Здесь, в обелисках, высятся года, Их,   прогремевших и затихших, много. И потому             пришедшие сюда Глядят сосредоточенно и строго. И сосны над молчанием могил Не как в лесу шумят,                                а по-иному… Прости, отец,                     что редко приходил К тебе я            не гранитному —                                    живому. Теперь-то у тебя Я частый гость, Но ты мне не ответишь, Как бывало. В просвете дат Безмолвно улеглось Все, что тебя когда-то волновало. Безмолвно? Нет, я верю в чудеса! Я сердцем прикоснусь к застывшим датам, — И вспыхнет гром, И вздрогнут небеса, И предо мной Предстанешь ты Солдатом.

Обшарпанное здание ЧК, Все пулями израненное зданье, И ты в кожане У броневика В тугом кольце Кулацкого восстанья. Граната нагревается в руке, В другой —             наган застыл в оцепененьи, В стремительном, Отчаянном броске Свое ты начинаешь наступленье. Я на плиту надгробную твою Гляжу и вижу: Не хватает даты. Не в материнских муках, А в бою — Известно всем! — Рождаются солдаты.

Закат землей и тучами зажат, Безмолвно рвутся солнечные нитки. А под ногами                     грудою лежат Листвы осенней Золотые слитки. Я равнодушен к золоту.                                    Его Родня не оставляла мне в наследство. Но не забыть вовеки мне того, Как бескорыстью обучали с детства. Отец,       не раз рассказывал ты мне, Как вас особняки огнем встречали, Как после схваток В зыбкой тишине Богатство контры Вы конфисковали. И груды бриллиантов и часов Не в сейфы с хитроумными замками, В кладовку запирали на засов Чекисты огрубелыми руками. Зачем замки?                   Уездное ЧК Любые воры обойдут далече: Они-то знают, как тверда рука Бывает у «товарищей» при встрече. И вдруг,          как будто по лицу — удар, Начальник ваш краснеет,                              как мальчишка: — Сегодня заглянули на базар, А новичок —                сбывает золотишко! Он взял в кладовке лишь одно кольцо! Простить его? Но звался он чекистом… Смотрела Революция в лицо Усталым трибуналом неречистым. И перед строем замерших бойцов Ударил выстрел Коротко и внятно. Седое поколение отцов, Твоя непримиримость мне понятна. И у меня пробилась седина, Но не расстанусь с вашими словами: «Твориться Революция должна Лишь чистыми сердцами и руками!»

На бреющем — проходят облака, А может, это пролетает время В тяжелых сгустках Вдаль Издалека Над горем И над радостями всеми? Оно летело так же и тогда, Сгущая в дни Минуты и мгновенья, Когда, отец, Менял ты города С армейским кочевым подразделеньем. Приказ:         «Из Минска ехать на Урал» — Теперь нужны милиции                                       солдаты. Опять в горах грохочет не обвал, А выстрела бандитского раскаты. И молния раскалывает мрак, Рванули будто молнию из ножен. Ты так хотел уехать на рабфак, Но сам себе сказал ты: «Кто-то должен…» Давно, отец, другие времена, Но мир, отец, по-прежнему Так сложен, Что нам порой бывает не до сна, Но ты же повторял мне: «Кто-то должен!» И шел в ЧК, И ехал в дальний полк, Шел охранять, Что с боем было взято. Не жертвенность в твоих словах, А долг. А долг — Источник мужества солдата.

Ну, кто придумал,                          что всему свой срок? Ты шел домой,                     нестарый, но усталый. Болезнь тебя Нежданно Сбила с ног, Как с той, гражданской, Выстрел запоздалый. Наверно, с ней бы справиться не смог! Но тут — война, И, напрягая силы, Вставали инвалиды за станок, И мальчики снаряды подносили. Я утверждаю:                    знали о войне. Солдат-посыльный постучался резко Еще за месяц —                   в майской тишине, Придя с военкоматовской повесткой. Звезда упала в клумбу во дворе И стала светляком зеленоватым. Отец шагнул из дома на заре, А возвратился Только В сорок пятом…

Ох, память сердца, Как она крепка! — Вновь обжигает горестью вчерашней, И вновь в руке — отцовская рука: Мол, я солдат, и мне совсем не страшно! Он умирал. И говорить не мог. Но ясно слышал: Плачут домочадцы. Он умирал, Но от земных тревог Упорно не хотел он отрываться. Вот так идут, наверно, на расстрел И смотрят не на дула, А на пашни, И вспоминают: «Что же я успел? Солдатом был — И мне совсем не страшно!» Лишь знать бы точно, Что наследник твой Продлит тобою начатое дело, — И насладится теплою землей В последний миг Распластанное тело. Потом в граните воины встают, Бессильны грозы, И бессильны стужи! — Нам жизнь свою они передают, Как будто безотказное оружье. Так и, отец, Ты все мне передал Своим рукопожатием прощальным… А в небе тучи, Словно глыбы скал, Уже грозятся грохотом обвальным. И вечер тени сильно удлинил, И добираться далеко до дому. …Прости, отец, Что редко приходил К тебе я Не гранитному — Живому.

За окнами На темном небосклоне Светлеют звезды Дырками от пуль, Хрипит чекист, Зовет чекист в погоню, Наткнувшись на порубанный патруль. И кажется усталому чекисту, Что, выбитый бандитом из седла, Он умирает не в палате чистой, А в поле,            у кержацкого села. Но то болезнь,                     а не бандиты душат, Хотел чекист подняться                                      и не смог: Ему не кислородных бы подушек, Ему бы только Юности глоток! И он в бреду увидел: Кони скачут Через леса И прожитые дни. Друзья спешат, Кричат ему И плачут, Его спасти пытаются они. Еще немного!                   Ну, еще немного! И он уже с надеждою глядит На пыльную покатую дорогу, Покрытую печатями копыт. И он лежит, И верит он в удачу, Они уже близки, его друзья! Возьмут его                 и в Юность с ним ускачут, От старости и смерти унося.

Еще могилой больше на земле, А дождь неделю хлещет без заминки. И оттого            кощунственней                                     в тепле Рокочут громогласные поминки. Уже давно забыли за столом, Зачем пришли, О ком молчали скорбно. А на столе, Закапанном вином, Сосед мотив выстукивает дробно… Но как же быть? Старинный ритуал Не для покойных — Для живых придуман, Чтоб каждый свое сердце защищал Таким беспечным гомоном и шумом. А надо ли обманывать себя? Ценней года для тех,                                кто понимает, Что вновь, По-журавлиному трубя, Не осень — Наше время улетает. Подумайте —                что может быть глупей? — Мы исчезаем в дни, Когда мудреем, Когда полны мы замыслов, идей, Когда мы много знаем и умеем. И, спохватившись, Мы тогда спешим Все передать друзьям, Что только можем… А дождь смолкает, И не гнется дым, По всем приметам — Утру быть погожим.

Когда смотрю на ранние седины, То вижу,           как в преддверии зимы Снега ложатся раньше                                   на вершины, Потом уже                на взгорья                                и холмы.

Зори блещут в орденских лучах, Солнышками Светятся Медали. Нет, нельзя, Чтоб в письменных столах Свет Победы на год запирали. Не для личной славы вам страна Выдала награды не жалея: Доставайте чаще ордена, Мир от них становится светлее.

Вон Смольный! Словно друга я увидел! Я говорить могу с ним без конца. Порою годы, А порой обиды Разоружить пытаются сердца. Но сердце бьет их, Бьет, не успокоясь, Ударом отвечает на удар, Пока Красногвардейцем Смотрит Совесть, Пока Октябрь наш — В сердце — Комиссар!

Берегите громкие слова! Их народ вынашивал веками, И у них особые права — Над землей                 гудеть колоколами! Как знамена,                   громкие слова Расчехляла Русь, Готовясь к бою, Если позади тебя — Москва, А враги стоят Перед тобою!

