чем всё остальное, проёму двери. Чутьё подсказывало, что мы замечены. Я тихонько выскользнула в дверь, за спиной послышались шаги Кары.

— Беги, — услышав её шепот, припустила, что было сил.

Я бежала, что есть мочи. Очень быстро почувствовала, как сучья хлещут меня и цепляются за одежду. Значит я в лесу. Мне казалось, что я ломлюсь сквозь кусты и деревья, как слон и весь город слышит этот треск веток. Я уговаривала себя, что это только страх, но в то же время надеялась, что Кара слышит, куда я бегу. Через час своего сумасшедшего бега, лёгкие неистово саднило, а всё тело, наверное, превратилось в один большой синяк, от тычков и затрещин, которыми наградил меня лес, в отместку за столь не аккуратное вторжение. В один момент я поняла, что больше не могу бежать и рухнула на четвереньки. Когда сердце прекратило, бешено стучать в ушах, я прислушалась, вокруг была кромешная тишина и темнота. Где мои попутчики? Что произошло с Карой и Эриком, я не знала. Стоит идти или надо затаиться? Я решила затаиться. Нащупав какой-то разлапистый куст, я влезла под него, прижав к себе вещи, и свернулась клубочком. Было холодно, жар от бега начал проходить. Я наощупь отвязала от рюкзака спальный мешок и накинула его на плечи. Рассвет должен наступить часа через два, надеюсь, я не замёрзну за это время.

Пришла в себя я, когда холодное зимнее солнце начало прорезать небо своими тонкими, неласковыми лучами. От переживаний я уснула, сон всегда был моим спасением, что бы со мной не случилось, в детстве мне казалось, что стоит мне уснуть, как пройдут все мои беды и болезни. Ноги настолько замёрзли, что я их почти не чувствовала. Только бы не заболеть. Сейчас не самое лучшее время для этого. Я непослушными руками свернула спальный мешок и вылезла из-под куста. По сравнению с той темнотой, что была пару часов назад, мне чудилось, что стало совсем светло. Я принялась прислушиваться, но слышала только обычную жизнь леса. Не поверив своим ушам, я оглянулась, но глаза не помогли. Осмотрев вокруг куста отпечатки ног я убедилась, что они только мои. Надо искать Кару и Эрика. Я тихо двинулась по своим следам назад. Может я найду хотя бы следы Кары, ведь она бежала за мной. Мои ощущения меня не обманули, очень быстро я нашла место, где она побежала в другую сторону. Следов Эрика я не нашла, но к своей радости я не нашла и следов преследователей, но что-то мне подсказывало, что это только пока окончательно не рассвело. Общество не допустит, чтобы кража осталась безнаказанной. Я в этом была уверена особенно после того, что узнавала об Обществе.

Я пошла по следам Кары. Пройдя несколько метров, обнаружила, что они исчезли. Сначала на меня накатило чувство страха, но потом в голову пришла мысль, что если нет следов борьбы, то Кара просто, чтобы запутать преследователей, влезла на дерево. Что ни говори, а в ней пропадал талант замечательного изворотливого вора или убийцы. Она была опасным союзником, и я это понимала, но между нами была некая связь, которая позволяла мне верить, что мне все эти таланты не угрожают. Я осмотрелась. Залезть на дерево я точно не смогла бы, даже под угрозой расстрела.

Вспомнилось, что когда мне было лет восемь, Филька дружила с сельскими мальчишками, хотя они были её младше. Как-то раз она решила научить меня лазать по деревьям, что сама делала с изяществом кошки. Это история закончилась не весело, я две недели лежала с сильными ушибами, а мама делала мне компрессы из трав, что дала тётушка Ирма. Ещё тогда Филька сказала, что я деревянная. Чем дольше я жила, тем больше убеждалась в правоте её слов. Любые спортивные мероприятия для меня заканчивались в основном травмами, то я подворачивала ногу на спортивном кроссе в школе, то вывихивала плечо при игре в баскетбол, куда по какой-то случайности попала. В общем, лезть на дерево мне даже в голову не пришло.

Я вглядывалась в ветки, надеясь увидеть Кару, но это было бесполезным занятием, скорее всего она ушла отсюда, перебираясь с дерева на дерево. Их ветки тут были так плотно сплетены, что летом под ними, наверное, вечная темень, потому что ни один луч не может пробиться через листву. Мне ничего не оставалось делать, как вернуться к своему кусту. Но сидеть там означало — ждать пока меня найдут. Я понимала, что надо уходить, но уходить, не оставляя следов. Если деревья не моя история, то надо сделать, так чтобы мои следы были не очень похожи на человеческие. Я начала ковыряться в вещах. В моём сердце зарождался леденящий страх от того, что мне не удастся сбежать. Руки нащупали книги. Я вынула своё сокровище, одна из них была переплетена в толстую и жесткую обложку. Извинившись перед фолиантом, как будто он был живой, я оторвала обложку, а затем порвала её на две равные части по корешку. Я надеялась, впоследствии, «вылечить» книгу, обложка была кожаная и я решила, что снег ей не сильно повредит. Привязав две части обложки к своим ботинкам, я попробовала идти или скорее скользить. Снег под моими ногами неровно проваливался, немного пройдя, я оглянулась. Благодаря прямоугольной форме и скользящим шагам, подумать, что тут шел человек было сложно, казалось, что снег проваливался под своим весом, а так как недавно была оттепель, это выглядело правдоподобно, здесь и там виднелись похожие проломы.

После того как я немного прошла, погода решила меня порадовать и начал падать снег, крупными хлопьями. Через пару часов будет трудно понять, где что было. Если поисковая команда замешкается, они даже не найдут места где мы вошли в лес. Только бы Эрик смог достаточно далеко отбежать от кромки леса. Я шла и, если бы не опасность ситуации, я бы, наверное, начала восторгаться красотой леса: деревья, присыпанные пушистым снегом, напоминали зачарованных великанов, апельсиново-оранжевое солнце поглядывало из-за снежных туч одним глазом. Мешали восторгам постоянное чувство страха и задубевшие ноги. Я их чувствовала, но от этого мне не становилось легче, покалывание, когда тело только замерзает почти прошло. Я ощущала свои конечности, как если бы они были не родные, но двигалась вперёд, не время страдать и жалеть себя. Я займусь этим позже. Когда буду сидеть у тёплой походной печки. Она была в рюкзаке у Эрика, а значит, сейчас у Кары, она забрала его рюкзак перед началом «операции».

Через некоторое время, где-то справа, послышался шорох явно не лесного происхождения. Я не могла бы сказать, как это поняла. Я просто знала, что справа человек. Кто это? Кто-то из моих друзей? Или подкрадывающийся преследователь. Страх холодными пальцами залез ко мне под свитер и побежал по спине. Подойдя к ближайшему толстому дереву, я аккуратно выглянула из-за него. Перед моим взором открылась небольшая поляна, я в очередной раз удивилась этому лесу, то кромешное сплетение деревьев, то открытая полянка. На первый взгляд поляна была пуста, но я слышала звук, поэтому стала детально разглядывать то, что видела, надо сосредоточиться на мелочах.

Так, вот шла птичка, её следы пролегали до середины полянки, её что-то спугнуло, потому что последний след смазанный — она резко взлетела. Надо смотреть правее следа. У деревьев пусто, может на самих деревьях? Кара ведь ушла по деревьям. Правда, от той чащи до этой поляны не было так плотно стоящих исполинов. Значит надо смотреть всё же внизу, куст, там ничего нет, хотя погоди-ка, что-то серое, может заяц? Я начала всматриваться, нет для зайца слишком велико, волк? Нет, волк бы меня услышал и удалился. Я до предела напрягла зрение. Серая куртка. У Эрика была серая куртка. Эрик ли это, или кто-то затаился? Но тут из-под куста донёсся то ли вздох, то ли стон. Это точно не преследователь! Я начала обходить поляну по кромке между деревьями. Оказавшись у другой стороны куста, я полезла под него. Там, свернувшись калачиком, лежал друг.

Его состояние не на шутку напугало меня. Губы посинели, лицо было мертвенно-бледным, а когда я коснулась его руки, то почувствовала только холод, лишь по слабому парку, вылетавшему из его приоткрытых губ, можно было сказать, что он жив. Дело плохо, очень плохо, если я срочно не найду Кару, мне его не отогреть. Я начала растирать руки парня, на которые он не удосужился надеть варежки и заледеневшие щёки.

«Эрик, миленький, не замерзай! — его веки чуть взлетели, и затуманенный взгляд остановился на моём лице, — Эрик, мне надо отыскать Кару. Ну почему я не могу говорить! У неё печка, мы не можем тут поставить палатку. Мы вчера украли лекарства и нас будут искать. Эрик, ох! Я не могу оставить тебя здесь, ты же замёрзнешь» — мои мысли метались, я не знала, как лучше сделать. Думая, я продолжала его растирать. А потом мня посетила идея, надо посмотреть, что же мы украли? Может быть, там есть что-то полезное. Я развязала края свитера, которые связала, сидя под кустом, чтобы его было удобно тащить, как узел.

Закостеневшими пальцами перебирала пузырьки, читая незнакомые названия, если эти лекарства можно применить, то я не знала, как и от чего. Взгляд упал на пузырёк, который был больше остальных: «Это или спирт, или жидкость для инъекций» — на нём не было никаких этикеток и я отвинтила крышку. В нос ударил острый, едкий запах. Спирт — это хорошо. Я поднесла бутыль к носу Эрика, его взгляд стал немного проясняться, мне нужен его голос. Закрутив крышку, я поставила пузырёк на снег. Если разбавить его жидкостью и дать Эрику, возможно, это поможет согреться, хоть немного. Я принялась рыться в рюкзаке, у меня была бутылка с водой, если, конечно, она не превратилась в лёд на морозе. Но я её усердно укутывала, перед дорогой, на всякий случай, под рукой должна быть вода. Когда я нащупала тару, моё сердце, расстроенно ухнуло, она была ледяная, но вытащив её на свет, я возликовала. Замёрзла только часть воды. Другая была очень холодная и её было мало, но развести спирт хватит. Размешав нехитрый коктейль, я влила его в рот Эрика, потом запаковала обратно вещи и снова принялась растирать открытые части тела.

Его глаза сфокусировались на мне, я пальцами показала, что надо идти. Он разлепил губы и прошептал:

— Я не могу, — его голос был тихий, хриплый, но он был. Я волоком вытащила парня из его схорона.

Надо идти. Я сама стала окончательно замерзать. Ноги становились всё более деревянными. Я осмотрела вещи, лежавшие под моими ногами, и Эрика которого я прислонила к дереву. Как же это всё тащить? Вздохнув, одела рюкзак вперёд, чтобы освободить спину, на которую я собиралась взвалить друга, а был же ещё свитер с лекарствами, который надо было нести, всё-таки хорошо, что Кара взяла его поклажу. Присев перед парнем, потянула его на спину, он слабыми руками обвил мою шею, не вставая с корточек, я схватила узел из свитера. Выпрямиться было тяжелым делом, рюкзак тянул вперёд, сползающий Эрик, назад. Кое-как встав, я поплелась вглубь леса. Смотреть вверх было тяжело, потому что как только я пыталась выпрямиться, чтобы поднять голову, мой друг тут же начинал увлекать меня назад, поэтому приходилось довольствоваться следами на снегу. Я не знала, сколько мы шли. Мороз становился слабее, сыпал снег и всё стало похоже на белую, качающуюся пелену.

Короткий зимний день заканчивался, когда я решилась остановиться. Мы вряд ли ушли далеко, но сил тащить Эрика у меня уже не было. Уронив полубесчувственное тело парня, я бросила свою поклажу. Поблагодарив судьбу за то, что часть отодранного от коробки материала собирающего световую энергию, была привязана к моему рюкзаку, я стала ставить палатку. Конечно, в сумерках собирать свет было бесполезно, солнце стремительно садилось, уступая место кромешной темноте, но я надеялась, что он позволит сохранить тепло, которое я попытаюсь создать в нашем импровизированном домике. Поставив палатку, я расстелила спальник и запихнула в него Эрика. Теперь надо развести костёр. Надрав с деревьев веток и сложив их горкой, я подожгла их прямо в недрах нашего временного обиталища. Конечно, была велика вероятность, что я сожгу всё, что у нас есть, но нам просто необходимо было согреться. хворост весело затрещали занимаясь, растапливая снег под собой, и воздух под тентом начал теплеть. Вход пришлось оставить наполовину открытым, иначе бы мы угорели от дыма, поэтому воздух нагревался медленнее, чем мог бы.

Я раздевала Эрика, растирая найденным спиртом. Все руки его были испещрены следами от уколов, а когда я стянула с него свитер, чтобы растереть живот и спину, меня накрыло жалостью к этому бедному ребёнку. Его худой, даже тощий, торс был покрыт шрамами, они были аккуратные, не такие, как у Германа, но легче от этого не становилось. Видимо последний месяц он почти не ел, все его косточки чуть ли не просвечивали через белую, до синевы, кожу. Я быстро его растёрла и снова закутала в одежду. Теперь он уже не был таким ледяным, взгляд стал более осознанным, но что меня пугало так это выступившие бисеринки пота на лбу, при том, что он весь был замёрзший.

— Зачем ты со мной возишься?…Почему вытащила из-под куста?… Только продлеваешь агонию, — его голос еле шелестел, а глаза были уставшие, это был не взор молодого юноши, а очи старца, у меня снова защемило сердце от того сколько же всего перевидал этот паренёк, которому едва ли было больше семнадцати. Впервые за долгое время я рассмотрела его. Аристократически тонкие черты лица, прямой нос, аккуратный небольшой рот с тонкими губами, огромные голубые очи, всё в его внешности было создано для того, чтобы покорять девичьи сердца. Теперь же под глазами залегли тёмные круги, на щеках горел нездоровый румянец, тогда как вся остальная кожа была мертвенно-бледной, но даже в это болезненной слабости он не переставал быть красивым. Я махнула рукой на его слова и стала ковыряться в своём рюкзаке. Мы целый день не ели, точнее я не ела целый день, а сколько не ел Эрик, я не знала.

— Когда ты последний раз кушал? — я написала записку и поднесла её к его лицу так, чтобы ему было удобно читать.

— Не помню. Вчера, кажется, был хлеб. Мне не хочется есть.

Я скорчила рожицу, которая заменила мне фразу «Ну конечно!». Его сейчас нельзя ничем покормить из-за того, что его организм давно не принимал пищу, у него банально может случится заворот кишок, но накормить его чем-то надо. Эх, мне бы сейчас суп Германа, он, одним своим запахом, мог бы, кажется, поставить на ноги смертельно больного человека, но супа не было и пришлось обходиться подручными средствами. Я достала пачку сухой детской смеси, которую случайно нашла на помойке, тогда мне подумалось, что это может заменить молоко, но в данный момент она оказалась как нельзя кстати. Сразу, как только затеплила ветки, я поставила бутылку с замёрзшей водой рядом, и она уже почти растаяла, отлив немного в походную кружку, начала её держать над огнём, когда вода нагрелась, я насыпала туда ложку порошка тщательно перемешав. У детского питания, конечно, закончился срок годности, но в нашей ситуации выбирать не приходилось, я решила, что лучше так, чем ничего.

Влив в Эрика разведённую смесь, я принялась, есть сама, мне досталась холодная варёная курица. Готовить не стала, во-первых, побоялась, что запахи могут привлечь животных, этого мне только не хватало, а во-вторых, продукты надо беречь. Материя хорошо держала тепло, в палатке уже было даже жарко, примятый снег под нами подтаивал, и меня начало смаривать.

— Если что, буди, — накарябала я, а как только я убрала бумажку, и села на край спальника, веки мои сомкнулись, и я провалилась, в тёмный, без сновидений сон. Проснулась я от того, что кто-то меня тормошил. По началу даже не могла понять, где нахожусь. Но через минуту я, наконец, сообразила, что передо мной Кара, и это именно она меня трясёт.

— Вы давно здесь? — было первое, что она спросила, я пожала плечами, ума не приложу сколько времени проспала, костёр потух из-за того, что нижние прутья отсырели. Эрик лежал с закрытыми глазами, я понадеялась, что он спит.

Подруга выкинула остатки от моего костра и на его место установила конфорку. Устроила себе лежанку.

— Посмотри лекарства, которые мы унесли. Может что-то облегчит состояния Эрика, а возможно, есть что-то от обморожения, как бымы с ним ноги не отморозили. За нами нет погони? — я отдала девушке записку и узел с баночками, тюбиками и ампулами, когда она устроилась на своём спальнике.

— Так это бесполезное, это фигня, вот это толковое, — ковырялась она в бутылочках, — нет, погони нет. Видела, что на улице творится? — я помотала головой. Она приоткрыла полог, и я увидела белую пелену снега, — в такую погоду они не решатся. Сейчас поспим, поедим и пойдём дальше. Мы не далеко ушли.

Она отобрала несколько пузырьков и шприц.

— Будем надеяться, что эти средства помогут ему идти. Ты же сюда его тащила? До ближайшего населенного пункта два дня пути, но там ничего нет, предлагаю сразу двигать дальше. Он знает дорогу? — указала она на спящего парня, я кивнула, — Ладно оклемается, и решим, — подруга по очереди ввела приготовленные лекарства и дала мне мазь, — обмажь то, что замёрзло ему и себе, это должно помочь. Лягу спать с ним, я теплее, раз уж боишься, что мы его заморозили, — брезгливость на её лице говорила о том, что она делает это только ради меня, но я не замечала такого поведения, меня радовало, что теперь рядом есть человек, на которого я могу положиться.

Я проснулась ночью от того, что конечности нещадно ломило, но это было хорошо, я чувствовала каждый их сантиметр, а не просто подпорку туловища, как было днём. Кара и Эрик спали, он дёргался во сне и что-то бормотал, я потрогала его лоб, горячий, но температура пока была невысокая, возможно, начали действовать уколы. Выглянув из палатки, я увидела, что спокойно шедший снег начинает превращаться в пургу. Это было плохо. Нам в любом случае нельзя задерживаться, а при такой погоде недолго и заблудиться.

Я снова легла, сон не шел, мысли о здоровье друга не давали заснуть. Я просто обязана довести его к повстанцам, возможно там, смогут сделать так, чтобы он оклемался, а потом уговорю его вернуться к Кате. Она ведь его ждёт. Через пару часов девушка проснулась.

— До чего же он беспокойный, всю меня истолкал, — она недовольно посмотрела на меня, — и зачем ты его мне навязала.

— У него температура, — написала я Каре, она проверила мои слова и посчитала пульс.

— Это нормально. Действие медикаментов, но он, кажется, заболел. Этого ещё не хватало!

Она взяла миску, вылезла из палатки и вернулась обратно, наполнив её снегом.

— Хоть с водой пока проблем не будет, — пристраивая миску на походной плите пробурчала она, — главное, чтобы он был не желтый, — фыркнула девушка своей шутке, — что у тебя осталось из еды?

Я вынула свои припасы из котомки, она достала свои и мы вдвоём принялись копаться в рюкзаке юноши. Похоже, он практически не ел, его мешок был забит консервами, которые выдавали на заводе для завтраков и ужинов. Многие рабочие ели в столовых, потому что готовка была неудобным дополнением, а порции всё равно одинаковые, но Эрик задался целью скопить побольше пропитания для обмена, и только обедал, а остальное брал консервами.

— Ну, хоть одна хорошая новость. На этом мы долго сможем продержаться, — подруга довольно потирала руки при виде этого богатства, — слава богу я не бросила его шмотки, хотя мне очень хотелось.

Она положила в миску, с уже закипающей водой, остатки курицы и варёную картошку, пространство под тентом заполнил вкусный запах. Потом мы заново переложили по сумкам провиант. Поклажу парня мы максимально облегчили, оставив там только одежду и положив необходимые ему ампулы. Медикаменты же, которые могли понадобиться всем, разделили и положили к себе. Я достала травы, взятые у тётушки Ирмы, подруга их внимательно изучила, но вернула мне.

— Я не знаю, как их использовать, от чего они помогают, и какие дозы давать. Услугами знахарей я никогда не пользовалась, — немного брезгливо сказала она, — Про обычные лекарства я знаю, потому что иногда слышала разговоры врачей, или мне рассказывал мой будущий муж. У тебя же не бродит в голове чудная мысль, будто я что-то понимаю в медицине?

Импровизированный суп был готов, и надо было кушать самим, будить Эрика, кормить его и выдвигаться в путь. Сейчас, пока кружила вьюга, наши следы исчезнут в мгновение ока, поэтому надо было уходить, как можно дальше от места, что служило временным пристанищем последние месяцы.

— Пора валить, — озвучила мои мысли Кара, — в прошлом году одного поймали за воровство, — «и отправили в Лагерь» подумала я, — и расстреляли, — закончила девушка, прожевав кусок. Когда смысл её слов дошел до меня, я вздрогнула, — а ты что хотела? В Лагеря отправляют физически здоровых моральных проступников, а на таких харчах как у нас, и в Лагерь-то не доедешь, — она с напускной небрежностью ковырялась палочкой в зубах, всем своим видом показывая, как я по сравнению с ней идеализирую окружающий мир.

Когда мы доели, я разбудила молодого человека, он был слаб, но выглядел куда лучше, чем вчера. Я сначала напоила его разведенным молоком, а потом дала немного супа.

— Откуда у вас эта еда? — голос юноши был слаб, но его уже можно было расслышать.

— Из помойки, — осклабилась подруга, — или полагаешь будто бездомных кормят деликатесами?

— Бездомных?

— Ах да! Наша мисс болтунья забыла упомянуть, что всё то время, пока вы жили там, она так и не нашла работу.

Я принялась сосредоточенно скатывать спальный мешок, мне было стыдно смотреть в глаза парню. Он больше не поднимал эту тему. Просто тихо сидел пока мы собирали пожитки и укладывали шатер. Когда все вещи, кроме спальника, на котором он сидел были собраны, юноша попытался встать. Он слегка приподнялся, но тут же рухнул обратно. Мы с Карой подошли к нему и вместе подняли. Ветер хлестал своими ледяными струями, которые были сродни бичам, безжалостно бросая мокрый и липкий снег пригоршнями в лицо. Отпустив друга, мы сложили и его мешок, он, тем временем, пытался удержаться на ногах, пошатываясь под ударами порывов ветра.

— Знаешь, в какую сторону нам стоит двигаться? — перекрикивая завывание метели обратилась подруга к Эрику, когда рюкзаки были одеты. Он молча достал из кармана куртки маленький походный компас и, взглянув на прибор, указал направление.

И наша небольшая компания поплелась в указанную сторону. Если уж мы, здоровые, еле переставляли ноги от сильных ураганных порывов, то Эрик делал шаг вперёд и тут же, покачиваясь отступал назад, в конце концов, пришлось взять его за талию, одной рукой он обвил шею Кары, а другой мою. Я забрала его нож и вырезала пометки на деревьях, чтобы если заблудимся, мы могли бы найти дорогу назад. Пометки, путников, что шли повстанцам, в такую непогоду было не различить.

К утру следующего дня метель закончилась, а мы окончательно выбились из сил, уже больше похожие на горки снега, разбили палатку. Отдохнув и поев, нам пришлось выдвигаться дальше. Снежная погода повысила температуру воздуха, и начало казаться, что жизнь налаживается.

Через три дня мы дошли. За весь этот путь мы не перекинулись и двумя словами. Юношу приходилось буквально нести на себе, потому что ему, конечно, становилось лучше от лекарств, но он был слишком слаб от своего добровольного голодания. Если бы мы сейчас находились дома, он бы быстро восстанавливался, но мы были в пути, и, набирая немного сил, он тут же их растрачивал, идя к следующему пункту назначения.

Вечером третьего дня мы стояли на взгорье и смотрели на равнину, раскинувшуюся перед нами, где здание к зданию примыкали двух-трёх этажные дома. То, что мы увидели, поразило даже Кару — казалось, что здесь ни живёт не одна живая душа. Многие дома были полуразрушены, а те, что остались целыми, смотрели на мир разбитыми стёклами окон. На улицах царила тишина зимнего леса. Даже в Ормусе, городе, в котором мы проживали до этого, улицы хоть и были безлюдными в рабочие часы, но не такими тихими.

— Я предлагаю идти вниз завтра утром, — задумчиво пробормотала девушка, теребя подбородок, — когда я уходила отсюда он не был таким нежилым. Возможно, всё дело во времени суток. В любом случае, хотя мы и собирались проходить мимо него, но если идти по направлению, которое нам указывает Эрик, удобнее пройти его насквозь.

— Что, боишься призраков, мисс кухарка убийц? — хмыкнул парень, отношения между ними были очень напряженными, но дальше злобных подколок дело не шло, полагаю, что ради меня. Почему-то эти двое были благодарны мне, хотя я не могла взять в толк за что. Она ничего не ответила ему, лишь скинула руку со своего плеча, на которое молодой человек опирался, чтобы идти, из-за этого я согнулась под неожиданной тяжестью, ведь другая лежала на моём. Кое-как выпрямившись, покачала головой, показывая, что он неоправданно зол с ней.

Мы молча ставили палатку, но лицо мулатки с каждой минутой становилось всё задумчивее:

— Как считаешь, приведения существуют? — не выдержала подруга, наконец, когда мы уже заканчивали разбирать вещи. Я, улыбнувшись приобняла её и погладила по плечу.

— Что ты со мной как с дитём неразумным! — тут же вспылила она, — мне просто интересно, а есть ли они на самом деле. Но что-то мне думается, что нет. Ведь я жила при Лагере года три, а там, сама понимаешь, частенько умирали люди, а никаких приведений я не встречала.

Сейчас она мне напоминала маленькую девочку, убеждающую себя, того, что так пугает — не существует. Как в этой женщине сочеталось детская наивность с прожжённым цинизмом мне оставалось неведомым.

На следующее утро мы собрались и спустившись с пригорка, вступили на улицы. Всё вокруг казалось нежилым, на снегу, выпавшему накануне были только следы зверей. От этой тишины мороз пробегал по коже. Похоже, что и у меня, и у моих спутников возникал вопрос: «Куда делись все жители?»

— Полгода назад мимо Ормуса проходил человек отсюда, он говорил, что здесь живут. Что же произошло? — наконец озвучила то, что нас мучило, подруга.

— Может быть, случилась какая-нибудь эпидемия, ведь раньше они бывали, а этот город, считай заброшенный, его вроде, как и нет, внимание Общества нулевое, ни врачей, ни эпидемиологов, даже банального контроля за популяцией крыс нет, — юноша после отдыха шел сам, хотя и сильно покачиваясь, я обоснованно подозревала, что его хватит только до следующего подъёма по склону у другой границы поселения.

Когда мы дошли до центра, во мне укрепилось мнение, что когда городок был обитаем, он был в разы приветливее и приятнее Ормуса. Посередине, на главной площади, располагался фонтан, похоже вокруг летом разбивались клумбы, тут же были разломанные скамейки. Остановившись мы стали осматриваться по сторонам, не верилось, что так, вдруг, отсюда исчезли все проживающие тут ранее, может они опасаются нас и прячутся. Вдруг за спиной послышался шорох. Кара резко развернулась, быстро выхватывая нож из ножен, прикреплённых к поясу. Быстро, да недостаточно, когда мы с Эриком обернулись, напротив неё стоял огромный мужчина, с чёрной окладистой бородой уперев ей в грудь винтовку.

— Привет молодёж. Это вы удачно зашли, — ухмыльнулся он, его глаза, сумасшедшие и дикие, смотрели на нас плотоядно.

— Мы не хотим никому мешать и никого обижать, — негромко проговорил Эрик, — мы просто решили срезать дорогу.

— Это вы замечательно решили, вы нам ничуть не помешаете, мы очень ждали гостей. Эй, Дуг смотри, кто к нам заглянул, — из пролома в доме показался ещё один обросший и грязный мужик, он был пощуплее, когда он подошел ближе, мы увидели такой же сумасшедший взгляд.

— Эй, мужики! Я жила здесь. Что произошло? Ещё недавно Леокарм был обитаем, — девушка попыталась убедить этих двух малых, что мы свои. Новый знакомый, не убирая ружья, начал приглядываться.

— А я тебя помню! — молвил он, — Ты повариха! Ладно, заболтались мы, пошли, — Дуг зашел нам за спину и подтолкнул ружьём. Его друг, упиравший дуло в живот Каре, отобрав у неё нож, отошел, пропуская нас к пролому.

Войдя внутрь, мы увидели картину, подходящую для лучшей из страшилок. Весь пол здесь был усеян костями, большими и маленькими, по углам валялись горки мусора и чего-то тухнущего, от того в помещении разливался сладковато-тошнотворный запах, не спасала даже местами обвалившаяся стена, впускающая свежий воздух. Подталкиваемые надсмотрщиками мы прошли дальше, за стеной было почти пусто. В углу стоял камин, в нём был подвешен огромный котел. Больше ничего не было кроме пары стульев, окно, призванное давать свет, было намертво заколочено. Отсюда вело несколько дверей, все кроме одной были закрыты. Нас затолкнули туда. Смрад тут в прямом смысле сшибал с ног, возникало ощущение, что кислород здесь начисто отсутствовал, как класс, окон в ней не было. Мужчины, связав нас, уходя заперли замок.

— Что здесь происходит? — в темноте голос Кары звучал, непонимающе и тихо, — что они, хотя с нами сделать?

— Твои предположения? — слова Эрика прозвучали как-то горько.

— Их нет, — вся наглость подруги исчезла, её место заняла детская растерянность.

— Они нас съедят.

— В смысле?

— Заметила в первой комнате кости? Большая часть из них человеческие.

— Как? Почему ты так думаешь?

— Ты что не видела человеческих костей? — теперь я услышала неподдельное удивление, в словах парня.

— Да откуда мне их видеть?

— А я вот не единожды наблюдал, у нас на свалке в Лагере такого было много. Или ты хочешь сказать, что у вас отработанный материал по-человечески захоранивали? Ты что, такая дура? Отработанных выкидывают на свалку и раз в полгода засыпают землёй, чтоб воняли не очень, — злой голос друга заполнил всю коморку, окутывая, пробираясь под кожу маленькими зудящими песчинками, от чего хотелось тереть себя ладонями, стряхивая эту невидимую грязь лицемерия всех, кто жил рядом с этим и все созерцал, но как бы не замечал.

Мы надолго замолчали. А что было обсуждать? Всё и так понятно, мы проделали большой путь, рисковали быть схваченными или замёрзнуть, а конец оказался весьма прост — нас сожрут сошедшие с ума работники Лагеря. Наступило отупение, когда понимаешь, что ничего уже изменить нельзя. Не знаю, о чём думали друзья, а мне почему-то вспоминался Герман. Прошло уже полгода, как он ушел, оставив меня наедине с этим странным и, как выяснилось, абсолютно чужим миром, потому что тот мир, в котором я выросла, он видимо был сказкой, в которую кроме меня никто не верил, реалии же были жестоки и полностью противоположны.

Ближе к вечеру, по моим подсчётам, наши полонители вошли в темницу, проверить как мы тут, и что делаем.

— Если уж вы нас тут держите, может объясните, что произошло с местными жителями? — решилась задать вопрос Кара.

— А что объяснять? — ухмыльнулся бородач, — зверей мало, людей много, а кушать хочется каждый день.

— Что же вы переловили всех людей?

— Зачем? Только тех, кто не ушел, тем более тут началась эпидемия, надо было очищать город, — его улыбка стала широкой и довольной как у кота, набредшего на крынку со сметаной. Вопросы пропали.

Пока они осматривали нас, ощупывая, я пыталась разглядеть узлы, которыми были связаны руки товарищей и то, как мы сидим, потому что пару часов назад, когда организм отказался держать в себе остатки запихнутой туда с утра еды, во мне поднялась волна негодования, я не хочу быть съеденной!

— Слушай парень, какой-то хиленький, — сказал Дуг бородачу.

— Я лагерный, — с вызовом вскинулся Эрик.

— На лекарствах сидишь?

— Да, — каннибалы поморщились.

— Тогда его оставим напоследок, сейчас надо насладиться вкусной пищей, химию мы и попозже съесть успеем.

— Смотрите, подохну без лекарств, вообще без еды останетесь, — та храбрость, с которой старался оттянуть наш конец Эрик, рождала к нему ещё большее уважение, не только в моей душе, но и в душе подруги, я видела это по выражению её глаз в тусклом свете, падавшем из залы.

— Ладно, поживем, увидим, — буркнул бородач, и они снова ушли, судя по всему, сегодня нас убивать не будут, это было уже не плохо.

Почти сразу после того эти извращенцы заперли засов я услышала возню рядом, мне так и хотелось шикнуть на ребят, чтобы они не шумели, но я не могла. Господи, как же меня мучала эта беспомощность! В обычной жизни моя немота не так уж и мешала, но вот сейчас голос был необходим, как никогда. Не успели мои друзья что-то сделать, как в нашу тюрьму влетел Дуг, он держал увесистую палку и не задумываясь, с размаху ударил мулатку, начинающую подбираться ко мне, по голове. Замахнулся снова, теперь его удар предназначался мне, но из-за темноты он промахнулся, палка прошла в миллиметре от моей макушки и ударилась об стену, но я, от греха подальше, зажмурилась и повалилась вниз. Последний удар он нанёс Эрику и, судя по звуку, всё же попал по нему. После того как наш мучитель вышел, я лежала, ни жива ни мертва, он не должен был их убить, они пока были нужны им живыми, но, думаю, он постарался вырубить их на всю ночь.

Я пролежала, по моим подсчётам, минут тридцать, а затем постаралась, повернутся так, чтобы Кара оказалась у меня за спиной. Я делала движение и замирала надолго, мне чудилось, что каждый шорох слышен в соседний комнате, так, будто это не шорох, а гром с небес. Подобравшись к подруге, я села и стала наощупь искать её кисти. Нашарив узел, я попыталась его развязать, но он был какой-то очень хитроумный, даже на расслабленных руках мне не удавалось его распутать. Пришлось, еле перекрутившись, улечься и пытаться растянуть его зубами. Задача, надо заметить, была весьма сложная. Это хорошо развязывать узел зубами, когда пальцы помогают, но мои запястья были туго связанны за спиной, про вкус верёвки я вообще упоминать не хочу, мягко говоря, он был тошнотворный. После долгих мучений, мне показалось, что он стал поддаваться, я перевернулась и начала орудовать руками. Я чувствовала, что стёрла кожу в кровь, теплые струйки стекали мне на ладони и капали на путы, стянувшие руки подруги.

Я промучилась, наверное, несколько часов, но, наконец, узлы поддались, и одна её ладонь, со шлепком упала на пол. Передо мной встала задача не легче, надо было привести её в чувство. Ведь значительно сподручнее развязывать Эрика и оказывать отпор, если она будет в сознании, а ещё неплохо было бы развязать мне все конечности.

Как приводят в себя? Правильно, нашатырём, да если б он у меня и был его, наверное, заглушил бы смрад. Вода? Воды не было и, по всей видимости, не предвещалось. Я гусеницей подползла к лицу девушки и принялась тереться об её щёки. Эффект был не велик. Отбросив ложную брезгливость, я взялась облизывать её физиономию, от того насколько она будет активна зависят наши жизни. Кара застонала, и я кинулась вперёд, чтобы собой заглушить её стоны, хотя и была уверена, что наши мучители спят, но зачем рисковать, я сползла с нее, когда она зашевелилась подо мной.

— Ася это ты? — интересно, что она ожидала услышать? Но второй вопрос прозвучал ещё более забавно, — что произошло? — садись и слушай, сейчас я тебе всё расскажу, про себя хмыкнула я, и стала подбираться к ней так, чтобы мои руки очутились у её пальцев.

От удара она медленно соображала, и мне пришлось несколько раз ткнуться запястьями ей в ладонь, но когда до неё дошло, что у неё свободны руки, она ими активно заработала. Каре узлы удалось распутать значительно быстрее и уже через час, мы все были свободны. Меня очень пугало состояние Эрика, хотя он дышал, но в сознание не приходил. Когда я услышала движение в примыкающем помещении, я схватила подругу и поставила её за дверью, ей в руки я всунула одну из верёвок до этого связывавших нас, вторую я подсунула ей под ногу, а сама натянула её с другой стороны косяка. Обсудить план захвата наших тюремщиков просто не представлялось возможным, мало того, что у меня не было ни ручки, ни бумаги, так даже если бы и были, в нашей тюрьме царила такая темень, что нельзя было различить свой собственный нос.

Когда дверь открылась, я натянула струну импровизированного капкана, входивший споткнулся, кубарем полетев на пол, он ударился головой об стену и затих. На шум в проеме возник его напарник, тут уже Кара бросилась на него, затянув другую бечёвку на шее. На наше счастье вторым был Дуг, он был хилее своего товарища, я со всей силы вмазала ему куда-то в районе носа и он начал медленно оседать. Мы с подругой побросали свои верёвки, схватили Эрика и потащили его из коморки. Захлопнув темницу, я обнаружила тяжелый засов, который Кара тут же задвинула. Положив аккуратно юношу на пол, мы принялись рыскать по зданию в поисках своих вещей.

В одной из комнат были обнаружены кровати и шкафчики, а в другой была просто гора вещей, сваленных в кучу. Чего тут только не было! Жадность понуждала их оставлять всё награбленное и складировать, на большее их не хватало, поэтому всё лежало вперемешку. Когда мы зашли сюда, у нас разбежались глаза. Собравшись, мы всё же отыскали свои сумки, выпотрошенными в углу, это было плохо, это значило, что нам надо копаться там и тут, чтобы собрать обратно наши пожитки. Нас пугало так же, что кроватей в спальне было четыре, возможно и жильцов было столько же, а значит, оставшиеся обитатели могли вернуться в любую минуту. Мы схватили сумки и кинулись в спальню, я не знала, что из вещей интересовало наших похитителей, но скорее всего это были лекарства. Обшарив все шкафы, мы забрали свои и каюсь, прихватили их медикаменты. Потом мы вернулись в комнату-склад.

Боже чего тут только не было, если бы мне дали возможность порыться здесь я, наверное, экипировала себя для похода лучше, чем можно было бы мечтать, но приходилось постоянно одёргивать себя, надо было торопиться. Мы нашли свои вещи и прихватили несколько чужих, к сожалению, они никогда уже не пригодятся их хозяевам. Надо было ещё решить вопрос с едой, облазав все уголки ещё раз мы не обнаружили и намёка на консервы, которые так усердно собирал Эрик, отказывая себе во всём, про прочую еду и думать не приходилось. Судя по всему они складировали их где-то совсем в другом месте, не выбрасывали же они еду. Радовало одно — что мы увидели винтовку и патроны к ней, значит, мы сможем поохотиться.

Осталось последнее — это привести Эрика в себя. Кара вколола ему лекарство, а я обтирала его лицо снегом, но он только глубоко и протяжно вздыхал, это было плохо, очень плохо, тащить его на себе было тяжело и опасно, мы не сможем защищаться, если он не будет сам стоять на ногах, но дальше ждать мы опасались.

— Мы, что так и оставим их запертыми? — написала я записку подруге, уже уходя.

— Ты что же, выпустить их предлагаешь?

— Но они же там умрут!

— Добрая душа, а что бы было с тобой на их месте? Тем более у них есть друзья, они придут и выпустят их.

— А если не придут?

— А если не придут, двумя гадами станет меньше! И люди смогут спокойно проходить через город и не рискуя быть съеденными!

Со стороны наши беседы с мулаткой, наверное, выглядели забавно, она скоро переходила на повышенный тон и почти кричала на меня, а я, со всякими гримасами, выражающими мои чувства, отдавала ей записки.

— Всё. Это не тема для дискуссии, — подвела итог нашему спору девушка, — бери парня и пошли!

Мы взвалили Эрика на плечи, я держала его правую руку на своих плечах, а она левую, рюкзаки мы повесили на грудь, чтобы было удобнее тащить друга, и с максимально возможной скоростью покинули этот проклятый дом, стараясь не смотреть по сторонам и не вдыхать воздух.

На улице за ночь опять стало морозно, кругом лежал белый снег, солнце освещало своими холодными лучами город, празднично окрашивая его. Мы торопливо шли, стараясь не останавливаться и не замедлять ход. Эрик висел на наших плечах тяжелым грузом, его ноги волочились по земле оставляя две борозды в снегу, но сейчас было не важно, найдут ли нас, мы готовы были дать отпор, если каннибалы бросятся в погоню. И хотя мы двигались не очень споро, но перед нами очень быстро возник лес. Как по команде и у меня, и у Кары вырвался вздох облегчения, хотя мы были готовы ко всему, но влезать в драку всё же не хотелось. Пройдя ещё немного мы разбили палатку, уложив туда Эрика. Надо было подумать о еде, ведь в наших ртах не было ни крошки вот уже более суток, ещё немного и мы начнём ощутимо слабеть, а нам надо двигаться вперёд, и возможно нести юношу.

— Умеешь стрелять? — осведомилась подруга, а я помотала головой, где уж мне было этому учиться? Но с ружьём я, наверное, скорее разберусь, чем с ножом, о чём я и сообщила, накарябав слова на бумажке, — может, ты останешься стеречь Эрика пока я попробую хоть кого-то поймать? Я бы не хотела его искать по всему городу, если вдруг что-то пойдёт не так.

Пожав плечами, я показала, что не против, не знаю, помнила ли мулатка высказывание наших тюремщиков о том, что зверей тут мало, но всё-таки мы видели следы, значит, они всё же есть. девушка ушла, а я осталась ждать. Посидев на улице, я решила забраться в палатку и достала из рюкзака книгу, эта была та самая книга со сказками, которую отдал мне Герман. Я перебирала страницы, разглядывая их, одновременно так же перебирая свои воспоминания о муже, в последние дни они приносили мне спокойствие, как воспоминания о родном очаге, во время тяжелого путешествия. Дома у меня не было, точнее то место, которое я могла бы назвать домом не будило во мне никаких эмоций. Это было помещение для жизни, не хуже и не лучше любого другого, но не дом. Неожиданно для себя я поняла, что мой дом там, где есть Герман. И как это я за такой небольшой промежуток времени смогла привязаться к человеку, который поначалу вызывал во мне весьма отрицательные чувства?

Эрик пошевелился и застонал, желая успокоить я погладила его по руке, она была горячая как огонь, это заставило меня прямо подскочить, нам только не хватало, чтобы он затемпературил, но коснувшись его головы я поняла, что подтверждаются мои самые худшие опасения. Видимо то, что он замерз, когда мы убегали из Ормуса, сослужило свою плохую службу, да и плен не пошел на пользу — его ослабленный организм решил сдаться. Бросившись к своему рюкзаку, я судорожно принялась в нём копаться, там были травы тётушки Ирмы от температуры. Я была очень рада, когда нашла их снова в том страшном логове. Растопив на камфорке снег, я сделала отвар. Но как же его напоить? Достав шприц, я набирала коричневую жидкость, и тонкой струйкой влила её в рот Эрику. Он медленно сглатывал, выпивая часть лекарства, к сожалению, проливалось больше половины и я не очень-то понимала, сколько он выпил. Кара вернулась не скоро, принеся тощего зайца, но и это уже был пир, пока её не было я несколько раз меняла на голове Эрика компрессы, поила водой и отваром из шприца.

— У нас проблемы. У Эрика высокая температура, — написала я ей, когда она освежевала зайца и приготовилась его варить.

— Ох, боже мой! Слушай, может мы его всё-таки бросим? Ася он не жилец, он держится на уколах, а раз сейчас начала подниматься температура значит у него какая-то инфекция. Представляешь, чем это для него закончится? Ты тратишь свои силы, чтобы тащить его, а ему с каждым днём становится всё хуже, мало того ты лишний раз рискуешь собой… — я подняла руку в останавливающем жесте и молча покачала головой.

