Социальное явление

§ 1. Природа социального явления

Как бы разнообразны ни были те определения, посредством которых социологи характеризуют сущность социального или надорганического явления, — все они имеют нечто общее, а именно, что социальное явление — объект социологии — есть прежде всего взаимодействие тех или иных центров или взаимодействие, обладающее специфическими признаками. Принцип взаимодействия лежит в основе всех этих определений, все они в этом пункте согласны, и различия наступают уже в дальнейшем — в определении характера и форм этого взаимодействия. Подтвердим сказанное примерами.

«Постоянство отношений», на которое указывает Спенсер как на характерный признак общества или надорганического явления, очевидно, есть лишь иной термин, обозначающий тот же принцип взаимодействия[28]См.: Спенсер Г. Основания социологии. Спб., 1898. Т. 1. С. 277 и след.
.

«В „общественности“, в социальном явлении мы видим не что иное, — говорит Е. В. Де-Роберти, — как длительное, непрерывное, многостороннее и необходимое взаимодействие, устанавливающееся во всякой постоянной, а не случайной агрегации живых существ»[29]Де-Роберти Е. В. Новая постановка вопросов социологии. Спб., 1909. С. 46.
.

Социальное явление или общество «существует там, — говорит Г. Зиммель, — где несколько индивидов состоят во взаимодействии»[30]Зиммель Г. Социологический этюд. Спб., 1901. С. 31–39.
.

Не иначе смотрит на дело и Гумплович, с той только разницей, что в качестве элемента взаимодействия он берет группу, а не индивида. «Под социальными явлениями, — говорит он, — мы понимаем отношения, возникающие из взаимодействия человеческих групп и общений»[31]Гумплович Л. Основы социологии. Спб., 1899. С. 105, 106, 113, 116, 265 и др.
.

«Всякий агрегат индивидов, находящихся в постоянном соприкосновении, составляет общество», — по мнению Дюркгейма. Принудительность — характерная черта социального явления, — очевидно, уже предполагает взаимодействие[32]См.: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Одесса, 1901. С. 221.
.

«Интерментальный» процесс Тарда и его формы: подражание, противоположение и приспособление — суть только иные слова для обозначения того же принципа взаимодействия и его разновидностей[33]Tarde G. Etudes de Psychologie Sociale. P., 1898. P. 59–60.
.

Не иное хочет сказать и Штаммлер, когда говорит, что логической предпосылкой социальной жизни является наличность внешних принудительных правил, что «социальная жизнь есть внешним образом урегулированная совместная жизнь людей». То же видим и у его единомышленника Наторпа.

Новиков, считая «обмен основным явлением человеческой ассоциации», иным словом обозначает тот же процесс взаимодействия[34]См.: Новиков И. L'echange phenomene foundamental de l'association humaine // Revue international de Sociologie. 1911. Vol. 2.
.

То же видим мы резко сформулированным у Гиддингса, Драгическо, Буглэ, Эспинаса, Ваккаро, Фулье, Грассери, Уорда и других.

Да и само собой ясно, что вне взаимодействия нет и не может быть никакого агрегата, ассоциации или общества и вообще социального явления, так как там не было никаких отношений.

Но само собой разумеется, что это единомыслие в родовом субстрате всякого социального явления нисколько еще не предрешает разномыслия в дальнейшем понимании взаимодействия. Раз утверждается, что взаимодействие тех или иных единиц составляет сущность социального явления, а тем самым объект социологии, то для полного уяснения этого понятия требуется еще ответ, по меньшей мере, на следующие вопросы: 1) Для того чтобы процесс взаимодействия можно было считать социальным явлением, между кем и чем должно происходить это взаимодействие? Каковы единицы или центры этого взаимодействия? Иначе говоря, каковы специфические свойства социального взаимодействия, позволяющие считать его особым разрядом явлений.

2) Если так или иначе решен этот вопрос, то спрашивается дальше, безразлична или нет длительность этого взаимодействия для понятия социального явления? Предполагается ли, что только в длительном и постоянном взаимодействии можно видеть социальное явление, или же оно возникает при всяком взаимодействии, как бы кратковременно и случайно оно ни было?

Без точных ответов на эти вопросы, в особенности же на первую категорию их, понятие «взаимодействие» (а тем самым и социальное явление) становится пустым звуком, и вот почему. Как известно, процесс взаимодействия не есть процесс, специфически свойственный какому-либо определенному разряду явлений, а процесс общемировой, свойственный всем видам энергии и обнаруживающийся хотя бы в виде «закона тяготения» или закона «равенства действия противодействию». Поэтому понятно, что раз взаимодействие хотят сделать специальным объектом социальной науки, то необходимо указать такие специфические признаки этого общемирового и, в этом смысле, родового процесса, которые отделяли бы этот вид взаимодействия от остальных его видов и тем самым конституировали бы социальное явление как особый вид мирового бытия, а поэтому и как объект особой науки.

К глубокому сожалению, однако, многие из социологов даже и не ставят этого вопроса — как будто бы дело идет о чем-то само собой разумеющемся. Но наряду с этим мы имеем многочисленные попытки так или иначе ответить на поставленные вопросы. Главнейшие виды этих ответов сводятся к трем типам: а) или выделяются особые центры этого взаимодействия, не имеющиеся в других видах его, или б) указываются особые свойства социального взаимодействия, отделяющие его от других разрядов последнего, или, наконец, в) комбинируются одновременно оба приема, то есть социальное взаимодействие выделяют как особый вид из родового понятия и путем указания его специфических свойств, и путем указания его взаимодействующих единиц (центров). Таким образом, посредством каждого типа можно выделить особый разряд социального взаимодействия и тем самым определить объект социологии. Проиллюстрируем каждый тип.

Тип А. Можно, например, сказать, что социальным взаимодействием будет лишь такое, где взаимодействующими центрами (единицами) будут биологические неделимые — особи. В этом случае область социологии стала бы охватывать не только мир людей, но и животных, и растений («зоосоциология» и «фитосоциология»). Ее задачей было бы в этом случае изучение всех форм взаимодействия между указанными центрами.

Можно, следуя тому же типу, поступить и иначе, взяв за подобные центры только людей. Так фактически и поступает большинство представителей социальной науки. В этом случае задача социологии заключалась бы в изучении всех форм общения между людьми. Конкретным примером этого рода может служить понятие «социальное явление» Зиммеля. «Общество, — говорит он, — существует всюду, где несколько индивидов находятся во взаимодействии, каково бы ни было последнее». С его точки зрения, и война есть социальный факт. «Я действительно склонен рассматривать войну как предельный случай обобществления»[35]Зиммель Г. Социологический этюд. С. 34–37.
.

Тип Б. Наряду с указанным приемом дефинирования социального явления возможен и другой, исходящий из принципа указания специфических свойств самого процесса взаимодействия. Общая черта всех построений этого типа заключается в определении социального взаимодействия как взаимодействия психического. Не характер центров взаимодействия служит в этом случае конституирующим принципом социального взаимодействия, а именно психическая природа его, независимо от того, между какими центрами совершается взаимодействие. «Всякое взаимодействие, имеющее психическую природу, есть социальное взаимодействие» — такова формула этого типа.

На этом общем принципе, разделяемом громадным числом социологов, мы имеем ряд теорий, в деталях различающихся друг от друга. Что социальное взаимодействие есть взаимодействие психическое — это одинаково разделяется и Эспинасом, и Гиддингсом, и Уордом, и Тардом, и Де-Роберти, и Петражицким, и Теннисом, и т. д. Но одни из них видят социальное взаимодействие во всяком психическом взаимодействии, тогда как другие — только в психическом взаимодействии, обладающем некоторыми специфическими признаками.

«Общества, — говорит Эспинас, — это суть группы, где индивиды нормально, будучи отделенными, объединены психическими связями, то есть представлениями и взаимными импульсами». К этой черте он присоединяет еще признак «взаимного обмена услуг» как характерный признак общества[36]Эспинас A. Etre ou ne pas etre // Revue philosophique. 1904. P. 466–468.
. А так как эти признаки даны и в животных обществах, то это дает ему право включить в область социологии и мир животных.

Близки к приведенным взглядам и понятия обществ (или социального взаимодействия) таких лиц, как Гиддингс, видящий «истинную ассоциацию» там, где дано «сознание рода», переходящее затем «в любовь товарищества».

С точки зрения Тарда, социальным взаимодействием будет интерментальное (психическое) взаимодействие, представляющее, по существу, подражательный характер[37]См.: Тард Г. Законы подражания. Спб., 1892. С. 68, 89 и др.
, дальнейшими звеньями которого являются противоположение и приспособление…

Не приводя дальнейших иллюстраций, обратимся к третьему типу выделения социального взаимодействия, состоящему в комбинировании обоих предыдущих приемов.

Тип В. Модификаций этого типа также великое множество. Одни, как, например, Дюркгейм и Штаммлер, под объектом социальной науки понимают взаимодействие людей (центры — люди), но не всякое, а только такое, где дано внешнее принуждение. «Социальным фактом, — говорит Дюркгейм, — является всякий образ действия, резко определенный или нет, но способный оказывать на индивида внешнее принуждение»[38]Дюркгейм Э. Les regies de la methode sociologique. P., 1895. P. 19.
. В этом с ним сходится Штаммлер с его «внешним регулированием совместной жизни людей».

Другие, подобно Спенсеру, под обществом понимают взаимодействие людей, обнаруживающее постоянство отношений. Третьи, подобно Макаревичу, Гумпловичу, Летурно и Теннису, под социальным явлением понимают взаимодействие людей, обнаруживающее стремление либо к «общей цели», либо где дан «общий интерес» (общество есть «группа, сосредоточенная вокруг какого-нибудь общего интереса» — Гумплович). Некоторые лица, подобно Макаревичу и Теннису, различают Gemeinschaft и Gesellschaft (commimaute et societe), понимая под последними группы людей, стремящихся либо к общей цели, либо группы, построенные на договорном начале, и т. д.[39]Tunnies F. Gemeinschaft und Gesellschaft. Jena, 1887.
. В качестве Gemeinschaft обычно приводится семья, в качестве Gesellschaft — коммерческое общество и т. п.

К этому же типу должны быть отнесены и многочисленные определения социального явления вроде определений Уорда, де Греефа, Паланта, Новикова, Вормса, Пульа, Оствальда и др.

Ближайший вопрос, который нам необходимо разрешить, это вопрос: какому же из приведенных трех типов мы должны отдать предпочтение при определении объекта социологии или социального явления?

Едва ли есть надобность доказывать, что успешное выполнение этой задачи мало зависит от того, который из указанных приемов мы употребим, ибо, в конце концов, любой из этих приемов сведется к типу В. Сведется по той простой причине, что характер центров взаимодействия и характер самого процесса взаимодействия не есть нечто отдельное друг от друга, а неразрывно связанное одно с другим. Можно сказать, что характер процесса взаимодействия объясняется характером и свойствами его центров («субстанциональная» точка зрения). Можно сказать и обратно, что характер центров есть функция свойств процессов взаимодействия («логика отношений»), что центры — это только узлы, в которых скрещиваются течения взаимодействующих процессов…

Поэтому, в конце концов, дело заключается не в том или ином типе выделения социального взаимодействия из его общеродового субстрата, а в том, как этот тип употреблен, или в том, как этот прием использован…

Подходя с этой точки зрения к наиболее распространенному применению приема А, состоящему в указании в качестве центров взаимодействия людей, нельзя, с одной стороны, не отметить выгодной стороны такого применения, а именно ясность и резкость границ социального явления («все виды взаимодействия между людьми суть социальное явление»), но, с другой стороны, нельзя не указать и ряд крупных недочетов его, которые делают этот прием, а тем самым и определение социального явления, неприемлемым. Главный из этих недостатков состоит в следующем. В самом деле, допустим, что социальное явление представляют все виды взаимодействия между людьми. Что получается в результате последовательного проведения этого определения? Нечто довольно странное. Так как человек есть не только человек, но и организм, то социальным явлением будут и те формы взаимодействия, которые изучаются биологией и которые формулируются ею для всех организмов.

Явления размножения, борьбы за существование, симбиоза и т. д. — явления, обычно относимые к биологии, в этом случае становятся сферой изучения социолога. Следовательно, социология будет только повторять в приложении к человеку те положения и законы, которые уже имеются в других науках и, в частности, в биологии, формулированные для всего класса явлений. Но мало того. Человек ведь не только организм, но в дальнейшем анализ и комплекс тех или иных молекул и атомов, то есть некоторая «масса» (объект физики и химии). А отсюда следует, что между людьми могут и должны быть известные физико-химические взаимодействия. Если же это так, то оказывается, социолог должен быть и физиком, и химиком.

Таким образом, последовательно проводя указанную точку зрения, мы в итоге получаем, с одной стороны, науку, только новую по имени, но по существу повторяющую положения биологии и физико-химических наук, а с другой — науку, весьма похожую на ту «науку» «о сигарах в десять лотов весом», которую так блестяще обрисовал Л. И. Петражицкий как пародию науки[40]См.: Петражицкий Л. И. Введение в изучение права и нравственности. Спб., 1907. С. 72 и след.
. Главный грех этого построения заключается в его неадекватности.

То же в значительной степени приложимо и тогда, когда за «центры» мы возьмем не людей, а, например, животных или вообще «организмы».

Очевидно, что тип А в данных постановках не пригоден, не экономен и не приводит к цели. Если он и возможен, то только со следующей оговоркой: под социальным взаимодействием следует понимать лишь такие виды взаимодействия (между людьми или между организмами), которые не имеются нигде, кроме человеческого общежития или общежития организмов.

Но эта оговорка дает чисто отрицательное решение социальному явлению, а потому пуста; это раз; во-вторых, она есть уже переход к типу Б, так как здесь взаимодействие выделяется в особый вид не в зависимости от центров, а в зависимости от характера и свойств самого взаимодействия; а в-третьих, может оказаться, что подобных свойств совсем не найдется у человека или, если они найдутся, то будут только наиболее ярким выражением того, что в слабом виде уже имеется и у животных. А известно, что по неопределенно количественным признакам не следует классифицировать явления[41]См. там же. С. 156 и след.
.

Ввиду всего сказанного нельзя не признать, что гораздо более приемлемыми являются те определения области социального явления, которые исходят из свойств самого процесса взаимодействия (тип Б), и в частности, те теории, которые определяют социальное взаимодействие как взаимодействие психическое. Сущность этих теорий сводится в общем к следующему. Все виды мировой энергии или мирового бытия, говорят эти теории, абстрактно могут быть разделены на известные разряды, из которых каждый разряд обладает своими специфическими свойствами. Таких основных видов энергии три: 1) энергия (а соответственно и взаимодействие) неорганическая (физико-химическая); 2) энергия (и взаимодействие) органическая (жизнь); 3) энергия (и взаимодействие) психосоциальная (общество). Сообразно с этим и науки могут быть разделены на три группы: 1) физико-химические, 2) биологические и 3) социальные, и потому область социологии может быть определена и определяется следующим образом: «Все процессы взаимодействия, обладающие психической природой, совершенно независимо от того, между кем или чем они совершаются, представляют социальное взаимодействие и тем самым являются объектом социологии» (Г. Тард, М. М. Ковалевский, Е. В. Де-Роберти, Л. Уорд и др.).

Это определение социального явления и социологии с формальной стороны логически безупречно и не ведет за собой тех недостатков, которые свойственны типу А в его обычных постановках.

Однако у многих социологов это определение обладает тем недостатком, что совершенно неясным остается у них само основное понятие психического. Не будет большой ошибкой, если мы скажем, что понятие психического в настоящее время напоминает одно из бэконовских idola, которое почти всеми употребляется, но точного определения которого большинство даже и не пытается дать, как будто бы дело идет о чем-то вполне понятном и определенном. Между тем нужно ли доказывать, что «психическое» понятие чрезвычайно неясное и малоопределенное. Я уже не говорю о гносеологических разномыслиях относительно понятия психического. Достаточно для моей аргументации указать на разномыслия в этом отношении у представителей так называемых точных наук, в частности психологов, биопсихологов и биологов. Обычное определение психологии как науки о «состояниях сознания, — говорит Вундт, — делает круг, ибо, если спросить вслед за тем, что же такое сознание, состояния которого должна изучать психология, то ответ будет гласить: сознание представляет сумму сознаваемых нами состояний»[42]Вундт В. Введение в психологию. М., 1912. С. 9.
. «Описание или определение их (сознания и его элементов), — говорит Гефдинг, — невозможно»[43]Гефдинг Г. Очерки психологии. Спб., 1908. С. 49.
.

Читая курсы психологии, мы сплошь и рядом встречаем, как «психическое» сначала отождествляется с сознанием, а затем тут же, через страницу, автор, не стесняясь, говорит о «бессознательных психических процессах» и т. д. Ввиду такого положения дела немудрено, что эта неясность особенно резко дает себя знать в области социологии и биопсихологии, немудрено также, что она влечет и различные понимания социального явления, несмотря на одинаковые определения его как явления психического. Одни, как, например, Геккель, Ле Дантек, Перти и другие, находят сознание и психическое не только у высших животных, но и у растений, и у всякой клетки («клеточное сознание», «атомная душа» и т. д.). Мало того, ют же Геккель, а на днях Де Грассери находят возможным говорить даже о психике молекул, атомов и «психологии минералов». Подобно этому другие, например Вундт, Ромене, Летурно и Эспинас, с большим увлечением толкуют о «патриотизме», «любви», «сознании долга», «эстетике», «чувстве собственности» и т. д. среди муравьев, пчел, пауков, червей и т. п. Выходит, что чуть ли не весь мир есть психика. При таком положении дела едва ли может быть речь о специальной и автономной категории социального явления, ибо область «психических» отношений совпадает в этом случае почти с областью всех явлений вообще (органических и неорганических); социальным явлением становится весь космос, и социология превращается в универсальную науку, обнимающую все науки, то есть в пустое слово.

Наряду с этими «монистами сверху» мы имеем и «монистов снизу» (терминология В. А. Вагнера), которые с таким же правом изгоняют сознание и психику не только из мира растений и животных, но, пожалуй, и из мира людей, сводя все «психические явления» к физико-химическим реакциям — тропизмам, таксисам, тяготению и т. д.

Немудрено, что и в этом случае не может идти речь о социальном явлении, так как само существование психики становится проблематичным.

Таковы печальные результаты бесцеремонного обращения с термином психического. Так как, однако, формальное определение социального явления как психического взаимодействия логически безупречно и так как все указанные ошибки и заключения вытекают благодаря лишь отсутствию попыток более или менее точно описать и охарактеризовать содержание, вкладываемое в термин «психическое», то первая задача социолога, вставшего на этот путь определения объекта социологии, сводится к тому, чтобы очертить если не само понятие психического, то по крайней мере его некоторые признаки, а во-вторых, чтобы наметить приблизительно те конкретные «центры», во взаимодействии которых уже дан элемент психического.

Не вдаваясь в подробности решения этих проблем, попытаемся кратко ответить на них.

Принимая во внимание обычное деление элементов психической жизни на три основные рубрики: 1) познание (ощущения, восприятия, представления и понятия), 2) чувство (страдание и наслаждение) и 3) волю, или же двухчленное деление профессора Л. И. Петражицкого на 1) элементы односторонние (познание, чувство и воля) и 2) двухсторонние (эмоции), мы можем охарактеризовать психическое взаимодействие следующим образом: под психическим взаимодействием мы понимаем такой процесс, «материей» которого служат ощущения, восприятия, представления и понятия, страдание и наслаждение и волевые акты, в точном значении этих терминов, которое обязывает всегда считать эти элементы сознательными; обязывает потому, что не сознаваемое кем-либо ощущение или представление не есть ощущение и представление, не сознаваемая воля — не есть воля, не сознаваемое страдание и наслаждение — не есть страдание и наслаждение. Трудно передать словами тот специфический смысл, который вкладывается нами в термин «сознаваемое»; мы можем намекнуть лишь на него; но этого намека достаточно, чтобы надлежащим образом понять сказанное. В самом деле, раз я переживаю волевой акт (а не эмоциональный импульс или рефлекс), то понятие волевого акта как акта сознательно поставленного и выполняемого уже имплицитно предполагает сознание. Подобно этому и страдание — «специфический чувственный тон переживаний» — предполагает его «воспринимаемость», «осознаваемость», «ощутимость»; иначе — не «воспринимаемое» или не «сознаваемое страдание» — равносильно отсутствию страдания. Что же касается представлений, понятий и восприятий, то сами термины эти уже подразумевают «сознательность». Следовательно, все «не сознаваемые переживания», в частности «физиологические акты», бессознательные переживания и простейшие эмоции, а равно рефлексы, инстинкты, автоматические акты не могут служить «материей» психического взаимодействия. Это — «материя», если угодно, биологических процессов (физиологии и «психофизики»), а не психических. Из сказанного вытекает и наш ответ на первый вопрос, а тем самым и ответ, определяющий социальное явление: им будет всякое психическое взаимодействие в вышеуказанном смысле слова. Таков тот специфический вид энергии, который служит областью, изучаемой социологией. Так как генетически эти элементы психики развились из вышеупомянутых эмоций или «рефлексов», то непосредственно близкой областью, примыкающей к области социологии, является именно психофизика — ветвь биологии, исследующая соответственные бессознательные эмоции, импульсы или еще «инстинкты», «рефлексы» и автоматические движения. Сообразно с этим имеется возможность с дидактическими целями в генетической постановке вопроса делить взаимодействие организмов на две категории, подобно делению, предлагаемому профессором Де-Роберти, а именно: на психофизическую стадию и стадию психологическую[44]De-Roberty E. Sociologie de L'action. P., 1908. P. 15–21.
. Специфической областью социологии является именно последняя.

Таким образом, социальное явление есть социальная связь, имеющая психическую природу и реализующаяся в сознании индивидов, выступая в то же время по содержанию и продолжительности за его пределы. Это то, что многие называют «социальной душой», это то, что другие называют цивилизацией и культурой, это то, что третьи определяют термином «мир ценностей», в противоположность миру вещей, образующих объект наук о природе. Всякое взаимодействие, между кем бы оно ни происходило, раз оно обладает психическим характером (в вышеуказанном смысле этого слова) — будет социальным явлением.

Следующий вопрос, который необходимо разрешить социологу, заключается в том, чтобы очертить тот мир конкретных «центров» или «вещей», во взаимодействии которых уже налицо психический характер, иначе говоря, необходимо указать некоторые внешние признаки, которые позволяли бы говорить: «Вот здесь мы имеем дело с психическим, а здесь не с психическим взаимодействием». Эта проблема встает потому, что сама «психика» — «не материальна», «не предметна» и «не вещественна», а потому она непосредственно не уловима для наблюдателя. Мы всегда можем ее наблюдать не непосредственно, а лишь в символических проявлениях. Пользуясь методом самонаблюдения, в каждом отдельном случае мы можем всегда ясно решить, какой из наших собственных поступков или актов сознателен и какой бессознателен, но весь дальнейший вопрос заключается не в наших актах, а в актах чужих, где метод самонаблюдения бессилен, метод же аналогии не всегда гарантирует истину. Ввиду этого есть настоятельная потребность найти такие внешние критерии, которые могли бы показывать, где мы имеем дело с сознательным, а где с бессознательным актом и взаимодействием.

Психическое взаимодействие может быть только там, где взаимодействуют единицы или организмы, одаренные развитой нервной системой. В силу этого те формы взаимодействия людей между собою, а равно и животных, которые не имеют никакого отношения к психическим формам, в сферу социальных явлений не входят. Например, все люди, согласно закону Ньютона, подчинены закону тяготения и между ними существует притяжение, прямо пропорциональное массе и обратно пропорциональное квадрату расстояния, — однако ни один социолог не будет говорить, что эта форма взаимодействия есть объект социологии, то есть социальное явление. Далее, между людьми, как организмами, существует ряд чисто биологических форм взаимодействия, однако, согласно определению, и они не будут изучаться социологом как социологом. Изучение этих форм — дело биолога, а не социолога. Но, скажут, разве явления взаимодействия на почве, половых отношений, явления борьбы за существование, многочисленные общественные отношения на почве питания, обеспечения пищей, жилищем и т. д. — не явления биологические? Ведь размножение, питание, борьба за существование и т. п. — это специфические объекты биологии, однако можете ли вы указать хотя бы одного социолога, который игнорировал бы эти явления и не считал бы их объектами социологии? Разве такие теории, как теории М. М. Ковалевского и У. Коста, не построены в главной своей части именно на принципе размножения? Разве не все теории толкуют о борьбе за существование, и разве ряд весьма резонных теорий, например теория Маркса, Энгельса. Баккаро, Гумпловича, Лапужа. Аммона и т. д., не основывается на борьбе за существование? Разве «половой вопрос» — не социологическая тема? Как же вы можете исключить их из сферы социологии и из сферы социальных явлений?

Да, несомненно, могу ответить я, они должны были бы быть исключены из сферы социологии, если бы «борьба за существование», «размножение», «питание» и т. д. в социологическом смысле были бы тем же, что и в биологическом. Должны были бы быть исключены по той простой причине, что незачем придумывать пустое слово для изучения тех явлений, которые и без того уже во всем своем объеме изучаются биологией. И незачем создавать лишнюю категорию социальных явлений, когда они превосходно изучаются как явления биологические. В этом случае вместо науки мы имели бы пустое слово «социология».

Однако эти явления нельзя исключить из области социологии, потому что борьба за существование, например, растений и человека — вещи глубоко различные. То же относится и к размножению, и к питанию. А различны они потому, что в мире людей и высших животных эти биологические функции приобретают новый, а именно психический характер, который их и делает новыми социальными явлениями и объектами специальной науки. Именно это присоединение психики, а не что-нибудь иное заставляет считать их социальными явлениями и дает право для изучения их не только биологу, изучающему чисто жизненные формы данных отношений, но и социологу, изучающему их сознательные, социальные формы. Если бы «половой вопрос» весь заключался в «конъюгации» и в чисто биологических половых актах, то социологии, конечно, тут не было бы дела, и вопрос был бы не «социальный», а чисто биологический. Но, думается, никто и никогда еще не ставил этот вопрос как вопрос социальный, в этой плоскости, а всегда, говоря о «половом вопросе», разумел под ним не сами половые акты, а главным образом те психические отношения, которые связаны с этой биологической функцией; а именно: допустимость или недопустимость половых отношений вообще (аскетизм) между определенными лицами, их время, место, определенные формы брака и т. д. — с точки зрения религии, права, морали, эстетики и науки. Вот что составляло и составляет суть «полового вопроса» как вопроса социального, а это говорит, что и здесь имелись и имеются в виду психические формы, а не биологические. То же относится и к питанию как вопросу «социальному». Мало того, даже те лица, которые областью социальных наук считали исключительно мир человеческого общежития, и те сознательно или бессознательно принимали за человеческое общежитие не простое сожительство биологических особей (неделимых), а именно сожительство представителей homo sapiens как носителей «психической энергии». Если бы не эта черта, то не было бы никакого другого основания выделять мир человеческого общежития из других животных сообществ и даже таких сборных единиц, как «лес». В этом случае, пожалуй, можно было бы «общество» считать если не организмом, то чем-то весьма близким к нему. Плохо ли, хорошо ли, однако так называемые социальные науки изучали всегда различные стороны деятельности человеческих сообществ именно как сообществ объединенных психологическими, а не только биологическими связями. Не говоря уже о таких науках, как науки о религии, праве, этике, эстетике, психике, имеющие дело именно с психическими формами бытия, даже такие науки, как экономика и история материального быта, трактовали о тех же психических формах человеческой деятельности. В самом деле, что такое основные категории политической экономии вроде «хозяйства», «ценности», «капитала», «труда» и т. д.? Разве это не чисто психосоциальные категории? Точно так же описание определенных предметов материального быта разве трактует об этих предметах как о простых физико-химических вещах? Описывая картину Рафаэля, или статую Венеры, или египетскую пирамиду, или хижину эскимоса, разве мы имеем в виду их химический состав, или их удельный вес, или температуру и другие физические и химические свойства? Ответ ясен и не требует комментариев. Выражаясь кантовским языком, можно было бы сказать, что психическое есть априорная посылка социальных явлений.

§ 2. Две стороны социального явления: внутренне-психическая и внешне-символическая

Определив социальное явление как психическое взаимодействие, мы теперь должны спросить себя: почему же в таком случае такие «не психические вещи», как храмы, музеи, машины, дома и т. д., имеющие чисто «материальный» характер, рассматриваются в качестве социальных явлений? Не служит ли этот факт противоречием вышеизложенному пониманию социального явления как явления, имеющего психическую природу? И не только чисто «материальные» вещи, но и такие явления, как слова, музыка, ряд тех или иных движений (например, мимически двигательный язык глухонемых), сами по себе не есть ведь явления психические? В самом деле язык есть по своей «материи» не что иное, как та или иная комбинация звуков, а звук сам тю себе не есть нечто психическое; то же следует сказать и о музыке, о движениях (из которых состоят так называемые обряды) и т. п. В чем же здесь дело? Уже из самой постановки вопросов ответ ясен. Все эти явления принадлежат к категории социальных фактов лишь потому, что они суть символы психических переживаний или, иначе говоря, они суть реализовавшаяся психика. Кто видит в языке лишь совокупность звуков, тот не знает языка; для того должны были бы быть равнозначными по своему качеству шум автомобиля — и речь человека, звук грома — и песня и т. п. То же относится и к музыке… Только тот факт, что «позади» этих физических явлений предполагаются психические переживания, — только этот факт делает их социальным явлением. Где такой «подразумеваемости» нет — нет и социального факта. Сказанное в равной степени относится и к храму, и к дому, и к музею, и к картине, и к кокардам, и к другим «материальным вещам». Все они лишь символы, значки психических переживаний — и постольку они социальные явления. Храм становится храмом не потому, что кирпичи и бревна в нем соединены так, а не иначе; статуя Венеры Милосской суть явление социальной категории не потому, что мрамор принял определенную форму, картина Рафаэля становится художественной ценностью не благодаря соединению холста и красок — все они суть «социальные ценности» лишь благодаря тому, что объективируют собой субъективную психику: определенные чувства, мысли, переживания, настроения и т. д.

В этом смысле вполне правильно определение их как застывшей психики. И не трудно видеть, почему необходимо подобное «материализирование» психического. Внепространственная, невесомая, бесцветная, нематериальная психика может проявиться и объективироваться лишь в тех или иных непсихических формах. В самом деле: 2 х 2 = 4 я могу мыслить, как равно и суждение: «Сократ — человек», нисколько не «материализируя» мою мысль. Я мыслю эти положения как чистую мысль. Но достаточно попытаться передать кому-нибудь эти суждения, достаточно попытаться объективировать их — и мысль неизбежно «овеществляется» и экспсихируется; она объективируется или в виде звуков (слова, речь, музыка, возгласы и т. д.), или в виде тех или иных значков, например, значков: 2 x 2 = 4 или «д-в-а-ж-д-ы д-в-а ч-е-т-ы-р-е» (цветовая объективация: книги, письмена, иероглифы, картины и т. д.), или же в виде тех или иных «вещественных предметов». Что моя мысль и эти сочетания звуков, или цветовых значков, или предметов не одно и то же — это видно из того, что одна и та же мысль будет реализована различными звуками на русском, французском, английском и других языках; одна и та же мысль: «Сократ — человек» будет объективирована путем различных по своей конфигурации и цвету значков: на санскрите, на русском, на китайском и египетском языках и т. д. То же относится и к любому виду объективации мысли и психического переживания вообще. Процесс обмена психическими переживаниями, или психическое взаимодействие, необходимо принимает экс-психическую — «символическую форму». Объективировать любое психическое переживание в его чистом виде нет никакой возможности. Любая мысль, любое психическое переживание невыразимы в их чисто психическом бытии и могут объективироваться лишь посредством тех или иных «непсихических» посредников или проводников. Выражаясь грубо, экстеоризирование психики требует ее воплощения в «материальных вещах». Эти последние служат поэтому символами психики. Они как бы сигнализируют определенное психическое явление. Главнейшие виды этой символизации таковы:

а) звуковая символизация (речь, восклицания, пение, музыка и т. д.);

б) световая, цветовая символизация, почти постоянно соединяющаяся пространственной символизацией (железнодорожная сигнализация, сигнализация военных судов, картины, буквы, надписи и т. д.);

в) в связи с последней почти постоянно находится предметная символизация («кресты», «зерцала», «знамена», «гербы» и т. д.);

г) в качестве особого вида может быть выделена чисто двигательная символизация (мимика, жесты и т. д.).

Таковы наиболее характерные типы социальной символики. Ясно, что эта классификация есть классификация очень грубая, но так как здесь мы не преследуем достижения логически безукоризненной классификации, а хотим только иллюстрировать наиболее типичные виды символики, то мы и ограничиваемся этим несовершенным перечнем различных способов символизации, в действительности встречающихся почти всегда в виде сложных и комбинированных способов. Очертим теперь подробнее эти способы.

Возьмем для примера лермонтовское: «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды». Если бы перед нами был Лермонтов и он произнес бы эти слова, то мы поняли бы, что он переживает то особенное состояние, которое символизируется словом «грусть». Ряд определенных звуков нам передает душевное состояние другого, служит как бы сигнальным знаком определенного душевного состояния. Таков первый пример «звуковой» сигнализации (или символизации). То же самое можно передать и иначе. Кто-нибудь из нас вместо этих слов может просто запеть или заиграть на каком-нибудь музыкальном инструменте нечто такое, что мы сознаем как «грусть». Например, возьмем «Осеннюю песню» Чайковского. Определенный комплекс звуков этой песни говорит нам о той же «грусти» и понятен для нас без всяких слов и разъяснений. Таков второй пример звуковой символизации. И вся наша речь есть не что иное, как сплошная звуковая символизация. Если я скажу: «Весною деревья покрываются зеленью», то этот комплекс звуков будет (для русских) чисто звуковой символизацией определенной мысли. Перечислить все конкретные виды этой символизации нет возможности. Удар пушки в 12 часов в Петербурге есть символ того, что сейчас ровно 12 часов; свисток паровоза есть знак того, что он отправляется; гудки фабрик — символ того, что смена кончилась или начинается; звук рожка пожарных — символ пожара и предупреждение о необходимости дать дорогу и т. д. и т. д. Отсюда понятно, что всякий язык может быть определен как главный и основной вид звуковой социальной символики.

Перейдем теперь к другому виду сигнализации, к цветовой. Нам приходилось встречать открытки и записки у некоторых «молодых людей» и, особенно, «барышень» с надписью «язык цветов». Этот «язык цветов» был не только языком цветов в смысле растений (например, «роза обозначает пылкую любовь», «лилия — чистоту и невинность», «хризантемы — безнадежную любовь» и т. д.), но цветов в смысле красок. Впрочем, примеров можно привести и без «альбома барышень» сколько угодно. Так, согласно Вундту, белый цвет — символ веселья, зеленый — спокойной радости, красный — возбуждения и силы. Таков простейший пример цветовой сигнализации. Одним из примеров этого же рода являются и красные ленты, и красные флаги, так настойчиво преследуемые полицией и т. д. Само по себе разумеется, что красный цвет преследуется не потому, что он красный, а потому, что он символ мыслей, хотений и чувств, враждебных существующему строю. К этому же виду сигнализации должны быть отнесены и цвета государственных флагов, символизирующие единство государства или принадлежность того или иного судна с определенной окраской флага к соответствующему государству. Возьмем, далее, определенные цвета фонарей различных номеров трамвая, различные цвета (обычно красный и зеленый), посредством которых символизируется опасность или же безопасность пути для поезда (например, фонари стрелочников и т. д.), или цвета галунов различных ведомств и т. п. — все это суть лишь частные виды той же цветовой символики.

Но мало того; если взять картины, особенно современных художников-декадентов, то нетрудно понять, что «новаторство» многих из них заключается именно в попытке передать определенные мысли и чувства путем простой комбинации самих цветов. Но так как здесь почти всегда этот способ символики соединен с «пространственной» символикой, то более подробно на нем мы остановимся ниже.

В качестве особого вида символики может быть выделена и чисто световая сигнализация. Возьмите фонарики, находящиеся на мачте парохода; что это такое, как не символ того, что плывет пароход и поэтому пусть это видят во избежание столкновения. Возьмите художественные постановки различных пьес. Когда автор хочет показать зрителям хорошее настроение своих героев, то одним из способов вызвать переживание этого «светлого настроения» является изображение на сцене яркого солнечного дня, когда «вся комната как бы залита солнцем». Свет вообще символ радости, веселья и душевной безоблачности. Таков вкратце способ чисто световой символики.

Перейдем теперь к символике «пространственной» или символике формы. Она встречается как в чистом виде, так и в соединении с другими видами сигнализации, в особенности с цветовой. Возьмем буквы или письмена. Обратимся ли мы к иероглифам, или к клинообразным письменам, или к нашим буквам — все они суть символы прежде всего определенных звуков, а затем определенных слов и определенных мыслей. Книги, газеты, журналы и т. д. — все они представляют частный вид этой символики «формы». Громадная роль, которую они играют в социальной жизни, сама собой понятна, и нет надобности ее подчеркивать. Возьмите, далее, все геометрические знаки — все это виды этой же символики формы. Особенно резко она выступает в некоторых случаях. Так, например, кривая линия сама по себе обычно считается символом грациозности и гармоничности, тогда как ломаная — символом неуравновешенности, резкости, грубости и т. д. Вся живопись есть не что иное, как сумма цветовой сигнализации с сигнализацией «формы». Возьмем для примера левитановское «Над вечным покоем». Здесь нам даны очертания туч, реки, холма, часовни и покосившихся крестов над могилами. Этот комплекс цветовых и «пространственных» значков служит символом множества различных мыслей и переживаний; невольно приходит при взгляде на нее и сумрачная «покоящаяся» перед бурей Русь 80-х годов, и чеховское настроение, и вечный сон в царстве смерти, и бессилие человека перед природой и т. д., и т. д. То же, по существу, представляет и всякая картина. Приводить другие примеры излишне, ибо их великое множество.

Дальнейшим видом символизации может служить символизация двигательная или мимическая. Все, конечно, бывали в цирках и все, конечно, видели так называемые пантомимы. Вот эти-то пантомимы и могут служить превосходным примером чисто двигательной символизации. Здесь та или иная мысль или то или иное переживание символизируется путем тех или иных движений. Если мы обратимся к театральным представлениям первобытных людей, то увидим, что они почти целиком представляют символизацию этого рода. Какой-нибудь австралиец, желая передать другим жизнь кенгуру или ящерицы, подражает их движениям и воспроизводит их способы передвижения, их походку и т. д. Точно так же остяки сплошь и рядом дают «медвежьи» драмы и комедии, где остяк изображает медведя и копирует все его действия и движения. И в нашей повседневной жизни мы сплошь и рядом пользуемся этим способом символизации. Когда нас спрашивают о чем-нибудь, мы сплошь и рядом вместо отрицательного «нет» ограничиваемся резким кивком головы или резким движением руки. Желая символизировать радость, мы улыбаемся, печаль — мы принимаем соответствующую позу и соответствующее выражение лица и т. д.

Особенно охотно к этому способу прибегают дети, не умеющие еще говорить, и глухонемые или слепые. У них этот прием «обнаружения» или «овеществления» психических переживаний едва ли не главный.

Пропуская другие второстепенные виды социальной символики, остановимся еще на так называемой «предметной» символизации, представляющей обычно соединение всех указанных видов символизации и особенно широко применяемой в социальной жизни. Не приняв во внимание символизм социальной жизни, и в частности, «предметный» символизм, мы рискуем не понять самой сути многих явлений. Возьмем для примера государство. Обычное определение государства как суммы трех элементов: народа, территории и власти — при игнорировании символизма делает неразрешимыми тысячи проблем.

И профессор М. А. Рейснер вполне прав, когда указывает на идеологию и специфический символизм, с нею связанный, как один из самых основных признаков, характеризующих государство. В самом деле, как иначе объяснить все эти атрибуты власти: скипетр, державу, порфиру, гербы, знамена, короны, аксельбанты, петлицы и т. д. и т. д.

Если бы суть дела здесь была в самих «скипетрах», «коронах» и «гербах», то мы поистине имели бы перед собой абсурдное и необъяснимое. Почитать и считать священными эти комплексы различных то металлических, то деревянных предметов — поистине было бы каким-то недоразумением. Мало ли есть металлических вещей и корон, мало ли есть жезлов и т. д., однако они не почитаются. Значит, и здесь суть дела не в скипетрах и жезлах и т. д., а в том, что эти последние суть только «предметные» символы определенных психических переживаний, мыслей и чувств, именуемых государством. Корона и зерцало ценны и святы не сами по себе, а лишь как символы «святых» и великих мыслей, чувств и хотений. Подобные «предметные» символы в социальной жизни мы встречаем буквально на каждом шагу. Возьмем для примера священные или религиозные реликвии: храмы, статуи и иконы святых, кресты, одежды, лампады и т. д.

Что такое любой храм? Почему он свят более, чем обыкновенный дом? Ведь материалы, из которого он построен, — те же бревна, кирпичи, из которых строятся и частные дома. Формы домов и церквей бывают различные, и не в форме дело. Отсюда само собой понятно, что церковь и другие религиозные предметы «святы» потому, что они суть «предметные» символы непредметных и святых психических переживаний — религиозных мыслей, представлений, чувств и т. д. Святость вторых делает святыми и первых. Оскорбление вторых есть святотатство, и отсюда святотатством является и оскорбление самих символов.

Говоря коротко, все религиозные реликвии — это застывшие в вещественной форме религиозные переживания.

«Предметные» символы мы встречаем и в других областях социальной жизни. Влюбленный дарит своей возлюбленной букет цветов, символизирующий его любовь, нож символизирует ненависть, орел — мысль, вино — веселье и т. д. и т. д.

Таковы главные виды символики или главные виды объективации психики, данные в социальной жизни и в социальном взаимодействии… Из сказанного видно, что все эти символы (звук, свет, цвет, вещи, движения) суть не что иное, как своего рода проводники, подобные телеграфным и телефонным проволокам, посредством которых индивиды сообщаются друг с другом и без которых их психика должна была бы быть абсолютно замкнутой монадой без окон и дверей…

Каждый из этих основных видов символики в зависимости от характера выражаемой им мысли может распадаться на бесконечно разнообразные формы: звуки, изображающие печаль, будут одни, а радость — другие; звуки (восклицания, слова, аккорды), символизирующие благодарность, принимают одну форму, а негодование — другую.

Движения, сигнализирующие удовольствие и наслаждения, будут отличны от жестов, означающих страх или ненависть, и т. п.[45]О социальном символизме см. подробнее: Сорокин П. А. Символы в общественной жизни. Рига, 1913.