Поле, что засевалось войною, Тридцать лет распахать не могли: Под нависшей густой тишиною Мины взрывами                         не проросли! Обходили его стороною, Горевали над гиблой землей. …Над упрятанной в Землю Войною наклонился минер молодой. Как обидно, обидно погибнуть, В мирный день помогая селу. В дни войны, может, делали мину Материнские руки в тылу? Только надо над смертью нагнуться, Отвинтить от запала Войну, А потом — С головой окунуться И зарыться в степную весну! Ах, Солдатское поле! Пожалуй, Не назвать это поле точней! Вышла девочка —                       с яблоком алым, Нежно светится небо над ней. И пришла золотисто пшеница На Солдатское поле сейчас, Чтобы в пояс                   не раз                           поклониться Тем, кто землю для радости спас. Нет, наверно, счастливее доли — Для живущих сегодня людей: Чтоб всю землю                         в спасенное поле Превратить нам при жизни своей.

Мадонны с тонкими чертами, Христос, распятый на крестах, Глядят печальными глазами На асфальтированный шлях. Колосья клонятся густые, Как богомольцы, к их ногам: «Не пропустите, о святые, Беды к окрепнувшим домам!» Но было: самоходки били, Ломали спины у дорог. И против танков был бессилен Растиражированный бог. Недаром чаще, чем святые, За всеми селами подряд Простые парни из России В гранит одетые стоят. Они пришли —                   замолкли пушки, Они прошли —                   пожар приник. И вижу: польские старушки Украдкой молятся на них. Хлеба колышутся густые, И вдоль дорог шумят сады. Не боги — Парни из России Их прикрывают от беды.

Скажи,        мы приникать не стали К могильным холмикам солдат? И к танкам, что на пьедестале Сейчас безмолвные стоят? А танки в сполохах рассвета Опять последний видят бой, И вновь качается планета В прищуре щели смотровой. И танки плавятся в зарницах, И в реки рушатся мосты, И на броню летят в столицах Вслед за осколками Цветы. Потом Машины умолкают На пьедесталах навсегда. И там они напоминают Отгромыхавшие года. И у махин из русской стали Качают женщины ребят… Скажи,        мы забывать не стали, Что танки не отгрохотали, Что где-то               новые                        гремят?

Там, где над Мамаевым курганом Мать-Отчизна высится с мечом, Я столкнулся с шустрым мальчуганом, Что по камню вел Карандашом. Девочки из города Ростова, Парни из сибирских городов, Стихнув от старания большого, Пьедестал покрыли Вязью слов. Как мне стало горько и обидно, И своим не верил я глазам, И хотелось крикнуть: «Вам не стыдно!» — И ударить с ходу по рукам. Только зря, не разобравшись, судим! Прочитал, что пишут, — В горле ком: «Никогда героев не забудем!», «Никогда солдат не подведем!», «Вам за детство мирное спасибо!» И теперь я думал об одном, Чтобы на огромной светлой глыбе Этих слов не смыло бы дождем! Все, что молодые здесь писали, Я бы яркой краскою обвел! Книгу бы из мрамора и стали Для таких бы записей                                   завел! «Не забудем!» — Кто-то пишет снова. Все простить за это я готов Девочкам из города Ростова, Мальчикам из волжских городов!

В лесу,        у школьных огородов, Стоял березовый шалаш. И от восхода до восхода В нем находился строгий страж. Мальчишка с палкой суковатой, Он ждал,            что, может, вор придет, Тогда узнают все ребята, Кто сохранил им огород. Те дни, как будто эшелоны, Летели к фронту.                         День за днем. И хлебных карточек талоны Служили нам календарем. Готовый будто бы к походу, Картофель армией стоял. Мальчишка шел по огороду, Слюну голодную глотал. Он знал: напечь картошки может, Она в земле здесь, рядом… вот… Но он хранил и от прохожих, И от себя тот огород.

Солнце встало. Небо сине. И подъем крутой-крутой Там,     где горбится Россия Безымянной высотой. Мой попутчик смотрит с болью: — Подожди, водитель, стой! Нераспаханное поле Все засеяно войной. Гильзы выставили спины, И, калеча косогор, Притаившиеся мины Прорастают до сих пор. И глубокая траншея Делит поле пополам. Мой товарищ перед нею Наклонился не к цветам, — Так, наверно, археолог Ворошит останки дней. Держит он в руке осколок Давней юности своей. Здесь и танки, и пехота Гнули Курскую дугу. Здесь товарищ поднял роту, Чтоб ударить по врагу. И на этом самом месте С пулей встретился тогда. В наших книгах, В наших песнях Остаются те года. Среднерусское раздолье — Он глядит по сторонам. А траншея делит поле, Жизнь         и сердце Пополам.

Жалеть абстрактно Многих можно. А ты соседу помоги, Когда в ночи скрипит тревожно Сустав искусственной ноги. В окне безмолвные зарницы И облаков высокий дым. Ну кто к соседу постучится, Коль мы с тобой не постучим? Быть может, бой на полустанке Грохочет в памяти его. И он горит в подбитом танке, Как в дни солдатства своего. Пылает сердце — Не одежда, Он ищет выход из огня. И на соседей Вся надежда — И на тебя, И на меня! Дверь люком танка распахнется, И это сделать мы должны. А не успеем — Задохнется он в лютом зареве войны!

Не люблю я ночные звонки! Все они, Как сигналы тревоги! Разлетаются сны на куски, И порой — Через час Мы в дороге! На пределе ревет самолет, Неужели мне это не снится? И меня старый друг мой зовет Перед смертью в столичной больнице? Ах, ночные звонки! Все подряд — Это вести о горе и бедах. Лишь однажды — Лет тридцать назад! — Ночью крикнули в трубку: — Победа! Вот опять проявляет мне сон Дорогие далекие лица. Отключать по ночам телефон? Но от жизни нельзя отключиться!

Бухенвальд —                это буковый лес в переводе? Нет, неправда!                    Я знаю другой перевод. Бухенвальд —                 это крики эсэс на восходе, Бухенвальд —                это мукой изодранный рот. А еще —       это сила,                   и стойкость,                                      и смелость. Ведь не узники — люди,                                      идущие в бои И в подполье гранаты успевшие сделать. От которых падет                            у ворот                                       часовой! Я там был.               И хрипели надрывно овчарки, Словно вырвавшись к нам                                          из далекого дня. Показалось: Не солнце, А вспышкою яркой Автомат часового ударил в меня! А какие там дали! Какие там дали! Как же трудно на них                                   перед смертью смотреть! А внизу, под горой,                              чтоб свободу им дали, Колотили деревья                            в закатную медь. Но гремел не закат.                             Это колокол в башне. Далеко его слышно На стыках дорог, Чтобы мы позабыть не могли о вчерашнем, Чтобы ты позабыть Бухенвальда не мог! И никто! Никогда!.. Молча факелы маков Опустил я на землю К цветочной заре, Там, где раньше от ветров дрожали бараки, Там, где плитами горе Лежит на горе. А когда мы оттуда Ушли на заходе, Распахнул я пошире Решетки ворот… Бухенвальд —                 это буковый лес в переводе. Нет, неправда!                     Я знаю другой перевод!

Звенели они кандалами, И чудилась в звоне гроза, Столкнулись с владыкой глазами, Невольно отвел он глаза. Они, заводские ребята, На бунт подбивали Урал, — Уральский характер Проклятый! — Демидов им вслед прокричал. …Вгрызались упрямо лопаты, Чтоб рос уралмашевский цех, Еще не пришел экскаватор, Хватало работы на всех. Стучал по земле по морозной, Как дятел, Согнувшийся лом. — Уральский характер, Серьезный! — Прораб пробасил над костром. …Снежок нерешительно падал, — Горела земля под Москвой, И с площади Красной С парада Шли части резервные в бой. Ночь рвали снаряды на клочья, Но насмерть стояли бойцы. — Уральский характер, Рабочий! — Хрипел комиссар, — Молодцы! …Раздроблены глыбы породы И глыбы слежавшихся лет, Чтоб вдруг в отработанных годах Надежды сверкнул самоцвет. Но стойкому будет наградой, Коль скажут умельцы о нем: — Уральский характер! Что надо! Видать, закаляли огнем!