— Ты можешь идти без нас, и мы встретимся у Лагеря повстанцев, — подумав, написала я ей.

— И как ты себе видишь своё путешествие? — рассмеялась она, — у тебя нет еды, ты немая, не сможешь себя защитить. Нет уж подруга, брать на свою душу грех твоей смерти я не намерена. Это, во-первых. А во-вторых, я там одна, что забыла? Делай как знаешь. Но имей в виду разбивать здесь стоянку до тех пор, пока он не выздоровеет или не умрёт, я не намерена, кроме того, что мне не нравится соседство, зверей здесь действительно катастрофически мало.

Мы шли уже несколько дней, разбивать палатку приходилось часто и надолго, нет, не из-за Эрика, Кара бы взбунтовалась. Просто от того, что мы остались без еды, постоянно приходилось охотиться. Эрик практически не приходил в себя, хотя мы исправно кололи ему лекарство и я поила его травами, но температура держалась. Теперь он частенько бредил, а мы продолжали тащить его на себе, сколько злобных высказываний я выслушала от подруги, не передать словами. Она бесилась, просила и умоляла его бросить, но я отказывалась, по правде говоря, я очень сомневаюсь, что она сама бы его бросила, но раз я твёрдо стояла на своём, она так выражала свою усталость. Идти и вправду было тяжело, и если на привале я сидела с Эриком, то она охотилась, а отдых наш был скуден, можно ли считать нормальным сон, под вскрики больного?

В один из дней я попросила её дать мне ружьё, я не знала смогу ли убить живое существо, но если я хотела жить не в селе, я должна была это уметь. Мулатка сначала для порядка отказалась, но потом объяснила, как оно действует, и отпустила меня, а сама завалилась дрыхнуть в палатке.

Я шла по лесу стараясь наступать тихо и мягко, разглядывая землю и отыскивая следы. Кара постаралась объяснить мне, как отличать самку от самца, ведь у самки могут быть детёныши, её не следует убивать. Всё-то она знала, не человек, а ходячая энциклопедия. Вдруг, я услышала шорох и прямо передо мной выскочил заяц, он был небольшой, видимо рождённый в конце лета. Прыгнув он испуганно замер, прислушиваясь, я стояла за деревом и, кажется, перестала дышать. Кара говорила, что стрелять надо в голову, так вернее, да и шкура не портится, она за последние дни собрала уже несколько шкурок и, думается мне, намеривалась сшить себе штаны или что-то тёплое. Я прицелилась и выстрелила, зажмурившись, меня толкнуло отдачей ружья, и я, не ожидав этого, уселась в сугроб. Открыв глаза, я увидела, как на белом покрове растеклось ярко красное пятно, а заяц лежал с практически размозжённой головой. На меня накатила тошнота от вида этой картины. Господи, я застрелила его! Секунду назад он сидел здесь, шевелил ухом и был живой! У меня потекли слёзы, застилавшие пеленой глаза. Я смогла выстрелить, но сейчас не находила сил подойти к добыче и забрать её. Слёзы текли по щекам, когда я смотрела на зверя, а к горлу желчью подкатывала тошнота. Ася, соберись! Вам он нужен, чтобы есть! Долго я сидела в сугробе, давясь слезами и тошнотой и когда я всё-таки почти решилась встать и забрать зайца, из-за соседнего куста появилась лиса, вёрткая, красивая, с длинным пронырливым носом, похоже она охотилась недалеко и её привлёк запах крови. Я трясущимися руками навела ствол ружья на неё. Если я её убью, у нас будет больше пищи. Но она такая красивая, такая живая! Руки затряслись ещё пуще. Ася приди в себя, сейчас не время сантиментам! Я снова нажала на спусковой крючок инстинктивно закрыв глаза. Наверное, редкий охотник может похвастаться такой удачной охотой. Когда я заставила себя поднять веки и взглянуть, то увидела, что невдалеке от зайца лежала лиса. Оставался только один вопрос: как совладать со своими чувствами и желудком и принести добычу к палатке? Я ещё не мало проторчала в сугробе, попой топя снег, собираясь с мыслями и борясь с тошнотой, прежде чем решилась подойти и поднять их. Заяц был лёгкий, он ещё не успел нагулять жирок, как это было у двухлеток, я знала это, потому что на ферме, в селе, мы держали кроликов, лиса же была значительно тяжелее. Косого я несла за заднюю лапу, ели заставляя себя не отводить брезгливо в сторону руку, а Патрикеевну я тащила волоком за хвост. Нет, она не была настолько тяжела, но когда я попробовала закинуть её через плечо у меня перед глазами предстала её наполовину разбитая морда и меня вытошнило, поэтому я решила не экспериментировать и держать зверей на максимальном удалении от своих глаз.

Дойдя до палатки, я бросила добычу на снег и пошла, будить подругу. Она очень удивилась, увидев, что я принесла:

— Надо же! Да, ты, мягко говоря, везунчик, одно плохо — лису долго готовить. Ну да дарёному коню под хвост не заглядывают. Эх, уксуса у нас нет, её бы вымочить надо, — глаза у подруги горели азартным блеском, я понимала, что она в очередной раз может готовить, а это ей очень нравилось, да ещё и меха было много. Оставив её с добычей, я вошла в палатку, и, практически упав на спальный мешок, мгновенно уснула сном без сновидений, как говорится: «Не знаешь, что делать, иди спать». Сегодняшняя охота не была тяжела физически, но вымотала меня морально. Спала я долго и с удовольствием, не помню, чтобы с момента выхода из поселения детей я так сладко спала, в это раз мне всё было нипочём.

Когда я проснулась, в палатке было темно, все спали, рядом с работающей плиткой стояла миска, завёрнутая в одежду — приготовленный заяц. Я развернула плошку, она была чуть тёплая, и жадно принялась есть, от запаха во мне проснулся прямо таки животный аппетит. Поев я вышла наружу. Воздух был ледяным, он обжигал нос, когда я вдыхала, небо было чистым и по нему, разбросанные светящейся пылью, мерцали мириады звёзд. Я стояла, смотрела на них и думала, ну как может на земле сплошь и рядом происходить столько гадостей приправленных такой красотой природы?

— Ася, — расслышала я шепот Эрика, когда вернулась в палатку, я подсела к нему на спальник и по привычке пощупала голову, температура начала спадать. Я взяла его за руку, — Ася, зачем всё это? Закапайте меня в сугроб когда я усну, и я просто никогда не проснусь — я устал. У меня всё время, что-то болит, — я приложила ему палец к губам, нет эвтаназия это не про меня. Оставалось надеяться, что он не попросит об этом Кару, она менее щепетильна в таких вопросах. Он тяжело вздохнул, — какая же ты упёртая! — я погладила его по голове как маленького и легла спать.

Утром, когда мы проснулись, Эрик был в сознании и у него не было температуры, сказать, что это меня радовало, значит, ничего не сказать, я была готова прыгать от счастья. Позавтракав, мы двинулись дальше и, хотя Эрик был слишком слаб, чтобы идти сам, всё же когда он передвигал ноги, нести его было удобнее.

К концу дня мы вышли на поляну, на которой одиноко стоял, огороженный плотным, высоким забором, дом. Он явно был обитаем, потому что из трубы тянулся дымок, а окна весело лучились мягким светом. Мы застыли у деревьев, не предполагая как быть. С одной стороны хотелось в тепло, а с другой, после того, что мы видели в городе Кары, доверие к людям резко уменьшилось.

— Может кто-то один пойдёт? — задумчиво спросила девушка, я согласно закивала, хлопая себя в грудь, — да, отличная идея, послать в логово к незнакомцам немую.

Я прислонила Эрика к дереву и достала свой блокнот:

— Ты хорошо стреляешь, будешь держать хозяев на мушке, если что-то пойдёт не так — выстрелишь.

— В кого? В тебя? Не мели ерунду, ты отлично умеешь стрелять.

— Тебе лучше не видеть, как я это делаю, и нет у меня уверенности, что я смогу выстрелить в человека, я лису и зайца кучу времени оплакивала.

— Ладно уж, — губы мулатки тронула покровительственная улыбка.

Я направилась к зданию по расчищенной тропинке, стараясь не слушать сердце, громко бухавшее в груди. Поднявшись на аккуратное крыльцо, я собралась с духом и постучала в дверь, теребя кончиками пальцев заранее приготовленную записку, для начала разговора. Когда дверь открылась, я увидела маленького, сгорбленного старичка, он был так невысок ростом, что его лицо находилось на уровне моей груди, когда он поднял взгляд, чтобы разглядеть меня, его глаза расширились, он прижал ладонь к сердцу и пробормотал:

— Луз, — и начал оседать, заваливаясь назад, теряя сознание, я ели успела подхватить его, чтобы он не ударился головой о, набело выскобленный, пол. Положив его, я бегло осмотрела комнаты и, выскочив из двери, замахала Каре, подзывая её.

Подруга, с трудом дотащив Эрика, поднялась на крыльцо. Мы занесли старичка, уложив его на ветхой софе, потом завели паренька и усадили его в кресло. Скинув куртки, потому что в хате было жарко, мы стали хлопотать вокруг пожилого мужчины, и уже через несколько минут веки его задрожали. Он открыл глаза и посмотрел на мулатку, которая в этот момент сидела рядом с ним на софе:

— Простите, милая девушка, это вы постучались в мою дверь?

— Нет. Стучала она, — и Кара указала на меня. Я нерешительно вышла из-за спинки софы, так чтобы он меня мог видеть. Его глаза округлились, и он часто задышал, — ей уйти? — испугано уточнила подруга, не хватало ещё, чтобы он тут умер от каких-то нам неведанных эмоций.

— Нет — нет, — забормотал старичок, стараясь успокоить своё дыхание, — кто вы? — спросил он, не отводя от меня взгляда.

— Её зовут Ася, и она немая, — ответила за меня подруга.

— Вы уверены, что её имя? — он, наконец, перестал меня пристально разглядывать и посмотрел на подругу. Она окинула меня взглядом и уверенно ответила.

— Да, это Ася, это Эрик, — она указала на юношу, который полулежал в кресле, — а я Кара. Как вы себя чувствуете? Может быть, дать вам какое-нибудь лекарство?

— Нет-нет, всё хорошо, — он глубоко вздохнул, — скоро станет всё хорошо. Откуда вы? Вы повстанцы?

— Нет. Мы просто путешественники.

— Путешественники? — очи старичка недоверчиво сузились, — сейчас редко просто путешествуют.

— Ладно, — девушка встала с диванчика и прошлась, потирая щёки, — мы не совсем путешественники. Вот эта, — она указала на меня, — вбила себе в голову, что ей стоит посетить поселение повстанцев, — а вот этот, — она махнула на парня, — хочет туда попасть, но, скорее всего, сдохнет по дороге. А мне всё равно, поэтому я просто путешествую, — я задохнулась от возмущения, зачем так всё вываливать, да ещё в такой форме, не разобравшись, куда мы попали.

Старичок опять принялся меня разглядывать, возникало такое чувство, что информация выданная подругой почти его не интересовала.

— Надо же, как похожа, как похожа… — бормотал он себе поднос, — ох! Простите мне моё не гостеприимство, — встрепенулся он, — Меня зовут Штольц. Вы, наверное, устали и хотите есть. Ужин у меня, конечно, не богат, — он негромко говорил, встав с софы и суетясь у стола, который стоял здесь же, судя по всему он таки услышал то, что ему сказала мулатка и удовлетворился этим — да вот беда, лишних то кроватей у меня нет. Не поверите, вы первые гости за много лет, я специально выбирал очень уединённое место. Но я вам рад, очень рад.

— Да вы не переживайте. Если разрешите, мы ляжем на полу, — я, тронув его за рукав, протянула ему записку.

— Ох, милая! — он держал листочек дрожащими, старческими пальцами то, придвигая его к самым глазам, то отдаляя, на сколько это было возможно, — читаю-то я совсем плохо, зрение очень плохо стало, — Кара подошла к нему и, взяв у него записку, прочитала ему вслух, выслушав он радостно закивал, — конечно — конечно, — и продолжил собирать нехитрую снедь.

Мы немного поели и, расстелив свои спальники, обессиленно упали и тут же забылись спокойным сном. Тепло и вкусная еда сделали своё дело, на следующее утро даже Эрик был бодр и весел.

— Можем ли мы пожить у Вас несколько дней? — спросила подруга у Штольца утром, — нам необходима небольшая передышка, мы не будем объедать Вас, мы с Асей охотимся, и будем приносить мясо, а про готовку и думать нечего, я бывший повар.

— Оставайтесь, сколь вам будет угодно, — просиял старичок, — я, верите ли, истосковался по людям, уже лет десять сюда забредают только животные.

— Неужели мы зашли в такие необитаемые леса?

— Ну не совсем. С десяток лет назад тут появлялись повстанцы, но они поняли, что я старый немощный старик и потеряли ко мне интерес, бывает, проходят путники, но очень редко и стараются не останавливаться здесь, я их понимаю, мало ли что. Да и, действительно, вы немного свернули с со своего пути.

После завтрака мы на полдня ушли в лес, а Эрика оставили в доме. Я была против, но подруга заявила, что это наименьшая из зол, юноша её поддержал, и я вынуждена была согласиться под их напором. Мне выдали ружьё, мулатка пошла на охоту со своим ножом, уверив меня, что она и при такой экипировке вернётся не с пустыми руками. Как же это было хорошо вернуться в тепло после долгой охоты. Я всё больше убеждалась в своей везучести охотника. Сегодня мне встретился волк, он даже не успел меня заметить. Кара, которой удалось поймать ещё и зайца, пребывала в блаженстве, она заявила, что мясо волка не то что съедобное, но и очень нежное. Боже, эта женщина меня пугает, кажется, она умеет готовить всё. А пугает меня то, что, если у нас не будет мяса, так она приготовит жуков, или лягушек, или рагу из крыс, в общем, нетрадиционную еду. Но сегодня она колдовала на маленькой кухне, маринуя, а после готовя мясо. Юноша за день ещё больше окреп, не смотря на то что провел его помогая старику, делая то на что у Штольца не хватало сил или зрячести, что-то чинил, приколачивал и даже мастерил. Я же, придя после охоты, сидела с ногами на кресле у камина потому что, пошлявшись между друзьями, попредлагав свою помощь и получив благодарный отказ, решительно не могла придумать, чем себя занять.

День сегодня был морозный, но не снежный. Уже опустились сумерки, Кара заканчивала возится с ужином, а друг полез на чердак, чтобы подлатать крышу. Штольц подсел ко мне на соседнее кресло, вообще его жилище отличалось уютом. Здесь была и небольшая спальня с огромной двуспальной кроватью и шкафом во всю стену. Гостиная объединена с кухней, и, хотя здесь был минимум мебели, но эта комната напоминала мне картинку из книжек. Своё место нашли и большая софа, и камин, и огромный книжный шкаф, забитый под завязку фолиантами, который вызывал в моей душе жгучую зависть и желание покопаться в нём, но я не решалась спросить, можно ли это сделать, несколько удобных кресел, большой стол и рационально сделанная кухонная мебель. Подвесные шкафчики были забиты продуктами и домашними консервами.

— Как жаль, дитя моё, что вы не говорите, у меня к вам есть вопросы, — я извлекла из кармана записную книжку и ручку показав, что готова отвечать. Он одел на нос очки, посмотрел в них и снял, — нет, для такой беседы мне нужны ваши друзья, вы уверены, что готовы посвятить их во всё? Ведь, как я понял, вы достаточно странная компания, которая собралась из разных мест и с разными целями, — я неопределённо пожала плечами, я и так многое рассказала своим попутчикам, к чему хранить тайны? — но пока у нас с вами нет возможности общаться, позвольте я вам поведаю одну историю? — я согласно кивнула головой.

— Когда-то давно у меня был брат, точнее в семье нас было несколько братьев и сестёр, но время было военное, так или иначе, до совершеннолетия дожили только мы вдвоём. Его звали Макс, он был аж на пятнадцать лет старше меня. И, конечно, как любой мальчишка в двадцать лет, он хотел сделать мир лучше. Он пошёл в армию, не слушая ни отца, ни мать, хотя, откровенно говоря, разница была не велика, служишь или живёшь «мирной» жизнью. Она в те времена была с запахом пороха, каждый в доме имел оружие, чтобы защищать себя и свои владения. Да-да тогда не было колхозов и общин, всё это появилось чуть позже. Когда мне было восемь лет, наших родителей убили, разграбив всё нажитое, мне повезло, я убежал в поля с утра. Когда Макс всё это узнал, он примчался домой. То, что он увидел, подорвало его веру в действующее правительство. Он забрал меня, и мы поехали к повстанцам, к тем, кто боролся за правду, кто хотел счастья народу. Тогда это были другие повстанцы, потом они очень быстро встали во главе Общества, те, кто не разочаровался в нём раньше, чем оно до конца сложилось. В общем там очень сложная ситуация была. Так вот, когда мы поселились у повстанцев, мы познакомились с одной из предводителей движения. Луз. Моему детскому воображению она казалась самой прекрасной принцессой. Почему я стал тебе рассказывать эту историю? Да потому что ты, очень похожа на неё, если б не понимание, что мои воспоминания замутились, я бы сказал, что ты её копия.

К нам присоединились ребята, им тоже хотелось послушать правду о тех временах, мы все прекрасно понимали — то, что нам рассказывают в учебниках о становлении Общества, помесь сказки с откровенным враньём. На последних словах Штольца я вскочила и бросилась к своему рюкзаку, надеясь, что в далёком пути я её не потеряла. Я долго перелистывала свои книги, но наконец, всё-таки её нашла. Подойдя к нему, я протянула фото, распечатанное Германом. Когда он пусть и подслеповатыми глазами рассмотрел кто на фото, его кадык нервно дернулся, и пожилой мужчина закашлялся.

— Откуда оно у тебя, девочка?

Что ж я могу ответить на его вопросы, теперь, когда друзья были рядом и могли мне помочь. Пора раскрывать карты.

— Это моя прабабушка, — написала я и передала записку подруге, чтобы она её прочитала. Надо было её видеть, когда она озвучивала написанное, рот остался открытым, а глаза выпучились так, что мне показалось, они сейчас выпадут и укатятся под софу. Штольц уставился на меня, впившись в подлокотник кресла, так что костяшки побелели. Эрик видимо не понимал, насколько чудной кульбит сделала жизнь. Они какое-то время сидели, уставившись на меня, каждый думая о чём-то своём.

— Знаешь её историю? — спросил пожилой человек, голос его дрожал от нервного напряжения.

— По стольку, по скольку, правда прошлой весной мой муж нашёл видеозапись, с неё и сделана эта фотография.

— Видео? — оживился старичок.

Да, к сожалению, мы не сможем его посмотреть. Герман его как-то хитро куда-то включал, у меня остался носитель, но как его подключить мне не известно, — у моих собеседников как по команде грустно опустились плечи, — а ещё я нашла ангар, где хранился её мотоцикл, когда уходила из села, это точно был он, хотя он был разобран, но я уверена это был он, — от радости, что я могу поделиться с кем-то своей информацией о находке, я начала повторяться.

Штольц рассматривал фотографию Луз, то так, то этак поворачивая её к свету, то приближая, то удаляя.

— Это была неординарная женщина, — вздохнул он, — когда я её увидел впервые, мы только оказались в палаточном городке, я помню это мгновение как сейчас. Она стояла перед людьми на взгорке и что-то яростно говорила, её волосы были туго стянуты в хвост, на ней была одежда цвета хаки и за спиной висел автомат, а стоящие перед ней завороженно слушали. У неё был талант великого оратора. Она вела за собой людей, её лучший соратник был её любимым человеком, но всем нужен покой. Они ушли, чтобы строить свою жизнь без войны, тогда казалось, что, наконец, наступил мир. Мы с братом оставались с повстанцами не один десяток лет. Мой брат не смог уйти, в каждой системе ему мерещились убийцы и воры, как показали годы, он был прав. Когда мне было под сорок, Луз опять появилась в селении повстанцев. Она пришла сломленная, совсем другая. Она стала спокойной, из взгляда исчезла сталь, но там появилась какая-то вселенская тоска, позже я узнал, что, уйдя на покой, она зажила в далёком селе, как и все — вышла замуж и родила ребёнка, помогала Обществу, но, когда их взгляды разошлись, она отказалась на них работать. Тогда они выкрали её мужа, пытали желая добиться её согласия, на работу с ними, а не получив его убили супруга. Она не смогла там оставаться. Дочь её выросла. Луз не вернулась после первой же вылазки, слухи ходили разные, но я видел сам, как она умерла. Она больше не хотела жить, и пришла к нам погибнуть, за идеалы молодости. Через несколько лет оттуда ушел и я. Общество вставало на ноги, но мне не нравилось то, что мы с таким трудом построили, это был лишь улучшенный аналог того же государства, что у нас было. Да и улучшенный ли? А это совсем не то чего мы добивались. Сначала я поселился в одном из небольших городов, женился. Бог не дал мне детей, и быстро устав от людей и каких-то чумных правил мы с женой сбежали сюда. Тогда ещё здесь часто проходили люди, но вот уже лет двадцать тут почти никто не появляется. Так и живу, — он закончил свой рассказ, в его взоре стояли слёзы.

— А давно умерла ваша жена? — спросил парень.

— Да вот, около десяти лет назад. Мы прожили шестьдесят замечательных лет вместе. Она была намного моложе меня, но ушла раньше. Это так глупо.

— Шестьдесят? — переспросила Кара, — сколько же вам сейчас?

— Если я не ошибаюсь, около ста десяти, я не помню свой точный год рождения и в какой-то момент стал путаться, это старческое видимо, но не меньше это точно.

— Скажите, а как вообще появились повстанцы, — снова подал голос Эрик.

— Доподлинно сказать не смогу, знаю это только по рассказам. Ходили слухи, что в начале повстанцы были людьми науки, интеллигенцией, которая видела регресс всего мира, погрязшего в вонах. Это были и мелкоусобные стычки, и огромные вооруженные конфликты, не было ни одного государства, не ведшего военной деятельности. Ученые видели, как крупные державы вбухивают огромные деньги в создание, всё нового и нового оружия, которое будет иметь колоссальное поражающее действие, в развитие техники которая не принесёт облегчения простым людям, а лишь ухудшит их жизни и принесёт новые смерти. Это были идеалисты, они видели возможность выживания только в одном: уничтожить всё, что так или иначе связанно с военной деятельностью. Именно поэтому некоторые машины исчезли из нашей жизни насовсем. Например, мотоциклы, народных умельцев уже нет, потребность в этом агрегате не велика, вот пропал он как класс, а жаль. Но что в нашей жизни идея без грубой силы? Когда первые повстанцы поняли, что уговоры глав государств не приносят никаких результатов, им самим пришлось прибегнуть к помощи военных. Как ни странно, нашлись среди не маленьких начальников те, кто поддержал идеалистов. Буквально за несколько лет по планете прокатилась волна уничтожения военной науки, как вида, военной техники и не посредственно оружия. Взрывались склады и институты, кто хоть издалека касался нужной темы, была практически уничтожена глобальная информационная сеть, так плотно в те времена опутавшая планету. Но в движение кроме военных пришла молодёжь, максималисты, в силу возраста видящие или черное, или белое. Они захотели строить совсем новое общество и по началу цель была даже хороша. Человек такое существо, он всегда чем-то не доволен, он не хочет слезать с насиженных мест, особенно если они сытные и уютные. И началась новая война, одна для всех государств — против нового строя, против повстанцев. Именно тогда я и попал к ним. Мы мечтали создать общество без войн и предрассудков, где все равны, где есть только то что приносит благо людям. Но когда в силу множества глав государств и разрозненности, повстанцы одержали победу, уже этот строй раскололся. Люди, оказавшиеся у руля и почувствовавшие вкус власти, захотели всё контролировать, а встретив не понимания у части своих же соратников, они стали боятся за свои места и взялись уничтожать несогласных боевых товарищей. Долгое время борьба шла на равных, пока становление новой власти не утвердилось, но оказалась теперь у руля были сильнейшие, а противились более слабые и повстанцы были загнаны в катакомбы, вынужденные вести свою деятельность урывками, лишь слегка нарушая работу огромной махины под названием Общество.

Все были под впечатлением от рассказа Штольца, от его возраста, да и, наверное, от всего. Ужин прошел в полном молчании, да и ко всему прочему Кара превзошла сама себя, мясо было великолепно.

Мы пробыли у Штольца ещё несколько дней, помогая милому старику, стараясь сделать всё, чтобы после нашего ухода ему как можно дольше было удобно жить. Эрик набрался сил, мастерил и ремонтировал всё, что попадалось ему под руку. Мы с Карой ходили на охоту, заготавливая старику мяса, ведь сам он делать этого не мог. По его признанию он редко ел белковые продукты, пять лет назад ему стало тяжело заботиться о курах, и он перестал их держать, теперь, разве что, шальной кролик, решивший полакомится посадками, попадался в силок, расставленный на огороде, но это бывало очень редко. Для нас вообще было чудом, что он так долго прожил, при условии своего отшельничества, ни лекарств, ни врачей, да ничего, по большому счёту, у него не было, когда я его спросила, он лишь лукаво улыбнулся:

— Природа нам даёт всё, что необходимо.

Но вот, всё что было в наших силах, мы сделали, и надо было двигаться дальше. Нам не хотелось покидать уютный и приветливый дом, но у нас была цель. Собравшись, мы простились с гостеприимным старичком, пообещав его иногда навещать.

— Когда я умру, — сказал на прощание Штольц, — я хочу быть похороненным. Вы, хотя бы, имеете представление, где моя изба.

Мы обняли его на прощание и ушли. Минуло уже больше месяца как мы ушли из Ормуса. По моим подсчётам начался новый год. Январь в наших широтах был холодный и богатый метелями месяц. В первую же ночь ветер рвал нашу палатку, как будто хотел её унести куда-то в космос. После тепла и уюта уснуть под эти завывания было очень трудно. Пока мы гостили, юноша смастерил нам лыжи из старых досок, теперь идти было удобнее. Через два дня бор начал редеть, и мы подошли ещё одному городу.

Этот явно был обитаем. Но это несло в себе как положительные, так и отрицательные моменты. У нас была возможность разжиться продовольствием, но в то же время вероятность оказаться в Лагере возрастала.

— Мне страшно, — честно сказал Эрик, пока мы в нерешительности остановились у кромки леса, — когда мы подошли к Ормусу, я так не опасался.

— Это всё опыт, — философски изрекла мулатка, но я была согласна с Эриком, неожиданно и меня пронзил страх.

— Пошли, — безапелляционно подтолкнула нас подруга, и мы двинулись в перед, на встречу к неизвестности.

«Машиностроительный» — гласила табличка у главных ворот, похоже, основатели решили не очень заморачиваться названием. Этот город тоже имел свой неповторимый облик. Дома были каменными, но ярко раскрашенными. Заводы возвышались огромными махинами над двухэтажными жилыми строениями. Побродив по улицам, мы поняли, что безработица тут не буйствует как в Ормусе. Было решено зайти на ближайшую проходную:

— Нам нужен комитет по трудоустройству, — молвил парень улыбчивому охраннику, он с удовольствием нас проводил в аккуратный кабинет, в котором сидела милая женщина лет тридцати пяти. Она нас тоже приветствовала улыбкой.

— Добрый день, чем я могу вам помочь?

— Нам необходима работа, — ответила Кара, — один повар и двое разнорабочих, — кадровичка посмотрела в свой планшет и снова улыбнулась.

— У нас есть такие вакансии. Мне нужно ваше удостоверение, справка от комитета по здоровью и справка с прошлого места работы, — её улыбка стала прямо таки лучезарной.

— А если этих документов нет? — осторожно поинтересовался Эрик, — точнее удостоверение есть, а вот с остальным получается небольшая заминка, поселение в котором мы жили, разрушили повстанцы.

— Повстанцы? — взгляд её посуровел, — вы говорите, где и когда работали, мы отправим запрос, а вы, тем временем, пройдёте медицинское освидетельствование, — при этих словах она нажала какую-то кнопку на столе, не успели мы ретироваться, как появились четыре дюжих молодца, — прошу проследовать за нашими сотрудниками комитета по безопасности, — теперь всё в ней выражало брезгливость. Это было плохо, очень плохо.

— Вот так глупо попасться, — буркнул мне на ухо парень, когда мы пошли за мужчинами.

Он сильно волновался, оно и понятно, по нам с подругой можно было найти информацию, а Эрик уже лет десять был вне закона, он был лагерный, ему была одна дорога — назад, и это обнаружится стоит провести анализы. Я посмотрела на мулатку, её взор оценивающе метался по стенам, она искала выход из этой ситуации и не находила. Нас завели в большое помещение, в котором в два ряда стояли обычные койки.

— Побудьте пока здесь, за вами придут, — обронил один из верзил, другой корректно, но жёстко снял наши рюкзаки один за другим. Они вышли, заперев дверь на замок и унеся наши вещи.

— Да что ж эта за напасть то такая! — заметалась по комнате девушка, — почему, когда мы путешествуем, нас норовят закрыть? — от невозможности никак выпустить злость он накинулась на Эрика, — чёрт дёрнул тебя за язык! Помолчать не мог? — она подскочила к нему и принялась трясти, схватив за грудки.

— А то ты бы не спросила? — меланхолично поинтересовался он, голова юноши заваливалась на бок от того, что подруга, не переставала, его трясла, будто грушу. Я коснулась её плеча, успокаивая.

— А ты что меня успокаиваешь? — резко развернувшись ко мне, закричала она, — думаешь здесь все такие же добренькие как у тебя в селе. Вас обоих заберут в Лагеря, дура! — Кара боится остаться одна, и переживает за нас, поразила меня мысль, мы были единственными людьми, которых она подпустила к себе так близко, после расставания со своим суженым, она даже за Эрика переживала. Я не знала, что ей сказать и как успокоить. Она обессиленно опустилась на кровать. Я села рядом, тихонько гладя её по плечу, — не трогай меня, — вяло попыталась отбрыкнуться от меня подруга.

Юноша улёгся на лежанку, закинув руки за голову, казалось, он лежал не на тюремной койке, а на лугу, подставляя лицо тёплым лучам. Мулатка сидела, ссутулившись, уткнув нос в ладони, а я прямо будто аршин проглотила и мы ждали. Ждали, как решится наша судьба. Ждали, кто же войдёт в эту дверь. И если ребята предполагали, что может произойти, то для меня всё это было полной загадкой.

По моим прикидкам наступил уже вечер, друзья то так, то эдак устраивались на койках, то ходили, то сидели на полу. Есть хотелось ужасно, а к нам до сих пор никто не пришел. Наконец, мы притулились на лежанках и попытались уснуть. Это было сложно, потому что свет люминесцентных ламп, ярко освещал все уголки нашей тюрьмы, и вот когда, наконец, на мягких лапах, начал подкрадываться сон, дверь со щелчком открылась. Мы, как по команде, уселись. В комнату зашла маленькая аккуратненькая дамочка в белом халате. Она окинула нас взглядом и пристроилась на дальнюю кровать:

— Подходите по одному, — скомандовала она.

Первым подошел Эрик, день без лекарств плохо на нём сказался, он начал слабеть на глазах. Сев напротив женщины, он принялся с напускной заинтересованностью разглядывать её лицо.

— Эрик, как я понимаю, — она не спрашивала, она утверждала, — давай не будем тратить моё время, из какого Лагеря?

— Семнадцать, — речь его звучал безучастно.

— Номер?

Он повернулся к ней подставив своё ухо. Дама, натянув перчатки, покопалась там и через секунду внесла в свой планшет какие-то цифры.

— Следующая.

Эрик тяжело поднялся и вернулся на ту же койку, на которой лежал до прихода проверяющей, а его место заняла мулатка.

— Кара Джонсон. Так-так, объясните, почему вы пропали из поля зрения Общества так надолго?

— Я не пропадала, я проживала там, куда и была распределена.

— Вас же проинформировали, что после разрушения Лагеря, вы должны были зарегистрироваться в другом поселении.

— У меня не было возможности. В ближайших городах не было работы.

Брови дамы удивлённо поползли вверх:

— Милая Кара, её не было, потому что вы не потрудились обратиться в соответствующую инстанцию, а Общество не будет содержать тунеядцев. Следующая.

Подруга встала, пришел и мой черёд. Я подошла к кровати и села на неё. Мулатка не отходила.

Она не разговаривает, если вы хотите её допрашивать, дайте хотя бы бумагу с ручкой.

— Мисс Джонсон, мы как-нибудь сами разберёмся. Нам для диалога не нужна Ваша помощь. Вы свободны, — металла в голосе женщины становилось больше с каждым звуком, произнесённым ею, — итак, Василиса Район Сол Виндзор Рокотова, м-да вашей маме очень повезло, что она не попадала под ежегодную проверку, у неё были явные психические отклонения. Почему вы сбежали из дома? — она молча сидела и смотрела на меня, а потом всё-таки достала из кармана своего халата мой блокнот.

— Я хотела попутешествовать, после исчезновения моего мужа. Мне тяжело было находиться в селении, — написала я на первом листе и, вырвав, отдала его.

— Странное желание, при учёте того, что все проходимые вами тесты были хорошие, если не учитывать вашу немоту — я безучастно пожала плечами, — куда делся Ваш муж? — я повторила свой жест, — понятно, — она поднялась, оправила несуществующие складки на одежде, глянула на нас пренебрежительно и молча ушла.

— Поздравляю девочки! — уставившись в потолок буркнул парень.

— Все? — неуверенно спросила его девушка.

— А ты кого исключишь? — ядовитая улыбка растянулась на его лице.

Кара поникла и побледнела:

— Ну, хотя бы Ася…

— Угу, немая. Со странным именем. Давайте спать, изменить мы всё равно ничего не сможем, — сарказм в его речи постепенно превращался в горечь. Вскоре после его слов отключился свет.

Впервые, после того как я ушла из села, я столкнулась с нормально функционировавшими, в понятии Общества, комитетами. Это вам не Ормус, где каждый второй «выпал из поля зрения Общества», и где любого, кто попадал на службу выжимали до последней капли и выбрасывали, не сильно заботясь о том, лагерный он или просто безработный. Но меня правильность моего нового пристанища совсем не радовала. И не, потому, что теперь передо мной маячила смерть. Просто узнав об Обществе столько малоприятного, меня воротило от структуры, в общем, и от людей, живущих по его правилам. Меня воротило от тех, кто хоть чуть-чуть понимал, что же тут происходит на самом деле, хотя они, наверное, даже не задумывались о последствии своих действий.

На утро нас всё же накормили. Еда была пресная и пахла плесенью.

— Долго мы тут будем торчать? — спросил юноша у одного из надсмотрщиков. Он выглядел всё хуже и хуже, складывалось ощущение, что чем ужаснее он себя чувствовал, тем более ехидным становился.

— В обед за вами придёт машина, — без эмоций ответил мужчина и закрыл дверь.

— Ммм мы поедем! Это просто замечательно! Я-то уж думал, что по дороге кони двину!

— Эрик и без тебя тошно, — огрызнулась мулатка.

Разговаривать смысла не было. Мы осознавали, что сбежать из Лагеря почти нереально, оставалось надеяться на то, что нас освободят повстанцы. Хотя, надо заметить, надежда была наиглупейшей.

Охранник не обманул, через полчаса после того, как нам кинули обед, по-другому зашвыривание тарелок с какой-то бурдой в окошко у основания двери, назвать было нельзя, опять появилась вчерашняя врачиха. Сегодня её физиономия излучала презрение, как если бы мы были тройкой лабораторных мышей.

— На выход, — процедила она сквозь зубы.

— А вы не хотите вернуть нам вещи? — поинтересовалась подруга, в ответ Эрик расхохотался, чем вызвал улыбку у нашей «милой» надсмотрщицы.

— Ты бы лучше, сначала, у своего приятеля поинтересовалась, чем всякие глупости спрашивать, — хмыкнула она и покинула нас, оставив на попечение шкафообразных стражей.

Эти безликие товарищи конвоировали нашу компашку до машины. Грузовик с полностью железным кузовом, высота потолка которого не позволяла выпрямиться, стоял у самых ворот завода. В нём не было ни щелочки, за исключением неплотно прилегающих створок, на которые навешивались пара замков, и хотелось верить, что ехать нам придётся недолго, иначе мы попросту задохнёмся. Нас загрузили в эту основательно промёрзшую тюрьму, в которой можно было сидеть исключительно на полу, и закрыли. Кара нащупала мою кисть и сжала в своей горячей ладони. Через пару минут автомобиль тронулся, увозя нас в неизвестность, потряхивая на ухабах.

По прошествии нескольких часов такой езды все конечности затекли напрочь, не помогала даже перемена позы. От мороза зубы стучали, отбивая невероятную дробь, зад нещадно болел от постоянных скачков по кочкам, а ещё стало не хватать кислорода, это выражалось в головокружении и неимоверной тошноте. Я свернулась на полу калачиком и попыталась спать. Хотелось уснуть и замёрзнуть, что было не сложно сделать от того холода, что буйствовал здесь. У всего есть придел и, судя по всему, моя сила воли дошла до него, по крайней мере, в этот момент у меня было такое ощущение. Но уснуть не удавалось. Потом не выдержал желудок Эрика, я поняла это по приглушенным звукам и неприятному запаху, разлившемуся в нашей импровизированной камере, мне подумалось, что сейчас бедолага получит от Кары отповедную, но подруга промолчала, чем очень меня обеспокоила. Я в темноте снова нащупала её руку:

— Я здесь, всё в порядке, — услышала я её и у меня отлегло от сердца.

Наконец наш транспорт остановился, и до слуха донеслось громыхание замков. Открывшиеся двери впустили внутрь так много свежего воздуха, что мы на мгновение потеряли ориентацию в пространстве и, хотя уже спустились сумерки, зимний день не долог, но в сравнении с темнотой в которой мы просидели несколько часов, на улице было светло. На подгибающихся, непослушных, ногах мы выбрались из этой будки и, пошатываясь, придерживаясь за её борт, встали у одного из колёс. Поездка нас совершенно вымотала, а если учесть скудный рацион предшествующих суток, то мы ещё бодро держались.

К нам подошел невысокий мужчина, лет сорока, он не был похож, ни на кого, но вместе с тем напоминал сразу на всех особей мужского пола, которых я когда-либо видела. Самым запоминающимся в его облике были глаза, от них веяло таким холодом, никакого другого эпитета кроме «ледяные» на ум не приходило. Тонкие губы выдавали человека злобного, а сильно выдающийся подбородок сообщал о непримиримости характера. Он оценивающе посмотрел на нас и отдал распоряжение стоящим рядом с ним охранникам:

— Дам в десятый барак, парня в восьмой, — он взял Эрика за подбородок и заглянул в глаза, — что, парень, хреново? Ничего, тебя скоро уколют и будет всё ок, — в его голосе не было ни жалости, ни злобы, никаких эмоций, просто констатация факта.

На Эрика было тяжело смотреть, его лицо отливало синевой, и стоял он лишь благодаря тому, что мулатка его подпирала справа, я поддерживала за спину, а слева он плотно прислонился к промёрзшей покрышке нашего транспорта. Надсмотрщики подхватили его под руки и потащили к огромным, железным воротам. Тут же, на их месте, материализовались другие, которые подтолкнули нас с Карой в спины, заставляя идти.

Следуя за провожатыми, окружающими нас спереди и сзади, мы оказались на огромной территории, с ухоженной главной аллеей, всё остальное скрывали наступившие сумерки и начинающаяся метель. Мы долго шли прямо, по мощёной дорожке, засаженной по бокам редкими деревьями, пока не оказались у одноэтажного строения с решетками на маленьких окошках, сделанных исключительно для проветривания. Когда я ступила внутрь, у меня засосало под ложечкой. В тускло освещенном, холодном доме, вдоль обеих стен были кровати, на которых лежали женщины и девушки всех возрастов, но в основном молодые. Даже при скудном свете было видно, что их лица ничего не отражали, а очи их недвижимо смотрели в потолок, на какую-то секунду мне показалось, что они мертвы. Подруга впилась мне в предплечье своими ледяными пальцами, оставляя синяки, похоже ей пришла та же мысль, но присмотревшись, мы увидели, что все они дышат.

— Ваши койки справа, — подтолкнул нас тюремщик. Мы двинулись к свободным лежанкам, они стояли через одну друг от друга, — сейчас придёт медсестра, — сказал он, и охранники неслышной тенью исчезли из помещения.

— Боже, что с ними со всеми! — оторопело, сказала мулатка, глядя на лежащих без движения женщин. Её вопрос не требовал ответа, мы обе понимали, что это действие какого-то лекарства. Нам тоже скоро вколют его, и мы обе будем в таком же состоянии. К этой реальности Лагеря Кара не была готова. Раньше она лицезрела только его лицевую сторону: врачей, обслуживающий персонал, тихих больных и чистые, красивые аллеи с меленькими домиками.

Медсестра действительно появилась очень скоро и совершенно бесшумно. Выдав нам лекарства и проследив, чтобы мы их выпили, она также неслышно удалилась. Последней моей осознанной мыслью, прежде чем потонуть в дурмане, было: «Может они все тут приведения, до того они бесшумно передвигаются?»

Я открыла глаза, из-за того, что солнце слишком нагло лупило в них своими лучами. Свет был настолько яркий, что я видела его сквозь опущенные веки, которые светились розовым светом. Распахнув очи, я села, но слишком резко, потому что в тот же момент я почувствовала будто мне в переносицу всадили раскалённый железный кол, такой силы была мигрень. От адских ощущений я тут же упала обратно на койку, зажмурилась и на моих ресницах выступили слёзы. Когда боль приутихла или я притерпелась, опять повторила попытку увидеть реальность и сесть. Наученная горьким опытом, садилась я медленно, плавно и только после того как приняла вертикальное положение, подняла веки. Поначалу я не могла понять, где нахожусь, память отказывалась мне объяснять, что я делала последние сутки. Напрягшись до предела, я припомнила, что нас везли в Лагерь и раз я не узнаю место, значит довезли-таки. До ушей донёсся чей-то приглушенный скулёж, аккуратно, чтобы не расплескать ту боль, которая гнездилась у меня в черепушке, я повернулась на звук, через кровать плача и заткнув себе рот подушкой лежала подруга. Её состояние отличалось от моего — ей было хуже. Я никогда не наблюдала её в таком состоянии.

Медленно опустив ноги на пол, я слезла и на четвереньках доползла до её лежанки. От прикосновения моей холодной ладони она вздрогнула. Только сейчас я поняла, как закоченела, температура здесь вряд ли превышала пять градусов тепла. Я нежно, чуть касаясь погладила подругу по горячему лбу.

— Ася… мне так плохо… мне так больно… зачем они с нами так? — прохрипела подруга, было видно, что каждое слово привносило в её многострадальную голову новый и новый заряд боли.

В этот момент в помещение зашло много медсестёр с каталками, вроде бы я насчитала шесть:

— Быстро на место, — злобно бросила одна из них мне. Спорить было весьма неудобно, поэтому я так же еле-еле, ползком, ретировалась на свою койку.

На каталках были разложены шприцы всевозможных калибров с лекарствами, непохожих цветов и текстуры. Одни из них казались разноцветной водой, другие густыми и тягучими, а третьи были похожи на пеструю вату.

Сегодня наши соседки были больше похожи на живых, нежели вчера. Кто-то спал, кто-то лежал с блуждающим взором. Несколько даже сидели на своих койках, разглядывая руки, как будто видя их в первый раз. Медсёстры, разделившись, стали подходить к пациенткам, вкалывая по одним им известным правилам лекарства.