В силу этого вполне понятно теперь, почему «материальные» предметы и явления могут и должны принадлежать к социальной категории и почему психическое взаимодействие объективируется в непсихических формах. Из сказанного же само собой следует, что любое социальное явление может быть разложено на два элемента, которые должны быть разграничиваемы друг от друга: 1) определенное психическое переживание или чистая психика, 2) непсихические знаки, посредством которых эта психика объективируется и символизируется. Так, например, всякая религия и всякое религиозное явление состоит, во-первых, из определенного ряда мыслей, чувств и переживаний и, во-вторых, из ряда символов, молитв, жертв, эмблем, икон, священных вещей и т. д., в своей совокупности составляющих то, что зовется культом и религиозным обрядом[46]См. на этот счет: Durkheim E. Les formes elementaires de la vie religieuse. P., 1912. «Религиозные явления, — говорит он, — вполне естественно распадаются на две основные категории: на верования и на обряды. Первые представляют состояния сознания и состоят из представлений, вторые суть определенные способы действия» (соответствующие первым) (С. 50 и след.).
.

Всякое право, как это показано профессором Л. И. Петражицким, состоит: 1) из определенных (императивно-атрибутивных) психических переживаний и 2) из определенных символов, правовых учреждений, зданий суда и т. д., объективирующих первую категорию явлений и т. п.

То же относится и к любому социальному явлению. Каждое из них может и должно быть рассматриваемо под указанными двумя точками зрения; под точкой зрения чисто психологической, или внутренней, и под точкой зрения символической, или внешней.

Следовательно, бытие социального явления двоякое: чисто субъективное самобытие Духа и объективировавшееся бытие того же Духа, но уже не «бестелесного», а воплотившегося в ту или иную «вещественную» и «осязаемую» форму.

В первом случае он может жить по своим собственным законам, во втором — он уже перестает быть «свободным» и становится связанным «тяжелыми» и «негибкими» законами вещественного мира, которые подчас радикально изменяют его собственные законы. Выражаясь конкретнее, во втором случае психика, воплощаясь в материальных и вещественных «предметах», волей-неволей принуждена подчиняться тем законам, которыми управляют последние. Таковыми законами служат законы биологические и физико-химические.

Вот почему исследователю, анализирующему социальную жизнь и ее закономерность, не приходится игнорировать законы биологии и физико-химии. Если бы он их отстранил и без них попытался объяснить социальную жизнь, руководствуясь исключительно психической закономерностью, то, конечно, его попытка окончилась бы неудачей… Она имела бы успех лишь в том случае, если бы психическое в социальном процессе было абсолютно отделено от непсихических видов бытия, если бы оно имело абсолютно автономное самобытие. Но этого, как выше было показано, нет и не может быть: объективировавшаяся психика есть психика, воплотившаяся в непсихических видах бытия, и, как таковая, неизбежно подчинена законам этой последней. В силу этого ее закономерность иная, чем закономерность чистого «в себе самом» пребывающего Духа[47]О различии закономерности развития субъективного и объективировавшегося Духа см. также: Зиммель Г. Понятие и трагедия культуры // Логос. Спб.,1912.
. Только учитывая и принимая во внимание законы непсихического бытия, можно надеяться на раскрытие действительной закономерности социальной жизни.

Из сказанного сами собой вытекают следующие основные методологические правила исследования социальных явлений:

1) При исследовании любой категории социальных явлений необходимо строго различать две стороны этой категории: а) чисто психическую и б) обусловленную первой — внешне-символическую.

2) При объяснении действительной закономерности социальной жизни необходимо учитывать характер закономерности не только психических явлений, но и явлений непсихических, в которых воплощается и через которые объективируется чистая «бесплотная» психика.

§ 3. Условия возможности правильного психического взаимодействия

Определив абстрактно социальное явление и указав на его две стороны, теперь перейдем к более конкретному изучению его. Как выше было указано, эмпирически психическое взаимодействие может быть дано лишь там, где центрами взаимодействия служат люди и высшие животные. Оставляя в стороне последних, сосредоточим наше внимание на более детальном изучении взаимодействия людей и тех «единств», которые получаются при наличности такого взаимодействия.

Совокупность индивидов, находящихся в психическом взаимодействии друг с другом, составляет социальную группу или социальный агрегат. Где дано это взаимодействие между двумя или большим числом индивидов — там дана и социальная группа как некоторое надындивидуальное единство; где нет его — там нет и социальной группы. В последнем случае взаимодействующие «человекоподобные» индивиды (иначе их трудно назвать — раз они беспсихичны) ничем бы не отличались от взаимодействующих в стакане амеб, парамеций и бактерий или от взаимодействия двух или большего числа марионеток, имеющих форму людей и мало чем отличающихся вообще от всяких физических масс.

В чем же состоит это психическое взаимодействие? Каково содержание тех взаимных акций и реакций, которыми обмениваются индивиды друг с другом? Иначе говоря, что служит предметом обмена между ними? Ответ на это кратко дан был уже выше. С психологической точки зрения («внутренней») это взаимодействие сводится к обмену различными представлениями, восприятиями, чувствами, хотениями и вообще всем тем, что известно под именем психических переживаний.

Но точно так же выше было указано, что индивид с индивидом не могут обмениваться непосредственно и прямо психическими переживаниями. Каждый из них представляет как бы абсолютно замкнутую психическую машину, из которой психика может быть сообщена другой машине не непосредственно, а только через те или иные проводники, подобно электричеству, передающемуся или путем проволок, или путем воздуха — проводника. Как для восприятия электрической энергии, передаваемой, например, путем беспроволочного телеграфа, должны быть на другой станции те или иные воспринимающие аппараты, так и у индивида, которому передается то или иное психическое переживание, точно так же должны быть специальные воспринимающие аппараты.

Такими аппаратами и являются так называемые органы чувств: органы зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса и т. п. Для того чтобы узнать переживания и мысли другого, мы должны или непосредственно его видеть (например, «печальное выражение лица», «радостную улыбку», «веселый взгляд», «сумрачный вид» и т. д.) либо видеть, например, его письма и другие предметы, на которых «запечатлелись» его переживания, либо слышать, например, ряд его слов, посредством которых он описывает нам те или иные чувства, мысли, слышать его «стон», его «смех» (злорадный, беззаботный и т. д.), либо воспринимать «легкое и дружеское пожатие руки», «горячие поцелуи» и т. д. и т. д.

Если бы у какого-нибудь индивида не было подобных воспринимающих аппаратов, например, ни глаз, ни слуха, ни обоняния, ни осязания — то этим самым исключена была бы возможность всякого психического общения с ним. Он был бы похож в этом случае на те «мертвые» статуи, которые «вечно молчат и хранят свою тайну».

Что же касается «проводников», посредством которых эти переживания передаются от одного другим и обратно, то такими «проводниками» являются всегда те или иные категории непсихических предметов, данных нам то в виде звука, то света, то цвета, то ряда движений, то тех или иных «вещей»! Каждое психическое переживание, прежде чем передаться другому, должно пройти через три стадии: а) сначала оно является чистой психикой, б) затем превращается в непсихическую форму — в символ, в «раздражитель» и, наконец, в) снова получает психическое бытие в воспринявшем субъекте. К примеру, мне сейчас грустно; пока я молчу, пока у меня нет «грустного вида», печального выражения глаз, нет никаких вздохов и т. п. — мое душевное состояние неизвестно никому (при условии исключения предшествующих символов, дающих основание предполагать то или иное душевное состояние). Я говорю: «мне грустно», или пишу: «мне грустно», или сажусь за рояль и беру ряд минорных аккордов, или же придаю (намеренно или непроизвольно — здесь пока безразлично) моим движениям, фигуре и лицу «печальный вид» — и этими способами символизирую и «овеществляю» свое состояние. Символы моей грусти воспринимаются другими и снова принимают психическое бытие в их сознании.

Из этого примера виден механизм психического общения и основные стадии перехода психики от одного индивида к другому.

Отсюда же следует что для возможности психического взаимодействия помимо других условий — наличности сознания или психики у субъектов взаимодействия, наличности воспринимающих аппаратов и т. д. — необходимо еще одно дополнительное условие, а именно наличность более или менее одинакового проявления (символизирования) одних и тех же переживаний взаимодействующими субъектами, что, в свою очередь, дает возможность правильного толкования этих символов каждому из них.

Если этого условия нет — то нет и правильного психического взаимодействия, а раз нет последнего — нет и подлинной социальной группы.

Остановимся подробнее на сказанном. Почему необходимо, чтобы взаимодействующие субъекты одинаковым образом выражали одни и те же психические переживания? Потому, что психика, прежде чем перейти к другому, «овеществляется», символизируется и только в виде этого символа дана другим членам общения. Простейшими примерами невозможности взаимодействия служат факты, когда два иностранца, например русский и англичанин, «разговаривают» между собой, не зная языка своего собеседника. Каждому известно, что из этого разговора ничего не получается: один говорит «про попадью, а другой про попа». Спрашивается, почему же они «не понимают друг друга»? Ответ ясен — потому что звуковые символы того и другого не тождественны. Оба собеседника могут быть знаменитыми учеными, могут иметь прекрасный слух, прекрасное зрение и т. д., но тем не менее ни тот ни другой не поймут друг друга. Если они кое-что и поймут, то скорее из движений, из мимики, из характера восклицаний, а не из слов. Стоит, однако, только допустить, что способы символизации и в остальных областях символики (световой, двигательно-мимической, «вещественной») различны — и тем самым мы принуждены будем думать, что психическое взаимодействие между нашими собеседниками будет совершенно исключено. Прекрасный художественный образец такого непонимания, вызванного на почве неодинаковой мимической символизации во взаимодействующих субъектах, дан Гюго в его романе «Человек, который смеется».

Вероятно, всякий помнит знаменитую сцену из этого романа, в которой «вечно смеющийся» человек сыплет громы и проклятия, преисполнен глубокого негодования, а остальные не только не думают, что он и в самом деле негодует, но, напротив, думают, что он смеется и говорит все эти бичующие слова лишь «шутки ради». Недоразумение это, как известно, вызвано было исключительно тем, что у человека во время его речи было «смеющееся» лицо[48]Вторым примером может служить сцена «Смейся, паяц» из оперы «Паяцы» Леонкавалло.
…

То же самое может быть сказано и о любой форме символизации… Если бы кто-нибудь «беззаботно смеялся» и «весело улыбался» тогда, когда ему тоскливо и грустно, плакал бы тогда, когда ему весело, плясал бы тогда, когда он в отчаянии, с сжатыми кулаками, со стиснутыми зубами бил бы кого-нибудь в знак того, что он его любит и ласкает, — то, очевидно, мы никогда не могли бы правильно понять сто. Благодаря сказанному понятно, что «чужая душа потемки» и что разгадать подлинные ее переживания не так легко, а внешние символы всегда можно толковать различно, что мы и видим, например, в судебных прениях сторон. Здесь сплошь и рядом защитник и обвинитель, исходя из одних и тех же символов (поступков обвиняемого), рисуют совершенно противоположные картины психических переживаний подсудимого. Прекрасный пример сказанному дают «Братья Карамазовы» в той главе, где одни и те же поступки Мити Карамазова совершенно различно истолковываются прокурором и защитником.

После сказанного нетрудно согласиться с тем, что если бы у индивидов, постоянно соприкасающихся друг с другом и обладающих даже высокой психической жизнью, формы ее символизации и объективации были совершенно различны, то «правильного» психического общения между ними быть не могло бы. Каждый из них был бы для других каким-то живым непонятным существом, двигающимся, действующим, шумящим, но… и только… Такая совокупность индивидов была бы лишь совокупностью разнородных «чудесных» существ, связанных между собой не больше, чем связаны те куклы, которые проделывают ряд движений на подмостках уличного балагана или за стеклом особых аппаратов, часто имеющихся на вокзалах. Таким образом, одним из необходимых условий для возможности правильного психического взаимодействия является наличность одинакового проявления одинаковых психических переживаний различными членами группы; где этой тождественности нет, хотя бы и были налицо высокая психика и «воспринимающие аппараты», — нет и психического взаимодействия, и тем самым и социальной группы как некоторого надындивидуального единства.

Исходя из сказанного, мы можем представить себе образно психическое взаимодействие, данное в социальной группе, в таких чертах. Прежде всего, нам здесь дан ряд индивидов, находящихся друг с другом в психическом общении… Между этими индивидами непрерывно возникают и исчезают различные психические течения. Каждое из этих течений в продолжение своего перехода от индивида к другим успевает символизироваться, затем как символ или раздражитель воздействует на воспринимающие аппараты других, доходит до их психики и там снова переходит из символического бытия в бытие психическое, которое в свою очередь проявляется вовне в тех или иных символах; эти символы снова воздействуют на других, снова претворяются в психическую форму и т. д. Таким образом, психическое взаимодействие конкретно представляется как бы бесконечным числом нитей, ежеминутно возникающих и исчезающих между членами общения, как бы множеством электрических искр, непрерывно перебегающих от одного к другим и обратно…

Для того чтобы возможно было это общение, необходимо, чтобы формы проявления символики были однообразны. Без этого условия искра, идущая от одного, или не будет воспринята другими, или же будет воспринята неправильно.

Теперь сделаем краткое резюме всему сказанному в этой главе:

1) Социальное явление дано там, где дано психическое взаимодействие между теми или иными центрами.

2) Таковыми центрами являются люди и высшие животные, обладающие развитой нервной системой.

3) Каждое психическое взаимодействие имеет две стороны: одну внутреннюю — чисто психическую; другую — внешнюю — символическую; первая для нас непосредственно не дана, а дана всегда лишь в виде символов.

4) Каждый из бесчисленных психических процессов, возникающих между двумя или большим числом членов общения, при своем переходе от одного субъекта к другим необходимо должен пройти через этап «овеществления» или символизирования.

5) Ввиду этого для возможности правильного психического общения — и тем самым взаимодействия внутри социальной группы — помимо других условий необходимо еще одинаковое понимание самих символов, объективирующих душевные состояния. Где этой тождественности совсем нет — нет там, по существу, и социальной группы. Где степень ее очень низка — там низки и слабы и психические связи, скрепляющие одних членов с другими.

Таким образом, уже краткое рассмотрение самого процесса психического взаимодействия приводит нас к мысли, что вне организации нет и не может быть социальной группы, так как именно одинаковое понимание символов и является одним из элементов этой организации — организации психической.

 

Классификация актов поведения

§ 1. Три основные формы актов поведения

Если бы кто-нибудь предпринял анализ взаимного поведения членов какой-нибудь социальной группы, совершенно игнорируя психические процессы, происходящие в психике каждого члена при том или ином поступке, и описывая только внешние формы актов поведения, то вся социальная жизнь, или все то, что делает социальное явление категорией, ускользнуло бы целиком из-под анализа такого исследователя. Общество превратилось бы в этом случае в простую сумму взаимодействующих «масс», люди стали простой совокупностью атомов и молекул или простыми «центрами сил», а их акты, поведение и поступки перестали бы быть «актами» и превратились бы в простые «движения» этих масс. Ассоциация превратилась бы в простое «сложение сил», борьба — «в вычитание сил», убийство — в ряд движений «центра сил А» по отношению к «центру сил В»; акт убийства преступником жертвы качественно ничем не отличался бы в этом случае от операции хирурга и убийства солдатом врага на поле битвы, так как акты всех этих лиц с внешней стороны довольно близки и сходны. Для подобного исследователя не существовало бы ни актов борьбы, ни актов спасения, ни слов молитвы, ни слов ругани, ни поступков злых, ни поступков добрых — а все эти явления превратились бы в простую сумму тех или иных движений ряда «центров сил», их взаимных перемещений, в ряд звуковых комплексов определенной высоты и тона, с определенным числом колебаний и т. д. Одним словом, подобный исследователь, подошедший к анализу социального явления с чисто физическими и химическими методами и принципами, не увидел бы в социальном явлении ничего, кроме обычных физических и химических тел и их реакций. Как бы ни были прекрасны его микроскопы, телескопы и спектроскопы — он не найдет в актах людей и в них самих никакого элемента «добра» или «зла», «убийства» или «ненависти»; точно так же и в звуках, производимых людьми, он не услышит ни тона «проклятия», ни тона «благословения», ни тона молитвы, ни тона «приказа»; его аппараты не покажут ему ничего подобного.

Всякая грань между человеком и его поступками, с одной стороны, и между физическими и химическими телами и их формами взаимодействия — с другой, в этом случае исчезает[49]Примерами такого трактования могут служить, например, работы Оствальда. Сознание для него есть лишь «лечение нервно-энергетического процесса». Война, преступление и наказание — есть лишь «утечка» энергии; продажа-покупка — «реакция обмена» и т. д. См. его «Философию природы». Спб., 1903.
.

Из сказанного понятно, что подобное изучение не есть изучение социального общения людей, а изучение людей как обычных физических тел. Для того чтобы возможно было изучение социального явления, то есть психического взаимодействия людей, необходимо должны быть привлечены и психологические категории и понятия. На наш вопрос, что такое право, мораль, религия, искусство и т. д., наш воображаемый исследователь отвечает нам, что право — это «соотношение сил», а преступление — «утечка сил». Но ведь если право есть только соотношение сил, то чем же оно может отличаться от соотношения сил между грузом А и грузом В, находящимися на концах рычага? Ведь и тут тоже соотношение сил; но следует ли из этого, что соотношение грузов или сил А и В есть правовое отношение? И рассеяние теплоты благодаря лучеиспусканию есть также «утечка энергии». Но значит ли, что это рассеяние есть в то же время и преступление?

Отсюда видно, что наш исследователь, изучая социальное явление по вышеуказанному рецепту, не только не дал бы анализа тех или иных социальных фактов, но даже не коснулся бы их, оставив социальное явление в стороне целиком.

Как уже выше было указано, в последнем всегда необходимо различать, с одной стороны, психическую его сторону и, во-вторых, внешнюю сторону, объективирующую первую. Характер психических переживаний определяет собою характер поступков, подразделение первых обусловливает и подразделение вторых. Поэтому, анализируя социальное явление, и в частности поведение людей, живущих в группе, и пытаясь расчленить на те или иные категории бесконечно разнородные поступки, следует всегда исходить из анализа тех психических переживаний, которыми сопровождается тот или иной акт поведения человека. Этот анализ даст ключ и к объяснению тех внешних актов, которые носят название поступков человека, из совокупности которых и слагается его поведение.

Со времени своего рождения вплоть до смерти каждый человек непрерывно действует, производит бесчисленное множество актов и получает в ответ на эти акты бесчисленное множество реакций от других людей, в обществе которых он живет. Из совокупности его поступков создается его поведение; характер первых определяет собою и характер последнего. Эти акты по своему конкретному виду настолько разнородны и разнообразны, что нет никакой возможности хотя бы приблизительно перечислить и описать их. Но эта конкретная разнородность, однако, не мешает с известной точки зрения сгруппировать все эти поступки в определенные разряды и подвести их под вполне определенные немногочисленные категории.

Можно указать две такие основные категории, под которые подойдут все поступки человека. Одни акты человека есть делание чего-нибудь, другие акты — есть «неделание» чего-нибудь. Всякий конкретный акт подойдет под одну из этих категорий.

Последняя категория «не делать» до последнего времени обычно понималась как категория «воздержания» от чего-нибудь. Поэтому все акты «неделания» и определялись как акты «воздержания».

Профессор Л. И. Петражицкий внес в это мнение поправку и вполне правильно указал, что не следует смешивать акты «воздержания» с иного рода актами «неделания», обозначаемыми им термином «терпение».

Стоит сравнить психический характер актов «воздержания» и актов «терпения», и разница между ними сразу становится ощутимой. Первые акты есть акты пассивные, состоящие в воздержании от каких-либо действий, а вторые есть акты активные, состоящие именно в терпении ряда воздействий, исходящих от других людей.

Если взять, например, христианское изречение: «Не противься злому» или «Если ударят тебя в правую щеку, то подставь обидчику и левую», то акты, предписываемые этой заповедью, получают существенно различный вид в том случае, когда мы будем толковать их как «акты воздержания», с одной стороны, и как «акты терпения» — с другой.

В первом случае эти акты получают характер пассивного воздержания от сопротивления обидчику. Действиям его не противятся, как необходимому злу. Если бы можно было сопротивляться им, не нарушая нравственного закона, то такое сопротивление было бы желательно и необходимо.

При второй же интерпретации этих актов они гласят: терпи обиды, ибо это терпение есть великая добродетель, в этом терпении есть великая ценность и для него нужны великие способности. Не несопротивление, а именно терпение нужно и требуется, чтобы победить зло и уготовить царство Божие. Не пассивное воздержание, а любовное действенное терпение подчеркивается во втором случае. Уже Достоевский с обычной прозорливостью подчеркнул эти акты терпения и в противоположность Толстому в этом смысле — смысле терпения — разъяснил заповедь Христа «не противься злому». «Пред иною мыслью станешь в недоумении, — говорит у него старец Зосима, — особенно видя грех людей, и спросишь себя: „взять ли силой али смиренною любовью“. Всегда решай: „возьму смиренною любовью“. Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего»[50]Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Спб., 1895. Т. 1. С. 379–380.
. Очевидно, что эта «смиренная любовь» не есть пассивный акт воздержания, а именно активный акт терпения.

Итак, совокупность всего поведения человека распадается на ряд актов и поступков, а последние при всей их эмпирической разнородности представляют 1) или делание чего-нибудь (facere); 2) или неделание (non-facere) чего-нибудь, в свою очередь распадающееся на разновидности: а) актов воздержания (abstinere) и б) актов терпения (pati).

Если теперь мы возьмем каждую из трех категорий поступков отдельно и попытаемся проанализировать различные акты, подходящие под эту категорию, то увидим, что не все эти акты сопровождаются одинаковым психическим переживанием[51]Само собой разумеется, что в дальнейшем принимаются во внимание только акты сознательные, а не рефлексо-инстинктивные или бессознательные.
. Каждый из людей совершает множество актов делания. Так, например, я сегодня два часа занимался в конторе; заплатил 20 рублей моей хозяйке за комнату, возвратил товарищу взятые у него взаймы деньги и т. д. Все эти акты «делания» имели между собой то общее, что их делание или даже представление об этих действиях сопровождалось и сопровождается у меня своеобразным переживанием «обязанности». Я занимался в конторе потому, что «обязан» был заниматься, а хозяин конторы «имел право» требовать от меня этих занятий. Я отдал хозяйке деньги потому, что «обязан» был отдать, а за ней имелось право получать их.

То же самое переживание было у меня и при совершении акта — возвращения долга товарищу.

Подобных же актов делания я совершил еще очень много с той только разницей, что в этих случаях я за собой признавал право требовать от других ряда актов, а другим приписывал «обязанность» совершить эти акты. Утром я послал прислугу в лавку, и она пошла туда, затем попросил ее вычистить ботинки, и она вычистила… Я требовал от нее этих поступков потому, что себе приписывал право требовать их, а ей приписывал обязанность исполнить их.

Подобные же акты, сопровождаемые особым переживанием, наделяющим одних правами, а других — обязанностями, имеются и в остальных двух категориях актов: в актах воздержания и терпения.

Мне, например, очень хотелось взять несколько книг, которые были выставлены в витрине магазина, но я этого не сделал, воздержался, потому что «обязан» был не делать, а хозяин магазина имел право не терпеть моих покушений на его добро. Таким образом, этот акт «неделания» у меня сопровождался переживанием, наделявшим меня обязанностью «неделания» (воздержания от акта), а хозяина правом нетерпения.

Аналогичные же переживания я нахожу у себя и при третьей категории актов — актов терпения. Мне, например, очень мешает плач ребенка в соседней комнате, и я бы с удовольствием переместил его в другую квартиру. Но я воздерживаюсь от этих актов и смиренно терплю его плач, так как считаю себя обязанным терпеть его, а ребенку или его родителям приписываю право производить шум. Очень часто на заседаниях научных кружков мне не нравились многие ораторы, которые, не говоря ничего существенного, отнимали своими речами массу времени. Мне иногда хотелось бы прервать их и лишить слова. Но я этого не делал, так как сознавал, что я должен терпеть их, а они имеют право говорить.

Из этих примеров видно, что в каждой категории моих поступков (facere, abstinere и pati) имеется ряд актов, которые сопровождаются специфическими психическими процессами, наделяющими меня или других определенными правами и обязанностями. Назовем для краткости всю категорию актов, сопровождаемых указанными психическими переживаниями, категорией «должно-дозволенных» актов, поведение, состоящее из подобных поступков, — должно-дозволенным поведением, а взаимоотношения, устанавливающиеся между мной и другими на основе подобного поведения, — дозволенно-должным взаимоотношениями.

Спрашивается теперь, все ли разряды актов (facere, abstinere и pati), совершаемых мной, обладают этим «должно-дозволенным» характером, то есть все ли мои акты сопровождаются указанными психическими процессами, наделяющими одних субъектов «правами», а других «обязанностями»?

Очевидно, что нет. Я, например, дал сегодня «на чай» швейцару (акт facere); проработал вместо положенных двух часов четыре часа в конторе (facere); воздержался от выговора хозяйке за то, что она не прибрала вовремя в моей комнате (abstinere); не взял денег с товарища за работу, которую я ему сделал (abstinere); терпел в течение часа присутствие ребенка в моей комнате, хотя и имел право его выпроводить оттуда (pati); терпел ругань пьяного на улице, хотя мог попросить городового его задержать и отправить в участок (pati) и т. д.

При всех этих актах я не приписывал никакой обязанности себе и права другим. Я не был «обязан» дать швейцару «на чай», а за ним не признавал никакого права требовать от меня денег. Я не был обязан работать в конторе 4 часа, и хозяин не имел права требовать от меня лишней двухчасовой работы. Я «имел право» сделать выговор хозяйке, а ее обязанностью считал выслушание выговора и принятие его к сведению. Но я не сделал этого. То же самое было и в других случаях. При совершении всех этих актов я не переживал никакой «связанности» или обязанности. Все эти акты у меня были добровольны, на которые никто не мог претендовать и требовать их от меня.

Под тем же углом зрения я «понимаю» и ряд актов других людей, совершаемых по отношению ко мне. Так, например, профессор X одолжил мне ряд книг, хотя и не был обязан это сделать. Хозяйка квартиры согласилась подождать следуемые ей 20 рублей, хотя и не обязана это делать. Мой знакомый подарил мне ряд ценных книг, хотя я сознаю, что я не имел права требовать их от него, а он не обязан был дарить их мне, и т. д. Во всех этих случаях и в бесчисленном множестве подобных случаев я рассматриваю их акты как акты вполне добровольные, к которым их ни я, ни никто другой обязывать не может. Все эти акты являются «услугами» этих лиц по отношению ко мне, услугами, продиктованными желанием сделать мне нечто приятное, полезное и т. д. Точно так же и я, давая швейцару на чай, работая лишние 2 часа, добровольно оказывал швейцару и хозяину конторы услуги, нечто приятное и желательное для них (с моей точки зрения). Итак, в каждом разряде актов (facere, abstinere и pati) мы наряду с актами «дозволенно-должными», сопровождающимися «атрибутивно-императивным» переживанием, находим вторую категорию актов, актов добровольных, совершаемых ради желания доставить кому-либо приятное и вообще нечто хорошее.

Эти акты по самому своему характеру определяются двумя чертами: 1) они добровольны, 2) не противоречат «дозволенно-должным» (атрибутивно-императивным) переживаниям и убеждениям. Они никогда не идут вразрез с последними и никогда не нарушают их. Потому-то они именно и желательны, что они не противоречат «должному» шаблону поведения. Но тогда как последние всегда определенно регламентированы, и тогда как взаимоотношение двух субъектов, согласно им, носит всегда двусторонний связанный характер, в актах второй категории нет никакого «обязывающего» переживания. Если хочу я их совершить — совершу, не хочу — никто не может претендовать на них. Они своего рода роскошь, ни для кого не обязательная, но желательная или рекомендуемая. Назовем для краткости эти добровольные акты, не противоречащие «должному» поведению кого-нибудь, но желательные с его же точки зрения, представляющие своего рода избыток благоволения, актами рекомендуемыми (с точки зрения того же лица); поведение, состоящее из подобных актов, поведением рекомендуемым; а взаимоотношение, устанавливающееся между данным лицом и другим на почве совершения подобных актов, — взаимоотношением рекомендуемым [52]Как видно из сказанного, акты «рекомендуемые» «морально однородны» с «дозволенно-должными», но превосходят их норму, а благодаря этому обстоятельству количественное различие переходит в качественное: обязательно-правомочное отношение переходит во взаимно -добровольное.
.

Но исчерпывается ли каждая категория поступков и этими двумя видами должных и рекомендованных актов? Очевидно, что нет. Я могу себе представить, что я не пойду на работу в контору, что я убью сегодня кого-нибудь, что я пойду и украду или силой возьму нужную мне вещь в магазине, или не заплачу хозяйке ничего, а жить в комнате буду. Стоит мне представить подобные акты, идущие вразрез с моими же представлениями «должных» актов и взаимоотношений и нарушающие их, стоит мне представить, а тем более совершить эти акты, и у меня непроизвольно возникает в душе некоторое отвращение к этим актам и переживание их «недозволенности». Они кажутся мне чем-то недопустимым, запрещенным именно потому, что они противоречат тому поведению, которое в моих же глазах имеет характер должного.

Подобное же переживание «недозволенности» возбуждает во мне и ряд чужих актов, совершаемых по моему ли адресу кем-нибудь, или по адресу других людей.

Если бы кто-нибудь вздумал без моего позволения и даже вопреки запрещению расположиться в моей комнате и не пускать меня в нее; или если бы кто-нибудь ударил меня на улице или обругал без всякого повода — то все эти акты мной рассматривались бы как акты недопустимые и запрещенные.

Стоит мне далее представить себе картину, где более сильный бьет более слабого потому только, что он более сильный, стоит представить себе ряд поступков разврата, лжи, нечестности, насилия, угнетения, совершаемых кем-либо, — и все эти факты, как действительные, так и воображаемые, мной непроизвольно квалифицируются как акты запрещенные, нарушающие мои убеждения должного поведения и потому отталкивающие меня. Все подобные акты, нарушающие шаблоны должного поведения и противоречащие им, и поведение, состоящее из подобных актов, назовем поведением и актами запрещенными или недозволенными.

Каждая из указанных выше категорий поведения, будучи данной у всех людей, может быть различной по содержанию для различных лиц. Для каждого человека тот или иной акт войдет в одну из этих трех категорий в зависимости от того, каковы его представления «дозволенно-должного» поведения. Категория «должных» актов — есть основная категория, и ее характером обусловливается принадлежность того или иного акта к той или другой категории. Если, например, мы возьмем члена древних обществ, считающего в качестве «должного» акта убийство чужеродца, то, очевидно, акт неубийства его будет им квалифицироваться как акт запрещенный, а убийство особенно большого количества врагов — как акт рекомендуемый. Те же акты получат совсем иную квалификацию со стороны человека, для которого в данной сфере «должным» шаблоном поведения будет принцип «не убий». Убийство в этом случае будет актом запрещенным, оставление жизни врагу — должным, а любовь к врагу — рекомендуемым.

Если обратиться к иной сфере социальных отношений, например половых, то и здесь те или иные формы поведения будут сопровождаться различными переживаниями, например, у первобытного человека и человека-христианина.

Для первого сожительство со многими женщинами (определенной половины клана и определенной возрастной группы) будет должной формой поведения. Совершенное воздержание от половой жизни — или попытка не допустить к своим женам других мужчин — явится уже актом недозволенным. Иначе отнесется к этим видам поведения христианин. С его точки зрения «должное» поведение в данной сфере есть моногамический брак, «во образ союза Христа с церковью». Рекомендуемое — безбрачие и целомудрие, запрещенное — половая жизнь вне брака или жизнь со многими женщинами. Эти нормы установлены Христом и отчетливо сформулированы апостолом Павлом. «Могий вместити, да вместит», — говорит Христос, рекомендуя целомудрие, дозволяя брак и запрещая блуд[53]См.: Евангелие от Матфея, 19: II —12.
. «Безбрачным же и вдовам говорю, — пишет апостол Павел, — хорошо им оставаться как я, но если не могут воздержаться — пусть вступают в брак. Если и женишься, не согрешишь; и если девица выйдет замуж — не согрешит. Посему выдающий замуж свою девицу поступает хорошо: а не выдающий — поступает лучше»… «Бегайте блуда», ибо «ни блудники, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники… царства Божия не наследуют»[54]См.: 1-е послание коринфянам, 7:8, 9, 28, 36–38; 6:10, 18.
.

И в окружающей нас социальной жизни мы сплошь и рядом можем констатировать эту разнородность содержания каждой категории у различных людей и групп. Один и тот же акт, например забастовка рабочих, одними считается актом должным, другими — запрещенным. Из всех подобных примеров можно видеть, что хотя содержание каждой категории может быть и различно у различных людей, но наличность этих разрядов дана в сознании каждого (кроме тех, разумеется, кто страдает этическим идиотизмом и психической тупостью).

Теперь сделаем краткое резюме сказанного. Все акты каждого из разрядов facere, abstinere, pati по характеру психических переживаний распадаются на три основные категории, на:

1) Акты «дозволенно-должные», которыми являются поступки, соответствующие представлениям «должного» поведения, атрибутивно-императивным переживаниям. Это суть или акты осуществления прав, или акты осуществления обязанностей. Если поведение кого-нибудь соответствует тем правам и обязанностям, которыми я или другой его наделяет, то его поведение в моих глазах или в глазах этого другого есть поведение должное, если оно не соответствует — то оно перестает быть таковым. То же самое получится и с точки зрения другого человека.

2) Акты «рекомендуемые». Такими актами для каждого человека будут акты, не противоречащие его представлениям дозволенно-должного поведения, но представляющие сверхнормальную роскошь, избыток над необходимым минимумом «доброго» поведения, каковым является дозволенно-должное поведение, и потому всегда желательные. Эти акты добровольны и потому не носят в себе никакого элемента обязанности.

3) Акты «запрещенные» или «недозволенные». Такими актами для каждого будут те акты, которые противоречат его представлениям «должного» поведения и нарушают его «должную» норму поведения (акты, противоречащие атрибутивно-императивным переживаниям).

4) Эти категории — категории чисто «формальные». Хотя они и даны в сознании каждого человека, но эта наличность их еще не обусловливает тождественности «содержания» каждой категории у различных людей. Один может считать «должным» один шаблон поведения, а другой — иной. Сообразно с этим неодинаковыми будут и те акты, которые каждый из них будет считать рекомендуемыми и запрещенными.

§ 2. Три основные формы реагирования на чужие поступки

Установив основные разряды актов в зависимости от характера тех психических процессов, которыми они сопровождаются, подойдем теперь к изучению их с несколько иной стороны: спросим себя, как мы реагируем на каждый из этих трех разрядов? Одинаковыми ли остаются наши душевные переживания и обусловленные ими акты поведения в том случае, когда по отношению к нам кто-нибудь совершает акт, кажущийся нам запрещенным, с одной стороны, и акт, кажущийся нам должным, — с другой? Ежедневный опыт каждого из нас учит, что говорить об одинаковости переживаний и поведения в этих двух случаях не приходится. Возьмем самый обычный факт. Хозяйка моей квартиры приходит ко мне и заявляет, что срок месяца кончился и я должен уплатить 20 рублей за будущий месяц. Я считаю ее акт «должным», то есть приписываю ей соответственное право, и беспрекословно плачу ей 20 рублей. Теперь представим себе, что ко мне явился бы незнакомый мне человек и потребовал бы от меня 20 рублей, без всякого основания. Мои переживания в этом случае будут уже совершенно иными, чем в первом. Для меня его акт — акт запрещенный, акт вымогательства. Поэтому неудивительно, что во мне возникнет ряд переживаний, не особенно дружелюбных по адресу пришедшего, и поведение мое выразится в том, что я укажу этому господину на дверь, наградив его эпитетами «нахала», «стрекулиста», и в худшем случае позову дворника и отправлю его в участок.

В первом случае я рассматривал акт хозяйки именно как «должный», как вполне «справедливый» и потому морально положительный.

Я не испытывал по адресу хозяйки никаких неприязненных и недружелюбных эмоций; ее поведение не имело в моих глазах отталкивающего и отвратительного характера. Она поступала так, как должно поступать. Иначе я вел себя во втором случае. «Незаконное» требование господина сразу вызвало во мне неприязненные и антипатически-враждебные чувства по его адресу, желание дать ему отпор и вообще «показалось» мне недопустимым. Совершенно непроизвольно господин сделался для меня «врагом», а его поведение — отталкивающим.

То же самое каждый человек может проверить путем личного опыта, для чего, между прочим, великолепный материал дают наблюдения над собственными переживаниями во время чтения какого-нибудь романа или во время присутствия в театре на какой-нибудь драме или трагедии. Здесь нам даются всевозможные случаи взаимоотношений между героями, одни из которых поступают в наших глазах «должным» образом, другие — недозволенным. Наши симпатии всецело на стороне первых; вместе с ними мы страдаем, когда они страдают, и непроизвольно желаем «торжества добродетели» и «наказания порока». «Безнравственные» же герои опять-таки непроизвольно вызывают в нас враждебные по их адресу чувства; нам хочется протестовать против их актов, сделать их безвредными и даже наказать их.

Кто не симпатизировал королю Лиру, когда его дочери и зятья изгоняют его, и кто не имел враждебных чувств против тех, кого он облагодетельствовал и кто его же безжалостно выгнал! Впрочем, если бы кто усомнился в сказанном, он легко может убедиться в этом, представив себе ряд форм поведения, из которых одни он считает должными, другие запрещенными. Пусть, например, он представит себе, что он убивает своего любимого отца. Достаточно только вообразить подобный акт — и переживание отвращения и отталкивания к подобному поступку, соединенное с враждой и ненавистью к тому, кто бы это сделал, — будет налицо… Иным уже будет переживание, если он представит себе акты заботливости о любимом отце, ухаживание за ним и т. п. В этом случае переживание по адресу подобных актов поведения будет притягательным, носящим характер долженствования, и все субъекты подобных поступков не вызовут никаких враждебных чувств по своему адресу.

Если далее мы представим себе ряд актов, кажущихся нам «рекомендуемыми», то и в этом случае в нашей психике будет дано переживание как по адресу самого акта, так и его исполнителя, не совпадающее ни с переживаниями при актах должных, ни при актах запрещенных. Эти переживания окрашены особенно сильным цветом благоволения и симпатии по отношению к совершителю рекомендуемого поступка, вызывают к нему особенно сильное чувство «благорасположения, любви и уважения», желание сделать и ему нечто приятное и хорошее. Сам же акт получает притягательный и желательный характер в наших глазах. Когда мы видим подобные поступки человека, не обязанного их совершать, но тем не менее делающего их, — этот человек становится своего рода «добродетельным героем», заслуживающим той или иной степени уважения и любви. Примеров, подтверждающих сказанное, можно привести ad libitum[55]* сколько угодно, по своему усмотрению (лат.).
.

С точки зрения обычных современных представлений никто «не обязан» раздавать деньги, жертвовать их на бесплатные столовые, приюты, школы, институты и т. д. И вот если кто-нибудь это делает, то его «рекомендуемый» поступок сразу же обращает на себя внимание, вызывает сочувствие по адресу такого лица, симпатии, уважение и т. д.

Когда кто-нибудь помогает другому, хотя он и не обязан помогать, то первый в глазах второго становится «благодетелем, добрым и прекрасным» человеком, которому, в свою очередь, хочется сделать нечто приятное и хорошее.

И не нужно думать, что в каждом отдельном случае все эти переживания и способы реагирования на чужие поступки вызываются в нас путем преднамеренным, путем сознательного расчета и «зрелых соображений». Нет! Каждый из нас уже имеет обычно это различие запрещенных, рекомендованных и должных актов; воспринимая чужие акты, «сразу же» относит их к той или иной категории и сразу же непроизвольно и спонтанно реагирует на них в той или иной форме. Те или иные переживания, а в зависимости от них и формы поведения, в ответ на чужие акты возникают в нас моментально (за исключением некоторых случаев) и самопроизвольно. Самопроизвольно же объективируются эти переживания и в соответственные поступки.

Итак, каждый из чужих актов, воспринимаемых нами, вызывает в нас неодинаковые переживания и соответственно неодинаковые формы реагирования на них:

1) Акты, воспринимаемые нами как «должные», не вызывают в нас ни переживаний вражды, ни ненависти, а равно ни особенной любви и симпатии к ним самим и к их исполнителю, они воспринимаются просто как «дозволенно-должные» (иное слово трудно найти), как нормальные, и только. Сама форма актов не вызывает в нас ни отвращения-отталкивания, ни притяжения-любви. Они нормальны, справедливы, а потому положительны, и только. Лавочник дал мне фунт хлеба, я заплатил ему 7 копеек. Акт лавочника для меня просто нормальный, должный и ничего больше, а сам он не вызвал во мне по своему адресу ни особенной любви и симпатии, ни ненависти и вражды.

2) Иное переживание возникает в ответ на акты «рекомендуемые». Здесь я, в ответ на подобный акт, испытываю по адресу его субъекта особенное благорасположение, благодарность и любовь, симпатию и желание и ему, в свою очередь, оказать ту же услугу. Сам же акт нам кажется чем-то желательным и притягивающим.

3) Наконец, в ответ на акты запрещенные мы реагируем в форме переживаний и актов вражды, недружелюбия и ненависти по адресу его субъекта; в нас самопроизвольно возникает желание отпарировать его незаконное покушение и отомстить за его попытку. Сам же акт вызывает в нас переживание отвращения и отталкивания к такой форме поведения.

Иначе говоря, акты должные кажутся нам всегда нормальными, справедливыми и потому морально положительными; акты запрещенные — морально отрицательными и поднормальными; акты рекомендуемые — сверхнормально-положительными, своего рода моральной роскошью.

Каким является каждый из них — такую же реакцию он вызывает.

Эта реакция происходит самопроизвольно и спонтанно.

Само собой разумеется, что установленная нами классификация как самих актов, так и форм реагирования на них не есть классификация по конкретному содержанию самого акта и реакция на него, но это есть классификация по форме психических переживаний. Какой акт является для кого-нибудь запрещенным, рекомендуемым или должным, а соответственно с этим на какие акты он будет реагировать нормальным, поднормально-враждебным и сверхнормально-любовным образом — это зависит от всего характера психической жизни, убеждений и мировоззрения индивида, создаваемых различными факторами. Содержание каждого разряда как акций, так и реакций, как уже выше было указано, может быть различным для различных индивидов, но сама наличность указанных разрядов и описанных форм реагирования на каждый из них дана в поведении каждого человека.

Установив эти три разряда актов и три разряда реакций на чужие акты, воспринимаемые то как должные, то как рекомендуемые, то как запрещенные, теперь для краткости обозначим каждый из них соответственными терминами. Акты рекомендуемые назовем подвигом или услугой, а реакцию на них со стороны другого, воспринимающего их именно как акты рекомендуемые, наградой. Акты запрещенные назовем преступлением, реакцию на них, понимаемых другими именно как акты запрещенные, — наказанием. Акты «дозволенно-должные» и вызываемую ими реакцию будем называть просто дозволенно-должными. Таким образом, получаются три пары актов и вызываемых ими реакций:

преступление — наказание,

подвиг — награда,

«дозволенный» акт — «должная» реакция.

 

Преступления и подвиг

§ 1. Преступление

Установив в предыдущем прелиминарные определения каждой из основных категорий поведения, теперь рассмотрим каждую из них более детальным образом. Начнем с изучения преступлений и наказаний и попытаемся дать понятие каждого члена этой пары.