Снова стихли сидящие в зале: Как ансамбль молодежный поет! Расступаются годы и дали, Погибает у Крюкова взвод. Эта песня давно нам известна, Но такого мы ждать не могли: Объявляет ведущий:                          — Из песни Два бойца уцелевших пришли. Двое встали в костюмчиках штатских: Ну, чего, мол, особого в нас? Только луч от регалий солдатских Так блеснул —                 даже слезы из глаз! Зал привычен к гремящим раскатам, Но таких он еще не слыхал: Не артистам, А старым солдатам Аплодировал зал. Словно встав по незримому знаку. Не жалея взметнувшихся рук. Молодых будто поднял в атаку Не погибший в боях политрук. Слёз седой политрук не стеснялся, И товарища он обнимал: Взвод у Крюкова пал. Но поднялся Вместо взвода. Как армия, Зал!

Спешат армейские машины Бойцов доставить в лагеря, Бегут дорогою старинной Туда, где вспыхнула заря. Спешат к степному перекрестку. Там в дни военные,                              стройна, Стояла, схожая с березкой, Регулировщица одна. Струились косы из-под каски, Флажки мелькали:                       — В добрый путь! …Осколок вражеской фугаски Ее ударил прямо в грудь. Шуршит широкая дорога, Мой друг ко всякому привык. (Полковник видел в жизни много), Но сердце дрогнуло на миг. Он смотрит:                  там, у перекрестка, Где нужно вправо повернуть, Регулировщицей березка Стоит, указывая путь!

Когда к Исети или Каме Я подъезжал иль подплывал, Всегда мне синими дымками Махал приветливо Урал. Тяжеловесы-краны                             бойко С него сгружали глыбы туч, И на плечах он Новостройки Держал, И кряжист, И могуч, А вместе с ними — Все заводы, И города, И небеса. И прогибали спину годы, Но возникали чудеса. Враги дрожали перед ними Среди огня, Среди пальбы. Вон танки               рядом с проходными Застыли,            взвившись на дыбы. Но как тяжка и как сурова Порой дорога до побед. Не дай вам бог                      увидеть снова Урал в цехах военных лет, Полуголодный, В рваной робе… Но, встав навек к огню лицом, Урал учил не только робить, А быть солдатом и творцом. И если я чего-то стою, То это только оттого, Что вместе с ним живу, и строю, И опираюсь на него.

В моих лесах неброских — Осины, Сосны, Ель. В моих лесах — березки Белее, чем метель. В моих лесах рябины Искрят, как автоген. И горные вершины Берет малина в плен. Родной, разноязыкий Я шум лесной ловлю И с яблонькою дикой Поговорить люблю О том, что в Закарпатье Встречал ее сестер, Похожи, словно братья, Наш и сибирский бор. Я видел лес в Европе В рябиновом огне, На азиатских тропах Встречались кедры мне. Деревья, как народы, Смешав, Сроднил Урал В уральскую породу, Впитавшую металл. И над землей родимой, Поднявшись в небеса, Шумят неповторимо Уральские леса.

Когда бы не шофер,                             то из Европы Я незаметно б в Азию попал. Все тот же тракт, А рядом те же тропы, Все тот же хвойно-лиственный Урал. Я восхищен, что наши мальчуганы Не думают о щедростях судьбы И, в Азии проснувшись утром рано, Скорей бегут в Европу по грибы. Лишь белый столб с чугунною оградой Своим безмолвьем людям говорит, Что по траве,                   невидимая взглядам, Граница необычная бежит. Тут, у столба,                    слились две части света. В какую надо —                    запросто шагну. И, словно символ,                           единенье это Проходит через всю мою страну.

Берега крутые без движенья, Весла угрожающе трещат. И хотя мы боремся с теченьем, Нас относит все-таки назад. А вода вся в пене беловатой. Здесь по пояс будет не всегда. Эх, вы, перекаты, перекаты, Бурная,          гудящая вода. И тогда одежду — прочь!                               И — в реку! Что ж, давай поборемся, река! Нужно молодому человеку Поработать в роли бурлака. Пусть трудна бурлацкая работа. Берега подвинулись назад. В каплях просыхающего пота Весла обессиленно лежат. Погрознее век бурлит двадцатый. Так бывает трудно иногда… Только мы пройдем вас, перекаты — Бурные, Гудящие Года.

Вот и возраст комсомольский вышел. И уже не я с моим дружком, — Двое незнакомых мне мальчишек Радостно торопятся в райком. Эх, вернуть пятнадцать лет и мне бы! Но тогда, в мои пятнадцать лет, Затемненным было даже небо, Словно звезд на свете больше нет! Вот когда мы изучили карту, Отмечая зыбкие фронты. Нам казалось,                   что застыли парты Возле самой огненной черты. Где-то с неба падали десанты, Из разведки кто-то не пришел, Мы ошибки делали в диктантах, Но не в заявленьях                             в комсомол! Танки уходили с Уралмаша. Был октябрь морозен,                                 как январь. Я и нынче заявленья наши Повторю,            товарищ секретарь!

Сбросило, наверно,                             сильным ветром К небу неприбитую звезду. Кажется,            пройду полкилометра И осколки звездные найду. Сколько раз мы в детстве выбегали Под обильный летний звездопад. И взаправду мы тогда считали: Все с небес Летит К соседу В сад. Садовод с пушистыми усами, Ты ребят за прошлое прости: Звезды мы искали меж стволами, Яблоки мы рвали                           по пути.

Захватывало дух:                         дорог так много! С открытым сердцем по любой иди И не гадай:                а что там за дорога? И что с тобою                    ждет нас впереди? Пойдешь направо —                           сталеваром будешь, Пойдешь налево —                         можешь стать врачом. И по любой из них                             ты выйдешь в люди, Огромный мир знаком                                    и незнаком! Мы знали,              что дороги те прямые. Но мы не знали,                        как они круты. Безусые и молодые, Мы задыхались вдруг от высоты. Нам было хорошо,                           нам было плохо, Пути прямые,                    как вы нелегки, Когда гуляют с воем по эпохе Пропахшие железом сквозняки, Нас научили многому дороги, Мы побывали в дальнем далеке. Смешно,           когда кричит жена в тревоге: — Закрой окно!                      Не стой на сквозняке!

Красота вокруг, Захватило дух: По Москве летит Тополиный пух. По Москве летит, Аж в глазах бело. Институтским сад Замело. Не дыша тогда Я в Москве стоял, А казалось мне: Это —     мой Урал. И не пух летит, А метельный снег. Где-то возле гор Он берет разбег. Только время шло… И промчался год. На Урале я, Снег идет, идет. Я стою в саду, В заводском саду, А мне кажется: По Москве иду. Красота вокруг, Захватило дух. И не снег летит — Тополиный пух.

Прижимаюсь в купе К окну, Покидаю не дом — Страну. Вот и станция Пограничная, Аккуратная, Симпатичная. Тишина на ней Непривычная, Для перронов больших Необычная. Золотистый вокзал В наличниках, В окна вставлена Синева. И фуражкою пограничника Зеленеет над ним Листва.

Все, конечно, мне не запомнится, — Друг на друга ползут года. Но люблю я с вами знакомиться, Незнакомые города. Побродить,                ни о чем не спрашивая, Посидеть в полумгле седой, Там,     где ночь рекламой окрашена, Повстречаться опять с толпой. Затемненный или расцвеченный, Гулким шумом и тишиной Каждый город, Как путник встреченный, Разговаривает со мной. Так в вагоне, На полку нижнюю Поудобнее сев, Сосед В день расскажет о том,                   что ближнему Не расскажет за много лет. И увидишь его ты с бедами, В напряженном ритме труда. Как люблю я с вами беседовать, Незнакомые города!