— Римма, взгляни на эту, — позвала одна медичка другую, — что, и ей колоть? Она же загнётся, — подошедшая медсестра оглядела лежавшую девушку с остекленевшим взглядом, пощупала ей пульс.

— Нет, этой только еду, а то действительно помрёт как та, из пятой, а она пока может быть полезна.

Девица из персонала, которая спрашивала, вколола объекту обсуждения несколько шприцов, которые держала, отложив один. Когда очередь дошла до меня Римма, видимо она была старшей, сказала:

— Этой только витамины. У неё сегодня собеседование.

То же она сказала, остановившись около Кары. Оставалось только догадываться, что это могло быть за собеседование. Когда они закончили обход я начала замечать у девушек, которым первым ввели укол, вчерашнюю отрешенность. Как я поняла, им кололи какой-то транквилизатор, превращающий их в зомби, неспособных оказывать сопротивление любым действиям.

Я лежала, примиряясь со своей мигренью. Силы осматриваться закончились. Хотя мне не вводили медикаментов, мой мозг окутывала апатия, видимо это была остаточная реакция на препарат, введенный накануне. Есть не хотелось, это радовало.

По прошествии нескольких часов я почувствовала, что начинаю быть похожей на человека, для того, чтобы пошевелиться мне не надо было прикладывать титанические усилия, голова стала болеть меньше. Подруга тоже перестала скулить, она просто лежала замерев, боясь привести движением в действие механизм адской выжигающей мозг боли. И тут я заметила шевеление в другом ряду коек, сколько позволяла поза, я скосила глаза на объект движения. Та, которой лекарство не кололи, потянулась, и аккуратно заложила ладони за голову. Её мордашка выглядела обычно, без того отрешенного выражения. Она легла и замерла, лишь её яркие, живые глаза оглядывали нас с Карой. Казалось это не очи, а рентгеновские лучи, настолько внимательно она нас изучала. Я села и стала столь же пристально рассматривать её. Она ничего не говорила, не дела попытки устроится поудобнее, просто лежала.

На улице, за стеной послышался шорох. Девушка молниеносно положила руки по швам всем видом изображая отсутствующее выражение, я очень внимательно смотрела на эту метаморфозу, уже через секунду её нельзя было отличить от двух десятков других находящихся в бараке. На входе возникли охранники, их как не странно было больше чем вчера. Двое остались в дверях и по паре подошли к нашим с Карой лежанкам:

— Вставай, — немного брезгливо, немного пренебрежительно бросил один из них. Я поднималась плавно будто был вазой, склеенной из миллиона осколков, слабость во всём теле до конца не прошла, впрочем, как и мигрень. Мулатка ещё бережнее собирала себя с кровати. Ей, всё же, по необъяснимой для меня причине было значительно хуже, — быстрее, — толкнул её охранник и она, скуля, обвалилась на пол, как куль с мукой, — бери её, а то мы так до завтра будем возится, — отдал он приказание своему напарнику и они, подхватив подругу под локти, поволокли по направлению к выходу. Я медленно пошла сама.

Сегодня дорога казалась мне нескончаемой и выматывающей. Мы не прошли и половины пути, как я уже задыхалась, мои ноги подкашивались, а адская резь с новой силой запустила свои щупальца, во все закоулки моего несчастного черепа. На моё счастье, не надо было идти до самых ворот, и мы скоро подошли к небольшому домику в один этаж, с весело окрашенным крыльцом.

Внутри здания оказались кабинет, приёмная и зал, мы видели его из коридора. Нас провели в одну из комнатушек и усадили на стулья. Как по мановению волшебной палочки перед нашим возом возник мужчина, который встречал машину с нами накануне. Внимательно оглядев нас, он указал на меня пальцем:

— Пойдём.

Я, следуя за ним, прошла в другую горенку, и он закрыл за моей спиной дверь. Помещение напоминало мне кабинет управляющего моей школы. Небольшой письменный стол стоял посередине, рядом с ним деревянные стулья для посетителей, вдоль стен разместилось несколько книжных шкафов доверху набитых папками.

— Ну, давай познакомимся. Я — Ричард Бианчи, управляющий Лагерем, а ты кто?

Я нащупала в кармане блокнот и ручку, какое счастье, что их у меня не отняли в камере того города, женщина-медик попросту забыла о нём. Я вкратце написала свою историю, повторяя то, что сообщила пару дней назад врачихе.

— Так ты немая? — я кивнула, — но раньше говорила? — опять кивок, — почему онемела?

— Врачи сказали, что это шок из-за потери родителей.

— Тебя обследовали? — кивок, — и не дисквалифицировали как личность и ты регулярно проходила тесты? — я согласилась, — до ухода мужа у тебя не было тяги к странствиям? — это тоже отрицать было глупо, — как думаешь, это может быть ещё одним потрясением, от исчезновения супруга? — я пожала плечами, не рассказывать же как меня били и я сбежала, чтобы сохранить свою жизнь и только потом я узнала о существовании повстанцев, Лагерей, откуда не возвращаются и о многом другом, — ты сама считаешь себя опасной? — я помотала головой, хотя в этом я как раз начала сомневаться, — а как ты можешь охарактеризовать свою подругу?

— Я считаю, она нормальный, полноправный член Общества. Просто обстановка в городе, в котором она работала, так сложилась и она вынуждена была странствовать, чтобы не умереть от голода.

— А кто в этом виноват? — это уже вопрос с подвохом, который был виден даже мне — наивной.

— Повстанцы. Они нарушают строй Общества, внося смуту, — конечно, я считала совсем по-другому, но сейчас моей целью было выжить или хотя бы протянуть максимально долго. Как бы подсказать, что я говорила Каре. Я не стала вырывать этот лист из блокнота и просто протянула книжечку мужчине.

— То есть ты бы хотела продолжать пребывать в Обществе и вернуться в свою деревню?

— Жить в Обществе это замечательно, — я писала те слова, которые мне внушались с детства, они получались легко, как будто и вправду были моими мыслями, — но возвращаться в домой я пока бы не хотела, там слишком много плохих воспоминаний лично для меня. Хотя своё поселение я очень люблю и лучше места, наверное, нет. Я знаю, что могла бы работать в любом другом селе, я разнорабочий, — разговор с этим человеком, не смотря на всю его злобную и отталкивающую внешность расслаблял. Мне приходилось прилагать усилия, чтобы не поддаться этому чувству, ведь я осознавала, что он мне не друг, и совсем не собирается облегчать мою долю.

— Я тебя понял. Думаю, мы тебя сегодня переселим в другой домик, — от этих слов у меня пробежал холодок по спине, — и постараемся назначить лечение, после которого ты сможешь жить как полноценный член Общества, — ох, хорошо я немая, а иначе хмыканье я бы не удержала, сейчас же моё лицо украшала кривая улыбка, которую можно было бы отнести к тому, что я переживаю за свою будущую судьбу.

Он встал и открыл мне дверь. Я тоже поднялась и принялась собирать свои листочки с его стола, создавая видимость, что намереваюсь их выкинуть, чтобы не мусорить тут, попутно я аккуратно вырвала листок с ответом о повстанцах из своей записной книжки.

— Зачем ты это делаешь? — его взгляд стал злым, а в голосе послышались угрожающие нотки.

— Мусор, — написала я крупно, чтобы можно было показать надпись издалека.

— Оставь, — его лицо немного разгладилось, — я сам.

Я неопределённо качнула головой и вышла приёмную, где сидела мулатка. Но переступая через порог, я намерено споткнулась и полетела прямо на неё. Упав, приложившись переносицей о её коленную чашечку, я постаралась незаметно сунуть ей бумажку в руку. Она, не будь дурой, сразу затолкала её под рукав свитера. От падения черепушку пронзила мигрень, про которую я начала забывать, сидя недвижимо на беседе, а от удара о колено Кары, из носа хлынула кровь. Началась суматоха, на которую я рассчитывала, давая девушке возможность прочитать записку. Мой давешний собеседник кинулся меня поднимать, позвал охранников, которые отошли в коридор пока он со мной беседовал, оставив подругу в одиночестве. Меня подняли и повели на новое место дислокации, потому как управляющий, заводя мулатку к себе бросил им: «В шестой».

Пока я брела в новый барак, хлюпая носом, из которого продолжала течь кровь, думалось мне, что нас с Карой разделят. Как же нам поддерживать связь? Не оставлял вопрос: куда направят меня? А её? Что с Эриком? Каюсь, за достаточно долгое утро я первый раз о нём вспомнила.

Новое здание, куда меня привели, отличался от предыдущего. Это был именно домик, с небольшими комнатами, в которых были кровать, тумбочка и стул. У дверей меня встретила улыбающаяся медсестра. Она забрала меня у охранников и отвела в отведенную мне палату:

— Обживайся, — с доброй улыбкой сказала она мне, — сегодня ты поздно пришла и поэтому прогулки не будет, через пару часов обед, — говоря, она достала влажное полотенце и протёрла мне лицо. Уложив, вставила мне в ноздри ватки с лекарством, которые оказались в кармане её халата, — у нас здесь свой распорядок, скоро привыкнешь, — и ушла, закрыв дверь на замок. А я лежала, глядя в потолок, убаюкивая головную боль.

Через несколько дней у меня сложилось понимание, что происходит, именно в моём обиталище. Я отлично осознавала, что в других всё иначе. Мулатку с того утра, когда я беседовала с управляющим, я больше не видела и куда её увели не имела понятия.

Порядки в моей тюрьме были весьма щадящими, завтракали мы в столовой, таких больных, как я, наблюдала подруга в свою бытность поваром, нас водили гулять по трое и все, кроме меня, ходили на процедуры. Я полагала, что скоро подойдёт и моя очередь, что это были за процедуры я так и не поняла. Единственные уколы, которые мне ставили, были с лёгким снотворным, чтобы я не просыпалась ночью. Я всё время пыталась придумать, как бы мне сбежать и найти друзей, узнать, что с ними, моё сердце терзало беспокойство, но придумать ничего не удавалось.

В один из дней после завтрака ко мне подошла медсестра и повела в лечебный корпус. Я шла за ней, а ноги всё намеревались подкоситься, я боялась не самих манипуляций над моей тушкой, я боялась неизвестности. Всё утро у меня брали анализы, сканировали мозг и производили много разнообразных, непонятных мне действий.

На следующий день мероприятия стали «интереснее». Вокруг меня собралась небольшая группа врачей и, подключив ко мне множество датчиков, стали задавать вопросы. Я не имела представления, что это за аппарат, но на всякий случай решила вести себя так, чтобы у них были не совсем правильные показания моего серого вещества. Прежде чем ответить на какой-либо из них я заставляла свой разум сомневаться в правильности правдивой информации, или просто врала. Насколько это меняло им карту показаний, я не знаю, но я решила, что надо попытаться. Например, они спрашивали:

— Вас зовут Василиса Район Сол Виндзор?

А я начинала думать: «Зовут-то, конечно, зовут, но всю жизнь меня называют Ася. Значит моё имя Ася? На Василису я даже не отзываюсь. Получается, не признаю его своим», но говорила вроде бы правду. Ни одного четкого ответа, не приправленного сомнениями, они не получили, но по тому как они смотрели на мониторы, угадать удовлетворены они моим тестированием или нет, я не могла. В следующие дни в комплект к датчикам пошли уколы: последствия от одних я не чувствовала, а от других мне было плохо. То накатывала слабость, то появлялась дезориентация, то меня мутило. Я как за ниточку цеплялась за способность размышлять и за черты своей личности, потому что периодически мне казалось, что вот есть моё тело, а отдельно существует душа.

Так прошли недели, счёт времени я потеряла. Пыталась отмечать дни, на спинке койки чертя чёрточки, пока однажды поняла, что не могу вспомнить рисовала ли я палочку сегодня.

Как-то на прогулке я увидела, что колышутся кусты, там кто-то был. Наши надзиратели переговаривались, не сильно следя за нами. Да и какой смысл было пристально бдеть больных? После определённого количества процедур, пациенты становились похожи на зомби. Нас приводили гулять на площадку, и мы стояли, уставившись в одну точку. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вернуться в реальность. Я, собрала в кулак всю волю, чтобы аккуратно отреагировать на шорох. Заторможено и бездумно я подошла к живой изгороди.

— Сегодня в десять, у восемнадцатого корпуса, — услышала я родной голос подруги.

Как мне ей ответить? Если возьмусь писать — меня увидят, никто не забрал у меня блокнот, но я им почти не пользовалась, только на обследованиях. Я отрицательно мотнула башкой, потом сделала жест, медленно, словно в полусне, как будто ввожу себе в вену снотворное, а потом повернула кистью, как будто я закрываю замок.

— Я отвлеку медсестру, когда тебе будут ставить укол, а ты слей часть препарата, будешь сонная, но адекватная. С замком что-нибудь придумаю. Жди меня в одиннадцать, — послышался шорох, девушка ретировалась с места разговора.

Вечером, когда медичка вошла ко мне в комнату со шприцем, за дверью что-то грохнуло. Как перепуганная зверушка она кинулась в коридор, оставив медикамент на тумбочке. Я сцапала его и, всадив половину желтой жидкости, дарующей сон, в матрац, вернула обратно. Придя в комнату, она даже не взглянула на количество препарата и привычным движением вколола лекарство.

После укола я засыпала мгновенно, так случилось и в этот раз: я только успела подумать, что ничего у Кары не получится, медикамент так же сильно подействовал и я провалилась в темный омут сна, без сновидений. В себя я пришла от того, что кто-то меня усиленно тряс, с трудом разлепив ресницы, бестолково уставилась на мулатку, которая стояла у моей лежанки.

— Пошли, — потянула она меня. Всё тело было, как будто налито свинцом, мои движения были будто во сне, как бы я ни старалась, а мозги работали ещё хуже. Она чуть ли не волоком протащила меня по коридору, мимо пустого поста медсестры у самой входной двери.

Холодный воздух окутал ледяными объятиями, слегка растормошив моё сознание. Глаза оставили попытку ежесекундно закрыться, и двигаться я начала более осознано. Подруга затащила меня в ближайшие раскидистые зелёные насаждения. Здесь, в Лагере, использовали искусственно выведенные растения, которые не сбрасывали листву, жили они недолго года два, три, зато радовали яркой зеленью круглый год, всё им было нипочём, ни холод, ни пыль. Мы выводили несколько таких на ферме для того, чтобы рассаживать их у зданий комиссий. Уронив меня на землю, как мешок с картошкой, она плюхнулась рядом:

— У тебя блокнот с собой? — я тут же вытащила из кармана и продемонстрировала ей своё средство общения, — это хорошо. Пока послушай меня. Тебе повезло, без понятия, что с вами там делают, но условия жизни у тебя самые вольготные. Нас с Эриком держат постоянно на лекарстве, блокирующем активность. Эрик после прихода сюда ни разу не просыпался. Может оно и к лучшему. Его уже много раз прооперировали. Он отсюда не выйдет, — я схватила её за кисть заледеневшей рукой, мне не хотелось в это верить, через секунду мою пятерню накрыла тёплая ладонь, — это я виновата, но я ничего не могу исправить, — я отрицательно замотала головой так исступленно, что наше укрытие затряслось, — Ася, тише! В общем, считай — Эрик умер, привыкай к этой мысли, — голос девушки дрожал, хотя она и силилась предать ему металлические нотки, по моим щекам потекли слёзы, — со мной дела пока лучше, не ведаю, насколько долго удастся продержаться. Я даюсь ввести себе инъекцию раз в трое суток. Постоянно притворяюсь заторможенной, помнишь, как та девушка, в наш первый день, регулярно меняю койки. Сколько это будет получаться, не ясно, но буду держаться, на операции я пока не была. В общем, всё не плохо. Будешь смеяться, я жду повстанцев. Кто бы мне сказал полгода назад, не поверила бы, — я услышала, как при последних словах её губы растянулись в улыбке, — Ты-то как?

— Ничего, если не учитывать полного отупения от этого препарата. Они исследуют мой мозг, — Кара долго вглядывалась в листок, на котором была написана записка.

— Будем надеяться, тебе не сильно повредят эти опыты. Как отсюда сбежать, я пока не придумала. Не надо обольщаться, что раз медперсонал тут такой невнимательный, то охрана такая же. Несколько дней назад тут убили пару человек при попытке к бегству. Я буду думать. Тебе пора. Помни, если во время вечернего укола медсестра оставила тебя наедине со шприцем, сливай лекарство, — я кивнула. Мулатка помогла мне встать и дойти до домика. Медичка на своём месте так и не появилась, и я незамеченная проскользнула в свою маленькую тюрьму, дверь за моей спиной тихо щёлкнула, автоматически закрываясь.

Снова потянулись, ужасающие своей однообразностью, дни. Подруга не появлялась, и я переживала, как бы с ней чего не случилось. Я вела себя до приторности прилежно, мне даже кололи меньше лекарства. Я поняла это по тому, что мне начали сниться сны. Радоваться или печалиться, не ведала: позитив был в том, что препарата вводили меньше, но сны были ужасны. Мне снилось, как мучают Германа, Кару или Эрика. Иногда мне снилось, как находили селенье детей и расстреливали их по одному, заставляя других смотреть, а иногда как злые люди находят домик Штольца и мучают его, пытаясь выбить из него местонахождение Германа, о котором старик даже не догадывался. Если бы не моя немота, я бы просыпалась с криком на устах, а так я просто вскакивала на кровати, обливаясь потом и молясь, чтобы это оставалось лишь сном.

По моим прикидкам мы были в Лагере уже два месяца. Исследования мозга нельзя было назвать гуманными. Если тесты с медикаментами были безболезненны и исключая тяжелые галлюцинации, не приносили никакого беспокойства, то исследования при помощи электрических разрядов были чудовищны. Говорят, человек ко всему привыкает, привыкла и я, единственное чего я опасалась, что, в конце концов, в исследовательском пылу, эти учёные вскроют мою черепушку.

В один из вечеров медсестра просто не пришла. Я удивилась, пока не услышала лёгкое шипенье, в мою комнату впустили газ. Что это за газ я не представляла, но смеживая веки понадеялась, что он просто усыпляющий.

Пришла в себя я от того, что меня кто-то тряс. Как и в прошлый раз, я увидела перед собой лицо мулатки:

— Пошли, — потащила меня с кровати подруга. В этот раз я чувствовала себя гораздо лучше, единственное я надеялась, что это не очередная галлюцинация.

Мы проскользнули через пустующий сестринский пост, и вышли на улицу. В отличие от прошлого раза девушка не повела меня к кустам. Она, низко пригибаясь, побежала в направлении забора. Я последовала за ней. Ступни жег начавший таять снег, морозный воздух сильно кусал за голые руки и ноги. Через пять минут бега у меня ныло всё тело от забытой нагрузки и от холода. Но, когда мы добежали до цели, мне стало не до физических переживаний.

Вонь, этого ужасающего места, не притупил даже мороз, свирепствующий предыдущие несколько месяцев. Началась оттепель и запах стал невыносим. Здесь была свалка. Но не просто свалка, а свалка мёртвых людских тел, это было видно даже в темноте, скудный свет фонаря, болтавшегося на заборе, сюда почти не попадал. Содержимое желудка подкатило к горлу, и я закашлялась от позывов к тошноте.

Кара меня не повела к огромной сваленной куче, а остановилось чуть поодаль. Там что-то лежало. Я не могла пересилить себя и, хотя бы взглянуть, я понимала, что, а точнее кто там лежал. Глубоко вздохнув, когда я поняла, зачем она меня сюда привела, даже эта ужасная вонь перестал беспокоить, я всё же решилась подойти к ним.

Эрик лежал на земле бледный, в перепачканной, запёкшейся кровью, одежде. Его лицо было умиротворено и спокойно, только жуткая бледность и непонятные пятна на коже услужливо подсказывали сознанью, что он никогда не откроет свои очи, не улыбнётся, и ничего не скажет. Я упала на колени и прижала его голову к своему животу, мои глаза были сухи, но глубоко внутри меня душа рвалась на части, кричала, выла и бесновалась. Я сидела, баюкая его словно маленького. Эти изверги даже не похоронили его, бросив здесь на растерзание наглым воронам и прочим падальщикам. В этих лесах водился странный гибрид волка и койота, который питался мертвечиной, я слышала разговоры, что их видели на территории Лагеря, но не понимала, что им тут делать. Теперь все прояснилось. Да о чём я думаю, они даже не зашили его. Я видела неровные края растерзанного тела под длинной больничной робой пропитанной кровью. Моё горе было безмерно. Если бы в моих силах было завыть или закричать, я бы это сделала. Уже не волновало, что меня сейчас могут обнаружить, мне было плевать на последствия… Эрика больше не было! Не было милого, хорошего мальчика, который мечтал жить, жить нормальной жизнью! Который любил, но ушел от любимой, потому что полагал, что он не сможет ей что-либо дать. Общество с детства мучило его, и он не выдержал, сдался, умер на операционном столе… Эрик… я задыхалась от нахлынувших меня эмоций. Я не спасла его! Он умер, потому что шел со мной. Я помнила, как он боролся за жизнь. На кончиках пальцев до сих пор осталось ощущение кожи его руки, когда я колола ему лекарство в вену. Эрик! Я не сберегла тебя мальчик! Я не смогла спасти тебя для Кати, которая так просила об этом. Эрик ну почему ты?!

Мне раньше казалось, что я представляю, что такое боль. Но боль физическая оказалась ничем, по сравнению с тем мраком, горечью и чувством вины, что сейчас терзали моё сердце. Боже как больно терять близких, как нестерпимо жжёт в груди и хочется скрести грудную клетку в надежде, что, избавившись от этого страшного клейма, можно вернуть всё назад. Будто стерев эту зияющую рану можно вернуть к жизни, этого замечательного паренька. А может так оно и было, но эту дыру в сердце никак не зашить, да, со временем она покроется рубцами, но не станет от этого неизмеримо меньше. Я просто, когда-нибудь, наверное, смогу с этим жить. Ох мальчик! Ну почему же всё так несправедливо!

Сколько я так просидела? Но когда подруга тронула меня за плечо, вдруг поняла, что почти не чувствую своих ног. Наши взгляды встретились, я не могла чётко сформулировать свою мысль, но ощущала, что не могу его так здесь оставить.

— Его надо закопать. Мы не сможем больше ничего сделать. Но я не могу его здесь оставить, — слово в слово озвучила мои мысли мулатка.

Из-под рядом стоящего кустарника она вытащила две сапёрные лопатки. Спрашивать откуда она их достала было глупо. Мы принялись копать. Это было тяжело, земля была промёрзшая, она не поддавалась, но нас толкали злость и горе. Чувства, терзавшие душу, подгоняли нас, заставляя работать лопатой быстрее, если бы не было лопат, рыли бы руками, зубами лишь бы не бросать друга тут.

— Я его постоянно проверяла. Приходила каждую ночь, — рассказывала во время работы подруга, ей надо было с кем-то поделиться. Мне тоже хотелось говорить, но работая это было невозможно, — после операций его обычно не было около суток, а потом его возвращали обратно. А тут я сама попала на стол к этим мясникам, — я вздрогнула и подняла на неё взор, — ничего страшного, они сначала удаляют парные органы, а их в организме предостаточно, — попыталась хоть как-то успокоить меня Кара, — я продержусь, да и нельзя делать одну операцию за другой. Есть время реабилитации, но сама понимаешь, пока я пришла в себя, прошла неделя. Я кинулась его проверять, как только смогла, но Эрика не было. Койка была пустой, и я подумала, что его опять забрали на удаление, но и на следующий день я его не нашла… начала искать… я не сразу обнаружила это место. Здесь видимо стоят какие-то ограждающие от запаха конструкции, в общем, не знаю, попасть сюда можно только со стороны больницы, и уже в паре метров отсюда почему-то уже нет амбре. Ума не приложу, как они это делают. В общем, когда я пришла сюда, мне пришлось, повозится, но я его отыскала. Мне кажется, он тут очутился почти сразу после того, как меня забрали… — она замолчала.

Всё то время что мы рыли последнее пристанище нашего друга, у меня перед глазами стояли картинки, как подруга, по ночам, планомерно обыскивает все закутки Лагеря в поисках Эрика, как набредает на свалку, как разгребает тела, забыв про брезгливость и «ароматы» тлена, подгоняемая желанием найти его, хотя бы здесь, но найти. Только когда небо на востоке начало голубеть мы выкопали достаточно глубокую яму. Положив в неё Эрика, засыпали землёй и накидали сверху ещё не растаявшего снега. Конечно, если внимательно смотреть, можно было разглядеть, что здесь что-то закопали, но мы надеялись, что никто не обратит внимания.

Мы пошли к моему корпусу. По дороге подруга рассказала, как несколько дней пыталась попасть ко мне, но всё не получалось, а сегодня на удачу на нас опробовали действие нового лекарства. Дойдя до домика, мулатка заглянула в окно у входа, и обнаружила там за столом медсестру. Подруга прислонилась спиной к стене и часто задышала, потом встряхнула головой и достала откуда-то из-за пазухи белую сорочку, такую же как моя и сунула её мне в руку. На вопросительный взгляд она только лишь отмахнулась. Подождав пока я переоденусь, чмокнула меня в щёку и убежала, предварительно сказав:

— Следи за ней, как только уйдёт, беги в свою палату. Дверь в неё плотно притворена, но не закрыта. Не забудь захлопнуть её до щелчка.

Я встала на мысочки и принялась следить в окно за постом, ноги болели, сообщая мне о лёгкой степени обморожения. Вдруг входная дверь открылась, стукнувшись о стену, и я увидела грязную подругу, стоящую в проёме. Она была там всего лишь секунду, а потом убежала прочь. Но этого мгновения хватило, чтобы девица всполошилась и кинулась куда-то вглубь домика, я же в свою очередь ринулась к своей тюрьме. Задумываться о том, что случится с Карой, времени не было, я подумаю об этом потом, когда буду в своей камере. Но и это «потом» пришлось отложить на более позднее «потом».

Очутившись в палате освещенной лампой, свет, похоже, никогда не отключали, я осмотрела себя и поняла, что, если в таком виде меня обнаружат утром, мне несдобровать. Стащив с подушки наволочку, я принялась оттирать свои многострадальные конечности. В этот момент я порадовалась, что на улице холод, за мной не оставалось следов. На тумбочке всегда стояла бутылка с водой, я, сильно экономя, отмывала налипшие куски грязи, примёрзшей к моему телу. Потом затолкала наволочку за спину, зацепив за резинку трусов, надо будет исхитриться и выкинуть её завтра. Возможно, у меня это получится в столовой. Там был общественный туалет, с мусоркой.

Упав на кровать, я в изнеможении забылась нервным и дёрганым сном человека, находящегося в стрессовом состоянии. Я просыпалась и снова засыпала. Перед побудкой я и вовсе вздрагивала каждые пять минут и снова забывалась мутным кумаром сновидений, меня будил страх, что одеяло откроется, обнажив мои обмороженные ступни. Каждое утро нам выдавали одежду и позволяли одеваться самим, в одиночестве. Это была малость, но очень приятная малость, ведь всё остальное нам приходилось делать прилюдно, туалеты не имели кабинок, а мыли нас по три человека, не затрудняясь тем, чтобы отбирать эти тройки, хотя бы по половой принадлежности. Конечно, после многих исследований было уже всё рано кто с тобой рядом, но иногда возникало желание соблюсти хоть какие-то нормы поведения. Наверное, руководство Лагеря считало нас изначально отработанным материалом, поэтому приличия были, по их мнению, не особенно нужны. Возможность одеваться самостоятельно была потому, что это экономило трудозатраты персонала.

Мне удалось провернуть фокус с мусоркой, даже больше. Когда мы уходили из столовой, на улице я узрела огромные, на колёсиках, корзины для грязного белья. Как будто по заказу, в одной из них, я углядела сверху наволочку, выкинув свою схватила другую и запихнула её под резинку штанов. Сейчас нас должны были вести на процедуры, но там не требовалось раздеваться. Обычно нас усаживали на кресло или клали на койку. Так было и в этот раз. А вечером я успокоено натянула выменянную одёжу на свою осиротевшую перьевую сокамерницу, смена постельных принадлежностей будет только послезавтра.

Весь день меня не оставляли думы о подруге. Узнать, что с ней не было никакой возможности. Так как нас не держали в анабиозе, охрана следовала за нами повсюду. Оставалось надеяться, что мулатка догадается мне подать знак, что с ней всё в порядке.

Весна всецело вступила в свои права. Время тянулось бесконечно. Что с Карой я так и не знала. Я даже не могла пойти её искать. Ведь замок в моей палате открывался исключительно снаружи. Скажу честно, я уже начала готовиться к худшему — что впоследствии мне придётся искать и захоранивать её. Эти мысли калёным железом прожигали мне душу, но и избавиться от них не получалось.

Но природа не интересовалась переживаниями глупых людишек — птицы заливались трелями на ветках деревьев, а газоны украсили первые весенние цветы. Даже дышалось легче. Это радостное время года сказывалась на всех, мои соседи стали не так похожи на зомби, а охранники во всю флиртовали с медсёстрами. Я чувствовала себя закованной в тюрьму внутри своей головы. Я всё видела, всё понимала, но внешне как-то проявлять эмоции не было никакой возможности, я подозревала, что это было какое-то остаточное действие всех тех лекарств, что в меня ввели.

После смерти Эрика меня накрыла жесточайшая депрессия, я стала ждать только одного, когда они наиграются со мной и отдадут на расчленение, другого названия этим манипуляциям в моём понимании не было. Я уже не верила ни в какое избавление, спасение или повстанцев. Мы сгинем в этом Лагере, никому не нужные. Но не зря говорят: «Стоит на что-то перестать надеяться, как оно придёт само».

Гроза в этот день бушевала не шуточная, казалось, что дождь идёт ни каплями, и даже не струями, а вёдрами, с такой силой вода лупила в окна. Ветер завывал в деревьях. Отменили даже все процедуры, потому что погода была так «хороша», что без очень большой надобности на улицу не выйдешь. Об удобстве пациентов никто не заботился, но работники больницы вряд ли смогли бы дойти до своего рабочего места. Нас даже кормили в домике, по этому случаю у персонала имелся сухой паёк на несколько дней и запас лекарств.

Такие бури бывали в каждом сезоне: зимой неделями свирепствовал буран, весной, летом и осенью были грозы, сродни потопу. Такие эксцессы с природой начались после «Войны за территорию», в учебниках истории по этому поводу было сказано: «Из-за применения некоторых видов оружия сильно изменилась климатическая составляющая на материках». Я никогда в это не вникала, принимая все, что происходило вокруг таким, каким оно было, и просто подстраиваясь под капризы природы.

В общем, погода «шептала». Созерцание стен и потолка моей камеры полностью поглотило меня. Я ненавидела этот день, ведь когда были процедуры и движение, хоть какое-то движение, мне некогда было размышлять. Я не вспоминала Эрика, Кару, не думала о Германе, о старике Штольце, о моей тётушке, о нашей деревне, о том, как многие люди живут в красивой сказке, не зная, как всё происходит на самом деле, на память приходили даже те каннибалы, что встретились нам в родном городе мулатки. За шумом дождя и своим садомазохизмом я поначалу даже не заметила странный гул, где-то очень далеко.

Он не приближался и даже не нарастал, а скорее вплетался в вой непогоды. Это было странно. Здесь, в Лагере, никогда не было ничего лишнего или нового. Здесь всё было по правилам. Я подошла к окну забранному частой решеткой, силясь что-то углядеть, но мои попытки были тщетны. Было чувство, что вода покрыла весь мир, стерев всё вокруг.

Ближе к вечеру мне почудилось, что шум приблизился. Он напоминал звук работающего генератора. У нас на ферме были такие, если вдруг случались перебои с электричеством во время ливней или бурь, когда деревья обрывали провода, мы включали их, чтобы не оставлять деревню без света. Я опять попыталась выглянуть на улицу и ничего не узрев, уже собиралась вернуться на кровать, как вдруг, краем глаза, заметила редкие небольшие вспышки. Что бы это могло быть? Может быть, ствол упал где-то у забора или бараков, создав замыкание? Тогда и гул был легко объясним. Но всполохи были слишком разрознены и появлялись в разных местах, моей душой завладела какая-то маетная тревога. «Что-то случилось»: шептало сознание, но я старалась отмахнуться от этого шепота, я устала от беспочвенных надежд, от глупой веры в то, что всё будет хорошо. Не будет! Не получается! Всё становится плохо, а потом только хуже и хуже, это «всё» катится с горы в глубокую-глубокую яму, заполненную грязью, где-то на самом дне.

Я буквально заставила себя лечь и уже специально стала вспоминать, расковыривая и так кровоточащие душевные раны, обсасывая каждую мелочь, что произошла со мной за последние полгода.

Уже совсем стемнело, возникло ощущение будто гул подошел прямо к стене домика. Я усилием воли заставила себя не вставать с постели, перебарывая своё любопытство. Когда в мою палату кто-то вошел, а я даже не оторвала взгляда от потолка. Зачем? Это медсестра принесла ужин. Но уже через секунду воздух в моих лёгких превратился в застывающую патоку, а зенки вылезли из орбит. Прямо перед ними появилось перепачканное мужское лицо…

Лицо внимательно изучало меня пару минут, а затем исчезло. Я закашлялась, оказалось, всё то время, пока визитер смотрел на меня, я не дышала. Сев в постели я, в свою очередь, уставилась на человека, стоявшего посреди комнаты. Галлюцинация? С чего бы это? Сегодня не было процедур. Может я так задумалась, что не заметила, как пустили газ? Но газ обычно бывал сонный, он галлюцинаций не вызывал… кажется… может это сон?

— Идти можешь? — наконец спросил пришелец, я обескуражено кивнула, — отлично, а то все, кого мы встречали раньше, на окружающий мир не реагировали.

Я опустила на пол ноги и выжидательно посмотрела на незнакомца.

— Сиди здесь, я пройду по палатам, соберу всех, кто в состоянии идти и пойдём. Возражений нет? — я согласно качнула головой. Он исчез, оставив дверь открытой.

Я сидела на кровати и решительно ничего не понимала. Кто он? Откуда взялся? Выглядел он не как охранник, потрёпанная, зелёная, с тёмными разводами, одежда, была местами очень грязная, на лице отражались эмоции, тогда как наши тюремщики обычно имели фейс, словно бы, сделанный из камня. Кто он? Неужели повстанцы! Из глубины души начало подниматься ликование. «Я знало, что всё будет так как надо», — твердило подсознание. Уже очень скоро моя комната была полна таких же бедолаг, как и я, которых сюда посылал этот человек. Они были будто на стадо потерявшихся овец, жавшихся друг к другу.

Неожиданно всё в доме содрогнулось сначала от шума схватки, а затем от громких выстрелов. Пациенты, и я вместе с ними, инстинктивно вжали голову в плечи, сбиваясь в кучу, как бы готовясь к тому, что сейчас и нас придут расстреливать. В дверном проёме появился давешний визитер, он раскраснелся от борьбы, а от одежды пахло порохом, втащив два больших мешка он гаркнул:

— Так! Что замерли? Споренько разбираем шмотки и выходим на улицу.

Мы послушно оделись, натянув на себя белые куртки и штаны, заминка произошла только с обувью, мы путались, примеряя ботинки не по размеру. Наконец выполнив приказ, мои товарищи по несчастью гуськом потянулись на выход. У входа стоял видавший виды грузовичок, его кузов был покрыт брезентом так, чтобы сидящих в нём не поливало дождём. Ткань в некоторых местах провисла, собирая в себе лужицы воды. Мелкими перебежками освобожденные подбегали и залезали в машину. Я села последней. Всё, что произошло, было больше похоже на какой-то сон. Может я всё-таки заснула? Вот наступит утро, я проснусь, и меня накроет безнадёжность положения, но я всё же решила, сосредоточиться на происходящем. Даже если это сон, то он хотя бы интересный и пока, не такой страшный, каким имел полное право бы быть.

Ехали мы недолго, но я совсем не разбирала куда. Сначала мы двинулись вглубь Лагеря, потом куда-то свернули, и передо мной оказался лес. Как мы так быстро выехали с территории, мне было не понятно. Я вглядывалась в пейзаж, остававшийся сзади, пытаясь разглядеть остатки проломленного забора, но не нашла ничего, что хоть отдаленно его напоминало. Когда машина остановилась к ней подбежали мужчины. Они помогали нам вылезать и отводили в огромные палатки, установленные в бору. Видимо, чтобы их поставить, пришлось изрядно потрудиться, вырубая деревья. Я была как оглушенная, устроившись на горе матрасов, замерла, двигались только мои зрачки, придирчиво осматривая каждого входившего под полог. Я надеялась увидеть Кару. Нет, не надо полагать, что мой интеллект из-за лекарств, стал размером с разум гусеницы. Просто упрямая надежда верила, что подруга войдёт в шатер, вместо одного из привезённых людей. Мозгами я осознавала, если она и жива, то точно не войдёт, она сама сказала, что их обкалывали, так что они круглые сутки лежали без движения.

Судя по звукам, машина уехала, а под тентом появился невысокий поджарый мужчина лет сорока. Его обветренное, загорелое лицо было приятно умиротворенным, от одного взгляда на него на душе всё успокаивалось и тут же раскладывалось по своим полкам:

— Добрый вечер друзья, — бархатистый, громкий голос заполнил каждый пустой уголок, окутав нас со всех сторон, — меня зовут Ким Домбровский, я ваш куратор. Сейчас вы находитесь у повстанцев. Когда вы придёте в себя, можете направить свои стопы туда, куда вам заблагорассудится. Мы вас не будем удерживать или наоборот выгонять, но только при одном условии, — у меня похолодело в животе, — если вы не выращены. К сожалению, выращенные не могут остаться в поселении повстанцев, но мы подскажем, куда они смогут отправиться, если не хотят возвращаться домой. Здесь мы пробудем несколько дней. Ваша группа лучше всего выглядит. В основном все жители вашего Лагеря под наркотиком, чтобы он вышел из организма потребуется несколько дней. Всё ясно? — он неожиданно резко оборвал свой монолог.

— А как вы узнаете, кто выращенный? На слово верить будете? — раздалось откуда-то из угла.

— Вы, правда, считаете нас такими дураками? — губы Кима расползлись в добрейшей улыбке, как будто ему задали не провокационный вопрос, а рассказали старую, хорошую шутку, — это легко выяснить, по анализу крови, который делают наши врачи всем желающим остаться. Что ещё интересует?

Я ощупала свои карманы, всё-таки некая часть удачи никогда не покидала меня, у меня не отбирали блокнот даже тогда, когда я оставалась одна. Я написала записку и принялась пробираться сквозь стоящих людей к мужчине. Пока я добралась до Кима, его уже спросили, о том, где все будут спать, как есть, чем они могут помочь. Всё-таки сутки без процедур положительно сказывались на наших мозгах. Я впервые видела, чтобы эти люди как-то осознанно двигались и слышала их речь. Подойдя к куратору, я протянула ему записку.

— Я в Лагере была вместе с подругой, но вот уже долгое время я не знаю, что с ней. Когда и как мне её поискать? — он окинул меня взглядом, с ног до головы, прежде чем ответить.

— Если ты не знаешь, что с ней долгое время, — он прямо выделил эти слова интонацией, как бы заостряя на ней моё внимание, — ты можешь её здесь не найти, понимаешь? Всем оказавшимся в этой группе исследований, очень повезло, — говоря эту фразу он повысил голос так, чтобы его точно слышал каждый, — практически все, кого мы освобождаем из Лагеря, инвалиды до конца дней своих, исключение всегда составляет так называемый «мозговой блок», пока пациенты там — они целые. Некоторым из прооперированных мы помогаем вести полноценную жизнь, но чаще всего им приходится принимать лекарства до самой смерти. Вам всем неимоверно повезло! Ты сможешь начать искать свою подругу, завтра, — сказал он, уже значительно тише, — напомни мне об этом утром, я скажу к кому тебе обратиться. Я бы советовал просто помогать, а вот когда все примут решение оставаться или уходить, мы составим полный список всех освобожденных и искать будет легче. Пока всё. Устраивайте здесь спальные места и подходите к тенту, на котором написано «столовая», за едой, — добавил он громко.

Первая ночь была не просто тяжела, она была мукой. Многие, привыкшие к постоянному приёму лекарств, не могли сами заснуть, у кого-то началась ломка. Я была в каком-то пограничном состоянии полусна. То мне мерещились мои друзья, то я начинала осознавать, что лежу в огромной военной палатке, на жёстком матрасе, скорее напоминавшем подложку спального мешка, то мне начинало казаться, что я засыпаю, но это было не так. Рядом справа кто-то тяжело дышал, слева слегка в отдалении — стонал. У меня в ногах, на следующем матрасе, лежал мужчина и, не замолкая что-то бормотал.

Когда взошло солнце, я чувствовала себя абсолютно разбитой, башка болела, перед глазами постоянно мутилось, а во рту стояла сухость. Я с трудом поплелась на завтрак. Питание было организовано под соседним тентом, идти было всего-ничего, но за эти десять шагов всё внутри меня сжалось, со всех сторон доносились стоны, а откуда-то из леса душераздирающие крики. От этой какофонии звуков, сердце трепетало, как заячий хвост. Я поторопилась скрыться в помещении. Хотя стены этого шатра тоже брезентовые, это была хоть какая-то помеха звукам, удавалось уговорить мозг, что на улице просто бесчинствует буря, а поганое самочувствие помогало не обращать на это внимание.

В углу палатки стояло несколько столов для резки продуктов и три огромных походных печи, рядом с ними высились стопки железных мисок, всё остальное место занимали большие садовые столы с лавками. Я пришла рано, людей было еще не много, хотя Ким предупреждал, что, когда начнут приходить в сознание другие пациенты тут появится очередь и есть придётся в несколько смен. Сейчас же на скамейках были в основном товарищи из «мозгового блока», но была и пара новых лиц. Людей, вновь обретших свободу легко можно было отличить от повстанцев по светлой больничной одежде. Вчера мне толком не удалось увидеть наших спасителей, сегодня же, в столовой, я могла всласть насладится созерцанием их.

Это были мужчины и женщины, изрядно грязные, с одним и тем же озлобленно-сухим выражением на лице. Я понимаю, мы были для них лишь работой, винтиком неугодной системы которую они намеревались раскрутить, но всё-таки хотелось бы видеть какие-то положительные эмоции, а не злое пренебрежение. Кажется, я начала понимать, почему Кара их так невзлюбила. Отстояв очередь к котлам и получив свою порцию, я устроилась за столом в углу, здесь мне отлично было видно всех, кто входил в столовую, брал еду, также в поле моего зрения попадало множество столов.

Сколько же здесь было разных людей! Были взрослые с потерянными взорами, первые, из пришедших в себя, и мне подумалось, что они были теми счастливчиками, кто не успел попасть под нож. Были дети разных возрастов, к моему большому удивлению их было не мало. Меня восхищало то, с какой быстротой они адаптировались к изменениям. Прошла лишь ночь, а некоторые из них уже завели себе приятелей и болтали с ними. Наверное, из всех освобождённых, им было проще всего. Саму меня сковывало некое оцепенение, я хотя и доела безвкусную кашу, но я не могла встать. А с другой стороны торопиться мне не куда было.

Взяв себя, наконец, в руки, я пошла обратно. Безошибочно быстро найдя свой матрас, на котором я провела ночь, я уселась по-турецки и уставилась на пол. Смотреть на соседей было неприятно, не то чтобы они плохо выглядели, просто они напоминали мне о времени, проведённом в Лагере, а мне уже очень хотелось его забыть. Когда я подняла глаза, то обнаружила рядом с собой девочку, лет восьми, она сидела передо мной на матрасе и с интересом изучала моё лицо.