Как известно, преступления и наказания изучаются наукой уголовного права. По их поводу написаны сотни тысяч томов и имеется множество определений. Но, несмотря на это богатство определений, приходится сознаться, что общепризнанного понятия преступления, а соответственно и наказания, до сих пор еще нет. Главный грех значительного числа определений заключается в том, что вместо анализа действительных причинных взаимоотношений, существующих в живой действительности, догматика уголовного права весьма усиленно занималась и занимается анализом перечисленных в кодексе «преступных деяний», игнорируя аналогичные явления, данные вне кодекса. Отсюда же происходит и второй грех ее, а именно: смешение теоретической точки зрения с практической, сущего с должным. Приспосабливая свои определения к действующим уложениям, преследующим чисто практические задачи, догматика уголовного права не могла не впасть в этот грех смешения «сущего» и бывшего с «должным». Благодаря этому обстоятельству немудрено, что в ней были и до сих пор еще существуют тысячи «антиномий», которые едва ли бы появились при резком разграничении этих принципиально различных точек зрения.

I. Традиционный прием построения понятий преступного деяния и наказания таков. Говорится обычно, что «преступное деяние есть деяние, нарушающее нормы правопорядка». В этой части определения, пожалуй, все теоретики уголовного права согласятся между собой, ибо так определяют преступление все современные кодексы.

Допустим и мы пока, что эта власть верна и приемлема, и пойдем дальше. Мы сформулировали только начало определения, а не все определение. Ведь те же кодексы различают, коротко говоря, неправду уголовно наказуемую и неправду не наказуемую, иначе говоря, правонарушения уголовные, гражданские, а некоторые отсюда выделяют еще и полицейские правонарушения.

Добавьте к этому такие явления, как деяния, нарушающие нормы доброго поведения, нравственности, благоприличия, деяния, противоречащие религиозным предписаниям (грех) и т. д.

И вот перед теоретиком уголовного права, отправляющимся от кодекса и приспосабливающим свое определение только к кодексу или кодексам, встает ряд труднейших задач: раз кодекс отличает уголовные правонарушения от гражданских, нужно и ему найти differentia specifica[56]* видовое отличие, характерная особенность, отличительный признак (лат.).
, которая указывала бы, чем отличаются уголовные правонарушения от остальных. Один указывает в качестве специфического признака одно, другой — другое, третий — третье и т. д.; возникают взаимные споры, носящие тоже своеобразный характер. Обычным приемом опровержения противника является здесь не указание на то, что выделяемый им класс явлений не однороден или не целиком выделен, а указание на то, что, мол, ваше определение не согласуется с таким-то кодексом. Если это несовпадение найдено — теория считается погибшей.

Рассмотрим кратко главные типы попыток, имеющих своей целью выделить преступные деяния из разряда других правонарушений.

А). Одни авторы, пытаясь отделить уголовные правонарушения от других, указывали на то, что отличительным признаком первых является содержание бедствующих от них человеческих потребностей, иначе говоря, преступные акты, по их мнению, отличаются от других правонарушений и проступков по самому содержанию этих актов. Но спрашивается, какие же акты в таком случае являются преступными по своей природе! Можно ли указать хотя бы один акт, который бы сам по себе считался преступным во всех кодексах? Можно ли, например, таким актом считать убийство?

Стоит поставить эти вопросы — и данная попытка терпит полное фиаско. Сравнивая конкретные акты, называемые преступными различными кодексами, оказывается, нельзя указать ни одного акта, который бы всеми кодексами считался таковым. Даже такие преступления, как убийство, и то не всегда и не везде считаются за преступления. Даже те кодексы, которые считают его за утоловное правонарушение, причисляют его к преступным не в силу его «природы», а в силу чего-то иного, так как они же допускают и даже требуют в известных случаях убийства, нисколько не считая его преступным.

Между тем если бы какой-нибудь акт был по самому содержанию его преступным, то этого «противоречия» не должно было бы быть. Если акт убийства по своей природе есть преступление, то он преступлением должен быть всегда и везде.

А раз он таковым не является — то, значит, причисление его к уголовным правонарушениям зависит не от его природы или содержания, а от чего-то другого. Значит, нужно искать это «другое», а нельзя определять преступные акты по «природе» этих актов.

Я взял наиболее выгодный для этой теории акт, и он, как мы видим, не подтверждает выставленного положения. Если же взять в целом все акты, которые кодексами различных народов и разных времен считались преступными, и даже кодексами одного и того же государства, то здесь уже прямо немыслимо пытаться различать уголовные правонарушения от других правонарушений по содержанию самих актов или по их природе. Один кодекс считает определенный акт преступлением, другой не считает его таковым. Например, по кодексу нашему до недавнего времени отступление от православной веры в язычество считалось уголовным правонарушением, а по европейским кодексам — переход из любой религии в другую не составляет преступления. Как тут быть, если считать тот или иной акт по самому его содержанию преступным? С одной точки зрения — он преступление, с другой точки зрения — нет. А так как исходят обычно только из кодексов и к ним же стараются приспособить свои определения, то и получается неразрешимая задача отождествления А с не-А. Вообще говоря, нет ни одного акта, который бы по самому своему содержанию был уголовным правонарушением: и акты убийства и спасения, правды и лжи, кражи и дарения, вражды и любви, половой разнузданности и воздержания и т. д. — все эти акты могли быть и были и преступлением и не преступлением в различных кодексах в зависимости от того, кто их совершал, против кого они совершались, при каких условиях они происходили. Поэтому причислять те или иные акты по самому их содержанию к уголовным правонарушениям и тем самым пытаться отделить последние от других правонарушений — задача безнадежная, похожая на попытку решения квадратуры круга.

Б). Другим видом выделения уголовных правонарушений из других могут быть те многочисленные теории, которые утверждают, что преступными актами являются те правонарушения, которые нарушают или угрожают наиболее важным интересам человека и данной группы. Иначе говоря, законодатель причисляет к преступным актам акты наиболее вредные и опасные для благосостояния данной социальной группы.

Нужно ли говорить, что эта попытка, как и предыдущая, должна быть признана неудачной. Достаточно просмотреть ряд кодексов и даже один кодекс, чтобы привести множество фактов против подобного положения. В самом деле, какая опасность может заключаться в том, что брамин купит молоко? Никакой. Однако этот акт считался преступным и низводил его до степени судры, то есть присуждал к одному из тягчайших наказаний, тогда как акт несравненно более опасный, именно акт убийства брамином человека другой касты, мог пройти безнаказанным и мог быть не преступным[57]См.: Законы Ману. 3, 17; 10, 92.
. В Персии закон не считал преступным половое общение сына с матерью, тогда как общение с иноверной признавалось ужаснейшим преступлением. Который из этих актов наиболее вреден — само собою ясно. У ряда народов мы встречаем в качестве преступного акта акт наступления на тень другого человека. Есть ли в этом действительный вред — это ясно для каждого из нас. В моисеевском законе считалось преступным деянием «едение» свинины. Вредно ли это действительно — знает каждый. Да и в современном кодексе у нас, например, имеется ряд деяний, во вреде и опасности которых по сравнению с другими «не преступными» деяниями позволительно сомневаться.

Примером может служить хотя бы до недавнего времени запрещенный акт перехода из христианской религии в нехристианскую, из православия в раскол или же караемое законом снятие с себя монахами или священнослужителями сана и т. д. Подобных фактов можно привести сколько угодно.

Ввиду этого утверждать, что законодатель всегда причислял к уголовным правонарушениям акты наиболее вредные и опасные для жизни и благосостояния группы, — дело безнадежное.

Правда, сторонники этого течения могут возразить на сказанное, утверждая следующее: «Да, с нашей точки зрения эти акты, относимые тем или иным кодексом к числу преступных, могут и не казаться вредными и опасными. Но зато тем, кто установлял эти нормы, они казались таковыми». Но такое объяснение ничего не объясняет, ибо оно не дает нам понять, почему в таком множестве случаев законодатели и общества обманывались и признавали «опасными и вредными» обычаи, которые на самом деле нередко были полезными, и не признавали вредными и опасными поступки, которые на самом деле были таковыми. Это мнимое решение в конце концов сводится к пустой тавтологии, гласящей: уголовными правонарушениями являются деяния, перечисленные в уголовных кодексах. А почему именно эти, а не другие акты попали туда — ответа не дается этим течением, его ответ о большей опасности этих актов не оправдывается фактами; попытка «снять» противоречие прибавкой слова «казались» ничего не объясняет; ибо объяснение было бы дано тогда, когда было бы показано, почему они «казались» опасными. Этого объяснения нет, а потому тезис: акты считались преступными потому, «что они „казались“ опасными и вредными», равносилен тезису: «акты считались преступными, потому что они считались преступными».

В). Следующей категорией являются все те учения, которые пытаются выделить уголовные правонарушения из среды других посредством анализа «внутреннего состояния» правонарушителя. Один из них при этом таким «внутренним преступным состоянием» считает состояние «обмана». Если, следовательно, человек совершает правонарушение с сознанием того, что он поступает правильно, то его акты не являются уголовным правонарушением; если же он, заведомо зная, что поступает неправильно, нарушает норму правопорядка, его акт будет преступным.

Другие, как, например, Пусторослев, под таким «внутренним преступным состоянием» считает состояние «недоброкачественное относительно ума, чувства, воли и притом особенно предосудительное для этого лица (т. е. преступника) с точки зрения правоучредителя»[58]Пусторослев П. П. Понятие о преступлении. М., 1891. С. 239–241, 246 и др.
.

Опять-таки и эту категорию решений приходится признать неудачной. Во-первых, ничем не доказанным является положение, что «этим духовным состоянием правонарушителя руководствуется правоучредитель при выделении уголовных правонарушений»[59]Там же. С, 241, 245.
.

Какие психические процессы происходили в его голове — одному Богу ведомо. Может быть, правоучредитель, устанавливая известную норму, думал вовсе не о «состоянии преступности», а о чем-либо другом, ну хотя бы о том, скоро ли наступит время его обеда, и руководствовался поэтому лишь правилом — скорее как-нибудь «состряпать» норму и идти отдохнуть… Нет ничего невозможного в том, что дело могло происходить так. А раз это мы допустим, то сразу же становится ясным, что вопрос о том, чем руководствовался правоучредитель, к сути дела совсем не относится и для решения проблемы есть вопрос совершенно побочный. Это — раз.

Во-вторых, даже допустив, что правоучредитель руководствовался указываемым профессором Пусторослевым «внутренним преступным состоянием», «мы не избегаем затруднений». В самом деле, если только это «внутреннее состояние» имелось в виду, то как тогда объяснить «преступления» юридических лиц, некогда имевшие место? Внутреннее состояние, по свидетельству самого же профессора Пусторослева, может быть только у физического лица, а у юридического оно не может быть, а потому, казалось бы, не должно быть и преступных актов, совершаемых юридическими лицами. Но таковые были.

Автор выходит из затруднения тем, что в этих случаях правоучредитель «ошибался». Но сказать это равносильно сознанию ошибочности своей теории. Что же это за правоучредитель — в одном случае всегда логичный и во всех кодексах руководствующийся «внутренним состоянием» (вещь, между прочим, довольно тонкая и едва ли доступная какому-нибудь готтентотскому вождю или правоучредителю древних обществ), а в другом настолько наивный, что ищет внутреннее состояние там, где оно не может быть. Не проще ли подумать, что он вообще не имел в виду этого внутреннего преступного состояния.

Но… кому неизвестно, что вменяемость есть явление относительно позднее и не бывшее в древних кодексах (об этом ниже), а потому отсутствие ее на ранних стадиях, с точки зрения профессора Пусторослева, должно было бы означать и отсутствие преступления здесь. Конечно, можно попытаться это утверждать, но отрицание факта не есть еще его уничтожение.

Что же касается более поздних ступеней, то здесь вменяемость имеет место одинаково и в среде гражданских и в среде уголовных правонарушений, а потому она не может быть доказательством «положения» о внутреннем состоянии преступника, которым якобы руководствовался правоучредитель.

Наконец, само понятие преступного состояния как «недоброкачественного и особенно предосудительного» уже само по себе неясно, туманно и сбивчиво. Ведь и гражданские правонарушения, а равно и дисциплинарные проступки едва ли являются с точки зрения правоучредителя доброкачественными и непредосудительными, а потому качественной разницы между преступными актами и правонарушениями нет, а раз нет ее — падает вся попытка разграничения тех и других. Что же касается количественной разницы, выражаемой словом «особенно», то она уже сама достаточно неясна и неопределенна. Почти все сказанное можно приложить и к другим теориям, пытающимся разграничить преступления от простых правонарушений путем указания на «внутреннее состояние».

Г). Наконец, едва ли не самой распространенной является та теория, которая differentia specifica уголовных правонарушений видит в том, что они облагаются наказанием. «Уголовные правонарушения суть наказуемые правонарушения» — вот краткое определение преступлений с этой точки зрения. Эта вполне ясная и определенная с первого взгляда формула, однако, перестает быть таковой, если внимательно вглядеться в ее содержание. Прежде всего, можно под эту формулу подвести ряд чисто гражданских, с точки зрения кодексов, правонарушений, а именно тех, которые налагают имущественное взыскание с виновника в пользу потерпевшего. Многие авторы чуть ли не отличительный признак гражданских правонарушений видели в том, что они влекут за собой не «наказание», а имущественный ущерб, и в этом смысле противопоставляли имущественные взыскания наказаниям. Но позволительно спросить, разве имущественные наказания не есть наказания? Разве они сплошь и рядом не причиняют большее страдание (в чем обычно видят сущность наказания), чем хотя бы арест или краткосрочное тюремное заключение. Это — раз.

Во-вторых, проследим далее, как определяется здесь наказание, в чем усматривается его сущность. Обычно сущность наказания усматривается или в принуждении, которое сводится к причинению преступнику какого-нибудь лишения или страдания, или в порицании, или вообще в причинении зла. Но ясное дело, что наказанием будет не всякое причинение зла, страдания, лишения или порицания; кто-нибудь может кому-нибудь без намерения, без повода, «ни с того, ни с сего» причинить зло, обругать и т. д. (например, ударить, избить и т. п.), однако эти акты нельзя назвать наказанием. Наказанием эти меры будут лишь тогда, когда они вызваны преступлением, когда они являются реакцией на преступление. Нет наказания без преступления, и логическим моментом, делающим причинение страдания наказанием, является именно взгляд на него как на следствие преступления, как на реакцию, вызванную последним. Значит, для того чтобы понятие наказания имело ясный смысл, мы должны уже иметь ранее понятие преступления. Зная, что такое преступление, мы можем тот или иной акт отнести к нему, а потому и реакцию, вызванную им, назвать наказанием. Если же у нас нет понятия преступления, то мы не можем знать, и что такое наказание, так как не всякое причинение страданий будет наказанием, а только то, которое вызвано преступлением.

Теперь понятно, почему мы теории, выделяющие уголовные правонарушения по признаку наказания, назвали порочными. В самом деле, здесь понятие преступления конституируется в зависимости от понятия наказания, а понятие наказания, в свою очередь, определяется в зависимости от понятия преступления. Получается круг. Неизвестное X определяется через У, а У, в свою очередь, через X — понятно, что подобное уравнение довольно трудно решить.

Не будем далее излагать другие попытки различения уголовных правонарушений от других «неправд», а равно и приводить возможные возражения.

Сказанное позволяет нам заключить, что основные попытки указать differentia specifica преступлений, попытки, почти всецело базирующиеся на кодексах, стремящиеся согласовать свои определения только с кодексами, — малоудачны и, во всяком случае, весьма спорны.

II. Эта спорность станет еще большей, если мы примем во внимание следующее. В предыдущем мы допустили как истину общее определение правонарушений, гласящее, что «правонарушения есть деяния, нарушающие нормы правопорядка». Эта часть вообще почти не возбуждает споров среди догматиков уголовного права. Но достаточно небольшой вдумчивости, чтобы и эту общепризнанную половину определения признать весьма спорным и, во всяком случае, чисто словесным определением.

В самом деле, чтобы это определение было содержательно, оно требует, по меньшей мере, 1) ясного понятия права и правопорядка вообще и 2) ясного понятия государства.

Понятие права требуется потому, что оно лежит в основе самого определения, а понятие государства потому, что многие теоретики уголовного права, как и вообще правоведы, во-первых, само понятие права ставят в зависимость от государства, утверждая, что нормы права — это нормы, установленные государством, а во-вторых, потому, что многие криминалисты прямо подчеркивают, что преступление и наказание как правовые явления вне государства быть не могут. Отсюда понятно, почему определение для всей ясности требует наличности этих понятий.

Обращаясь к курсам, мы, однако, весьма редко находим хотя бы попытки определения этих явлений. А между тем кому же неизвестно, что в настоящий момент эти два понятия — права и государства — представляют из себя монеты, совершенно истершиеся от слишком частого употребления и потерявшие всякий сколько-нибудь определенный смысл. Один под ними понимает одно, другой — другое. Общеобязательного понимания их нет.

Отсюда понятно, что введение этих понятий в определение преступления и наказания без их предварительной дефиниции представляет из себя не что иное, как денежную операцию с денежными знаками, ценность и значение которых совершенно неизвестны. А потому немудрено, что и все определение представляет из себя уравнение с одними неизвестными, решение которого невозможно. Первое X в определении — государство, второе X — право и правопорядок, третье X — differentia specifica уголовных правонарушений. Ни один математик не сумел бы распутать и решить подобное уравнение, а сказал бы, что для решения его нужны известные величины, а их-то и нет у нас…

Таков второй основной дефект общеупотребительных определений преступления и наказания.

III. А из этих дефектов, в свою очередь, как «из зараженного источника» проистекают новые погрешности и нелогичности…

а) Почти все авторы под преступным деянием разумеют противоправное деяние лишь в том случае, когда оно совершено человеком, да еще «вменяемым». Раз так, то, казалось бы, само собой отсюда должно следовать отрицание преступности противоправных актов, совершенных не людьми или же людьми невменяемыми. Следовало бы ожидать, что авторы заявят, что подобные деяния, не совпадающие с их определением, в силу простой логики не входят и не могут входить в класс преступлений.

Однако те же авторы сплошь и рядом на той же странице, не смущаясь, начинают говорить о «преступлениях», совершенных коровами, петухами, юридическими лицами, невменяемыми людьми, о процессах против них и т. д., бывших в предыдущие века…

Они называют их не просто актами, а именно «преступлениями», и таким образом дают пример того, как можно давать определение и как можно в дальнейшем совершенно забывать его, оставив бесплодным в стороне.

Введение в понятие преступления в качестве его элемента принципа вменяемости обязывает (логически) автора к одному из двух выводов: или он должен совершенно исключить из области преступлений все правонарушения, совершаемые невменяемыми субъектами. Тогда он должен прямо заявить, что преступлений до сравнительно недавнего времени в человеческом мире не было, так как не существовало раньше самого понятия вменяемости.

Или же он должен оговориться, что его определение преступления не есть определение теоретическое, изучающее преступление с точки зрения сущего, таким, каким оно дано в действительности, а определение практическое, исходящее из принципа долженствования и отвечающее на вопрос: что должно считаться преступлением, а не на вопрос: что есть преступление и чем оно было.

В первом случае область преступных актов весьма бы сузилась, пришлось бы отрицать наличность преступления в ряде общественных союзов, относивших к преступным актам те или иные акты не по субъективной их стороне, а по стороне объективной.

Ясно, что такой вывод показался бы весьма спорным, и потому ясно, что делать это небезопасно.

Второй же вывод не делается вследствие того, что в уголовном праве больше, чем где бы то ни было, уголовная политика смешивается с уголовной теорией, должное с сущим. Поэтому немудрено, что это смешение проявляется и в частных положениях науки о преступлении и наказании.

Вместо этих выводов, как может убедиться каждый, догматики уголовного права предпочитают разрубать гордиев узел и пожертвовать элементарными законами логики в пользу каких-то неизвестных мотивов…

б) Подобную же непоследовательность можно констатировать и в ряде других вопросов Так, например, в вопросе о наказании как институте публично-правовом и частно-правовом. Обычно в определениях его авторы исходят из положения, что наказание как правовое явление дано только в государстве и представляет факт публично-правового характера. Но затем в той же книге авторы сплошь и рядом переходят к кровной мести в первобытных группах, осуществляемой отдельными лицами и семьями; без всякого стеснения называют этот институт наказанием и начинают с него историю наказания…

Мы не будем приводить дальнейших примеров, долженствующих показать неблагополучное состояние современной догматики уголовного права. Сказанное позволяет нам думать, что здесь, может быть, больше, чем где-нибудь, требуются «реформы» и новые пути и особенно разделение точек зрения теоретической и практической.

Как уже было замечено, почти все определения, даваемые курсами уголовного права, догматичны и имеют в виду точку зрения того уголовного позитивного права, которое в данный момент является фиксированным в соответствующих уголовных уложениях. А само уголовное уложение преследует задачи практические, и потому вполне понятно, что определения преступления, по существу, лишь воспроизводящие определения уголовных уложений, также принимают характер практический, пригодный для уголовной политики, но не для теории преступлений.

Мы же здесь рассматриваем вопрос теоретически, а не практически. Мы здесь не спрашиваем, что должно считаться преступлением, а спрашиваем: каковы общие свойства того класса поступков (действий, воздержаний и терпений), которые в различные времена и у различных народов считались «преступными» и вызывали ту или иную реакцию, которая получила название кар или наказаний?

В силу каких условий тот или иной акт той или иной группой или тем или иным человеком причислялся к категории «преступных»?

Вследствие каких причин этот «преступный» акт вызывал и вызывает в виде реакции со стороны ли отдельного лица, или группы, или публичной власти ряд актов, именуемых карой?

Вот вопросы, которые стоят перед теоретическим исследователем, вопросы, совершенно отличные от того, какие акты мы должны считать преступными? Как должны мы их наказывать? Как должны бороться с ними? Все это уже дело практической дисциплины — уголовной политики.

Теоретическая постановка проблемы «преступления и наказания» не раз уже делалась, и немалое число ответов можно было бы привести в качестве примеров того или иного разрешения данной проблемы. Приведем типичнейшие ответы: «Преступление есть поступок, совершаемый членом данной социальной группы и рассматриваемый остальными сочленами в качестве поступка настолько вредного для группы или предполагающего такую степень антисоциального настроения у исполнителя, что первые, стремясь защитить свое благосостояние, реагируют на него публично, открыто и коллективно». Отсюда понятно, что «преступление — есть не только государственное, но и общественное явление».

Это определение может считаться типичным для весьма многочисленных последователей утилитаризма, начиная с ряда английских мыслителей (Бентам, Милль, Спенсер и др.), являющихся главнейшими теоретиками и основателями этого течения.

В глубине этого определения лежит предпосылка, что «в основе каждой социальной нормы лежит социальная польза».

Хотя это определение преступления и ясно, но оно не верно по той простой причине, что множество норм (и едва ли не большинство) создалось без всяких утилитарных соображений — это раз; невозможно найти действительную пользу в громадном числе норм — это два; можно указать ряд социальных норм, которые были прямо вредны для охранявшего его общества, — три; при репрессии, следовавшей за нарушением определенной нормы, — сплошь и рядом не возникало никакого представления о пользе — четыре.

Дюркгейм определяет преступление так: «поступок преступен, когда он оскорбляет сильные и определенные состояния коллективного сознания», понимая под коллективным сознанием «совокупность верований и чувств, общих, в среднем, членам одного и того же общества, образующих определенную систему, имеющую свою собственную жизнь».

Но это определение неясно. Как установить, какое состояние коллективного сознания сильно, где критерий этого? А главный его недостаток заключается в том, что он имеет в виду только акты, «оскорбляющие сознание группы, коллектива». Но разве не могут быть случаи, где поступки и состояния сознания коллектива оскорбляют индивида? Иначе говоря, разве индивид не может рассматривать как преступление ряд актов общества и даже самые акты наказания преступников? Достаточно так поставить вопрос, чтобы ответ был ясен. Для примера приведу факты. «Прощайте, друзья! мужайтесь. Судьи — это шайка негодяев без убеждений; они сами не знают, что делают, и жаждут лишь денег» — так писал в своем дневнике один преступник. «Как я несчастен! Я невиновен, а меня держат здесь за то, что я убил человека, в то время как на свете много людей». Кто беден — тот расплачивается за всех. Одиночное заключение есть утонченное варварство в полном расцвете 19 века. «О, воры! Эти мерзавцы судьи губят ваш промысел. Не падайте, однако, духом и продолжайте ваше дело!»[61]Заимствую у Ч. Ломброзо «Новейшие успехи науки о преступнике». Спб., 1902. С. 104–109. У Достоевского в «Преступлении и наказании» Раскольников также не считал свой акт за преступление до его совершения. Рассудок и воля останутся при нем неотъемлемо, рассуждал он, ибо… «задуманное им не преступление».

Во всех этих примерах, число которых можно увеличить по желанию, мы видим, что преступные — с точки зрения общества — акты ни в каком случае не являются таковыми для самих преступников[62]«В продолжение многих лет я не видал между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, и большая часть из них внутренне считает себя совершенно правыми. Преступник, восставший на общество, ненавидит его и почти всегда считает себя правым, а его виноватым», — констатирует и Достоевский (Записки из мертвого дома. Спб., 1894. С. 16; см. также 12, 13, 14, 197 и др.).
. Напротив, для них часто сами «правовые» нормы общества и основанные на этих нормах кары являются преступлением, ибо они «оскорбляют сильные и определенные состояния сознания» преступника. Отсюда и вытекает враждебность последних к обществу и желание отомстить (покарать) общество за его «преступление» по отношению к преступникам. Кому приходилось иметь дело с уголовными преступниками — те знают, что это явление не исключение, а скорее правило. Таким образом, стоя на почве самого же Дюркгейма, видящего сущность преступления в «оскорблении сознания», следует его формулу пригнать неточной. И не нужно думать, что общество с его правовым укладом может казаться преступником только категории преступников. Все опередившие «средний уровень и шаблоны поведения общества» — все они могут смотреть и смотрят на общество и его акты или акты его представителей как на преступление. И революционер, «разрушающий устои», и Савонарола, обличающий современное ему общество, и социалист, бичующий капиталистическое общество, и Прудон с его формулой «собственность кража», и консерватор-роялист, отрицающий республику, и т. д. — все это лица, для которых «сильное и определенное состояние сознания» общества и вытекающие из него акты — суть преступления, ибо они оскорбляют их индивидуальное сознание[63]Стоит, например, посмотреть судебные речи ряда преступников, и в частности, политических преступников, чтобы убедиться в том, что свои акты они вовсе не считали и не считают преступными, а, напротив, находят их «должными», акты же власти, представителя общества — акты, направленные на их арест, а равно и акты наказания рассматривают не иначе, как акты преступные. Приведу один, хотя и не наиболее выразительный пример.
«Какую цель думали вы достигнуть вашим преступлением?» — спросили Луккени (убившего в 1898 г. в Женеве императрицу Елизавету) на суде.
«Отмстить за мою жизнь», — был его ответ.
«Раздумывали ли вы о гнусности вашего преступления и раскаиваетесь ли вы?»
«Нисколько, ведь не раскаялись те, которые преследовали людей в течение 19-ти веков».
«Если бы надо было повторить подобное совершенному вами, повторили бы вы?»
«Да, я повторил бы опять». (Беру у Д. А. Дриля. «Учение о преступности и мерах борьбы с нею». Спб., 1912. С. 360.) Аналогичные факты имеются, в особенности, у Достоевского в его «Записках из мертвого дома».
. Поэтому, допуская правильность формулы Дюркгейма, по меньшей мере необходимо было бы ее дополнить и сказать: «Преступлением для кого-нибудь будет тот поступок, который оскорбляет сильные и определенные состояния сознания этого „кого-нибудь“»… Но эта формула уже радикально расходится с дюркгеймовской…

Помимо юристов, как известно, немало потрудились над понятием преступления антропологическая и социологическая школы в науке уголовного права.

Антропологической школе необходимо было выработать общее для всех времен и народов понятие преступления и преступных актов, для того чтобы, исходя из полученного определения, установить «преступный тип» и его разновидности, ибо в противном случае невозможно было бы и установление биологических и антропологических свойств преступника…

Из ряда многочисленных попыток решения этой задачи остановимся на определениях преступления Гарофало и Ферри.

Гарофало приходит к определению «естественного преступления» как акта, который всегда и везде считался и был преступным: «Существует рудиментарное чувство жалости, которым обладает весь род человеческий под отрицательной формой, то есть в виде воздержания от жестоких актов… Общественное мнение рассматривало всегда нарушения (или оскорбления) этого чувства как преступления, вредные для общества, исключая войны, и акты жестокости, требуемые или вызываемые религиозными и политическими предрассудками или традиционными и социальными институтами»[64]Garofalo R. La Criminologie. P., 1890. P. 34.
. Несколько ниже он дополняет это определение, говоря, что преступный акт тот, который оскорбляет основные альтруистические чувства — жалость (pi tie) и честность (probite), но не в высших степенях их проявления, а в том среднем размере, в каком обладает ими данное общество[65]Ibid. P. 38–39.
.

Нужно ли говорить, что это определение «естественного преступления» — определение чисто искусственное, не согласующееся с исторической действительностью и не пригодное, вследствие своей неясности, и для уголовной политики. Мы считаем излишним критиковать его, повторяя те возражения, которые были выдвинуты рядом лиц, с доводами которых мы не можем не согласиться.

Что определение Гарофало не соответствует исторической действительности — это следует из того, что в истории даны акты, которые не оскорбляли «жалости и честности» и, однако, считались преступным — с одной стороны, и дан ряд актов, оскорблявших жалость и честность и тем не менее не считавшихся преступными, — с другой… Примерами актов первого рода могут быть: чародейство, непризнание догматов той или иной веры (инквизиция и религиозные преступления), сознательное иль бессознательное нарушение ряда шаблонов, не имеющих ничего общего с чувствами жалости и честности.

С другой стороны, достаточно указать на детоубийство, отцеубийство, убийство рабов, жен и детей, кражу, которая у многих народов считалась даже добродетелью, и т. д. Правда, Гарофало мог бы на это ответить тем, что не нужно понимать жалость и честность в нашем смысле, а нужно понимать их так, как понимали сами группы. Но тогда, спрашивается, какой же смысл имеют слова «жалость и честность», раз под ними понимаются всевозможнейшие вещи: раз и кража, и отрицание кражи есть честность, раз и убийство, и отрицание убийства есть жалость. В таком случае «жалость и честность» становятся пустыми звуками, или ничего не содержащими, или же все включающими; иначе говоря, определение Гарофало становится решением уравнения, состоящим в том, что неизвестное X (преступление) заменяется неизвестными Y и Z (pitie, probite). Таково оно и есть по существу, не говоря уже о том, что помимо этих неизвестных в определение введены еще другие неизвестные: «чувство», «средний уровень» и т. д.

С другой стороны, определение Гарофало обладает тем же недостатком, что и определение Дюркгейма, а именно: оно отождествляет юридическую защиту с защитой общества, тогда как фактически в каждом обществе акты, считающиеся преступными с юридической (официально коммунальной) точки зрения, вовсе не являются таковыми с точки зрения всех членов этого общества; равным образом юридическая защита путем наказаний тех или иных преступников не равнозначна защите всего общества, а представляет только защиту его привилегированной части, защиту, которая для других элементов общества сплошь и рядом является простым притеснением, насилием и, если угодно, преступлением. Чувства жалости и честности, свойственные привилегированной группе, могли быть и были (что доказывается восстаниями рабов), с точки зрения другой части той же communaute (группы), оскорблениями их чувств «жалости и честности», то есть преступлениями.

Не приводя других возражений, на основании сказанного мы можем заключить, что определить преступление путем указания конкретных актов, считавшихся якобы преступными всеми народами и во все времена, — дело безнадежное. Логика «конкретных вещей», оперирующая сравнением из разнородного материала преступных актов всех времен и групп предполагаемого «общего ядра», здесь, как и вообще в социальных науках, бессильна. Она должна быть заменена логикой отношений и функциональных взаимозависимостей…

Все сказанное почти целиком относится и к Ферри с той только разницей, что Гарофало последовательно проводит свои принципы, а Ферри в одном месте дает одно определение преступления, через страницу — другое, а еще через страницу — третье, и каждое из них противоречит одно другому… На странице 123 первого тома «Уголовной социологии»[66]См.: Ферри Э. Уголовная социология. Спб., 1910.
он говорит: «Рассматривая хотя бы только исторический период развития человечества, мы убеждаемся, что вор и убийца по их противообщественным инстинктам всегда считались преступниками, каким бы критерием ни руководилось законодательство в своих репрессиях». Нужно ли опровергать Ферри? Если акты убийства, воровства и растления с убийством — сами по себе преступны, преступны по своей сущности, то как же согласовать это с бесчисленным рядом фактов, где убийство вовсе не считалось преступлением? Достаточно указать на детоубийство, отцеубийство, насилование и убивание жен и девушек и т. п. факты, обычные в древности и совершенно не считавшиеся преступными актами. Достаточно, далее, указать на ряд народов, у которых кража и грабеж не только не были преступлениями, но, напротив, считались добродетелью[67]См., напр.: Спенсер Г. Научное основание нравственности. Спб., 1896. С. 350–369.
.

Мало того, и в настоящее время ряд убийств (убийство на войне, в случае необходимой самообороны, смертная казнь и т. д.) не только не считаются преступными актами, но, напротив, еще награждаются как акты доблестные. Поэтому говорить, что убийство и кража всегда были преступными актами, — значит заниматься той «силлогистикой», в которой Ферри обвиняет всех, не согласных с ним.

Значит, дело уже не в самом характере акта, а в мотивах, его вызвавших. Но что значит выражение «личные побуждения», и совпадает ли оно с «антиобщественными инстинктами» (выражение Ферри). Я думаю, что всякий акт любого человека вызван «личными побуждениями», а потому отождествлять акты «личного побуждения» с антиобщественными актами нельзя. Ферри, очевидно, разумеет под первыми «эгоистические» акты, где в жертву своим интересам приносятся общественные интересы. Раз так обстоит дело, то, очевидно, под преступные акты подойдут какие угодно акты, а не только убийство и кража, потому что общественные интересы предписывали в качестве должных и убийство и неубийство, и жестокость и милосердие, и ненависть и любовь, и скупость и расточительность, и правду и ложь, и кражу с грабежом и охрану собственности, и насилие и «неприкосновенность личности», и педерастию с публичным «развратом» (религиозный гетеризм и т. п.) и воздержание от половой жизни (аскетизм) и т. д. Спрашивается в таком случае, как же согласовать второе определение с первым. Но мало того, индивид может совершать поступки из чисто эгоистических побуждений (личный мотив), — и тем не менее эти акты могут совпасть с общественными интересами, следовательно, не будут «антиобщественными инстинктами»; и обратно, может совершить поступок, противоречащий общественным нормам, и тем не менее вызванный не эгоистическим расчетом, а исполнением высшего долга. Примером первого типа могут служить те лица, которые, пользуясь нормами закона, мстят своим недругам, основательно или неосновательно обвиняя их в нарушении норм, охраняемых правом, и вообще лица, совершающие ряд поступков ради узких эгоистических выгод, но так как эти выгоды не противоречат нормам права, то они и не считаются за преступление.

Примерами второй категории могут служить Христос, мученики, Сократ, Гус и т. д., несомненно нарушавшие общественные нормы, но столь же несомненно действовавшие не из «личных побуждений», а во имя «высшего долга».

Спрашивается, которая из этих двух категорий есть преступная категория. Первая действует из личных побуждений (эгоизма), но не нарушает общественных норм; вторая нарушает нормы, но действует не из «личных побуждений» (эгоизма). Определение Ферри предполагает, что антиобщественность и эгоизм, общественность (соблюдение норм) и альтруизм всегда совпадают. Но это, как мы видели, предположение совершенно ошибочное, благодаря этому и дальнейшее различение «атавистической и эволюционной преступности» теряет смысл, а вместе с этим, помимо других возражений, терпит фиаско и все определение преступления.

После целого ряда зигзагов мысли Ферри принужден сознаться, что «нам вовсе не так уж важно знать, какие именно аномалии преступники обнаруживали десять — двенадцать тысяч лет тому назад или какие обнаруживают современные дикари, так как мы занимаемся уголовной социологией лишь постольку, поскольку она касается настоящего момента и ближайшего будущего современных культурных народов, а отнюдь не для того, чтобы метафизически выводить абсолютные и вечные законы».

Понятие преступления для Ферри совпадает с современным позитивно-юридическим понятием, против которого он сам же протестовал и смело хотел найти «прирожденные» преступления, в зависимости от чего хотел определить тип «прирожденного» преступника. А замечание о «delit naturel»[68]* естественное преступление (фр.).
означает уже полный скептицизм и полное банкротство в своих попытках, что, однако, Ферри, врагу «логики и силлогизмов», не мешает в дальнейшем проделывать удивительные логические операции и говорить об «естественной и атавистической» преступности, об убийстве и краже как «извечных» преступлениях и т. д.

Но раз нет определения преступления, или же оно совпадает с данным позитивно-юридическим понятием, исторически изменчивым и непостоянным, то позволительно было бы спросить, в зависимости от чего же классифицируются люди на категории преступных и не преступных? Где те критерии, которые позволяли бы устанавливать антропологические свойства преступников? Во что же превращается сама уголовная антропология?

Так как в мою задачу не входит изложение всех главнейших определений преступления, то я ограничусь приведенными примерами и перейду к краткому развитию тех положений по отношению к преступлению, которые вытекают из вышеустановленных посылок…

Итак, сейчас перед нами задача определения преступления, то есть выделения класса определенных актов, обладающих одинаковой природой и одинаковыми признаками…

Для достижения этой цели прежде всего напомним, что нельзя признаки класса «преступных» актов искать вне психики… «Преступным» будет и может быть тот или иной акт не сам по себе, а лишь в том случае, когда в психическом переживании кого-нибудь он квалифицируется как преступный. Если бы мы попытались исключить эту чисто психическую природу преступления — мы бы не усмотрели в актах ничего, кроме простых актов, то есть движений двух или большего числа тел, имеющих определенную форму, определенную скорость и т. п. В этом случае поступки людей были бы тем, чем они являются в глазах физика, изучающего их «как частные виды взаимодействия двух или большего числа тел», как частный случай сложного взаимодействия, изучаемого вообще механикой…

Это взаимодействие было бы в этом случае однородным с взаимодействием двух камней, но только более сложным и разнообразным. Там, где нет психики, там нет и преступных форм взаимодействия и взаимоотношения. Где нет индивида, одаренного психической жизнью, нет и не может быть никаких преступных актов. Не в том или ином характере акта заключается его «преступность», а в том, что этот акт кем-нибудь психически переживается как преступный, как запрещенный…

Из сказанного вытекают нижеследующие основные положения:

1). Преступление может быть только психическим явлением, и класс преступных явлений есть класс специфических психических процессов, переживаемых тем или иным индивидом.

2). Определить признаки преступления — это значит отметить признаки специфического класса психических переживаний.

3). Так как психические переживания даны только в индивиде, то при определении преступления и преступных деяний можно стоять только на точке зрения того или иного индивида, то есть точкой отнесения неизбежно становится индивид. Тот или иной акт может быть преступлением лишь с чьей-нибудь точки зрения, то есть или индивида, или группы индивидов.

4). Для каждого индивида преступными будут те акты (facere, abstinere и pati), действительные или воображаемые, свои или чужие, которые возбуждают в нем соответственные специфические переживания.

Таковы основные положения, неизбежно вытекающие из тезиса, что преступность есть явление чисто психическое, а не внешнее [69]Плохо бы нас поняли, если бы вывели отсюда, что психическая природа преступления делает преступление чисто воображаемым, а не реальным явлением. Психическое не менее реально, чем психически вещественное. Поэтому отождествлять психичность с нереальностью нет никакой возможности…
Точно так же тезис о том, что преступление дано только в психике индивида, нельзя толковать в том смысле, что мы игнорируем социальное происхождение преступления и представляем себе индивида какой-то изолированной единицей. Преступление дано только в психике индивида как реальность, как специфический процесс, но это не мешает думать, что сам-то этот процесс возник благодаря социальному общению. Иначе говоря, не надо смешивать принципы систематики (феноменологии) определенного явления с вопросом об его происхождении или генезисе.
.

Из этих положений, в свою очередь, вытекают такие правила:

1). Нельзя искать признаки «преступности» в самом содержании или в материальном характере тех или иных актов. Нет ни одного акта, действительного или воображаемого, который по своей материальной природе был бы преступным или запрещенным. Разнообразные акты, «называемые» убийством и спасением, ложью и искренностью, обманом и правдой, жестокостью и милосердием, кражей и раздаванием собственности, лечением ран и нанесением ран, альтруистическими поступками и эгоистическими актами и т. д. и т. д., — все эти и другие, противоположные друг другу акты не являлись и теперь еще не являются сами по себе преступлениями или добродетельными поступками. Один и тот же акт даже в одной и той же группе мог быть и преступлением и подвигом, в зависимости от того, какие переживания он возбуждал в индивиде, кем выполнялся и в пользу кого он был направлен, например, акт убийства, если он направлен против врага или чужеземца, был подвигом, если же направлен был против своеродцев — считался преступлением с точки зрения одних и тех же лиц. Если хозяин убивал раба — поступок с точки зрения хозяина и других не считался преступлением, если же раб убивал хозяина — его поступок квалифицировался как акт преступный… И теперь еще за убийство врага на войне одни и те же лица дают награды, но за убийство в мирное время того же иноземца посылают на каторгу. То же относится и к краже и ко всем другим актам. Ложь и обман в нормальных условиях мы считаем за нечто предосудительное, недопустимое; но та же ложь в сфере дипломатических отношений — возводится в принцип и награждается. Говорить правду — мы считаем социальной необходимостью, но говорить правду, например, врагу, во время военных действий, врагу, который требует от попавшего в плен солдата сведений о количестве, расположении и планах войска, к которому принадлежит этот солдат, — мы считаем вещью недопустимой, клеймим терминами «измена», «предательство» и так или иначе караем. Поэтому говорить вместе с Гарофало, Ферри и другими о том, что тот или иной акт по своей природе преступен, — никоим образом невозможно.

2). Нельзя, далее, считать преступлением, как думают многие, акты, причиняющие страдание, в силу того только, что они причиняют страдание. Может быть дан ряд актов, причиняющих страдание кому-нибудь, но не возбуждающих в душе этого же или других индивидов специфического душевного процесса, в силу которого эти акты должны были бы считаться преступными. Так, например, полиция сплошь и рядом «при исполнении своих служебных обязанностей» причиняет ряд психических и физических страданий, однако сплошь и рядом эти акты не квалифицируются как лично пострадавшими, так и другими лицами как акты преступные. Они не вызывают специфического процесса в их психике, а потому и не могут быть преступными. Не квалифицируются, далее, как преступные и те акты, причиняющие страдание, которые делаются, например, для «блага» терпящих страдание индивидов, например, акты хирурга, доктора, подчас причиняющие немалое страдание, или же акты педагога, с педагогическими целями нередко вызывающего у ученика ряд переживаний с отрицательным чувственным тоном…

Иначе говоря, хотя преступные акты и причиняют в большинстве случаев то или иное страдание, но логическим моментом, делающим их преступными, являются не страдания, а то, что они возбуждают специфическое душевное переживание.