Ночь,      как будто сплошной тоннель, По которому поезд мчится, Лишь порою                  огней метель Вдруг за окнами заискрится. Рядом пальмы — За рядом ряд. Но и здесь, В краю иностранном, Партизанский ходил отряд С партизаном лихим —                                 Иваном. Он упал среди этих гор У небес нестерпимо синих. Мама русская                     до сих пор Ничего не знает о сыне. …Уплывает наш разговор За окно сигаретным дымом. Поезд мчится во весь опор, Чтобы встретиться утром с Римом. Золотистых огней метель Успокоилась,                   не искрится. Ночь кончается,                        как тоннель. Проявляются рядом Лица.

Ах, берег моря, Как ты здесь чудесен, Обрызганный огнями в полумгле! Так почему                совсем                          не слышно песен В Неаполе — На песенной земле? Полиция стоит, как на параде, Затянутая в белые ремни. Как будто песни К частной автостраде Она не пропускает в эти дни. Над всей страною                           небо голубое. Везувий дремлет? Что же здесь такое? Куда спешат Жандармские стрелки? В Неаполе Бастуют Моряки. Без пищи топки теплоходов стынут, Немеют корабельные гудки. В большом порту и глухо, и пустынно — В Неаполе Бастуют Моряки. В штрейкбрехеры возьмут сейчас охотно, Но, потирая впалые виски, Уходит от работы Безработный: В Неаполе Бастуют Моряки. А город стал для демонстрантов тесен. Кипели волны,                      будто бы в котле: Мы уплывали, Не услышав песен В Неаполе — На песенной земле.

Я услышал их под вечер — Тонкий звон колоколов — То печален, То беспечен, То протяжен был, Как зов. Ох, спасибо, неизвестный, Неувиденный звонарь, Ты концерт свой начал с песни, Что у нас сложили встарь. Мы волненья не скрывали: На простор чужой страны Величаво выплывали Стеньки Разина челны. А потом вдруг с новой силой Над бельгийским городком Церковь вдруг заговорила Современным языком. Будто сбросив тяжесть груза Наливавшихся веков, Гимн Советского Союза Пел нам           хор колоколов. Вспоминаю и доныне: Аплодирует народ, Над темнеющим Мал и ном Звон малиновый плывет.

Предо мной снова вспыхнули разом Теплохода ночные огни. Это память моя                        водолазом Подняла затонувшие дни. И трещит вновь скорлупка каюты Под напором волны штормовой. Только кажется мне почему-то: Это было совсем не со мной. Дуют ветры опять из Алжира, Человек в ожидании дня Посередке кипящего мира Все же очень похож на меня. Непонятные светят зарницы Там, где волны взбесились кипя. Он всемирного шторма частицей Горделиво считает себя. Человек ждет от бури ответа На вопрос,               что измучил давно. Я читал о нем, кажется, где-то Или видел его я в кино? И смешно мне                     его самомненье, И сомненья его мне смешны. Может, годы, А может, мгновенья Смыты взрывом зеленой волны. Теплоход из былого линяет, Вот качнулась и скрылась корма… Жизнь иная Шторма поднимает, А других Лишь качают Шторма.

Атлантида, Атлантида, Легендарная земля, Никогда Никто не видел, Как цвели твои поля. И никто из нас не видел, Как под воду ты ушла. Атлантида, Атлантида, Ты была иль не была? Продолжается об этом Эрудированный спор. Только знаю:                  плыло лето Над зубами древних гор. Облака белесым кантом Окаймляли небеса, Бородатые атланты Поднимали паруса. Ящер грелся на полянке, О причал прибой стучал, И печальные атлантки Выбегали на причал. Мирно осень бронзовела. Если б знали в тот момент: Уцелеет каравелла, Но затонет               континент! Я гляжу,           как море гложет Проходящие суда. Я гляжу туда: А может, Под водою города? Показалось, пирамиды Задевают Теплоход… Почему так Атлантиды В жизни нам                   недостает?

Громов далеких перекличка И молний синий переплеск. Но убежала электричка Из-под грозы                   в затихший лес. Как пот,           дождинки на вагонах, И вот,       плывя в кустах по грудь, Она к дощатому перрону На миг пристала отдохнуть. Неся плащи, подсумки, ружья, Охапки свежести лесной, Толпой шумливою и дружной Народ ввалился отпускной. О, сколько запахов смешалось И красок радужных зажглось! Лишь скрылось здание вокзала, Мне крикнул кто-то: — Гляньте, лось! И стало горько мне и странно, Что я проехал этот лес, Что плыл я вдаль —                          за океаны, А был он рядом,                        край чудес!

Покачнулись кусты акаций, Словно кто-то мне подал знак. Возле школы номер двенадцать Я невольно замедлил шаг. Захотелось на миг поверить, Что появится снова вдруг Валька Мамутов —                         мой соперник, А впоследствии —                         лучший друг. Лез он в драку, Как древний витязь,— Мы росли:             «Святыни не тронь!» Я советую:               берегитесь Улыбающихся тихонь. Разбивались мы о преграды, Становились еще взрослей. И в атаках —              не на парадах — Узнавали Своих друзей. Как я слушать люблю вас, песни! Мне о многом вы говорите. Есть у каждой песни ровесник — Лейтенант, Целинник, Строитель. Я с одними когда-то строил, А с другими —                  учился в школе. Для кого-нибудь вы —                               герои, Для меня просто                          Вити,                                 Коли. В меру шустрые и земные. В общем — люди,                           а не иконы, Те, что истины прописные Возвести не дали в законы. Те, что думали, Ошибались, Доверяли, И ушибались, И, влюбляясь,                    порой о прядках Вместо цифр                   писали в тетрадках. И фразерства не признавали: Если надо —               давай путевки! А потом уже —                   на вокзале — Целовали родных неловко. Где сегодня вы?                      Неизвестно! Вали,       Веры,              Коли                     и Вити? Только знаю:                  это не песни — Это вы со мной говорите.

Наверно,            сутки сделались короче? Наверно,            время убыстряет бег? Мне мало дня, Мне мало дня и ночи, Чтоб сделать все, Что требует мой век. Но кто-то просит: — Помоги уставшим! И не могу я отказать опять. И вот, все годы позади шагавший, Меня попутчик начал обгонять. При этом он смеется надо мною. А у него —           я знаю —                     меньше сил. Когда же он,                  идущий стороною, Свой груз             на плечи мне                                  переложил? Нет, ничего, конечно, я не сброшу, Друзья всегда помогут мне в пути. Но, люди,             человек идет без ноши! А каждый должен что-нибудь нести!

С говорливыми ручьями Слышим сосен разговор. Небо синее над нами Натянули гребни гор. Миг —     и лопнет где-то сбоку, И в звенящий водопад Нескончаемым потоком Звезды сверху полетят, А подъем — все круче, круче, Сердце требует: — Привал! Зацепиться бы за тучи И взлететь на перевал! Но, дыхание второе, Ты приходишь, Ты пришло. — Эй, стоящий под горою, А тебе не повезло. Ты не видишь там, в ущелье, Как под нами облака, Обволакивая ели, Чешут белые бока. Как из неба над горою Пьем густую чистоту. Так дыхание второе Превратилось в высоту!

В пески задвинутые горы И светофора ярый глаз. И в темноте бормочет скорый: «Баба-Дурмаз!», «Баба-Дурмаз!» И лунный ялик над пустыней, И над арыком птичий грай. И терпко-терпко пахнет дыней. Как дыня, Желтый этот край. И у путей,             как изваянье, Старик в папахе до бровей. И две звезды из мирозданья Гнездо устраивают в ней. И вновь вершины над песками — Окаменевшие века. Как рад я, горы, встрече                                      с вами, Да жаль,           стоянка коротка!