— Ты кто? — максимально аккуратно постаралась написать я. Она отрицательно покачала головой и показала жестами, что не умеет читать. Я попробовала языком жестов спросить, но ребёнок лишь с недоумением смотрел на мои руки. Сложная задача. Как же ты общаешься с миром малышка? Девчушка, как ни в чем не бывало, заулыбалась мне. Мы достаточно долго глядели друг на друга, потом она свернулась клубочком и устроилась, положив голову на мои скрещенные ноги, напоследок, заглянув мне в глаза, заснула с улыбкой на губах.

Только ближе к обеду появился Ким.

— Если у кого-то есть какие-либо специальные знания, прошу сообщить, мне необходимо о них знать. Сами понимаете, ваш Лагерь был одним из самых больших и помощников у нас не хватает. Всех, кто плохо себя чувствует, тоже прошу сказать сейчас. Так же мне нужно быть в курсе о ваших особенностях и медицинских противопоказаниях.

Я подошла и протянула записку с краткой характеристикой.

— Ася. Разнорабочая в селе. Немая. Знаю язык жестов.

— Готовка или уход за больными? — спросил он, прочтя записку.

— Можно попробовать за больными. Правда, я не уверена, что смогу, — я надеялась, провиденье не оставит меня и я найду среди тех кому нужна помощь Кару.

— Вперед, — он что-то написал и протянул мне лист бумаги, на котором значилось: «Палатка № 7», от руки было дописано: «Немая. Общается посредством записок. Владеет сурдопереводом», — напиши сюда своё имя, — он отвернулся к другим подошедшим.

Я вышла на улицу и осмотрелась. Дождь сегодня стал тише, чем вчера, но всё равно это был ливень. Земля под ногами была скользкая, похожая на каток, передвигаться можно было, только наступая на оставшиеся, не вытоптанные островки травы, коих было очень мало. Я придирчиво разглядела полог своего временного пристанища и углядела на ней цифру четыре. Так, теперь хоть понятно, как искать седьмую. Бродя межу брезентовыми строениями, поливаемая неиссякаемыми осадками я размышляла о том, с чем мне придётся столкнуться. Я помнила рассказы Эрика о том, в каком состоянии освобождали некоторых из их Лагеря, так же память мне услужливо подбрасывала воспоминания того как выглядело тело Германа, и, что самое страшное, сейчас я слышала крики и стоны, лишь слегка заглушаемые непогодой. Меня радовало только одно, что крики слышались издалека, а нужная мне палатка, судя по нумерации, должна быть где-то рядом.

Отплевавшись от потока дождя, который ветер бросил мне прямо в лицо, я чуть не налетела на стену с неаккуратно намалёванной цифрой семь. Замерев, я прислушалась к звукам, доносящимся из-за неё, если верить им — то ничего криминального там не происходило и раненые не умирали. Наверно это было малодушием, но я не готова была видеть чью-то боль или ещё хуже смерть. Глубоко вздохнув, мысленно помолясь, чтобы всё так и оставалось, невинным, я, отогнув полог, вошла в сооружение.

Стоило мне оказаться внутри как я встретилась взглядом с двумя девушками в форме повстанцев, сидящие за столом. За их спинами, рядами, на раскладушках, неподвижно лежали люди. Подойдя, я протянула им листок, а затем выудила из кармана блокнот, готовая пояснить, если им что-то непонятно будет.

— Уколы колоть можешь? — глядя снизу вверх спросила одна из них, у неё было совсем юное лицо, но глаза были жёсткие, холодные, никакой девичьей наивности.

— Я вводила медикаменты моему другу, когда мы путешествовали. Живого человека уколоть иголкой могу, пальцы трястись не будут, — отдав бумажку с ответом я саркастически хмыкнула, хороша помощница, колоть, выходит, рука не дрогнет, а в записке буквы пляшут камаринскую.

— Или хочешь в операционную? — поинтересовалась у меня другая, неправильно расценив мою ухмылку. Она была постарше, наверное, моя ровесница, её кожа обветрилась, от долгого нахождения на улице, а очи не выражали никаких эмоций. Она казалась мне похожей на камень.

В ответ на её вопрос я так замотала головой, что на минуту мне вдруг поверилось, что она от столь усердного движения оторвётся и отлетит в угол.

— Ладно, — устало произнесла старшая, — сядь пока вон туда, — и она указала мне на стул стоящий у стены. Присмотревшись, я обнаружила, что их там три, получается, будет ещё два помощника, — пока работы нет. Через час будем всех осматривать, тогда и понадобишься, Ася, — она заглянула в послание от куратора, чтобы свериться, правильно ли запомнила моё имя.

Когда прошел час, полог входа снова отодвинулся и в дверном проёме показался рослый мужчина в чёрной одежде. На нём были высокие солдатские ботинки, свободные штаны, футболка, поверх которой было накинуто что-то напоминающее врачебный халат, только цвета беззвёздной ночи. На шее висел стетоскоп, а карманы топорщились от каких-то приборов. Приветливо кивнув медсестрам, он внимательно оглядел меня, откашлялся и подошел к первому лежавшему.

— Ася, подойди, — отдала приказание старшая из медсестёр. Я стремительно подошла и встала рядом.

Врач, я решила, что это именно он, осмотрел человека, лежавшего перед нами. Измерил температуру, давление, послушал сердце и пульс, пристально осмотрел лицо, руки, живот и спину. Достал записную книжку с ручкой и, как-то обреченно уточнил:

— Номер?

— Семь один, — отрапортовала молоденькая.

Он что-то долго писал в книжечку, потом печально качнул длинной тёмной челкой и перешел к следующему жильцу этого подвижного лазарета. Повторив все манипуляции, он опять поинтересовался номером. А после того как закончил писать, выдал рекомендации.

— Препарат три и один. Два раза в день. Пристально следите за изменениями.

Следующий час он ходил от одного больного к другому, а мы втроём следовали за ним. Я не могла взять в толк, зачем нам всем надо стоять рядом с ним, но спросить не решалась. Кто я такая, чтобы влезать в их порядки. Медик давал назначения, которые одна из девушек записывала, указывал за кем следует тщательно наблюдать, пока мы не дошли до одного из последних пациентов. Это был мальчик лет десяти. Кожа на его лице натянулась и побелела, глаза ввалились, а черты были как-то неправильно заострены. Мужчина присел на корточки перед кроватью, его взгляд стал тревожно-мрачным, он лишь приложил стетоскоп к груди ребёнка. Затем, резко сдёрнул рацию, зацепленную за ремень брюк, где-то на спине:

— Срочно в палатку № 7, - он взглянул на старшую, — подготовь его и накрой каким-нибудь плащом, дождь там чертовский, — и направился осматривать оставшихся. Она засуетилась, доставая из недр сестринской тумбочки какое-то покрывало, и непонятные мне предметы.

— Ну, что замерла? Иди дальше на осмотр и записывай, — в руках у меня оказался блокнот, всунутый другой медсестрой.

К окончанию осмотра в палату зашли двое молодых парней с носилками, на которые с предельной осторожностью был водружен мальчик. К предплечьям ребёнка уже подключили мерно попискивающие аппараты, и санитары его унесли. Я с неким облегчением опустилась на стул и стала ждать новых указаний. Эскулап о чём-то тихо поговорил с девушками и громко попрощавшись, покинул нашу «скорбную обитель».

Медсёстры недвижимо, молча сидели отвернувшись от меня. По их неестественно прямым спинам и прямо посаженным головам у меня складывалось ощущение о некой брезгливости, направленной в мой адрес.

За небольшими окошками, покрытыми пластиком опускались сумерки. Новых помощниц медсестёр не прибыло, а значит толкового народу было мало, почему меня посчитали толковой, я не представляла, а может просто не нашлось желающих. Медик приходил ещё один раз проверять лежащих здесь. В этот раз он остался довольным самочувствием наших подопечных. Когда у меня явственно заурчало в животе одна из девушек презрительно глянула на меня и процедила:

— Иди, поужинай и возвращайся. Ночевать будешь здесь. Мы должны непрерывно следить за их состоянием, — как они за ними следили, мне было не ясно, ведь кровати совсем не попадали в их зону видимости.

Я молча накинула на плечи дождевик и поплелась в импровизированную столовую, за сегодняшний день я ни на шаг не приблизилась к поискам Кары. Что за люди были на нашем попечении? Нет, я, конечно, понимаю, что их забрали из Лагеря. Но почему они будто спящие царевны, эту сказку я читала в книге Германа, только хрустального гроба не хватает? Почему если их здоровье в опасности к ним не подключают никаких приборов? Почему медсёстры так равнодушны к ним и брезгливы ко мне? Чёрт! Они же спасители! Но все в здесь относились к нам как к обузе, тогда зачем же они взялись нас спасать? Пришли бы, перестреляли персонал Лагеря, разрушили бы что-нибудь, да и ушли. В моём, может быть, жалком, сознании была полная уверенность, что если что-то делаешь, то делай до конца. Спасаешь, так с эмоциями.

Взяв тарелку с непонятной тёмной похлебкой, я пристроилась за тем же столом, что и утром. Вечером ужинающих было не в пример больше, хотя я была явно в последней партии трапезничавших. Теперь уже было значительно сложнее отличить лагерных, одежда некоторых была перепачкана, кто-то и вовсе её сменил. Я помнила лица этих людей по вчерашнему дню и по сегодняшнему утру и была уверена, что это мои товарищи, по несчастью.

За разглядыванием я и не заметила, как ко мне кто-то подсел, переведя взгляд на соседа я узнала в нём мужчину, совершавшего сегодняшний обход:

— Привыкаешь? — я покачала рукой из стороны в сторону, — тебе не нравится?

— Всё сложно. Я не боюсь работы, но смысла своей не вижу. А ещё я хочу найти подругу, — я, тяжело вздохнула, написав, — или хочу узнать, что с ней. Если она мертва — я хочу её похоронить, как похоронила друга, умершего в Лагере. Хотя, боюсь, сейчас похороны будут делом не из простых.

Он внимательно и медленно прочитал мою записку:

— Извини, я не быстр в чтении, понимаешь ли, плохое зрительное восприятие текста, — он грустно ухмыльнулся, — брак. Я сам был в Лагере пару лет назад. А ты немая? Давно там? А как выглядит твоя подруга?

— Я в Лагере недавно, с зимы. До этого почти всю жизнь прожила в селе. У неё тёмные волосы и кожа…мне кажется, как бы я её не описывала, здесь десятки похожих девушек. Я вот сейчас таких тут, в столовой, несколько вижу.

— Да уж, словесно трудно чётко описать человека, — он улыбался усталой улыбкой, что было приятно он не выказывал вражды, злости или брезгливости, какая была на лицах медсестёр.

— Что за люди в моей палатке? — решилась спросить я, даже если он не ответит, попытка узнать была.

— Это те, кто не может выйти из лекарственной комы.

— Почему рядом с ними тогда нет специалистов? Почему они просто лежат? — моему возмущению не было предела.

— А как ты себе это представляешь? — он с усилием протолкнул вздох сквозь сжатые зубы и потупился в тарелку, — профессионалов не хватает, техники тем более. Полагаешь, Общество ссужает нам медперсонал или специальную аппаратуру? Врачи у нас в основном те, кто решил бороться с режимом и самоучки, как я — когда он поднял на меня взор, он горел вызовом: «Осуди нас! Тебе легко!», — так что следить за всеми нет возможности. Совсем тяжёлых, как того мальчика, да кладём в реанимацию, стараемся спасти. А остальные самоходом.

— А что будет через пару дней? Когда будете решать, что делать с такой толпой?

— Тех, кто без сознания мы заберём с собой. Возможно на месте мы сможем им помочь, — он опять стал понурым и уставшим, огонёк борьбы исчез из его взгляда, — всё-таки как зовут твою подругу?

— Кара. Скажи, зачем всё это?

— Что это? Спасение? Лечение? Что?

— Зачем так спасать?

— А будь на их месте, ты бы не хотела, чтобы тебя хотя бы попытались, пусть так, спасти?

— Я не знаю. В какие-то моменты я мечтала об этом и ждала спасения, в какие-то и они последнее время были всё чаще, я его уже не желала. Мне хотелось исчезнуть. Чтобы не было больно внутри и не было больно снаружи, чтобы всё закончилось. Закончились мытарства, мысли, всё закончилось! Так что я не уверена, что не была бы рада, если бы наступил конец.

— Ах да, «мозговой блок». Я помню это. Но не поверишь, жизнь оказалась лучше, чем я о ней думал находясь там. Всё пройдёт, забудется. Ты поймёшь, что, если не сделаешь для других всё, что в твоих силах, грош цена твоему существованию. Поверь. А сил, зачастую, очень немного.

Я ничего на это не ответила. Между нами лежала горка из листочков, на которых я писала свои ответы ему. Людей в столовой почти не было, сидели лишь мы, да ещё пара мужчин в другом углу, они молча доедали свою еду. Мы же с врачом сидели над пустыми мисками и смотрели друг другу в глаза. Этот разговор оставил странный осадок, да и по большому счёту он не был окончен, я понимала, что закончить мы его сможем только через несколько лет, если ещё будем живы конечно.

Риши

Когда я вернулась, одна из девушек устраивалась спать на раскладной койке, другая была похожа на изваяние, сидя за столом, они удостоили меня презрительным взглядом и вернулись к своим занятиям.

К середине ночи начали отказываться подниматься веки, а дежурная откровенно спала, положив голову на скрещённые запястья, за стенами жил ночными звуками лес, под тентом же было тихо. Я не знаю, сколько была в пограничном состоянии дремы, из которой меня выдернул хрипящий звук. На одной из кроватей, посередине, метался мужчина. Он хрипел, дёргался, разбрасывая руки и выгибался дугой. Сначала по инерции я кинулась к нему, но у кровати сообразила, что не представляю, чем ему помочь, я даже не могла вызвать врача. Тогда я бросилась к медсестре, сидящей за столом, и принялась трясти её за плечо. Секунды, которые она просыпалась, казались мне вечностью. Я дёргала ее, указывая на товарища с припадком, а она силилась понять, что случилось, когда до нее, наконец, дошла суть происходящего, она схватила рацию и что-то затараторила в неё, мои мозги тоже с трудом воспринимали человеческую речь, в голове билось лишь одно: «Успеть помочь!».

Потом мы подбежали к больному, медсестра щупала лоб и пыталась определить пульс. Быстрее, чем в прошлый раз прибежали санитары, мы даже не успели прикрепить нужные аппараты к предплечьям, положив его на носилки, они так же стремительно убежали и вокруг снова установилась тишина, как будто ничего и не было. О произошедшем напоминала только пустая раскладушка и наши сумасшедшие, мечущиеся глаза.

— Ты молодец, — сказала мне девушка, сейчас в свете блёклых ламп я увидела тень безнадёжности и вселенскую усталость на её лице, — так жаль, что мы вряд ли кого-нибудь из них спасём, — я вопросительно изогнула брови, — думаешь, у нас есть волшебное лекарство? Они, — она обвела лежащих рукой, — не смогут жить без посторонней помощи. Может это и жестоко, но я бы их убила, когда поняла, что они не выходят из комы, а не ждала их мучительной, но самостоятельной кончины, — я продолжала непонимающе взирать на неё, — мальчик, которому было плохо днём, уже умер, я узнала это пока ты ужинала, — она развернулась и уселась будто ничего и не было.

Я проводила её взглядом и села на своё место. Глаз сомкнуть этой ночью я так и не смогла. Сидя скукожившись на стуле, я вздрагивала от каждого шороха, но, к счастью, ничего из ряда вон выходящего не случилось. Утром меня отпустили спать в свой шатер. Я, позавтракав, решила пройтись и, хотя бы вприглядку, поискать Кару. Погода наладилась, дождь прекратился, оставив за собой влажную взвесь в воздухе, которая напоминала туман. Я заглядывала под каждый тент, встречавшийся у меня на пути. К моей радости я там не видела людей в лекарственной коме, как в палатке № 7. Но и радоваться хорошему состоянию пациентов не приходилось. В одном из шатров я увидела людей свободно перемещающихся — значит, им не нужна постоянная медицинская помощь, в другом народ был в сознании, но ко всем тянули свои щупальца капельницы, в третьей пациенты тоже лежали, но некоторые с закрытыми глазами оставалось надеяться, что они просто спят. Там то я и столкнулась с Кимом.

— Как ты? — спросил он.

— Хорошо, — написала я ему.

— Я вечером приду в седьмую палатку и принесу имена тех, кто в сознании, может быть там есть твоя подруга.

— Спасибо.

— Сама-то останешься с повстанцами или пойдёшь куда-то?

— Пока я не размышляла об этом. Сначала я разыщу подругу, а потом буду думать, что делать дальше.

— Понятно, — Ким на прощание ободряюще коснулся моего плеча, — до вечера, — я кивнула ему и направилась к своей палатке.

Когда я проснулась, у меня под боком, свернувшись калачиком, спала немая девчушка, приходившая ко мне накануне. Осторожно, чтобы её не разбудить, я встала и, подоткнув ей одеяло ушла на вахту в палатку № 7. Оглядев ряды больных, я обнаружила что исчезло несколько раскладушек, оставив вместо себя зияющие проплешины. Только это и осталось от чьей-то безымянной для нас, жизни. Я понимала, что это неизбежно, но всё равно меня пробирал мороз. Когда я вернулась, молоденькая медсестра, с которой я дежурила прошлой ночью, отправилась спать. Как и вчера, когда время ужина заканчивалось, меня отпустили поесть. Я недолго просидела одна, не знаю, чем, я приглянулась врачу, но он снова подсел за мой столик.

— Привет.

— Ещё не потерял желания со мной общаться? — улыбнулась я ему, видок у него был хуже, чем вчера. Синяки под глазами рассказывали о том, что он минимум вторые сутки не спал.

— Да ладно. Ты же не за свою шкуру переживаешь, а я уважаю правдолюбов и альтруистов. Как дела?

— Как тебе сказать. Мне не нравится то, что я вижу, но я понимаю, изменить это не в ваших силах.

— Умница, делаешь правильные выводы.

— Скажи, а ты ведь живёшь в поселении повстанцев? — этот человек вызывал у меня большую симпатию, чем куратор и я набралась смелости узнать.

— Да, — ответил он с набитым ртом.

— А ты не знаком с таким мужчиной, Германом? У него всё тело в шрамах, — прочитав мою записку, он принялся внимательно на меня смотреть, глядел он долго, как будто пытался что-то увидеть.

— А зачем он тебе?

— Я когда-то знавала его и хотела бы узнать, как он…жив ли…

Мой собеседник молча жевал, оставив вопрос без ответа, и внимательно разглядывал меня.

— Как, говоришь, тебя зовут?

— Я не представлялась. Меня зовут Ася. А тебя как?

— Риши. Ася значит. Понятно. Пошла, выходит, искать?

Казалось бы, обычный вопрос, мало ли чего я искала: счастья, правды… Весьма логичный, но почему-то мне показалось, что мужчина в курсе кто я Герману. Я испытующе посмотрела на него, но ничего не смогла прочесть на его лице и кивнула.

— Вот меня это ни капли не удивляет, — и он улыбнулся белоснежной улыбкой. Только теперь я вдруг заметила, какие у него белые зубы на фоне смуглой кожи. Я нерешительно растянула губы в ответ, — давай так, завтра палаточный городок начнёт собираться, и я приду за тобой. Отведу тебя к нему, — он, подмигнув, встал и понёс свою миску мыть, здесь каждый мыл за собой посуду сам. Я быстро доела и последовала его примеру. Мне надо было торопиться, ведь Ким обещал вечером принести списки и помочь разыскивать мулатку.

Куратор пришел поздно, когда уже было стойкое чувство, что вся стоянка погрузилась в сон. Наши подопечные не шевелились, было только слышно их дыхание, напоминавшее шепот ветерка. Он тихонько прошел и сел около меня на стул, держа стопку помятых бумажек.

— Вот читай, — прошептал он мне, протягивая листы.

Я читала имена, их было много, около двухсот, а сколько осталось ещё неучтённых. Сколько еще, таких как пациенты палатки № 7? Вверху каждой страницы был проставлена нумерация шатра. На последней бумаге было совсем мало имён. Четвёртым номером стояло «КАРА», написано оно было с сильным нажимом, но было видно, что рука писавшего с трудом его слушалась, буквы подрагивали, кренились в разные стороны, но для меня они были самые замечательные и красивые. Я задохнулась от счастья, прочитав это имя. Подняв, расширенные от восторга, глаза я принялась тыкать пальцем в строчку, напрочь забыв, как я обычно изъясняюсь, воздух отказывался выходить из моих лёгких, а краска так сильно прилила к щекам, что даже в сумеречном освещении это было заметно.

— Тише, тише! Выдыхай, — Ким принялся гладить меня по плечу, — я понял, это твоя подруга, — я бестолково замотала головой, кивая, — хочешь, чтобы я проводил тебя к ней? — он снова получил порцию судорожных кивков, — хорошо, хорошо! Я понял, — успокаивающим голосом сказал он, — завтра с утра пораньше я приду и покажу где она, — видимо во всем моём облике отразилось возмущение из-за того, что надо было ждать целую ночь, — сейчас она спит и проспит до утра. Этим пациентам, — он указал на листок, — дают снотворное на ночь, чтобы они спали. Потерпи немного. В данный момент ты нужнее девочкам.

Я безучастно оглядела лежащих. Что изменится, если я уйду? Я пропущу ещё одну смерть? Зачем мне это, когда я в моих силах быть с Карой? Держать её руку и быть рядом, когда она проснётся. Во мне поднялась волна негодования и ярости, застившая окружающий мир белёсой пеленой. Вскочив я начала говорить языком жестов, забыв, что мужчина его не понимает:

— Мы пойдем сейчас! — схватив его за плечо, я потянула, поднимая со стула.

— Я ничего не понимаю, — запротестовал он шепотом. Моя голова заработала в усиленном режиме и я, наконец, сообразила, что надо взять карандаш и написать, то что я не в силах произнести.

— Ты меня сей же момент отведёшь к Каре! — бумага рвалась под моей ручкой, столь яростно я на неё давила, — мне плевать на них всех! Если этого не сделаешь ты, я найду её сама! И ни одна собака не сможет мне помешать! Ни одна! — прочитав то, что я накарябала он поднял глаза, собираясь возразить, не представляю, какие эмоции он узрел, но встретившись со мной взглядами, как-то съёжился.

— Ты должна дежурить, — всё же робко попытался воспротивиться он.

— Я НИКОМУ, НИЧЕГО НЕ ДОЛЖНА! Отведи меня немедленно, — я махнула рукой, как махал управляющий нашей фермой, когда требовал сиюминутного исполнения.

Куратор смотрел на меня, и я чувствовала, как он, сопротивляясь, всё же подчиняется моей воле. Не выдержав моего эмоционального напора, он пошел из палатки, а я последовала за ним. Мы около получаса блуждали в темноте, пока, не вышли у самого дальнего тента, дальше был только лес. Здесь я не бывала. Заглянув внутрь, я снова и снова шарила взором по больным, не узнавая мулатку.

— Она вон там, у стены, — подал голос из-за спины Ким.

Я отыскала её! На кровати лежала бледная и худая девушка, но это была она, Кара!

— Предупреди Риши, что я здесь, — спешно нацарапала я приказ и, сунув бумажку в пальцы Киму не оглядываясь, как завороженная, пошла к койке, на которой разместили мою подругу, в этот раз он даже не пытался спорить.

Подойдя, я села на край кровати. К запястьям девушки тянулась паутина проводков капельниц, но по спокойному личику иногда по ней пробегала рябь отрицательных эмоций, как бывает, когда человеку снится плохой сон. Я не понимала, что, но что-то в ней было не так. Я положила её кисть в свою ладонь. Ресницы мулатки затрепетали, слегка приоткрыв очи, казалось, что Кара пытается, как маленький ребёнок подсмотреть, где прячутся товарищи по игре в прятки.

— Ася, — шепот был еле слышный, потом веки сомкнулись. Я испугавшись прильнула ухом к груди подруги, но её дыхание было ровным дыханием спящего человека.

Сев поудобнее, я сжала её холодную, безвольную ладонь между своих и приготовилась ждать. Мне было всё равно, что творится вокруг, ведь она была рядом, пришла в себя, стало быть всё наладится. Успокаивала я себя этими мыслями до утра, пока не задремала в тишине. Проснулась я от того, что мои пальцы сжимали.

— Ася… Асенька… это правда ты? — открыв глаза, я увидела счастливое и заплаканную мордашку мулатки, — с тобой всё в порядке? — я кивнула, — ты нашла меня. Мы вместе и всё будет замечательно. Всё наладится… — по её щекам текли слёзы. Неожиданно я поняла, что было не так. Моей отважной и сильной Кары больше нет. Я вдруг поняла, что в ту ночь, хороня Эрика, мы, не ведая того, похоронили и её боевой характер. Подруга по неизвестной мне причине из бойкой воительницы и добытчицы превратилась в девочку, маленькую и запуганную. Я сжала её ладонь.

За окнами посветлело, и я гадала, передал ли Ким врачу, где я, хотя теперь, это стало не важно. В поселение повстанцев девушку не пустят, а, следовательно, я туда не пойду.

Врач появился после завтрака, который я пропустила, не могла уйти от мулатки, где-то в подсознании жил страх, что стоит мне отлучится, как она опять исчезнет, хоть мозг и знал, что это не так.

— Я тебя потерял, — он улыбался во все тридцать два зуба, — рад, что вы воссоединились, ты Кара?

— Да, — девушка съёжилась под покрывалом.

— Ну что, собирайтесь, я за вами скоро приду, — он уже собрался уходить, но я схватила его за рукав.

— Я не еду с тобой, — написала я ему и для верности отрицательно покачала головой.

— Почему?

— Вы же не приводите в поселение выращенных?

— Да.

— Она выращенная. Я с ней не расстанусь. Я ей нужна и буду с ней, — я почувствовала, как на моей физиономии проступило упрямое выражение.

— А как же…? — я не дала ему закончить вопрос, приложив палец к его губам.

— Никак. Если мне судьба с ним встретится, она даст нам шанс свидеться. Сейчас я необходима подруге и ни что на свете, не заставит меня, расстаться с ней. Она всегда обо мне заботилась, грела, кормила. Да чёрт! Она выполняла все мои прихоти! Она даже Эрику помогала ради меня! Теперь моя очередь.

Мужчина стоял задумчиво глядя на мой ответ, а мулатка переводила непонимающий взгляд с меня на него:

— Что тут происходит? От чего ты отказываешься? Неужели…? — вопрос застрял у неё в горле, настолько это было невероятно, — ты знаком с её мужем? — почти шепотом спросила она. Врач подтвердил её догадку, — забирай её! Она столько прошла! Не слушай, я сама смогу прожить, я сильная. Она как дитё неразумное, ни пропитанья добыть толком не умеет, ни быт устроить. Я давно выживаю и выживу и на этот раз. Ася не валяй дурака, — да, это была тирада той, «старой» Кары, но тон каким она это сказала — он был просящий, жалобный. У меня на глаза навернулись слёзы, верная, добрая девочка, она хотела моего счастья, пусть даже ценой своей жизни. Я подняла палец в останавливающем жесте, потому что мужчина уже открыл рот, чтобы спорить.

— Вопрос не обсуждается. Я не предоставлю её самой себе. Однажды от неё уже отказались, а в таком состоянии она одна точно не выдержит. Даже если бы она была здорова, я бы её не покинула, — отдав записку я повернулась к мужчине спиной, показывая, что разговор окончен, и погладила кисть подруги.

— Асенька, не дури, — я усиленно замотала башкой, — ты же столько времени потратила, чтобы его найти — я улыбнулась и кивнула. Затем достала блокнот и написала:

— За это я отлично вознаграждена. Я встретила замечательного друга — тебя. И ты никогда меня не оставляла. А мой муж, он покинул меня, допускаю что из благих побуждений, но он ушел, оставив меня один на один с той реальностью, которая мне и в кошмарном сне не снилась, — я села обратно на раскладушку, краем глаза заметив, что врач вышел, оно и к лучшему.

Ближе к обеду в палатке раздалось эхо отдалённого взрыва. Все вздрогнули и замерли, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Складывалось ощущение, никто из повстанцев этого не заметил, к нам иногда заходили медсёстры и с совершенно спокойным фейсом ставя больным уколы или капельницы, снаружи тоже не наблюдалось паники, сделала заключение я из того, что видела в щелку, когда поднимался полог.

— Пойду, узнаю, что там, — сунув мулатке бумажку со словами, я выскочила на улицу.

Действительно, никакого волнения. Многие палатки были собраны. В середине поляны расположились три огромные машины, перед ними, за столами, сидели медсёстры. Беженцы из Лагеря по одному подходили к ним. У девушек, были какие-то приборы, полагаю определявшие естественное или искусственное происхождение подошедшего. Судя по всему, это действо шло с утра, потому что в очереди не осталось выращенных, они не могли обмануть прибор. Все прошедшие проверку загружались в кузова авто. К медсёстрам подвозили даже тех, кто находился в коме. Одного из подвезённых, забраковали и сотрудники повстанцы унесли его куда-то. От этого мне стало так мерзко на душе. Неужели они просто бросят их всех здесь?

— Нет, их не оставят, не переживай. Они отправятся в лагерь выращенных, там за ними приглядят, — услышала я сзади голос Риши, будто он прочитал мои мысли, но, наверное, вопрос был написан у меня на лице, — пошли за твоей подругой, — мои брови удивленно взлетели, — не спрашивай, пошли, — и он потянул меня назад к палатке.

— Всё нормально, — объявил он громко, входя под тент, — эти взрывы доносятся из разгромленного Лагеря. Повстанцы его взрывают. Скоро за вами придут медики, чтобы отправить туда, где вам помогут, — потом он подошел к лежанке Кары, — бери лекарства со стоек капельниц и неси как можно выше, — уже почти шепотом мне.

Я аккуратно сняла мешочки и задрала кисть максимально высоко. Врач бережно поднял девушку на руки, он был, наверное, метра под два ростом и медикаменты, поднятые мной вверх, оказались почти вровень с головой мулатки. Он нёс её, как будто она была хрустальная, а я семенила рядом, стараясь поспевать за его широкими шагами. Сделав приличный круг, мы обошли столы с проверяющими и со стороны леса подошли к кабине одной из машин. Мужчина свистнул.

Открылась дверь и из недр большого автопоезда высунулось невообразимо рыжая шевелюра и веснушчатая физиономия совсем ещё юного парня.

— Ну-ка, Виктор, помоги мне. Сейчас она залезет, — юноша подал мне покрытую конопушками кисть, — Засунь мне в зубы пакеты с препаратами и лезь, — скомандовал мне Риши. Сам он встал на подножку, когда я пробралась внутрь, он передал парню Кару.

Позади сидений, была устроена широкая лежанка. Туда и поместили подругу. Мне было выдано лекарство, которое я должна была держать, работая вместо штанги для капельницы. Через час наша грузовик тронулся. А я гадала: «Ведает ли кто-нибудь о том, что подруга здесь? А если нет, что нам будет, когда узнают? Почему Риши решил нам помочь?» Эти и многие другие вопросы роились у меня в мозгах.

Ехали мы долго, в кромешной тишине. Лишь иногда мой новый знакомый — врач, смотрел на мешочки от капельницы, которые я то и дело перекладывала из одной затекшей руки в другую. К вечеру препараты закончились. Риши осмотрел мулатку, недовольно цыкнул языком и сел на место. Я умостилась рядом с девушкой, держа её ладонь в своих. Писать ему что-то не было возможности, вокруг сгустились ранние весенние сумерки, света в почти не было, только приборная панель слегка подсвечивалась, да мигали некоторые лампочки.

Была уже тёмная ночь, когда мы остановились. Куда мы приехали я не понимала, после того как Виктор выключил фары, автомобиль обступила зловещая мгла:

— Сидите здесь, — произнёс мужчина, тронув меня за локоть, — я вернусь за вами чуть позже.

Я слышала движение за стеной, Виктор тоже вышел помогать. У меня появилось чувство, что мы остались с Карой одни во всей вселенной. От темноты и приглушенных, монотонных звуков меня начало клонить в сон и, наконец, я ему поддалась, сказывалась предыдущая бессонная ночь, и день без пищи.

Когда я проснулась, вокруг было тихо, звуки разгрузки стихли, только одинокая ночная пичуга насвистывала свою радостную песню. Сначала я даже не поняла, что меня разбудило, а потом, в бреду, заметалась за моей спиной Кара. Я пощупала её лоб, он был очень горячий. Даже я соображала, что это ой как не хорошо. Риши, ну где же ты? Тихонько приоткрыв дверь, я выбралась наружу, вокруг была темень, только шелест листьев, да стрекотание жуков поведали мне, что мы в лесу. Наощупь обошла пред машины, она стояла на узкой дороге, это даже была не дорога, а тропинка, такая небольшая, что казалось деревья, обхватили кузов и сжали в своих крепких объятьях. В нос бил одуряющий аромат цветущей черёмухи и сирени. Толку от этих гуляний было чуть, куда идти, и где искать Риши было не понятно. Я снова забралась в тёплое нутро грузовика. Попыталась на ощупь найти хотя бы воду, но это было безрезультатно. На меня накатила паника. А вдруг о нас забыли? Вдруг что-то случилось, и мы умрём здесь от отсутствия жидкости, еды и лекарств? А вдруг Общество нашло повстанцев, и мы все опять попадём в Лагерь? Какая-то часть моего мозга осознавала бредовость этих кошмаров, и подсказывала мне, что надо дождаться восхода, а дальше я справлюсь, но другая очень убедительно говорила мне, что всё плохо, очень-очень плохо.

К тому моменту, когда моя паника достигла угрожающих масштабов, в кабине возникло лицо врача, зловеще подсвеченное карманным фонариком:

— Извини, я не мог прийти за вами раньше, — начал он, но увидев моё выражение лица, ринулся внутрь, к подруге.

Он потрогал её лоб, потом задрал рубашку и злобно цыкнул, сквозь зубы. Беспокойство, а может любопытство, заставило заглянуть ему через плечо. Живот мулатки перепахивали ярко-красные, воспалившиеся, свежие шрамы. Пошарив в необъятных, накладных карманах своих штанов он вынул шприц и ввёл девушке какую-то светлую жидкость, почти мгновенно лицо подруги расслабилось, по всему выходило, это было обезболивающее. Мужчина аккуратно взял её на руки и задом попятился к открытой двери. Я последовала за ним.

— Возьми фонарик и свети, под ноги, — приказал он мне, когда мы оба очутились на земле.

Мы шли, я освещала дорогу, но ощущение, что мы в необитаемой чаще меня не покидало. Воздух тут был значительно теплее и влажнее чем в Лагере или в перевалочном пункте повстанцев. Неожиданно, мы упёрлись в крохотную халупку размером с сельский клозет, выросшую, будто из-под земли, на нашем пути.

— Иди вперёд, направь фонарь вниз, там ступеньки, — отрывисто бросил врач. И действительно за расшатанной, сляпанной из трухлявых досок дверью сразу начиналась крутая лестница в недра эдакого подземелья.

Спускаться было ещё страшнее, во мраке возникало ощущение, что земляные своды нависали над нами и грозили вот-вот обрушиться, я старалась не дышать, чтобы не нарушить их, как мне думалось, хрупкую неустойчивость. Когда лестница кончилась, мы очутились на небольшом пятачке освещённым слабым диодом светильника, чернота обступала нас, протягивая свои бархатные лапы. Всё происходящее странно на меня действовало, вгоняя в ступор, поэтому, когда помещении зажегся свет я даже подпрыгнула, от неожиданности. Комната, представшая перед моими взором, была большой, по бокам от входа стояли островки мебели: то кровать с тумбочкой, то диван, то пара железных медицинских шкафов со стеклянными дверцами.

Риши положил Кару на кровать, подошел к шкафчикам и зазвенел какими-то склянками. А я так и застыла у лестницы, ошалело переводя взгляд с одного предмета на другой.

— Сядь, вон, на стул, — буркнул мужчина, он уже курсировал от полок к лежанке и обратно, поглощённый своей работой, то вкалывая девушке какие-то сыворотки, то пристраивая капельницу, то чем-то обмазывая шрамы мулатки. Я послушно плюхнулась на табуретку, стоящую у моих ног и замерла, заворожено следя за его умелыми руками. Для меня то, что делал этот мужчина, было каким-то священнодействием, которое могло спугнуть любое движение, даже шорох. Закончив, он сел на пол и откинулся спиной на борт топчана.

— Должно облегчить состояние, — смежив веки, будто самому себе прошептал он, — сама-то как?

— Нормально, — выудив из кармана блокнот, накарябала навесу я, но так как врач не открывал глаза, сидела с цидулькой в руках.

— Ты, наверное, проголодалась, — он тяжело поднялся и пошел к другим шкафам — деревянным, стоящим в глубине комнаты. Теперь он уже зашумел там, брякая посудой и шурша пакетиками. Я, наконец, решилась встать со стула и подошла к нему.

— Жить будете здесь. Пока ей не полегчает, на улицу и носа не кажи. Я, конечно, постараюсь организовать так, чтобы её не трогали, но, если вас увидят, в ближайшие дни, её проверят и привет, несмотря ни на что, адрес приюта, что недалеко находится дадут и всё. Как сама догадываешься, в наши планы это не входит. Тем более что ходить тебе здесь пока не к кому. Германа на данный момент в поселении нет. Он придёт где-то через неделю, надеюсь, твоя подруга к этому времени оклемается, — он, повернувшись, сунул мне в руки тарелку, с яичницей, на помидорах и черном хлебе, в животе предательски заурчало, показывая насколько же я голодная, сам же прихватив другую, уселся тут же на стул.

— Почему ты мне помогаешь? — отставив блюдо, написала я ему.

— Люблю я самоотверженных и смелых людей, — с набитым ртом ответил он, — ты не побоялась протопать пол материка, ради человека с которым почти не была знакома. Но как только с твоей подругой, которую ты тоже не так давно узнала, случилась беда, ты от всего отказалась лишь бы помочь ей. Потому как даже если ты обожаешь Германа, найти его это просто желание, а Каре твоя помощь действительно нужна. Самоотверженно. Да и стоит заметить, я не одобрял, что Герман тебя оставил в деревне. Беспомощная, немая девочка! — после этой фразы он скептически ухмыльнулся, — по его рассказам так получалось, да вот только я сейчас её не наблюдаю. Он после моих доводов даже потащился обратно за тобой, но ты уже ушла.

— Ты его хорошо знаешь? — второе послание Риши читал уже облизывая пальцы, потому что свою еду он просто смёл за считанные мгновенья.

— Да как тебе сказать. Полагаю, что есть немного. Мы с ним большие друзья. Он почему-то решил, что со мной можно дружить, с чего, правда, ума не приложу. Ну, ходили на пару вылазок, да и всё. Герман меня этим удивил, обычно я не нравлюсь людям, — я недоверчиво глянула на него.

— У меня ты сразу вызвал симпатию.

— Не подлизывайся, — ухмыльнулся мужчина.

— Заняться мне не чем.

— В общем, думается мне, ему надо было поговорить, да и я уже был готов общаться не только по делу. Много чего мы обсуждали в начале. Вот рассказал он про тебя, и мы рванули назад, нам то легче чем тебе было, и транспорт есть и куда идти известно. Пришли, а в доме чёрт знает, что творится. Всё разломано, разбросано как будто тайфун пронёсся. Ох Герман и психовал. Он же ушел, потому что почувствовал: Общество к нему подбирается. А тут, что уходил, что нет. Хочешь, открою страшную тайну? Он думал, что ты погибла, — я так вытаращилась, что у меня чуть глаза не выпали от изумления, — ага. Я ему пытался втолковать, что ты-то Обществу не нужна, зачем тебя трогать, если ты не в курсе его дел, а он как заведённый твердил, что тебя в Лагерь увезли. Я ему сказал, что в селе б не допустили этого, он же рассказывал, что у вас там чуть ли не рай. А он всё талдычит: «Что же я наделал!». Видела б ты его. Разве что не плакал. Или тебя сразу оттуда забрали, из вашего села? — я замотала головой и похлопала себя по груди, — сама, что ль ушла? — я кивнула, — как я и рассчитывал, что ты его искать пошла. Такая вот история. Ладно, давай спать укладываться, ты на софе ляжешь, а я на полу, — я встревожено посмотрела на Кару, — о ней не беспокойся, она проспит до утра. Да до него осталось то, пару часов. После завтрака я уйду, мне надо заниматься своими обязанностями, но я буду приходить проведывать вас.

Он вытащил из тумбочки плед с подушкой и кинул мне. Я улеглась и укрылась. Врач убрал посуду и устроился на голом полу. Я протянула ему покрывало. Если он будет так спать, то простудится, а я и не укрытая не замёрзну, хоть и сменила лагерную фуфайку на более лёгкую парку повстанцев.

— Да ладно, — но я настойчиво сунула ему дерюжку и легла, отвернувшись к спинке.

Когда я проснулась в комнате было тихо и сумрачно, лампа, зажженная на тумбочке, у лежанки подруги, отбрасывала причудливые тени на стены. Кара неподвижно лежала на кровати. Я подошла и коснулась её лба, проверяя температуру, он был прохладным. Я внимательно осмотрела пол и обнаружила, что Риши ушел. На столе, импровизированной кухни, стояла мисочка, накрытая тарелкой, при ближнем рассмотрении там оказался завтрак — омлет с овощами. Перекусив я пристроилась на стуле, около спящей подруги.

Хватило, честно говоря, меня на час. Последнее время жизнь кидала меня из бурной активности в апатию, а вот просто так сидеть я разучилась. Не выдержав пошла, копаться в шкафу Риши, вытаскивая вещи требующие починки. Даже нитки разыскала там же. Пристроившись недалеко от кровати, принялась штопать штаны, носки и футболки. Очень скоро появился наш спаситель. Он осмотрел Кару, сменив компрессы на шрамах и обновил лекарство в капельнице. Он выглядел очень уставшим, но старался улыбаться:

— Ты это чем тут занялась?

— Не получается сидеть без дела, извини, — написала я записочку.

— Сама обед себе сможешь сготовить? — я утвердительно кивнула, — вот и хорошо, я скоро забегу… чувствуй себя как дома…

Обедать мне совершенно не хотелось, когда я заштопала половину вещей снова заглянул врач. Надо было подумать об ужине. Ведь ждать, что мне тут создадут тепличные условия, было не честно. Не в гостях же я, право слово, надо помогать по мере сил и способностей, а раз уж вышло так, что Каре пока сиделка не требуется, надо взять на себя хозяйство.

Когда мужчина вернулся вечером, по комнате разливался аромат овощного рагу и тушеной курицы:

— Вот это да! У меня тут так вкусно никогда не пахло, — я радостно улыбнулась, приглашая его присесть. Он умостился на стуле у кухонного стола, и я вручила ему большую порцию, пусть хоть поест нормально. Смотреть, как он кушает было приятно, с таким удовольствием он уминал приготовленное. Меня всегда радует хороший аппетит, значит, блюдо удалось, — а добавки нет? — с грустным видом поинтересовался мой новый друг, — только Каре оставь немного, мы её покормим. Питательную сыворотку трудно доставать, — я с радостью взяла его тарелку, чтобы наложить ещё.

После того как поели сами мы накормили подругу, она была очень сонная и ела вяло. Кормила я её только курицей, не смотря на то что она была дефицитной, потому что от белка больше энергии, как сказал Риши. Потом сделали необходимые процедуры, и она снова заснула. А мы сидели на диване, и я решилась узнать:

— А как ты очутился в Лагере? — врач прочитал записку и задумался, я обратила внимание, что он не только медленно читал, но и всегда задумывался, прежде чем ответить.