Итак, для того чтобы определить класс преступных актов, необходимо охарактеризовать те признаки специальных психических переживаний, наличность которых в «душе» индивида и обусловливает собою квалификацию им тех или иных актов как актов преступных.

Эта задача, по существу, уже выполнена была нами выше, при квалификации трех основных категорий психических процессов, которыми сопровождаются восприятие или представление своих или чужих актов.

Там было указано, что как при совершении своих, так и при восприятии чужих актов, а равно и при простом представлении того или иного поведения мы испытываем не одинаковые душевные переживания, а переживания качественно различные. Одни акты и виды поведения, как свои, так и чужие, мы переживаем и сознаем как акты «дозволенные или должные», «справедливые» и приписываем себе и другим то право на их совершение, то право на их «приятие», то право на их нетерпение, то обязанность их совершить, то обязанность их терпеть, то обязанность воздерживаться от них.

Это распределение взаимных прав и обязанностей дано почти у всех людей. Как бы разнообразны и сложны ни были взаимоотношения, возникающие между индивидом и другими, а равно и среди других индивидов между собою, для каждого конкретного случая у каждого индивида уже есть своего рода «рецепт», что дозволено одной стороне и к чему обязана другая, каков тот вид взаимоотношения, который, по мнению индивида, будет «справедливым», «нормальным» или должным в данном случае. Каким образом появляются в индивиде подобные представления должного и не должного поведения, этот вопрос нас здесь не интересует, важно то, что они есть. Как уже выше было указано, наша психика при совершении и восприятии подобных актов остается, так сказать, нейтральной, в ней не возникает ни ненависти, ни любви, ни злобы, ни благодарности.

Если теперь индивид совершает, или воспринимает, или представляет акт, противоречащий его представлениям должно-дозволенного поведения, — акт уже вызывает в душе его иные переживания. Противоречие переходит в оскорбление, оскорбление вызывает вражду, иногда доходящую до ненависти, акт произвольно начинает казаться чем-то отрицательным, отталкивающим и получает в итоге ряд различных названий, говорящих о его морально-отрицательном характере. Акты преступные, запрещенные, безнравственные, грешные, несправедливые, беззаконные, не должные и т. д. — все эти акты имеют между собой то важное сходство, что они противоречат «дозволенно-должному» поведению индивида и с этой точки зрения все они суть акты однородные, хотя и носят различные названия, в зависимости от того, в какой сфере они совершаются (в религиозной ли, в нерелигиозной и т. д.).

В каждом преступном акте даны по меньшей мере два элемента психической жизни: а) представление «запрещенного» акта и б) отталкивательная эмоция. А так как «запрещенность» (а равно и несправедливость, беззаконность, греховность, безнравственность, непозволительность и т. д.) акта сводится в конечном счете к противоречию с представлением «дозволенно-должного» поведения, то элемент «а» можно заменить представлением акта, противоречащего представлению «дозволенно-должного» поведения. К этим двум основным элементам преступного акта в дальнейшем очень часто присоединяется чувственный элемент — страдание: преступный акт, действительно совершенный, а иногда и просто представленный, очень часто вызывает переживание, сопровождающееся отрицательным чувственным тоном. А на почве этих элементов в дальнейшем уже самопроизвольно возникает ряд чувственно-эмоциональных процессов: переживания «оскорбления», вражды, ненависти, желания отмстить и т. д.

Эти специфические переживания даны почти у всех людей всех времен и народов[70]За исключением лиц, страдающих моральной тупостью и моральным идиотизмом. Но для таких лиц, раз у них нет этих специфических переживаний, само собой ясно, не существует и преступлений, наказаний и должных актов. Они в этом случае ничем не отличаются от коров или шмелей, у которых мы не найдем этих переживаний, а потому не найдем у них и квалификацию актов: то как должных, то как запрещенных, то как рекомендованных.
. У первобытных народов эти запрещенные акты называются различными словами; этнографы дали этим актам общее нарицательное название «табу», взятое у полинезийцев.

Такими «запрещенными» актами являются с точки зрения любого индивида акты, противоречащие тем поступкам и тому шаблону поведения, который сознается им как «должный». Иначе говоря, преступные или запрещенные акты суть акты, противоречащие «дозволенно-должному» шаблону поведения.

Таково простейшее определение преступления. Следовательно, общим признаком всего класса преступных актов и преступного поведения (с точки зрения любого индивида) будет признак противоречия их с поведением и актами, осознаваемыми как «дозволенно-должные» (противоречие атрибутивно-императивным переживаниям). Это представление «противоречащего» акта приводит в действие отталкивательную эмоцию, а к ним затем уже может присоединиться ряд новых психических элементов: чувств, эмоций и т. д.

Это определение преступления по своему логическому характеру — абсолютно (все акты и виды поведения, обладающие указанным признаком «а», будут преступными с точки зрения соответственного индивида). Но по содержанию самих актов, вызывающих эти переживания «запрещенности» в том или ином индивиде, оно относительно. Относительно — в том смысле, что оно допускает квалификацию каких угодно актов в качестве актов преступных. Если кто-нибудь приписывает родителю право убивать всех своих детей, а им — обязанность подставлять себя под нож отца («должное» поведение с точки зрения данного индивида), то все акты детей, коль скоро они попытались бы оспаривать и бороться против таких поползновений родителя, квалифицировались бы таким лицом как акты преступные. Если же кто-нибудь считает обязанностью родителей не бить детей, а их правом — не терпеть побоев («должное» взаимоотношение), то, очевидно, всякий акт родителя, реализующийся в виде тех или иных побоев, с точки зрения такого лица будет преступным. Вообще говоря, всякий акт потенциально может быть преступным, если соответственными будут представления должного поведения у того или иного субъекта… Говоря образно и сравнивая осознание акта в качестве преступного со светом прожектора, мы можем сказать, что «преступный» свет или цвет акта находится не в нем самом, а в психике индивида. Как ночью освещаются только те предметы, на которые падает свет прожектора, так и «преступным цветом» окрашиваются лишь те акты, на которые психика индивида (в зависимости от возбуждения в ней соответственного переживания) наводит или налагает эту «преступно-запретную» окраску…

Из сказанного будет понятно, почему различными людьми квалифицировались как преступные акты — акты чисто воображаемые, не имеющие внепсихического бытия (акты духов, ведьм, чертей, ангелов и т. д.), или «акты» «неодушевленных» или не одаренных психикой (с нашей точки зрения) предметов: утесов, деревьев, животных и т. д.

Подобные «ошибки» объясняются с этой точки зрения чрезвычайно просто.

Раз в соответствующем индивиде они казались преступными и возбуждали в нем соответственные переживания — он и квалифицировал их в качестве актов запрещенных.

Таково в основных чертах понятие класса преступных актов или преступлений.

До сих пор отправным пунктом нашего анализа был индивид и характер его психических переживаний; теперь ничто не мешает нам выйти за его пределы в социальную группу…

Если один и тот же акт или ряд актов будет противоречить шаблону «должного» поведения целой группы лиц, то этот акт будет преступлением для всей этой группы лиц. А так как группы взаимодействующих индивидов известны под различными названиями: то тотемического клана, то рода, то семьи, то церкви, то научного общества, то государства — то тем самым могут быть даны акты, преступные с точки зрения тотема, рода, семьи, государства, церкви и т. д., лишь бы они вызывали в психике их членов соответственные переживания. Такова сущность и определение актов, являющихся преступными с точки зрения коллектива.

§ 2. «Подвиг»

Выяснив понятие преступления, теперь мы должны были бы перейти к понятию наказания; но, как видно будет ниже, наказания являются кореллятом по отношению к наградам, а потому гораздо удобнее изучать их параллельно; ввиду этого мы и займемся теперь кратким анализом «услужных» актов или «подвигов», а затем уже перейдем к параллельному изучению наказаний и наград.

Прежде чем анализировать понятие «подвиг» или услуги, сделаем несколько замечаний о положении вопроса о подвигах и наградах в современной науке права. А это положение довольно любопытно и может служить любопытной иллюстрацией «курьезов» научной мысли. Этот «курьез» в данном случае заключается в том, что в то время как один разряд фактов социальной жизни (преступления-наказания) обратил на себя исключительное внимание научной мысли, другой разряд фактов, не менее важных и играющих не меньшую социальную роль, почти совершенно игнорируется тою же научною мыслью. Мы говорим о «подвигах и наградах». Преступления и наказания служат и служили до сих пор единственным объектом исследования представителей общественных наук и теоретиков уголовного права. Подвиги же и награды — как совершенно равноправная категория, как громадный разряд социальных явлений — огромному большинству юристов и социологов даже и неизвестны.

В то время как наука о преступлении и наказании (уголовное право) выросла до громадных размеров и получила характер гипертрофический, наука о подвигах и наградах или, если угодно, наградное право даже и не значится в числе научных дисциплин.

Правда, уже давно были сделаны попытки сделать ее. И в более близкую нам эпоху время от времени раздавались голоса о необходимости такой науки. Но эти голоса раздавались и терялись, не находя отклика в широких сферах представителей науки. Таким образом, и эти отдельные попытки окончились неудачей.

А между тем уже давным-давно было сказано, наряду с изречением «начало премудрости — страх наказания», изречение «не принимай даров», ибо «дары слепыми делают зрячих». Если в древних кодексах, как, например, в Библии, в «Законах Ману», в законах Хаммурапи, в книге Мертвых и т. д., мы находим кары, в изобилии расточаемые за совершение преступных актов, то не в меньшем изобилии мы находим там и награды.

Поэтому, казалось бы, такое игнорирование их не должно иметь место. Но факт остается фактом: игнорирование — налицо, и его приходится констатировать. «Что за дело юристу до вознаграждения?» — вполне справедливо иронизирует Иеринг.

Но, к счастью, в последнее время все чаще и чаще начинают раздаваться голоса в пользу громадного значения услуг и наград и в пользу обоснования специальной научной дисциплины, изучающей эти явления.

«Вознаграждение, — говорит Иеринг, — в более обширном смысле представляется противоположением наказанию; общество наказывает того, кто провинится перед ним, оно награждает того, кто оказывает пред ним заслугу. Середину между образом действия того и другого занимает деятельность лица, которая не более и не менее, как только что соответствует требованиям закона. Таким образом, мы получаем соответствующие друг другу понятия о преступлении и наказании, о заслуге и вознаграждении, о легальном и правовой охране».

И в России имеется ряд лиц, которые уже давно говорят о необходимости наградного права.

В качестве примеров можно указать, например, на профессора Л. И. Петражицкого и на профессора Н. А. Гредескула.

Первый в ряде своих лекций не раз касался этого вопроса и набрасывал основные черты этой будущей дисциплины. А второй в своей книге «К учению об осуществлении права» достаточно резко подчеркнул не только воздействие права на жизнь путем принуждения и кар, но и путем обещаний выгод и наград[72]См.: Гредескул Н. А. К учению об осуществлении права. Харьков, 1901. § 3 и 4.
.

Теперь, после этих предварительных замечаний, перейдем к определению подвигов и услуг.

Все сказанное выше о психической природе преступления приложимо и здесь. И подвиг, или услужный акт, является таковым не благодаря своему материальному характеру, а благодаря тому, что у каждого человека определенный ряд актов как своих, так и чужих сопровождается психическим переживанием sui generis[73]* своего рода, особого рода (лат.).
, не совпадающим ни с переживанием «долженствования» (правомочия и обязанности), ни с переживанием «запрещенности» или «преступности».

Поэтому приходится и здесь differentia specifica «услужных» актов искать в характере соответствующего психического переживания.

Этот своеобразный психический процесс, известный почти каждому по собственным переживаниям, можно охарактеризовать следующими признаками: для каждого из нас «услужными» являются акты (как свои, так и чужие), которые, во-первых, не противоречат нашим «должным» шаблонам, во-вторых, выходят по своей «добродетельности» за пределы «обязанности», в силу этого они добровольны, и никто не может притязать на них, а равно выполняющий их не сознает себя «обязанным» выполнять их (в форме ли facere, или pati, или abstinere).

Следовательно, три черты характеризуют услужный акт.

1). Его непротиворечие с переживанием «долженствования»… В силу этого он всегда рассматривается как морально-положительный, в противоположность преступным актам, всегда квалифицируемым как акты морально-отрицательные. Это происходит в силу того, что «должные» шаблоны поведения в силу «долженствования» всегда являются нормой и мерой «справедливости». Долженствование есть синоним справедливости. А поэтому раз услужные акты (подвиги) не противоречат должным, а, так сказать, представляют высшие сверхнормальные степени справедливости, то, понятно, они не могут квалифицироваться в качестве морально-отрицательных. Преступные же акты, противоречащие должным актам, всегда должны переживаться как акты несправедливые и морально-отрицательные.

2). Его «сверхнормальностъ» или избыток «добродетельности» [74]Выражаясь языком Еллинека, «должные» акты можно охарактеризовать как акты, представляющие «минимум моральности», подвигами же или рекомендованными актами будут те акты, которые выходят за пределы этого минимума. См.: Еллинек К. Социально-этическое значение права, неправды, наказания. М., 1910. С. 48.
. Эта черта выражается в том, что притязать на эти акты или вменять их в обязанность нельзя.

3). А эта черта, в свою очередь, указывает на третий признак — признак «добровольности» этих актов. Если совершит субъект услуги свой акт — его добрая воля; не совершит — тоже его добрая воля. Претендовать на него я не моту.

В силу сказанного для каждого индивида или для совокупности индивидов «подвигами» будут все те акты, как свои, так и чужие, которые наделяются или переживаются ими как акты, обладающие вышеуказанными свойствами.

Таковы основные признаки услужных актов, которые мы далее будем называть просто «подвигами»…

Само собой разумеется, что различные люди могут относить к числу подвигов конкретно-различные акты (в зависимости от того, какое поведение и какие акты они считают должным), но всякий акт, квалифицируемый ими как акт услужный (подвиг), будет обладать указанными чертами.

В силу этого в каждой общественной группе и во всех общественных отношениях мы должны встретить различение этих трех разрядов: должных, преступных и «услужных» актов.

Что эти три категории даны в современном обществе — это несомненно: для этого достаточно указать, с одной стороны, на свод законов, устанавливающий права и обязанности каждого члена; с другой — на уголовные кодексы, в которых перечислены запрещенные акты, и с третьей — на ряд привилегированных «прав», которые могут быть получены только по выполнении ряда поступков, не обязательных ни для кого и никому не навязываемых, но рекомендуемых индивиду с обещанием наград и привилегий за их выполнение. Так, например, поступать в университет с точки зрения государства никто не обязан в противоположность отбыванию воинской повинности, — но если кто-нибудь поступит и кончит — ему обещается диплом и ряд «прав», сверхнормальных по сравнению с правами не учившихся. Точно так же получить степень магистра не вменяется в обязанность студенту, но если он выполнит ряд актов (напишет диссертацию и т. п.) — ему обещается ряд наград и т. д. Подобных рекомендованных норм поведения можно найти сколько угодно в любой части свода законов, не говоря уже о живой социальной действительности, где они фигурируют на каждом шагу.

Но, может быть, этих категорий нет в первобытных группах? Вместо ответа достаточно указать на так называемое «обычное» право каждой группы, представляющее ряд норм «должного» поведения. Достаточно, далее, указать на широкую распространенность запретов в первобытных группах, констатированных всеми этнографами и получивших нарицательное название «табу», взятое у полинезийцев и прилагаемое теперь ко всем запретам первобытных групп. Ввиду того что любая работа по этнографии и первобытной культуре дает множество фактов, свидетельствующих о наличности у первобытных групп переживаний долга и запрещенности, приводить примеры, показывающие, что у дикарей действительно имеется различие «должных» и «запрещенных» актов, я считаю излишним.

Более сомнительно — есть ли у первобытных людей различение рекомендованных актов — подвигов. Однако данные этнографии не допускают ни малейшего сомнения и в этом пункте.

У племен Сомакие и Донакие, например, рабу не вменяется в обязанность убивать врагов своего господина; но таковое поведение рекомендуется, и если раб убьет 10 врагов (совершит подвиг), он может получить более высшее общественное положение — награду[75]См.: Ковалевский М. М. Социология. Т. 2. С. 176.
. Храбрость и хитрость хотя вменяются в обязанность членам группы, но имеют свои пределы; квалифицированная исключительная храбрость есть уже не должный, а рекомендуемый поступок, за который виновник этого подвига получает ряд наград то в виде выбора его предводителем и начальником группы, то в виде предоставления ему большего числа жен и т. д. Далее, у ряда племен, как, например, у Такули, устраивать пиры в пользу всех сочленов группы есть акт рекомендуемый, но не обязательный. Кто устроит — тот получает ряд почестей, хотя бы в виде выбора его в старейшины[76]См. там же. С.188.
. Не приводя многочисленных фактов, так как с «подвигами и наградами» мы еще будем иметь немало дела, ограничусь приведением одного из многочисленных мест «Илиады», где выражено и психическое переживание рекомендованного акта. Ахиллес, собирающийся отплыть обратно из-под стен Илиона, не сознает себя вовсе «обязанным» остаться, и другие ахейцы во главе с Агамемноном не думают, что Ахиллес «обязан» это сделать. Они не требуют от него, чтобы он остался, а просят или рекомендуют остаться, обещая ему за этот подвиг различные дары — награды. А Ахиллес, раздумывая, остаться ли ему или уехать, вовсе не переживает никакой эмоции «связанности». Напротив, он «чувствует» себя вполне свободным.

Но после, решившись остаться, говорит:

(Илиада. IX: 410–416, XVIII: 117, 120–121. Пер. Н. Гнедича.)

Отсюда видно, что он сам рассматривает свои акты как подвиги, которые должны увенчаться наградой в виде славы, которые добровольны и вместе с тем морально-положительны.

Если далее обратиться, например, к древним кодексам, то и здесь ясно выделены «подвиги» среди остальных актов поведения. «Нет греха в употреблении мяса и спиртных напитков, ни в плотских удовольствиях в дозволенных законом случаях, — читаем мы в Законах Many, — ибо таков естественный путь созданных существ; но воздержание доставляет большие награды» (гл. 5, статья 56). Здесь ясно выделены добровольность, сверхнормальность и морально-положительный характер в актах воздержания.

Вообще всюду, как показано будет ниже, где в социальной группе есть «привилегированные» лица, тем самым даны и подвиги и награды.

Если в первобытных кланах чародей или шаман обладает экстраординарными привилегиями (наградами), то только потому, что он совершает и экстраординарные поступки — подвиги: вызывает дождь, управляет силами природы, предохраняет от болезней и т. п. Здесь награды даются ему за знание священных заклинаний, недоступных простым смертным. Если, далее, группа выбирает кого-нибудь в предводители, то есть дает ему экстраординарную привилегию, награду, то дает не зря, а за «подвиги» его, состоящие или в экстраординарной доблести, или в силе, или в ловкости и т. п.

Теперь, определив преступление и подвиг, перейдем к изучению наказаний и наград.

 

Наказания и награды

§ 1. Наказание и награда и их связь с преступлением и подвигом

Простейшее определение наказания будет гласить: наказание есть акт, или совокупность актов, вызванных преступлением и представляющих реакцию на акты, квалифицируемые как акты преступные. В pendant к этому определение награды будет гласить: награда есть акт или совокупность актов, вызванных подвигом и представляющих реакцию на акты, квалифицируемые как акты услужные [77]Во избежание недоразумения подчеркиваю, что реакция индивида на какой-нибудь акт будет карой лишь тогда, когда он этот акт — причину — квалифицирует именно как акт преступный, удовлетворяющий всем условиям преступления, главнейшие из которых указаны ниже… Если же дан акт, хотя по виду и похожий на акт преступный, но почему-либо в сознании воспринимающего его индивида не могущий быть таковым, то совершенные последним акты — реакции не являются карательными актами, актами «возмездия и воздаяния». Пример: сумасшедший, совершивший акт поджога, вызовет со стороны меня ряд реакционных актов по его адресу, состоящих в том, что я отберу у него спички и, допустим, изолирую его от общества, но эти акты не будут карой, раз я поступок его считаю не «преступным» по существу, а его «невменяемым». У меня нет ни злобы к ним, ни оскорбления, причиненного ими, а потому нет и кары с моей стороны. Если же я реагирую, то только с педагогическими целями: исключить условия, при которых они могли бы повторить тот же акт. Иное дело, если те же акты совершили «с умыслом» вменяемые субъекты. Тогда у меня налицо оскорбление, злоба и вообще квалификация их актов преступными, поэтому и ряд мер и моих актов, например, задержать, обругать, избить и т. д., будут уже не чем иным, как карой (см. ниже).
То же применимо и к наградному акту.
.

Что всякое наказание и всякая награда представляют какой-нибудь акт (физический или психический, безразлично) — это само собой очевидно. Но не менее очевидно, что не всякий акт может быть карательным или наградным актом, а только акт, обладающий специфическим признаком.

Каков же тот логический момент, который простой акт делает карой или наградой! Таким логическим моментом является именно то обстоятельство, что кто-нибудь совершает этот акт как реакцию на поступки, кажущиеся ему преступными или «услужными». Именно в том, что определенный акт индивида вызван преступлением или подвигом, именно в этом обстоятельстве лежит логическое условие бытия кар и наград[78]В силу сказанного мы не можем не согласиться здесь с Н. С. Таганцевым, подчеркивающим тот же момент при определении наказания. И для него «только те меры, которые принимаются государством против лиц, учинивших преступные деяния, вследствие такого учинения, — могут быть отнесены к карательной деятельности государства». Но само собой разумеется, что для нас наказание не ограничивается государственными карами, а равно и многое из того, что уважаемый криминалист считает квазинаказаниями, с нашей точки зрения будет подлинным наказанием.
Все другие указывавшиеся признаки кар и наград не могут быть отнесены к числу конституирующих признаков[79]Кроме этого, различия между актом преступным и карательным само собой разумеются. Между ними в психике одного и того же индивида существует еще психологическое различие, сводящееся к следующему. Если я представлю себя совершившим к.-н. преступление, например убийство кого-нибудь, то мой акт teo ipso* есть акт морально-отрицательный и таковым квалифицируется мной. Иначе обстоит дело тогда, когда, например, я в ответ на преступный акт кого-нибудь, заключавшийся в посягательстве на мою жизнь, в порыве злобы, самозащиты и отмщения убил бы его… В этом случае многие люди акт убийства-наказания не квалифицировали бы как «морально-отрицательный», а рассматривали бы его как акт справедливого воздаяния и возмездия… По крайней мере таковым он осознавался большинством кодексов, их составителей и рядом людей, в частности, творцами теории возмездия и справедливости. Но, допуская даже, что это так переживается всеми, все же не эта черта является искомым логическим моментом. Сами понятия возмездия и воздаяния требуют условия, предшествующего воздаянию. Воздавать и мстить можно лишь за что-нибудь. Таким «что-нибудь» и является момент реакции на преступление. Следовательно, и при этом допущении этот момент играет решающую, а не второстепенную роль.
* тем самым (лат.).
. Например, общераспространенное утверждение, что всякая кара состоит в наложении на преступника страданий и лишений, а награда — в наложении известной суммы удовольствий, наслаждений и выгод, само по себе неприемлемо. Неприемлемо потому, что не все страдательные акты — акты карательные и не все акты, доставляющие удовольствие, акты наградные. Можно причинить человеку страдание, но оно может и не быть карой. Например, причинить «страдание любя», ради пользы любимого человека; врач часто при операциях причиняет страдание, но едва ли кто будет его акты называть карой; точно так же взимание податей с бедных часто причиняет им страдание, но едва ли эти акты они осознают как акты карательные; исполнение ряда «прав» часто неразрывно связано со страданием для «обязанного», но он не квалифицирует акты правомочной стороны как акты карательные. Наконец, кто-нибудь может случайно, по неведению толкнуть, ранить и искалечить другого, то есть причинить ряд лишений и страданий, но едва ли кто-нибудь назовет акты первого карой. То же, mutatis mutandis[80]* соответствующими изменениями, внеся необходимые изменения (лат.).
, применимо и к удовольствию и наслаждению по отношению к награде. Не они простой акт превращают в акт наградной, а именно то, что последний есть реакция на подвиг.

Но страдание, лишение и вообще зло, с одной стороны, и удовольствие, наслаждение и благо — с другой, не являясь условиями, конституирующими наказание и награду, все же весьма тесно связаны с ними в том смысле, что карательный акт почти всегда есть акт, причиняющий преступнику страдание и лишение (зло), а наградной — удовольствие, выгоду и благо.

Суть дела здесь заключается в следующем. Как уже во второй главе при характеристике наших реакций на различные поступки других людей было отмечено, акты, квалифицируемые нами как акты преступные, всегда являются для нас «оскорблением» и вызывают в нас некоторую «обиду», неприятность, вражду и злобу по отношению к себе; они отталкивают нас от себя. Эти враждебность и неприятность неизбежно переходят и на субъекта преступления, то есть на того, кто совершил этот акт… Он становится в наших глазах «преступником», «врагом» и вообще лицом, акты которого перестают быть терпимыми. Это психическое переживание вражды и злобы по его адресу неизбежно проявляется и в наших действиях, вызванных преступлением. Они, реализуя эту вражду, неизбежно принимают характер отрицательный, направленный и на причинение преступнику страдания, зла и вообще «отмщения за обиду», за преступление. Можно не иметь никакого намерения причинить зло кому-нибудь, например, убить кого-нибудь, но раз этот кто-нибудь совершит акт или ряд актов, кажущихся нам преступными, то вражда, а иногда и ненависть (при преступлениях, кажущихся особенно тяжкими), вызываемые преступлением, неизбежно объективируются в актах, отрицательных по адресу преступника. Этим и объясняется ряд совершенно неумышленных убийств, увечий и т. д., которыми «оскорбленный» реагирует по адресу «оскорбителя» или преступника. В случае преступлений, кажущихся кому-нибудь особенно тяжелыми, враждебность может принять форму страшной ненависти и разрядиться в ряде актов, называемых убийством, побоями и т. д. Великий сердцевед Достоевский в своих романах дает тысячи примеров, прекрасно иллюстрирующих эту связь оскорбления, вызываемого преступлением, с неприязнью, возникающей на почве оскорбления. А эта неприязнь разряжается самопроизвольно в формах страдательных для преступника.

Для Дмитрия Карамазова поведение отца было поведением преступным по его адресу. Отсюда — его враждебность к отцу. Враждебность переходит в ненависть. Отец и его поведение становятся в «его глазах» отвратительными. «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?» — спрашивает Митю Алеша. «Я ведь не знаю, не знаю, — отвечает первый, — может, не убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту — ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь, вот и не удержусь». А далее Достоевский так описывает сцену, когда Митя стоял под окном отца в роковую для него минуту. «Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана»… Эти и подобные сцены великолепно иллюстрируют механизм психических переживаний, вызываемых преступлением, с одной стороны, и наказанием как актом страдательным по отношению к преступнику — с другой…

Причинный ряд здесь таков: 1) акт — преступление; 2) оно вызывает психические переживания оскорбления, оскорбление — неприязнь (вражду, злобу, ненависть) и 3) они спонтанно разряжаются в ряде актов, наносящих преступнику тот или иной вред или страдание. Такова связь карательных актов с актами, причиняющими преступнику страдание…

То же приложимо и к связи наградных актов с актами, приносящими «подвижнику» удовольствие и вообще благо… Подвиг квалифицируется нами всегда как нечто положительное и возбуждает как по отношению к «услужным» актам, так и по отношению к «подвижнику» «симпатически-притягательное» переживание, имеющее разные степени, начиная с простой симпатии и простого «одобрения» и кончая «благоговением, восхищением и восторженностью». Эти «положительные переживания» неизбежно выливаются и в положительные по отношению к «преступнику» акты (награда).

Как «страдательность» кар может иметь различные степени в зависимости от «низости» преступления (простое неодобрение, выговор, словесные оскорбления, имущественные лишения, арест, удары, увечья, убийство и т. д.), так и «благая положительность» наград может иметь такие различные степени, в зависимости от «высоты» подвига (простое одобрение, словесная похвала, вещественные дары, восхищение, уважение, преклонение).

Таков механизм подвигов и наградных актов, всегда принимающих «каритативную» по адресу подвижника форму.

Сказанным мы, с одной стороны, подошли, а с другой стороны, ответили на одну из основных проблем уголовного права, проблему, служившую и служащую предметом бесчисленных споров и известную под названием «основ права наказания» или «оснований наказания». Был поставлен вопрос: почему преступление вызывает наказание, каковы причины, вызывающие кары по адресу преступника! И вот на этот вопрос последовало бесчисленное множество теорий, выдвигавших различные и разнородные принципы. Указывались различные потребности, вызывающие наказание (потребности материальные, чувственно-психические, интеллектуальные), указывалось на инстинкт самосохранения, поддержания авторитета власти, чувство мести, на закон природы, на божественное провидение, на эстетическое отвращение и т. д. и т. д. Наряду с этим ставился и другой, близкий к поставленным вопрос: почему наказание всегда направлено на причинение преступнику страдания, иначе говоря, почему карательные акты суть всегда акты «страдательные», жестокие, а не акты, доставляющие удовольствие! И на этот вопрос дано было множество тонких и остроумных ответов.

Одни говорили, что жестокость и страдательность кар объясняется отсутствием у карающих сострадания или понимания чужого страдания, как это бывает у детей. Другие объясняли жестокость кар тем, что причинение страданий другому доставляет чувство удовольствия, происходящее от сознания своей силы. Третьи «удовольствие наказания» видели не в чувстве собственного могущества, а в том, что это удовольствие происходит в силу закона контраста: чужое страдание в силу контраста возбуждает в нас чувство удовольствия, в силу чего-де и совершают люди карательные акты. Четвертые — потребностью в психических «потрясениях» и в новых эмоциональных возбуждениях, каковые будто бы даются актами жестоких кар. Пятые ссылались на закон эволюции, на то, что страдательность кар есть пережиток зверства и т. д. и т. д.

Все эти гипотезы и теории, частично правильные, частично односторонние, по существу дела здесь не так уж необходимы и во всяком случае, при всем своем остроумии, не делают указанную связь преступления и наказания, наказания и страдания более ясной, чем она непосредственно дана каждому из нас в наших переживаниях… Иначе говоря, мы считаем даже самую постановку подобных вопросов — ложной, а самую проблему: почему преступление вызывает наказание, а наказание носит страдательный характер — лжепроблемой.

Вопрос «почему и отчего» не возбраняется, конечно, ставить относительно чего угодно. Но эта потенциальная возможность их постановки не равносильна действительной возможности ставить их и отвечать на них. Можно, например, спрашивать: почему сумма углов эвклидовского треугольника равна двум прямым; почему корова имеет четыре ноги, а не две; почему объем газа обратно пропорционален давлению, или почему «тела от нагревания расширяются»? Ставиться эти «почему» могут. Но так же ясно, что все ответы на эти вопросы сведутся к положению: «потому, что между данными явлениями существует причинная или функциональная связь», то есть связь необходимо-неизбежная. Иначе говоря, мы приходим в этих случаях к тому же, из чего и исходили, то есть к ответу: «потому, что потому». То же следует сказать и о связи преступления и кары, кары и страдания. Оскорбление, вражда и карательный акт связаны причинно и неизбежно с преступлением. Симпатия, каритативность и наградной акт связаны причинно с подвигом.

Такова связь, в этой ее неизбежности и ее объяснение. Нам остается констатировать эту связь, сказать, что это «должно быть так в силу того, что это происходит так»… и только… Если кому-нибудь нравится больше фраза, что «таков закон природы или закон человеческой психики», можно пользоваться и подобным «объяснением»… Сами же гипотезы в этой области и ряд теорий в области проблемы о «целях наказания» исследователь должен из «объясняющих теорий» превратить в «факты», которые следует анализировать и о которых позволительно спрашивать: почему в данную эпоху данный индивид целью наказания считал возмездие, в другую эпоху — охранение своей и общественной безопасности, в третью — исправление преступников и т. д. При такой постановке сами эти «гипотезы» превращаются уже в факты и при надлежащем изучении позволяют обнаружить интересные взаимоотношения между структурой общества, с одной стороны, и формами наказаний — с другой; между закономерностью развития преступлений и наказаний, закономерностью, почти не зависящей от воли индивида, с одной стороны, и ее отражением в сфере идеологии — с другой.

Многие исследователи думали и еще думают, что явления преступности, ее характер, ее увеличение или уменьшение; линии ее развития, а равно и характер наказания, увеличение или уменьшение его жестокости, его формы и виды и т. д. — все это дело воли индивида или группы индивидов, что придание того или иного характера преступлению и наказанию зависит от их желания и воления, что установление их форм есть дело «произвольного» и «намеренного» акта индивидов, и пытались объяснить все эти явления, исходя из анализа отдельной личности. Однако изучение исторической действительности показывает, что все эти тезисы малоосновательны и, исходя из них, невозможно хоть сколько-нибудь расшифровать сложный узор, вытканный историей.

Историческое изучение преступлений и наказаний, подвигов и наград действительно убеждает в закономерности их поступательного хода. Но эта закономерность — закономерность sui generis[82]* своего рода, особого рода (лат.).
, отличная от того, что хотели и чего добивались индивиды, бывшие «виновниками» и «установителями» кодексов, определявших, что есть преступление, и что есть наказание, и для какой цели предназначено последнее. Они думали одно, а историческая действительность заставляла осуществлять совсем другое.

Устанавливая ту или иную систему наказаний и обосновывая эту систему на тех или иных принципах, они думали, что это «они творцы этой системы», что она необходима именно вследствие тех оснований, которые формулировали они и из которых они сами исходили при организации этой системы. Но как мало можно верить в создание государства волением отдельных индивидов, не раз считавших себя его творцами, так же мало приходится верить и в индивидуально-волевое и намеренное создание кодексов, систем наказания и вообще в регулирование преступно-карательных и подвижно-наградных процессов. Их закономерность — иная закономерность, а потому и вопросы о праве наказания и цели наказания в их обычных постановках мало помогут при исследовании действительности в сфере преступлений и наказаний, подвигов и наград.

Иное дело их значение и постановка в науке практической, исходящей из принципа долженствования и строящей программу сознательного регулирования соответственных явлений сообразно с тем или иным идеалом «основной нормы», из которого она исходит и должна исходить. Я разумею уголовную политику. Здесь они уместны и разумны. Но и она может быть действительной практически плодотворной наукой лишь в том случае, когда опирается на теоретическую науку, изучающую с точки зрения сущего действительные причинные связи, данные в исторически-социальной действительности. Как медицина опирается на биологию, как агрономия — на анатомию и физиологию растений, вместе с органической химией, как практическая технология опирается на химию и физику и как каждая из этих практических наук только тогда стала плодотворной, когда развились соответствующие теоретические науки, так и уголовная политика только тогда будет действительной «социальной терапией», когда наука уголовного права сумеет формулировать ряд действительных причинных законов. А их еще мало. Только сдвиг, произведенный в ней антропологической и в особенности социологической школами дает основание надеяться, что криминалистика выходит на настоящую дорогу, идя по которой она может быстро достигнуть весьма плодотворных результатов.

§ 2. Условия «вменения» преступления и подвига

Итак, на вопросы: почему за преступлением следует наказание, за подвигом — награда, почему наказание принимает всегда отрицательную по адресу преступника реакцию, а награда — положительную по адресу услужника, мы отвечаем, что это вопросы праздные, ибо такоза причинная связь, ибо так это должно быть в силу того, что это так. И наказание, и награда могут принимать самые разнообразные формы и иметь самые разнообразные степени, но у всякого индивида, коль скоро он квалифицирует тот или иной акт того или иного субъекта как преступный или как услужный — в силу психической необходимости, — неизбежно или карательное или наградное реагирование в той или другой форме, начиная с внутреннего недовольства и мягкого порицания и соответственно переживания симпатии и одобрения и кончая убийством и самопожертвованием.

Такого рода категорическое утверждение может показаться весьма и весьма сомнительным. Казалось бы, ряд самых обычных явлений представляет полное противоречие со сказанным. В самом деле, разве редкость, что люди совершают преступление и остаются безнаказанными? Точно так же разве редкое явление «неблагодарные свиньи», которые не обнаруживают никакой наградной реакции в ответ на услугу, сделанную для них? Мало того, разве не бывает так, что человек часто не только не награждает «услужника», а, наоборот, в ответ на подвиг реагирует местью и карательными актами? Как же после всего этого можно говорить о том, скажут нам, что подвиг неизбежно вызывает награду, а преступление — наказание? Или же вы попытаетесь отрицать эти всем известные факты?

Нет, ответим мы, мы отрицать их не будем и вполне допускаем их бытие. Но это не мешает нам настаивать на выставленном тезисе по той простой причине, что все эти и подобные факты нисколько не противоречат сказанному.

В самом деле, тот факт, что бывают преступления, не влекущие за собой кару, вследствие того что эти преступления не раскрыты, означает не что иное, как то, что эта неизвестность преступления и преступника равносильна их небытию.

Может быть, в данный момент кем-нибудь и совершен акт преступный, но раз я о нем не знаю, то разве это не равносильно несуществованию преступления для меня? А раз нет для меня преступления, как же я могу реагировать на него карательным актом?

То же самое относится и к награде. Если кем-либо совершена мне услуга, но о ней я не знаю, это равносильно для меня небытию подвига. А раз нет подвига, нет и реакции на него. Сказанным «снимается» одно противоречие.

Второе возражение гласит: часто некоторым людям совершается услуга, а они ничем не реагируют в ответ и являются теми существами, которых прозвали «неблагодарными свиньями».

Ответом может служить анализ поведения крыловской неблагодарной свиньи: дуб оказывал ей ряд услуг, питая ее желудями, давая ей кров и т. д., а она в ответ вместо награды стала подрывать у того же дуба корни. Поведение этой человекообразной свиньи великолепно разъясняет суть дела. Она подрывала корни дуба именно потому, что не считала «акты» дуба услугами и нисколько не связывала с дубом существование желудей и т. п.

«Пусть сохнет, — говорит свинья, — ничуть меня то не тревожит, в нем проку мало вижу я. Хоть ввек его не будь, ничуть не пожалею, лишь были б желуди, ведь я от них жирею».

И нужно было нравоучение дуба, чтобы свинья осознала, что дуб оказал ей множество услуг. Эта свинья психически не осознавала, что дуб есть субъект подвигов, а потому и была неблагодарной. И здесь незнание подвига — равносильно для незнающего его небытию, а отсюда понятно, что ждать «благодарности» не приходится. Точно так же обстоит дело и со всеми человекообразными «неблагодарными свиньями». Сказанное снимает второе возражение.

Аналогично обстоит дело и в тех случаях, когда человек реагирует на услужный акт не только не наградой, как должно было бы быть согласно тезису, а, напротив, реагирует карательным актом. И здесь кроется то же «недоразумение», которое прекрасно иллюстрирует и разъясняет другая басня того же Крылова «Пустынник и медведь». Альтруистический медведь самым искренним образом хотел оказать пустыннику услугу, хвативши его булыжником по лбу с целью отогнать беспокоившую пустынника муху. В психике медведя и других сходных «медведей» этот его акт был услугой. Но едва ли бы он был признан услугой пустынником. Последний, вероятно, счел бы его за преступный акт покушения на его жизнь, а потому, если бы он остался жив, едва ли бы реагировал на услугу медведя наградным актом.

Этот случай прекрасно разъясняет «непонятность» того, что бывают «изверги», которые, вместо того чтобы отблагодарить благодетеля, ему же мстят. Как видно из сказанного, «извергов» в мире нет, а есть только люди, не понимающие друг друга, представления которых о «должном», подвиге и награде различны, а равно различны и способы символизации или реализации этих психических переживаний. Отсюда — и кажущаяся правдоподобность того, будто бы бывают случаи, когда на подвиг реагируют карой, а на преступление — наградой.

Таких случаев нет, а есть только люди, не понимающие друг друга, когда один совершает акт, квалифицируя его подвигом и ожидая награды, а другой благодаря иным убеждениям этот же акт считает преступлением и потому отвечает на него как на преступление — карой. Возьмите Христа, Сократа, Гуса, Бруно и других мучеников науки и правды. Они, несомненно, совершили ряд величайших подвигов с нашей точки зрения.

Отсюда уважение, преклонение, восхищение, чествование и обожествление их — как различные формы наших наградных реакций. Но общество, окружавшее их, смотрело иначе на их поведение. Их акты были для него — акты преступные; а поэтому и неизбежна была карательная реакция по их адресу со стороны общества.

Сказанное объясняет и обратное положение дела, а именно кажущуюся возможность наградной реакции без услуги или кары без преступления. Нередко в жизни бывает так, что кто-нибудь совершает поступок, вовсе не имея в вид) оказать этим кому-либо услугу или вовсе не думая, что этим он совершает преступление. Но другой, благодаря различию его морального сознания, квалифицирует этот поступок то как преступление, то как подвиг и соответственно реагирует на него. Мне, например, самому пришлось однажды очутиться в подобном положении. Во время своих этнографических исследований среди зырян, живущих по Мезени и Вашке я вошел в один дом и разговорился с хозяином, встретившим меня очень приветливо. Каково же было мое удивление, когда в середине нашей беседы он вдруг ее прерывает и с оскорбленным видом, указывая мне на дверь, предлагает уйти. Я, понятно, недоумевал и искал причины такой неожиданной «немилости». Как потом разъяснилось, мое преступление заключалось в том, что я машинально закурил в доме, не зная, что его хозяин фанатичный старовер. Мой акт курения он счел преступлением и, понятно, сразу же реагировал на него наказанием в форме «изгнания» меня из доме и «употреблением» не совсем лестных по моему адресу эпитетов.

А такими «недоразумениями», как известно, кишит социальная жизнь и взаимоотношения людей между собою.

Из сказанного следует, что все эти противоречия суть «кажущиеся» противоречия, нисколько не ослабляющие силу выставленного тезиса. Отсюда же следует и такого рода вывод, весьма важный с точки зрения практической:

Для того чтобы услуга или преступление по адресу кого-нибудь вызвала со стороны ли адресата, или со стороны других наградную или карательную реакцию, необходимо: а) сходство квалификации акта той и другой стороной в качестве услуги или в качестве преступления. Если этой «однородной оценки» нет — не будет и реакционных эффектов.

А так как эта однородная оценка зависит в конце концов от одинакового понимания должных, запрещенных и рекомендованных актов, то необходимо единство морального сознания; о) кроме этого психического единства необходимо еще и сходство самих форм объективации психических переживаний. Если бы кто-нибудь любовь выражал побоями и эпитетами вроде: «подлец», «негодяй» и т. д., горе — счастливым смехом и веселыми плясками, ненависть — поцелуями, а другой объективировал бы те же самые чувства обычным способом: любовь — лаской и словами «дорогой, милый», горе — плачем, грустным видом и т. д., то, конечно, недоразумениям не было бы конца.

Как увидим ниже, наличность или отсутствие этой «внутренней и внешней гомогенности» играет весьма важную роль в области социальных отношений и взаимодействий.