Если я валюсь от усталости Иль от поиска неудачного, Я хочу одного:                      досталось бы Мне местечко                     в вагоне дачного. Соберу вещички походные, Натяну сапоги болотные И быстрей —               на разъезд березовый От зари не белый, А розовый. Где прямее проспектов —                                     просеки, Где повсюду —                   обрывки осени, Где в последнем лиственном лепете Взмыли с озера Гуси-лебеди. Я не вскину ружья,                             не выстрелю, Полчаса под березкой выстою. И уйду лесными тропинками Под последними паутинками.

Я шел        как будто бы веками Из глубины чужих времен От Рафаэля В древней раме До ренуаровских матрон. О черт!         Но разве так бывает? Не Себастьян распят, А я. Меня гвоздями пробивает Святая Инквизиция. Но, гвозди вырвав, От погони С холста я прыгаю рывком, Ведь на картине рядом                                    кони Давно таят в копытах гром. Меня за дымную завесу Помчат отсюда до Руси. Но вслед            испанская Инесса Кричит отчаянно: — Спаси! И чьи-то стоны, Чьи-то вздохи Срываться начали с картин… Они еще слышней                            в эпоху Кибернетических машин.

Сугробы поднимались,                                   как стога. Забыли снегопады про усталость. И, за день озверевшая, Пурга На солнце предзакатное кидалась. И летчики пургу ругали зло, Поглядывая на небо в надежде. И солнце             замять белую прожгло, И засияло яростней,                              чем прежде. Капель затараторила окрест, И снег мечтал в оврагах притаиться. Но с каждым днем Все меньше в мире мест, Куда бы солнце не смогло пробиться.

Вот телевизор. Чудо века. Щелчок, Шипение — И в дом Ворвутся Море, Лес, И реки, И сильный дождь, И мирный гром. Затем — испуганные лица, И у толпы безумный вид. И отбивается убийца, И Роберт Кеннеди хрипит. И сразу улицы Суэца, Грозят арабы небесам, И никуда уже не деться От бомб, летящих прямо к нам. Но ты успел движеньем резким Прервать на время их полет, Включив родные перелески И гул строительных работ. Глотает землю экскаватор, Плывут комбайны по полям… Но снова бывшие солдаты Не спят и курят по ночам.

Мы людьми остаемся, Пока ненавидим и любим, Мы людьми остаемся, Пока есть забота в сердцах. Мы людьми остаемся, Пока помогаем мы людям И печемся о старых своих Матерях и отцах. Мы людьми остаемся, Пока сапогом не раздавим Первый свежий подснежник, Пробившийся в талом лесу. И пока наше сердце Под старость не спрячем за ставни. Чтоб не слышать грозу И с рассветом не видеть росу.

Седая мать                над смолкшим телефоном Окаменела: «Предал сын страну!» А он шагал                по барам и притонам, Забыв ее седую седину. Ему с утра экраны и газеты С поспешностью отречься помогли От русских росных ласковых рассветов, От щедрой и натруженной земли. Он, как чужие камни на дороге, Топтал сердца доверчивых друзей. Он был один. Но на детей в тревоге Взглянули сразу сотни матерей. Предатель — Он останется предателем В любой стране, В любые времена. И всем понятна безутешность матери: Как на него надеялась она! И светят тускло горькие седины, И тишина заполоняет дом, Где мать Еще неумершего сына Хоронит в сердце стареньком своем.

Лист зеленый с ветром улетает, А в душе —             давно в дороге он. А в мечтах его давно мерцает Незнакомый                  южный                              небосклон. Он за ветку даже не держался, Чтоб сбежать быстрее от забот. Только лист,                  что с дерева сорвался, К деревам другим не прирастет.

Мне ничего уже не страшно: Хвала врагов, Хула друзей. Жизнь, как осколок яркой яшмы, Хранит рисунки давних дней. Вот блещут молодости зори, Вот наслоенья светлых лет, А потемнее — Годы горя, Еще темнее — Всплески бед. Вот схватки с явными врагами. А это?        Позабыть нельзя: Когда с врагами, А не с нами Уходят лучшие друзья. Когда невольно Пальцы сводит Слепое бешенство В кулак. Все то же солнце в небо всходит, Но друг — Уже не друг, А враг. А эти зернышки — Любимой Во мгле затихшие шаги. Кто говорит: «Все мимо, мимо, Как воды вспененной реки?» Смотрите, Сердце, А не яшма Хранит орнаменты годов. Нет, Это страшно, Страшно, Страшно — Хула друзей, Хвала врагов.

Друзья порой за гробом не идут. Вы их за это                 не судите гневно. Вы шли за гробом                            несколько минут, Они же рядом были                               ежедневно. Не ожидайте скорбных телеграмм, А позвоните лучше вы друзьям, Спросите их                  хотя бы о погоде. При жизни дружбу выверять годам. В последний путь — Знакомые проводят.

Связь времен — Как это просто и непросто — Знаем, Жизнями оплачен Звездный чек: Новгородец посылает нам бересту — Необычное письмо В двадцатый век. Как мечом бывалым, Бронзовым писалом Овладела загрубелая рука. Ах, береста, Ты в соседний град писалась, Оказалось, Что в соседние века. Оживают на бересте закорючки, Превращаются в прошедшие года. Вот бы так писать нам Шариковой ручкой, Чтоб слова не отцветали никогда! Через два иль три столетья с половиной Смогут домик мой Потомки раскопать. Может, будут Терпеливые машины Наши письма торопливые Читать? Вновь столкнутся люди С прошлым В настоящем, Затаят они дыханье над письмом… Ах, Земля моя — Большой почтовый ящик, Из которого мы письма достаем!

Кусты приседают от ветра и топота, Звенят колокольчики из-под дуги. У сердца большого — Огромные хлопоты, У сердца большого — Большие враги. А в сердце — Все небо с дождями и тучами, И это ямщицкое жуткое: «Ых!» И песня печальная, Песня тягучая, И Русь в полосатых столбах верстовых. Опять не сбылись предсказанья кукушкины… И меркнет в глазах Расколовшийся день. И падает Лермонтов Следом за Пушкиным. Да, сердце большое — Большая мишень.

Если друг ты, Спорить можно Без обид До хрипоты: Демонстрирует художник Необычные холсты. Он упрямо пишет синим И деревья, И восход, И кочует по картинам Долговязый Дон-Кихот. Пробиваясь через годы, Позабыл он о себе, Но в его бойцовских позах Неподвластие судьбе. Он стареет, Но дерется, В бой мечта его ведет. Вы не смейтесь: Он вернется, Долговязый Дон-Кихот!

Пора пересмотреть бы                                  жизнь свою, Пора бы          подвести ее итоги. Не быть мне                  ни в аду и ни в раю, Хотя б вели туда                         пути-дороги. Я добрым был И правил жесткий суд, Я нежным был И был подчас суровым. Враги меня, конечно, проклянут, Друзья, наверно, вспомнят добрым словом. Принес я радость женщине одной, А вот другой принес я только горе. Но мы же с ней                       под ломкой тишиной Неразделимые встречали зори? Познаем счастье, Лишь познав беду, Беда учила И любить И драться. Пусть ни в раю не буду, ни в аду, Мне только б в сердце чьем-нибудь Остаться!

Умер прадед совсем молодым, Умер прямо на пашне широкой. Человеком он был крепостным, Без фамильи,                   по кличке:                                  Сорока! Дед работал всю жизнь дотемна, Годы быстро сутулили спину, И, казалось, на горе жена Ежегодно рожала по сыну. А потом — Эх, солдатская жисть! Взводный барина вовсе не лучше: — Ты, Сорокин, давай, шевелись! Шевелись!              Или в зубы получишь! Но пришел он,                    семнадцатый год! Нет преграды рокочущим лавам. Как в кино,                предо мною встает Мой отец              мальчуганом кудрявым. Белочехи рвались в городок, Где-то щелкал за выстрелом выстрел. А в ревком забежал паренек: — Где здесь можно вступить в коммунисты? На боку поправляя наган, Улыбнулся матрос невысокий: — Ну а кто ты такой, мальчуган? — Кто? Да просто… товарищ Сорокин. …Ветер треплет густую листву, Флаг над зданьем Совета полощет. Вот опять я приехал в Москву, С внуком вышел на Красную площадь. Звезды ярко горят над Кремлем, Так что видно их странам далеким. И лепечет о чем-то своем Самый младший                          товарищ Сорокин.