— Это длинная история. Ну, да мы никуда не торопимся. Когда я пошел в школу выяснилось, что я практически не воспринимаю прочитанную информацию. Мой отец — фанат Общества, он, действительно верит, что цель Общества помочь нам стать лучше и, похоже, он действительно не сомневался, что в Лагере мне помогут. Поэтому, как только он получил вердикт от учителей, побежал в комиссию по здоровью и попросил меня забрать. Мама плакала, даже пыталась спрятать, но ничего не вышло. Как получилось, что я там выжил, да ещё и дожил до такого серьёзного возраста? А всё очень просто, сначала они долго изучали меня, года три, и уже были готовы отправить на разбор, у них там это так называется, слыхала? — я покачала головой. Я с трудом осознавала окружающую действительность, пока была в Лагере, — так вот, они приготовились меня перевести и вдруг узнали, что я всё же исхитрился понимать прочитанный текст. Я был ребёнком и мне всё было интересно, не смотря на все эти отупляющие лекарства и весьма неприятные процедуры. Любопытство заставляло меня читать, чтобы хоть как-то удовлетворять тягу к знаниям, хоть по чуть-чуть! Чтобы понять прочитанное я, шепотом, проговаривал фразу пока она не становилась мне понятна. Я до сих пор так делаю, сейчас проще, и я научился не шевелить губами, когда осмысливаю её, — он грустно улыбнулся, — не воспринимай на свой счёт, но общение с тобой просто мука для меня. Так вот, они начали свои исследования заново. Так прошло ещё года четыре, точно и не вспомнить. И казалась бы судьба моя была решена, но я был против. Я и ночи не провёл в бараке — сбежал. Это было страшно и тяжело. Я несколько дней провёл на свалке использованных тел, — я непроизвольно вздрогнула, — Ааа, ты там бывала. Милейшее место, не так ли? А потом мне повезло. Мне несказанно повезло! Грузовик, который вывозил мусор из лабораторных корпусов, пробил шину на территории Лагеря. Медикаментозные отходы они всегда захоранивают в специальных местах, в отличии от биоматериала. Обычно машины не задерживались, чтобы избежать вот таких бегств, но судьба решила дать мне шанс. Не каждый бы решился, наверное, на такое, но я почти неделю дышал парами разложения человеческих тел, этим невыносимым смрадом, отравляясь и задыхаясь с каждою минутой всё сильнее. В общем, я сумел забраться в цистерну с отходами и выехать и оттуда. Из цистерны я вылез почти сразу, как только за машиной закрылись ворота. Терпеть не было сил. Помню лишь как кубарем скатился с неё и упал на откос. Что было потом, мне неизвестно. Очухался я в каком-то лесочке, по всей вероятности, я на автомате убежал с дороги. Лет семь путешествовал, много где побывал. Потом меня заново поймали, но я везучий. Тот Лагерь, где я находился первый раз, разрушили повстанцы, и исследования моей патологии были очень неполными. Так что всё началось по новой, а через пару лет меня освободили повстанцы. С тех пор я сними.

— Неужели движение повстанцев появилось так давно?

— А оно и не исчезало, — хохотнул мужчина, — вот ведь, как забавно! Сначала все были недовольны войнами и появилось Общество, но недовольные всё равно остались, а когда стало понятно, что и этот строй просто красиво упакованное старое плесневелое яблоко, эти самые недовольные взялись бунтовать. Никогда не будет так, чтоб всем всё нравилось.

Да мой друг прав. Людям вечно что-то не нравится. А если и создают нечто хорошее, то сами же радостно кидаются это разрушать. Идея Общества была хороша, но такое общество не может существовать благодаря особенностям нашей же природы, это прекрасная, но утопия.

Дни сменялись днями, я неделю не была на улице и не видела солнца. Сказать по правде я туда не стремилась. Мне не хотелось находится среди людей и вливаться в повседневную суету. Я забралась в кокон спокойствия и уединения.

Кара чувствовала себя лучше. Она бодрствовала по три часа утром и вечером. Но мы практически не общались. Я боялась спрашивать о том, что было с ней в Лагере, а она боялась, что я спрошу. Но дискомфорта от тишины мы не испытывали.

С Риши тоже почти не болтали. Если мы наслаждались покоем, то он падал с ног от усталости. Почти все пришедшие из Лагеря требовали ухода и постоянного медицинского контроля. Со временем они освоятся со своим здоровьем и врачи, наконец, отдохнут. Но в данный момент это было невозможно. И были ещё те, кто так и не пришел себя, многие из них умерли, но оставалось ещё с десяток человек, которые возможно оклемаются, им помощь была нужнее всего.

Как-то, когда Кара опять уснула, мне нестерпимо захотелось пирогов. Я понимала, что время не очень подходящее, да и неприлично чувствовать себя хозяйкой в чужом доме, но бороться со своим желанием я не смогла. Навела теста, сварганила начинку. Любая хозяйка знает, что вроде бы только занялась пирогами, а уж два часа прошло, а что сделала? Да толком ничего, за работой минуты летят незаметно.

— О, я смотрю Риши время не теряет даром! — услышала я за своей спиной, когда вытаскивала из духовки первую партию. От этого голоса мои пальцы дрогнули, противень упал на пол и пирожки рассыпались. Как в полусне я выпрямилась и развернулась. Пока я поворачивалась, мои воспоминания услужливо подсовывали картинку, которую я увидела почти год назад — Герман, прислонившись к косяку, внимательно, изучающе смотрит на меня ярко-голубыми глазами. Но теперь я увидела немного другую мизансцену. Да, сначала это была расслабленная поза и насмешливый взор, а затем я поняла, как выглядит лицо человека, подходящее под выражение «челюсть, отпала». Его очи расширились, рот открылся, единственное я не могла распознать, рад ли, что я нашлась, но уже через секунду он развеял мои сомнения. Муж подскочил и так крепко сжал в объятьях, что воздух моментально покинул лёгкие, а кости затрещали, угрожая переломаться под напором чувств.

— Ася, Асенька… — одной рукой, обнимая, он закрыл мне ухо, поэтому его голос доносился приглушенно, я попыталась, отстранится, потому что как бы я не была рада наконец встретится с ним, дышать мне всё же хотелось. Не скажу, что я в этом сильно преуспела, но вздохнуть всё же удалось. Он стоял, не ослабляя объятий, я только чувствовала, как сильно вздымалась его грудь, будто после быстрого бега, когда лёгкие саднит от нехватки кислорода. Он был такой большой, тёплый, родной. Мне показалось что он окаменел, но, когда я всё же попыталась двинуться, от того что всё тело стало покалывать, мужчина наконец отпустил меня, — я опасался, что ты умерла… — его физиономия была одновременно растерянной и счастливой.

Меня вдруг заколотило, я оттолкнула его и принялась собирать рассыпавшиеся пирожки. Да как у него язык поворачивается вообще про это говорить! Сбежал, бросив меня на растерзание тем негодяям, а когда всё же возвратился за мной, принял как данность, что меня нет и ушёл обратно, сюда, а тут вдруг лезет обниматься!

— Ася? — он присел рядом и взялся помогать мне. Я нервно повела плечом, — Ася! — я категорично закрыла его рот ладонью.

— Я сейчас не буду беседовать. Я зла, — написала я ему записку и вернулась к готовке, пора было ставить в духовку другой противень.

Герман уселся на стул, стянул один готовый пирожок и взялся грустно его нюхать. От этой картины мне сделалось смешно. Эдакий большой дядька, гора мышц, печально созерцает итог моего кулинарного творчества, изредка поднося его вплотную к носу, и вдыхает его аромат. Но веселиться я себе не позволила. Я должна на него злиться! Я теперь могу на него злиться… Господи, как хорошо! Он рядом, и я могу на него злиться, могу с ним радоваться, да я теперь всё могу! Как же мне было плохо без него! Казалось бы, что такого? Почти чужой мужчина сидит на стуле, рядом, а я вдруг оказалась самой счастливой на всём белом свете, всё видится мне замечательным, да я горы готова свернуть. Пусть он меня не любит, пусть я ему никто, но ведь он вот, я могу его коснуться, спросить и услышать, что он мне ответит. Я могу быть рядом.

Картина, наверное, была эпическая, я, поставив следующую закладку в плиту, стояла, прислонившись спиной к столу и сжав у груди полотенце. Веки мужчины были прикрыты и он, лукаво, поглядывал на меня сквозь длинные ресницы:

— Есть шанс, что ты меня простишь? — этот вопрос вывел меня из размышлений, я упёрла руки в бока и изобразила строгий вид, но не выдержала и просияла. Передо мной был тот Герман, которого я видела в школе: весёлый, слегка саркастичный и всеми любимый. Это была колоссальная перемена. Куда делся тот бирюк, который несколько лет жил в нашей деревне и с которым мы создали ячейку? Кто из них настоящий? И главное, почему произошла эта перемена. У меня похолодело всё внутри. А вдруг он полюбил? Что если благодаря этой неизвестной женщине, он снова сделался таким светлым? Ох, нечистая! Глаза предательски наполнились слезами, я отвернулась и принялась «увлечённо» убираться.

Вдруг я почувствовала, как крепкие ладони обхватили мою талию и прижали к себе, зарывшись в мои волосы, он вздохнул и пробормотал:

— Аська, — я не видела его лицо, но тон, которым он это сказал, был устало-грустный. Тут моих слёз было не остановить. Они закапали, стекая со щёк, как талый снег с весенней крыши, пригретой солнышком. Я подставила предплечье, на котором висело полотенце, чтоб они не долетели до его кистей, мне не хотелось, чтобы он знал, что я плачу, в противном случае пришлось бы объяснять причину этого ливня, вот этого я точно не хотела.

Но тихо плакать у меня не получилось, автоматически шмыгнув, я выдала себя с головой. После чего была быстро повернута и уткнулась носом ему в торс:

— Ты чего это? — внимательные и серьёзные очи настороженно вглядывались в меня, силясь прочитать мои мысли. Когда я встретилась с ним взглядом, стало совсем плохо. Если до этого слёзы лились рекой, то сейчас они превратились в водопад. Я уткнулась ему в свитер и с наслаждением рыдала, изливая всю горечь, накопившуюся с момента его ухода. Я оплакивала жизнь, в селе которая для меня оказалась сказкой, доброй, но нереальной, расставание с тётушкой, своих родителей, брошенных детей, спрятавшихся глубоко в чаще леса, одинокого старика Штольца, погибшего Эрика, Катю, которая никогда не увидит его вновь, и их любовь, Кару, которую Лагерь выжег изнутри, Германа, который любил не меня и свою злую судьбу. Всё это изливалось бурным потоком эмоций очищая и меняя меня.

Когда пришел Риши, футболка любимого была насквозь мокрой от моих слёз, а я истерично вздрагивала в его объятьях.

— Эй! Ты что с ней сделал, дубина? Утром, когда я уходил это была улыбающаяся девочка, — он отодрал меня от супруга, усадил на диван и, обняв, принялся гладить по шевелюре, — что бы он не сказал, это неважно слышишь? Он вообще дурак! Ну не плачь. Нет, что ты с ней сделал? Вот чёрт тебя принёс! Ты что сначала ко мне прийти не мог? — меня продолжали сотрясать отголоски рыданий, Герман же стоял потрясённый и беззащитный, переводя взор то на меня, то на Риши.

— Да, что здесь происходит? — в его зрачках зажглись злые огоньки, — допустим, Асе есть, за что на меня обижаться, ты-то что бесишься? Откуда я знал, что она у тебя? И где, прости, я тебя должен был искать? И вообще отпусти её!

— Ну конечно, я рискую ей и собой, привожу её сюда, а он злится непонятно почему, — тон врача сменился на добродушно-ворчливый, он последний раз погладил меня по черепушке и пошёл к барной стойке где я разместила накрытое полотенчиком блюдо, приподняв край он блаженно потянул носом, — м-м-м пирожки! Я с детства их не ел! А с чем они?

Я размазала слёзы по красной опухшей мордахе и написала:

— Эти с мясом, я нашла немного в холодильнике. В духовке с капустой, и ещё буду запекать с яблоками.

— Ася. Я счастлив! — Риши вернулся к созерцанию свежей выпечки, после того как прочёл ответ, — а можно съесть?

— Подожди немного, скоро всё сготовится, вот и сядем кушать.

— А с малиной нет? — моська супруга была очень серьёзной и немного грустной. Я отрицательно мотнула головой и слегка улыбнувшись, развела руками, как бы говоря, что малины-то раздобыть негде.

— А если я достану, сделаешь? — я лишь улыбнулась.

Пока мужчины сооружали пригодную для ужина столешницу, подоспела вторая партия, и я засунула третий противень в печку. Они, негромко переговариваясь, поставили рядом с софой две тумбочки. Я за хлопотами не слышала, о чём они беседовали, хотя надо признать, прислушивалась. По тону я поняла, что Риши за что-то распекает мужа.

— Ася, — голос Кары прозвучал тихо и испугано. Я, тут же бросив всё, подбежала к кровати. Подруга забилась в угол и глаза её были, наверное, размером с блюдце, — кто здесь ещё?

— Кара, это наш приснопамятный друг — Герман, — врач подсел к мулатке и начал привычными движениями щупать подруге пульс и проверять температуру, — сейчас у тебя есть возможность поглядеть на того человека, ради которого тебе пришлось идти пол материка.

За нашими спинами появился Герман, было чувство, что он заполнил собой всё пространство в нише у лежанки, такой он был большой.

— Привет, — лицо его было суровое и настороженное, — почему ей пришлось пройти пол материка? — вопрос был обращён уже к нам.

— Ася встретила её по пути, и Кара помогла ей путешествовать дальше, — через плечо пояснил Риши, — да не пугайся, он ручной — как граната. Милейшее создание если с ним не общаться, — но Кара продолжила таращится и вжиматься в стену.

Я пошла к столу, цапнула пару пирожков и вернулась угостить подругу. Взбив подушку, мы с Риши усадили, и я принялась кормить её, отламывая по кусочку. Мужчины поначалу расположились поодаль, но потом отошли, потому что девушка продолжала затравленно смотреть на Германа.

— Это правда он? — шепотом спросила подруга, когда они сели на топчан, ожидая ужина. Я кивнула, — он красивый, но я его почему-то боюсь. У него такие глаза… синие…страшные…

Посмотрев на мужа, я пожала плечами. Мне его глаза никогда не виделись страшными, строгими, серьёзными, отсутствующими — да, но страшными — нет. Да, на заре наших отношений я побаивалась его, но не потому, что думала, что он может меня как-то обидеть, скорее опасалась не угодить.

— Объедение! Ты тоже, оказывается, умеешь готовить так, что пальчики оближешь. Ты иди к ним. Ты же так давно его искала, — сыто, неуверенно усмехнулась Кара, — я тут побуду одна. Иди.

Послушавшись совета, я, переложив пирожки с капустой в миску, поставила её перед мужчинами. Сама же примостилась на стуле рядом. Они ели как будто постились несколько дней. Врач периодически счастливо мычал, супруг просто заглатывая огромные куски. Наконец я не выдержала:

— Я бы поверила, что вы голодаете, если бы сама не приготовила Риши завтрак сегодня утром, — написала я. Сначала любимый прочитал записку и глупо ухмыльнулся, затем его друг и выдал точно такую же дурацкую гримасу.

— Аська, это же просто объеденье, — сказал он, проглотив очередной пирожок, — это самое лакомое, что я когда-либо кушал в своей жизни и уж прости, это самое вкусное, что ты мне стряпала.

Герман согласно кивнул. Я довольно фыркнула и продолжила смотреть, как они едят. На сладкое их не хватило. Они сидели, сыто откинувшись на диване:

— Сможешь меня отсюда вытурить, только если пригонишь подъёмный кран. Сам я двигаться не в состоянии, — осоловело пробормотал муж.

— А придётся, как минимум, сползти вниз, здесь спит Ася.

— Ну, сползти я смогу.

— И чего, мне с тобой одеялом делиться? Шел бы спать к своей группе, — мужчины бурчали друг на друга, чтобы не дать сну сморить их, это было понятно.

— К дьяволу его, сам им укрывайся.

Охая словно обожравшиеся колобки, которые вот-вот лопнут, они улеглись на полу, положив ладони за голову, и синхронно смежили веки. Я проверила спящую Кару и укутала её потеплее. Подруга выглядела значительно лучше. Её шрамы заживали. Через пару дней ей можно будет вставать. Потом легла сама, потушив лампу

Проснулась от того что кто-то теребил за предплечье. Спросонья, в темноте я не могла разобрать кто это. Привыкнув к отсутствию света, я различила светлые волосы и широкие плечи — Герман.

— Ася пойдем, поболтаем? — я тяжело спустила ноги с лежанки. Вот что такое случилось, что не ждёт утра?

Муж встал и пошёл к выходу, я недовольно поплелась за ним. Скажите на милость, как мы будем общаться? На улице мрак, одна надежда, что он догадался прихватить фонарик. Я наощупь выбралась наружу. Меня обступила уже другая темень, от которой я отвыкла, она не была такая непроглядная как внизу, но как будто махровая, воздух был словно влажный и плотный. Очутившись на улице, я растерялась. Куда делся супруг? Я стояла, озираясь, хотя внутри рождалось ощущение, что меня накрыли чёрной мокрой тряпкой и я ничего не разгляжу, пока не услышала приглушенный шепот мужа:

— Ася.

Звук шел откуда-то сзади и снизу. Я присела и увидела его лицо, прямо перед своим. Оно было суровое и непроницаемое, каким бывало в селе. Пристроилась рядом так, что наши плечи соприкасались. Мы сидели минут пять, потом я начала нервно поёрзывать: зачем он меня позвал? Хочет побеседовать? Так что ж молчит? А не хочет, тогда и вовсе не понятно. Он заговорил только тогда, когда мои мысли в сомнениях разбрелись по всем закоулкам подсознания. Голос его был приглушенный, будто что-то давило ему на грудь:

— Ася… я хочу извиниться, что так всё сложилось. Я, честное слово этого не хотел… — он замолчал, а затем, тяжело вздохнув, продолжил, — я не мог предвидеть, что всё так случиться. Думаю, стоит рассказать всё сначала. Не могу смотреть тебе в глаза, так меня гложет стыд. Именно поэтому я позвал тебя сейчас. Я, наверное, пока даже не хочу знать, что ты подумаешь обо всём этом… чуть позже я соберусь с мыслями, и ты мне расскажешь ладно? — я кивнула, но вряд ли он это углядел, скорее, почувствовал моё движение, — Так странно вспоминать свою жизнь до всего… кажется, это просто приснилось. Кажется, что этого никогда и не было. Я рос в хорошей семье. Да, отец рано умер, из-за несчастного случая на ферме, но мать меня любила, заботилась и давала всё, о чём бы я мог помечтать. Она была замечательная, мудрая женщина, — я накрыла его кисть своей, — мне её очень не хватает, — он положил вторую руку поверх и сжал легко мою ладонь, как бы говоря спасибо, — я был самым беззаботным и счастливым. А что мне было грустить? У меня были друзья, учёба мне давалась без напряга. Даже любимая была… надо было просто подождать, когда она подрастёт, — я вздрогнула, когда он коснулся пальцами моих волос и чуть ощутимо провёл по ним, неужели он обо мне? Нет, этого не может быть! Это просто моя буйная фантазия выдаёт желаемое за действительное, — а потом случились тесты на определение профессии… — опять вздох, переполненный горького отчаянья, я не торопила, — когда мне сообщили, что у меня склонности стать военным я обрадовался. Я видел себя в форме, оберегающим людей… тогда я не понимал одного: зачем нам армия? Нам не с кем воевать, ведь на земле одно единое Общество! Нерушимое и стабильное, управляющее всеми и решающее все проблемы. Мать очень переживала, возможно, она была в курсе про повстанцев и чувствовала, что ничем хорошим это не закончится. А может и не знала, просто материнское сердце подсказывало. В общем, я уехал. Сначала, пока мы обучались, всё шло хорошо. А потом нас увезли в часть. Тут-то и началось самое интересное. Перед тем как нас перевели, мы подписали документ о военной тайне: то есть всю информацию, которую мы получали, мы не имели права разглашать. В случае неповиновения этому приказу — расстрел, как изменников родины. Но и это меня не насторожило, — Герман заскрипел зубами и стукнул себя по лбу, — каким же я был идиотом! Как выяснилось позже, как такового Общества уже не существует, — я вздрогнула, — Увы и ах! Есть несколько Обществ, руководители которых захотели власти, много власти! И теперь одно Общество у другого пытается отвоевать дополнительные части территории, но этого было мало! Ведь есть ещё сеть повстанцев, которые пытаются отобрать бразды правления у глав этих Обществ, — я забыла, как дышать, слушая эти откровения, — а армия нужна для того, чтобы защищать свои границы и уничтожать повстанцев, но у нас она была мала, нестерпимо мала. Её разрозненных и разношерстых, плохо подготовленных отрядов на всё не хватало. Меня отправили на границу. В тот день на нас напало мелкое соседствующее Общество. Сначала мы отбивались, а затем пришло подкрепление, и было решено, раз бой уже развязан, надо наступать. Грузовик загрузили боеприпасами, а меня посадили за руль. Чтобы я доставил оружие к месту сражения. До конечной точки своего пути я так и не доехал. Машину обстреляли, меня сильно ранили, а боеприпасы растащил враг. То сражение наше Общество проиграло, и позиции были утеряны. Меня наскоро подлатали в госпитале, чтоб не помер, и отвезли в Лагерь. Солдат не лечат, они пушечное мясо. Понимаешь, из армии не уходят, ты или служишь, или мёртв. У служивых нет ячеек, потому что иначе они скорее всего вскроют ту правду, что Общество так тщательно скрывает. Поэтому раненым одна дорога — на запчасти, — он задышал через стиснутые зубы, я взяла его пальцы и сжала между своими, — в общем, в Лагере было неплохо, на тот момент мои органы были никому не нужны, нас не держали на снотворном, но из-за условий антисанитарии в полевом госпитале, у меня началось воспаление. Я попрощался с этим светом и ждал конца. Я молился только о том, чтобы умереть поскорее. Но я — счастливый чёрт. Во-первых, рядом со мной оказался парнишка, он жалел меня и периодический приносил обезболивающие, подозреваю, что свои, а во-вторых очень скоро на Лагерь напали повстанцы и меня спасли. Конечно, из-за удаления очагов воспаления и лечения у меня осталось всё вот так, — он схватил мою ладонь и засунул под свою футболку, прижав к животу. Я почувствовала его горячую кожу и рубцы. Я знала, как они выглядят, я помнила каждую чёрточку его тела, как будто видела сейчас перед собой. Мои пальцы скользнули по животу, поглаживая его, возникло чувство, будто любимый окаменел и превратился в статую, по-моему, он даже дышать перестал. Я подняла ладонь выше и коснулась его груди, в ту же секунду, услышала сдавленный выдох, словно моё прикосновение обожгло его. Испугано я отдёрнула руку, как только позволяла футболка, но он вернул её на место, сильно прижав к своему телу. Мне мерещилось, будто он пылает и зажигает своим огнём меня. Моё дыхание сбилось, вдыхаемый воздух саднил горло, надо было остановиться, но я не могла, рука уже без ведома моего разума пустилась в путешествие по его торсу, то слегка касаясь, то поглаживая кожу, под которой будто горело адское пламя. Время словно остановилось, я не знала, сколько прошло минут, часов, или дней, когда я, наконец, взяла себя в руки и заставила оторваться от изучения этого завораживающего тела, Любимый шумно втягивал воздух, покрылся испариной, но понимание этого не вызывало неприятных чувств, а лишь сильнее затуманивало мой мозг. Я с трудом нашла в себе силы остановить это безумие. Мы сидели и приходили в себя.

— В общем, — продолжил Герман, голос его дрожал, — даже врачам повстанцев не удалось мне помочь, и я попросился умирать домой. Ребята всё обставили, как будто меня привезли из армии. Я ни на что не надеялся, но мама за меня взялась и выходила. Я себе даже представить не берусь, чего ей это стоило. Я устроился на ферму, продолжал существовать, но внутри меня, всё умерло, засохло как прошлогодние цветы. Когда комиссия оповестила меня, что я создаю ячейку, я был в шоке. По моему разумению был только одного человека, с кем бы хотел это сделать, от других вариантов меня воротило, — он замолчал, а я внутренне сжалась, так вот почему он был такой, когда мы с ним жили, меня навязали ему против воли! Зачем я сюда пришла? Я попыталась подняться. Не хочу этого слышать! Но крепкая рука, которая, как оказалось, сжимала мою ладонь не отпустила меня, — я еле заставил себя прийти в день создания ячейки в комиссию. Но придя, я не пожалел ни на секунду! Когда я встретил там тебя, мир из чёрно-белого стал цветным, — я замерла, — я был так рад, что человеком, с которым я должен прожить до глубоких седин, была ты, — я не ослышалась? Только что он говорил, что все ему были противны и тут, что когда увидел меня, обрадовался? Почему? Ничего не понимаю, — Ася, я так боялся тебя чем-то обидеть. Господи! Я был готов на всё, что угодно, чтобы ты улыбнулась, но ты была похожа на птичку в клетке, а я, наверное, разучился быть человеком за эти несколько лет. Прости! А потом ты заболела. Мне было так страшно, что не выживешь. Та неделя показалась мне адом, — значит то, что я тогда слышала и полагала бредом, было взаправду? — когда я оклемался на меня вышли повстанцы и попросили добывать им информацию. Это было до того, как нас связали узами брака, и тогда терять мне было не чего, а потом отказаться уже было невозможно, я завяз в этом по уши. Когда я нашел запись с Луз, на меня напали, это были люди Общества. Я попытался чтобы они не нашли где я живу, но очень скоро встретил одного из них в селе. На следующий день я ушел. Я боялся навлечь на тебя опасность, а брать тебя с собой мне виделось не разумным. Ты была счастлива, когда жила с тётей, я только портил тебе жизнь. Да и жила ты, к слову сказать, в том замечательном мире, которым должно было стать Общество по задумке его создателей. Я не хотел его ломать. Когда пришел сюда, не знал, куда себя деть, наша совместный год изменил меня. Он был такой комфортный и спокойный, несмотря ни на что. Мне было так плохо. Было чувство, что я заперт сам в себе и, в конце концов, я сошелся с Риши, он слушал меня. А когда узнал, что я оставил тебя в селе, обругал, сказал, что я дурак и мы просто обязаны вернуться за тобой. Придя туда я увидел, что всё изменилось, ещё не явно и не так заметно, стороннему наблюдателю, как Риши, но я-то знал. А дома всё было перевернуто и разломано. Ночью я прокрался к хате твоей тётушки, но тебя и там не было, а она казалось, состарилась, лет на десять. Я не представляю, что я делал, когда я понял, что тебя там нет. Друг поведал, что нашел меня в лесу где-то под деревом, я лежал, свернувшись калачиком. Знаю только как пришел в себя, от того что он плещет мне водой в лицо. Тогда я решил, что ты погибла. Риши убеждал меня, что ты убежала, а я не верил. Ну как могла хрупкая, наивная девушка сбежать и главное куда? Каюсь, я не недооценил тебя, ты виделась мне слабым цветком, а ты вон какая оказалась, — мне почудилось или за этой фразой послышался восторженный вздох? — ну вот всё, что касается моей жизни. Сейчас я один из командиров штурмовой бригады. Мы приходим в Лагеря и разбираемся с начальством и охраной, а затем уходим, оставляя пациентов медикам. Правда, сейчас многое поменялось. При Лагерях появились армии. Не так давно нам пришлось несколько раз менять место нашего поселения. Общество на нас нападало, — я инстинктивно обернулась. Откуда такая шикарная землянка, если «не так давно»? Герман обратил внимание как я кручусь и усмехнулся, — Риши везунчик. Здесь была отличная берлога, он лишь с одной стороны построил насыпную стену. У него надо заметить шикарные условия. Есть ещё пара землянок, но в основном это палатки. У нас есть много людей, которые не решаются до конца отказаться от Общества. Они собирают нам мебель. Помогают с медикаментами и едой. Причём это не кто-то единичный. Например, на одном из заводов консервов целая линия изготавливает консервы только для нас, а все потому, что одна четвёртая сотрудников завода напрочь разочаровалась в Обществе. Только одна четверть, остальные просто не имеют сил бунтовать. И малая часть всё ещё в это самое Общество верит. Вот такая история, — он окончил свой рассказ, но не торопился отпускать мою руку, мы так и сидели, прижавшись плечом к плечу и переплетя пальцы. В итоге, меня сморил сон, и я уронила голову на плечо Германа. Последнее, что я почувствовала, прежде чем окончательно погрузится в забытие, так это, какое оно большое и жёсткое от всех тех мышц, как бы говорящих о тяжелом труде их обладателя.

Открыв глаза, я обнаружила себя лежащей на диване, укрытой пледом. Как тут очутилась я не помнила совершенно, значит меня сюда перенёс муж. Было ещё рано, я это чувствовала, но мужчины уже ушли, прихватив все сладкие пирожки. Кара мирно посапывала на кровати, мне её состояние с каждым днём нравилось всё больше. Было видно, что кризис прошел, и она идёт на поправку. Я шустро вскочила с софы и принялась хозяйничать на кухне, теперь мне предстояло кормить дух мужчин с завидным аппетитом. Возясь у плиты, я думала над тем, что любимый сказал мне ночью. Вопросов осталась куча, а сколько ещё было невысказанных чувств: боли и радости. Думалось, вот пришла, и всё стало ясно, но ведь нет. Ночной разговор спутал всё. Неужели он меня любит? Что происходит с Обществом? Что происходит с нашей деревней? Чем в итоге занимаются повстанцы и к чему они стремятся? Я так задумалась, что ничего вокруг не слышала и когда почувствовала прикосновение к предплечью от неожиданности резанула ножом по пальцу. Кровь не замедлила хлынуть и я, засунув порез в рот обернулась:

— Ой! Я не хотела тебя напугать! — рядом со мной покачиваясь от слабости, стояла Кара, лицо её было испугано и виновато. Я отмахнулась, как бы говоря: «Ерунда, мелочи жизни» и поспешила к шкафчику с медикаментами, там несомненно есть кровоостанавливающие пластыри.

Наспех замотав рану, я вернулась к подруге и усадила на диван.

— Я устала лежать, думала, может смогу тебе чем-нибудь помочь, — с раскаяньем ответила она на мой сердитый взгляд, поняв, что я недовольна тем, что она встала. Ну что ж поделаешь, я понимала ей уже тошно от созерцания потолка, а собеседник из меня плохой, я ведь только пишу ответы, а занимаясь хозяйством это трудно. Вздохнув я дала ей миску с картошкой, которую собиралась готовить и нож и, обтерев ладони написала:

— Почистить можешь? Но имей в виду, если устанешь, отставляй и ложись прямо здесь. У тебя ещё мало сил.

— Хорошо.

Мы занялись каждая своим делом.

— Вы вчера поговорили? — прервала молчание подруга. Я удивлённо обернулась, — я слышала, как вы выходили, — я покачала рукой из стороны в сторону, показывая, что результат беседы так себе. Но потом решила, что нужно пояснить и написала записку.

— Говорил он. На улице было темно. Что-то прояснилось, но вопросов стало больше, — отдав записку, решила, что стоит всё-таки поделиться с подругой и радостью и написала ещё одну, — похоже, он меня любит, — и моё лицо озарила наиглупейшая улыбка, на которую я была способна. Кара улыбнулась в ответ.

— Правда? — я кивнула, — это же замечательно, значит всё, было не зря, — я снова качнула головой и почувствовала, как мои щёки заливает краска. Только сказав подруге, я осознала, что это на самом деле, — а он знает, что ты к нему чувствуешь? — я помотала головой, — почему?

— Какая ты невнимательная! Да как же я ему скажу? Там темень была такая, что я носа своего не видела.

Мулатка, прочитав, смущенно зарделась:

— Действительно, что-то я ошалела от счастья за тебя. Ася мы попали сюда и столько сил было потрачено не зря. Я так рада. Вот я поправлюсь и уйду отсюда, ты же будешь ко мне приходить с ним да?

Я резко обернулась, за хлопотами о здоровье Кары я и забыла, что выращенным нет места у повстанцев и мы с ней должны будем покинуть этот гостеприимный дом. Даже сейчас я не хотела её бросать, потому что чувствовала, она не сможет выжить одна, что-то в ней переломилось. Я не была уверена, что она сможет себе ягод насобирать не то, что охотиться. Нет, я её не оставлю! Инстинктивно мотнула черепушкой, но подруга расценила это по-своему.

— Да, конечно, я понимаю, извини.

Я кинулась к дивану и села на пол и прижалась щекой к коленям мулатки. Девушка перестала, что-либо понимать и удивлённо уставилась на меня. Отпустив её, я написала:

— Я никогда тебя не оставлю. Если они тебя выгонят, я уйду с тобой. Буду нужна Герману — ему придётся пойти за нами!

— Но… — я резанула ладонью воздух, показывая, что это не обсуждается — какая ты стала… — я нахмурено посмотрела на неё, — такая боевая, — её слова повеселили меня, но я лишь развела руками, показывая: «А как иначе?» и вернулась к приготовлению обеда.

Мужчины пришли как раз, когда всё было готово. Риши принялся ругаться на Кару за то, что та встала, а она вяло отбивалась, говоря, что устала лежать. В конце концов, врач махнул рукой разрешая подруге расположиться на софе. Лицо мужа казалось недовольным, каким бывало прежде в бытность нашего брака, зарождая размышления на тему: «А не привиделся ли мне вчерашний день?» До чего же сложный человек, мой муж.

Пообедав Риши осмотрел ещё раз подругу и мужчины стали собираться уходить. Когда любимый уже одной ногой стоял на ступени, я всунула ему записку: «Я бы хотела продолжить вчерашний разговор. Или тебе было интересно только выговориться?» Надеялась, что мой фейс выглядел саркастичным пока наблюдала, как он читает то что написано.

— Мы обязательно продолжим, — его взгляд стал таким нежным, каюсь, я даже вздрогнула от столь резкой перемены выражения его лица, — к сожалению, не сегодня, у нас небольшие проблемы. Но при первой же возможности мы возобновим наш диалог. Мне очень важно всё, что ты хочешь мне сказать, — его ладонь, большая и слегка шершавая, коснулась моей щеки.

— Ну? — спросила меня мулатка, когда я вернулась к ней. Независимо пожав плечами, принялась мыть посуду, мне нечего было ей сказать, так как сама я окончательно запуталась в наших отношениях.

Следующие дни мужчины приходили выдохшиеся, как после тяжёлой работы. Каре становилось всё лучше, но мы чувствовали нервозность, глядя на мордахи двух друзей и слыша какую-то суету сверху. Неужели что-то происходит там, а мы остаёмся в неведении? Неужели Общество нашло и эту стоянку повстанцев?

К вечеру третьего дня, когда мы сидели за ужином, Риши доев свою порцию, тяжело вдохнул и заговорил:

— Тут неподалёку оказался полуразрушенный город. Там не было Лагерей, лишь пара устаревших заводов. Он пострадал, когда в очередной раз делили землю Общества, — мулатка непонимающе уставилась на него, я же запамятовала рассказать ей об этом, настолько я была поглощена своими амурными похождениями, — а ты не знаешь, что нынче у нас не одно Общество, а несколько? — спросил он у неё.

— Нет.

— Да, их теперь несколько, и пару лет здесь проходила граница двух Обществ. Ваше Общество, то в котором вы выросли, оно большее, пыталось защитить этот, свой, городишко. Здесь разразилась битва. Поселение было наполовину разгромлено, оно не раз переходил от одного Общества другому. Я сейчас не возьмусь сказать, чья это земля. По большому счёту она только статус для этих Обществ. Их не интересует, что происходит в городке. Наши ходили проверять его неделю назад. Они не нашли людей, но на одной из фабрик был обнаружен работающий оружейный станок и склад с заготовками. Оружие, которое выпускал этот станок морально устарело, очень давно, но некоторые наши умельцы, на основе старых заготовок, придумали нечто новое и интересное, Общество до такого не додумалось, и мы хотели опробовать их идеи. В общем, пару дней назад, туда отправилась небольшая экспедиция, которая должна была вернуться с готовым оружием, но там на них напали.

Мы с мулаткой боялись дышать, зная, кого можно встретить в подобных местах. От лица девушки отлила кровь, она сидела белая как простыня, я, полагаю, выглядела не лучше.

— Кара, Ася, что с вами? — первым наше состояние заметил любимый, врач приглядевшись тоже переполошился.

— Кара, ложись. Герман уложи Асю на кровать, — я протестующе замахала руками.

— Мы бывали в заброшенном городе, — шепотом пробормотала подруга.

— Ну, они бывают разные, — попытался беззаботно попытался заметить супруг, но голос его звучал жалко. Мулатка только кивнула.

— В нашем были охотники — каннибалы, а в вашем что? — написав я изобразила улыбку, с огромным трудом растянув губы, наверное, это было похоже на оскал.

— Ну да, ну да, — пробормотал Риши и, засунув руки в карманы, дошел до стены и принялся с упоением её изучать, — они, наверное, чем-то похожи… каннибалы ли, жители, живущие там? Разве что, каннибалы-падальщики. Они едят своих собратьев, но только после того как те умирают своей смертью. Но реакция на любых людей, не из их сообщества, весьма агрессивная. Они или убивают, или сажают в клетку… попросту говоря они ждут, пока жертвы сами умрут. Я не понимаю, как за несколько лет десяток человек так сошли с ума? Они с трудом внимают человеческой речи, с ними было двое маленьких детей. Эти существа вряд ли приспособятся к нормальной жизни. Их психика искорёжена. Ко всему прочему они выращенные, а значит не все восстановительные процессы пройдут, так как надо…

— Почему ты так говоришь? — подруга уже пришла в себя.

— Выращенные — недочеловеки, как бы нам не хотелось обратного. У вас некоторые связи в мозгу не просто оборваны, они заблокированы. Выращенному трудно испытывать что-то кроме симпатии и влюблённости. Более сильные чувства, при своём появлении, ломают психику хозяина. Психологическая травма для выращенного — это приговор, обычно она не обратима. Я вижу у тебя проявление сильных дружеских чувств к Асе. Было у тебя что-то подобное к родителям, к любимым?

— Нет.

— Ася, Кара с момента вашего знакомства сильно изменилась?

— Да. Особенно после Лагеря, она стала другим человеком.

— Это защитная реакция организма, он старается хоть как-то спасти рассудок, — не громко молвил врач, прочтя мою записку, — Кара не надо думать, что, говоря это, я отношусь к тебе как-то иначе, чем, например, к Асе. Просто надо понимать, что это особенность твоего организма, как то, что ты не можешь иметь детей, — у подруги из глаз покатились огромные слёзы.

— Теперь точно никогда не смогу, — прошептала она пустыми глазами глядя на врача.

— Что ты имеешь в виду? — я трясла её за руку пытаясь привлечь к себе внимание, когда она, наконец, повернулась, показала вопрос.

— Мне в Лагере удалили все женские органы…

— У выращенных тот же набор органов, что и у рождённых, только у них некоторые, скажем так, «не подключены». Например, у выращенных есть матка и яичники, но они никак не соединены между собой. Хотя бывают аномалии, к слову сказать, достаточно часто, когда в процессе жизни природа берёт своё, и связи появляются там, где человек их так старательно уничтожал и нейронные, и мышечные, и прочее, прочее. Именно поэтому у выращенных все же может быть потомство, и каждый второй не сходит с ума при «сбое программы». Отчасти поэтому, при освобождении Лагеря, выращенных мы не принимаем, они уже не могут быть полноправными членами общества. Кроме большого количества физических отклонений от естественности, это чаще всего сильно повреждённая психика, не способная полноценно функционировать. Возвращаясь к наши баранам, вроде бы народу всего ничего, но сопротивлялись они очень активно, — перевёл беседу в нейтральное русло врач, — А потом их надо было пристроить в реабилитационный центр, — я нахмурилась, — это там, где живу освобождённые выращенные. Они живут вне Общества. Занимаются в основном натуральных хозяйством, как было тысячи лет назад у наших предков. Абсолютно без благ цивилизации. Лишние продукты они отдают нам, а мы их охраняем. Там нашли приют люди разных профессий, кто-то более приспособлен к жизни, кто-то менее. Есть охотники, рыболовы, врачи. Они строят свой быт так, как считают нужным. Мы только обеспечиваем максимально возможную безопасность. Так вот, в одно из близлежащих поселений мы направили нашу «находку».

Ужин был окончен. Все молчали. Я взялась убирать со стола, мулатка ушла на кровать и забилась в угол. Мужчины вышли на улицу, но я слышала их приглушенные голоса, а значит, они не ушли далеко, а стоят у самых дверей.

Закончив с посудой, подошла к кровати, и, сев, обняла ноги подруги.

— Аська не представляешь, как это было страшно. В тот вечер, когда я отвлекла медсестру, чтобы ты пробралась в свою палату, они меня поймали. Я думала меня убьют. Я сидела в комнате без окон, куда меня заперли и тряслась. Мне было очень страшно, и я молилась лишь об одном, чтобы скорее умереть. Когда ужас меня обуял так, что мутилось перед взором, зашел главный по Лагерю и мило поинтересовался, зачем я это сделала, я молчала. Они начали меня бить и, в итоге, я призналась, что похоронила друга рядом с могильником. Мне подумалось, что лучше они выкопают Эрика, чем навредят тебе. Ему уже было всё равно. После меня не отвели в общую палату, а заперли в одиночную, как тебя. Только условия у меня похуже были. Меня привязали к кровати и обкололи. После, я приходила в себя лишь перед операциями. У меня было такое чувство, что это делали специально, чтобы сообщить, что у меня вырезают. Они забрали одно лёгкое, часть печени, почку и все внутренности которые отличали мой организм от мужского. Мне, наверное, на всё было плевать, кроме последнего. Я стеснялась тебе сказать, но с тех пор как я оказалась на улице, я мечтала только об одном. Что рано или поздно я всё-таки создам свою ячейку, но такой как я, вряд ли бы дали ребёнка, я слыхала, что есть ещё те, кто рожает детей, а не выращивают. Мы бы убежали, и у меня был бы ребёнок… тогда я не знала, что я всё равно не смогу родить. Сейчас-то Риши всё растолковал… как больно Ася, когда умирает мечта! Как больно! Теперь уже точно я никогда не буду матерью… я никому такая не буду нужна… зачем я живу? Я помогла тебе… теперь мне надо уйти… — её речь звучала сбивчиво, иногда девушка всхлипывала и стирала тихо катившиеся по щекам слёзы.

— Ты в своём уме? Я никуда тебя не отпущу! Кара, ты мне нужна! Ты мой единственный друг. Я не представляю, как будет у нас с мужем… сейчас у меня есть только один человек, на которого я могу положиться! — мои слёзы капали на записку, когда я её писала. Девушка прочла её и лишь печально улыбнулась:

— Хорошо, я останусь. Разницы нет…

— Кара, это война… сколько детей остаются без родителей… как Конор, например…

Подруга погладила меня по голове, уткнулась своим лбом в мой и разрыдалась, я от неё не отставала, по моим щекам стекали солёные капли.

Мы так и уснули, проснулась я от того, что чьи-то руки бережно уложили меня на диван.

Когда я в следующий раз подняла веки утро медленно вкрадывалось в нашу землянку — снаружи слышались приглушенные звуки, говорящие о том, что весь окружающий мир проснулся, подруга ворочалась в своей кровати, медленно просыпаясь, Риши ещё похрапывал, любимый уже дышал ровно и, может я не права, но мне казалось, что он уже проснулся и лишь лежит с закрытыми очами. Я уверенно села, как бы там не было на душе, тело требует подзарядки и движения, потому я направилась, наощупь, готовить завтрак. На мою суету и вкусные запахи жители земляники, потягиваясь, пришли к кухонному столу.