Таково главное условие «вменения» преступления и наказания, то есть условие, при котором то и другое спонтанно вызывают либо карательную, либо наградную реакцию.

Итак, при данных условиях мы должны принять, что наш тезис, утверждающий самопроизвольную связь преступления и наказания, подвига и награды, не опровергается приведенными «противоречиями». И ряд других противоречий, которых мы приводить здесь не будем, при тщательном анализе окажется только одной «видимостью». Даже так называемые акты «прощения вины» не являются противоречием сказанному, так как само «прощение» возможно только при наличности ряда условий, сводящих «на нет» преступность преступления (малолетство преступника, его незнание и т. д.) и не позволяющих «вменить» преступный акт «в вину», или же при наличности новых актов со стороны преступника, психологически компенсирующих «обиду и оскорбление», причиненное преступлением (унизительная мольба о пощаде, искреннее выражение извинения, совершение ряда услужных актов и т. д.). Да помимо всего это следует из того, что всюду, везде и всегда были те и другие реакции.

Из дальнейших условий, определяющих собой «вменение или невменение» преступления и подвига, а следовательно, и наступление или ненаступление кар и наград, условий, которые потенциально все уже даны в выставленном выше основном положении, а также в самом понятии преступления — наказания, подвига — награды, по отношению к преступлению ряд этих условий отдельно отмечен наукой уголовного права и даже весьма и весьма тщательно формулирован и схематизирован. Поэтому, в pendant к этим положениям мы кратко наметим ряд аналогичных положений по отношению к подвигам. Но, повторяем, все эти условия уже подразумеваются в теореме «гомогенности морального сознания и внешней объективации его», сформулированной выше.

А). Для того чтобы какое-нибудь действие кем-нибудь квалифицировалось как услуга (или как преступление), необходимо, чтобы это было действие субъекта услуги (или преступления). Если дано действие, которое по своему материальному содержанию могло бы быть услугой (или преступлением), но это действие совершено существом, которое, по моему убеждению, не может быть субъектом услуги (или преступления), например, корова насмерть забодала человека, то само собой разумеется, что это действие не является для меня ни услугой, ни преступлением.

Так как область возможных субъектов услуги (и преступления) в различные исторические эпохи, а равным образом в одну и ту же эпоху была различна для различных людей (см. ниже), то вполне понятно, что одни и те же действия и поступки как в прошлом, так и в настоящем для одних могут быть услугой (или преступлением) и могут со стороны их повлечь или наградную или карательную реакцию, тогда как для других лиц эти действия не могут быть ни услугой (ни преступлением), ибо они совершены такими существами, которые, с их точки зрения, не могут быть субъектами услуг (или преступлений).

Для первобытного человека, для человека средних веков и для многих людей (анимистов) нашего времени услугой или преступлением были действия не только людей, но и животных, и растений, и сверхъестественных существ, тогда как для современного правосознания субъектами услуг (и преступлений) могут быть только люди, и притом обладающие «нормальной волей и нормальным сознанием». Всякое действие «невменяемого» субъекта тем самым не является ни услугой, ни преступлением, ибо оно совершено «невменяемым» субъектом, то есть существом, которое попросту не может быть субъектом услуги (или преступления).

Вообще это положение можно формулировать так: область вменяемых с чьей-нибудь точки зрения услуг (и преступлений) совпадает с областью действий существ, представления которых наделяются свойствами, аналогичными свойствам человека. Чем шире область подобных субъектов, тем шире область вменяемых субъектов, чем она уже — тем уже последняя. Для решения вопроса: действия каких существ могут быть квалифицируемы как услуги или преступления, то есть какие существа могут быть вменяемыми в каждую эпоху с точки зрения индивида, следует обратиться к изучению того, какие предметы (и существа) этим индивидом наделялись свойствами, аналогичными свойствам человека. Решение последнего вопроса дает решение первого. Вообще тот или иной ответ на вопрос, кто может быть субъектом услуги (или преступления), вполне определенно предрешает и вопрос о вменении.

Если с моей точки зрения субъектами могут быть только люди, обладающие «нормальной волей», пониманием свойств совершаемого поступка, знанием причинной связи между действием и его следствиями, знанием того или иного отношения закона к данному действию и т. д., то очевидно, какие угодно действия других существ, в том числе и людей, но людей «ненормальных» вообще или в момент совершения действия не удовлетворяющих данным условиям, не будут мной квалифицироваться как услуга (или преступление) и не вызовут поэтому наградно-карательных реакций. Точка зрения дикаря сходна с этой, но она приписывает эти свойства почти всем существам и предметам; отсюда понятно, что он почти все явления и квалифицирует как услуги или преступления и соответствующим образом реагирует на них.

Б). В pendant к понятиям уголовного права: крайняя необходимость, необходимая самооборона, физическое принуждение и угроза, исполнение закона или права и т. д., нечто аналогичное можно указать и в области услуг… Все эти условия, делающие известный акт не преступным или смягчающие вину, суть по существу простой тавтологический вывод из понятия преступления: ясно, что исполнение закона, исполнение кем-нибудь его «долга» не может быть преступлением с его точки зрения, ибо оно не обладает теми признаками, которыми обладает преступление. Точно так же акт, совершенный кем-нибудь под влиянием угрозы или принуждения, очевидно, не может быть с точки зрения официального правосознания преступлением, ибо в данном случае нет субъекта преступления с его «намерением», свободной волей и т. д., то есть налицо «невменяемый субъект».

Аналогичные состояния в области услужно-наградных отношений исключают возможность квалифицирования какого-нибудь действия субъекта услуги в качестве услуги. Их не стоило бы перечислять, ибо они сами собой вытекают из понятия услуги, но, следуя традиции, кратко укажем на них:

А). Так как услуга есть не обязательное, принудительное, а добровольное действие, то вполне понятно, что какое-нибудь действие X, по своему материальному характеру являющееся услугой, не будет мной квалифицироваться как услуга, если оно совершено под условием принуждения или угрозы… Так, например, если во время войны захваченный пленник под страхом казни дает необходимые сведения о своем войске, то его действие вовсе не считается услугой. Напротив, подобного пленника или «услужника» очень часто вместо награды наказывают смертью, мотивируя это тем, что раз он под влиянием угроз другим изменил, то изменит и тем, кому оказал услугу. История войн дает немало подобных примеров.

Как известно, добровольное сознание в совершенном преступлении смягчает вину и наказание за него. Это добровольное сознание — есть «услуга», которую преступник оказывает правосудию, особенно тогда, когда оно совершенно и не подозревает о преступлении. Иначе совсем обстоит дело тогда, когда преступник под влиянием улик и показаний «принужден» сознаться. Тогда его признание не может быть услугой.

Эта добровольность «услуги» отразилась и на нравственных теориях и крайнее и наиболее резкое выражение нашла в кантовской абсолютно автономной моральной воле и в его нравственном законе, как самоцели, согласно которому нравственно только то действие, которое совершено всецело на основе нравственного закона автономной, свободной и доброй воли… Вообще из самого понятия услуги уже вытекает, что всякая принудительная услуга не есть услуга и потому не вызывает награды.

Б). Точно так же из самого понятия услуги вытекает, что всякое действие, которое по содержанию могло бы быть услугой, совершенное во имя закона или долга (то есть опять-таки «обязательства» и принуждения), не есть услуга, а есть просто исполнение долга…

Солдат, умирающий на войне, городовой, спасающий меня от нападения хулигана; почтальон, приносящий мне ежедневно почту, дворник и прислуга, ежедневно оказывающие нам множество «услуг», учитель, обучающий нас наукам, и т. д. — все они оказывают и делают множество действий, которые могли бы быть услугами, но ввиду того, что эти действия — их «долг», ввиду того, что они исполняют только свою обязанность, то есть действуют согласно «должным» шаблонам поведения, — ввиду этого их действия не являются услугами… Иначе обстоит дело, если меня освободит от хулигана человек, не обязанный к этому (по моему убеждению), если мне письма, газеты и посылки принесет не почтальон, а кто-нибудь другой, добровольно делающий это; если меня будет обучать кто-нибудь, не обязанный это делать, — в этом случае действия этих лиц уже будут услугами, ибо они добровольны, не противоречат «должным» шаблонам и являются сверхнормальными.

Ввиду этого все «услуги», которые кем-либо совершаются по отношению к нам в силу нашего правопритязания или нами в силу правопритязания других, не есть услуги и потому не влекут соответствующих наградных реакций, выражающихся тем или иным образом.

В). Опять-таки, подобно преступлению, для того чтобы услуга могла квалифицироваться как услуга, недостаточно, чтобы она была только в сознании субъекта услуги; в этом случае она неизвестна никому и поэтому не может возбудить никакой наградной реакции. Услуга, как и преступление, должна так или иначе выразиться во внешних действиях и поступках. И здесь можно различать некоторую градацию внешних проявлений услуги и соответственно с этим градацию наград.

В уголовном праве обычно различается: умысел, приготовление, покушение, неудавшееся преступление и совершение преступления; причем голый умысел, приготовление и, в известных случаях, покушение (поскольку оно было прекращено самим преступником) с точки зрения современного уголовного права считаются ненаказуемыми; неудавшееся преступление наказывается легче, а совершение преступления наказывается всего сильнее.

Приблизительно то же наблюдается и относительно услуг. Голый умысел совершить услугу обычно не влечет за собой никакой награды, то есть не считается за услугу. Мало ли кто не думает о различных подвигах, начиная хотя бы с лежащего на диване Обломова или мечтателя Ромашова («Поединок» Куприна) и кончая теми, имена коих не вызывают вообще никакой наградной реакции. Сколько солдат мечтало о подвигах, но за одни мечты они Георгия не получали. Сколько людей мечтало быть поэтами, но раз этот умысел ничем не проявился вовне — они не делались действительными поэтами. Сколько молодых и старых людей имело умысел сделать важное открытие — однако за один умысел им не дают ни кафедр, ни ученых степеней.

Первой степенью внешнего проявления услуги, согласно терминологии уголовного права, является приготовление к ней, то есть «поставление себя в возможность совершить услугу». Например, если я хочу сделать ради блага людей великое техническое изобретение (услуга обществу), то под приготовлением будет разуметься ряд действий вроде приобретения бумаги, приборов для чертежей, необходимых инструментов для создания модели или опыта и т. д.

Как в уголовном праве приготовление к преступлению, за некоторыми исключениями, не влечет за собой наказания, так и здесь приготовление к услуге не влечет за собой (за некоторыми исключениями) награды…

Примеров, подтверждающих это, можно привести сколько угодно. Действия того же изобретателя, остановившиеся на стадии приготовления, не вызывают никаких наградных реакций со стороны кого бы то ни было… Человек, намеревающийся спасать кого-нибудь тонущего и ограничивающийся только сниманием одежды, никем не считается совершителем услуги. С оттенком иронии про такого спасителя говорят: «Спасибо и на том, что хотел спасти». Только в том случае, когда это приготовление к услуге само уже выражается в известной (хотя и в другой) услуге, только в этом случае оно квалифицируется как услуга и влечет за собой ту или иную награду… Конкретным примером последнего случая может отчасти служить Колумб, приготовлявшийся открыть прямой путь в Индию и в приготовлении к этому открывший Америку.

Третьим этапом выполнения услуги служит покушение на услугу. И здесь, в pendant к преступлению, общая суть дела такова, что покушение, прерванное по воле автора, не награждается, ибо оно служит показателем банкротства и несостоятельности данного лица совершить услугу, тогда как покушение на услугу, прерванное по «независящим обстоятельствам», в иных случаях награждается и квалифицируется как услуга. Конкретными примерами могут служить различные случаи «испытания» в различных областях жизни: испытание влюбленного, от которого требуется в знак любви со стороны его возлюбленной тот или иной подвиг; это покушение на подвиг (например, смерть), не доведенное до конца благодаря вмешательству самой же возлюбленной, обычно награждается так или иначе. Солдат, решивший взорвать пороховой погреб неприятеля и не доведший до конца свое намерение, уже проявившееся в ряде действий, благодаря только приказанию командира, считается обычно также достойным награды и т. д.

Дальнейшими ступенями служат неудавшаяся услуга и совершение услуги… То и другое обычно награждается… Примером этой награды может служить признательность общества человеку, бросившемуся спасать другого (утопающего, например) и не спасшего его лишь благодаря тому случайному факту, что первый успел захлебнуться раньше, чем подплыл к нему второй.

Высшая степень награды падает, конечно, на удавшуюся услугу…

Конечно, эта градация различных стадий и соответственных степеней наград в области услуг может быть лишь весьма относительной и ввиду отсутствия соответственного официального права менее резкой, чем в области уголовного права. Однако, как видно из сказанного, и в области услуг имеется налицо известная градация, весьма близкая к рубрикам уголовного права…

Помимо приведенных примеров суммарными примерами, доказывающими пропорциональную градацию различных наград и различных стадий услуги, могут служить многочисленные факты различных конкурсов и состязаний (авиация, конкурс сочинений, пьес, памятников, моделей, лыжные, беговые, футбольные состязания и т. д.). Все участвующие в подобных конкурсах и состязаниях могут быть рассматриваемы как субъекты, желающие совершать тот или иной подвиг.

Но не все получают одинаковые награды. Одни из участвующих ограничиваются только приготовлением к услуге и, вполне понятно, не получают никакого приза или премии. Другие принуждены ограничиться только «покушением», третьи — «неудавшимся совершением услуги» и немногие или один — совершением услуги. Соответственно этим степеням совершения услуги распределяются и премии или призы. Один получает первый приз, другой — второй, третий — третий и т. д., а большинство — никакого приза.

Конечно, все сказанное относится к современной психике и вполне возможно, что в прошлом, хотя указанная градация и была (рыцарские турниры, подвиги богатырей, требуемые от них для получения руки какой-нибудь принцессы в старинных русских сказках, и т. д.), но она была менее сложной и менее дифференцированной. Относительно преступлений это видно из того, что чем древнее уголовные сборники, тем меньше в них указанных делений.

То же, вероятно, было и в области услуг и наград.

Дальнейшим явлением в области услуг, аналогичным соответственному явлению в области преступления, служит участие в услугах. И в области услуг можно различать нечто подобное разделению участия на участие необходимое и случайное. Бывает ряд услуг, которые индивидуальными силами никоим образом не могут быть выполнены (например, некоторые номера цирковых акробатов, некоторые состязания, например, футбольный спорт и т. д.). В этих случаях и соответственная награда падает не на одного, а на всех участников (или в равной, или в неравной степени). В случае коллективного научного открытия награда падает на долю всех участников. Отряд солдат, отличившихся в защите или в нападении на неприятеля, — следующий пример коллективного подвига. В области подвига, конечно, нельзя говорить о виновничестве, пособничестве и прикосновенности, но можно говорить о различных степенях соучастия и сообразно с этим — о различных степенях награды. Если роль всех участников в услуге была приблизительно одинаковой — приблизительно одинаковой становится и награда каждому.

Степеней участия в услуге, конечно, может быть много, и нет возможности, да и надобности, ограничивать количество их двумя, тремя или большим числом; важно лишь то, что награда падает и на долю соучастников и тем в большей степени, чем важнее было соучастие каждого в данной услуге. Афина и Гера, воодушевляющие ахейцев, Аполлон и Афродита, воодушевляющие троянцев, Гефест, приготовляющий оружие Ахиллу, богач, жертвующий деньги на устройство научного института, ученый — специалист в одной области, дающий специальные данные, необходимые для работы другого ученого, даже механик авиатора, исправно и точно устанавливающий аппарат, и т. д., и т. д. — вплоть до фактов простого ободрения и выражения сочувствия кем-либо кому-нибудь, намеревающемуся совершить подвиг, — все это факты участия или соучастия в той или иной услуге, которые могут быть разделены на различные степени и в которых при желании можно, пожалуй, даже провести различия, классифицируя одни факты соучастия как прикосновенность, другие — как пособничество, третьи — как виновничество.

Но это, ввиду отсутствия наградного права, пока излишне, а важно лишь то, что степень награды, падающей на долю каждого участника, более или менее соответственна степени важности участия в подвиге каждого участника. Конечно, конкретное понимание степени важности может быть различно в различные исторические эпохи и зависит, в конечном счете, от знания подлинных причинных связей между действиями индивида и следствиями этих действий для услуги. Этого знания раньше не было (да и теперь нельзя еще этим похвастать), поэтому понятно, что сплошь и рядом раньше важное значение придавалось таким участникам в услуге, которым мы не придаем никакого значения (например, участие шамана или знахаря в выздоровлении кого-нибудь). Может быть и обратно. Распределение наград, следовательно, производилось сообразно с тем, каковой казалась близость и важность участия каждого участника в данной услуге.

Таковы основные условия вменяемости услуг (и преступлений), а следовательно, и условия, отсутствие которых уничтожает «преступность» или «услужность» акта, а тем самым и возможность карательной или наградной реакции.

§ 3 [83] . Об элементах преступного и услужного акта

Установив основные понятия преступления и наказания, подвигов и наград, теперь мы можем перейти уже и к более детальному анализу преступных и услужных актов, то есть к тому, что в области уголовного права носит название учения о составе преступления. План нашего анализа мог бы быть таким, что мы в pendant к делению уголовного права на учение о преступлении и учение о наказании могли бы точно так же и наградное право разбить на учение о подвиге и учение о награде. Далее, в pendant к четырем основным моментам или признакам преступления[84]«Существенно-необходимые признаки», из которых слагается состав преступления как родового понятия, следующие: а) субъект преступления или совершитель преступления, б) объект или предмет, над которым совершается преступление, в) отношение воли субъекта к преступному действию или внутренняя его деятельность, г) самое действие и его последствие — дело или внешняя деятельность субъекта и ее результаты.
мы могли бы установить соответственные моменты и относительно подвига. Но так как из установленных выше положений вытекает необходимость иного подразделения, то мы не последуем целиком этому принятому делению и пойдем по несколько иному пути.

Согласно установленному выше, преступление и подвиг есть прежде всего акты — или акты действительные, или акты воображаемые. А понятие акта, в свою очередь, предполагает представление субъекта, его совершившего, представление адресата этого акта (дестинатора), в пользу которого или против которого совершены услуга и преступление; представление тех или иных действий, из которых состоит акт (объектное представление) и далее ряд модальных представлений: времени (когда совершен акт), места (где), ряд вещных представлений и т. д.

Сообразно с этой классификацией мы и построим формальное учение о преступлениях и подвигах. Но, ввиду того что здесь обнаруживается полная параллель между преступлением и подвигом, и ввиду того, что формального учения о подвигах еще нет, мы в дальнейшем, в целях экономии, будем говорить лишь о субъектах, объектах, дестинаторах подвига, предполагая, что все сказанное об элементах услужного акта, с соответственными изменениями, применимо и к преступному акту…

О субъекте подвига или услуги (и преступления)

Под субъектом подвига (или преступления) мы разумеем представление того лица, которому кем-либо приписывается совершение услужного (или преступного) акта по отношению к кому-нибудь.

Изучая историческую действительность в данном отношении, мы должны констатировать то, что субъектом услуги (или преступления) в различные времена и у различных людей были не только люди, но и воображаемые существа, неодушевленные предметы, растения, животные и абстрактно-групповые лица. Примеров и фактов, подтверждающих это положение, можно привести до бесконечности. Ограничусь немногими.

Что отдельный человек может быть субъектом услуги — это несомненно и само собой очевидно. Гораздо сомнительнее случаи, где субъектом услуги могли бы быть: а) фантастические, воображаемые существа, б) неодушевленные предметы, в) растения, г) животные, д) абстрактно-групповые лица. Однако небольшое знакомство с историей религиозных верований, с одной стороны, и небольшая наблюдательность над многими фактами окружающей нас среды — с другой, заставляют вполне положительно ответить на эти вопросы.

А). Как известно, первобытные религиозные верования представляют те или иные тотемические, анимистические и фетишистские воззрения. Согласно им, весь мир наполнен многочисленными духами, подобными человеческому «я» и воплощенными во всевозможнейших предметах мира. Судьба и счастье как отдельной личности, так и совокупности лиц зависят от воли этих духов, которые могут быть то добрыми, то злыми. Вся категория добрых духов, с точки зрения анимиста, могла быть в ряде случаев и была не чем иным, как категорией субъектов всевозможных услуг. Зулусы веруют, что тени мертвых воинов их племен находятся среди них в битве и ведут их к победе; но если эти призрачные союзники гневаются и убегают, бой будет проигран. Алконкинские индейцы верят, что весь видимый и невидимый мир наполнен различными разрядами добрых и злых духов, которые управляют обыденною жизнью и конечными судьбами человека. Многие люди и теперь поступают подобно самоеду, который в случае какой-нибудь удачи благодарит своего божка за услугу, оказанную последним ему… Со всеми ими у людей были не только «должные», но и услужные отношения, и ряд их актов сплошь и рядом квалифицировался в качестве «подвига». Стоит взять религиозные гимны и молитвы, чтобы ясно убедиться в этом. Приведу некоторые.

«Слава тебе, создателю всего, господину закона… творцу людей и животных, господину семян, творящему корм для полевых зверей». Так начинается гимн к Аммону-Ра. То же читаем и в обращении к Гору. «Божество всех семян, он дает все травы и все плодородие земли. Он вызывает плодородие и дарует его всей земле. Все люди восхищены, все сердца смягчены и радостны, все преклоняются пред ним» (награда за услугу).

В гимнах Вед читаем, например, такие слова в обращении к Индре:

Точно так же в Законах Ману читаем: «Отпустив брахманов (домохозяин), молчаливый и чистый, должен просить у предков следующих милостей: Да умножаются среди нас щедрые люди!.. Да не покинет нас вера! Да будет у нас возможность давать много неимущим!» (ст. 3, § 258 — 9).

Очевидно, если эти «милости» посылались предкам, то они сами рассматривались именно как субъекты услуги.

В Библии мы встречаем на каждом шагу наряду с «обязательными» и другие акты Иеговы, квалифицируемые в качестве его услуг. В Коране читаем: «О дети Израиля! Вспомните о благодеяниях, какими я осыпал вас!», «Все хорошее, что случается с тобой, исходит от Бога» и т. д.

В Талмуде стоит взять хотя бы славословие после вечернего шема, чтобы видеть то же самое. «Он Царь наш, — говорится там про Бога, — спасал нас от рук царей… Он вызвал души наши к жизни и не дает преткнуться ногам нашим. Он совершает непостижимо величественные подвиги и неисчислимые чудеса. Он совершил для нас чудеса, отомстил Фараону знамениями и чудесами в области сынов Хама. Он перебил в негодовании своем всех первенцев египетских и вывел народ свой, Израиля, из их среды на вечную свободу» и т. д.[85]Талмуд. Спб., 1899. Т. 1. С. 40.
Все это не что иное, как перечисление ряда услуг Иеговы.

Я не буду приводить дальнейших примеров. И из сказанного очевидно, что все религиозные системы, поскольку в них есть верование в добрых духов, все они сплошное доказательство того, что некогда субъектами услуг, а равным образом и субъектами преступлений (дьявол, демон, злые духи, души колдунов и чародеев), являлись и были фантастические сверхъестественные существа. Этим именно и объясняется культ всякой религии: молитвы, жертвоприношения, обряды и т. д.; все это есть или услуга богам, в свою очередь вызывающая награду со стороны их, или же награда за услугу, оказанную ими (см. ниже).

Б). Не менее очевидно, что субъектами услуг (как и преступлений) были и животные, и растения в период анимистических и тотемистических верований. С этой целью достаточно указать на различные культы животных и растений: культ деревьев, трав, индусский культ «сомы» и соответствующий ему древнеперсидский культ «Хаомы», ассирийский культ пальмы, почитание быков, кошек, гиппопотамов, ибиса, крокодила, культ змей и т. д.

Все эти существа в этом культе выступают очень часто в качестве субъектов услуг, за что и получают соответствующие награды — жертвы, молитвы и т. д. Первобытный человек, пишет Брингон в своей книге «О религии первобытных народов», стоял в тесном общении с деревьями. Дупло их служило ему жилищем, ветви — местом убежища, а плоды — пищей. Не мудрено, если оно сделалось для него божеством-покровителем.

Другая причина развития культа деревьев заключалась в том, что деревьям приписывали производство дождей, но от дождей зависит плодородие, поэтому на деревья стали смотреть как на символы жизни и почитать их источником размножения одинаково стад и людей (отсюда почитание креста, как символа дерева). Подобное же наблюдается, пожалуй, и в любом культе растения или животного.

Само определение тотемизма уже указывает на то, что тотем (групповой или индивидуальный) есть по преимуществу субъект услуг. А так как тотемами являются различные виды растений и животных, то вполне понятно, что каждый из них тем самым для члена соответствующего тотема был и субъектом услуг. Отсюда само собой вытекает и покровительство и почитание тотема: тотем оказывает покровительство (услуги) данной группе, следовательно, данная группа, в свою очередь, должна покровительствовать и почитать тотем (награда): не убивать его, не употреблять в пищу, молиться в честь его, устраивать соответственные празднества и т. д. То тотем группе оказывает услуги и за это получает от группы или индивида ту или иную награду, то, наоборот, группа или индивид оказывает тотему услугу и получает за это ту или иную награду…

Другим доказательством данного положения может служить весьма многочисленный ряд фактов, наблюдавшихся в прошлом и могущих быть наблюдаемыми в окружающей среде. Приписывание гусям чести спасения Рима — вот один из фактов, наиболее характерных в этом отношении. И теперь еще в массе крестьянства не редкость встретить приписывание ряда услуг животным, растениям и сверхъестественным существам («домовой», плетущий косы любимым лошадям и делающий их здоровыми, и т. д.). Владелец лошади, выигравшей первый приз на скачках, не далек от состояния анимиста, считает лошадь субъектом услуги и соответственным образом вознаграждает ее. То же переживает охотник по отношению к собаке, полицейские по отношению к ищейке и т. д., и т. д.

В). То же следует сказать и о неодушевленных (с нашей точки зрения) предметах. И они, подобно предыдущим существам, не раз в сознании многих были субъектами услуг. Лучшее доказательство этого — существование фетишей, состоящих из неодушевленных предметов, талисманов, ладанок и т. д. (почитание камней, кусков дерева и т. п.).

Я не буду приводить много примеров. Стоит раскрыть любую книгу по истории религиозных верований, и можно найти много фактов, подтверждающих данное положение.

Если все предметы мира кажутся подобными людям и имеют такое же «я», что и у человека, то вполне понятно, что и все предметы, реальные и фантастические, могут быть субъектами услуг. Таково мировоззрение анимиста. Недостаток опыта и знания мешал ему различать между живым и неживым. Та же причина мешала ему различать действительную вменяемость от мнимой. По мере роста знания постепенно растет и знание подлинных причинных связей, намерения и действия. Благодаря этому теперь мы ограничиваем круг субъектов услуг (и преступлений) вменяемыми людьми, ибо мы знаем, что если какой-нибудь поступок животного и вызвал для нас благоприятные последствия, то это есть дело случая, а не «умысла», и поэтому не можем считать их субъектами услуг (и преступлений).

Историческая тенденция, обнаруживающаяся в данной области, состоит в постепенном ограничении области субъектов услуг (и преступлений); мало-помалу подобными субъектами перестают быть сверхъестественные существа, животные, растения, неодушевленные предметы (с падением анимизма, фетишизма, тотемизма и вообще антропоморфизма), и в настоящее время субъектами услуг и преступлений могут быть для развитого сознания только люди и притом не все, а исключительно «вменяемые», то есть знающие причинную связь определенного поступка и его следствий, а равным образом отношение к нему соответствующих должных норм поведения.

В новейших же течениях в науке уголовного права и человек перестает быть вменяемым. Область вменяемых субъектов преступлений дошла до нуля. [87]См. работы Ферри, Ломброзо и др., заменяющих принцип вменяемости принципом «безопасности общества», а соответственно и наказание, как акт, долженствующий причинить страдание преступнику, не страдательными (в принципе) мерами изолирования и исправления преступников.

К тому же, очевидно, стремится и «вменяемость» подвигов и услуг.

Но перечисленными разрядами конкретно-индивидуальных предметов не исчерпывается область субъектов услуг. Сплошь и рядом в качестве таковых фигурируют целые группы или целые классы различных абстрактных представлений. Так, очень часто та или иная услуга приписывается целому народу (например, «русские» или «Россия» являлась для славян таким субъектом во время русско-турецкой войны), отдельному коллективу: земству, городу, классу, отдельной корпорации и т. д. Студент, получивший стипендию от какого-нибудь земства или города, считает субъектом услуги не того или иного члена земства или города, а земство вообще, город вообще. Ряд услужных актов, например устройство бесплатных столовых, приютов, бесплатных больниц, устройство школ и т. д., совершается прямо от имени подобных коллективов, «услужных лиц», и в переживании отдельных лиц субъектом подобных услуг являются опять-таки представления: город, земство, комитет, общество и т. д.

Поэтому предыдущий ряд конкретно-индивидуальных субъектов услуги должен быть дополнен абстрактно-групповыми субъектами услуг.

Из сказанного видно, что субъектами услуг (и преступлений) могут быть и были представления любых предметов. Плохо ли это было или хорошо — это вопрос другой, но что это было так — не подлежит сомнению, и поэтому теория услуг не может игнорировать это явление. Другое дело — политика услуг. Но она пока нас не касается.

Все сказанное применяемо и к субъектам преступления.

Об объекте услуги (преступления) и его модальностях

Под объектом услуги (преступления) мы будем понимать представления тех актов или того поведения, которое и составляет собой самый акт услуги или преступления, иначе говоря, представления тех поступков, которые с точки зрения кого-нибудь являются услугой (преступлением) по отношению к кому-нибудь.

Выше уже было указано, что под услугами мы понимаем совокупность актов, которые не противоречат должным шаблонам, но в то же время выходят из их границ, составляя некоторую «роскошь» и сверхнормальный, добровольный избыток.

Все эти акты, в конкретном своем виде проявляющиеся в бесчисленных формах, можно свести к трем основным видам. Всякий! акт услуги представляет: а) или совершение чего-нибудь в пользу кого-нибудь (facere), например спасение ребенка из пожара или наделение бедняка деньгами; в) или воздержание (abstinere) от какого-нибудь акта (воздержание вполне законное и не караемое) в пользу кого-нибудь, например, не совершение акта брака, который с точки зрения христианства вполне допускается и не составляет преступления. Это воздержание от брака есть уже услуга по отношению к Богу; с) или же терпение чего-нибудь, что можно было бы безнаказанно не терпеть, например, добровольное терпение кем-нибудь оскорбления, обиды, издевательства, которое можно было бы безнаказанно и не терпеть, сплошь и рядом рассматривается как услуга многими людьми (pati).

Исходя из объектных представлений, назовем услуги первого рода положительно-активными, услуги второго — отрицательно-пассивными, услуги третьего — активно-терпеливыми. Совокупностью их исчерпывается все конкретное многообразие объектных представлений услуг.

Все объектные представления услуг представляют или один из приведенных видов, или же то или иное сочетание их, например сочетание положительно-активных действий с пассивно-терпеливыми. Ввиду этого объекты услуг могут быть разделены на простые и сложные.

Ввиду того что объектные представления неразрывно связаны с их модальными дополнениями: с представлениями времени услуги (преступления) (сегодня, через год), места услуги (преступления) (здесь или где-нибудь) и свойства тех вещей или благ, которые передаются кому-нибудь услужником, то в объектных представлениях и приводимых ниже иллюстрациях мы увидим различные примеры этого сочетания объектных представлений с их дополнениями. Таким же дополнением к объектным представлениям являются и представления дестинаторов услуги (преступления), то есть тех лиц, в пользу или для которых совершается определенная услуга.

Ввиду того что представления дестинаторов услуги (преступления) особенно важны, то прежде чем приводить конкретные примеры, иллюстрирующие приведенную классификацию услуг, мы позволим себе несколько подробнее остановиться на дестинаторах услуг.

О дестинаторах (адресатах) услуга (преступления)

Как уже было указано, под дестинаторами услуги (преступления) мы понимаем представления тех существ, в пользу (против) которых совершена услуга (преступление).

Теперь спросим себя, какие же предметы были дестинаторами услуг (преступлений) в различные эпохи и в различных группах?

И здесь в полном соответствии с тем, что мы видели в главе о субъектах услуги, в качестве дестинаторов услуги (преступления), помимо людей, выступают как отдельные, конкретные предметы (сверхъестественные существа, неодушевленные предметы, животные, растения), так и абстрактные надындивидуальные единства (человечество, город, государство и т. д.).

Приведем факты.

А). Воображаемые существа как дестинаторы услуг.

В качестве дестинаторов услуг воображаемые существа выступают опять-таки в виде духов, душ, ангелов, дэв, демонов, душ умерших животных, богов и т. д.

Внешним показателем этих фактов служат различные жертвоприношения, подчас весьма и весьма ощутительные, добровольно совершаемые в пользу данных существ, или из желания сделать им «приятное», или же в целях получения от них путем услуги различных наград.

В «Илиаде» и «Одиссее» мы постоянно видим, как приносятся жертвы богам то в виде тучных быков, то в виде возлияний вина. Конечно, как в этих фактах, так и в аналогичных фактах, встречающихся у других народов, следует строго различать «обязательные» жертвы от добровольных. Значительная часть жертв является обязательной; но «жертвы-дары» могут быть рассматриваемы как «добровольные» (то есть как услуги), ибо несовершение их не влечет за собой никакого наказания, следовательно, они являются сверхнормальными и совершаются лишь в собственных интересах «жертвоприносителя» (субъекта услуги). Стимулом их служит награда, которую боги или духи даруют за жертву. Отсюда вполне понятна постоянная наградно-утилитарная мотивация при этих жертвах, ничего общего не имеющая с «обязательными», «должными» отношениями.

«Видишь, дитя, — говорит Приам, обращаясь к Гермесу, — как полезно богам предлагать олимпийцам должные жертвы».

Хриз, обращаясь к Аполлону, напоминает ему о своих услугах, прося в виде награды за них, в свою очередь, услуги от него:

Все это отношения добровольные, здесь нет ни нрава одного, ни обязанности другого, а так как эти отношения не противоречат «обязательным» шаблонам, а соответствуют им, то они целиком принадлежат к области услуг. Молитвы других народов, обращенные к их богам, дают немало аналогичных фактов.

Делавары, обращаясь к духу (перед войной), говорят:

Обобщая многочисленные факты жертвоприношения, Э. Тейлор говорит, что можно утверждать в самом общем смысле, что если в акте приношения даров обыкновенным человеком высшему лицу — с целью получения выгоды или избежания чего-нибудь неприятного, просьбы о помощи или прощении обиды — важное лицо будет замещено божеством и соответственным образом будут приспособлены средства передачи ему даров, тогда получится логическая теория жертвенных обрядов — почти полное объяснение их прямых целей и даже указание того первоначального смысла, который с течением времени претерпевал разные изменения[89]См.: Тейлор Э, Первобытная, культура. Т. 2. С. 420.
. Из этого следует, что жертвы за известными пределами перестают быть обязательными и из обязанности переходят в услугу. А так как существование их в том или ином виде неоспоримо у всех народов, то этот факт тем самым говорит о том, что дестинаторами услуг выступали и выступают сверхъестественные существа.

Это разделение обязательных и добровольных жертв (услуг) можно различать почти всюду. Так, например, и в Библии достаточно ясно и резко подразделены жертвы обязательные («жертвы за грех», «жертва повинности») от «жертв мирных», «жертв от усердия», которые сами по себе добровольны[90]См.: Библия. Левит. Гл. 1–8. Характерно здесь и то, что в первых случаях (обязат. жертвы) не употребляется глагол «хочет», тогда как при жертве мирной выражения: «когда кто из вас хочет» и «это всесожжение, жертва, благоухание, приятное Господу» — очень часты.
.

Приношения душам умерших, ряд молитв к различным существам, обычаи умерщвления на могилах рабов, жен, лошадей, возлияния в честь «ларов, манов» и «пенатов» и т. д. — во всех этих обрядах неизбежен элемент услуги, а раз это так — то тем самым все эти существа становятся и дестинаторами услуг.

Услужно-наградные отношения могут возникать не только между человеком и сверхъестественным существом, или наоборот, но и между двумя или большим количеством сверхъестественных существ. Примерами подобных отношений может служить ряд мифов, согласно которым душа умершего давала Церберу медовый пирог, Харону — монету; или же те отношения между жителями Олимпа, которые рисуют нам «Илиада» и «Одиссея» и которые дают немало примеров услужных отношений между богами.

Б). Так как животные, растения и неодушевленные предметы могли быть субъектами услуг, то очевидно, что они могут быть и дестинаторами услуг.

Тотемизм и фетишизм дают весьма многочисленный ряд фактов, подтверждающих это положение.

В). Что отдельный человек может быть адресатом услуги — это само собой ясно.

Г). Дестинатором услуги (точно так же, как и субъектом) может быть и совокупность лиц, группа, составляющая некоторое надындивидуальное единство. Например, добровольные услуги, которые оказывает Бог его народу, будут услугами, объектом которых является совокупность лиц.

Когда русские отправлялись добровольцами в Болгарию или к бурам (услуга), то дестинатором услуги была совокупность лиц, образующих единство «Болгария или буры»… Ряд случаев, когда один индивид добровольно погибает ради спасения многих, целиком относится к категории услуг, дестинаторами которых являются коллективности[91]Сравни с этим добровольные жертвования «в пользу университета», «в пользу земства», «в пользу России», самопожертвования «в пользу человечества», «на благо родины», «на благо общества», ученые изобретения, делаемые «с целью облагодетельствовать общество, человечество», и т. д. Все это примеры групповых, надындивидуальных дестинаторов.
.

И наоборот, коллективность может являться и субъектом услуги.

Таким образом, область дестинаторов услуг на протяжении истории была в высшей степени разнородна и многочисленна.

Однако и в данной области замечается постепенное ограничение: как и в области субъектов услуги круг дестинаторов услуги все более и более ограничивается: мало-помалу дестинаторами услуг перестают быть все, кроме людей и воображаемых надындивидуальных единств. В данный момент для сознания наиболее культурной части человечества адресатами могут быть только реальные, а не воображаемые существа. Наши убеждения отказываются делать в пользу воображаемых существ какие бы то ни было услуги, так как мы не признаем их реального бытия.

То же следует сказать и о неодушевленных предметах и растениях…

Иначе, по-видимому, обстоит дело с животными. Мы их кормим, даем им жилище, избегаем напрасно мучить их; иногда «балуем» их лакомствами, устраиваем им, по примеру одной миллиардерши в Америке, обеды, стоящие миллион долларов; организуем «общества покровительства животным» и т. д.

Однако и здесь в действительности происходит то же ограничение. Все эти «услуги» совершаются прежде всего по отношению только к полезным для нас животным. А далее легко заметить, что (подобно Молчалину, прислуживавшему в лице собачек их хозяевам) мы делаем услуги не самим животным, а в большинстве случаев людям. Кроме того, по существу дела акты, полезные для животных в современном сознании, осознаются вовсе не как услуга, а как должное поведение, диктуемое различными утилитарными соображениями. Если сельский хозяин кормит и хранит свою лошадь, то это делается по тем же мотивам, по которым хранится и смазывается нужная машина, дабы она не испортилась… Очень часто такой же полезной живой машиной является и домашнее животное, и вследствие этого о нем заботятся, его кормят и т. д.

Тот, кто знает, что нельзя требовать от животного «вменения» и сознательного отношения к своим и чужим поступкам, для того животное перестает быть дестинатором услуги, а является только нужной и полезной машиной, которая поэтому нуждается в известном уходе, заботливости и т. д.

Вообще для каждого индивида область как субъектов, так и дестинаторов услуг (а равно и преступлений) совпадает с областью существ, которых он считает подобными людям, обладающих волей, умом, сознанием и пониманием взаимоотношений, то есть с областью «вменяемых» человекообразных существ. А так как многие еще и теперь наделяют животных человеческими свойствами, то вполне понятно, что для них они могут быть и субъектами и дестинаторами услуг. Для тех же, которые более ясно понимают положение дела, — для тех животное не может быть «вменяемым», а потому не может быть ни субъектом, ни дестинатором услуг (а равно и преступлений).

Вследствие этого указанная историческая тенденция остается действительной, и область услуг всецело замыкается в чисто человеческие отношения. Раньше распыленные услуги постепенно концентрируются и перестают бесполезно уходить в пустоту. Вывод сам по себе благоприятный и до известной степени важный по своим последствиям в связи с другими историческими тенденциями.

Все сказанное применимо и к дестинаторам преступления. И здесь адресатами, против которых совершались преступные акты, были все эти категории, начиная с духов (особенно дьявола, который имел бы полное право возмущаться вследствие бесконечных преступлений, совершавшихся против него) и кончая людьми.

§ 4. Внешняя однозначность преступления и наказания, подвига и награды

Если теперь перейти к анализу состава карательного и наградного акта, то, к нашему крайнему удивлению, нельзя не заметить, что этот состав их, по существу, тождествен с составом акта преступного и акта услужного.

I. В самом деле, в каждом карательном и наградном акте или в их переживании мы точно так же можем различить:

а) представление субъекта карательного и субъекта наградного акта, то есть лиц, выполнявших эти акты. Этими субъектами в представлении различных людей были: и сверхъестественные существа (боги, духи, души предков, ангелы, бесы и т. д.), и естественные (люди, животные, растения, неодушевленные предметы) и конкретно-единичные и абстрактно-групповые;

б) представления объектные: всякая кара или награда есть прежде всего акт; а все эти акты, как выше было указано, размещаются в трех группах: facere, abstinere и pati (делания, воздержания и терпения);

в) представления адресатов: лиц, по адресу которых направляется соответствующий карательный или наградной акт. История и здесь показывает, что адресатами кар и наград были все те существа, которые были и адресатами преступлений и подвигов;

г) представления: времени, места, вещей, даруемых или отнимаемых, и т. д. — и в этом смысле карательный акт по составу равен преступному акту, наградной — услужному.

Это тождество состава каждой пары идет несравненно дальше.

II. Оно проявляется в том, что и преступление выражается вовне в виде причинения того или иного зла адресату его или обществу, и наказание выливается в те же страдательные акты по отношению к преступнику. Услуга реализуется в ряде «добродетельных» актов, и награда — в ряде таких же актов. Значит, по характеру актов члены каждой пары весьма сходны и тождественны…

III. Мало того, если произвести «очную ставку» актов преступных и карательных, услужных и наградных, то и здесь обнаружится или полное тождество, или полная эквивалентность. Доказательством служит закон талиона, некогда имевший повсеместное распространение. Он указывает на полную тождественность акта преступного и карательного.

Согласно ему: преступления: наказания:

вырвать око, вырвать око,

вырвать зуб, вырвать зуб,

сломать ногу, сломать ногу и т. д.

«Око за око, зуб за зуб, рука за руку, нога за ногу» и т. д. — так гласит оно в выразительной формулировке Библии. Но и в тех карах, которые не являются талионом в таком чистом виде, соотношение наказания и преступления, перестав быть тождеством, превращается в эквивалентность, что видно из изречения «воздай злом за зло», лежащего в основе почти всех карательных систем.