Я — сын России, Сын — рассвета, Седых берез И синих скал. Я — сын России, И об этом Я никогда не забывал. Вдыхал я запахи лесные И бороздил речную гладь. Я силы черпал у России, Чтобы России                     их отдать. Слова отцовского завета Я новостройками писал: Я — сын России, Сын — рассвета, Седых берез И синих скал.

Я признаюсь тебе в любви, Земля отцов, Земля родная. Зачем твердить мне: «Позови!»— Частица я Твоя Земная. И я не раз заметить мог: Когда последний снег растает, В полях проклюнется росток, И сквозь меня он прорастает. А если я в подзвездной мгле Порой лечу под небесами, — Мой дед в земле, Отец в земле, И, значит, я в земле Корнями.

В соборе Домском                            тишина. Запел орган. И — хор. И музыкальная волна Заполнила собор. Я слышу, музыка, Поток Твой льется с высоты. И если есть на свете бог, Так это Только ты. Тебя мы слушаем, Тебя, Над суетной толпой Мы, словно крылья обретя, Уносимся с тобой Туда,      где нет былой Руси, В края ветров и стуж… Ты возноси нас, Возноси К высотам наших душ. Чтоб очищался человек От горьких язв и ран. Гуди,      гуди, Двадцатый век, Гигантский наш орган. Гуди и пой, Гуди и пой, Чтоб, крылья обретя, Сквозь все прошли бы мы с тобой И поняли тебя!

Отчаянье приходит по утрам, Когда глядишь: Всего не переделать, — У времени, Отмеренного нам, Жестокие и зримые пределы. Но над хребтами высветленных крыш Восходит солнце Истиною вечной: Пока ты не шагаешь, А стоишь, Дорогу представляешь бесконечной. Тогда кирпич Ложится к кирпичу, И буровой пронзаются высоты. Нам все дела бывают по плечу, Когда мы не пугаемся работы. И думаешь порой по вечерам, Вот почему успели мы                              все сделать: У времени, Отмеренного нам, Жестокие и зримые пределы.

Смотри, журавли над Тагилом Не клином — Цепочкой летят. Привычно над городом милым Вулканами домны дымят. Над куполом нового цирка Под всплески рабочих зарниц… А звездочки в небе, как дырки, Пробитые клювами птиц. И яблонек майская вьюга Стремится подняться с земли. Глядят в небеса металлурги, Летят в небесах журавли.

Шапку дыма сбив набекрень, Не боится быть город нежным. Как в Тагиле цветет сирень В буйстве яблонек белоснежных! Может, здесь от домен теплей? И руда для цветов полезна? Но сирень пышней и светлей На тагильской земле железной. Так и кажется:                    не цветы — Облака на ветви упали. Звезды светятся с высоты, Словно брызги тагильской стали, — Гаснет дальнею плавкой день, Ходит ночь уже по квартире. В мои окна Лезет сирень! Окна я Распахнул пошире!

Причал растаял вдалеке, И даль сомкнулась берегами. Летит «Ракета» по реке Над посветлевшими волнами. Все — мимо! Мимо! Ветер бьет! Нельзя на палубу подняться! За поворотом — Поворот Под шум березовых оваций. Мелькнул домишко. Человек. Кричал он что-то. Не услышать! И только самый первый снег Успел заметить я на крыше. Упали в реку сгустки слов. Ах, скорость,                  ты меня связала! И снова брызги у бортов, Как будто стенки из металла. Гляжу на берег я с кормы. Приятна скорость, Скорость века… Но человек кричал, А мы Промчались мимо человека.

Над заснеженной Сибирью Начинает разворот Ми-4, Ми-4, Работяга всех широт. В нем и груз, и пассажиры, И с горючим — Желтый бак. Ми-4, Ми-4 Вынес нас из передряг. Небо солнечное — шире, Наконец-то мы летим, Ми-4, Ми-4 Направляется в Казым. На таежную квартиру Новорожденный летит. Ми-4, Ми-4 В небе люлькою висит. Мать о летном командире Колыбельную поет, Подпевает Ми-4, Работяга вертолет.

Хорошо, что на земле Есть райцентр Тарко-Сале! Он стоит над Пяку-Пуром, Что впадает прямо в Пур. Под полярным небом хмурым Все же светел, А не хмур. Не песок, А солнца крошки, Видно, ссыпаны с небес. Поселковые окошки Освещают ближний лес. Но известно: в лесотундре Тучи часто — как свинец. Там, где солнца мало, трудно Жить без солнечных сердец. Я их встретил. И в ненастье Озарен был их теплом, И заботой, и участьем, Словно здесь родимый дом. Потому теперь повсюду Говорить я людям буду: — Хорошо, что на земле Есть райцентр Тарко-Сале.

Затихает на стоянке Вертолетный гул и вой. Лабытнанги, Лабытнанги, Вот и встретились с тобой. — Лабытнанги! — это слово Повторю семь раз подряд, Дружно лиственницы снова В этом слове зашумят. И расскажут, как поселок Зарождался в трудный год, Под полярный звездный полог Бросив гром своих работ. Чтобы улиц прямотою Подчеркнуть характер свой, Чтобы вечной теплотою Плыть над вечной мерзлотой. Я уеду.        Выше рангом Повстречаю города. Только слово «Лабытнанги» В сердце вспыхнет иногда. — Лабытнанги! — Незаметно Повторю семь раз подряд, И семь лиственниц бессмертно В этом слове зашумят.

В краю, Где рядом — Ледовитый дышит, Где с гор в жару не сходит белизна, Вершины сразу делаются выше И обнаженней — склонов крутизна. А в тундре по-иному быть не может, Где гниль болот, Где вечная пурга, Бескрайнее скрывая бездорожье, Здесь все сравнять пытаются снега. А потому и люди, Словно горы, Становятся тут выше и сильней, В неистовых работах или спорах Характеры и четче, и видней. Смотрю на спутников своих бывалых, Привычно заходящих в вертолет. И высота Полярного Урала Еще приметней С облачных высот.

Не любит Север слабаков — Раздавит тяжесть расстояний И ослепит среди снегов Безмолвье северных сияний. В пурге,          как будто бы в дыму, Сцепились взбешенные ветры. А рубль «длинней» здесь потому, Что здесь длиннее километры.

Все когда-то кончится, В прошлое уйдет — Тряская бессонница, Тряский вездеход. Спелые, Скрипучие, Сыпучие Снега, Зрелая, Дремучая, Колючая Тайга. Небо серо-белое, Скованная Обь И заледенелая Гибельная топь. Следом за рассветами Лезет вездеход… Может быть, про это мы Вспомним через год. В нефтяном поселочке Сядем за столом, Присмиреют елочки Сразу за окном. — Где ты, жизнь походная? — Зашумят друзья. — Счастье вездеходное Забывать нельзя, Кто-то скажет: — Правильно! В центре, Где народ, Я, как танк, Поставил бы Первый вездеход. Но тогда водителю Захочется сказать: — Братцы, погодите-ка Технику бросать… А пока он яростно Рвется в новый день. Солнце встало в зарослях — Золотой олень!

У Полярного круга Гудит параллель, Не сдержать ей Ветров ледяного кипенья. Обвязались вагончики, Видя метель, Как надежной веревкой, Трубой отопленья. Низкорослые сосны Шумят за окном, Как антенны, подняв Свои редкие ветки. А начальник участка Затих за столом — Вспоминал, как ушел В сорок первом В разведку. Разве можно пробиться Сквозь годы назад? Но прожектором память На взгорьях покатых, Где безусые парни Недвижно лежат, Словно в саванах белых, В своих маскхалатах. Так же ветры В атаку Водила метель, Но она не скрывала От выстрелов метких… Снял начальник давно Фронтовую шинель, Но еще не вернулся Домой из разведки. Край передний — У каждого времени свой, И кому-то быть первыми Необходимо. Первым вел он строителей Под Бухарой, Первым вышел На тающий берег Казыма… Где-то МАЗ загудел, Сел на снежную мель, Но окно у вагончика Все побелело. И начальник участка Выходит в метель, — Быть разведчиком века Нелегкое дело.