После завтрака Риши ушел, мулатка сидела на диване, бездумно уставившись на стену, дорого бы я дала, чтобы узнать какие мысли варятся у неё в мозгах. Я боялась, что подруга совершит какую-нибудь глупость. Герман стоял, прислонившись спиной к столу и смотрел, как мои руки проворно моют одну тарелку за другой.

— Как смотришь на то, чтобы немного прогуляться? — спросил он, когда последняя тарелка была вытерта и легла на своё место, в шкафчике. Я согласно кивнула, — Кара, мы с Асей пройдёмся. Побудь пока здесь.

— Хорошо, — слова подруги звучали тускло и безжизненно, ей богу пока она болела я меньше за неё беспокоилась.

— Я поговорю с Риши, но думаю, мы и тебе устроим экскурсию сегодня-завтра.

— Думаешь, стоит? Помнится, выращенных тут не жалуют.

— Всё будет нормально, — голос супруга звучал жёстко и уверенно, — Ася пойдём, — он увлек меня к выходу. Я разрывалась, мне совсем не хотелось оставлять подругу одну, но и хотелось с ним поговорить, да и наверху я ещё не была при свете дня, ночи тут были такие, что дальше своего носа и не увидишь. Всё же второе желание пересилило, и я пошла за супругом.

Оказавшись наверху мне на секунду показалось, что я ослепла и оглохла, а лёгкие заполнились чем-то вязким. Солнце слепило, отражаясь от капелек на листьях, сообщая о том, что ночью был дождь, оно светило так, как будто лето вошло в свою силу, но я ведь помнила, что месяц назад лежал снег, но лежал ли он здесь это был вопрос. Звуки, их были миллионы или даже миллиарды, птички, жуки, звери, люди — всё смешалось в дикую какофонию. Ночью этого многоголосия не было, но сейчас шум заполнял разум, мешая ясно думать, а может я уже просто разучилась жить среди живых существ? В Лагере у меня была слишком тихая комната, явно со звукоизоляцией, землянка тоже почему-то сильно заглушала звуки. А воздух тут был какой-то дивный, непривычный, я не первый раз это уже замечала, он был такой влажный, что казалось, не вдыхаешь его, а откусываешь.

На мгновенье я забыла обо всём, о Германе, о Каре, так тут было чудесно. Муж аккуратно взял меня под локоть и потянул в сторону тропинки. Я согласно поплелась за ним, жадно озираясь и вглядываясь во всё, он не торопил меня, понимая, что надо удовлетворить моё любопытство.

Чуть поодаль от нашей землянки, плотной группкой стояли палатки, их было много, больше десяти. Вокруг ходили люди, занимаясь обычными утренними делами: кто-то вешал постиранное бельё, кто-то мыл посуду. Палатки были небольшие на три — четыре человека. Дальше за небольшим пролеском, достаточно далеко от жилых, стояли другие брезентовые строения, большие, похожие на те, в которых мы находились после того как нас освободили из Лагеря.

— Это лечебница, — негромко сказал муж, проследив за моим взглядом, — врачи и медсёстры обычно живут рядом. Только Риши как всегда не как все.

Дальше была большая расчищенная поляна, по её периметру, образуя круг, в несколько рядов лежали брёвна, несущие на себе обязанности лавок, на них сидело несколько человек: юноша, усердно что-то чертивший в тетради, пожилая дама вязала, ближе к нам была небольшая группа людей, человек пять, трое мужчин и две женщины, они чистили оружие. Когда мы уже почти прошли одна из женщин повернулась в нашу сторону и просто впилась в меня глазами:

— Соловушка! — она, быстро встав, подошла к нам, — это ты? — она так внимательно всматривалась в моё лицо, что казалось я, ощущала её взгляд как прикосновение.

— Да Айрис, это она, — ответил за меня любимый.

Женщина протянула ко мне испачканную оружейным маслом руку и коснулась щеки:

— Надо же! Соловушка! — шепотом произнесла она, — помнишь меня? Вашу соседку тётушку Айрис?

Перед мысленным взором встал образ другой особы: светлой, аккуратной, с повязанным под подбородком платком — тётушка Айрис исчезла, когда мне было пятнадцать лет, через год после того как её сына распределили в армию. Сейчас же передо мной стояла скорее командор, нежели та наша соседка, её лицо было значительно более морщинисто, обветрено и потемневшее от загара, взгляд из кроткого и доброго стал настороженно-злым, но чем дольше я в неё всматривалась, тем больше узнавала знакомые черты. Я кивнула — да узнаю. В ответ на её лице я увидела поначалу непонятную мне гримасу, правый угол рта поднялся вверх и глаз прищурился, тогда, как левая сторона осталась без движения, и вдруг я поняла, что это улыбка, видимо слева оно было повреждено. Она похлопала меня по щеке:

— Это хорошо, девочка, что ты с нами. Не знаю почему, но чувствую, что хорошо. Эх, если бы ты ещё запела, я бы точно не сомневалась, что делаю святые дела, — и так же быстро как подошла, она вернулась к своим делам. Я не могла двинуться с места, будто приросла к земле, так меня ошарашила эта встреча.

— Пойдём, — муж тоже был удивлён этой встречей.

Он потянул меня за руку, и я, не отводя взора от Айрис пошла за ним, только когда поляну начали закрывать ветки деревьев, я смогла оторвать глаза от этой женщины. Дальше шли непонятные для меня палатки.

— Это склады, — продолжил просвещать меня супруг.

За ними начинался лес. Даже та часть поселения повстанцев, что я сейчас увидела, а это была именно часть, была очень большая для тайной организации, как их ещё не накрыло Общество оставалось для меня загадкой. Мы шли, углубляясь в лес пока голоса не стихли за нашей спиной, уступая место щебету птиц и шуму жителей леса. Любимый подвёл меня к повалившемуся дереву и сел на него, я пристроилась рядом. Здесь было хорошо, тихо и спокойно. Мы долго сидели молча, без движения просто наслаждаясь природой. Я искоса поглядывала на супруга, он смежил веки, расслабился, недовольно-настороженное выражение исчезло и его лицо озаряла спокойная улыбка. Я вздохнула, отгоняя от себя истому, надо было расставить все точки над «и».

— Так, давай с начала, — я заскрипела ручкой по бумаге, — правильно ли я понимаю, что ты меня любишь? — протянув ему, блокнот я наблюдала за тем, как он читает.

— Да.

— И ты, ничего не сказав, бросил меня в селе, потому что думал, что так будет лучше для меня?

— Да.

— Отлично! — во мне начала закипать злость, — а ты не допускал мысли, что стоит для начала спросить меня — чего я хочу? Не подумал, что тебя будут искать? Что я, по-твоему, должна была делать, когда в дом завалились непонятные люди и начали меня избивать? Они требовали, чтобы я поведала, где мой муж! Я так испугалась! Сначала я думала пойти к директору фермы и рассказать всё ему, но он бы мне не поверил. Такой ситуации просто не могло быть в Обществе! Мне показалось, что все решат, что я сошла с ума и отправят в Лагерь. Я не боялась его тогда, но в то же время понимала, что во мне нечего исправлять. Но если я буду говорить правду, мне никто не поверит, я с тем же успехом могла рассказывать, что видела летающую собаку. Да я сама себе не верила! И я решила убежать, просто потому, что другого логического выхода придумать не получилось. У меня не было желания отправляться на исправление, я боялась тех, кто пришел ко мне, и совсем не хотела с ними встречаться, идти к кому-нибудь и ждать, что они найдут меня снова и те люди подтвердят мои слова, удовольствие сомнительное. Эдак мне по всем соседям надо было ходить, чтобы все признали мои речи истинной, а от того что поверили в селе не значит, что так отреагировали бы где-то ещё. Ведь я считала, что всё наше Общество такое же правильное, как и наша деревня! Я собрала всё самое дорогое и сбежала. Поначалу я просто сбежала, но потом у меня сформировалось чёткое желание найти тебя. У меня было множество вопросов, и я была уверена, что ты дашь мне на них ответ. Да, конечно, я получила много информации пока шла сюда. Даже больше, чем хотела! Мой мир рассыпался на кусочки, и я не представляю, как его собрать обратно. Я слушаю то, что мне говорят, я смотрю на то, что вижу, но всё равно, мне не верится в реальность происходящего! Зачем ты остался дома? Насколько было бы проще, если бы я жила так как жила! Мой мир бы остался навсегда идеальным!

Когда муж читал эту тираду, я наблюдала все его чувства, написанные на лице, как в раскрытой книге: расстройство, злость на тех людей, что пришли в нашу хату, и уныние от моих последних фраз. Я никогда бы такого не сказала, не будь я так зла на всё сущее из-за того, что он оказалось не таким, каким я его себе представляла. Когда муж закончил лицо его, потеряло всякое выражение, казалось, что это лик каменной статуи.

— Да, наверное, ты права. Мне не стоило создавать с тобой ячейку, — в его речи звучал металл, — я очень виноват, что испортил твою жизнь и не могу всё вернуть обратно. И, чёрт возьми, я даже не разумею, как её чуть-чуть исправить.

Злость, выплеснутая на бумаге, отступала. Я вдруг осознала, ЧТО я ему сказала. Каково это услышать от любимого человека слова: «Зачем ты появился в моей судьбе?». Я написала следующую записку и протянула ему.

— Даже если бы ты и попытался что-то изменить, у тебя ничего не получилось. Ты же пытался. Но я выяснила кое-что за то недолгое время, что жила в нашем доме одна. Я не хочу встречать и провожать свои дни без тебя. Ты сложный, иногда пугаешь меня, а здесь и вовсе совсем не такой, каким я тебя помню, постоянно путаешь меня, но ты мой. Одно осознание того, что ты живой и рядом, делает меня счастливой. Я не ведаю, какими ты представляешь наши дальнейшие отношения, но боюсь, чтобы тебе от меня избавиться, тебе придётся меня убить.

Он поднял глаза от моей записки, боже, что это были за глаза! Я никогда не замечала столько эмоций в них. Там была и радость, и боль, и надежда, и тоска — в них была бескрайная вселенная и все эмоции, которые только можно найти на планете. Мы несколько минут смотрели друг на друга, а затем он сгрёб меня в объятья и прижал к себе. Сколько мы так сидели? Мне было хорошо и уютно в его объятьях, я чувствовала, что весь мир где-то там, далеко, есть я и он, а если, не дай бог, что-то или кто-то попытается меня обидеть, Герман защитит меня. Когда он, наконец, ослабил руки, сжимавшие меня, я почувствовала какую-то пустоту.

— На многие вопросы я нашла ответы, но многие для меня до сих пор тайна, — написала лукаво, глянув на него.

— Спрашивай.

— Откуда ты узнал, что я пою по ночам?

Супруг удивленно уставился сначала на листок, а затем на меня:

— С чего ты решила, что я это знаю?

— А ты не знаешь?

— Ну, знаю…

— Я узнала это от Эрика, того мальчика, который приносил тебе обезболивающие. Ты не ответил.

— Ты его встречала? — я грустно кивнула, но любимый, похоже, не смог верно интерпретировать выражение моего лица, — где? Как он?

— Я встретила его в детском поселении. А сейчас он где-то в том Лагере, из которого нас спасли. Я говорю где-то, потому что мне не известно, что произошло после того как мы похоронили его на свалке тел…

— Он умер…

— Да, он умер, потому что пошел со мной… я никогда себе этого не прощу… разумом я понимаю, что без меня он бы не дошел и туда, и, возможно, его не стало бы в первом же городе где мы были, но в душе всё равно виню себя…

Муж сидел, понурив голову и гладил меня по спине, через некоторое время он заговорил:

— Тебя с детства знало всё село. Ещё когда я первый раз услышал твоё пение, я сказал матери, что создам ячейку с тобой. Сколько мне тогда было? Лет пять, наверное. Мы росли, и я наблюдал, какая ты становилась красавица и умница. Я всегда посматривал на тебя. А когда мне было пятнадцать лет, как-то ночью я пришел к вашей избе, задумав найти твоё окно и заглянуть в него. Каюсь, цели у меня были совершенно нескромные, я жаждал увидеть какая она, девушка, завладевшая моим разумом и сердцем… — мои щёки залила краска, я не в силах была поднять взгляд от земли, когда представила, как он подсматривает за мной и что он при этом думал, у меня-то были весьма конкретные мысли, когда я, в этом возрасте, искоса поглядывала на него, — и вот, стою я, в кустах, у вашего забора, жду, когда потухнет огонь на крыльце, чтобы можно было незаметно пересечь двор. Вышла твоя тётушка, потушила свет, но тут по улице пошла гуляющая молодёжь, я продолжил сидеть в засаде. Наконец, всё стихло, и я, прокравшись через палисадник, принялся заглядывать за ставни, где-то подтягивался, опираясь о подоконник раскрытого окна, где-то влезал на лавку или поленницу. Я обошел всё здание, но понять какая из комнат твоя не смог, в тот вечер было облачно и света не хватало. Я уже собирался идти домой, когда дверь на крыльце тихонько приоткрылась и выбежала ты, босая, в одной тоненькой ночнушке. Я замер, прижавшись к стене дома, и не мог оторвать глаз. Ты, тем временем, вскочила на пень, подняла лицо к мерцающим в темноте неба звёздам и запела, я был готов поклясться, что слышал, музыку, хотя прошло уже несколько лет, как ты потеряла голос. Наверное, просто вспомнились ваши концерты из детства. Ты застыла, вытянувшись, как струна, смежив веки — прекраснее зрелища я не встречал. Потом я частенько прибегал к вам и смотрел, как ты пела.

— А окно-то нашел? — написала я дрожащими пальцами.

— Нет, — он усмехнулся, — да и не надо было мне уже. Не в твоих возможностях вообразить, сколько всего было в том, какая ты была… — его очи затянуло мечтательной дымкой.

— А почему ты так отреагировал, когда я захотела завести детей?

— Наверное, я выжил из ума, но я считаю, дети должны появляться лишь у тех людей, чьи чувства взаимны. Почему я не хотел выращенных малышей, теперь ты в курсе. А рождённые… видишь ли, зачатие ребёнка — это продолжение любви. Полагаю, ты осведомлена, как это происходит? — я отрицательно покачала головой, тут уж пришла пора краснеть любимому, — ну… в общем… давай это как-нибудь в другой раз обсудим. Я ведь тогда запрещал тебе делать прививку, потому что надеялся, что когда-нибудь ты что-то почувствуешь ко мне. Тебе же известно, что прививки лишают возможности деторождения. Я грезил, чтобы у нас была доченька, но я мечтал, что ты захочешь не просто набор хромосом, а ребёнка именно от меня. Я не раз представлял, какая она будет: маленькая, с льняными кудрявыми волосами и курносым носиком, похожая на тебя и на меня…Хоуп…

— Хоуп?

— Да. Мне нравится это имя, оно означает «надежда».

— Мою сестру завали Фелисидат Любовь Хоуп.

— Надо же, все её называли Филькой. Даже не представлял, что у неё такое сложное имя — я улыбнулась, вспоминая сестрёнку, да я бы тоже хотела назвать нашу дочь Хоуп.

Мы не один час сидели на бревне. Муж расспрашивал меня, как я попала в Лагерь, я рассказывала, без подробностей, но сказать ведь быстрее чем написать. Мы не обратили внимания, как начали спускаться ранние весенние сумерки, а чистые листы в блокноте закончились. Когда я это поняла, засуетилась, ведь обед был не приготовлен и Кара с Риши, наверное, голодали, но супруг только теснее прижал меня к себе.

Уткнувшись носом в его куртку, я вдыхала лакомый аромат, в нём было много всего намешано: запах листвы и прелых опилок, костра и пороха, медикаментов и мыла, а ещё от него пахло мужчиной, и слаще этого духа я для себя представить не могла. Когда-то давно я спросила у мамы, как она целует мои грязные ножки, ведь это противно, а она сказала, что родные люди пахнут вкуснее всего, даже амбре пота не отталкивает, а наоборот притягивает, теперь я постигла, что она имела в виду. Запах моего любимого мужчины, будоражил меня, заполняя мой разум воспоминаниями, какая на ощупь у него кожа и как сбивается его дыхание от моих прикосновений. Меня кидало в жар от этих мыслей, пришлось даже отодвинуться, чтобы успокоиться. Вскинув голову, я увидела очи супруга. Ох! Лучше бы я этого не делала, они из голубых превратились в две ярко-синие, горящие звезды. В них пылало незнакомое, но так отчаянно влекущее к себе пламя, застилая собой тот нежный взгляд, который был до этого. Его лицо оказалось совсем рядом с моим и продолжало приближаться, хотя я не заметила, чтобы я или он двигались. Мы, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза, я чувствовала его жаркое дыхание на своей щеке. Когда наши уста соприкоснулись, по спине пробежала дрожь. Слаще его губ, в моей жизни не было ничего, никакой мёд ни сравнился бы с этой сладостью. Они влекли к себе, манили и не отпускали. Хотелось вечно касаться их языком, впиваться в них и нежно целовать. Мир вокруг меня закружился, и я, плотнее зажмурившись, отдалась этим будоражащим и манящим ощущениям. Казалось, минуты застыли, остановив свой бег. Было ощущение, что нет ничего, есть только его рот и мой и больше ничегошеньки. Но так было только по началу, затем я осознала, что есть не только наши уста, но и мы все, целиком. Огонь заполнил моё тело, оно горело, и я не знала от чего. Мне хотелось схватить любимого, схватить и тискать, рвать, мять, поглотить, чтобы не осталось «он» и «я», а, чтобы было одно большое, горячее, пульсирующее «мы». От этого желания я задыхалась, казалось ещё чуть-чуть и я сойду с ума. Я не осознавала, чего же я так хочу, нет, не хочу, а жажду, это неведомое «что-то» было необходимо мне как кислород, как сама жизнь. Измученный мозг пытался предложить мне что-то, что было знакомо, но это было всё не то. Меня пугало и одновременно очаровывало это странное желание. Собрав остатки самообладания, я оторвалась от его губ, судорожно хватая ртом воздух, перед взором был бурый туман.

Когда я смогла нормально соображать, то обнаружила свои ладони на груди мужа, пальцы судорожно сжимали ткань рубашки, его руки обнимали меня: одна лежала на спине, слегка давя на неё, чтобы мне не удалось сильно отодвинуться, другая, пробравшись под мою кофту, покоилась на груди, отчего кожа, которой он касался, пылала огнём. Вокруг было уже темно, но даже в сгустившихся сумерках я видела, как он загоняет куда-то вглубь себя этот сумасшедший огонь, который пожирал нас, сводя с ума. Через несколько минут наше оголтелое сердцебиение успокоилось, а радужка Германа снова стала голубой.

— У тебя необыкновенные глаза, — его голос был хриплый, надтреснутый. Он прокашлялся и продолжал, — я никогда не думал, что они могут сначала быть как изумруды, а потом сменить цвет на шоколадный, — я ничего не смогла ответить, было слишком темно, и бумага кончилась, так что писать я могла разве, что на своём предплечье.

Как будто только сообразив, где лежат его ладони, муж неуклюже, но быстро взялся их вытаскивать из-под моей рубашки. Мне показалось, что щёки его запылали, и он усердно принялся рассматривать ствол рядом стоящего дерева. Надо было идти назад, но так не хотелось, чтобы закончился этот счастливый день, полный эмоций, чувств и чего-то нового, незнакомого, того, что хотела познать вся моя сущность.

Зря я опасалась, что друзья будут голодать без моей суеты на кухне, когда мы спустились в землянку, там царил аромат свежеприготовленной пищи, такой аппетитный, что рот тут же наполнила слюна. В углу дивана притулили кастрюльку, бережно укутанную одеялом, судя по благоуханию, там были тушеные овощи, на нашем импровизированном столике стояла большая миска с салатом, а на кухонном столе тарелка с пирогом. Герман жадно потянул носом:

— Неужели?

— Да, брат, это малина, — засиял врач, — я еле выпросил у старухи Анжелы банку с малиновым вареньем. Ох! Знал бы ты, что мне пришлось ей посулить! Чуть ли не себя, — он хохотнул, — но обошлось малой кровью. За это она стребовала с меня, все дрова на зиму, что ей надо будет заготовить. Так что у тебя будет весёлая осень, — и он подмигнул мне.

Да, на столешнице расположился, как и полагалось коронному блюду, большой пирог с малиной, через широкую решеточку полосок из румяного теста была видна сочная и лакомая начинка. Я сама с удовольствием бы отведала его, но мне вдруг сделалось так обидно. Сейчас любимый будет, есть пирог Кары, и нахваливать его. Зачем она его сделала? Почему не оставила эту банку до моего прихода? Наверное, её попросил медик, но легче от этого не становилось. Сама подруга стояла у раковины и домывала посуду, скопившуюся после приготовления блюд.

Ужин был великолепен, мужчины не замолкая хвалили новую кулинарку, как, оказывается, легко меня было заменить: землянка блестела чистотой, вкуснейшие блюда были готовы и совсем неважно, чем я занималась весь день. Вот и думай после этого, зачем я тут нужна. Счастливое настроение этого дня сменилось унынием. А вдруг супруг соблазнится талантами Кары, и я буду ему не нужна? От меня толку то чуть, в детстве хоть песни были, а сейчас только и умею, что дом прибирать, да еду готовить и то посредственно, таких вон, пруд пруди. Я сердито уткнулась в свою тарелку.

После трапезы мы с Карой уже вдвоём взялись убирать и мыть посуду:

— Тебе не понравилось? Было не вкусно? — я отрицательно помотала головой, — что-то случилось? Герман тебе что-то сказал? Почему ты такая? — подруга выглядела грустной и обеспокоенной, это была разительная перемена, ведь когда мы кушали она сияла словно начищенный пятак, слушая комплименты друзей, — Ася, что с тобой? — я махнула рукой, мол, ерунда, но подруга не унималась, — я что-то не так сделала? Не молчи же! — в сердцах воскликнула она, эти последние слова заставили меня улыбнуться, — ну, я не это имела ввиду, — смущенно принялась оправдываться девушка. Я вытерла мокрую ладонь полотенцем, погладила её по спине и ободряюще подмигнула. Нельзя показывать, что я расстроилась, она и так в последнее время не находит себе применения. Человек вон с жизнью собрался прощаться, а я обижаюсь на то, что мне не дали выглядеть самой лучшей.

На следующее утро врач не ушел как обычно в лечебницу, а задумчиво сидел на диване пока мы с Карой прибирали после завтрака. Герман куда-то убежал, но скоро вернулся с кипой листков, сшитых толстенькой бумажной верёвочкой, правильно, ведь я вчера осталась без средств общения. Он всунул мне их глядя в пол с суровым выражением моськи и уселся рядом с врачом:

— О чём ты думаешь?

— Надо их показать Тэкэо.

— Думаешь?

— Бывает. Или полагаешь, что он не узнает, что Ася твоя жена и она с подругой? А подругу и Асю то никто не проверял. Да даже если ты будешь клясться, что сам роды принимал, им сделают тест…и мы точно уверены, что Кара этот тест не пройдёт.

— А ты не можешь как-нибудь подтасовать результаты.

— Здрасти-приехали! Общество всех обманывает, и мы давайте будем!

— Риши! Ну, ты педант! Кару же выгонят!

— Без тебя знаю!

Мужчины разгорячились, споря, они кричали друг на друга и размахивали руками, мы же тихо стояли возле раковин. Да и как тут влезешь, когда не в курсе, ни правил, ни порядков.

— Твою ж мать, Риши! Ты понимаешь, чем это всё кончится? — орал Герман, вскочив и начав ходить перед диваном.

— Ты мою маму не трогай. Понимаю и получше тебя, — ехидно скорчил рожицу друг, — небось, думаешь, что выставят девушку, да и всё? Щаз! Вот эта, — он указал в мою сторону, — пойдёт с вот этой, — палец переместился на мулатку. Ты потащишься с ними, но мы ж герои! Мы не бросим повстанцев без помощи! Вот и будешь, как дома у себя, искать для них полезное, а когда сюда придёт Общество, а оно придёт, не сомневайся! Я за ваши жизни, гроша, ломанного не дам! Потому что дураку ясно, что жить вы будете где-то недалеко, для удобства так сказать, и вас сметут первыми, на подходе к поселению. И как ты выкрутишься? Мышц-то ты конечно отрастил! Кто ж спорит! Но против пятерых, у тебя слабые шансы, против десятерых их почти нет, а против двадцати… да ты труп через секунду! Так что не надо мне тут рассказывать! От правильности решения зависит не одна жизнь, а три как минимум, а то и больше, — Риши устало потёр лоб.

Герман остановился и шокировано смотрел на друга, когда тот выдавал свою тираду, Риши же говоря, выплёвывал слова злобно и едко, стараясь уязвить ими каждого, но больше всех себя.

— Ну и какие идеи? — любимый сунул ладони в карманы и стал покачиваться с пятки на мысок, его лицо не выражало не единой эмоции.

— Да никаких! Я думаю! Может, стоит сразу сказать, что Кара выращенная, но допустим, Ася просто не может без её помощи с кем-то общаться? Чёрт! Чёрт! Чёрт! Это всё ерунда, Кара не знает язык глухонемых, а нас быстро раскусят, увидев, как Ася пишет записки! Вместо того чтобы злить меня, сам бы что-нибудь предложил бы, — Риши уткнулся лицом в ладони и замолчал.

— А может я просто не буду выходить? — подала голос Кара, — что я там забыла?

— Ага, — не отрывая рук от лица, устало ответил врач, — а когда мы уйдём на очередное задание, сдохнешь с голоду.

— Но ведь Ася то не уйдёт…

— Ты это с чего решила? Пойми, у повстанцев нет домохозяек, которые сидят и ничего не делают. Тот, кто остаётся просто отдыхает от предыдущего задания или залечивает раны, или обслуживает этих товарищей. Она на секундочку немая! Помощник из неё хреновый! А когда нападает Общество, то тут уж и вовсе, знаешь ли, праздных нет. У нас не воюют только дети, — Риши, наконец, открыл лицо и тяжело вздохнул, — а детство у них заканчивается ох как рано. С семи лет уже помощники на кухне там, или в лечебнице, так что и без Аси подручных хватает. А как детки смогут, оружие держать, сами рвутся в бой. Для них война — это нормальная жизнь, они в ней выросли и другой не ведают. А те дети, что мы забираем из Лагерей, уже обозлены до предела, от всей той боли, что они натерпелись, эти и без оружия готовы глотки рвать Обществу. Ладно, — он хлопнул ладонями по коленям и встал, — пойду я в лечебницу, раз всё равно ничего не придумывается. Какой толк голову ломать? А ты поломай, — ткнув пальцем в грудь Герману, врач развернулся и начал подниматься по лестнице, — тебе всё равно кроме тренировок делать нечего, — бросил он, уже выходя из землянки.

Мы остались в тишине, каждый думал о том, как бы по лучше выкрутиться из ситуации, по всему выходило, что надо врать, но врать не хотел Риши.

— Твою мать! Перфекционист хренов! — Герман со всей силой шарахнул кулаком по одной из тумб. Мы с Карой подскочили от неожиданности и от того как громко прозвучал голос мужчины. Тумбочка жалобно хрустнула разломанной столешницей.

— Герман! — Кара всплеснула руками и бестолково засуетилась вокруг разломанной мебели, я, не двинувшись с места, наблюдала, как муж потирает мгновенно покрасневшие костяшки.

Он встряхнул рукой, пробормотал какие-то проклятия и быстро вышел на улицу. Мы остались вдвоём. Сначала Кара бесполезно пыталась придать тумбочке товарный вид, потом плюнула и посмотрела на меня:

— Может мне всё-таки уйти? Только создаю лишние проблемы. Видишь же, он говорит, воюют… а я не могу… я бы с радостью, но правда не могу… — из глаз подруги покатились слёзы. Я не могла смотреть на неё такую. Это была другая Кара, совсем не та, что я знала раньше. Я подошла и обняла её, она, уткнувшись мне в плечо, принялась горестно всхлипывать. Что ж за место тут чудное? Кара не похожа на Кару, Герман тоже не узнаваем, интересно я тоже поменялась?

Потихоньку мы успокоились, занимаясь домашними хлопотами, конечно, у каждой из головы не шла эта ситуация, но и придумок не было никаких. Незадолго до обеда в землянку влетел Риши, волосы у него на голове были всклокочены, сумасшедший взгляд метался, в руках у него было что-то белое.

— Где Герман? — мы неопределённо пожали плечами.

— Он ушел почти сразу после тебя, — удивлённо пробормотала подруга.

— Едрён-батон, — он кинул Каре то, что принёс, — быстро переодевайся, я сейчас найду Германа. И сверху накинь что-нибудь, на улице не Африка, — с этими словами он снова умчался куда-то.

На поверку то, что принёс Риши оказалось большой длинной рубахой, в таких, после операций, лежали в Лагерях, так мне сказала мулатка. Мы в удивлении разглядывали вещь, потом девушка, решившись всё же, одела её на себя. Когда всё было готово, и мы, не понимая, что происходит, сидели вдвоём, прямые, как аршин проглотившие и ждали, вернулся Риши, держа Германа за запястье так, будто он упирался, хотя муж наоборот шел быстро.

— Так, бери Кару на руки и иди в обход, к лечебнице, ты там должен быть через семь минут. Зайдёшь во вторую палатку. На третьей койке лежит тело. Тело забираешь, кладёшь на его место девушку. Так теперь ты, — он повернулся к подруге, — ты не помнишь, кто ты и как тебя зовут… Чёрт! Чёрт! Чёрт! — и он принялся судорожно копаться в карманах, затем вытащил бинт и наскоро замотал подруге всю голову, — последнее, что помнишь — была в Лагере. Всё! По ходу дела продумаем легенду, а теперь споренько-споренько.

Супруг подхватил мулатку на руки и выскочил из землянки, за ним бегом последовал врач, оставляя меня в недоумении. Их не было достаточно долго, и я начала переживать. Насколько мне хватало скудных мозгов, я поняла, что Риши таки решился подменить подругой, кого-то из больных и раз он не дал указаний любимому, что делать с человеком, то надо было полагать, что он умер, иначе бы так просто всё не было. Но вдруг их поймали? Вдруг выяснили, что подруге здесь нельзя находится? Я металась из угла в угол и не могла ничего делать. В голове крутились всевозможные ужасы. Мужчины вернулись только через три часа, я, наверное, на полголовы успела поседеть. Но когда они вошли, вид у них был довольный. На мой вопросительный взгляд врач поднял руку:

— Сейчас всё расскажу. У нас есть что поесть? — я с негодующим взглядом упёрла руки в бока, — ладно, ладно… потом есть-то, дашь? — я отрицательно покачала головой, — ну вот! Может я зря Кару пристроил? Она всегда кормила вовремя! — я понимала, что всё прошло хорошо и поэтому он шутит, но эти заявления разбудили во мне злость и друг получил кулак, сунутый ему под самый нос. Увидев это, любимый разразился громким хохотом, — ну и жена у тебя, — обиженно заявил ему врач. Было забавно, что такой мощный и крупный мужчина как Риши, пытается изобразить обиженного, — хотя я тебе сочувствую. Вот посмотрим, кто посмеется, когда ты от неё такое же получишь!

Герман подошел и обнял меня за плечи:

— Не переживай, я такого не получу, она меня любит, — и звонко чмокнул меня в макушку. Несмотря на всю нервозность ситуации по моему телу разлилось приятное тепло от касания его пальцев, а поцелуй хоть и в макушку затуманил мозг, — давай уже не томи девушку, иначе я расскажу.

— Ладно, — недовольно пробормотал врач, — в общем, была у меня одна больная, они с Карой прямо как две капли воды, схожи словно с сестрёнки. Она бодро шла на поправку, и я думал сегодня-завтра придёт в себя. Но ночью у неё стало отказывать сердце, об этом мне сказали медсёстры. А на утреннем обходе, прямо во время осмотра оно остановилось. Я честно пытался его завести и помочь девушке, но ничего не получилось. Мне помогали медсёстры, но, когда я понял, что — всё, ничем не поможешь, обе аккурат пошли за разными лекарствами для этой больной. И я вдруг решил, а почему нет? Срочно подключил аппарат к соседнему больному, чтобы они не увидели на мониторе остановившееся сердце и побежал к вам. Дальше Герман отнёс Кару и забрал ту девушку. Мы её похоронили в лесу, — тут у него лицо из радостного превратилось в виноватое-виноватое, — может, не стоило так делать?

— А что бы ты изменил? Ты и так сделал всё, что мог. Просто бы освободил койку, а Кару бы выгнали. Риши, это было правильное решение, — муж говорил, уткнувшись мне в макушку, от чего его слова звучали глухо. Каждый его выдох пробегал по мне горячей волной от макушки до самых пяток, от этого я очень плохо соображала, выхватывая лишь куски из короткого рассказа врача.

— В общем, я проинструктировал Кару, как она должна была прийти в себя. Надо заметить свою роль она исполнила виртуозно. Я через несколько дней её выпишу, правда эти дни придётся потерпеть уколы, но лекарства я назначил весьма безобидные. Я запретил ей говорить с кем-либо кроме меня. Пробы крови у неё брать не должны. А если уж это не получится, то я не знаю, что делать, — не смотря на последние слова, по лицу Риши блуждала довольная улыбка, — ладно, раз тут не кормят, я пойду обратно, — он встал и направился к выходу, но на полпути обернулся, — но я вернусь через час и надеюсь на еду.

Врач ушел, бурча себе под нос, что стоит начать делать добрые дела, все начинают на тебе ездить. А мы так и стояли, по середине комнаты, руки Германа крепко и надёжно обхватывали меня, а губы изредка касались волос в лёгких поцелуях. Казалось, усилием воли он разомкнул свои объятья, от чего мне сразу стало холодно. Его ладони погладили мои плечи и медленно начали скользить, вниз касаясь моих рук только кончиками пальцев, затем они переместились на талию и остановились, достигнув бёдер. Дыханье его стало частым, а моё сердце было готово вырваться из груди, так часто оно колотилось.

— Как от тебя уйти? Как отпустить такую красоту, когда так крепко держишь? — сквозь зубы пошипел он, голос был хриплый, как будто надламывающийся, — Ася… ты не представляешь, как тяжело находиться рядом с тобой и не касаться тебя… была бы моя воля, я бы схватил и унёс тебя куда-нибудь далеко, в забытый богом домик, в лесной глуши и не на секунду бы не выпускал из своих объятий, — он замычал, как будто ударился обо что-то, а моё сердце рухнуло вниз от этих звуков. Он резко убрал ладони и быстро отошел к кухонному столу, — давай что ли, обед помогу готовить, — моё сердце бухало о рёбра, отдаваясь эхом в голове, в горле пересохло, а тело отказывалось слушаться от звуков его голоса и от тех слов, что он говорил.

Я неуверенно развернулась и, пошатываясь, пошла к кухонному шкафу, чтобы достать еду. Муж стоял, опёршись кулаками о стол, и смотрел куда-то в пустоту. Я начала возиться, готовя и потихоньку унимая дрожь в теле. И вот, казалось бы, я совладала со своими странными и новыми ощущениями, когда он неожиданно взял меня за плечи и повернул к себе:

— Да это ж наваждение какое-то! — прорычал он и впился в мои губы. У меня возникло ощущение, что в тот же момент оглохла. К лицу прилила кровь, и мне стало очень жарко. Его руки то сжимали меня так, что хрустели косточки, то вдруг опомнившись, отпускали, но через секунду забывались, снова заключая меня в крепких объятиях. Его губы чудились мне везде: на губах, на шее, на ключице, на груди. Он целовал, сжимал в зубах ткань моей кофты, касался слегка языком кожи. Я перестала осознавать, где я и кто я. Мне лишь хотелось окунуться с головой в этот омут, куда меня затягивали поцелуи любимого, его хриплое дыхание и оглушительный стук моего сердца. Мне думалось, что я ничего не способна ощутить, что всё моё тело онемело, но каждое его прикосновение или поцелуй, зажигал во мне огромный костёр, а лучше сказать поджигал фитиль бомбы, которая была готова взорваться в каждую секунду обещая стереть остатки моего разума.

— Ох, чёрт! — он отпрянул от меня как будто ошпаренный, — нет, сейчас нельзя, — его очи горели диким, сумасшедшим огнём, — я, пожалуй, сейчас уйду… не обижайся на меня, — пошатываясь как будто бы он был хмельной или очень плохо себя чувствовал, муж вышел из землянки оставляя меня с моим пожаром, бушующим во всём теле.

Я долго боролась с тем пламенем, что бушевало во мне, пытаясь усмирить его тем, что делала привычные дела, но мысли, на секунду отпустив, снова возвращались к прикосновению его рук, к его поцелуям, к его учащённому дыханию и громкому сердцебиению, которое я не могла слышать, но чувствовала каждый удар. Мои пальцы тряслись от этих мыслей, я бесконечно что-то роняла, каждый раз радуясь, что посуда была не бьющейся. Уж не знаю, какой у меня был вид, когда вернулся пообедать Риши. Но судя по тому взгляду, которым он на меня смотрел, выглядела я не очень. Он ничего не сказал, но, по-моему, всё понял. А может это мне лишь казалось.

Лишь к вечеру мне удалось угомонить кипевшую кровь. Я боялась лишь одного — что, когда увижу любимого, меня опять накроет лавиной чувств и эмоций.

Он появился перед самым ужином. Риши как раз пришел из лечебницы и рассказывал мне, что у Кары всё хорошо. Они договорились, что немного погодя она «вспомнит» меня и то, как мы шли к повстанцам. Я боялась поднять на супруга взгляд не зная, что в них увижу.

— Ну как дела? — поинтересовался он у врача.

— Всё идёт по плану. Через пару дней Кара вернётся в нашу весёлую компанию, — ответил друг, потирая ладони и втягивая воздух в котором разливался аппетитный запах рагу. Сегодня днём он мне принёс тушку кролика, это было первое свежее мясо здесь, до этого всё было консервированное или сушенное.

— Ася, наложи Риши ужин, а мы с тобой прогуляемся до палатки Тэкэо. Он недавно вернулся, и, думаю, самое время вам познакомиться.

Я вздрогнула и подняла на него взор, первый раз за вечер. Меня бросило в жар от его взгляда. Никогда и ни у кого я не видела такого в глазах. Они были тёмно-синие, как глубокое озеро, и из этой глубины на меня пыхнуло жаром воспоминаний сегодняшнего дня. Было видно, что он старательно запрятывает пожар, бушевавший в нём, стараясь не выпускать его наружу. Лицо мужа отчаянно противоречило выражению его очей и было предупредительно милым, а улыбка ласковой и доброй, но я знала, что его, как и меня не оставляло то животное остервенение, с которым он меня целовал пару часов назад.

Нервно кивнув, отвечая его словам, я принялась усердно вытирать руки, стараясь ничем не выдать своей нервозности.

Мы вышли из землянки, и в сотый раз я поразилась окружающей меня природе. Сгущались сумерки, и уже трудно было различать листву над нашей головой, а огни костра и пластиковых окошек палаток мерцали, стирая ощущение реальности происходящего. В этот раз мы пошли в другую сторону, направившись к палаткам. За ними на отдалении располагалась ещё одна группка строений и где-то уже вдалеке виднелись огоньки ещё одной. Было такое чувство, что мы попали в какой-то сказочный лес, настолько мистическим делала всё опускающаяся темнота.

Дойдя до первых палаток, Герман свернул в бок, там чуть поодаль от своих собратьев, находился брезентовый домик, свет в нём горел ярче всех, а может, так только мерещилось из-за того, что окошки были открыты. Из них доносились громкие голоса, в основном мужские, они были подобны далёкому рокоту грозы, такие же низкие и грозные, но иногда звучали и женские, похожие на звон колокольчика или журчание ручья. Мы немного помедлили у полога, я всеми фибрами души ощущала, что любимый волнуется, и вошли.

Как оказалось, диспозиция была немного другая, нежели та, что мнилась мне на улице — много мужчин и две женщины. По центру размещался огромный стол, заваленный бумагами, поверх него лежала карта, нарисованная чьей-то искусной рукой. Вокруг стола возвышалось шестеро мужчин и четыре женщины, позднее я узнала, что это командиры подразделений и муж один из них. Всего подразделений было двенадцать, Тэкэо несмотря на то, что считался здесь главным, тоже командовал одним. Каждый из присутствующих был колоритен по-своему.

Во главе расположился невысокий, смуглокожий мужчина с азиатским разрезом глаз, на нём была тёмно-зелёная форма, а речь звучала властно, это был Тэкэо. Я никогда не встречала смесь мулата с азиатом, конечно, сейчас не было национальностей и в каждом из нас было столько всего намешано, но такой вариант внешности я видела впервые.

Рядом с ним стоял не человек, а сказочный великан, самый рослый из находящихся здесь, был ему по плечо. Кроме высокого роста и богатырского телосложения, лицо великана украшала окладистая борода, и я поняла, почему мужские голоса напоминали мне раскаты грома, потому что этот субъект, кроме всего прочего являлся обладателем глубокого, приятного баса.

Чуть ближе к двери устроился невысокий, юркий мужичок, всё в нём смотрелось остро и нос, и плечи, колени и локти, казалось, что этот человек сделан из одних углов, а от того что он беспрестанно двигался, возникало чувство, что смотришь на постоянно крутящуюся геометрическую фигуру. Голос у него был слишком высокий для особи мужского пола, именно его я приняла за женский. Как я позже узнала этот эффект возник из-за того, что у него в Лагере удалили все железы, вырабатывающие какие-либо половые гормоны.

Далее была Айрис, честно говоря называть её женщиной сейчас было трудно, до того мужиковато она выглядела.

У самой двери справа находился атлетически сложенный мулат, он был чёрен как здешняя ночь. Поразило меня в нём то, что он снова и снова подбрасывал, и ловил большой нож, и возникало ощущение, не обращал ни малейшего внимания на то, что происходило вокруг, словно не имел отношения ко всему действу.

Слева от входа расположилась барышня, напоминающая лесную нимфу, именно так они изображались на картинках в книге сказок. Она была белокура и хрупка, даже сосредоточенное выражение не портило ангельской красоты. Светлые, коротко подстриженные кудряшки обрамляли лицо наподобие нимба.

Рядом с ней стоял кряжистый дядька. Он был ниже меня, но широк в плечах, про таких говорят: «Проще перепрыгнуть, чем оббежать», но он не был толстым, от каждого его движения веяло мощью.

Третья женщина была похожа на сельскую учительницу: худощавая, прямая как аршин, строгое и сосредоточенное лицо вызывали один вопрос: «Что она здесь делает?»

Мужчина за её спиной, стоявший у самой стены, старался держаться подальше от ярко освещенного стола. Его было трудно рассмотреть, то, что я смогла разглядеть при первой встрече, так это что с его фейсом что-то не так. Позже я узнала, он лишился в бою одного глаза, а лицо его испещрено шрамами.

Товарищ, стоявший по правую руку от предводителя повстанцев, выглядел бы волне обыденно, если бы не огненно-рыжие, торчавшие во все стороны волосы.

И последнюю девушку в это странной компании можно было бы назвать вполне обычной, даже удивительно, что она оказалась здесь, но стоило ей выйти на яркий свет, меня поразило то, насколько она была молода, это была даже не девушка, а девочка, ей от силы было лет шестнадцать.

Герман, постояв на пороге и прочистив горло выдохнул:

— Это Ася.

— Ася? — Тэкэо рассматривал меня, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую на птичий манер, как будто я была диковинной зверушкой, — а кто такая Ася?

— Ася — моя супруга, мы создали ячейку, перед тем как я был вынужден уйти из села, — я вдруг поняла, что мой супруг робеет перед этим невысоким и сухопарым мужчиной.