Та же тождественность выступает и в области услуг и наград. И они одинаковы по своей материальной природе, которая у обоих членов положительна. Здесь соблюдается принцип воздаяния добром за добро. Если взять первоначальные услужные отношения между человеком и его богом, то они представляют простой обмен «полезных» тому и другому благ.

«Do, ut des»[92]* Даю, чтобы ты дал (лат.).
— такова формула этих взаимоотношений. «Вот тебе пища, дай нам за это корову» — так молятся многие первобытные народы. Это значит, вот я тебе совершаю услугу (или даю награду), отплати и ты тем же мне, то есть вознагради меня или соверши мне услугу. Еще яснее этот талион выступает в таких молитвах: «Если вы требуете от меня пищи, которую вы сами дали мне, не следует ли мне дать ее вам?»

Потом с историческим развитием талион как обмен акта на другой, ему подобный, постепенно принимает, подобно средству обмена, различные формы. Преступление определенного вида вызывает наказание, но не абсолютно тождественное по форме с первым. За удар или изувечение уже не следует то же, но выступает система композиций, и виновный платит деньги или же отбывает несколько иное наказание. Эволюция взаимоотношений преступлений и наказаний, как и услуг и наград, есть лишь частный случай эволюции обмена: сначала идет обмен одной вещи на такую же, подобную (око за око или спасение за спасение), а затем за преступление преступник платит по-прежнему, но не тем же товаром (то есть актом), а его эквивалентом (например, посылается в каторжные работы, присуждается к штрафу, к тюрьме и т. д.). То же и в области наград и услуг.

Сначала услуга влечет награду, состоящую в акте, аналогичном акту услуги. Но затем услуга может вызвать наградной акт, эквивалентный самому акту услуги, но конкретно не тождественный с ним.

Принцип возмездности есть общий закон социальной жизни. Даже самые слова «возмездие» (Entgelten) и «воздаяние» (Vergelten), происходящие от слова gelten (стоить), обозначали предположение равноценности или действительную равноценность. Отсюда слово «Geld» (первоначально gelt), то есть, с одной стороны, равноценное (в прямом смысле), с другой же — нечто по отношению к ценности уравнительное. Социальную организацию возмездия представляет собою гражданский оборот, организацию воздаяния за социальное зло мы встречаем в уголовной юстиции, в воздаянии за социальное благо принимают участие: государство, общественное мнение и история. Поэтому не мудрено, что история обмена и, в частности, «средств обмена» (денег) есть лишь другая сторона обмена злом за зло и добром за добро.

IV. Тождественность материальной природы каждой пары видна из того, что на протяжении истории акты преступления и наказания, с одной стороны, наград и услуг — с другой, приблизительно одинаковы…

Убийство считалось за преступление, убийство же было и наказанием. Разбой и грабеж были преступлением, конфискация и отдача на поток и разграбление (что является актом разбоя и грабежа по отношению к преступнику) были и наказанием. Различные акты насилия были в рубрике преступлений, такая же строка имеется и в рубрике наказаний. Оскорбление чести считалось преступлением, лишение чести выступает как вид наказания. Истязание во многих случаях составляет преступление, истязания же фигурируют и в качестве наказаний. Я не буду продолжать эту «очную ставку» наказаний и преступлений. По материальному своему содержанию они тождественны, или эквивалентны. То же следует сказать и о взаимоотношении наградных актов и актов услужных. И они по материальному содержанию одинаковы или абсолютно, либо представляют обмен одного акта на другой, ему эквивалентный. Всякая награда есть услуга по отношению к услужнику, и наоборот, всякая услуга есть награда по отношению к тому, в пользу кого совершается услуга.

Точно так же всякое преступление есть наказание того, против кого направлено преступление, и наоборот, всякое наказание по своему материальному характеру есть преступление по отношению к преступнику.

Итак, как по составу, так и по характеру актов и их направлению преступление и подвиг ничем не отличаются от наказания и награды…

В чем же в таком случае их различие? Оно заключается не в материальном характере актов, а исключительно в том, что преступление есть причина, а наказание — следствие, услуга — причина, а награда — следствие… С внешней точки зрения здесь нет никакого различия. Поэтому, анализируя извне цепь преступлений и наказаний, подвигов и наград, в каждом данном случае мы можем рассматривать как преступление и подвиг лишь акты, вызывавшие наказание и награду.

Правда, как уже выше мы сами подчеркнули, между каждыми членами пары есть еще и психологическая разница: преступление всегда морально-отрицательно, наказание может и не быть таковым, оно с точки зрения карающего индивида есть всегда воздаяние, и воздаяние законное. Но эта глубокая разница между ними дана лишь тогда, когда мы встанем на точку зрения одного и того же индивида. Да, в этом случае разница дана, и она бесконечно глубока. Но стоит допустить двух индивидов, «должные шаблоны» поведения которых различны: из которых один считает должным одно, а другой этот же акт считает преступным, что тогда получится? Один совершает акт, вовсе не думая, что он преступный. Другой квалифицирует его как преступление и реагирует на него карательными актами. Первый, в свою очередь, принимает эти «незаслуженные» кары за преступление и реагирует на это наказанием; второй рассматривает их как новое преступление, снова реагирует карами и т. д. Завязывается бесконечная цепь, в которой с точки зрения одной стороны психологическое различие преступления и наказания мы найдем. Но если встанем вне сторон, выше их, то это различие исчезает, и в наших руках остается лишь временная причинность, в силу которой мы акт предшествующий должны будем считать преступлением, а последующий — наказанием и затем чередовать их, разбив цепь акций и реакций на пары…

С этой точки зрения, следовательно, основным различием между преступлением и наказанием (услугой и наградой) остается лишь временная последовательность. Правда, могут возразить на это то, что преступление, дескать, нарушает права, оно незаконно, несправедливо, тогда как наказание составляет акт вполне справедливый, закономерный, вне точки зрения индивида или стороны, что преступлением оскорбляется сознание всего общества, тогда как наказание оскорбляет только преступника.

На подобное заявление мне ничего не остается делать, как напомнить то, что какой-нибудь акт является преступлением не по своей «извечной» природе, а просто потому, что он оскорбляет и нарушает чьи-то шаблоны и сам очень часто является реализацией тоже определенных, но не совпадающих с первыми должных шаблонов. Большинство преступлений есть просто конфликты разнородных шаблонов поведения, а не столкновение «абсолютной несправедливости» с «абсолютной правдой»… Каждый должный шаблон для его носителя свят, поэтому приходится игнорировать эти абсолютные оценки в конфликте различных шаблонов[93]«В обществе мало развитом, — справедливо говорит Е. В. Де-Роберти, — содержание индивидуальных сознаний чрезвычайно разнородно: сумма приобретенных знаний и их сложность изменяются здесь по мере перехода одного члена социальной группы к другому. Рано или поздно, следовательно, должен появиться конфликт мнений, который заставляет возникнуть партии, более или менее компактное большинство и более или менее активное меньшинство. Прошлое искало решение этой тяжелой проблемы в исключительном господстве идей и чувств, освященных долгим обычаем, над идеями и чувствами диссидентов. Настоящее представляет с этой точки зрения нечто среднее, вид полуподчинения и полудавления социального индивида» (Qu'est-ce que le crime. P., 1899. P. 6–7).
.

Что же касается того, что преступление всегда нарушает социальные интересы, что оно оскорбляет сознание всего общества, то это положение представляет некоторое недоразумение в силу того, что ведь и шаблоны поведения преступника есть также продукт социальных отношений, что и преступник составляет также часть данного общества, следовательно, преступление оскорбляет уже сознание не всего общества, а только его части, исключая всех тех, кто имеет шаблоны, тождественные с шаблонами преступника, которые, в свою очередь, часто оскорбляются наказанием и для которых само наказание превращается в преступление. А велика ли в каждый данный момент часть, солидарная с преступником, и часть, противоположная ей, это не имеет принципиального значения. Вопрос о количестве и величине каждой части — это уже вопрос побочный.

В каждом данном обществе уголовные нормы защищают не всех его членов, а только определенную часть, или, иначе говоря, в каждом обществе шаблоны поведения у различных его частей различны, в силу чего и возникают сами преступления и наказания. В зависимости от того, шаблоны какой части мы примем («преступной» или «непреступной»), решается вопрос о правоте и закономерности тех или иных актов. Если в современном обществе мы примем шаблоны буржуа, то с точки зрения этих шаблонов акты забастовки, саботажа, «экспроприации экспроприаторов» и т. п. будут преступлением, и наказание покажется справедливым, должным, законным и т. д. Если же встанем на точку зрения рабочих, то акты наказания превратятся в «преступление», и правовая психика потребует, в свою очередь, их наказания… Наказание революционера, вполне законное с точки зрения официальных шаблонов поведения, есть преступление с точки зрения революционера и его единомышленников.

Нельзя вообще представлять себе дело так, что вот на одной стороне стоит преступник, а на другой — все общество, которое оскорбляется его преступлением. Социальная действительность более сложна и такой простой картины не дает. У преступника всегда есть единомышленники, и не малочисленные. Общественная группа всегда делится на подгруппы, классы, сословия, касты и т. д., шаблоны поведения которых могут быть весьма различны. Отсюда ясно, что абсолютная точка зрения, устанавливающая какие-то «извечные» пределы между преступным и не преступным, ошибочна.

Таких извечных пределов нет. Извечны (в логическом смысле) только сами понятия преступного и не преступного. А каким содержанием они будут наполнены у того или иного индивида, у той или иной социальной группы и чье содержание будет «лучше», «выше», «чище», здесь абсолютных критериев нет и не может быть.

Вполне резонно, говорит Ваккаро, что «основная ошибка классической школы состояла в том, что она искала то в Боге, то в абсолютной справедливости, то в морали, то в иных фантастических и туманных понятиях права наказания, тогда как в действительности такое основание находится в самом факте сохранения установившейся власти, то есть юридического порядка, выражением которою она является».

Как и везде в других областях знания, в социальных науках должна быть принята точка зрения относительности. Нет акта, который по своей природе был бы преступлением или услугой, а всякий акт является тем или другим для кого-нибудь, в силу определенных и ограниченных условий (характера шаблонов). А результатом этого в данном пункте является то, что различие преступлений и наказаний, услуг и наград покоится с внешней стороны лишь на принципе причинной последовательности: первые в причинном ряду являются причиной, вторые — следствием, а материальное содержание их может быть тождественным или эквивалентным.

Если преступление вообще — зло, то в силу сказанного такое же зло и наказание. Кто видит в преступлениях лишь одно отрицательное явление, тот должен видеть то же и в наказании. Нельзя с этой точки зрения не согласиться с Биндингом, определяющим наказание как меч без рукоятки, который наносит раны и тому, кто им действует.

Мы не являемся такими «монистами» и, как видно будет ниже, за преступлением и наказанием, а равно и за подвигом и наградой признаем не только отрицательные грехи, но и положительные достоинства и ценности.

Итак, по «составу» преступление и наказание однородны. То же применимо к подвигу и услуге. Различие между членами каждой пары заключается с точки зрения «внешней» лишь в причинной последовательности: преступление и подвиг — «независимые переменные», наказание и награда — «зависимые». Если же встать на точку зрения индивида или «стороны», то к указанному различию присоединяется еще различие окраски психических переживаний при преступлении и услуге, с одной стороны, наказании и награде — с другой.

Однородность «состава» карательного и преступного акта, услужного и наградного позволяет классифицировать их вместе. Классификация преступления в силу этого и будет классификацией наказания, классификация услуг — классификацией наград. Так как и здесь между преступно-карательным и услужно-наградным рядами существует полное соответствие, то в дальнейшем мы будем говорить лишь о подвигах и наградах, предполагая, что все сказанное о них применимо и к преступлениям с наказаниями.

§ 5. Классификация подвигов и наград (преступлений и наказаний)

Как уже выше было указано, тот или иной поступок того или иного субъекта является подвигом или преступлением не по своему материальному характеру, а по тому чисто формальному отношению, в котором он находится к «должному» поведению. Ввиду этого обозреть и описать бесконечное разнообразие актов и поступков, бывших услугами и наградами, нет никакой возможности, и в этой своей форме они не поддаются никакой систематизации или классификации. Но это, конечно, не исключает возможности их классифицирования, взяв за точку отнесения не само содержание акта, а нечто другое. Можно, например, взять за такое fundamentum[94]* фундамент, основание (лат.).
субъекта преступлений и услуг и сообразно с этим делить преступления и услуги: 1) на совершенные субъектами единично-конкретными и 2) абстрактно-групповыми. Каждая из этих категорий, в свою очередь, может быть дальше подразделена; например, первая рубрика: на преступления и услуги, совершенные воображаемо-сверхъестественными субъектами и реально-естественными, каждая из этих рубрик, в свою очередь, может быть подразделена далее и т. д. Можно за точку отнесения, конечно, взять и иное.

Как известно, классификаций в чем угодно может быть несколько. В уголовном праве имеются по меньшей мере четыре классификации преступлений: а) по субъекту, в) по объекту или, вернее, по содержанию акта (семейные, государственные, религиозные и т. д.), с) по важности (преступления, проступки и полицейские нарушения), д) по способу вчинения (уголовно-общественные и уголовно-частные).

Те же способы классификации были бы возможны и в области услуг. Но в области теории услуг все эти классификации мало продуктивны… Гораздо важнее классификация их по объекту (в приведенном выше понимании). Так как услугами является совокупность актов, не противоречащих шаблонам и в то же время сверхнормальных, то эти акты могут быть подразделены: 1) на положительно-активные, состоящие в доставлении чего-нибудь или в совершении известных действий в пользу кого-нибудь. Например, в передаче денег мной кому-нибудь нуждающемуся или в спасении ребенка из горящего дома; 2) на отрицательно-пассивные, состоящие в воздержании от чего-нибудь, от чего можно было бы безнаказанно не воздерживаться. Например, в факте не вступления в брак, который с точки зрения христианства не запрещается и не составляет преступления. Отказ от брака уже есть услуга; 3) на активно-терпеливые, состоящие в терпении чего-нибудь, что можно было бы не терпеть…

Подобно этому и преступления-наказания можно было бы разделить на те же три группы. Проиллюстрируем каждый класс.

Конкретные иллюстрации различных услуг и наград (по объекту)

I. Положительно-активные награды-услуги. Этот вид услуг-наград заключается в совершении тех или иных актов в пользу тех или иных дестинаторов. Вполне понятно, что здесь услугой является или самосовершение определенных движений, поступков и т. д., или же соединение этих поступков с теми или иными вещами, передаваемыми посредством этих актов тому или иному дестинатору. Сообразно с этим можно различать услуги-награды беспредметные и предметные. Возьмем для иллюстрации следующий пример из «Илиады», изображающий жертву-услугу Богам.

Здесь в этом факте услуги-награды, преподносимой Аполлону, с целью добиться и от него, в свою очередь, услуги-награды, мы видим, что услуга состоит, с одной стороны, в движениях, в актах, являющихся средством для передачи ряда «благ» Аполлону (ячмень, бедра, жир, вино), с другой стороны, — в ряде актов, которые уже сами по себе являются услугами («хвалебный пеан распевая») и возбуждают в душе дестинатора наслаждение. Подобных примеров «Илиада» дает множество…

То же мы встречаем и в междучеловеческих наградах-услугах. Агамемнон, желая смягчить гнев Ахиллеса и привлечь его к участию в битве, к которой тот не обязан, обещает ему исполнить следующие услужные акты:

Те же приблизительно подарки обещает за шпионство Гектор, Агамемнон Тевкру, Приам Ахиллесу, Ахиллес победителям состязания. Ахиллес в честь Патрокла закалывает 12 юношей и т. д.

Во всех этих примерах услуга заключается не только в тех или иных движениях, но, для того чтобы эти движения могли быть услугой, к ним еще присоединяются те или иные вещественные дополнения — блага (предметные услуги — награды). Но так же как и в человеко-божеских услужно-наградных отношениях, и здесь, в междучеловеческих отношениях, имеется ряд актов, которые уже сами по себе являются услугой или наградой. Эти акты выступают в виде «похвал», славословий, воспевания доблестей, исполнения ряда действий и т. д. Таковы, например, подвиги Ахиллеса, состоящие в актах уничтожения врагов, акты и действия Гектора по отношению к троянцам, подвиги Одиссея и т. д.

Все они являются уже сами по себе услугой ввиду их сверхнормального и выдающегося характера, в то же время совпадающего с нормой или с шаблоном должного (беспредметные услуги-награды)[97]Массу примеров как предметных, так и беспредметных положительно-активных услуг-наград читатель найдет у Дюркгейма в его «Les formes elementaire de la vie religieuse». P. 465–592.
.

Частным видом беспредметной награды уже и здесь выступает Слава, ради которой жертвуют жизнью и Ахиллес, и Гектор.

Что касается Библии, то здесь в качестве предметных дополнений актов услуги фигурируют: человек и его жизнь, земля, скот, серебро, золото, шерсть, кожи, ароматы, драгоценные камни, города, люди и т. д.[98]См. последовательно: Бытие. 1:28; 41:36–43; 15:18; 30:28–32: 38:17; Исход. 25:1–8, 29:18, 21–25; Левит. 4–6, 26.
.

Беспредметные же акты услуги-награды совершаются опять-таки в форме молитв, тех или иных поступков и в отвращении врагов Богом, в избавлении от болезней, в уничтожении египетских первенцев и т. д.

Предметным же видом награды и является рай а Новом завете.

Особенно ярки примеры наград или услуг с предметными дополнениями в Коране…

Если взять описания рая или вообще загробного блаженного мира в том виде, в каком они существуют в различных религиозных верованиях, начиная с представлений первобытных народов и кончая высочайшими религиозными системами, то здесь выступают бесчисленные виды предметных наград-услуг в самых причудливых сочетаниях и комбинациях.

Утопии о будущем счастливом и блаженном состоянии человечества дают также немало примеров предметных наград-услуг.

Причем следует заметить, что в качестве предметных дополнений наград выступают как в божеско-человеческих отношениях, так и в чисто человеческих формах услужно-наградного общения самые разнообразные вещи, вообще почему-либо считающиеся пригодными, желательными и нужными данным народом или индивидом.

Там, где не установилась еще единица обмена, там, понятно, в качестве предметов услуги-награды выступают самые разнообразные объекты. Там же, где такая единица уже так или иначе начала устанавливаться или установилась, там, понятно, эта единица обмена бывает и наиболее обычным предметным дополнением услуги-награды.

Например, в Библии и отчасти уже в «Авесте» таким наиболее обычным предметом награды служит скот, ибо он был единицей обмена у этих народов в данную эпоху. У охотничьих народов таким предметом были шкуры и меха, у земледельческих — пшеница, рожь, маис, табак, рис и пр.; у рыболовов — в Норвегии, например, сушеная треска; у рабовладельческих народов — рабы; в средние века большую роль играли награды землей (феоды и бенефиции). Позже, когда в употребление вошли металлы, — обычным предметом награды сделались они или в слитках, или же (позже) в форме монеты.

В современном нам обществе с его единицей обмена — деньгами — вполне естественно, что деньги являются наиболее обычным предметом награды-услуги.

Награждение или услуга в форме передачи денег, как и любой единицы обмена, равносильна (за редкими исключениями) любой награде-услуге, ибо на деньги все можно приобрести… Что же касается беспредметных услуг-наград, то есть таких услуг-наград, где услугой-наградой является уже совершение самого акта, то этот вид, как видно отчасти уже из приведенного, выступает во всевозможнейших формах. В «Илиаде» такими услугами-наградами являются, например, для ахеян действия Ахиллеса, Одиссея, для троянцев — действия Гектора, молитвы богам, многие поступки богов, например Афины, отвращающей вражеские копья от Ахиллеса, и пр. Уничтожение врага, отвращение опасности, спасение кого-нибудь в той или иной форме, избавление от страданий, сообщение истинных сведений о чем-либо, например о вражеских силах, ложь, например обман неприятеля или врага, просто физическая работа — рытье рва, канавы, перенесение тяжестей и т. д. и т. д. — все это было и может быть беспредметной услугой-наградой. Нет ни одного акта, который по своему материальному содержанию не мог бы почему-либо быть услугой-наградой.

Из сказанного видно, что исчерпать все конкретное многообразие беспредметных, а равно и предметных актов услуги-награды невозможно…

11. Отрицательно-пассивные услуги-награды (abstinere — воздержание). В эту категорию услуг-наград входят акты воздержания от какого-либо поступка, который можно было бы безнаказанно совершить. Простейшим примером этой категории является, например, факт воздержания от взыскания долгов с моего должника. В этом случае я воздерживаюсь от поступка, который мог бы безнаказанно сделать. Дальнейшими примерами являются: воздержание от брака, от безгрешных мирских удовольствий, воздержание от обладания и употребления тех или иных «благ», обладания и употребления вполне законного и безгрешного. Все эти последние факты составляют факты услуги-награды с точки зрения христианства. Все акты «непротивления злу» в нравственной системе Толстого — почти целиком относятся к этой категории…

И здесь, как и в области положительно-активных наград, можно различать предметные акты услуги-награды от беспредметных.

В категорию первых входит не совершение таких актов, смысл совершения которых заключался бы не в самом факте совершения, а в отнятии (вполне допустимом) посредством этих актов от кого-нибудь тех или иных «благих» предметов. Возьмем для примера факт взыскания долга с кого-нибудь.

Здесь центр услуги заключается не в самом отказе от тех поступков, которые необходимы для взыскания, а в том, что благодаря несовершению ряда этих поступков в обладании должника остается тот или иной желательный для него предмет (земля, деньги, дом и т. д.).

Если же теперь возьмем такие акты, как вполне «законное» оскорбление, или ошельмование, или убийство, или истязание кого-нибудь, то здесь уже самый отказ совершить те или иные действия будет составлять услугу-награду. Например, отказ сдирать кожу с кого-нибудь, или убивать кого-нибудь, или обесчестить кого-нибудь и т. д.

Отрицательно-пассивные услуги первого рода будут предметными актами услуг-наград, отрицательно-пассивные услуги второго рода — беспредметными…

Если теперь мы спросим себя, в каких конкретных формах проявлялись предметные услуги данного вида, то опять-таки принуждены будем ответить: в бесконечно разнообразных.

На протяжении истории человечества мы встречаем отказ тех или иных лиц от самых различных предметов: отказ от людей — сына, отца, жены, дочери и г. д., когда эти люди могли бы поступить в полное распоряжение кого-нибудь. Оставляя эти «предметы» в руках отца, родных, мужа и т. д., услужник тем самым не совершал (воздерживался) ряд действий и этим самым оказывал существенную услугу тем или иным дестинаторам. Примером может служить, например, отказ Иеговы от Исаака. Его требование к Аврааму — принести в жертву сына — с точки зрения Авраама не являлось преступлением, и он готов был повиноваться этому требованию. Но Иегова отказался от этого требования, оставил Исаака Аврааму и тем самым совершил ему услугу. Другими примерами могут служить ряд фактов из истории войн. Победитель, взяв, например, город, имел право отнять сына у отца, жену от мужа и т. д.; но раз он не делал этого — тем самым совершал предметную услугу данного вида тем, у кого он не отнимал этих людей.

Наряду с людьми в качестве предметов отказа фигурировали и фигурируют самые различные ценности: земля, скот, пища, деньги, дома, предметы украшений, целые области, города, села, деревни и т. д.

Точно так же бесконечно разнообразны и беспредметные отрицательно-пассивные услуги-награды. Воздержание от самых различных актов (не противоречащих шаблонам) выступает в истории в качестве услуг данного вида: отказ от убийства кого-нибудь, когда это убийство допустимо, отказ от истязания кого-нибудь (например, от пытания огнем, водой, железом и пр.), когда это истязание не составляет преступления, отказ от изнасилования женщины или девушки, когда оно не считается преступным, от посрамления, оскорбления, оплевания и т. д. — все эти факты воздержания от тех или иных актов составляют уже услугу-награду по отношению к этим жертвам или другим лицам.

III. Активно-терпеливые услуги-награды (pati). Под данным видом услуг-наград я понимаю акты терпения кем-нибудь тех или иных поступков, которые безнаказанно можно было бы не терпеть. Большинство заповедей Христа, например заповедь о подставлении другой щеки тому, кто ударит по одной, причисляют к данному виду.

С нашей точки зрения эти заповеди, как и заповедь «блажени есте, егда поносят вас и изженут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради», целиком относятся к данной категории, при том, конечно, простом условии, что эти заповеди рассматриваются не как обязательные должные нормы, на исполнение которых кто-нибудь имеет право претендовать, а как добровольные услуги-награды. А что так эти заповеди можно понимать — это следует из того, что здесь не дана карательная мотивация, а только наградная. «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах». И действительно, как эти, так и аналогичные акты терпения многими переживаются именно как нечто добровольное, как услуга. Там же, где смотрят на выполнение их как на обязанность и приписывают кому-нибудь соответственные права на подобные акты, — там, конечно, в категорию услуг-наград эти акты не входят.

Основное различие данной категории от предыдущей заключается в том, что в предыдущей категории центром действия является сам субъект услуги, ему нужно воздерживаться от тех или иных действий, он не должен подвергать тем или иным воздействиям других лиц. Здесь же действие исходит от других лиц, здесь субъекта услуги подвергают тем или иным воздействиям, которые он должен терпеть, если хочет совершить услугу-награду…

Конкретных примеров данного вида услуг-наград опять-таки великое множество. И здесь можно различать предметный вид от беспредметного. Терпение, например, ряда действий, отнимающих у кого-нибудь то или иное «благо»: жену, детей, родных, деньги, дом, землю, скот, имущество и т. д., можно причислить к предметному типу, тогда как терпение, например, издевательства, оскорбления, насилия, истязания, заключения в тюрьме и т. д. и т. д. может служить примером беспредметного типа активно-терпеливых услуг-наград.

Из сказанного видно, что в конце концов всякий акт услуги-награды сводится или к одному из этих трех основных типов, или к их комбинации. Все известные виды наград: выражение монаршей милости, благодарности и похвалы, раздачи титулов, венков, золотых цепей, орденов, передача одежды или пищи со своего стола, возведение в высший чин, передача поместий, освобождение от тех или иных обязанностей, триумфы, передача в полную власть целых областей и городов в кормление и т. д. вплоть до награды: «проси, чего хочешь» — все эти акты входят в указанную классификацию услуг-наград. Даже такие награды, как «память потомства», «популярность», «слава» и т. д., награды, ради которых масса людей пожертвовала своей жизнью, начиная с дикаря, подвергающего опасности свою жизнь, с воинов, храбро умиравших в битвах, с рыцарей, сражавшихся на турнирах, с Герострата, сжигающего великолепный храм, и кончая баррикадами, актами самопожертвования, замуровыванием себя в четырех стенах кабинета и т. д., — все эти виды наград в конечном счете могут быть разложены на приведенные типы услужно-наградных актов. Из сказанного же видна та огромная распространенность и та огромная роль, которую играют услужно-наградные отношения в социальной жизни.

Все сказанное, естественно, применимо и к преступно-карательным актам.

§ 6. Шаблонизация кар и наград

Изучая взаимодействие услуги-награды и преступления-наказания, мы не можем не отметить тот факт, что и наградные и карательные акты, будучи сначала нешаблонными, постепенно шаблонизируются. В каждой постоянной социальной группе с течением времени устанавливается определенный курс преступлений и услуг, то есть устанавливается вполне определенное наказание за определенное преступление и определенная награда за определенную услугу… За каждый акт, например за повреждение носа, ушей, зубов, глаза, ноги, руки, пальца, — на все устанавливается определенная цена — карательный прейскурант. Уголовно-правовые кодексы, в частности, и представляют не что иное, как подобный карательный прейскурант. В них одна часть статьи указывает определенный акт, а другая часть — карательное «вознаграждение» за него… То же самое применимо и к услугам-наградам.

Хотя специальных «уложений о наградах» и не имеется еще в сводах законов, но множество статей, разбросанных по различным частям и отделам, есть в каждом своде законов.

И эти статьи, подобно карательным, также делятся на две половины: одна половина статьи определяет услужный акт, другая определенную награду за него. Достаточно с этой целью указать на табель о рангах, на статьи, трактующие о наградах (ордена, знаки монаршей милости, аренды, пенсии, кафтаны и т. д.). Правила, указывающие порядок и условия их получения, суть не что иное, как правила, определяющие характер услужного акта, с одной стороны, и вид соответственной награды — с другой… Например, для получения первого классного чина (награда) от индивида требуется столько-то лет службы, такой-то образовательный ценз и т. д. (подвиги). Для получения ордена Станислава 2-й степени требуется то-то и то-то…

Подобная шаблонизация происходит не только в области государственного права, но и в любой области социальной жизни. Для того чтобы получить, например, звание магистра (награда), требуется ряд определенных подвигов, для доктора — ряд других. Как в случае государственной службы, так и здесь общество не принуждает никого к этим подвигам. Оно только рекомендует их и говорит: «Я тебя не обязываю быть статским советником или профессором; хочешь или не хочешь ты быть ими — это твоя добрая воля. Но если хочешь получить эти награды, то выполни такие-то и такие-то подвиги».

Таким образом, в силу ряда причин (о которых будет идти речь ниже) кары и награды из нешаблонизированных форм переходят в шаблонизированные и вполне точно зафиксированные[102]Доказывать, что вначале ни кары, ни награды не были зафиксированными и зависели от воли карателя и награждателя, автор считает излишним, так как это истина, известная всякому, кто немного занимался сравнительной историей права, этнографией, этнологией и историей культуры.
.

Этот процесс есть лишь частный случай общего менового процесса, где сначала обмен вещи на вещь ничем не регулировался и не было установлено никаких эквивалентных меновых ценностей. С течением времени эквивалентность и шаблонность устанавливается: «За такую-то вещь можно получить то-то».

Далее — шаблонизируется постепенно и сама единица обмена: все ценности начинают выражаться одной ценностью, каковой становятся деньги. Мало-помалу всякая вещь получает вполне определенную цену, выраженную в деньгах, и шаблонизация таким образом достигает своего высшего развития.

 

Влияние кар и наград на поведение человека

§ 1. Мотивационное действие наград и наказаний

В уголовном праве уже издавна существует ряд теорий, которые указывали на то, что наказания способны в значительной степени влиять на поведение индивида, заставляя его воздерживаться под страхом наказания от ряда поступков, запрещенных законом, или исполнять ряд поступков, требуемых тем же законом. В последнее время к подобному влиянию кар на поведение человека стали относиться некоторые исследователи скептически.

Мы не разделяем этого скептицизма и думаем, что как кары, так и награды влияли и влияют на поведение человека. Мало того, мы имеем смелость утверждать, что, если бы не было этих рычагов, поведение как целых народов, так и отдельных личностей было бы существенно иным.

Утверждая это, мы прежде всего исходим из того положения, что целевые и утилитарные соображения человека способны так или иначе влиять на поведение индивида. Выражаясь еще яснее, мы можем сказать, что на поведение человека влияют представления тех выгод им невыгод (каковы бы они конкретно ни были), которые он связывает с теми или иными поступками в качестве последствий этих поступков. Если какой-нибудь поступок кажется данному человеку влекущим за собой ряд желательных для него последствий (наслаждение, счастье, пользу, выгоду и т. д.), то это соображение о желательных для него последствиях соответствующим образом влияет на психику человека и заставляет его совершить поступок, который без этого воздействия не совершился бы. Выражаясь образно, здесь представления тех благ, которые вытекают из его поступка, являются особым рычагом, который давит соответственным образом на поведение человека и заставляет его совершить тот или иной акт.

Точно таким же рычагом являются и представления о ряде нежелательных для данного человека последствий, вытекающих из того или иного его поступка. Эти нежелательные последствия (страдание, вред, невыгода и т. д.), которые обрушатся на него, если только он совершит тот или иной акт, заставляют его воздерживаться от данного акта, который без давления этого второго рычага неминуемо совершился бы.

Награды и наказания являются частным случаем, этих желательных и нежелательных последствий; представление наградной реакции (как некоего «блага выгоды» желательных последствий), которая может произойти, если будет совершен тот или иной акт, соответствующим образом давит на психику человека и заставляет его совершить акт, или воздержаться от совершения, или терпеть что-нибудь, что без этого воздействия едва ли бы произошло.

То же относится и к карам. Кары являются одним из видов тех нежелательных последствий, которые соответствующим образом воздействуют на поведение человека и делают его иным в сравнении с тем поведением, которое было бы, если бы этого рычага кар не было.

В животном мире, где эти целевые соображения или соображения тех или иных «невыгод» или «выгод» как последствий того или иного поступка отсутствуют, иначе и регулируется поведение.

Здесь все совершается инстинктивно, по раз выработанному под действием естественного подбора шаблону. Здесь, как только дан тот или иной раздражитель, следует соответствующий акт. Все те поступки, которые совершают пчелы, муравьи, шмели и т. п., регулируются не соображениями выгоды и невыгоды, не представлениями желательных или нежелательных последствий своего поступка, а простым инстинктом, раз навсегда выработанным под воздействием подбора.

Иное дело поведение человека, в котором принимают участие целевые соображения. Здесь уже, как ниже будет указано, не все делается автоматически. И на ряде конкретных фактов можно убедиться, что представления тех или иных выгод и невыгод — как следствий поступка — существенно видоизменяют поведение. Кары и награды являются частным случаем этих выгод или невыгод, поэтому и они имеют такое же воздействие[103]И чем культурнее человек, тем большее значение в его поведении играют целевые соображения, так как тем более способным он становится заглядывать в будущее и высчитывать цепь последствий, получающихся из тех или иных поступков. Первобытный же человек по самой своей психической организации не способен представлять себе отдаленные цели, а потому эти цели и не играют для него большой роли. Для него есть выгоды и невыгоды сегодняшнего и завтрашнего дня, но выгод, которые наступят через год или 5 лет, для него нет, а потому он и не может координировать свое поведение сообразно с ними.
. Подтверждением может служить бесконечное число фактов, ежедневно совершающихся вокруг нас в жизни. Приведем некоторые из них. Из наблюдений над детьми, вероятно, известно каждому, какое искушение представляют для них «лакомства». Сплошь и рядом бывают случаи, когда они не прочь бы съесть конфеты, лежащие на столе или в буфете. Но представление о том, что «папа» и «мама» будут недовольны и дадут соответствующий выговор, удерживает их от этого поступка. Не будь здесь этого недовольства папы и мамы (карательная реакция), конфеты были бы съедены.

Как известно, у женщин половые эмоции и возможность половой жизни даны в современном обществе очень часто раньше, чем возможно их безнаказанное удовлетворение (брак). Сплошь и рядом мы видим, слышим и читаем, что девушка любит молодого человека и любима им. Она хотела бы «отдаться» ему, но, имея в перспективе позор и порицание общества (наказание), она остается «невинной» вплоть до законного брака, а иногда и на всю жизнь. Здесь опять-таки налицо поступок (акт воздержания), вызванный давлением наказания. Не будь этого рычага — половая жизнь регулировалась бы совершенно иначе, что мы и видим, например, в первобытных обществах, где нет наказания за половую жизнь до брака. Напротив, гораздо более снисходительное отношение общественного мнения к подобным же поступкам молодых людей ведет за собой и большее число их «падений». Рычаг давит слабее и поэтому менее сильно видоизменяет поведение «молодых людей».

В тех же условиях, где мужчинам под страхом смерти запрещено половое сожительство с определенной группой женщин, там подобное запрещение в высшей степени редко нарушается. Между тем, не будь этого представления о смертной каре, половая жизнь между этими половинами была бы иной.

Из наблюдений над политической жизнью, вероятно, каждому известна группа «сочувствующих». Это группа людей, имеющих идеалы, тождественные идеалам революционеров; они находят вредными, отжившими и нетерпимыми действия правительства; все их симпатии на стороне революционеров, и они рады каждой их победе. При таких условиях было бы для них вполне естественным бороться вместе с революционерами, разрушать негодные институты и создавать новые. Однако они ограничиваются простым сочувствием, которое притом стараются ничем не обнаруживать, подчиняются всем декретам правительства и делают то, что они считают безнравственным, неправым, вредным и т. д. Почему? Потому что рычаг возможных наказаний давит в данном направлении. Не будь этого рычага — они были бы не только «сочувствующими», но и «активными» работниками.

Очень часто при усмирении бунтов многие солдаты «с болью в сердце» стреляли в «бунтовщиков». Для многих из них акты усмирения были совершенно «неестественны». И несомненно, совершение подобных актов почти всецело обязано своим существованием факту грозящего в виде смертной казни наказания. Не будь этого рычага — несомненно, мы имели бы массу случаев отказа от усмирения и вообще нарушения военной дисциплины.

А сколько есть чиновников, которые честны не по убеждению, а только из боязни наказания; они с удовольствием взяли бы взятки и если не берут, то только благодаря мотивационному действию наказания — боязни лишения службы, понижения, позора и т. д.

Сколько есть лиц (преступников), морально-правовые убеждения которых нисколько не противоречат совершению ряда убийств, насилий и т. д. в каждый данный момент. И если они не делают это постоянно, то только из боязни, что подпадут под влияние наказания. Наказание давит на их поведение и видоизменяет его.

Подобных примеров мотивационного давления кар можно привести сколько угодно. Само существование кар — лучшее свидетельство этого.

Все сказанное о мотивационном давлении кар целиком приложило и к мотивационному давлению наград. Награды — это тот второй рычаг, благодаря которому человек совершает, или воздерживается, или терпит ряд поступков, которые без давления наград он не совершил бы, не воздерживался и не терпел бы.

Возьмем для иллюстрации явление взяток. Здесь в первом действии перед вами человек (например, чиновник, интендант, пристав и т. д.), который решительно отказывается совершить, или воздержаться, или терпеть ряд поступков, о которых вы просите.

Но вот на сцену выступает взятка (награда-услуга), к поведение индивида резко меняется… Он совершает ряд поступков, которые не совершил бы без награды. Недаром еще в Библии говорится: «Даров не принимай, ибо дары слепыми делают зрячих и превращают дело правых».

Так называемые «ренегаты и изменники» дают второй резкий пример мотивационного влияния наград, в особенности в тех условиях, когда награда является двойной; дает ряд «благ» и вместе с этим освобождает от ряда наказаний. За последние годы мы были свидетелями фактов, где лица, сочувствующие прежним идеалам и признающие за нечто отрицательное те акты, которые им предлагается делать, тем не менее, благодаря давлению наград, изменяли свое поведение и переходили в противоположный стан борющихся сторон. А сколько актов обязаны своим существованием исключительно i градам, без которых они не могли бы совершиться! В былое время сколько «недорослей» изнывало над книгами (время Петра и Анны Иоанновны) исключительно из-за того, чтобы получить соответственные права и привилегии. Сколько таких же «недорослей» томит; теперь в учебных заведениях, которым столько же дела до изучаемой ими науки, сколько до жителей Марса! Если бы уничтожили абсолютно все дипломы и привилегии, связанные с образованием, то вся эти категория «недорослей» моментально забросила бы книги и занялась бы совершенно иными делами… Не будь давления наград — поведение их резко изменилось бы…

Вообще невозможно перечислить все акты, обязанные своим существованием исключительно наградам. В социальной действительности мы имели и имеем великое множество актов и величественно прекрасных и отвратительно подлых, вызванных исключительно наградой. Чиновник, рабочий, студент, ученый, поэт, служащий и т. д. — все они совершают в своей жизни массу поступков, которых без наградного давления они не совершили бы… Награда в том или ином виде (повышение по службе, увеличение жалования, хороший отзыв профессора и диплом, общественная признательность, кафедра, та или иная ученая степень и т. д.) является паром, толкающим на ряд актов действия, терпения или воздержания.

В ряду других наград имеется один вид ее, так называемая слава, которая заставляет жертвовать самой жизнью многих из людей, начиная с Ахиллеса и кончая авиаторами наших дней или революционерами, желающими оставить вечную память о себе, или другими, обрекшими себя для получения славы на страдания и лишения. Я не буду приводить дальнейших примеров мотивационного действия наград. Их каждый подберет сколько угодно. Преломляясь и изменяясь на протяжении истории, они выступают в различных конкретных формах и выступают буквально на каждом шагу. И здесь область явлений не ограничивается междучеловеческими отношениями. Те же отношения и то же мотивационное действие наград исходило от потустороннего мира и возникало в отношениях человека с животными…

Из сказанного видна та громадная роль, которую как в судьбах личности, так и группы играют акты, вызываемые карами и наградами.

§ 2. Основные теоремы мотивационного влияния наказаний и наград на поведение людей

Из обыденной жизни мы знаем, что, прежде всего, одно и то же наказание или одна и та же награда неодинаково действуют на поведение различных людей. Один готов продать Христа за 30 сребреников, другой же не изменит ни на йоту своего поведения и при давлении большей награды. И наоборот, различные награды и наказания имеют неодинаковое мотивационное влияние на одного и того же человека.

Ввиду этого позволительно спросить, чем обусловливается эта неодинаковость влияния указанных рычагов?

Конечно, указать все условия, которые определяют силу этого влияния, невозможно: они слишком разнообразны и многочисленны. Ввиду этого в нашу задачу входит только формулировка основных и наиболее важных условий, которые имеют в данном пункте решающее значение.

Для того чтобы решить эту проблему, расчленим общий вопрос на следующие три вопроса: 1) чем обусловливается различная степень влияния одной и той же награды или кары на одного и того же человека; 2) чем обусловливается степень влияния одной и той же кары или награды на различных людей и 3) чем обусловливается степень влияния различных кар и наград на одного и того же человека.

I. Начнем с первого случая, как наиболее простого. Итак, чем обусловливается различная степень влияния одной и той же награды или одного и того же наказания на одного и того же человека, при допущении его неизменяемости?

А). Таким основным условием является время. При прочих равных условиях одна и та же награда или одно и то же наказание тем сильнее влияют на поведение человека, чем момент их выполнения ближе [104]Здесь для краткости мы будем все вышеустановленные типы наградных и карательных актов по объекту (терпение, воздержание и делание) называть просто наградой и карой.
. Наказание, готовое обрушиться сейчас, и награда, которую можно получить сейчас, действуют гораздо сильнее, чем награды и наказания, отодвигаемые в неопределенное будущее, и чем они дальше отодвигаются, тем степень их влияния становится меньше.

За известным пределом времени, различным для различных индивидов, влияние их равно нулю. Поясним сказанное. Мотивационное влияние наказания, состоящего в лишении жизни, совершенно различно тогда, когда оно грозит непосредственно и когда оно грозит, скажем, через 10 лет. В первом случае очень часто от наказываемого можно добиться почти всего, что не превышает его силы. История войн и инквизиции дает немало иллюстраций к этому положению.

История войн дает ряд фактов, где угроза смерти заставляла пойманного вражеского солдата раскрывать угрожающим все тайны своего войска. Из тех писем приговоренных, которые опубликовал В. Г. Короленко в своих статьях, направленных против смертной казни, ясно видно то постепенное возрастание ужаса перед смертью по мере ее приближения, которое испытывают приговоренные. Иногда этот ужас бывает настолько велик, что приговоренные сходят с ума перед смертью или же становятся палачами, чтобы спасти свою жизнь, несмотря на отвращение их к этому ремеслу. Иначе обстоит дело тогда, когда смерть грозит через 10, 20, 30 лет.