В слове «Волга» Мне слышится: Воля! И в приволжских Привольных лугах Я в дороге Пшеничным раздольем И ковыльным простором Пропах! Солнце редко здесь — В облачных ставнях: Рассиялось оно В вышине. У степи от работ непрестанных — Проступившая соль на спине. И понятней мне стала забота Прокаленных жарою людей, Где порою лишь капельки пота Заменяют потоки дождей. Пыль осела, Рассеялась дымом, Мы лежим средь приволжских степей. Словно волосы наших любимых — Прядки нежных Седых ковылей.

Ах, как солнечно нынче И вьюжно От цветущей, От белой весны. Ничего мне сегодня не нужно, Кроме камской высокой волны. Кама, Кама, Прими меня, Кама, Унеси меня на катерке К той косе, Где березка, как мама, Пригорюнилась в новом платке. Я хочу, чтобы ты расплескалась, Смыла с пылью далеких дорог Все обиды, Разлуки, Усталость И остатки вчерашних тревог. С катерка соскочу я на берег, Постою я с березкой вдвоем: Мы живем, потому что мы верим, Верим мы, потому что живем. Ах, как солнечно нынче и вьюжно От цветущей уральской весны. Ничего мне сегодня не нужно, Кроме камской высокой волны.

Ах, Майкор, —                 тракторы и краны, Дощатый старенький настил! Стальную Русь ты С деревянной Навек в себе соединил. Мне на тебя не наглядеться, И в час,          когда спадает жар, Меня ведет,                 как будто в детство, Скрипучий, в щелях тротуар. Милы мне чем-то и знакомы Одноэтажные дома, Полупустынных улиц дрема, Дорожной пыли кутерьма. И след гусиный В следе шинном, И Камы ласковый прибой, И переклички петушиной Разноголосый Разнобой. И тополя в столетье ростом, И взмахи сильного весла, И то, как буднично и просто Здесь люди делают дела. А бревна,             словно золотые, В плоты сплетенные, плывут. Ах, Майкор, Пядь моей России, В Россию твой Впадает труд. Ты — только точка. Но измерьте Все точки,              слитые в страну! Волна от Инвеньского рейда Вздымает волжскую волну.

Заснуть бы, Да спать не захочешь: Влекут и тревожат меня Над Колвою белые ночи — Пора незакатного дня. Волна под мостками струится, На привязи спят катера, И сказочной дальней жар-птицей Вздымается пламя костра. Стремится в безлюдье урочищ, Туда же и тучи летят… Не так ли вот Белые ночи Здесь плыли столетья назад? И, может, в кольчуге мой предок Над колвинской быстрой водой Стоял после тяжкой победы И видел Полюд пред собой. И Чердынь в белесые дали Смотрела притихшим кремлем. А склоны Полюда сверкали, Как русский победный шелом. И тучи, Как клочья потемок, Шли в глубь незакатного Дня. Как я своих предков, Потомок Припомнит когда-то меня? Спит город над речкой рабочей, Не дрогнет заколвинский лес. Над Чердынью белые ночи — Пора незакатных небес.

А человеку надо много: Не только хлеб, Не только дом, Не только звездную дорогу, Где реактивный ходит гром. Не только твердую зарплату, Не только радость от наград. Еще —     и капельки заката, Что в травах росами горят. И робкий плеск волны, И ветра Прикосновение к лицу, Когда грибные километры Ведут к тесовому крыльцу; В открытом взгляде —                               пониманье, Хоть нам опять не по пути. И не «Прощай!», А «До свиданья!», Когда на трап Пора взойти.

На вокзалах глядим веселей, За улыбками горечь попрятали: С каждым годом — Все меньше друзей, С каждым годом — Все больше приятелей. А зачем обещанья писать, Провожанья не только вокзальные… На клочки разрывает опять Резкий ветер Все фразы прощальные. В зной и в снег Упирается Русь, Другу выпала Арктика снежная. Но не с другом сейчас расстаюсь, Провожаю года свои прежние. Уезжают друзья навсегда, Но надежды, как капли сердечные… От вокзалов бегут поезда, А к вокзалам торопятся —                                      встречные.

Друг тебе вовеки не ответит, Смерть пришла, —                        кричи ты, не кричи! — Самые умелые на свете Не помогут встать ему врачи. Мы о том не любим разговоров, Даже и не думаем о том, Только все ж наступит день,                                          который Будет и моим последним днем. Для меня пусть это будет летом: Все же летом дни у нас длинней. Что скрывать? Подумаешь об этом, Как-то сразу в мире холодней. Будут так же вдаль стремиться люди, Улыбаясь,             плача                     и любя. Будут все. И лишь тебя не будет, Как других не стало до тебя. Задаю вопрос себе тревожно: Заалела новая заря, Все ли было сделано, что можно, Не живу ли на земле я                                   зря?..

Я в них тону, Как будто бы в трясине, Чем больше бьюсь, Тем глубже ухожу… Ах, мама, брось печалиться о сыне, Тобой, А не собой Я дорожу. Ах, мамы, Все сыновнии заботы Вас окружают даже по ночам. Но вы еще надеетесь, Что кто-то Поможет вашим взрослым сыновьям! А сыновья               всем                      помогают сами, Вот оттого и тонут средь забот. Но хочется, наверно, каждой маме, Чтоб сын достиг каких-нибудь высот. Они скромны — Все матери России, — Сын — не министр, Не токарь, Пусть — поэт, Но только бы по-доброму о сыне Сказал при встрече Старенький сосед. И чтобы видел он: Что с днем рожденья Сын аккуратно Поздравляет мать… Когда о детях скажут с уваженьем, То легче жить И легче умирать.

Здесь синие звезды земные Посменно рождает Урал. Их пламенем Чудо-портные Кроят или режут Металл. И огненной ровною стежкой Сшивают одежды машин. И склевывать звездные крошки Торопится кран-исполин. А звезды рождаются рядом И гаснут с шипеньем опять. Спеши в заводских звездопадах Желанье свое загадать. И рано оно или поздно, Но сбудется в гулких цехах. Порукой рабочие звезды В горячих рабочих руках.

Раскрылся занавес                             едва, Ребячьи стихли крики. На сцене —             старая Москва, На сцене —            Петр Великий. Бояре злобные шипят, Чернят Петрову славу, А он ведет своих солдат В сраженье                под Полтаву. И старики,               и молодежь Петрово ловят слово, Хоть Петр Великий                     чуть похож На токаря Петрова. Ну, пусть Петров!                   Зато — артист! Во МХАТ послать не стыдно. Аплодисменты, крики «Бис!». Царя Петра не видно. А Петр кричит, смывая грим, С тревогой через стену: — Зело, бояре, поспешим, Ведь нам в ночную смену!

Когда сказать о честности мне надо, О первых качканарцах говорю… Зарылись в темень горные громады, Закрыв собой вечернюю зарю. Все складочки расправив на экране, Механик зычно Объявил звонок. И качканарцы ждут, Чтоб на поляне Застрекотал кузнечиком движок. А фильм сегодня о делах сердечных! Ну а вокруг                не стены,                             а леса И звездами прибитые навечно, Мерцающие низко небеса. Со всех сторон входи — И в кинозале, Какой захочешь, Занимай пенек. Но только все Билеты покупали И сдачу брали Кто какую мог. Кассиры сами, Сами контролеры, — Так кто же здесь способен на обман? Из-за лесов заглядывали горы На светлый оживающий экран. Ворчал беззлобно за спиною кто-то, Что кинофильм опять безбожно стар. Сгребал механик выручку                                         без счета, Чего считать? Ведь это — Качканар! Но до конца сеанса парень рядом Держал билеты, смятые давно… Мне говорить о честности не надо, Я помню качканарское кино!