— Ммм, как интересно, — мне стало любопытно, может у него шея болит, потому что он не переставал разглядывать меня в той же манере, — а мы тут вот план дальнейших действий продумываем, — он перестал смотреть на меня и повернулся к Герману, его, хотя и приятный тембр, напоминал мне змею, которая ползёт между камнями выглядывая жертву.

— Да, я потому и пришел, что ты всех собрал.

— Да? Как интересно.

— Мне показалось, что это удачный момент познакомить всех с моей женой, — речь Германа набирал уверенности и к концу фразы стал жестким, почти повелительным.

— Вообще то, я согласна с Германом. Ты просто обязан познакомиться с Соловушкой, — улыбнулась своей странной улыбкой Айрис, — эта девочка ещё станет тебе ценнее золота.

— С чего ты так решила? — лениво спросил главарь, медленно оглядывая всех собравшихся и только в конце поворачиваясь к говорившей.

— Интуиция, — казалось, Айрис не замечала этого странного поведения, — ничем не обоснованная интуиция.

— Очень приятно, Ли, — послышался бархатный, по-кошачьи плавный баритон. Мулат на секунду перестал подбрасывать нож и улыбнулся мне белоснежной, на удивление доброй улыбкой.

— Ладно, Герман. Мне тоже очень приятно, но всё же давай как-то к делу приступим, — неожиданно для меня с предводителя повстанцев слетела вся напыщенность и змееподобность, он, вздохнув, потёр лицо, жестом очень уставшего человека и склонился над картой, — Виктор, мне пришла информация с этой стороны, — он указал на какую-то точку на карте. Я стояла слишком далеко, чтобы разглядеть, — что отсюда движется армия Общества, зачищая все селения и города от недовольных режимом. Думаю, всем понятно, они ищут нас. Движутся медленно, прочесывая все леса. Полагаю, твоей команде стоит выдвинуться им на встречу. Что б люди время зря не теряли. Твои ребята ж отдохнули?

— Ну, как-то так, — рокочущим басом ответил великан, — мы уже неделю как вернулись с последнего задания.

— Отлично. Карина, твои идут в обход и заходят с тыла. Надо рассчитать, сколько времени уйдёт на крюк, чтобы вы прибыли на место тогда же когда и группа Виктора, — девочка стоявшая справа от него, молча кивнула, — так, пока ребята будут разбираться с этим отрядом Общества, группа Ли и Абры пойдёт к Лагерю вот здесь, — он указал на место у правого края карты, — насколько мне известно, он не большой, да и людей там не много. Так что хватит двух ваших отрядов и одного медицинского. Я скажу завтра Риши, что вечером вы выдвигаетесь.

— Тэкэо, это очень далеко от нашей нынешней стоянки, — голос у «учительницы» звучал спокойно, строго и был похож на хруст сухих веток, — если у Виктора и Карины что-то пойдёт не так, мы не сможем вернуться и помочь. Ты сильно разбрасываешься силами. Сейчас надо будет ещё агитгруппы отправлять. Ты оставляешь стоянку почти пустой.

— Да почему пустой? — предводитель стукнул рукой по столу, — тут останется шесть групп!

— Пять, — чопорно поправила его женщина, — не забывай, что Ангелина сейчас охраняет разработку оружия. Три из них уставшие, только вернувшиеся с задания. И позволь напомнить, что последняя вылазка не была такой удачной. Мы понесли серьёзные потери, а восполнить их пока нет возможности. Новенькие с трудом оклёмываются! А их ещё надо учить! Вот ты умеешь обращаться с оружием? — обратилась она ко мне. Я покачала ладонью из стороны в сторону, как бы обозначая: «Чуть-чуть», — она немая? — обернулась говорившая к Герману.

— Нет, она просто не говорит, — ответила за него Айрис, — но она заговорит, — подмигнула она мне.

— Не сомневаюсь, — со скепсисом продолжила «учительница», — так вот, не умеют. Они толком и не знают с какой стороны стрелять, желторотики. Кто у тебя их учить будет? Уставшая после сражения группа, или та, которая сейчас должна охранять стоянку?

— Абра, а может нам стоит вообще ничего не делать, а сидеть здесь тихонечко и ждать, когда Общество само к нам придёт, и скажет: «Ребят, давайте жить дружно!»? А потом соберёт всех и чохом засунет в Лагерь. Для нас, я думаю, поднатужатся и новый построят, только наш! И будем мы там счастливо жить, да только не долго!

— Да, лучше взять и всем дружно помереть! — хотя она не повышала голос, было чувство, что она кричит.

— Да почему помереть? Наоборот, даже если что-то случится у одних, у других всё будет хорошо, а так как они не будут в одном месте, то хотя бы часть будет спасена, — влез в разговор вертлявый мужичок.

— О да! Конечно! Новак, тебе бы лишь не сидеть на месте. Ты скольких потерял? Пятерых?

— Семерых.

— Хорошо хоть не десять! Бестолковее тебя группой никто не управляет.

— Да, ты никогда людей не теряешь! — эти двое схлестнулись, не обращая внимания на собравшихся.

— Успокойтесь! — обрубил Герман зло, — как не сбор, так лбами сталкиваетесь. Идите на улицу ругаться. Мы это уже всё слышали!

Спорщики замолчали, Абра со свистом выпустила воздух, набранный для очередной хлёсткой фразы. Глава повстанцев устало потёр веки. Было видно, что он давно не спал:

— Кому-то кроме Абры, ещё не нравится план действий?

— Да всех все устраивает, расслабься, — подал голос кряжистый мужчина, — полагаю, на сегодня хватит. Все в курсе, что им делать. Завтра закончим обсуждать подготовку. Отдохнул бы ты Тэкэо. Смотреть на тебя тяжело. Пошли, друзья, — и, не ожидая ответа, он направился к выходу. За ним потянулись остальные.

— Герман, останься, — обронил Тэкэо и опустился на узкую лежанку, стоявшую у стены, — значит жена, — продолжил, когда все кроме нас ушли. Муж лишь сдержано кивнул, — выращенная?

— Рожденная.

— Уверен?

А ты проверь, — я слышала, как клокотала в словах любимого, — ты совсем свихнулся со своим рождением.

— Я не представляю, чего ждать от выращенных. Ты мне можешь гарантировать, что в один прекрасный день у них не сработает какая-либо тайная программа, вживлённая Обществом, о которой мы ни сном, ни духом? — супруг молчал, — вот и я не могу. Скорее я даже уверен, что она есть, иначе всё было бы слишком просто. Остаётся одна надежда, что в покорёженной психике она не сможет включиться. Пусть с утра сдаст анализ. Не допускаешь, что стоит всё же её куда-то отдельно поселить? Мы тут не цветочки растим. За её жизнь никто не сможет поручиться.

— Я поручусь.

— Вам виднее. Я бы свою женщину спрятал.

— А как бы ты обеспечил ей безопасность? — зло выплюнул муж.

— Ты всё же знаешь, зачем эти выпады?

— Я тебя понял, и ты меня услышал. Надеюсь, мы всё прояснили?

— Да. Это твоя жена и, если тест покажет, что она рождённая, она имеет полное право остаться.

Мы вышли и двинулись к землянке. Супруг вёл меня за руку, а я могла размышлять только о тёплой ладони сжимавшей мою.

— Зря я конечно так. Семья Тэкэо погибла, когда Общества воевали между собой. Их деревня оказалась на пути сражений. К нему в дом ворвались солдаты и убили жену с сыном, а его сильно ранили и, посчитав убитым, пошли в следующую хату. Вечером его нашел человек из повстанцев. Тэкэо потерял много крови. Его с трудом выходили, а когда наш предыдущий предводитель умер, все выбрали его. Он хороший мужик, но начисто повернулся на ненависти к Обществу, а ещё на том, что выращенным нельзя верить. Солдатами чаще всего делают выращенных. Во многих из них заложены специальные навыки, у рождённых есть только призвание, но оно обычно не одно и не столь ярко выражено, у них больше возможностей выбора профессии. Редко кто стопроцентно подходит для армии, как например я, хотя я и рожденный, — молвив это он замолчал, размышляя о чем-то, о своем.

Когда мы спустились, Риши дремал на диване. Только после того как мы поужинали муж разбудил друга:

— Риши, просыпайся. Надо поговорить, — врач с трудом разлепил веки.

— Что у тебя ещё? — он сел и принялся тереть глаза, как малыш, который хотел спать, мою душу наполнила нежность к нему. Как быстро это огромный мужчина стал совсем родным, как брат.

— Решено завтра твою группу отправить к очередному Лагерю.

— Ну и ладно, — он громко и с удовольствием зевнул, — то же мне неожиданность. Я уже сколько тут торчу? Ты меня не удивил.

— Я рад, что это для тебя не сюрприз. Как быть с Карой?

— А что с ней? Полежит пару дней. А потом её отпустят. Не устраивай кипиш на пустом месте.

— Тэкэо сказал, что Асе надо сделать анализ.

— Тоже не новость. Этого тоже следовало ожидать.

— Как считаешь, Кару не будут ещё раз проверять?

— Не думаю. Но если что-то и произойдёт ты же будешь здесь. Скажи, что после отдыха твоя группа выйдет в дозор. Потом, когда я вернусь, ты пойдёшь на задание. Просто пока девчонки не обживутся, не будем их оставлять здесь одних. А теперь дай мне поспать. Не придумывай проблем там, где их нет, — Риши завалился обратно и положил предплечье на глаза, — свет потушите поскорее, я просто умираю, как спать хочу, — любимый задумчиво посмотрел на смежившего веки друга.

— В этом есть доля логики, — пробормотав это муж выключил фонари у кухонных шкафов и у софы, оставив только лампу на тумбочке у кровати.

Я замерла у стены, вдруг ощутив, что мне нестерпимо хочется уснуть, чувствуя себя защищенной в объятиях Германа. Но как намекнуть ему об этом, и не охватит ли нас безумие сегодняшнего дня. Робко подойдя к топчану, я села на него и подняла взор на мужа. Он стоял на грани света и темноты, превращаясь из простого человека в сказочного героя.

— А что, если нам лечь вместе? — нерешительно спросил он.

Я, улыбнувшись, похлопала по ложу, приглашая. Он присел и прижал меня к своему боку, так нежно и аккуратно, как если бы я была хрустальная. Я положила ему голову на плечо и вдохнула любимый аромат. Это был мой мужчина. Мой от кончиков волос до пальцев на ногах. Мой и больше ничей. Сколько мы так сидели, не знаю. Я чувствовала, как душа погрузилась в забытие блаженной неги, от тепла родного человека. Не исключаю даже, что закемарила. Не могу точно сказать. Очнулась от того, что любимый с предельной осторожностью разворачивает меня, укладывая. Затем он лёг рядом, а вернее притулился на краю, потому что несчастная лежанка не была рассчитана на двоих. Я забилась в угол, давая ему больше пространства. Но он подвинулся чуть ближе лишь для того, чтобы обнять меня. Так мы и заснули в объятьях друг друга.

Ли в моей голове похож сразу на двух людей: Айрис, Тэкэо в молодости.

Когда я проснулась, первая мысль была о том, что это самое замечательно утро с того момента как я ушла из села. Но, шевельнув щиколоткой, я поняла, что это не совсем так. Лёгкое движение отозвалось болью, всё тело затекло и теперь нещадно начало жаловаться о том, насколько ему было неудобно ночью. Муж с улыбкой открыл глаза тут же, стоило мне пошевелиться.

— Привет, — от того какая у него было довольная моська мне сделалось смешно. Вот много ли человеку надо? Поспать на неудобнейшей кровати с любимой. Перегнувшись через него, я взяла блокнот.

— Всё классно в совместном сне, но, наверное, если б мы спали на полу, моя спина была бы мне более благодарна, — прочитав это супруг рассмеялся во всё горло так, что наше ночное пристанище заходило ходуном.

— Не поверишь, я с тобой абсолютно согласен, — сообщил он, отсмеявшись, и, покряхтывая, как столетний дед, сел.

Риши уже не было. Мне было стыдно. Человек нас приютил, а я даже не сподабливаюсь его кормить вовремя. Германа же угрызения совести, похоже, не мучали. Он с удовольствием уплетал нехитрый завтрак, который я соорудила:

— У нас сегодня очень насыщенный день, — заявил он с набитым ртом, я вопросительно вскинула брови, — поначалу мы сходим и сдадим эту треклятую кровь, — его лицо посуровело, но тут же сменилось обратно к своему благодушному выражению, — проведаешь Кару, а потом надо бы тебя научить стрелять. Конечно, я постараюсь быть всегда рядом, но ты просто обязана уметь постоять за себя. Мы выбрали слишком неспокойную планиду, и лучше я тебе дам этот навык, чем это сделает судьба, она жестокий учитель.

Я споро вымыла посуду, убрала со стола последствия моего кулинарствования, и мы выдвинулись к лечебнице. Когда я вошла туда, в нос удалил сильный запах лекарств и хлорки. Всё-таки эта палатка отличалась от тех, что в которых мы жили после освобождения из Лагеря, каждая койка была отделена занавесками, создавая хоть какую-то иллюзию уединения. К моей великой радости стонов вокруг не было. Вообще тут властвовала тишина, лишь где-то дальше слышались приглушенные речи и мерное попискивание аппаратов.

— Здесь люди поправляются. Тяжелые пациенты и операционная в другой палатке. Есть ещё палатка безнадёжных. Там лежат те, кто не приходят в себя после комы или специально погружены в лечебный сон, — не громко, на ухо, рассказывал мне муж, когда мы шли по импровизированному коридору.

Дойдя до конца, мы завернули в правую палату, там стоял пара столов. За одним из них восседали две девушки. Я ожидала здесь встретить Риши, но его не было.

— Привет, Герман. Это кого ты привел? — улыбнулась ему во все тридцать два зуба одна из медсестёр. Неожиданно меня накрыла необъяснимая злость к ней. Кто она такая, чтобы улыбаться моему мужчине? Я сцепила челюсти, чтобы не заскрежетать ими.

— Это моя жена. Тэкэо велел провести ей стандартный тест, — как ни в чём не бывало, произнёс супруг, ответив улыбкой на улыбку. Что это он ей так лыбится? А что если она его подруга? А вдруг всё, что он мне говорил враньё и у него тут целый табун таких девулек, вон какой видный парень. Нам рассказывали, что когда-то в древности правители и богатеи могли иметь по несколько жен, и это называлось гаремом. На уроках истории утверждали, что это отвратительно, с чем я была совершенно согласна, но кто ж знает, вдруг повстанцы другого мнения? На то, чтоб в моём мозгу, пронеслись все эти мысли, потребовались секунды. Когда любимый обернулся, я явно источала ненависть ко всем жительницам планеты земля и достаточно было ему на меня посмотреть, как он тут же стал озабоченным, — Ася, что случилось? — спросил он шепотом, слегка сжав мои пальцы, готовый прятать меня за свою спину. Я сделала над собой огромное усилие и постаралась проглотить эту злобу, стирая её с лица. У меня нет никакого повода так считать или реагировать. И справившись с собой, я помотала башкой, стараясь показать, что ничего не произошло и всё нормально.

Девушки переглянулись и та, что спрашивала мужа, встала и принялась копаться в шкафчике, вытаскивая прибор и ватку с кровоостанавливающим лекарством. Затем уколола мой палец и выжала капельку крови на стёклышко в агрегате, уже через минуту он замигал зелёной лампочкой, показывая, что всё в порядке.

— Ну вот. Всё отлично, — она цапнула какую-то бумагу и приготовилась заполнять.

— Василиса Район Сол Рокотова, урожденная Виндзор, — подойдя к ней ближе, чтобы видеть, что она пишет, супруг диктовал мои данные, — фермерское село семьдесят два, родственники: муж Герман Рокотов. Детей нет, пока, — он обернулся и лукаво мне подмигнул, — Немая. Полный комплект. Тебе же не делали операции в Лагере? — он встревоженно взглянул на меня, я отрицательно покачала головой, — прививки не делались год. Мы можем идти?

— Да конечно, — девушка прикрепила вылезшую из прибора бумажку к исписанному листку с моими данными.

— Ох, сослужит нам плохую службу эта бюрократия, — негромко пробурчал любимый, когда мы выходили, — к Каре? — я кивнула в ответ.

Подруга лежала во второй комнатке от входа. Там находились только койка и машина поддерживающая жизнедеятельность организма, я огляделась в поисках возможности подключения аппарата к соседнему больному, памятуя о рассказе врача, и увидела, что между стеной палатки и шторкой зазор и можно было видеть другую лежанку. Мулатка разглядывала, с отсутствующим видом, потолок и поначалу даже не обратив внимания, кто пришел. Когда она всё же перевела на нас взор, на мордахе засияла наисчастливейшая лыба.

— Асенька, — я присела на край лежанки и сжала её ладонь в своей, — я так рада, что ты пришла, мне без тебя тут было очень тошно.

— Я Герман, муж Аси, — представился супруг, я подняла на него непонимающие очи, но сообразила, что по легенде они не знакомы.

— Очень приятно… — сначала на лице подруги тоже отразилось недоумение, сменившееся прозрением.

— Не буду вам мешать. Ася я подожду тебя на улице. Только помните, что это всё же лечебница и не стоит громко говорить, дабы никому не докучать, — многозначительно окинул нас взглядом, любимый, отодвинул полог и вышел.

— Как ты тут? — написала.

— Лучше, только зад болит от уколов, — смешливо фыркнула девушка, — ты-то как? — её глаза лучились лукавством.

— Замечательно, — я решила не отвечать на её скрытый вопрос, — знаешь, что Риши скоро уходит на задание?

— Да, он меня поставил в известность. Я вообще-то опасаюсь этого, — тихо продолжила подруга, — а то возьмутся мне анализы делать.

— Риши сказал, что не сможет тебя выписать до своего ухода. Не переживай я буду к тебе приходить и Герман обещал следить, чтобы всё было хорошо. Я никому не позволю тебя обидеть. Сейчас Герман будет меня учить стрелять. Не представляю этого действа.

— Надо бы. А то я умучалась с тобой, пока мы жили в городе. Оберегай тебя как цветочек, — раз она шутила, значит всё было не так плохо. Похлопав меня по руке, подруга молвила, — ну иди. Придёшь после обеда? — я кивнула, — ну иди, иди.

Оглянувшись на прощание, я вышла из комнаты, а затем и из палатки. Супруг расположился у входа, ковыряя носком огромного ботинка землю.

— Готова? — я, улыбнувшись, сначала пожала плечами, а затем отрицательно мотнула черепушкой, — вот и чудненько, что готова, — произнёс он, обдавая меня теплом своей обворожительной улыбки, взял за запястье и повёл вглубь леса.

Мы прилично попетляли по бору, пока перед нами не открылась небольшая полянка. Она была скрыта от посторонних глаз высокими деревьями и плотным кустарником. Муж взялся ковыряться в бесконечных карманах своих штанов, извлекая на свет божий кучу непонятных мне вещей. Там была маленькая коробочка, значение которой мне было не ведомо, патроны, небольшой пистолет, охотничий тесак. Он долго рылся пока не нашел любовно обструганную деревяшку формой похожей на нож.

— Я подумал, что начинать надо не с огнестрела. Давай попробуем с этим, — он вертел на ладони найденную вещь, — сама хоть не поранишься.

— Тебя хоть не пораню, — написала я ему, меня обидело пренебрежение и недооценка моих способностей. Он улыбнулся и протянул мне деревянный нож.

— Отходи и нападай.

Я отошла, взвесив на ладони инструмент, примериваясь к нему. Рукоятка была неудобной, сделанной под мужскую ладонь. Вздохнув я, ринулась на Германа, который специально встал ко мне спиной. Я даже не успела, как следует замахнуться — вот я бежала, нападая, а в следующий момент, я уже лежу на спине, а травинки щекочут мою шею. Муж, улыбаясь, склонился надо мной.

— М-да. Если ты так топаешь, то не беги. А уж как дышишь… так дыша можно уже не нападать, а прятаться. Рожающая корова и то, тише вздыхает.

— Следи за временем, мне ещё Риши обед готовить, — усевшись, написала я. Словами не передать, как мне обидно было слышать, эти его речи, хотя я понимала, что он прав, а потому не показывала вида.

— Ладно, может попробовать научить тебя хотя бы отбиваться, — по моей спине пробежали мушки от воспоминаний о том, как мне первый раз в жизни пришлось защищать себя и чем это всё закончилось. Герман, ухватив меня под подмышки, легко поставил на ноги. Отступив на пару шагов, хитро сощурился и протянул, — защищайся.

Не торопясь, вразвалочку он двинулся ко мне. И опять я не успела сообразить, как лежала на земле, а надо мной, крепко сжав меня ногами, высился муж. Что ж это за напасть то такая. Я и раньше не слышала, как он ходит, но сейчас кажется, он ещё и двигаться начал не заметно глазу.

— Дааа. Плохо дело, — он не отпускал мой взгляд, зажимая мои предплечья коленями. Я дернулась, пытаясь высвободиться, конечно, это не возымело успеха. Он, вздохнув, поднялся, позволяя мне пошевелится.

— Вообще, я же как-то справлялась, — написав это, я вспоминала тех милых людоедов, в гостях у которых нам довелось побывать. Тогда же я смогла, весьма удачно, ударить человека.

— Хотелось бы на это посмотреть. Сейчас ты как куль с мукой, — я зло топнула и скрестила руки на груди, от того, что он прав, не было слов, — попробуем, что ль с азов, — он взял меня за кисть, — освобождайся.

Следующие пятнадцать минут я скакала вокруг него как мартышка, я и тянула, и пыталась разжать пальцы, и толкала, в конце концов, меня начала брать злость, я даже била его по бицепсу. Дело кончилось тем, что он одним движением кисти подтянул меня к себе и крепко обнял.

— Вот, как-то так, — протянул он мне на ухо. Во мне во всю бушевало желание его прибить, — продолжай, — дважды меня просить не пришлось, озлобление придало мне силы. Хотя это чувство нельзя было назвать злостью, это была ярость, лютая, застилающая глаза белой пеленой, а в голове билось одна мысль: «Освободиться любой ценой».

Примерившись, я выгнулась, ударила ему пяткой по колену и впилась зубами в тыльную сторону ладони, он взвыл, согнулся и чуть ослабил хватку. Я этого только и ждала. Рванувшись, что есть мочи я пулей выскочила из его хватки и кубарем полетела по траве. Но остановившись, тут же вскочила, готовая дальше бороться и сопротивляться.

— Что ж, лучше, по-женски, конечно, но лучше, — пробормотал он, разглядывая след от моей челюсти, — хорошо хоть отгрызть не попыталась, — хохотнул он, — но всё же это не лучший метод, можно и без зубов остаться, а тут тебе не Общество, зубы чинить никто не станет. Давай ещё раз.

Я подошла, и он сомкнул пальцы, будто одел каменный браслет, на мою руку.

— А теперь будем действовать по науке. Ты должна развернуть кисть так, чтоб и моя повернулась в неестественном для неё направлении, тогда захват ослабляется и можно запястье выдернуть.

Я долго стояла, примериваясь, слегка поворачивая руку то так, то эдак, наблюдая, куда поворачивается его кисть. А потом принялась с силой крутить запястьем, получалось плохо.

— Нет, ты не понимаешь. Берись за мою, — я взяла его за руку. Несмотря на всю мощь, заключенную в больших мышцах я смогла обхватить его запястье двумя пальцами и очень удивилась, что у такого мощного и крупного мужчины могут быть такие тонкие кости. Пока я размышляла об этом, он резко повернул предплечьем и освободился от моей крепкой хватки. Я часто задышала от боли.

— Ася, не отвлекайся! Ты что, уснула! Ещё раз. И будь так добра, следи за тем, что я делаю, а не мух лови! — я, давясь слезами, смотрела в землю, но слышала, что голос был недовольный. Он опять проделал манёвр, теперь уже предельно медленно, мои пальцы, сжатые с максимальной силой, разжались как по мановению волшебной палочки и предательски заныли, — пробуй, — его лапища сжалась на моей многострадальной конечности.

И вот уже полчаса я билась, чтобы вырваться. муж пару раз показывал приём, которому мне не удавалось научиться. Казалось бы, надо всего-то вывернуть кисть. Я скрежетала зубами, бесилась, но толку от этого было чуть. Связки и мышцы ныли от непривычного занятия. Самое противное, что я не могла прекратить эту экзекуцию, потому что для написания записки мне нужны обе руки и кажется, любимый это понимал. Голова переставала работать, просыпалось что-то звериное. Я уже не могла думать и следить за действиями, хотелось лишь вырваться из этого капкана, который звался Германом. В сотый раз, вертя предплечьем я вдруг поняла, как надо сделать, чтобы он отпустил. Со всей дури крутанув запястьем, немного по-другому, чем он говорил, я почувствовала, как пальцы поддаются, ждать второго шанса я не стала и рванула несчастную конечность на себя.

— Ну, наконец-то! — он был так доволен, как будто я голыми руками передушила дюжину врагов, — теперь можно двигаться дальше.

— Нет, — всполошившись, я быстро выводила буквы в блокноте, — у меня еда не готова.

— Ася, что ты голову мне морочишь! Ты это Тэкэо скажешь, когда он мою группу отправит на задание? Или, может, будешь объяснять солдату Общества, когда он придёт тебя убивать? — муж стоял, уперев руки в бока, а его очи горели злым огнём, — милая моя, давай-ка возьми себя в руки! Даже если ты вечером заявишь, что пойдёшь жить в лесную глубинку, ты обязана уметь себя защитить! У тебя есть пять минут, чтобы попроклинать идею идти за мной к повстанцам, и продолжим, — он отвернулся и мягко ступая, как лесной кот, пошел к другому краю полянки, стараясь успокоиться.

Я, малодушно подумала, а не сбежать ли мне сейчас обратно в землянку, пока он ко мне спиной, но тут же отбросила эту идею, потому что, во-первых, он услышит, это только мне казалось, что я бесшумная, хитрая и изворотливая, на поверку оказалось-то не так, а во-вторых хоть удавись, но он прав. Я понуро поплелась за ним. На ходу изучая свои ноги на предмет появления в них какой-нибудь суперспособности, например, мощно брыкательной, я не заметила, как он остановился, и впечаталась в его спину.

— Ася, — простонал он с мольбой, — ну о чём ты думаешь? — я, печально глядя ему в лицо грустно пожала плечами. А о чём я думаю? Да обо всём и не о чём, но точно не о том, как мне завалить мужика в два раза больше себя. Мне совсем не хотелось, учится драться или быть сильной и жилистой, всё это было чуждо мне. Но я понимала, какое бы отвращение мне не внушала драка или оружие, это надо знать. Я могу надеяться только на любимого или на Риши, но они не смогут быть всё время рядом, а ещё я отвечаю за Кару, из которой уже не получится бойца.

— Так, потренируем другой захват, — прервал мои мысли супруг, — сразу оговорюсь, не кусаться, будешь этим пользоваться с врагом, когда уже не будет других вариантов. Наша цель научить тебя более замысловатым вещам.

Герман зашел мне за спину и взял за оба запястья. Я принялась крутиться как уж на сковородке, пытаясь выкрутить руки, но ничего не получалось. Посмотрев какое-то время на мои бесполезные мытарства, и тяжело вздохнув, он отпустил меня.

— Смотри. Держи меня, — я послушно выполнила указание, не прошло и секунды, как я оказалась опрокинутой навзничь придавленная коленом, нога и живот противно ныли, — поняла? — поинтересовался он, я отрицательно повозила черепушкой по земле, потому что встать не было никакой возможности.

Муж поднял меня и повернулся спиной. Второй раз, показывая уже медленнее, он двинулся вперёд, образовывая зазор между нами, легонько толкнул меня пяткой в живот, от чего дыхание сбилось, и я начала ослаблять хват, он так же легко, лягнул моё колено, и я завалилась на землю. Как ему, наверное, тяжело со мной, он же старался рассчитать удар, чтобы мне было не сильно больно, но, чтобы он возымел действие. Потом до ломоты в суставах я пыталась вывернуться и повалить его, сначала ударяя в пол силы, а потом лупася от души куда доставала, и не попадая, заваливалась вместе с ним, потому что попала туда, куда совсем не надо, в общем, допуская кучу ошибок. Только когда я окончательно перестала что-то соображать, он отпустил меня.

— Пошли делать твой обед, — с тяжелым вздохом он принялся распихивать обратно, по карманам, всё то, что он вытащил в начале, в поисках орудия нападения, — всё сверххреново, подруга моя.

Я шла за ним, еле волоча ноги от усталости, а в мозгах, наверное, не было не единой мысли. Когда мы спустились в землянку, Риши уже был там. Он, ковыряясь в шкафу, собирал вещмешок.

— Аська ты вообще мышей не ловишь… — завёл он, из-за двери шкафа, но стоило ему взглянуть на меня, как он сразу же насторожился, — что случилось?

— Да ничего, — недовольно буркнул супруг, — учил её, вот…

Муж подошел к кухонному столу и принялся чистить картошку, которую я взялась мыть. Я удивлённо вскинула на него взор, но он этого не заметил.

— Судя по вашим лицам всё отлично, — скептически заметил врач, бросив своё занятие и подойдя к нам.

— Как резать? — обратился ко мне Герман, я показала фалангу указательного пальца, он кивнул и принялся крошить почищенные клубни, — понимаешь, друг, она не сможет отбиться от стада зайцев, если они решаться её атаковать. Да, чёрт! — муж с размаху, с грохотом, положил нож на стол, я скосила глаза, потому что мне показалось, будто доска, на которой он кромсал клубень, раскололась, — даже если они так и не решаться нападать, она с ними не справится!

Вот это уже было враньё! Я схватила блокнот и, капая мокрыми пальцами на лист написала:

— Ага! Он большой и сильный дядя, а я никчёмная трухлявая гнилушка не способная шевельнуться! Ну, вот один вопрос, как я сюда добралась?

Риши ухмыльнулся, прочитав записку, а супруг вырвал её у друга и пробежался по ней взглядом. Его скулы побелели, а глаза метали молнии.

— Послушай, — он говорил тихо, но от злобы, слышавшейся в голосе, у меня аж заложило уши, — я, конечно, безмерно виноват, что не взял тебя сразу с собой. Но позволь напомнить, чем закончилось твоё путешествие? Вы оказались в Лагере и сами оттуда, уже, выбраться не могли. Имей ты хоть какие-то навыки выживания, возможно туда бы вы не попали.

Это уже был нечестный выпад, я от удивления открывала и закрывала рот, словно рыба.

— Я не уловила сути про Лагерь, объясни, пожалуйста, ещё раз, — когда писала, я чувствовала, как у меня заходили желваки.

Всё-таки хорошо ссориться на бумаге, пока один напишет, пока другой прочитает. Герман понял, что сморозил глупость, упомянув про Лагерь, ведь и сам он там, однажды, умудрился оказаться. Да тут две трети повстанцев, тренированные и матёрые, были из Лагеря. Он просто молча чистил и резал овощи, не продолжая разговор. Риши поспешил ретироваться еще, когда любимый начал на меня наезжать, и уже заканчивал паковать свои вещи.

Обед прошел в тягостном молчании, лишь, когда я собрала тарелки, мужчины заговорили:

— Когда уезжаешь? — Герман сидел с задумчивым видом, и чуть ли не в пол уха слушал ответ товарища.

— Вечером двинемся. Ли и Абра уже выходят. Мы пойдём позже, всё равно, пока суть да дело… в общем, сутки бездельничать.

— Сколько машин берёте?

— Да вроде парочку. Один тягач и грузовик-бегунок.

— Ужинать придёшь?

— Нет, милая, сегодня меня не будет на ужине, — врач скорчил рожицу, и муж усмехнулся, прогнав ненадолго с лица сумрачное выражение, — ну что ж, пойду я, — Риши встал, и они крепко обнялись с моим супругом. Затем он подошел ко мне, — слышь, подруга? Не убивай его до моего прихода, потерпи, я вернусь тогда хоть ножом пыряй. А то психанёшь, а потом жалеть будешь. Когда я буду под рукой, всё получится проще, ты — покалечила, я — подлатал, — он, подмигнув, заключил меня в медвежьи объятья.

— Я вам не мешаю? — притворно оскорбился любимый.

— Конечно, мешаешь, — откликнулся друг, разворачиваясь и не выпуская меня из объятий, приподнял как пушинку, коей я не была, — но ума не приложу, куда тебя деть. Ладно, ребят, — наконец, разомкнув руки, он пошел к выходу и уже у самой лестницы обернулся, — До встречи, — мы молча кивнули в ответ. У Риши было такое лицо, что трудно описать словами, на нём отражались, и беспокойство за свою судьбу, не желание уходить из этой спокойной и размеренной жизни, и тревога, и ещё много всего не поддающегося описанию, но как не странно, мы понимали, что он чувствует. Вот и закончился, коротенький эпизод в нашей судьбе и, хоть, он был заполнен переживаниями, это, пусть ненадолго, но была мирная жизнь. Каждый из нас, каким-то шестым чувством осознавал, что так у нас уже не будет, но в данный момент в это не верилось. Хотелось думать, что впереди только хорошее.

Когда стихли шаги врача, я вернулась к мытью посуды. Обида на мужа клокотала во мне с неутихающей силой. Как он мог такое сказать! Почему, стоило ему начать тренировать меня, он завел такие обидные речи? То я была молодец, что пошла за ним и таки оказалась здесь, теперь же я стала глупа и бесполезна, как подушка, набитая пухом. Её бьют, а она и защититься не может. Конечно, адекватно я понимала, навыков в драке у меня — никаких, из опыта обращения с оружием, только ружьё, да и то стреляла я из него пару раз, и справиться со мной не составит труда, но всё равно, нельзя бить по больным местам. Нельзя казнить человека, когда он выбрал единственно правильный путь. Я была настолько погружена в свои мысли, что, наверное, не заметила бы разверзнись земля у меня за спиной, куда уж услышать шаги. Поэтому почувствовав на своей макушке прикосновение губ, я вздрогнула.

— Ася, — позвал он почти шепотом, и его голос запутался в моих волосах становясь ещё глуше, я продолжила вытирать тарелки, стараясь не потерять той злости, которая норовила моментально испариться, стоило ему меня коснуться, — Ася, я дурак. Я самая большая бестолочь, которая только может быть, — борьба с собой мне явно не удавалась, решимость не прощать, таяла всё быстрее, с каждым словом, напоминая мартовский снег, согретый горячим весенним солнцем, — как мой язык только повернулся это произнести! Ты цветок, нежное создание, выросшее, не зная злобы и несправедливости. Откуда в тебе взяться умению воевать и агрессии. Ведь это из-за меня ты сейчас вынуждена постигать эту мерзкую, по своей сути, науку. Из-за меня учишься защищать себя, а чуть позже тебе придётся учиться убивать людей. Чёрт! Я так хотел бы оградить тебя от этого, чтобы ты не ведала ни боли, ни жестокости, но я только и могу, что научить всему, что умею. Почему я появился в твоей судьбе? Ей-богу мне было бы легче и спокойней, живи ты привычной жизнью в селе, чтобы даже не знала о моём существовании, чтобы твоё сердце не билось чаще, при мысли обо мне, — он взвыл со отчаяньем. Протянув руку, я, не оборачиваясь, погладила его по щеке, как знакомо мне было это чувство, когда готов вырвать себе сердце, лишь бы оградить любимого от всех бед. Как я хотела, когда шла сюда, сделать всё, чтобы его жизнь была легче, пусть даже я ему была бы не нужна. Это глупое, безотчётное желание счастья, близкому человеку, любой ценой. Мы как два озлобленных зверя сначала кусаем друг друга, а потом принимаемся зализывать нанесённые раны. Из-под моих ресниц покатились слёзы, одна из них предательски шлёпнулась на стол. супруг замер, заметив это.

— Милая, ты плачешь? — я замотала головой, разбрызгивая слёзы уже катившиеся градом. Он обошел меня и, наклонившись, заглянул в лицо, — Ася, — в его голосе было столько боли, будто это были не мои слёзы, а кровь из его свежей раны. Он опустился на колени, обхватив мои ноги и уткнулся лбом мне в живот, — любимая извини меня, — его голос стал безжизненным, как чудно, отстранённо подумалось мне, в закоулках сознания, его интонация и поведение меняется как погода осенью, на взморье. Я читала когда-то, что осенью на море может светить солнце, а через секунду небо заполоняют грозовые облака и начинается ливень. Вот и с любимым происходило так же, за последние полчаса я услыхала в его интонациях такую гамму эмоций: была и злость, и любовь, и отчаянье и вот отрешённость. Запустив пальцы в его непослушные вихры, я ласково перебирала их пальцами. Мне никогда не понять этого человека. Интересно, какой он был тогда, ещё до армии? Так ли быстро менялось его настроение? Я никогда не видела и не слышала, пока мы учились в школе, что б он был не в духе. Герман всегда улыбался, даже была шутка, рождённая отвергнутыми воздыхательницами: «улыбка до ушей — хоть завязочки пришей». Вот так мы и стояли, я, играя пальцами в его волосах, а он на коленях передо мной.

Наверное, я готова была так стоять вечность, но ноги заныли, напомнив о том, что находится долго без движения неудобно. Я, вытащив блокнот из кармана написала:

— Пошли, изверг. Надо дальше продолжать мою экзекуцию, — и примиряюще протянула ему записку. В ответ муж непонимающе уставился на меня.

— Или то, что ты показал мне с утра, было максимум твоего боевого мастерства? — от этой фразы, написанной на следующей бумажке, у него на губах заиграла весёлая мальчишеская улыбка.

— Давай, пожалуй, пойдём, постреляем. А то терпежа мне не хватает, тебя борьбе учить, а ведь ещё б с ножом надо выучить обращаться. Я наверно пока учить буду, поседею и облысею от нервов, — он встал и протянул мне ладонь, — моя хорошая, прости мои срывы, я, правда, очень за тебя боюсь.

Я, кивнув, послушно взяла протянутую кисть, а что тут ещё скажешь?

Стрельбище располагалось далеко от поселения, мы долго шли по лесу, наслаждаясь отступающим звуком человеческого жилья, в какой-то момент начало казаться, что в здесь больше никого нет, но это очарование быстро разрушилось громкими хлопками. Услышав их, сначала я даже вздрогнула, от неожиданности, Герман лишь крепче сжал мои пальцы. Мы вышли на редколесье, огороженное верёвкой, чтобы никто не полез, по незнанию или заплутавши, под пули. На деревьях хаотично были развешены мишени, какие-то высоко, какие-то на уровне человеческого роста, какие-то низко почти в траве.

— Тренируемся мы, стреляя краской, патронов не напасёшься, краску достать проще — тихо рассказывал мне муж, когда мы подходили, — наши умельцы постарались сделать так, чтобы и отдача от выстрела была как у обычной «пушки», но всё же погрешность существует. Настоящими патронами можно будет пристреляться, но только раз или два. Покамест будем тренироваться так.

На небольшой прогалине стояли два молодых парня, лет по семнадцать, и негромко спорили, похоже, это их выстрелы мы слышали. Рядом была крохотная, сколоченная из трухлявых досок, будка, призванная скорее просто защищать содержимое от природных катаклизмов, нежели быть настоящим складом оружия. В одной из стен зияла неровная дыра, при ближайшем рассмотрении стало понятно, что возникла она не по какой-то неведанной силе, а была предусмотрена строителями.

— Август, — позвал Герман, подходя. Из дыры высунулась физиономия без возраста — похоже, это был мужчина, заросший сизой бородой почти до маленьких, хитрых глаз.

— Чаво тебе? — осведомилось существо.

— Пострелять мне, — в тон ему ответил муж.

— Чаво стрелять-то?

— Всяво мне стрелять, — диалог становился всё страннее.

— Ох, боже-ж ты мой. Усё ты не угомонисси. Прям всяво? — голова исчезла, и последние слова доносились из недр оружейной.

— Не, ну на всяво меня не хватит. Давай пукалку и ружо.

— Ох, екарный бабай! Ну, на, — из дыры дулами чуть ли не в живот Герману высунулось оружие: один небольшой, но весьма необычный пистолет, насколько я могла его себе представить, и что-то похожее на смесь винтовки и ружья, это я определила по тому, что ружьё-то я видела.

— Ты б поаккуратнее, — пробурчал Герман, опуская оружие стволами в землю, — пристрелишь, не ровен час.

— От, тебя пристрелишь, шайтан. Ещё всех тут переживёшь, демон, — пробурчало откуда-то из дыры, после этого существо, обитающее в этом странном домике, зашлось громким каркающим кашлем.

— Вы отстрелялись? — поинтересовался муж, направившись куда-то за будку и поравнявшись с парнями. Они сдержанно кивнули. Я потрусила за супругом, не поспевая за его широкими шагами.

— Август у нас существо забавное, но не злобное, — даже Герман рассуждал о нём как о чём-то бесполом, — он почти всю жизнь прожил в уединённом доме в лесу, но в пылу очередного сражения, Общество спалило его халупу. И как они туда попали, а главное, зачем, остаётся для меня загадкой. Забавность Августа в том, что он изъясняется на весьма странном диалекте, как ты успела заметить, и наотрез отказывается понимать что-либо другое. Однажды кто-то попросил у него пистолет, старик перевернул всю свою клетушку, ругался и не мог найти. Просивший не выдержал и стал помогать. Когда Августу предъявили пистолет, он заявил, что: «Это ж пукалка!» и «Никто тут ни черта не знает!» попытки объяснить и переучить ничего не дали. Так до сих пор не понятно, куражится он или от природы такой дурной, но службу свою несёт ответственно и верно, если с ним общаться на его языке, — любимый остановился у пня и положил на него стволы, — смотри, вон там цель. Видишь? — я кивнула. Он взял пистолет и, прицелившись, нажал на курок. В центре мишени появилось круглое пятно, — ну, собственно, всё. Попробуй, — он протянул мне оружие.

Моя первая пуля, из-за отдачи, ушла в молоко. Последующие хотя бы попадали ближе к намеченому, это не могло не радовать, но я воочию убедилась, что та моя, удачная охота, была просто колоссальным везением. Стреляла я долго, Герман несколько раз заполнял ствол краской. На предложение пострелять из ружья, я отвечала отказом, во мне проснулась какая-то упёртость, вот уж в чего в себе не замечала. Я должна была научиться делать хоть что-то одно, но хорошо. К концу тренировки результаты улучшились.

— Хватит на сегодня, — сказал любимый, когда сумерки плотным покрывалом начали наползать на лес. Видимость пропала почти мгновенно, вот я вижу мишень, а вот уже только чернота перед глазами. И как повстанцы умудряются ходить, не вытягивая руки перед собой, чтобы во что-нибудь не врезаться?

Супруг собрал оружие и пошел к будке, я, уцепившись рукой за его ремень, дабы ни во что не врезаться, последовала за ним. Домик вырос перед нами будто из-под земли. В этот раз диалога, как такового, не получилось. Муж сунул стволы в дыру, оттуда, в ответ, что-то буркнули.

— Ну что, остались силы на Кару? — спросил он, когда мы двинулись дальше, я кивнула, а потом задумалась, как он спиной чувствует мой ответ? А ведь чувствует как-то.

Он безошибочно вышел к лечебнице и остановился:

— Я, пожалуй, подожду тебя здесь. Напомни Каре, что говорить лучше не громко, — он провел своей шероховатой, натруженной ладонью, по моей щеке, я улыбнулась ему и пошла в лечебницу.

Когда я вошла в палату подруга просияла, будто бы я была счастьем всей её жизни:

— Как дела? — написала я ей, присев на край кровати.