В этом случае она неясно и смутно рисуется где-то вдали, приговоренный может успокаивать себя тем, что есть еще достаточно времени для жизни, что за это время можно и попросту умереть…

То же относится и к мотивационному влиянию других кар. История инквизиции и застенков дает немало фактов, которые в общем вполне подтверждают выставленное положение. Насколько сильно влияние непосредственно угрожающей пытки, это ясно из тех примеров, где обреченный на пытки перед моментом истязания, желая хоть на время отдалить ее, выдавал очень часто все тайны, всех сообщников, не только действительных, но и мнимых, сознавался в таких преступлениях, в которых он никогда не был повинен, и т. д. Очень маленькое, но близкое наказание вследствие этого может быть равносильным жестокому, интенсивному наказанию. Вследствие этого вполне понятно, почему потустороннее наказание, обещаемое почти всеми религиозными системами, рисуется в ужаснейшем виде, наделяется крайне жестокими чертами и определяется «вечным и бесконечным». Загробная кара — кара отдаленная, поэтому она, чтобы иметь влияние на поведение индивида, должна компенсировать недостаток ее отдаленности избытком ужаса и жестокости. В противном случае она была бы бессильной.

Все сказанное о карах целиком приложимо и к области наград. Одна и та же награда производит тем большее влияние на поведение одного и того же человека, чем она ближе. Это положение давно уже было схвачено народной мудростью и выразилось в пословице: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе».

В обыденной жизни мы сплошь и рядом встречаемся с фактами, где непосредственное, но небольшое благо предпочитается большому, но отдаленному благу… Этим же объясняется и тот, опять-таки практикуемый религиозными системами, факт, что отдаленная, в особенности же загробная награда, чтобы иметь мотивационную силу, должна быть грандиозной, продолжительной и высшей наградой. И действительно, занебесное блаженство всех религиозных систем обладает данными признаками: оно вечно, неизъяснимо прекрасно, оно абсолютно. Этот факт роста силы наград или роста ценности одной и той же награды по мере уменьшения времени, отделяющего нас от нее, был уже давно замечен (хотя и неверно приложен) «школой воздержания» в политической экономии, указавшей на то, что отсрочка потребления какого-либо полезного продукта уменьшает его положительную ценность.

При желании можно подтвердить сказанное рядом фактов, число которых можно увеличить до бесконечности.

Указанная теорема о роли времени имеет, однако, различное значение на различных стадиях истории человечества. Особенно важную роль играет она в поведении первобытного и вообще неразвитого человека. Для него всякая сколько-нибудь отдаленная награда или кара, как бы она ни была велика, не имеет никакого значения. Это обусловливается характером его психофизической организации.

«Не обладая никакими повествованиями о прошлых событиях, человек, в его нецивилизованном состоянии, не способен к познаванию длинных последовательностей. Вследствие этого, то предвидение отдаленных результатов, которое возможно для оседлого общества, обладающего мерами и письменным языком, для него невозможно. Это значит, что соответствие во времени развито здесь лишь в очень тесных пределах. Воспроизведения сознания простираются здесь лишь на немногочисленные последовательности явлений, которые при том не отличаются обширностью. И здесь существует лишь очень умеренное удаление от рефлективной жизни, в которой побуждение и действие находятся в непосредственной связи между собою» (Спенсер Г. Основания социологии. § 39).

При таком положении дела вполне понятно, что отдаленная во времени кара или награда нисколько не влияет на поведение первобытного человека, ибо она равна для него несуществующей каре и награде. И действительно, «австралийцев описывают как неспособных к сколько-нибудь настойчивому труду, коль скоро вознаграждение за этот труд может быть получено только в будущем». Отсюда же беспечность первобытных людей относительно будущего, непредусмотрительность их, импульсивность и детская веселость их поведения; отсюда же характерная для них черта — отсутствие накопления тех или иных благ на черный день и т. д. (Там же. § 34–35).

Отсюда же становится понятным и необходимым, что для воздействия путем кар и наград на поведение первобытного и вообще нецивилизованного человека (неразвитого, ребенка и т. д.) необходимо, чтобы кары и награды были налицо и наступали тотчас по совершении того или иного акта. В противном случае они будут бессильны и бесцельны. Этим объясняется ряд явлений, характерных для первобытного времени: например, поштучная система вознаграждения, отсутствие на первых порах занебесных санкций (ибо они отдаленны), ряд фактов, говорящих о том, что здесь кары и награды должны были наступать немедленно, и т. д.

По мере развития сознания расширяется способность предвидения будущего и тем самым растет возможность регулирования поведения, исходя из представлений отдаленных кар и наград. Теперь культурный человек координирует свое поведение с карой и наградой, которые наступят через 10, 20, 30 и т. д. лет, а иногда и выходят за пределы его жизни (слава).

Таким образом, хотя приведенная теорема о значении времени при одной и той же каре или награде верна вообще, но она имеет различное значение для различных людей в зависимости от их способности предвидеть будущее. Отсюда само собой вытекает педагогическое правило: чем ниже по своему развитию человек, каковыми являются неразвитые люди, дети и т. д., тем немедленнее должны наступать кары и награды, чтобы влиять на их поведение. Само собой разумеется, что данной теореме нисколько не противоречит и то явление, что великие люди живут для будущего, что они предпочитают будущую отдаленную награду настоящей. Не противоречит это по той простой причине, что настоящей награде предпочитается не равноценная будущая награда, а также, как и в случае с потусторонними наградами, награда бесконечно более ценная, высокая, вечная и т. д. Поэтому это не противоречие, а прямое подтверждение данного закона.

Такова первая теорема мотивационного влияния кар и наград.

Б). Наряду с этой теоремой можно формулировать и вторую теорему, отчасти связанную с первой. Она будет гласить: одна и та же кара или награда тем сильнее влияют на поведение одного и того же человека, чем сильнее в нем уверенность в их неизбежности.

Если бы, например, преступники были убеждены в том, что за преступлением неизбежно последует наказание, то можно было бы смело утверждать, что число преступлений сократилось бы в этом случае на громадный процент. Ведь большинство из них, совершая преступление, всегда надеется так или иначе избегнуть наказания. С этой целью и выбираются для совершения преступления такие условия, которые дают надежду «схоронить концы в воду» и безнаказанно улизнуть. Конечно, реальной почвой для этого служит факт недоказанности в социальной жизни таких же непреложных законов, как, например, в области физико-химических явлений. Если я знаю, что, бросившись с шестого этажа, я разобьюсь насмерть, опустив в расплавленный свинец, я обожгу палец, воткнув иголку в глаз, я ослепну, то вполне понятно, что эта неизбежность последствий будет сильнее давить на мотивы моего поведения и сильнее удерживать меня от этих поступков, чем неопределенная вероятность, дающая надежду на то, что «может быть, я разобьюсь, а может быть, и нет», может быть, «удивлю мир» своей храбростью и героизмом. То же относится и к любому акту. Степень влияния неизбежной кары будет гораздо больше, чем вероятной кары. С этой точки зрения опять-таки малая, но неизбежная кара или награда может быть равна по своему значению большой, но только вероятной каре или награде. Связь этой теоремы с предыдущей заключается в том, что кары или награды, непосредственно близкие по времени, кажутся и неизбежными; чем более они отдаленны — тем более они гадательны, и тем меньшей становится уверенность в их наступлении, что, опять-таки, объясняется гадательным характером социальной жизни.

Такова вторая теорема.

II. Теперь спросим себя, от чего зависит различная степень мотивационного влияния одной и той же кары и награды на различных людей или на одного и того же человека, взятого не неизменяющимся, как в только что разобранном положении, а взятого в различные периоды его жизни, следовательно, в состояниях, отличных друг от друга?

В этом случае решающих условий слишком много, учесть их все невозможно, поэтому приходится довольствоваться указанием только некоторых наиболее важных условий… В самом деле, почему один за награду, состоящую в чечевичной похлебке, готов продать право своего первородства, а другой за полмира не изменяет ни на йоту своего поведения? Проблема, как видно, в высшей степени важная и достаточно интересная…

А). Первое положение, которое определяет одно из важнейших в данном отношении условий, позволительно формулировать так: одна и та же награда или кара при прочих равных условиях произведет тем большее влияние на поведение различных людей или одного и того же человека в различные периоды его жизни, чем больше данный человек нуждается в этой награде для удовлетворения соответствующей потребности, или чем большее «благо» отнимает у него кара. Таков второй закон мотивационного действия кар и наград. Что этот закон верен — подтверждается множеством фактов, ежедневно наблюдаемых нами в обыденной жизни. Приведу некоторые.

Награда в виде красивой игрушки, обещанной ребенку за хорошее поведение, существенно влияет на его поступки, удерживая от актов не рекомендуемых и поощряя к актам рекомендуемым, тогда как та же награда почти нисколько не давит на поведение взрослого или старика. Причина этого различия кроется в том, что ребенку нужна игрушка, а старику или взрослому она не нужна. Для первого игрушка — «ценность», а потому и награда, для второго — она «бесценна», а потому не составляет награды. Если же взять практиковавшуюся ранее и практикующуюся еще теперь в различных формах награду, состоящую в обладании любимой и красивой женщиной, то эта награда не окажет никакого влияния на ребенка или на дряхлого старика, тогда как взрослого человека она может побудить к совершению самых опасных и необычных поступков… Причина этого различия та же, что и в первом примере. Не иначе обстоит дело и в ряде других случаев, например, награда, состоящая в передаче той или иной суммы денег, не одинаково подействует на человека — члена того общества, где деньги служат орудием обмена, и человека, где эту роль деньги не играют. В первом случае деньги — «ценность», во втором случае они бесценны или в лучшем случае могут служить только предметом украшения.

И наоборот, награда раковинками, служившими в некоторых примитивных обществах орудием обмена, может иметь большое значение для члена этого общества и почти никакого значения для нас. Также и награда в виде той или иной пищи произведет сильное влияние на голодного, тогда как для сытого она может не иметь никакого значения. Подобно этому награда в виде шубы, или красивого платья, или рубля денег, или в виде похвалы и т. д. может очень сильно видоизменить поведение мерзнущего, не имеющего красивой одежды, бедняка, не имеющего ни гроша, молодого человека, написавшего первую работу, и т. д.; тогда как на поведение тепло и красиво одетого богача, обладающего миллионами, ученого, пользующегося мировой известностью, и т. д. она не окажет никакого или же в лучшем случае окажет бесконечно малое давление.

Во всех этих случаях различие влияния наград обусловливается исключительно различной степенью нуждаемости в данной награде приведенных различных лиц или одного и того же лица в различные периоды его жизни.

То же следует сказать и о карах. Одна и та же кара тем сильнее изменяет поведение человека, чем больше она делает степень неудовлетворенности той или иной потребности. Угроза отнять у голодного пищу, у мерзнущего — одежду, у бедняка — последние гроши и т. д. более действительна для голодного, чем для сытого, для мерзнущего, чем не мерзнущего, для бедняка, чем для богача, и т. д. Угроза заключением в тюрьму более действительна для того, кто не переносит тюремного заключения, чем для того, кто легко уживается и приспособляется к данной обстановке, угроза смертною казнью может произвести сильнейшую пертурбацию в поведении человека, дорожащего жизнью, тогда как на поведение человека, которому «все равно — жить или не жить», давление этой кары будет незначительно. Все эти факты, как и множество других аналогичных фактов, являются частными случаями указанного общего положения[105]В силу сказанного нельзя не признать глубоко верными следующие положения Тарда о тюремном заключении, положения, представляющие частный случай формулированной теоремы: одно и то же наказание, а именно тюремное заключение, говорит он, причиняет различные страдания различным людям, в зависимости от их степени развития, количества и качества их потребностей и т. д. Крестьянин-заключенный страдает менее, чем человек с большими потребностями. «Это слово (тюремное) заключение, — продолжает Тард, — есть абстрактная этикетка, данная лишениям чрезвычайно разнообразным и несходным: это лишение для крестьянина заключается в лишении его возможности работать мотыгой, обрабатывать землю, пить в гостинице; для рабочего — в лишении его посещений шантана, разговоров о политике в кафе, посещений своей метрессы, возможности бастовать и т. д.; для человека высших классов тюремное заключение означает лишение его путешествий по железной дороге, курения дорогих сигар, обладания хорошенькими женщинами и т. д…. Точно так же и смертная казнь тем страшнее кажется человеку и тем сильнее влияет на его поведение, чем больше радостей и счастья дает этому человеку жизнь…» (Tarde G. La philosophie penale… P. 581–582).
.

Из этого положения видно, что степень влияния или ценности наградного действия или карательного акта зависит не только от природы и содержания самой кары или награды, но и от природы и свойств соответствующего человека.

Б). Как частный случай ниже приводимого более общего закона можно сформулировать следующее четвертое положение: степень мотивационного влияния одной и той же кары или награды на различных людей зависит от характера и интенсивности (устойчивости) их научно-религиозно-морального мировоззрения и миропонимания. Это условие является решающим для области потусторонних наград и кар, игравших и играющих огромную роль в жизни человечества и решающим образом влиявших на его поведение.

Поведение каждого верующего в бытие посюстороннего и потустороннего воздаяния, исходящего от того или иного божества, чуть не все целиком регулируется этими карами и наградами. Стоит для примера хотя бы взять культ предков. Для того, кто верует и признает существование душ предков, приписывает им силу награждать или наказывать, вредить или помогать, — для того награды и кары, исходящие от этих душ, весьма действительны и заставляли и заставляют совершать массу актов, которые без подобной веры никоим образом быть не могли бы. Совершение ряда актов: месть, заботы о поддержании очага, всевозможные жертвы, начиная от возлияния вина и кончая человеческими гекатомбами — умерщвлением жен, детей и рабов, ряд актов, требуемых от женщины, и т. д. — вызвано было исключительно мотивационным действием указанных рычагов, исходящих от умерших предков. Не будь этой веры — не имело бы место и потустороннее карательно-наградное воздействие, а следовательно, не было бы и всех указанных актов и институтов. Если я не верю в существование душ, то для меня их угрозы покарать или наградить меня за те или иные поступки будут только смешными. Если же убежден в бытии их, я буду делать то же, что делали и все веровавшие в культ предков.

Сказанное можно приложить и к любой религии. Акты жертвоприношения, моления, мистерии, колдовство и т. д. мы находим почти в любой религии.

И несомненно, что потусторонняя карательно-наградная санкция играла громадную роль в направлении и характере поведения человека. Бесконечное множество поступков делалось или не делалось (воздержание от них) исключительно под влиянием потусторонней санкции.

Всякая религиозная система предписывала до мельчайших деталей известное поведение, рекомендуя одни поступки, приказывая другие и запрещая третьи, обещая награду за послушание (рай и т. д.) и кару за нарушение (ад и пр.), и нет сомнения, что ее правила и давление ее санкций не было пустым звуком, а было могучим рычагом, управлявшим поведением человека и вызвавшим к жизни ряд поступков, предметов и институтов как добрых, так и отвратительных, которых без этой санкции не было бы.

Это «расписание поведения» имеется в каждой крупной религии, и для иллюстрации я позволю привести отрывки из Библии, Законов Ману и Корана, рекомендующие одно и запрещающие другое и в то же время указывающие на положительные и отрицательные следствия послушания и непослушания.

«Если ты будешь слушать гласа Господа, Бога твоего, тщательно исполнять все заповеди Его, которые заповедую тебе сегодня, то Господь, Бог твой, поставит тебя выше всех народов земли… Если же не будешь слушать гласа Господа, Бога твоего, и не будешь стараться исполнять все заповеди Его и постановления Его, которые я заповедую тебе сегодня, то придут на тебя все проклятия сии и постигнут тебя» (Второзаконие, гл.28).

Подобного рода мотивация (главным образом карательная) проходит через все Пятикнижие. То же мы видим и в Новом завете, где доминирует главным образом наградная мотивация (заповеди блаженства и т. д.). Примером двусторонней мотивации может служить ряд мест: притчи о десяти девах, о талантах, о страшном суде и т. д. «Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону его: прийдите, благословенные Отца Моего, наследуйте царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть, жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня, был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и Вы пришли ко Мне…

Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его. Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть, жаждал, и вы не напоили Меня… И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную»[106]Евангелие от Матфея. Гл. 25.
.

Что же касается Законов Ману, то эпиграфом ко всей книге здесь могут служить ее же собственные стихи о значении наказания и награды. «Только наказание правит всеми созданными существами, только наказание охраняет их, наказание бодрствует над ними, когда они спят». «Наказанием весь мир держится в порядке, ибо трудно найти человека безвинного; из страха наказания весь мир предается свойственным ему занятиям»[107]Законы Ману. 7, 14–32 и др.
. Оставаясь верным этим стихам, этот религиозно-правовой кодекс, не скупясь, отпускает кары в изобилии и в виде посюсторонних, и в виде потусторонних кар.

То же видим мы и в Коране.

«Люди справедливые будут пить из чаш, наполненных смесью с кафуром. Вот источник, из которого будут пить служители Господа; они проведут его по желобам туда, куда пожелают, — справедливые люди, исполняющие свои обеты и страшащиеся того дня, бедствия которого распространяются вдаль. Кто, вздыхая о кушанье своем, подает еду бедному, сироте и пленному, говоря: мы даем вам пищу эту, чтобы угодить Господу, и не требуем от вас ни награды, ни дел милосердных. Мы боимся со стороны Господа дня страшного и несущего бедствия — Господь также сохранил их от несчастья дня сего, он придал блеск их челу и осыпал их радостями; за постоянство их он даровал им рай и одежды шелковые» и т. д. Это положительная санкция за послушание, заканчивающаяся стихами: «Вот предостережение: пусть тот, кто хочет, идет путем правым, ведущим к Господу. Он охватит своим милосердием тех, кого пожелает. Он приготовил дурным людям наказание тягостное»[108]Коран. Человек. LXXVI. Ст. 1–31.
. (Двусторонняя санкция.) А вот и пример карательной санкции за неисполнение предписанных правил поведения.

Мотивацию, подобную приведенным примерам, мы встречаем и в других религиозных системах. Каждая из них была в значительной своей части регулятором поведения, где регулирующий центр находился в потустороннем мире.

И, конечно, эти награды и наказания не были пустыми словами, а действительно руководили и руководят поведением целых народов и отдельных личностей. Существование церквей, сословия шаманов, жрецов, священников, папства, существование культа, многочисленных обрядов и актов — все это продукт мотивационного влияния религиозных санкций и подтверждение этого влияния. Бесконечный ряд исторических фактов: храбрая битва скандинавских воинов, жертвующих жизнью, дабы блаженствовать в Валгалле, христианские мученики, с радостью идущие на смерть, дабы перейти в «лоно Отца», тысячи арабов, умирающие в битве, дабы поскорее перейти в обещанный им рай, камчадалы, кончающие с собой, чтобы обжираться на том свете салом и жиром, религиозные войны средневековья, инквизиция, костры, крестовые походы с их участниками, которым дано отпущение грехов, и т. д. и т. д. — все эти факты с возникшими из них институтами обязаны своим существованием, если не исключительно, то главным образом, давлению кар и наград, исходящих от тех или иных божеств.

После всего сказанного можно утверждать, что действие подобных религиозных санкций несомненно для того, кто в них убежден или верует[110]Опять-таки и здесь Достоевский дает ряд великолепных иллюстраций быстрого изменения поведения в том случае, когда вера в Бога и в его справедливый суд исчезает. Начиная с поведения Кириллова (в «Бесах») с его принципом: «раз Бога нет, то я обязан заявить своеволие», и кончая поведением Смердякова с его выводом: «раз Бога нет, то все позволено», примененным им на практике, — Достоевский с истинно гениальной интуицией прозорливо усмотрел это влияние идей Бога на поведение человека и связанного с этой идеей возмездия за добро и зло.
.

Следовательно, основным условием мотивационного влияния подобных потусторонних санкций является убеждение или верование в реальность этих санкций и тех существ, от которых исходят эти санкции. Если индивид убежден в их непреложности — они будут действительны, если он убежден в их иллюзорности — они будут бессильны… А так как, в конечном счете, эта убежденность зависит от той или иной высоты научных знаний индивида, то отсюда следует, что действие или недействие подобных кар и наград зависит от характера знаний и высоты его, присущих данному индивиду.

Но это еще не все. В этом отношении имеет значение не только самый характер убеждений, но и степень их устойчивости и интенсивности в переживании тех или иных лиц…

Мы знаем пример, где люди, верующие в реальность этих санкций, под давлением других (земных) санкций часто нарушали правила, предписываемые первыми.

Но наряду с такими «маловерами» мы знаем также личности, которые под влиянием давления занебесных санкций ни на шаг не отступали от требуемых ими правил при давлении самых огромных земных санкций. Чем же объяснить это различие?

Занебесная санкция одна и та же, личности той и другой категории верят в их реальность, земная санкция, заставляющая нарушить «должный» шаблон поведения, может быть допущена одинаковой, а итог получается различный?.. Очевидно, что это различие может вытекать только из различной степени устойчивости или интенсивности этого убеждения. Чем сильнее убежден кто-нибудь в истинности, непреложности и справедливости «должного» поведения, требуемого занебесными санкциями, тем давление их будет сильнее, тем неуклоннее будет соблюдаться требуемое ими поведение и тем недоступнее будет данная личность для давления других (земных) кар и наград, требующих нарушения поведения, диктуемого занебесными санкциями. И наоборот, чем слабее эта степень устойчивости и уверенности, тем слабее будет влияние занебесных санкций и тем легче возможны отступления от диктуемого ими поведения.

Ввиду этого в вышеприведенном положении и подчеркнута, наряду с характером убеждения, интенсивность и степень уверенности в самой непреложности санкций…

Таков 1-й пример зависимости мотивационного влияния одной и той же кары или награды от характера и устойчивости определенных научно-религиозно-моральных убеждений… Из этого примера видно, что здесь эти убеждения служат той стеной, которая защищает индивида от влияния различных санкций. Но нет сомнения, что эти убеждения могут состоять не только из верований в существование потустороннего божества, которое требует надлежащего поведения, но «должное поведение» может диктоваться и собственными убеждениями данного лица.

Ввиду этого можно формулировать более общее положение следующего характера, приложимое не только к морально-религиозным убеждениям, связанным с существованием божеств, а вообще к любому шаблону поведения, к любому «должному» поведению.

В). Степень мотивационного влияния одной и той же кары или награды зависит от того, насколько поведение, требуемое ими, совпадает или противоречит тому поведению, которое данный индивид считает «должным» и «справедливым»: в случае совпадения требуемого и «морально-должного» (по убеждению данного лица) поведения это влияние больше, чем в случае нейтрального отношения требуемого поведения к «должному»; в случае нейтрального отношения больше, чем в том случае, когда требуемое поведение противоречит «должному»; при достаточной интенсивности и устойчивости «должного» поведения влияние награды может совершенно парализоваться силой этого «должного» поведения. В случае равновесия давления «должного» импульса и санкции индивид будет колебаться между двумя требуемыми поведениями. В случае неустойчивости «должного» поведения оно может быть побеждено поведением, требуемым давлением награды.

То же относится и к наказаниям. Одна и та же кара тем сильнее влияет на поведение человека, чем более совпадает требуемое ею поведение с поведением, диктуемым совестью данного человека. В случае конфликта двух поведений победа зависит от устойчивости и интенсивности «должного» поведения: это поведение может быть настолько устойчивым, что никакая кара, даже смерть, не может повлиять на него; но оно может быть и более слабым — тогда оно уступит место поведению, требуемому карой. При их равном давлении индивид будет колебаться между двумя противоположными поведениями.

Вообще в этих случаях поведение человека напоминает весы, на одной чашке которых лежит «груз» поведения, диктуемого моральной совестью данного человека.

В тех случаях, когда (при совпадении поведения) груз санкции кладется на эту же чашку, понятно, что чашка еще больше перетягивает другую. Но когда груз (одной и той же кары или награды) кладется на другую чашку (при случае противоречия), то (принимая во внимание неизменность кары или награды) перевес той или иной чашки зависит исключительно от степени устойчивости естественного поведения.

Конкретными примерами указанных различных случаев может служить ряд фактов. Если я с любовью и без всякого давления что-нибудь делаю, например изучаю что-нибудь или помогаю кому-нибудь, то при условии награды за это я это буду делать еще усерднее… Если, допустим, что для меня морально-обязательным является убийство того, кто меня оскорбил (кровная месть, рыцарская и военная честь), то тем больше будет мотивов сделать это, когда за убийство я буду так или иначе вознагражден или за терпение оскорбления не буду наказан. Но иной уже будет степень давления кары или награды, когда этот естественный для меня акт запрещен под угрозой смерти или когда за терпение оскорбления я буду вознагражден в этом или в том мире. (Например, занебесная санкция Нового завета.) Здесь уже обе силы направлены не в одну, а в противоположные стороны. Они сталкиваются. Возникает так называемая борьба мотивов, и исход борьбы зависит (при условии неизменности кары или награды) единственно от устойчивости актов, диктуемых «морально-должными» убеждениями. Если они устойчивы — то кара и награда бессильны. Примером этого исхода может служить тот дикарь, который бледнел и худел от того, что ему под страхом смерти было запрещено мстить его оскорбителю. С одной стороны, здесь «долг» отмщения требовал мести, с другой — санкция в виде смерти требовала воздержания. И все же в конце концов первая тенденция победила давление кары, дикарь исчез и через некоторое время возвратился веселый, убив своего врага.

Антигона, хоронящая труп своего брата (поведение, диктуемое ее «совестью»), несмотря на угрозу смертью за это, — второй пример победы поведения, диктуемого морально-правовыми убеждениями, над поведением, требуемым карой[111]Именно этой прочной устойчивостью «должных» шаблонов поведения и объясняется неуспех тех или иных кар, стремящихся «вытравить» ряд поступков. Этим недосмотром и объясняются ошибочные мнения о бессилии кар, примером которых могут служить взгляды Ферри. Для подтверждения своего положения Ферри приводит ряд фактов, свидетельствующих якобы о бессилии кар противодействовать преступлениям. Как показал уже Тард, анализ Ферри весьма поверхностен и неглубок. Например, он приводит в качестве подтверждения своего положения тот факт, что ряд жестоких кар, изданных против дуэлистов в XVII в., не уменьшили нисколько число дуэлей, тогда как теперь, когда этих строгих кар нет, число дуэлей по меньшей мере в сто раз меньше, чем во времена Людовика XIII. Тард вполне резонно на это отвечает, что страх эшафота, острога и тюрьмы в этом случае, как и в других, ничто в сравнении со страхом перед общественным мнением, требовавшим дуэли и в случае отказа от нее шельмовавшим «таких» преступников перед общественной совестью. И моральные убеждения дуэлянтов, и общественное мнение требовали тогда дуэли. В силу этого этот «должный» шаблон поведения был весьма устойчив и мог весьма успешно сопротивляться давлению самых жестоких кар. Лучше эшафот или тюрьма, чем вечное «бесчестие», казавшееся неизбежным в случае отказа от дуэли.
.

Христианские мученики, исповедующие своего Бога, несмотря на пытки и казни, революционеры, продолжающие свою борьбу, несмотря на те же кары, всякий человек, исполняющий свой долг в ущерб своим интересам и так или иначе караемый за это исполнение своего долга (так как за неисполнение его он мог бы быть награжден), — все это примеры победы «морально-должного» поведения над поведением, требуемым давлением санкций.

В тех же случаях, когда давление морально-правовых убеждений одинаково давлению кары или награды, — «борьба мотивов» принимает особенно интенсивный характер. Человек похож тогда на буриданова осла, не знающего, куда повернуть голову, потому что и по левую и по правую сторону его находится сено. Давление с обеих сторон одинаково, и он стоит в нерешительности. То же делается и с человеком при таких условиях. «Быть или не быть» — вот знаменитая формула Шекспира, выражающая это состояние. Человек в подобном случае колеблется, не зная, идти ли ему направо, или идти налево… Он будет, подобно Гамлету, взвешивать мотивы и ничего не делать до тех пор, пока что-нибудь не нарушит этого равновесия.

Обширный класс людей, приносящих свой «долг» в жертву тем или иным выгодам, дает ряд фактов, иллюстрирующих третий исход, то есть победу поведения, диктуемого карой или наградой, над «должным» поведением. И здесь, конечно, когда соответствующие убеждения устойчивы, победа первого над вторым не обходится без мук совести и борьбы мотивов. Прекрасную художественную иллюстрацию этого исхода представляет Макбет Шекспира. Весь трагизм состояния Макбета состоит не в чем ином, как в столкновении поведения, требуемого «совестью» (долг подданного не убивать короля-благодетеля Дункана), с поведением, требуемым наградой, состоящей в славе и королевской власти. Моральные убеждения его говорят, что он должен охранять короля и не должен его убивать; наградное давление требует противоположных актов. Отсюда трагизм.

Вследствие такой-то борьбы и получается состояние, которое так метко характеризует леди Макбет словами: «Хочу, — а вслед за тем, — не смею»[112]Шекспир В. Макбет.1-ое действие, сцена VI.
.

Но в конце концов, под влиянием манящей награды и при содействии леди Макбет, долг нарушается, и поступок, вызванный наградой, совершается…

Ивар Карено «Заката» Гамсуна — второй пример, иллюстрирующий этот же исход конфликта. И все бесчисленные факты, где индивид что-нибудь делает или воздерживается от чего-нибудь исключительно «за страх», но против «совести», — все они являются частными случаями этого общего положения…

В указанных положениях, как мы видели, громадное значение имеет устойчивость и интенсивность морально-правовых убеждений, диктующих то или иное поведение. Таков факт, и его приходится констатировать. Но, с другой стороны, нет надобности скрывать, что эти термины заключают в себе много неясного и требуют разложения их на более простые и точные элементы. Иначе говоря, необходимо ответить на вопрос: чем вызывается и обусловливается сама интенсивность и устойчивость убеждений? Почему у одних людей, имеющих даже одинаковое мировоззрение, одинаковые религиозные верования и одинаковый характер морально-правовых убеждений, они оказываются неодинаково устойчивыми; почему у одних они легко поддаются действию кар и наград, у других же людей — совершенно не подвержены их влиянию? В силу чего у одних поведение легко изменяется под давлением рычагов кар и наград, у других же оно остается неизменным?

Ответить исчерпывающе на эти вопросы мы не беремся. Но тем не менее я хочу сказать, что одним из существенных условий, делающих те или иные морально-правовые убеждения (а соответственно и акты, ими вызываемые) устойчивыми, является факт повторения и привычки. А именно, чем большее число раз мне приходилось совершать тот или иной акт на почве моих убеждений, тем более и более устойчивыми делаются как сами убеждения, так и вызываемые ими акты, и на почве этого, в конце концов, образуются определенные диспозиции, импульсивно заставляющие отвергать иное поведение.

Это положение подтверждается многочисленными наблюдениями и фактами. Одним из таких фактов является факт борьбы с «искушениями». Предположим, что мы имеем перед собой первобытного человека, который только что усвоил принцип «не кради» как «должную» норму поведения. Предположим далее, что он находится в условиях, допускающих безнаказанную кражу… Если он ее не совершит в этот раз, в другой, в третий и т. д., то в конце концов этот принцип войдет «в плоть и кровь» данного человека и он чисто импульсивно будет отвергать возможность совершения подобного акта. Кража в силу простой импульсии, выработанной на почве подобного повторения, будет вызывать в нем отвращение. А в силу этого тем энергичнее он будет противодействовать обратному акту, требуемому карой или наградой. Мы думаем, что наше «естественно-импульсивное» отвращение к подобным актам, как и к актам лжи, убийства, насилия и т. д., — выработалось именно таким путем, который может создавать в нашей душе соответствующие диспозиции. Одного «убеждения» для «неделания» подобных актов еще недостаточно. Мы из обычной жизни знаем, что есть много людей, которые имеют прекрасные убеждения, но поступают очень «непрекрасно». Их убеждения очень непрочны, неустойчивы и то и дело нарушаются по той простой причине, что они не осуществлялись в жизни, не повторялись, не вошли в привычку. Такие неосуществляемые убеждения «висят в воздухе» и вполне понятно, что они очень непрочны и легко поддаются мотивационному действию кар и наград. Факт же их реализации при каждом соответствующем условии, иначе говоря, их повторения все более и более укрепляет эти убеждения, делает их все более и более устойчивыми и создает в конце концов при благоприятных условиях такую устойчивость, которая иногда совершенно не поддается действию санкций[113]Кары и награды, препятствующие удовлетворению нравственного долга, могут быть рассматриваемы как одни из противодействующих и дразнящих средств, возбуждающих все сильнее и сильнее соответственный и противоречащий им моральный импульс. Это дразнение в конце концов ведет к тому, что нравственный импульс получает несокрушимую силу, и человек исполнит его, хотя бы для этого пришлось идти на смерть. Иначе говоря, здесь кары и награды вызывают возможность реализации и повторения этой реализации моральных убеждений. Этим до известной степени объясняется тот парадокс, что «запретный плод сладок», что «запрещение чего-нибудь, раз это „что-нибудь“ является морально свойственным данному индивиду» очень часто имеет результаты, противоположные тем, которые имелись в виду. Кары христиан, мучеников, революционеров и т. д. сплошь и рядом вызывали лишь более сильный импульс к совершению своих «должных» шаблонов поведения. Эти кары «дразнят» эти импульсы, дают повод к их повторению и вызывают все более и более сильную тенденцию пренебречь санкциями и поступать так, как велит нравственный долг.
.

То же относится и ко всем другим актам, вызываемым убеждениями. Если я считаю «должным» возвращать взятые мной в заем деньги и возвращаю их раз, два, три и т. д., то у меня это убеждение, благодаря реализующему его повторению, превращается в нечто прочное, устойчивое и способное сопротивляться всякому искушению. Иной исход получится, если я, имея это убеждение, его нарушаю раз, два, три и т. д. Тогда убеждение превращается в «бесплотную идею», очень шаткую, неустойчивую и неспособную сопротивляться даже весьма малым давлениям выгод и невыгод.

Аналогично с этим получится и с убеждением «не лгать».

Повторение акта «нелгания» укрепляет это убеждение и делает его устойчивым. Человек импульсивно отталкивает в этом случае всякий акт лжи. Иным будет результат, если он, имея это убеждение, будет его нарушать, то есть не будет иметь повторения акта «нелгания». В этом случае убеждение его «не лгать» не может быть устойчивым.

Подобных фактических аргументов можно привести сколько угодно. Мало того… Благодаря отсутствию повторения убеждение не только делается непрочным, а потому легко подверженным давлению кар и наград, — оно может даже совсем исчезнуть и, при повторении актов, противоположных убеждению, может даже смениться убеждением противоположным.

Эта перемена одного убеждения другим, противоположным, в огромном большинстве случаев обязана именно повторению акта противоположного убеждению.

Все «взяточники» начинают брать взятки, имея убеждение моральной ее непозволительности. Но мало-помалу, при частом «взимании взятки», в их сознании убеждение «нельзя брать взятки» — слабеет, и в конце концов они берут взятку без всяких упреков своей совести, как нечто вполне позволительное, допустимое и т. д.

Возьмите историю большинства рецидивистов-воров и «закоренелых» убийц… Все они начинают свою «карьеру» с убеждения, что красть нельзя, что убивать нельзя. Но однократное нарушение этого принципа уже ослабляет это убеждение; чем большее число раз повторяется акт, противоречащий этим убеждениям, тем меньшее и меньшее противодействие оказывают последние, и кончается очень часто дело тем, что первоначальное убеждение «нельзя красть и убивать» сменяется противоположным, возводящим в принцип кражу и убийство.

Как видно из сказанного, здесь мы имеем в виду рикошетное влияние тех или иных актов на психику индивида. Это влияние является частным случаем общего положения теории Джемса — Ланге, согласно которой в основе всяких психических аффектов лежат те или иные органические (физические и физиологические) изменения. Эта теория, неприемлемая целиком, несомненно, права постольку, поскольку она утверждает вообще способность самих актов влиять на психику индивида.

И действительно, приведенные примеры доказывают вполне правильность сказанного. В качестве дальнейших примеров можно привести такие общеизвестные факты. Часто преднамеренное и искусственное совершение ряда актов, например гнева, ярости, печали, улыбки и т. д. (соответствующие движения, мимика, характер голоса и речи и т. д.), фактически ведет к подлинному психическому переживанию гнева, ярости и т. д. Самый факт частого выполнения этих актов преобразует строй психических переживаний и навсегда кладет печать на психику индивида. Солдат, идущий в битву сначала лишь по приказанию начальства, выполняя ряд действий борьбы, гнева и ненависти, в конце концов благодаря одному факту выполнения этих актов действительно проникается ненавистью, переживаниями вражды и т. д. Артист, выполняющий ряд актов короля Лира или Отелло, в конце концов действительно довольно часто преображается в своего героя и переживает именно те эмоции, которые должны быть у героя — Отелло, Лира… Сами мы знаем, что достаточно иногда рассмеяться (акт, выражающий веселье), и печаль может смягчиться.

Из этих примеров видно, что, повторяя достаточно часто тот или иной акт, индивид благодаря именно повторению может изменить, ослабить или укрепить те или иные психические струны и убеждения. Не чем иным, как этим фактом объясняются те явления, что человек, вначале с отвращением берущийся за ремесло палача, в конце концов благодаря частому исполнению актов палача меняет свои убеждения, перестает чувствовать отвращение к ремеслу и не только по актам, но и по психическим убеждениям превращается в подлинного изверга; преступник, подходя к жертве без злостных эмоций, выполняя акты нападения, выражающие вражду, гнев, ненависть и т. п., сплошь и рядом настолько «увлекается», что действительно «наполняется» ненавистью «к своей жертве»; отсюда — бесцельные раны, истязания и зверства над жертвой или ее трупом, которые так часто встречаются в уголовной хронике.

Обобщая все эти случаи в применении к нашему положению, мы можем сказать, что сам факт многочисленного повторения тех или иных актов (под влиянием кар и наград) может (благодаря рикошетному влиянию акта на психику) как усилить, так и расшатать уже имеющиеся убеждения. Многократная реализация моральных убеждений укрепляет и делает их устойчивыми, многократное же нарушение их вытравляет, расшатывает и может даже совершенно уничтожить имеющиеся убеждения и выработать убеждения противоположного характера.

Отсюда понятно, что факт привычки и повторения не есть факт безразличный по отношению к устойчивости «должных» убеждений и должного поведения, а тем самым и к степени мотивационного влияния кар и наград.

Этим я не хочу сказать, что устойчивость «должного» поведения всецело сводится к явлениям повторения, а хочу только сказать, что повторение играет в этом отношении одну из самых существенных ролей.

Это положение может быть подтверждено и в обратном отношении, а именно: путем кар и наград можно отучить от какого-нибудь поступка гораздо скорее того человека, который его многократно не повторял, чем того, который повторял его многократно.

Эту истину выражает народная пословица, гласящая: «Трудно что-нибудь сделать в первый раз»; и действительно, для человека, на своем веку зарезавшего 100 человек, в 101-й раз зарезать будет уже не так трудно. И, пожалуй, довольно сильные кары и награды нужны, чтобы удержать его от этой «привычки», тогда как достаточно легкого неодобрения для того, чтобы удержать от убийства человека, еще не практиковавшегося в этом ремесле. Человека, только что начинающего курить, очень легко отучить от этого путем простого уговора или порицания, тогда как отчаянного курильщика заставить бросить курение, действуя той же наградой или карой, едва ли удается.

Впрочем, во избежание недоразумений следует обратить внимание на то, что бывают привычки и «привычки». Обычай подавать руку знакомому — привычка. Но обычай спать или есть ведь тоже привычка. Поэтому, прилагая данный закон, следует брать акты однородные, а не разнородные: нельзя, например, в одном случае этот закон прилагать к привычке подавания руки, а в другом — к спанью, ибо это функции разнородные, имеющие различное значение для жизни организма.

Но при надлежащей постановке и понимании данного закона можно его прилагать и без данной оговорки. Дело в том, что биологические законы дают основание для следующего вывода:

Если верны принципы теории развития и происхождения организмов и если верно в основных чертах то генеалогическое древо видов, которое дает биология, то следует думать, что акты, свойственные простейшим организмам и в то же время не исчезнувшие на следующих ступенях жизни вплоть до человека, — суть акты наиболее древние; а раз они наиболее древние, то и наибольшее число раз повторявшиеся, а раз они наибольшее число раз повторялись, то должны быть и наиболее устойчивы, а раз они наиболее устойчивы, то, согласно нашему закону, наиболее неискоренимы, то есть всего менее подвержены мотивационному влиянию наград и наказаний.

Цепь силлогизмов безупречна, и вся история жизни служит подтверждением их. Каковы основные функции простейших? Питание, выделение, движение и размножение. Они наиболее древни, следовательно, наименее искоренимы. И действительно, попытка искоренить их путем давления кар и наград абсолютно недействительна.

Не попытка их трансформации или временной задержки, а именно уничтожения. Никакие кары и награды не в силах это сделать. Правда, можно довести измором человека до смерти, но ведь речь идет не об уничтожении организма, а об искоренении и уничтожении в этом организме определенных функций и актов. И ясно, что эта задача безнадежная. Это положение служит прямым подтверждением сказанного.

Подобно этому можно сказать, что те акты или функции, которые появились на ступенях животной лестницы более ранних и сохранились в ряде всех последующих ступеней вплоть до человека, более неизменны и устойчивы, чем акты, появившиеся на ступенях более поздних, так как первые, очевидно, повторялись большее число раз. Таковы, например, акты работы желудка, легких, кровеносных сосудов, сердца и т. д.

Все они появились гораздо раньше, чем, например, акты, удовлетворяющие те или иные эстетические потребности, или акты употребления тех или иных опьяняющих и одуряющих веществ, или акты ношения одежды, постройки жилищ и т. п., появившиеся только в человеческом обществе. Нет надобности говорить, что первые несравненно более устойчивы, чем вторые. Можно путем тех или иных кар и наград отучить человека от пьянства, от употребления одежды, от постройки домов, от слушания тростниковой дудки или симфонии Бетховена, но отучить его от того, чтобы не билось его сердце, чтобы его легкие не дышали, чтобы он не спал, — нельзя. Все привычки, повторявшиеся меньшее число раз, более изменчивы и гибки, чем привычки, повторявшиеся большее число раз. Этим и объясняется тот закон регресса, что более поздно приобретенные акты, то есть менее часто повторявшиеся, исчезают при вырождении всего раньше. В каждом человеке под покровом ангела тлеют еще угли дьявола, которые при известных условиях могут вспыхнуть и сжечь все ангельское.

То же можно было бы приложить и к любому отдельному акту отдельного человека. Количество повторений какого-либо акта одним и тем же человеком указывало бы, до известной степени, насколько устойчива в нем та или иная функция. Если данный человек убил на своем веку 100 человек, то ясно, что убить 101-го для него уже ничего не стоит.