Огни кремлевские сверкали, Смешались — Дон, Сибирь, Урал. И космонавт в гудящем зале Свои автографы давал. Как будто звездных трасс кусочек На память каждый брал с собой. И тут блокнот раскрыл рабочий, Сверкнув Звездою Золотой. — Автограф звездного пилота Иметь хотел бы Уралмаш… — А у меня своя забота — И мне автограф нужен Ваш… Они стояли, словно братья, Наговориться не могли. И было их рукопожатье Слияньем неба и земли. Огни кремлевские сверкали, Век взял космический разбег. Автограф свой В гудящем зале Давал Рабочий человек.

Так вот какой ты, Звездный городок! Ты этажами тянешься к восходу. Пусть над тобою Небосвод высок, Ты все-таки Всех ближе К небосводу. Земля и небо, Небо и земля В сердцах твоих сынов Навечно слиты: От Звездного — До звездного Кремля Теперь дороги В космосе пробиты. Светлеет над домами небосклон, Выходят из подъездов космонавты, Еще не знают люди их имен, Но, может быть, Уже узнают Завтра.

Погибших космонавтов партбилеты Оставить в Звездном! — Так решил Цека. Космические первые рассветы На них не отцветут и за века. А где-то вновь высокие ракеты Растут над разнотравием весны… Но ясно мне: Зарею партбилетов Космические зори зажжены.

Космический первый пилот Окутан земной тишиною, В руке он кому-то несет Цветок полевой за спиною. Но в час, когда весь городок От ритма дневного устанет, Здесь женщина скорбная встанет, И женщине Звездный цветок Пилот молчаливо протянет.

Тишиною окружает Вечер поздний. Полумесяц над Арабией высок. И мне кажется: Шуршат над нами звезды, А не просто Остывающий песок. За ночь воздух над пустынею остынет, И пески во сне Увидят Снежный лес. Приподнялись пирамиды над пустыней, Чтобы вслушиваться в шорохи небес. Значит, звезды разговаривают с нами? И мне чудится, Что, чуточку сопя, Молчаливый сфинкс С восточными глазами Удивленно как-то Смотрит на тебя. На тебя и одновременно повыше, Словно ждет ответа он от высоты. Видно, русские слова уже он слышал С пролетающей Диковинной звезды.

Отражается профилакторий На поверхности зябкой воды, Где качают Осенние зори Поплавок самой первой звезды. Космонавт улыбается другу: — Не клюет? Не беда! Подождем. Может, леска натянется туго И расщедрится наш водоем! …А волна уже, как ледяная, Желтокрылая мчится метель. Ощущается тяжесть земная После всех невесомых недель. Эх, сейчас на озерную глушь бы, Что таится в сентябрьских лесах!.. На земле зарождается дружба, Проверяется на небесах. На полет стала дружба их                                         старше, И виски у них в звездной пыли, Звезды кажутся в космосе — дальше, Звезды кажутся ближе — с Земли!

Это кажется: Звезды молчат, Звезды дырочки в космосе выбили: Звезды плачут, Смеются, Кричат В дни рожденья, Горенья И гибели. Я в полете услышал тот крик, Но спросить постеснялся у летчиков. Неразгаданный Звездный язык Не имеет Еще переводчиков. Ну а крики людей нам ясны, И для радости, И для страдания Переводы совсем не нужны, Даже если гудят расстояния. Люди людям Безмолвно кричат, Где-то жадным напалмом сожженные… Это кажется: Люди молчат, Как и звезды, От нас удаленные…

А спокойствие — Это искусство, Что дается с годами трудней: Обнаженней становятся чувства Под наждачным Движением Дней. Огорченья, Разлуки, Потери — Это все, Как рубец На рубце. Нам слышнее скрипучие двери И чужие шаги на крыльце. Добывая крупицы удачи, Мы ворочали глыбищи бед. Если с другом при встрече заплачем, Так не плакали ж Тысячи лет! Если ж гнев Ослепительной вспышкой, — Встал не с той — отмечают! — ноги. Нет, врагов своих миловал слишком, Но врагами остались враги. Обнаженней становятся чувства Под наждачным Движением Дней. А спокойствие — Это искусство — Мне с годами Дается трудней.

Случилось так,                      что я подслушал (Хоть не хотел),                        как друг мои лгал. Мне показалось:                        влез он в душу И что-то светлое украл. Я научился ненавидеть Неуловимый скользкий взгляд. Я научился сразу видеть, Когда неправду говорят. Она еще свивает гнезда В сердцах,               что глуше,                              потемней. Чего скрывать,                     порою поздно Узнать приходится о ней! Но ей в сердца не просочиться, Коль зорки совести посты. Да, есть незримая граница, Где пограничник —                           только ты.

В трубке шум, Словно волны плещут. Кто со мной говорит? Прибой? Море,        номер твой —                         бесконечность Плюс грохочущий непокой. Наберу его не на диске, А на сердце вмиг наберу. Море сразу задышит близко, Заворочавшись на ветру. Волны вспенятся облаками И ударят о гребни крыш: — Говорить захотел ты с нами? Так иди к нам. Чего стоишь? Ты бунтуешь, ты вечно споришь, Для тебя —             тишь да гладь трудней? Не с того ль соленого моря Только горюшко солоней?.. Пусть же по сердцу мне ударит Набегающих дней прибой. Буду нежным я, Буду ярым, Словно море, Самим собой.

Все больше обнажается Земля. Как много леса вырубят за сутки! И не считаться с этим нам нельзя, И ни к чему с ухмылочкою шутки: «На нас деревьев хватит! Жизнь одна…» Но что потом? А вдруг, с природой споря, Мы вычерпаем реки все до дна, И все леса мы вырубим под корень? Мелеют реки, Замедляют бег, А был когда-то норов их неистов… Потомков не забудьте, Чтоб наш век Не называли веком эгоистов.

— Щедра землица у Днепра! — Сказал сегодня утром кто-то. Но вижу я: Земля щедра, Коль люди щедры на работу. Земле той было нелегко, Не только в зной и непогоду: Здесь атаман Иван Сирко Рубился в битвах за свободу. Лежат в земле Сыны земли, И снятся бывшим командармам Не хлеб, А взрывы здесь росли, Когда земля звалась Плацдармом. И, сея огненный металл, Спасала землю сталь Урала. Того, кто землю прикрывал, Земля собою прикрывала. Землей все в мире рождено! К ней вновь склоняются умельцы. И наше счастье, как зерно, Растят повсюду земледельцы.

Шагаю по склону отвесному, А склона как будто бы нет: Припаян к Уралу известному Подземный                 уральский                                хребет. Давно он разгадан учеными, Но весь не открыт,                             не отрыт. Он кладами Тысячетонными Еще до отказа набит. Не верь отутюженной местности, Обманчив утоптанный слой: Есть горы — Лежат на поверхности, Есть горы — Лежат под землей.

Я родом — миасский, с Урала, Но только узнал я Урал, Когда в громыханье металла Танки ползли на вокзал. Я думал: Урал — это горы, Брусничные наши леса Да ястреб, Парящий над бором, Тревожных сорок голоса. Но вот мне райком комсомола Вручил пламеневший билет, И я с ребятней                       вместо школы Шагнул в задымленный рассвет. Нас мастер окидывал взглядом: Отцовские шапки, пимы… Не ящики — Гнезда снарядам Учились Сколачивать мы. Был цех до войны кинозалом, Станки сотрясали его И мне грохотали: — Уралом Зовется у нас мастерство. …Я помню рабочие лица И старого мастера бас: — Идите, ребята, учиться, Управимся мы и без вас. Мы шли, На металле устало Бессменная смена спала. Добро представало Уралом, Добро — не слова, А дела. Родня мне — рабочее пламя И семьи синеющих скал, Но снова и снова С годами Я свой открываю Урал.