Ветром в шатер занесло клопов, и после отъезда Тувалкаина и Иагу Иавал-скотовод долго не мог заснуть. В полусне Иавал мысленно продолжал разговаривать с братом, и возможные братнины вопросы вскоре измучили не меньше паразитов. Иавал вышел из шатра по малой нужде и вдруг услышал шорох чьих-то шагов и обернулся на него.

— Кто здесь? — спросил Иавал, покашливанием прочищая шершавое горло. Рядом с ним по колено в недвижном тумане стоял человек.

— Ты вернулся, Ту?

— Я не Ту, Иавал, я — твой брат Иавул.

— Да ба! — пропел изумленный Иавал. — Что привело тебя в такой поздний час?

— Я приехал вечером, но мне почему-то не хотелось встречаться с Тувалкаином.

Иавал разбудил свою громадную служанку и велел ей собрать трапезу и накормить осла нежданного гостя. Шатер освещался сальной плошкой. Иавул отказался от трапезы и, изнемогший в долгом пути, сразу прилег на ковер. Иавал не мог унять удивления приездом брата, все пытался сосчитать, сколько сотен лет они не виделись и путался.

— Твоя человекокобылица разгуливает свободно, — ты не боишься, что она убежит?

— Я — в ее сердцах, и в лошадином, и в человеческом, — со спокойным удовлетворением ответил Иавал-скотовод. — И что-то подсказывает мне, брат, что ты догадываешься об этом. Как ты узнал о моем создании?

— Каждый предмет в нашем мире порождает свою мелодию, и мое сердце, Иавал, слышит их. Конечно, на это слышание надо уметь настраиваться. Свою мелодию имеет и твоя человекокобылица. Музыка чудовищ для меня не новость! Ты не первый, кто сотворил чудовище. И я думаю, ты знаешь об этом.

Иавал-скотовод кивнул, продолжая с уважением поглядывать на флейту из бивня выравнивателя, висящую на вые брата.

— Неподалеку от старого города есть гора, у подножья которой — апельсиновая роща. Уже несколько десятков лет жрецы Тувалкаина проводят там опыты над людьми и животными. Музыка, идущая от сатиров, ужасна! Но в ней как бы заложено затухание чувственной жизни. И ты знаешь, что чудовища, созданные жрецами апельсиновой горы, долго не живут. Это обстоятельство радовало меня. Когда я впервые услышал музыку твоей человекокобылицы, то подумал, что жрецы продвинулись в своих исследованиях и научились поддерживать в чудовищах жизнь. И, понятно, я испугался. Ибо мелодии затухания чувственной жизни в этой музыке не было. Но однажды я уловил в ней тихую мелодию: едва заметный промельк среди страшных хаотических звуков. Эта короткая мелодия показалась мне знакомой. И я понял, что человекокобылицу сотворили не жрецы Тувалкаина, а ты, Иавал! Это была твоя мелодия, родом из прошлого. Она была в тебе сильна в те времена, когда ты порывал с нами, когда ты уходил из города после убийства Каина. Ее невозможно было не запомнить. Потому что она звучала во мне как укор совести. На протяжении нескольких лет твоя мелодия мучила меня как тихий тиран. Когда ты вызвал к жизни человекокобылицу, я узнал эту мелодию, хотя, повторяю, она едва пробивалась сквозь звуковой ужас. Еще тогда, когда ты уходил из города, я назвал эту мелодию мелодией совести. Она очистительна! Но в человекокобылице она слаба. Иногда она будет мучить чудовище, но на жизнь его не повлияет. Мне захотелось поговорить с тобой, Иавал. Ты, ведь, страшишься того, что ты сотворил! Ты не хочешь творить зло.

— Ты, Иавул, должен представлять, какие мощные духовные силы задействованы в ином мире! И эти силы не очень интересуются мнением человеков. Что им могу противопоставить я? Лишить себя жизни? Они найдут других! Правда, на это потребуется время. Но что такое время, если посмотреть на него из вечности? И что им можешь противопоставить ты?

— Только свою музыку.

— Тут надо еще выяснить, насколько она твоя. Я не хочу тебя обидеть! Даже в услышанном в инобытие ты вкладываешь много своего. Когда в годы тиранства ты писал гимн Ламеху-богу (усмешка), ты вложил в бравую мелодию нечто свое. Оно как бы между звуков, в паузах. И еще в чем-то, чего я не могу выразить словами. Это сила, Иавул! Ламех долго не протиранствовал. В этом есть доля и твоей музыки.

— У тебя странный взгляд на нее. Музыка дает человеку ни с чем не сравнимую радость. Музыка выше всех человеческих распрей, в том числе и религиозных. Даже Енох-сифит говорил о нечто таком, что выше молитвы. Может, он говорил о музыке? Ни одна молитва так глубоко не проникает в человека, как музыка!

— Насколько я разбираюсь в молитве, она направлена скорее во вне, чем в человека, хотя сифиты и утверждают, что пакибытие внутри нас, и мы все время носим его с собой.

— Как часто мы стали упоминать сифитов! Если всех людей научить слушать музыку, то они объединились бы без всякого принуждения.

— Твои последние слова наверняка понравятся Тувалкаину.

— Уже само наличие музыки в нашем мире говорит о присутствии божеств в нем, — продолжал Иавул, не обращая внимания на ироническое замечание брата. Иавул нежно взял в пальцы флейту и, размяв губы, заиграл мелодию, которая жила в Иавале-скотоводе в те времена, когда он уходил из города, отказавшись жить вместе с убийцей основателя рода. Желваки выступили на скулах Иавала, а глаза его породили обильные слезы.

Долго сидели молча. Слышно было, как за шкурой шатра осел хрумкает овес.

— В основу симфонии, которую я пишу, я положил эту мелодию и развил ее.

— Я не обижусь на тебя, брат, если твоя музыка станет препятствовать тому, что мы делаем. Я сильно сомневаюсь в помехе, ибо мы непобедимы, как смертельная болезнь. Видел я твоих музыкальных духов и самых примитивных из них даже использовал. Как и Тувалкаин. Для грубых человеков порой достаточно примитивного ритма тамтамов. Те духи, с которыми общаешься ты, могут воздействовать только на тонких, восприимчивых к инобытию людей, которых с каждым годом на земле становится меньше и меньше. А тех, кто полностью опустился в материальный мир, твоя музыка вряд ли облагородит. Из нашего с тобой соперничества может получиться, скажем, какой-нибудь сатир, играющий на флейте лучше человеков. Твоя музыка бессильна в материальном мире, даже если предположить, что духи, с которыми ты в общении, позаимствовали ее у кого-нибудь еще, скажем, у сифитского Бога. Но твоя музыка может пережить и моих чудовищ, и всех нас вместе взятых. Запиши ее знаками на пергаменте и на всякий случай подари Ною-сифиту. Вдруг он и взаправду переживет потоп. Если он, конечно, будет. Что-то мне подсказывает, что у этого сифитского простеца жизнь сложится вполне удачно. — И добавил себе под нос: — Если, конечно, вина пить не будет…

Утомленный Иавул-музыкант всхрапнул, и Иавал замолчал. Он подложил под голову брата подушку, затушил фитилек плошки и, вздохнув, опустился на свое ложе. Он пытался потихоньку напеть мелодию, исполненную братом на флейте, но сбивали укусы клопов.