— Да как? Всё без изменений. Недавно заходил Риши — попрощаться. Считает, что меня через пару дней отпустят, всё-таки мне будет спокойнее рядом с тобой. А чем ты занималась, целый день? — я закрыла моську ладонями и покачала головой из стороны в сторону.

— Что случилось? — переполошилась мулатка.

— Это кошмар какой-то. Драться не получается — Герман бесится и перестаёт следить за языком. Стрелять тоже не удаётся толком, — взгляд девушки, читавшей записку, стал несчастным и скорбным.

— Он тебя обижает?

— Да не то чтобы обижает. Скорее рвёт себе сердце. Выдаст что-то, а потом сам себя грызёт за это.

— А ты?

— А что я? Молчу, — когда я писала это, улыбка волей-неволей расползалась на моей моське, так глупо звучало это слово от меня, — да и что тут скажешь. Пожалеть его надо.

— Мне грустно, что так складывается.

— Не расстраивайся. Хорошо всё, мы же все люди. Да и скучно было б, если пришла и всё — рай. Человек же долго не может, если хорошо всё, сам себе беды придумывать начинает.

— Если так, то да, конечно, — подруга выглядела растерянной, обдумывая сказанное.

— Расскажи мне что-нибудь, а то у меня писать сил нет никаких, — передав ей записку я прикрыла глаза, неожиданно, тяжелым грузом, придавила меня усталость, казалось, что я окаменела, даже моргать было для меня непосильной работой.

— Да что рассказывать. Торчу тут одна, как сыч. Как сложно ничего не делать! Последние несколько лет ведь ни дня бездействия не было. Вот выпустят меня отсюда, буду хоть готовить вам, вон ты, какая усталая, а тебе ещё ужин сообразить надо, — голос мулатки звучал всё дальше и только перед тем как забыться сном, я вдруг поняла, что засыпаю, сегодняшний день был слишком богат на эмоции и физическую нагрузку.

Проснулась я от приглушенного разговора, сначала мне подумалось, что я задремала на диване во время ужина, но слишком уж у меня была не удобная поза — тело лежало на чём-то жестком и бугристом, а ноги свешивались, не доставая до пола. Затем я вслушалась в голоса:

— Да понимаешь, я рассказывала, и раз, она заснула. И встать позвать тебя не могу, и будить её жалко. Вон, какая она замаявшаяся, — это была Кара, даже со смеженными веками я могла вообразить её, когда она произносила эти слова, вот оно стало сначала озабоченным, а потом на нём проступила нежность и жалость.

— Да уж, загонял я её. А что поделаешь? Она ничего не умеет, — отвечал Герман громким шепотом, говорить совсем тихо у него не получалось.

— Ты бы с ней, по нежнее, что ль был, поласковее. Ей очень трудно. Но при всём притом, что происходит вокруг она не унывает, улыбается. Что будешь делать, если эта жизнь сломает ее, как и меня?

— Она выдержит, — неуверенно пробормотал муж.

— Ох, не знаю, — тяжело вздохнула Кара.

Тушка вся затекла, да и смысл было слушать их беседы? Когда я попыталась потянуться, ногу пронзила острая боль, слишком долго она лежала в неудобной позе, я выдохнула сквозь зубы и подняла веки, в тот же момент ко мне повернулись две озабоченных физиономии. Организм никак не желал вновь проявлять активность, всё ныло и болело, а глаза норовили закрыться:

— Эй, ты как? — любимый был очень озабочен, я вымучено улыбнулась и покачала кистью, как быговоря: «Так себе» и продолжила попытку встать.

Муж не стал дожидаться, пока я выиграю бой со своим туловищем и подхватил меня на руки.

— Ладно, пойдём мы. Ася придёт к тебе завтра утром, — попрощался он с Карой, я лишь махнула в прощальном жесте.

Как же хорошо и приятно оказывается, когда тебя на руках несёт любимый человек, прижимая к себе, будто сокровище. Ночная прохлада освежила меня, прогоняя прилипчивую сонливость, но я и не думала просить поставить меня на ноги, я эгоистично наслаждалась этим почти интимным моментом. Только в землянке он отпустил меня, укладывая на диване, всё во мне протестовало, но я понимала, что это я сыта эмоциями да впечатлениями, а он, наверное, голоден как лев. Тут же зашебуршившись на диване я вознамерилась идти готовить ужин.

— Сиди уж. Я всё-таки не первый день из-под маминого крылышка. Соображу нам как-нибудь поесть, — правильно расценил мою активность Герман.

Я довольно устроилась поудобнее и наблюдала как он, стоя ко мне спиной, что-то режет и мешает. Закончив, муж почти вплотную придвинул тумбу к софе и выставил на ней салат из консервированных овощей и тушенку.

— Не верх кулинарного искусства, конечно, но вкусно, — смущенно пробормотал он.

И только взяв тарелку, я поняла: как же хочу есть. Я уплетала ужин, словно не ела два дня, жмурясь от удовольствия — салат действительно оказался вкусным. За пару минут мы смели всё, что было и сыто откинулись на спинку дивана, перед тем как приняться за ужин супруг сел рядом. Как же было здорово, просто вот так сидеть, ни о чём не думать и ничего не говорить, блаженство. Самое опасное в таком состоянии заснуть, видимо к мужу дремота начала подкрадываться первой, потому что он встал, как бы отряхиваясь от паутины сна стремительно пытавшейся опутать его, собрал тарелки и пошел их мыть. Когда с уборкой было покончено, он аккуратно развернул меня, не столь стойкую к цепким лапкам дрёмы, и устроился рядом, положив мою голову к себе на грудь. Забавно, казалось бы, устроили поудобнее, спи — не хочу, но сон как рукой смело. Я лежала и слушала, как размеренно бьётся его сердце, чувствовала под своей щекой его горячее, даже через футболку, тело. Какой там спать, когда даже мысли бросились врассыпную от чувства, что вот он, рядом.

— Наверное, стоило пройти всё, ради того, чтоб можно было вот так обниматься, — промурлыкал он, голос его был низкий с хрипотцой, а может мне показалось, потому что я слушала его, прислонившись ухом к груди, но от этого тембра меня кинуло в жар.

Не в состоянии больше сдерживать себя я крадучись просунула ладонь под футболку. От осязания под своими пальцами его упругой кожи, на животе покрытой шелковыми волосками у меня потемнело в глазах. Никто не ведает, чего мне стоило не порвать зубами его одежду, дабы прильнуть всем телом, так мне хотелось ощутить его всего. Дыхание супруга изменилось, я страшилась посмотреть на него, понимая, что увижу во взгляде то же дикое сумасшествие, которое терзало и меня. Я зажмурилась от страха перед этим новым чувством и двинула руку вверх, лучше б я этого не делала. Память услужливо показала моему внутреннему взору грудь мужа, истерзанную по чьей-то злобной прихоти, но всё же прекрасную и пленяющую меня. Незамедлительно где-то в животе вспыхнула потребность смотреть не его тело, покрыть поцелуями застарелые шрамы, заменяя тяжелые воспоминания удовольствием. Я почувствовала, как он вытягивает мою ладонь из-под футболки.

— Что ж ты делаешь, коварная! — простонал он, подтягивая меня так, что моё лицо оказалось напротив его, и я увидела то, чего так боялась — его очи. В этот же момент исчезла та пугливая девочка Ася, которая возникала всегда, когда нас захлёстывал горячий тайфун вожделения и появилась новая: дикая, хищная и необузданная, словно пантера. Она уже поймала свою жертву и лишь игралась с ней, перед тем как дать поглотить себя и его этому шквальному огню.

Я приблизила своё лицо так, что тот воздух, который он выдыхал, вдыхала я и наоборот, ещё секунду он сражался с собой, но у всего есть свой предел, и предел самообладания пал под моим натиском. Герман впился в мои губы как умирающий от голода бросается к пище, я была его кислородом, едой и водой, жадные уста ласкали и требовали ответа в поцелуе. Мои и его руки перепутались, гладя друг друга, в этот момент даже под страхом смерти я не сумела бы сказать, где я, а где он. Мы стаскивали одежду, будто она горела на нас, причиняя нестерпимую боль. Только оказавшись обнаженными, в объятьях, таких крепких, что вздохнуть было трудно, мы немного пришли в себя, сжигающий дотла пламень страсти отхлынул, позволяя, насладится нежностью. Мы не в состоянии были отвести взгляд друг от друга, а наши пальцы блуждали по любимому, изучая, узнавая. Иногда возникало чувство, что наши организмы живут какой-то своей жизнью, а души тесно переплелись. Но затишье было недолгим, волна желания накрыла вновь нас неожиданно, сметая на своём пути все мысли и чувства, оставляя только ощущения. Я перестала понимать, что происходит, где любимый, а где я, я чувствовала его везде, его пальцы уступали место губам, а те в свою очередь сменялись пылающей кожей, его прикосновения обжигали и дарили наслаждение, сводя с ума, заставляя терять ощущение времени и пространства. Но и я не оставалась в долгу, казалось, все его тело мне было известно, хотя мои веки были смежены, я знала куда коснуться, чтобы из его уст вырвался шумный вздох, а иногда поистине звериный рык, но это лишь раззадоривало меня. Мне было мало, и я не представляла, чего же мне не хватало, но кто-то внутри меня ведал, что это только первые аккорды танца любви, который нас закружил.

Вдруг что-то, вонзаясь, взорвалось во мне, одновременно неся с собой боль и наслаждение. Наверное, я вздрогнула, или изменилась в лице, потому что Герман остановился, сквозь полуприкрытые ресницы я не наблюдала и следа той бешеной страсти, которая разрывала нас на части секунду назад. Его моська была испуганным и настороженной:

— Тебе больно? — мне почудилось, что вот сейчас он отстранится от меня и всё исчезнет. Я перепугано прижала его к себе ногами и руками и отрицательно замотала головой. Он нерешительно шевельнулся, только когда я осознала, что он понял меня и не уйдёт, я ослабила хватку, позволила себе закрыть глаза, отдалась ощущениям. Вновь нас закрутил вихрь эмоций, когда теряешь «я» и находишь «мы», древнее забытое людьми, но такое правильное и единственно настоящие. Мы были одним целым, знание этого заполнило меня, принося неземное наслаждение, раскрашивая мой мир необыкновенными красками, причудливыми узорами и вдруг всё вокруг взорвалось и исчезло. Не осталось ничего. Были я, и Герман две души без мыслей и предрассудков сплетённые в одну.

Когда я смогла слышать и видеть, в общем хоть как-то воспринимать окружающий мир я обнаружила, что всё стало каким-то другим. Вроде бы ничего не изменилось, но что-то неуловимо исчезло, и от этой потери не было грусти, только счастливое умиротворение. Любимый подмял меня по себя. Он всё ещё тяжело дышал, его кожа была покрыта бисеринками пота, а сердце бухало, как молот. Я провела пальцем по его ключице, любуясь, как капельки из крохотной бусинки превращаются в мокрую дорожку от моего прикосновения. Мне была так хорошо и спокойно. Наконец я могла наслаждаться, смотря на любимого мужчину, изучать каждый изгиб его тела, каждую венку под слегка загоревшей покрытой светлым пушком кожей это было так завораживающе. Думки проносились в моём мозгу быстро, проскальзывая и сменяясь новыми, столь же приятными.

Супруг устроился на боку, боясь придавить меня и подпёр щёку кулаком, чтобы столь же бесстыдно разглядывать меня. Но стоило этой мыслишке попасть мне в черепушку, как она разбередила временно забытое чувства стеснения, мне захотелось скрыть свой мягкий живот и полную грудь, ведь не смотря на скудное питание и постоянное движение я не была сухопарой как Кара, я все равно была пухлой словно сдобная булка. Укрыться было нечем, и я завозилась, пытаясь заползти обратно под любимого, так хоть меня невидно будет, да и тяжесть его тела была мне приятна, я чувствовала себя тогда маленькой и хрупкой, какой отродясь не была.

— Тебе холодно? — спросил Герман, но увидев мой бегающий взгляд и горящие ланиты, а они точно были алыми, я это чувствовала, он хищно улыбнулся, — Э, не, я хочу тебя видеть. Ты самая необыкновенная женщина на свете. Как часто я представлял, какая ты, но моё скудное воображение не в состоянии было показать мне такое великолепие, — он ласково провёл ладонью по моему боку от груди до бедра, — это же совершенство!

Стыд смешивался с любопытством, удовольствие от его слов с неверием, рождая во мне сумбур, от которого засосало под ложечкой. А он продолжал смотреть на меня, касаясь то там, то здесь, теперь он был искуситель и соблазнитель, а я жертва. Когда я уже не знала, куда деться от смущения, он тихо засмеялся и прижал меня к себе:

— Я тебя люблю, — от его голоса у меня на затылке забегали мурашки, — ни в одном фантастическом сне я не сумел бы представить какая ты красивая и как с тобой хорошо. Замерзаешь?

Не дожидаясь ответа, он пошел к кровати, принёс одеяло и выключил светильник. Затем повернув меня к себе спиной укрыл нас и крепко обнял. Сейчас я была без прикрас самым счастливым человеком на свете. Мне было так спокойно, уютно и тепло лежать в его коконе объятий.

Утро наступило немилосердно быстро. Никогда раньше мне не хотелось, чтобы ночь длилась вечно, но это были лишь мечты. Сладко потянувшись, я почувствовала, как руки любимого поглаживая, поднимаются от моих бёдер вверх, разжигая уже, казалось бы, подернутый дымкой давешний огонь.

— Какая же ты сладкая с утра. Так бы и съел тебя, как конфету, — прорычал он мне на ухо.

Развернувшись, я оказалась с ним нос к носу, куда не преминула его чмокнуть. Вчерашняя ночь сняла множество преград, как часто мне хотелось его коснуться, погладить или поцеловать, но что-то меня останавливало, сегодня этого не было и в помине, я была уверена, что меня не оттолкнут, а наоборот.

— Вот ведь кошка, — и он потёрся своим носом о мой, — так бы и лежал с тобой тут пока не пришла бы Кара или не вернулся Риши, но нельзя. Надо подниматься!

Поднявшись, он включил лампу, и я могла созерцать, его. Что это был за мужчина! Он был прекрасен. Литые мышцы перекатывались под кожей как у молодого скакуна. Высокий, ладно сложенный, с широкими плечами, узкими бедрами и длинными ногами. Но всё же и ему было не чуждо смущение — все время, одеваясь, он, старался быть ко мне спиной, это не укрылось от моего взгляда. Не дело, чтоб ему можно было меня смущать, а мне нет. Я встала и подошла. К тому моменту он натянул штаны, надел ботинки и собирался надевать футболку. В тусклом свете диодов шрамы виделись белее, выступая яркими полосами. Герман замер, когда я подошла, и не смел, пошевелиться, похоже, он даже перестал дышать. Возможно, он боялся, что мне будет мерзко смотреть на него. Как он был не прав, была ли это любовь или так бы его воспринял любой другой мне не ведомо, но для меня он был лучше всех. Слегка касаясь, я очертила один из шрамов, муж тихо выдохнул.

— Не стоит… я понимаю, что смотреть на это не… — я закрыла ему рот пальцами и поцеловала другой шрам, а потом прижалась к нему прислонилась скулой туда где билось отважное, но скромное сердце. Как мне объяснить ему, что единственные чувства, которые испытываю это любовь, жалость и кровожадное желание порвать тех, кто смел, причинить ему боль. Вот, наверное, их я бы расстреляла без сожаления, порвала на мелкие кусочки голыми руками. Наконец отпустив, его я нашла блокнот.

— Я тебя люблю, и для меня всё в тебе прекрасно, — написала я. Вот теперь пришел его черёд краснеть, он опустил очи, и щёки его залились багряным румянцем. Пристально посмотрев ему в глаза, я скользнула ладонью по его грудной клетке, прессу и принялась искать одежду. Он прав, я бы тоже не выходила из землянки вновь и вновь познавая то новое, что открылось ныне передо мной — купаться в любви и в неограниченных количествах дарить её любимому, и навсегда забыть Общества, повстанцев и борьбу, но так не бывает — нельзя закрыться от мира, как бы ты не пытался он всё равно вломится в твою счастливую жизнь, руша и круша всё на своём пути. Значительно разумнее строить своё хрупкое счастье с учетом реалий, тогда уж вернее, что оно выстоит в те шторма, которые приготовила тебе судьба.

— Ты другая, — молвила Кара, когда я зашла перед тренировкой к ней, — не скажу, что изменилось. Может взгляд? — я лишь пожала плечами улыбнувшись. Пока мне не хотелось делиться ни с кем тем чудом, что родилось во мне, наверное, когда-нибудь я расскажу ей, когда смогу придумать нужные слова.

Муж привел меня полянку где мы были накануне. И опять принялся ковыряться в своих бесконечных карманах:

— Нет, всё ж сегодня надо попробовать с ножом, — бормотал он будто про себя и, найдя деревянный муляж, кинул его мне.

Естественно я его не поймала, рукоятка проскользнула между моими ладонями и нож с шелестом упал на траву. Супруг вышел на середину поляны скрестил руки на груди и усталым голосом произнёс:

— Давай, нападай.

Я подобрала орудие и примерилась, всё-таки рукоять была не под мою ладонь, чему я не переставала сокрушаться. Я отложила нож и нацарапала:

— Надо бы другой, потом как-нибудь, этот очень неудобный.

Любимый хмыкнул, прочитав записку и сунул её в карман.

— Не отлынивай, я посмотрю, что можно придумать, а пока будем тренироваться этим.

Делать нечего, залез в кузов, называйся груздем. Конечно, пословица звучит по-другому, но я сначала влезла, а потом уже поняла куда. Нет, дай мне судьба ещё один шанс я бы повела себя так же, просто, наверное, понимай я, на что иду, мне было бы просто легче идти.

Я взяла муляж, так и сак повертела в руке — привыкая, вот с чем никогда не обращалась так это с ножом. Вообще даже драк в моей жизни почти не было. Вернее сказать, была одна: в селе ко мне относились с жалостью и не обижали, но жила у нас одна девица, уж не представляю, чем я ей насолила, но как-то, раз она подкараулила меня и начала говорить всякие обидные слова. Поначалу я оторопела и просто слушала её, была бы рядом Филька, она бы не дала произнести этой злыдне и двух фраз, но её уже несколько лет как не было, я же другое дело. Но когда она сказала что-то гадкое про маму, у меня в глазах сначала потемнело, а затем побелело, я кинулась на неё, не разбирая за, что дёргаю, куда бью и кусаю. Растащили нас старшие, возможно и Герман там был, я не помню ничего, соображать я начала только когда обидчицу увели, я сидела на лавке, и старшая девочка пыталась заставить меня попить. Лицо моё было мокрым, думаю, меня поливали водой, чтобы пришла в себя. Хотя вполне вероятно нас, словно сцепившихся кошек, пытались разлить.

— Ася! Ты там уснула? — окликнул меня муж, я вздрогнула от неожиданности так крепко, оказывается, задумалась, вспоминая.

Ещё раз, перехватив нож, я с разбегу бросилась на него, мнилось, что я просто смету его своим натиском. Как бы не так, я только замахивалась, когда муж неторопливо и легко поймал занесённое запястье и слегка повернул его, орудие выпало, а предплечье пронзила острая боль, другую кисть, сжатую в кулак, он просто прислонил к моему животу.

— Во-первых, ты обезоружена, во-вторых убита. Представим, что у меня в другой руке нож, — он приподнял бровь, — хотя, можем и не представлять, я просто вырубил тебя ударом в солнечное сплетение, а когда ты согнулась, размозжил тебе голову, или — он отпустил меня и, молниеносно присев, схватил выпавший нож левой рукой и не больно ткнул кончиком в бок, — убил тебя твоим же оружием.

Я дернула у него из рук муляж.

— С разбегу это делать глупо! Пока бежишь, размахивая руками, тебя пристрелить много ума не надо. Противник успевает сто три раза подготовиться.

— Но ты же знал, — накарябала я, писать навесу, да ещё когда злишься, было неудобно.

— Слушай, я могу не смотреть. О том, что ты дышишь, как носорог в родовых схватках я уже упоминал. Пойми, солдаты Общества — это люди, специально сделанные для этой профессии, но этого мало, они ещё и натренированы, как не снилось ни тебе, ни мне! И уж поверь им понять, куда ты будешь бить ничего не стоит, а уж когда куда-то несешься… они и во сне тебя услышат. Давай отходи и нападай.

Он опять скрестил руки и смежил веки. Я понуро поплелась обратно на то место, откуда начинала, но на полпути подумала: А зачем? Раз разбег не нужен, так почему ж не сразу? Он меня подлавливает. Я развернулась и, стараясь наступать как можно тише, на мысочках, двинулась обратно к нему. Теперь я метила в живот, он был не прикрыт и не защищен. Муж схватил моё запястье, когда я, вложившись в удар, замахнулась. Легко отведя его одной ладонью, второй с силой толкнул в плечо, я, так и стоявшая на цыпочках потеряла равновесие и завалилась назад. Ещё секунда и он почти пережал моё горло коленом.

— Ася, плохо! Очень плохо! Раз уж взялась красться, надо наступать на пятку, затем мягко опуская стопу. Ноги должны быть присогнуты в коленях, — он рывком поднял меня, — они переставляются крест-накрест при шагах, чтобы равномерно переносить нагрузку с ноги на ногу. Отходи и пробуй.

Я отошла и попробовала действовать, как он велел, но сразу же услышала окрик:

— Чёрт, Ася! Присогнуты, а не прямые как у цапли, — он подошел ко мне и нажал на плечи, от чего мои ноги немного подогнулись, — ну хоть так. Нет, не шлёпай! Мягче! Ставишь ногу на пятку и плавно встаёшь на стопу, как бы ощупывая землю, чтобы не наступить на что-то, что может издать шум или шорох.

Потом мы еще долго тренировали шаги, затем я снова и снова пыталась хотя бы задеть Германа ножом. Попытки были тщетны. Когда рубашку на мне можно было выжимать, мой мучитель разрешил сделать перерыв на обед.

По дороге к землянке мы встретили Тэкэо:

— Ты где пропадаешь?

— С Асей тренируюсь.

— Ты бы своей команде внимание тоже уделял, — укорил предводитель повстанцев.

— Слушай, мне, что их учить, что ль как драться? Для спарринга они себе товарища всегда найдут, — голос мужа сделался агрессивным, — что слышно? — он видимо решил перевести разговор в другое русло.

— От Карины и Виктора ничего, — лицо Тэкэо стало озабоченным, — пытаться выйти на связь с ними другими путями очень опасно. Жду. У Ли и Абры всё отлично. Через пару дней, я думаю, вернуться с новенькими.

— Возможно имеет смысл послать в сторону молчания резервную группу, вдруг что случилось?

— Я думаю об этом, — собеседник Германа тяжело вздохнул и потёр виски, — Если к завтрему они не дадут о себе знать так и сделаю.

— Добре, — муж хлопнул Тэкэо по плечу и увлекая меня за собой пошел дальше.

Следующие несколько дней слились в один и совершенно беспросветный. Я ела, навещала Кару, тренировалась, снова ела, стреляла, вечером заходила к подруге и замертво падала спать, добравшись до землянки. Сил не было ни на что. У Кары в основном говорила она, я лишь кивала слушая, с Германом вообще беседы не получалось: он ругался, а я терпела, не отвечая, а что ответишь если он был прав? Сил ни хватало, ни на что, после тренировок ноги и руки дрожали, мысли, рождающиеся в голове, были, наверное, сродни мыслям животных: «Есть», «Спать», «Устала», «Болит». Больше ни о чём не думалось. Перед сном муж, разминая мне гудевшие мышцы, ещё и еще раз проговаривал какие ошибки я совершаю. Не ведаю, попадало ли что-то в мою голову или нет, но засыпала я где-то в середине массажа. Я быстро забыла, каким добрым бывает его взгляд и какими ласковыми бывают его ладони, это знание задвинулось куда-то вдаль. Сейчас, при мысли о Германе перед взором вставало суровое лицо, слышался строгий голос, а на коже ощущались пальцы, делающие массаж, сильно разминая натруженные мышцы. Казалось бы, жесткие движения, но они приносили спокойствие и расслабление. Я понимала, что всё это страх — его страх, что я не смогу за себя постоять, он передавался мне, заставляя трудиться до изнеможения, до рези в очах, до слабости во всём теле.

Через пару дней к нам присоединилась Кара и в нашем скромном жилище сразу же вкусно запахло едой и стало уютно. Она редко выходила, хотя теперь она находилась в поселении совершенно легально. О ней знали, и она значилась в списках. Но она боялась, боялась всего — людей, незнакомой обстановки, того, что нападёт Общество.

Ещё через день закончилась вылазка Риши. Когда мы пришли вечером со стрельбища, он уже сидел на софе и болтал с мулаткой. Мне было отрадно, что при враче у неё не было такого затравленного вида, как бывало, когда с ней заговаривал кто-то кроме меня, даже Герман. В тот вечер, когда её отпустили из лазарета, я, собрав волю в кулак сказала, что нам надо пройтись осмотреться, хотя тело просило лечь и уснуть, но я не поддалась, Герман ушел к Тэкэо — ни один из отрядов не выходил на связь, подруга долго отнекивалась, но потом сдалась. Мы шли по ели различимой тропинке, стараясь не отходить далеко от дома, мне казалось, что я её не смогу найти, если мы потеряем её из виду. Впереди виднелись красные языки костра, лизавшие бархатную темноту, именно до них я и нацелилась дойти. Оттуда доносились громкие голоса и гомон, слышались звуки гитары и стук железной посуды.

Деревья неожиданно расступились перед нами, словно живые, идёшь ты идёшь, всполохи кажутся далеко, и раз, перед тобой брёвна, костёр и много людей. Кара, оторопев от неожиданности, схватила меня чуть повыше локтя, крепко впившись пальцами. Мы давно не видели столько народу, медперевал после Лагеря не в счёт, там мы не воспринимали ничего, кроме того, что это свобода. Что больше не будет экспериментов и тебя не положат под нож, дабы вырезать ещё кусочек. Сейчас же, успокоившись и придя в себя, мы осознавали, что вот это люди, с которыми нам предстоит бок о бок существовать, а не исключено и сражаться. Что если мы им не понравимся или они нам, это придётся решать, потому что нельзя отвернуться и не замечать несимпатичного субъекта. Ведь завтра именно он может прикрыть, а может и не прикрыть твою спину и от этого зависит, будешь ли ты жить.

Подруга, по-моему, превратилась то ли в камень, то ли в соляной столб, одно было точно, что с места она не двигалась, словно приросла там. Я сильнее потянула за руку пытаясь увлечь её за собой и всё ж таки подойти к костру ближе. Одно из брёвен в первом ряду было наполовину свободно, и я потащила мулатку к нему. Мы сели прижавшись, друг к другу плечами, нам обеим было страшно, но я вовсю старалась не подавать виду. Не успели мы примоститься, как на нас уставились множество глаз. Кто-то смотрел по-доброму заинтересованно, кто-то равнодушно, а кто-то злобно-брезгливо. Поодаль от нас стояло другое бревно на нём расположилось пятеро мужчин разного возраста, один из них, среднего роста, бородатый и улыбчивый вразвалочку подошел к нам:

— Привет. Ты жена Германа — Ася? — я выдавила из себя скромную улыбку, Кара же, как только он открыл рот, вся напряглась подобно струне и вжалась в меня, будто человек подошел к нам не поздороваться, а убить.

— Да, мы вот с подругой надумали прогуляться. А то прямо как затворники — то в землянке сидим, то тренируемся, — написала я, мужчина повернулся ко мне боком, чтобы не загораживать свет от огня и, щурясь, пробежался взглядом по бумажке.

— Ты немая? — я кивнула с улыбкой, — я Купер, — представился он, — мы с ребятами, — мужчина неопределённо махнул в сторону, — в команде Германа. Теперь хоть посмотрели на тебя. Интересно было. А то спрятал и не показывает, только на все вопросы отвечает — вторую половину тренирую.

Я постаралась как можно добрее ему улыбнуться, хотя у самой постоянно по спине бегали мурашки смущения.

— Уж не обессудьте, что я его увела. Но я совершенно не умею драться, да что там, я себя и защитить то не могла, пока Герман не занялся мной.

— А тебя как зовут? — спросил он мулатку, она лишь вздрогнула и посмотрела на него с таким ужасом, будто он приставил ей дуло ружья к виску. Такая реакция удивила не только Купера, но и меня, — ладно — ладно не переживай, я тебя не трогаю, — в ответ девушка только задрожала.

— Извини её, она не может отойти от шока, пережитого в Лагере и от того, что её друг погиб у неё на руках, — пояснила я новому знакомому, надо было как-то оправдывать Кару, она с каждым разом всё хуже реагировала на окружающих.

— Да, я понимаю. Удачи, — видимо мужчина решил не связываться с супругой командира и её полоумной подружкой.

Мы ещё недолго посидели, со временем на нас перестали обращать внимание. Люди вокруг ели, общались, играли в карты, пели, кто-то возился с оружием, кто-то просто сидел, разомлев от тепла костра и гула вокруг. Когда я поняла, что мулатка не начнёт чувствовать себя здесь спокойно, я просто увела её. Даже когда мы уходили бедолагу колотила дрожь, девушка так и не смогла успокоиться после обращения к ней Купера.

Германа в землянке ещё не было, и я взялась поговорить с подругой:

— Слушай, а в лечебнице ты так же себя вела? — написала я ей.

— Сначала да. А когда привыкла — то поспокойнее. Сегодня я даже могла с ними разговаривать, уходя я их поблагодарила, — Кара притулилась на софе и ковыряла пальцем обивку, — я стараюсь вести себя нормально, но сразу у меня не получается. Я должна привыкнуть к окружающим…

— Пойми — это ненормальная реакция! Именно по ней начнут в тебе подозревать выращенную!

— Я понимаю, — шепотом ответила девушка, — я стараюсь, но у меня не получается…

Вот что с ней сделать? Устало переставляя ноги, я ходила от стены к стене, отчасти я так делала, чтобы не заснуть, что неизменно произошло бы со мной, если бы я села, а с другой стороны нервы требовали какого-то выхода. Промотавшись по комнате так какое-то время, я принялась за мелкие домашние дела, лишь бы не уснуть. Ложиться, не дождавшись мужа мне не хотелось. Он пришел поздно, когда мулатка уже умиротворенно сопела, свернувшись калачиком на софе, а я не могла придумать чем себя занять, потому что, даже стоя, глаза закрывались. Сказать, что он был зол это ничего не сказать, его взгляд метал молнии, а лицо было похоже на маску. Он плюхнулся на диван, рядом со спящей Карой и уставился на полку. Я подошла к нему сзади и положила ладони на плечи, даже через свитер я ощущала тепло исходящее от его тела. Он легонько сжал мою ладонь своей и тут его прорвало.

— Да что они вообще думают! Болваны безмозглые! — он вскочил и подошел к кухонному шкафу, бесцельно открыл и тут же захлопнул дверцу, — вот ты мне скажи, какого чёрта они ждут? Две группы молчат, словно бы их нет, с последним отрядом перебои связи, складывается ощущение, Общество глушит её. И нет, чтобы отозвать её обратно, мы продолжаем гнать лошадей вперёд! Я чую, что это ловушка! Это очень плохо, что нет ответа, спорить готов третья команда не откликнется завтра. Будь моя воля, я бы прямо утром снялся отсюда и ушел, но этот дурак Тэкэо твердит, что всё нормализуется, что, если сюда придёт Общество — мы их разгромим. Сколько, мол, можно бегать? Мы, говорит, принимаем бой. Бой они принимают, волки недоделанные — выговорившись, он сел на софу и уткнулся носом в ладони. Проснувшаяся Кара испугано таращилась на него, забившись в угол дивана. Я подошла, обняла, прижала его голову к своей груди и погладила её, успокаивая.

— У меня чувство, что мы влезаем в такую клоаку и не в моих силах остановить это, — глухо пробормотал он. Той ночью не было массажа, мы легли на полу и я, устроив его голову у себя на груди, поглаживала её, пока муж не забылся беспокойным сном, мне же, не смотря на усталость, сон не шел. Любимый всю ночь что-то бормотал, вздрагивал, каждый раз будя меня. Но на утро всё вернулось на круги своя или мне так показалось.

Вечером, ужиная, врач веселил нас смешными историями из похода. В Лагере почти не оказалось людей Общества, они, заранее прознав о наступлении повстанцев, решили сбежать. Конечно, я знала, что за всеми смешными неурядицами, что он рассказывал, кроются боль и переживания, но старалась не думать об этом, ни отряды, ни друг, ни я не могли это исправить. Я не сомневалась, что он сделал всё, чтобы выжило как можно больше пациентов.

Когда мы доели, супруг увёл друга на улицу, чтобы поговорить о вчерашнем собрании, спустились к нам они не скоро, оба хмурые и не разговорчивые, но я всё же выбрала момент и рассказала Риши о нашей с подругой прогулке накануне. Он покачал головой:

— Я этого опасался. Она держала себя в руках пока я был в лечебнице, и пообвыклась, тем более это можно было списывать на страх связанный с Лагерем и прочее, но долго на это ссылаться не получится.

— Ты пойми это вообще не её реакция на людей. Когда мы жили в городе, она была агрессивная, напористая, задиристая, сейчас любой зайчишка храбрее её. Но и прятать мы её не можем, это выплывет, и я её не смогу защитить, — писала я, — Риши, как быть?

— Вы сегодня мастаки спрашивать меня, что делать, не знаю я! Ну давай, что ль выгуливать ее, чем больше, тем лучше? Возможно тогда ей люди примелькаются, и она трястись хотя бы не будет?

— Это ты мне как врач советуешь?

— Ася, я не психотерапевт. Я — хирург, реаниматолог, да хоть медик общей практики, в конце концов, но не мозгоправ. Я в этом разбираюсь постольку-поскольку, что-то где-то слышал, кто-то что-то обронил в беседе. Искать решение проблемы придётся методом тыка, тем более, что она выращенная и способы решения психологических проблем, рожденных тут не подходят, а мы с тобой рожденные и первые способы у нас с тобой естественные для нашей психики. Мой вердикт — прогулки и смотреть, что будет. Ты её гуляешь до и после тренировки, я заскакиваю в промежутках. На Германа она не научилась нормально реагировать, так что его пока не подключаем. Можно я пойду на боковую? Мне очень хочется поспать без экстренных побудок.

Я кивнула, и сама ретировалась на пол к мужу, который уже расстелил одеяло.

— Что это, вы мне кровать уступаете? — поинтересовался Риши.

— Разберитесь с Карой сами кто, где будет. Мы с Асей на этой кровати спать не можем, спины болят, нам здесь удобнее, — ответил муж, разминая мою поясницу, — так, сегодня мне понравилось гораздо больше, как ты стреляла. Завтра я считаю надо попробовать в движении и настоящими патронами, чтобы ты чувствовала разницу… — его речь сливалась для меня в однородный гул, после вчерашнего рваного сна, стоило мне прикрыть веки, как я очутилась в объятиях Морфея.

Вот уже несколько дней Риши и Герман ходили нервные, о чём-то подолгу беседовали на улице, не посвящая нас с подругой в свои разговоры. Мы не лезли, помочь, наверное, не можем, раз нашим мнением не интересуются. Мулатка почти всё время торчала на свежем воздухе, потому что мы с другом за неё серьёзно взялись. Результат был, слабый, но был. Теперь её хотя бы не колотило, когда с нами кто-то заговаривал, подозреваю, что врач специально чуть ли не всю их прогулку общался с разными людьми. Мне эти «выходы в свет» тоже пошли на пользу, хотя это и была дополнительная нагрузка я начала в лицо узнавать некоторых повстанцев, приятно, верите ли, видеть знакомые фейсы, перестаёшь себя чувствовать чужаком.

Мы с супругом шли с очередного занятия борьбой, и я представляла, как Кара нас накормит вкуснейшей похлебкой с курицей, вчера врач хвастался, как её раздобыл, и я уговорила подругу сварганить простенький вермишелевый суп, каюсь было непереносимое желание попросить сварить суп не её, а любимого. Во мне всё ещё живо было восторженное воспоминание о том кушанье, которым он меня отпаивал после болезни, но совесть не позволила: муж и так пашет как лошадь, обучая меня, у меня теперь что-то получалось и возиться со мной стало сложнее, а ещё эти пропавшие группы, как Герман и предвидел, третий отряд не вышел на связь на следующий день, в общем, ему только ещё кашеварить.

У брёвен, на расчищенной для костра поляне как всегда были люди, это место никогда не пустовало, здесь всегда кто-то был, глядя на них появлялось чувство, что всё в порядке, хотя я допускала мысль, что они просто не в курсе о трёх пропавших отрядах. У выхода из леса на отшибе сидел один из тех мужчин, который был с Купером в наш первый с Карой поход к костру, и точил нож. При виде Германа он поднялся и окликнул мужа. Я же увидела с другой стороны поляны Риши с мулаткой, они разговаривали с Айрис. Коснувшись руки любимого, я указала на друзей, подразумевая, что пойду к ним. муж, чмокнув меня в макушку, кивнул.

— Ася, значит, вы добирались сюда с Карой? — спросила тетушка, когда я подошла, её глаза были хитро прищурены. Я просто кивнула, как трудно было не вздрагивать от таких вопросов, — а где вы познакомились?

— В одном городе, примерно в десяти днях пути от нашего села, — написала я, ох уж эти каверзные расспросы, а Айрис умна, она может раскусить нас.

— Ты там работала? — обратилась женщина к девушке, Риши теснее прижал руку подруги к своему боку.

— Нет, я там бродяжничала, — голос Кары подрагивал, но она отвечала, я возликовала.

— Бродяжничала? В Обществе? Очень интересно. Как же так получилось?

— Я трудилась при Лагере. Его разгромили повстанцы. Пришлось уйти, когда в округе закончилось съестное, — а вот легенду то мы не продумали, как бы подруга от нервов не выдала правдивую историю, ведь из неё совершенно ясно было, что она выращенная.

— А почему же ты не ушла с повстанцами?

— Я хотела мирной жизни.

— А почему ж тогда пошла с Асей, она же направлялась туда же?

— Она бы одна не дошла. Она ничего не умела. Она же мой друг, как я её брошу! — когда мулатка заговорила обо мне, голос её креп, наша дружба видимо была тем, что придавало ей силы. Опасный момент в разговоре было пройден и я, расслабившись, отвернулась от говоривших, тем более, что они переключились на другую тему и отыскивая взглядом мужа.

Он так же стоял у противоположного края площадки и яро о чём-то спорил с позвавшим его мужчиной. Я отвела взор и принялась рассматривать окружающих, не выпуская до конца из поля зрения любимого, мне было приятно видеть его краем глаза. Кого-то из присутствующих я знала, кого-то увидала впервые. Мне нравилось наблюдать течение жизни здесь, в поселении, она была какая-то размеренная, умиротворённая. Наверное, невозможно беспрестанно существовать в настороженности и страхе, наша психика этого не выдерживает.

Что-то привлекло моё внимание, я даже не скажу, что, но это что-то заставило беспокоиться. Я снова посмотрела на супруга. Бор за его спиной показался каким-то тёмным. Мною овладело схожее со звериным, беспокойство, когда дикий зверь ещё не уловил запах охотника, но инстинкт ему твердит, что нельзя идти туда, куда он двигался. Мы люди слишком мало доверяем своей интуиции, вот и я постаралась заглушить маету в душе и продолжила дальше разглядывать народ. Только лишь когда я заметила у одного из деревьев тень человека, который стоял, не двигаясь, меня заполнил ужас, это было неестественно, никто из местных жителей так себя не вёл, если уж они держали путь куда-то, то шли или были на виду. А этот явно затаился, зачем? Зачем ему таится здесь, где все свои? У меня еще не придумались ответы, а я уже перестала осознавать себя, отдавшись полностью своему чутью, я только ведала одно — надо спасаться. Такой паники у меня никогда не было, она заставляла забыть, кто я и где, забыть, что я давно уже не говорю, в мозгу билось одно — спасти себя и супруга. Не думая я набрала полные лёгкие воздуха и что есть мочи закричала:

— Герман, уходи! — много лет не работавшие связки выдали хриплый, надтреснутый звук, но достаточно громкий, чтобы муж меня услышал. Он удивлённо обернулся, встретившись со мной взглядами.

В тот же момент всё вокруг взорвалось громом выстрелов. Чьи-то сильные руки схватили и потащили меня прочь, но я уже не понимала, что происходит. Я видела только, как меняется лицо любимого, эти секунды превратились в одну тягостную бесконечность.

Когда он понял, что кричала я, его лицо стало обескураженно счастливым, потом раздались залпы, и оно исказилось — в мужа попали, казалось в моё сердце вонзился миллион игл. Его очи заволокла пелена боли, разрывающей его тело и заполоняющей его разум, он смотрел на меня по-детски беззащитно, как бы вопрошая: «За что? Почему мне так больно? Помоги мне!», а затем они потускнели, теряя всякое выражение, как тускнеют окна, когда дом покидает хозяин. Помнится, я вырывалась из крепкого кольца рук, увидев, как муж начал оседать, а на его футболке расползались буро-бордовые огромные, подобные диковинным цветам пятна крови, но меня продолжали утаскивать с этого места, которое, как я узнаю позже, в одно мгновенье стало братской могилой для многих повстанцев…

Это глубоко, мне не разглядеть, Я к тебе тянусь, но боюсь задеть. Ты опять стоишь в круге пустоты, Сложно добежать — сломаны мосты. Раскалённый день не остудит дождь, Отпущу тебя — навсегда уйдёшь, Но… но пока ты ждёшь, ждёшь. Я хочу бежать, но куда, зачем? И помочь тебе не могу ничем. Воздух по глоткам — мне куда идти? Мы с тобой стоим на краю пути. Холод по спине — только не сейчас, Просто посмотри в бесконечность глаз, Так ты спасаешь нас. Тихо прошепчу главное тебе, Капли на словах позовут ко мне. И за всё прости, если не смогла, Знал всегда, что я для тебя жила. Несколько минут просто подожди, Что-то навсегда здесь освободи, Вновь ты меня найди и… Глаза закрываю и будто бы легче, Опять вспоминаю последние встречи. Скажи не молчи, Что любишь меня. Скажи не молчи, Что любишь меня.

Тишина

(текстом навеяло, осторожно, спойлеры)

А я не знала, что была несчастна, без тебя. А я не знала, что такое жить — любя. А я не знала, что такое ласки, полный взгляд. Жила, как будто невпопад. Но ты ушел, оставив только за собой, Пять строчек и в душе тупую боль. Но ты ушел и дверь закрыта на засов. Но ты ушел и нету в сердце больше слов. Но ты ушел, разрушил наш мирок шутя. Но ты ушел, не подарив детя. Не подарив улыбку и любовь! Но ты ушел… и нету в сердце больше слов. А я не знала, что бывает так! Что вздох набатом бьёт в висках, Что сердце рвётся в темноту, Идти готова! Даже в пустоту! И твой уход, подарит страх и боль, Спасение — идти с тобой. И побросав нехитрые пожитки в рюкзаки Забыв про всё, пойду, ломая руки об штыки. И вынесу обиду, боль и крах, Неся любовь, в своих руках. А сердце крепнет, от ветров невзгод. Я долго шла, искала год. И вот он ты! Я вижу счастье в голубых глазах. И вот он! Ты! А в сердце счастье, боль и страх… О боже! Как теплы твои ладони! Как губы ласковы, как ты горяч. И сердце от любви уж стонет. А ты твердишь: «Я был не зряч» Не долго счастье домовало в сердце, Не долгой, радости была страда. Шальная пуля хлопнула закрытой дверцей, И я одна… совсем одна…

Тишина

Название книги

Тишина

Сорока Света

Содержание