В этом случае акт убийства для данного человека несравненно более «естествен», чем для убийцы, убившего одного человека. Отсюда само собой следует, что искоренить его «склонность» гораздо труднее в первом случае, чем во втором. И нужна для этого искоренения несравненно более сильная кара или награда, чем для второго. Этот факт давно уже был замечен, и недаром уже древние карательные законы за повторение преступления назначали более ужасную кару. Недаром также еще в древности было обращено внимание на наследственность преступлений, и целые семьи объявлялись нечистыми и изгонялись из обществ или же на них налагалось проклятие до пятого колена.

Однако между прирожденным и случайным преступником нет абсолютной грани, а вся разница между ними в конечном счете сводится к тому же числу повторений, индивидуальных или наследственно приобретенных — безразлично. Ввиду того что акты преступления (например, убийства) не есть абсолютно необходимая потребность человеческого организма (это доказывается существованием людей не убийц) и ввиду того что убийства и преступления вызваны не абсолютно необходимыми для всех людей и времен условиями, а условиями в известном смысле случайными, которые могут быть удалены, то само собой отсюда становится ясным излишний пессимизм о неисправимости данной категории преступников. Нет! И они исправимы, но исправимы, как видно из сказанного, с гораздо большим трудом, чем «случайные» преступники…

Дрессировка животных дает еще более ясные доказательства данного положения. Нет надобности доказывать, что дрессировать животных гораздо труднее, чем «дрессировать» (воспитывать) людей… Спрашивается, почему? Потому, что шаблоны их поведения чрезвычайно устойчивы (инстинкты). А устойчивость их, в свою очередь, объясняется многочисленностью родового и индивидуального повторения при однообразных условиях. Человека можно отучить от мясной пищи и приучить к растительной, но сделать то же со львом или тигром несравненно труднее и даже едва ли возможно, по крайней мере, в течение одного или немногих поколений.

То же приложимо и ко всякой привычке. Отучить «привычного» пьяницу от вина гораздо труднее, чем человека, только еще приучающегося выпивать, привычного развратника, чем только что павшего, привыкшего к чаю, чем не привыкшего, привычного игрока, чем случайного, привычного вора, чем в первый раз совершившего кражу, и т. д. Все эти и бесчисленные другие факты служат одновременно и доказательством и иллюстрацией вышеприведенного положения об устойчивости «должных» норм поведения и отношения к этому факта повторения.

III. Теперь возьмем третий случай. Допустим, что у нас имеется один и тот же индивид и различные кары и награды. Спрашивается, от чего зависит то обстоятельство, что не все кары и награды давят одинаково на поведение данного индивида, а одни влияют сильнее, а другие — слабее. Чем обусловливается это обстоятельство? Дать общий ответ на этот вопрос совершенно невозможно…

Правда, можно сформулировать этот ответ в таком виде:

Из двух или большего числа карательных актов та кара имеет большее влияние, которая кажется данному индивиду более страшной, жестокой, страдательной — вообще большей и количественно и качественно. Из двух или большего числа наградных актов та награда имеет большее мотивационное влияние, которая в данный момент является для него более желательной, приятной, нужной и вообще — лучшей и качественно и количественно.

Но это положение, будучи верным в общем, все же содержит в себе ряд иксов, которые для точности необходимо было бы раскрыть. Одним из таких иксов является вопрос: в силу чего тот или иной акт кары кажется данному индивиду более страшным, чем другой? и почему тот или иной наградной акт является для него более желательным, чем всякий другой? Могут на это ответить, что данный вид кары, например смертная казнь или сдирание кожи и вырывание ногтей, причиняет большее страдание, чем всякий другой, например лишение чести или заключение в тюрьме. И наоборот, данная награда более желательна (а потому и более сильно влияет на поведение индивида), потому что она удовлетворяет более интенсивную потребность его…

Но все это, будучи в общем приемлемым, тем не менее содержит в себе ряд неясностей и многочисленных исключений. Начнем с кар. Несомненно, что кары можно по их материальному содержанию классифицировать в определенный порядок — по степени уменьшения их жестокости. Так, уголовные кодексы почти всех стран указывают, что самым жестоким видом кары является смертная казнь в ее различных видах (сожжение, утопление, сдирание кожи, четвертование, вытягивание кишок, колесование, кипячение в масле, вине, воде, удушение, побитие камнями, низвержение со скалы, отдача на съедение зверям, зарывание в землю, повешение, расстрел, гильотинирование и т. д.). Так как смертная казнь отнимает все блага жизни и самое жизнь — то, конечно, она в большинстве случаев и всего сильнее может подействовать на поведение.

Дальше могут идти рубрики уродующих и мучительных наказаний; затем — пожизненное заключение в тюрьме, в каторге, отнятие свободы, чести, имущества и т. д.

Каждая последующая кара в общем менее грозна, чем предыдущая, и, вероятно, большинство предпочтет лишение руки — смерти, лишение имущества — пожизненной каторге и т. д.

Но вместе с тем как много исключений из этого общего правила! Лишение жизни страшно тому, кто ценит жизнь; а тому, для кого она есть сумма бессмысленных страданий, — для того смертная казнь, пожалуй, скорее желательна, чем страшна. Вся категория самоубийц, «разочаровавшихся в жизни», должна быть отнесена к рубрике подобных лиц. А разве мало лиц, предпочитающих смерть лишению чести? Сколько женщин покончило с собой, предпочитая смерть лишению чести! Сколько людей, проигравших чужие деньги или так или иначе запятнавших себя, предпочитает смерть лишению чести и доброго имени! Сколько людей предпочло бы смерть длинным и мучительным истязаниям! История пыток и войн дает немало фактов, где жертвы просили своих палачей убить их, а не истязать, где раненые просили покончить с ними, а не оставлять их мучиться. И сколько людей, страдающих так или иначе, предпочло бы умереть, если бы их не останавливали те или иные мотивы загробного мщения за самоубийство или боязнь причинить страдания близким и т. д.!

Если так обстоит дело со взаимоотношением смертной казни и других кар, то ясно, что остальные виды кар еще более различно могут оцениваться различными людьми: один предпочтет моментальное уродование лица продолжительному истязанию, другой второе — первому; один согласится скорее пожертвовать обеими руками, но сохранить имущество, другой — наоборот. Для одного пожизненное заключение будет более приемлемо, чем продолжительные и частые истязания, для другого — наоборот. Один пожертвует имуществом, но сохранит честь, другой поступит наоборот.

Из всего сказанного видно, что, несмотря на то что в общем может быть и возможна известная классификация карательных актов по степени их жестокости (тем самым и по степени их мотивационного влияния), однако она допускает столь значительные исключения, что сомнительной становится и сама общность правила. Это колебание еще резче проявляется в области наградных актов. Здесь почти невозможна какая бы то ни была классификация различных наград, степень желательности которых была бы одинаковой для всех людей. Да, несомненно, верно, что та из наград будет более желательной (а следовательно, будет иметь и большее мотивационное влияние), которая пригодна для удовлетворения наиболее интенсивной в данный момент потребности. Но как узнать, какая потребность по своему материальному характеру наиболее интенсивна? И можно ли предполагать, что невозможен случай, в котором две или большее число потребностей являются одинаково интенсивными? — Как тут выбирают или чем, в таком случае, руководствуются люди?

Само собой разумеется, что, например, награда в виде пищи гораздо более желательна для голодного, чем награда в виде шахматной доски или билета на концерт Шаляпина… Все это в общем верно. Но опять-таки и здесь имеются такие значительные исключения, что общность правила становится в высшей степени относительной. Кто не знает многочисленных случаев, в которых предпочиталась награда, удовлетворяющая потребности, неудовлетворение которых вовсе не грозило жизни, наградам, весьма важным для жизни; примерами могут служить те лица, которые жертвовали самой жизнью (не говоря уже о жертве других благ, удовлетворяющих потребности) ради минутного обладания любимым существом. Эти факты (а уголовная и «героическая» хроника показывает, что их не мало) свидетельствуют о том, что выбор между удовлетворением потребности, важной для жизни, и потребности, неважной для нее, далеко не всегда бывает в пользу первой. В самом деле, можно было бы жить и без обладания той или иной женщиной, однако достаточно бывает обещания этой награды, чтобы побудить человека на поступки, неминуемо отнимающие от него честь, свободу, имущество и очень часто самую жизнь.

Казалось, можно было бы жить без убийства своего врага, и удовлетворение этой потребности отмщения вовсе уже не так необходимо для жизни, однако дикарь, о котором говорит Гюйо в своем «Очерке морали», рискнул поставить на карту всю свою жизнь, лишь бы отомстить ему. А ведь потребность отмщения — тоже потребность. И притом свойственная не только этому дикарю, но почти бывшая у всех народов и сохранившаяся еще и теперь на Корсике (vendetta), на Кавказе и сплошь и рядом фигурировавшая как награда.

Водка или табак, несомненно, менее полезны для жизни, чем молоко или конфеты, однако удовлетворение «водочной» потребности (алкоголик) и «курительной» потребности (курильщик) предпочтут не только молоку и конфетам, а сплошь и рядом (как, например, самоеды и другие первобытные народы) удовлетворению целого ряда потребностей, в высшей степени важных для жизни.

Да в конце концов мы и теперь еще сплошь и рядом поступаем не «хозяйственно», а затем, едва ли в большинстве случаев, предпочитая то или иное благо, руководствуемся рассуждениями и гаданиями вроде того: насколько это благо полезно для жизни, насколько степень удовлетворения такой-то потребности интенсивна и продолжительна и т. д. Эта рациональность поведения, может быть, будет возможна для будущего рационального человека, но она не является свойством прошлого и настоящего истории. Все это пригодно для «политики» благ и наград, а не для их теории.

Ведь раньше К. Менгера и школы предельной полезности эти же принципы были формулированы (и, пожалуй, глубже) Бентамом, который в своей «Deontologie» определил благо как удовольствие, а из различных удовольствий рекомендовал выбрать то, которое: 1) наиболее интенсивно, 2) продолжительно, 3) несомненно, 4) близко, 5) плодотворно, 6) чисто и 7) распространено.

Но, не говоря уже о том, что никто не пользуется этой нравственной арифметикой при выборе благ, она, несмотря на ее ценность, не всегда годна даже и для политики благ и наград.

Да и все эти положения, как Менгера, так и Бентама, не более ясны, чем сформулированное нами положение, а так как последнее свободно от тех недоразумений, которые неразрывно связаны с положением Менгера и Бентама, то само собой разумеется, что предпочтительна наша формулировка.

Формально она верна, но что уже каждому конкретно кажется наиболее желательным или нежелательным — награда ли в виде пищи, или обладания женщиной, или в виде денег, или в виде головы врага или кого-нибудь другого (вспомните Саломею и ее желанную награду — голову Иоанна Предтечи), или в виде вина, книг и т. д., — то подвести под один принцип все эти «награды» мы считаем немыслимым, ибо сама действительность здесь не монистична, а плюралистична.

То же относится и к карам… Оценка тех и других различными людьми производится на основании различных мотивов — поэтому и наука, фиксирующая эти мотивы, принуждена изображать факты так, каковы они есть. Иное дело «политика» кар и наград. Здесь возможен и даже необходим тот или иной единый высший принцип, но у нас здесь о нем речь пока не идет.

§ 3. Дрессирующее влияние кар и наград

В предыдущей главе мы занимались изучением вопроса, насколько можно изменить уже установившиеся шаблоны поведения, действуя путем кар и наград. В предшествующем мы видели, что это возможно, и установили некоторые общие положения, показывающие, от чего зависит успех или неуспех карательно-наградного давления.

Здесь же мы займемся этим вопросом с другой стороны. Допустим, что кары и награды успешно действуют, то есть что под давлением этих санкций индивид совершает поступок, который без их давления не совершился бы; спрашивается, какие изменения произойдут в поведении индивида, если давление кар и наград будет продолжаться и впредь и так же успешно?

Возьмем для ясности конкретный случай. Предположим, что я — «привычный» курильщик. Предположим далее, что издается закон, согласно которому каждый акт курения карается годичным заключением в тюрьме, а каждому отставшему от курения дается награда в тысячу рублей[115]Пример, как видно, не далекий от действительности. Все запрещения курения, пьянства и т. д., практикуемые в гимназиях и в училищах, с одной стороны, и китайский закон, запрещающий употребление опиума, — с другой, суть не что иное, как разновидности этого примера.
… Мотивационное давление будет довольно сильное, и, вероятно, я отстану курить или, по крайней мере, допустим, что я отстану курить. Не курю сегодня, завтра, целый месяц, год и т. д. Спрашивается, что будет дальше со мной? Изобразим кратко процесс. В первые дни тенденция к курению у меня будет, несомненно, очень сильной, но затем с некоторыми неровностями она будет постепенно падать и становиться тем слабее, чем больше проходит времени. Через некоторое время (обычно месяца через три или четыре) эта тенденция совсем почти исчезает. Если, допустим, что я не курю 5 или 10 лет, и если через 10 лет самый закон будет уничтожен, буду ли я курить? Вероятно, нет, если знаю вред табака и если никаких потрясений со мной не будет.

Как раньше курение было привычкой, так теперь для меня некурение благодаря долговременной дрессировке превратилось в привычку и из «несвойственного» мне поступка превратилось в нормальный. Значит, вследствие достаточно продолжительного и успешного мотивационного давления кар и наград может быть уничтожен в поведении индивида ряд актов…

И наоборот, если мы допустим, что закон не запрещал, а приказывал курить, то тогда через 5 — 10 лет действие курения для некурящего стало бы привычкой и продолжало бы существовать как «естественный акт» даже и тогда, когда исчезла бы вызвавшая его причина, то есть уничтожен был бы данный закон. Пример с курильщиком может служить прототипом всех остальных. Известно, что англичане в некоторых своих колониях, где сохранилась еще кровная месть, под страхом наказания запретили ее. Что получится из этого? Если мотивационное действие кары будет достаточно сильно, то в первое время будут воздерживаться от мести под давлением кары. В дальнейшем при достаточном числе повторений этого воздержания оно само станет привычкой и не нужно будет никакого закона и кары, чтобы это воздержание продолжало существовать. Раз оно стало привычкой — всякое давление излишне, и закон будет уничтожен. В истории известны факты, где мы видим, как свободный вначале народ, подпав под чужое иго и вынося это иго вначале только благодаря строгим карам и наградам, потом привыкал к нему и постепенно делался «рабом по привычке» или «природным рабом». Долгая дрессировка постепенно вытравила из него свободную душу и мысль о собственном достоинстве и превратила в раба, для которого уже не нужны карательные законы, чтобы повиноваться капризам деспота: он уже по природе своей стал холопом, и повиновение стало его потребностью[116]Как уже было указано выше, дрессирующее влияние кар и наград, основанное на многочисленном повторении одного и того же акта (делания, воздержания и терпения), связано в большинстве случаев и с законом рикошетного влияния акта на психические струны души. Акт, противоречащий моральным убеждениям, вначале может совершаться лишь под давлением кар и наград. Но частое совершение самого акта постепенно ослабляет само психическое переживание должного, которому он противоречит, и в конце концов может даже окончательно разрушить должные убеждения и заменить их иными, противоположными. Раз эта стадия достигнута — тогда давление санкции становится уже совершенно излишним; требуемый ими акт в этом случае будет исполняться уже и без них — спонтанно…
В качестве исторической иллюстрации приведу следующий пример подобного дрессирующего влияния, указываемый Тардом. Согласно архивным данным, в течение XV и XVI веков в Испании инквизицией было приговорено к смертной казни и к галерам 300 000 человек за «свободомыслие и религиозные преступления». Эта ужасная цифра дает основание полагать, что в это время (исторически цветущий период для Испании) в Испании больше, чем где бы то ни было, существовало смелых, независимых и деятельных мыслителей. Но 300 000 жертв и страх жестоких кар, терроризировавший население и аргументируемый кострами, пытками и т. д., не прошли бесследно даже для целого народа. По мере карательной расправы импульсы — «веровать и действовать иначе, чем требовала инквизиция» — должны были постепенно подавляться. И достаточно продолжительная дрессировка в этом направлении сделала свое дело. После этого периода работа свободной мысли в стране упала, официальная вера постепенно внедрилась в кровь и плоть народа и сделала страну образцовой с точки зрения католического клерикализма… «Костры достигли своей цели». Они изменили в значительной степени сами психические переживания и убеждения.
.

Факты военной дрессировки дают немало аналогичных случаев. Всякому, вероятно, известны «принципы и методы» военной дрессировки. Если только что попавший в солдаты деревенский парень стоит не прямо и ходит неуклюже, пускаются в ход с педагогическими целями насмешки («что пузо-то выпятил»), ругань, удары, и в результате этого получается «бравый солдат», «грудь колесом», «руки по швам», «глазами ест начальство» и т. д. Кары и награды в совокупности переделывают весь облик солдата, и полученная выправка продолжает сохраняться (особенно у николаевских ветеранов) даже и тогда, когда она уже не нужна, то есть по выходе в отпуск.

Подобно этому и ряд других актов, например честность, вежливость, хорошие манеры и т. д., вначале совершающиеся лишь под влиянием кар и наград, при продолжающемся давлении их и при достаточном числе повторений становятся «привычными» и делают излишней всякую санкцию…

Во всех этих случаях мы видим, что при достаточном влиянии и продолжительности давления санкций акты, совершавшиеся в первое время лишь благодаря мотивационному действию кар и наград, в дальнейшем начинают выполняться уже без их давления, по привычке, и наоборот, воздержание или терпение какого-нибудь акта (например, деспотизма), вначале возможное только благодаря санкциям, потом делается «нормальной привычкой» и выполняется спонтанно…

На этом же принципе базируется и дрессировка животных. Я не буду приводить дальнейших примеров дрессирующего влияния кар и наград. И из сказанного ясно, что они играют ту же роль, какую играет веревка, которой привязывается дерево к прямому колу, заставляющая кривое дерево держаться прямо. Пройдет достаточно времени, и веревка будет излишней: дерево «привыкнет» само быть прямым[117]Дрессирующее влияние кар и наград есть частный случай того общего закона, который Е. В. Де-Роберти называет «законом предварения», Зиммель термином «Die Treue» и который можно вполне назвать законом «социальной инерции». Этот закон покоится почти всецело на факте привычного и рикошетного влияния на психику, и им объясняются все те пережитки, которые существуют в данный момент в общественной жизни. Исполнение ряда обрядов, когда причины, вызвавшие их, исчезли и они потеряли всякий смысл существования, существование рада институтов, точно так же утративших всякий смысл, а иногда и прямо вредных, исполнение каждым из нас ряда актов «по инерции» и т..д. все это частные примеры этого общего закона.
На этом же факте основан и знаменитый тейлоровский «метод пережитков», давший такие блистательные результаты в области истории культуры. В его труде «Первобытная культура» читатель найдет и массу примеров, подтверждающих указанное положение закона «общественной инерции».
По существу, все обычаи, соблюдаемые по традиции как в области индивидуальной, так и в социальной жизни, а также «право прецедента» — суть частные случаи указанного общего положения. Особенно много иллюстраций этого закона можно найти во внешних формах социальных взаимоотношений Англии, где особенно велико уважение к традиции; для примера можно указать на процедуру открытия парламента, костюм «спикера» и т. д.
…

Во всех этих случаях кары и награды, в соединении с повторением и рикошетным влиянием его на психику, являются той магической силой, которая трансформирует наши нравы, наше поведение, наши привычки и вообще всю нашу жизнь.

 

Социальная роль кар и наград

§ 1. Социальная борьба как следствие и симптом антагонизма моральных убеждений

Очертив в предыдущем класс преступлений и подвигов, наказаний и наград и их влияние на поведение человека, теперь мы можем выйти за пределы индивида в сферу социальной жизни и заняться изучением социальной роли санкций.

Мы видели, что преступный акт вызывает оскорбление, оскорбление переходит в неприязнь по отношению к преступнику, а иногда и во вражду и ненависть, которые затем «разряжаются» в ряде карательных актов. Эти акты направлены не только на воздаяние или возмездие, но и на недопущение и уничтожение преступных посягательств.

Взаимодействие двух лиц принимает в этом случае конфликтный характер, их поведение сталкивается и получает ту форму, которая известна под именем борьбы[118]Термин «борьба» есть, по существу, термин социальной категории. Для его смысла необходимо допускать известные специфические душевные переживания борющихся лиц. Там, где этого не приходится предполагать, там употребление этого термина по сути дела незаконно. Правда, говорят, например, «о борьбе миров», столкновение двух планет или камней называют также борьбой, избитый термин «борьба за существование» бесцеремонно прилагают и к амебам, и к растениям и т. д. — но эти фразы суть лишь метафорические выражения, пережиток антропоморфных представлений. Борьба предполагает всегда некоторое усилие, некоторое «напряжение» и т. п., а усилие, напряжение и т. д. — это переживания чисто психические. Кто может приписывать камням или растениям «усилия», «напряжения» и т. п., тот, конечно, может говорить и о борьбе камней. Но ясно, что говорить об «усилии» камня — это говорить метафорами, а не научным языком. Как и термины «высшие и низшие организмы» и т. п., термин «борьба» не должен был бы употребляться в ненадлежащей сфере. Можно говорить о столкновении камней, о притягательных и отталкивательных движениях амеб, а не о борьбе. Во всяком случае, «борьба» как социальная категория, в отличие от других видов борьбы, имеет право и должна быть выделена из остальных категорий «борьбы» (неорганических столкновений и биологически рефлекторных притяжений и отталкиваний). Ее отличительным признаком является именно то, что в основе ее лежат психические переживания, вызывающие соответственные акты…
.

Стоит только вступить в общение двум или большему числу лиц, из которых каждый понимает по своему разряду должного, а соответственно и рекомендованного и запрещенного поведения, и конфликт или борьба между ними будут неизбежными. Представим себе, например, двух лиц, из которых один не считает непозволительным «присваивать» себе вещи другого и действительно присваивает их, а другой является убежденным защитником права собственности и всякое покушение на этот принцип считает запрещенным. Допустим, что они стали вместе жить. Ясно, что нам не приходится ожидать согласия и гармонии в их взаимных отношениях. Конфликт в их взаимном поведении будет неизбежным, а тем самым неизбежными будут и взаимная вражда, и борьба в той или иной форме… Возьмем еще пример. Допустим, что в одной социальной группе приходится жить первобытному человеку, считающему «должной» нормой поведения принцип «убивай всякого иноплеменника», и современному человеку, считающему вообще всякое убийство актом запрещенным. Первый, исполняя свою обязанность, будет стараться убивать всякого чужеродца; второй, исполняя также свою обязанность, будет препятствовать первому совершать его должные акты. В итоге различное понимание должных актов влечет за собою конфликт поведений, а последний — столкновение и борьбу.

Допустим далее, что в одной социальной группе приходится жить человеку, считающему обязанностью хозяина, к которому он пришел в гости, предоставить в его пользование свою дочь или жену, а себе приписывающему право «пользоваться» женою или дочерью хозяина в течение ночи. (Явления гостеприимного гетеризма.) А хозяином пусть будет человек с обычным современным моральным сознанием, который подобные акты считает «безнравственными» и запрещенными. Первый будет требовать осуществления своею права, второй откажет. В результате — взаимное оскорбление, вражда, конфликт и борьба в той или иной форме…

Не увеличивая подобных примеров, на основании сказанного мы можем сделать следующий вывод: если нормы «должного» поведения двух или большего числа лиц совершенно различны, а в зависимости от этого различны для каждого из них и нормы поведения «запрещенного и рекомендованного», то между поведением этих лиц, соприкасающихся друг с другом, не может установиться гармонический консенсус, и необходимо возникнет конфликт, а тем самым и борьба этих лиц друг с другом. В этом случае сожительство этих лиц не может носить «мирный» характер, их совокупность не может образовать «замиренной» социальной группы с прочными и постоянными формами общения.

Из сказанного же мы можем сделать и второй вывод: если нормы должного, запрещенного и рекомендованного поведения двух или большего числа лиц одинаковы, если каждый из них считает «должными», запрещенными и рекомендованными те же акты, что и другие, или — еще яснее — если каждый из них приписывает себе и другим те же права и обязанности, которые приписывают ему и себе и другие, то поведение таких лиц, согласное с их переживаниями, исключает возможность конфликта, вражды, борьбы. Каковы бы ни были по внешней форме взаимные акции и реакции, в этом случае нет места антагонизму, вражде и ненависти: каждый из них исполняет свои права и свои обязанности, которые таковыми же признаются и другими. Один человек может даже бить другого, но если тот и другой приписывают бьющему право бить, а избиваемому обязанность терпеть побои, то с точки зрения того и другого здесь не было бы борьбы, а была бы мирная форма взаимодействия. Борьба требует противоречия убеждений и вытекающего отсюда взаимного сопротивления и столкновения; в приводимом же факте нам не дано ни сопротивление, ни конфликт убеждений, а, напротив, дано полное совпадение в понимании должного взаимного поведения. Их общение в этом случае будет носить чисто мирный характер, между их поведением будет полный консенсус, выражающийся вовне в бесконфликтном постоянстве взаимоотношений, образующих в своей совокупности то, что носит название «организации» или структуры группы…

Говоря коротко — различное понимание должного, рекомендованного и запрещенного поведения ведет к борьбе, одинаковое — к миру и взаимному консенсусу[119]Сказанное, однако, не следует толковать в том смысле, что «одинаковость понимания» должного и т. д. поведения, то есть одинаковое распределение прав и обязанностей, означает то, что каждый приписывает себе те же права и обязанности, что и другому. Например, если я признаю за исправником право арестовать кого-нибудь и обязанность охранять жителей от воров, то и за собой признаю я то же право и ту же обязанность. Это было бы извращением нашего положения. Наше положение об одинаковом распределении прав и обязанностей означает не тождество самих прав и обязанностей, приписываемых различным людям и себе, а тождество наделения правами и обязанностями. В этом смысле и следует понимать наше выражение: «одинаковое понимание» должных норм поведения. «Неодинаковое» же понимание означает неодинаковость наделения взаимными правами и обязанностями.
. А отсюда, в свою очередь, следует вывод:

если в какой-нибудь социальной группе наблюдаются конфликты взаимного поведения ее членов, проявляющиеся в той или иной форме борьбы, значит, понимание должных, рекомендованных и запрещенных шаблонов поведения различными членами группы далеко от единства и тождественности [120]Конечно, мы можем представить себе конфликты поведения или борьбу и без вызывающего ее «конфликта убеждений». Таковой является, например, «борьба за существование» на низших ступенях органического мира, где о предварительном конфликте убеждений и речи быть не может в силу отсутствия здесь психики. Но эта борьба будет уже явлением не социальным, а биологическим. Мы же говорим лишь о социальной борьбе, то есть борьбе, в основе которой лежат психические переживания, остальные же разряды «борьбы» в сферу нашего изучения непосредственно не входят. Их изучают физики, химики и биологи, а не социологи.
. Наличность конфликтов является симптомом и диагностическим признаком неодинакового понимания норм поведения. Подобно тому как ряд внешних признаков часто служит симптомом внутренней болезни организма, так и конфликты поведения служат показателем тоже «болезненного» процесса внутри группы. Впрочем, термины «болезненный», как и «патологический», заключающие в себе известный оценочный элемент, не совсем удачны, и лучше их заменить термином «дисгармонический».

§ 2. Внутригрупповая роль санкций

Приняв во внимание сказанное, теперь обратимся к фактам. Человек, говорят, общественное животное. Это положение, несомненно, верно в том смысле, что вне группы история нам не дает человека. Абсолютно изолированного человека, живущего вне общения с другими людьми, мы не знаем… Нам всегда даны группы, а не отдельные люди, живущие раздельно друг от друга.

Какую бы, однако, социальную группу мы ни взяли — будет ли то клан, или тотем, или фратрия, или род, или семья, или государство, или церковь — все эти группы, как надындивидуальные единства, представляют «замиренную среду», с определенной организацией, с определенным фиксированным шаблоном поведения, с определенным уставом должного, запрещенного и рекомендованного взаимодействия ее членов. Ни в какой постоянной группе нет беспрерывной внутригрупповой войны, всех против всех, а, напротив, нормальным состоянием ее является консенсус взаимного поведения ее членов.

Внутригрупповой конфликт есть лишь явление исключительное и относительно редкое. В те моменты, когда этот конфликт принимает широкие размеры, когда он охватывает большинство членов этой группы, в те моменты и группа, как некоторое единство, перестает существовать и распадается на ряд групп. Но мы знаем, что подобное распадение могло быть лишь спорадическим. Если бы оно было постоянным явлением, то исторический процесс постепенного расширения «замиренных социальных кругов» был бы немыслим, а равным образом — малопонятным тогда было бы, почему человечество, находившееся в непрерывной взаимной борьбе, не исчезло…

Как бы то ни было, но свидетельство фактов дает нам группы в виде замиренных кругов. В каждой группе имеется определенный порядок взаимоотношений, требующихся от каждого члена, и определенное распределение прав и обязанностей каждого соучастника группы. Этот официально групповой шаблон поведения, проявляющийся в постоянстве отношений, и составляет то, что называется ее «организацией».

Он представляет как бы «костяк» или «скелет» группы, на котором дальше выводятся другие, более детальные узоры поведения[121]Имеется ряд социологов, которые пытаются установить различие между социальными группами, а соответственно и между социологией и коллективной психологией, исходя из того, имеется ли в данной совокупности людей организация и постоянство отношений или нет. Совокупность взаимодействующих людей, в отношениях которых дана «организация» и постоянство отношений, они называют обычно «обществом» и считают подобные агрегаты объектом социологии. Таковы, по их мнению, государство, семья, клан и т. д. Совокупность же людей, в отношениях которых якобы нет постоянства отношений, организации и т. п., они называют «коллективами», «случайными агрегатами» и считают подобные группы объектом коллективной или социальной психологии. В качестве таких агрегатов обычно указываются: толпа, театральная публика, публика, собравшаяся в трамвае, на пристани, на улице, съезды и т. д. (см., например: Сигеле. Преступная толпа. Спб., 1896. С. 3–17; Де Грассери. De la psycho-sociologie // Revue internationale de sociologie. 1912. № 3 и 4; Лебон Г. Психологические законы эволюции народов. Спб., 1906. Гл. «Душа рас»; Рост П. Psicologia collectiva. Milano, 1900. P. 213; Sociologia e psicologia collecttiva. P. 99–112, 145–149, и др.).
Я думаю, что подобное подразделение социальных групп возможно было бы только в том смысле, если бы под «обществами и организованными агрегатами» мы понимали «замиренные» социальные группы, а под «неорганизованными и случайными агрегатами» — совокупность индивидов, находящихся в состоянии более или менее постоянной борьбы и войны всех против всех. Иное деление, и в частности вышеизложенное, неприемлемо. В самом деле, разве съезд или толпа в трамвае, на пароходе, толпа, собравшаяся в театре, — обычно «мирная толпа» — может быть названа неорганизованным агрегатом? Разве так-таки здесь нет должных и не должных шаблонов поведения? Разве поведение членов этих агрегатов случайно, не подчинено никаким правилам и не обнаруживает организации? Стоит поставить эти вопросы — и сразу же становится ясным, что говорить об отсутствии правил, постоянства отношений и организации здесь не приходится: не говоря уже «о правилах приличия», о трамвайных, театральных, пароходных правилах и приказах, регулирующих поведение индивидов, в них собравшихся, эта организованность дана и в одинаковом «обычном праве», имеющемся у собравшихся. Пусть кто-нибудь попытается кричать во время представления пьесы, не заплатить кондуктору трамвая плату, высморкаться в платье своей соседки и т. д. — и он очень «чувствительно» убедится и в организации, и в постоянстве отношений, и в моральном единстве собравшихся, а тем самым и агрегатов. Иной была картина, если бы собравшиеся представляли не мирную, но воюющую группу.
. Во всех группах подобный «костяк» или организация даны.

Если возьмем первобытное тотемическое общество, то мы увидим, что поведение и акты мужского пола подчинены шаблону, отличному от шаблона поведения (или взаимоотношения) женского пола. Мужчины выполняют одни функции, женщины — другие. Далее, как мужчины, так и женщины разделяются на ряд возрастных групп. Функции, «права и обязанности» каждой возрастной группы отличны друг от друга и, в основных чертах, вполне определенно зафиксированы. Как половые, так и политические функции пользования добычей и т. д. точно так же имеют определенные шаблоны или обнаруживают устойчивую форму, которая и осуществляется постоянно при соответственных условиях.

В основных своих чертах способы взаимоотношений определенно зафиксированы и неуклонно выполняются. Каждый член тотема выполняет те функции, которые ему «предназначены»: мужчина-ребенок, не перешедший во вторую возрастную группу, не может выполнять функций, свойственных второй возрастной группе; если бы он это почему-либо попытался сделать — в результате вызвал бы реакцию со стороны остальных, которая заставила бы его подчиниться «обычаю» дедов и отцов.

Мужчина не может вступать в брачные отношения с женщиной своей половины. Шаблон брачных взаимоотношений таков, что он позволяет ему вступать в половые сношения только с женщиной (соответствующей возрастной группы) другой половины.

Подобным же образом тот или иной шаблон дан налицо и во всех остальных видах взаимодействия первобытной группы. Таким образом, ряд процессов и форм поведения заранее зафиксирован в том или ином виде и выполняется большинством членов.

Разбойничья банда с ее атаманом, есаулами и остальными членами, функции которых строго распределены и зафиксированы; род с «домачином» или «патриархом» во главе и с различными категориями остальных сородичей; древнее кастовое общество с рядом общественных каст, из которых функции каждых обнаруживают тот же шаблон; рабовладельческое общество с известными трафаретами взаимоотношений господ и рабов и т. д. — все эти и бесчисленные другие общества дают нам ряд шаблонов, которые и составляют организацию или «конституцию» (писаную или неписаную — безразлично) этих социальных агрегатов.

Что же касается таких обществ, как новейшие государства, научные, технические, спортивные, церковные и т. д. общества, то «конституция государств», «уставы» обществ, «символ веры» и вероучение церкви — вот внешние показатели шаблонных взаимодействий, имеющихся в данных социальных агрегатах… Как и в любом первобытном обществе, и здесь налицо даны шаблоны ряда процессов общения, которые заранее «предопределяют» формы ряда взаимоотношений и неуклонно выполняются большинством членов.

Констатировав это фактическое положение, теперь мы должны спросить себя: как возможна подобная замиренность? Как возможно подобное мирное постоянство отношений? В силу чего нет здесь постоянных конфликтов и войны, если «не всех против всех», то одной части группы с другой?

Постановка этих вопросов имеет свой смысл и основание. В самом деле, раз нет постоянной борьбы, раз нормальное состояние группы есть мирное состояние, то это наводит нас на предположение, что «должные» нормы поведения здесь всеми понимаются одинаково. Это предположение само собой напрашивается потому, что, в силу сказанного выше, если бы был конфликт убеждений, то должен был бы быть налицо конфликт поведений, то есть взаимная внутригрупповая борьба. А отсюда, казалось бы, само собой следует: раз нет борьбы, следовательно, есть консенсус моральных норм поведения. В силу этого и исключается всякая борьба, всякий конфликт и возможна устойчивая, мирная организация группы.

Это умозаключение кажется с первого взгляда вероятным и правдоподобным. Но… при более детальном изучении дела правдоподобность его становится подозрительной. Она подозрительна потому прежде всего, что представляет вывод от следствия к причине, что, как известно, делать не особенно рекомендуется. А во-вторых, даже допустив, что это умозаключение правдоподобно, непонятным становится сам факт возможности этого консенсуса в понимании должного взаимного поведения.

В самом деле, как возможен был бы этот консенсус?

Даже допустив, что он дан уже в группе, малопонятным становится его сохранение и поддержание в течение ряда десятилетий.

Очевидно, это было бы возможно при двух случаях. Во-первых, при отсутствии изменений во внутригрупповой жизни. Тогда было бы понятно, что раз одинаковость моральных убеждений членов группы дана и дано бесконфликтное поведение, то этот «мир» не может нарушиться в силу того, что жизнь группы не изменяется, не эволюционирует, а «стоит на месте».

Второе условие, при котором раз данная бесконфликтность могла бы существовать и в дальнейшем, заключалось бы в допущении одновременного и сходного изменения моральных шаблонов поведения у всех членов группы. Моральные убеждения могли бы измениться, но социальный консенсус убеждения и поведения всех членов группы мог бы существовать в силу того, что убеждения, а соответственно и поведение изменялись бы одновременно и в одном направлении у всех членов группы.

В этом случае эволюция групповой жизни была бы похожа на роту марширующих солдат, которые хотя и двигаются вперед, но порядка и стройности в этом движении не нарушают.

Таково второе условие, при котором было бы понятным сохранение допущенного нами консенсуса в понимании норм поведения у всех членов группы.

Но ясно, что ни то, ни другое условие в действительности никогда не даны. «Статическое» состояние ни для какой группы невозможно. Сам факт жизни в группе и взаимного общения ее членов между собою, как будет показано ниже, чисто механическим путем вызывает непрерывные изменения в жизни группы.

Не менее невозможным является и второе условие.

Моментальная, одновременная и тождественная смена шаблонов поведения у всех членов группы не только в древних обществах, но и в современных обществах почти не дана, хотя последние и имеют в этом отношении ряд преимуществ по сравнению с древними обществами. Раз это так, то спрашивается, как же возможна эта относительная бесконфликтность внутригрупповой жизни! В силу сказанного ясно, что почти всегда в любой группе есть и должны быть «отщепенцы», инаковерующие и инакомыслящие, чем другие, верующие и мыслящие согласно официальным шаблонам поведения группы. Спрашивается, почему же поведение этих двух групп не всегда сталкивается друг с другом?

Вот здесь-то и выступают кары и награды и их мотивационно-дрессирующее влияние.

Каждая социальная группа всегда имеет в своей среде «инакомыслящих», то есть преступников, но не все «инакомыслящие» реализуют свои «противообщественные» нормы должного поведения. Напротив, сплошь и рядом эти отщепенцы, несмотря на конфликт своих представлений «должного» поведения с представлениями другой части группы, нормы которой и являются официальными нормами группового поведения, сплошь и рядом ведут себя не согласно своим убеждениям, а согласно нормам «официальным». Подобное противоречие убеждений и поступков вызывается не чем иным, как давлением кар и наград, исходящих от другой части социальной единицы. Только кары и награды могут остановить их от исполнения актов, требуемых их моральным сознанием (то есть представлениями должного, запрещенного и рекомендованного поведения). Если бы их не было, то не было бы ничего, что помешало отщепенцам вести себя согласно своим нормам поведения, а значит, без них невозможно было бы и бесконфликтное состояние замиренной группы. Без кар и наград внутригрупповая борьба была бы не спорадическим, а постоянным явлением, и взаимодействие людей в самом деле было бы «bellum omnium contra omnes»[122]* война всех против всех (лат.).
.

Именно кары и награды, а не что иное заставляли и заставляют таких отщепенцев делать то, что они считают по своим убеждениям запрещенным и преступным делать, воздерживаться от тех актов, воздержания от которых не требует их моральная совесть, и терпеть то, что без кар и наград они не стали бы терпеть… Мотивационное давление санкций являлось здесь тем рычагом, который поддерживал бесконфликтное состояние группы, заставляя отщепенцев вести себя согласно требуемым «официально» шаблонам поведения, шаблонам, противоречащим их собственным нормам должного поведения. А по мере того как под влиянием мотивационного давления они все чаще и чаще выполняли эти «противоестественные» для них поступки, по мере того начинало действовать дрессирующее влияние санкций в связи с рикошетным действием акта на психику, в результате чего отщепенцы и инаковерующие превращались в «единоверующих», в «истинных сынов своей группы», забывая свои нормы и впитывая в плоть и кровь требуемые карами и наградами шаблоны поведения.

Следовательно, наш ответ на вопрос: как возможно бесконфликтное и мирное взаимоотношение членов группы друг к другу при наличности конфликтного состояния их норм должного поведения? — гласит: оно возможно благодаря соединенному действию мотивационного и дрессирующего влияния кар и наград. Это они виновники того, что поведение индивидов принимает формы, не конфликтные друг с другом, и взаимодействие их происходит без значительных трений. Если бы, например, в России, где шаблоны «должного» поведения фиксированы в «Своде законов», вдруг уничтожены были бы все санкции, как положительные, так и отрицательные, как исходящие от государственной власти, так и от общественного мнения, — то можно себе представить, какая пертурбация произошла бы в междуиндивидуальном поведении членов государства: бесконечно возросли бы убийства, так как многие не убивают других не потому, что акт убийства для них противен, а из боязни кары; соответственным образом повысилась бы и цифра других преступлений против личности; участились бы кражи и грабежи; нападения на банки и на казначейства, так как многие не крадут и не грабят опять-таки лишь из боязни наказания; масса должников отказалась бы от платежей; «свобода слова» приняла бы своеобразные формы; тысячи людей, не надеясь на награды, бросили бы службу или стали бы ее вести недобросовестно; тысячи студентов перестали бы учиться, так как учение не давало бы прав и дипломов, и вообще, выражаясь языком Ману, «ворона стала бы клевать жертвенный пирог, а собака стала бы лизать жертвенные снеди и не осталось бы ни у кого собственности, низшие захватили бы места высших»[123]Законы Ману. 7, 21.
.

Одним словом, характер внутригруппового взаимодействия совершенно изменился бы и изменился бы в сторону повышения конфликтов и борьбы. Старого шаблона поведения стала бы держаться лишь часть подданных, которые «законно» поступали не только за страх, но и за совесть. Другая же часть, которая, несомненно, имеется, круто переменила бы свое поведение в том направлении, которое диктуется ей ее моральными убеждениями. Кары же и награды, как государственные, так и общественные, долженствующие наступить в случае поведения, не согласного с шаблоном, требующим кар и наград, — являются той магической силой, которая сначала (благодаря мотивационному действию) удерживает индивида от «преступлений» и подталкивает на «подвиги», а затем и чуждые ему вначале акты и поступки делает органически свойственными (дрессирующе-рикошетное влияние кар и наград).

Вообще говоря, как только в социальной группе появилась гетерогенность понимания должного взаимоотношения между двумя или большим числом ее частей, выходом из этого положения могут быть только два основных способа:

I. А). Первый возможный исход тот, что группа может распасться на две или большее число частей… Часть членов с одними шаблонами взаимоотношений отделится от другой, имеющей также одинаковые шаблоны. Конкретный пример такого исхода дает Библия: «И был спор между пастухами скота Аврамова и между пастухами скота Лотова. И сказал Аврам Лоту: Да не будет раздора между мною и тобою, и между пастухами моими и пастухами твоими; ибо мы родственники. Не вся ли земля перед тобою? Отделись же от меня. Если ты налево, то я направо; а если ты направо — то я налево… И избрал себе Лот всю окрестность Иорданскую, и двинулся Лот к востоку. И отделились они друг от друга. Аврам стал жить на земле Ханаанской, а Лот стал жить в городах окрестности и раскинул шатры до Содома»[124]Книга Бытия. Гл. 13:7–12.
. Дальнейшими примерами этого исхода могут служить, например, эмиграция квакеров из Англии в Америку, удаление плебеев на Священную гору, разделение крестьянской семьи на две из-за взаимных ссор и т. д. Разновидностями этого исхода может служить и ряд других явлений, бывших и существующих еще и теперь. Сюда относится, до известной степени, изгнание одного или ряда членов из группы. Остракизм, русское изгойство, кавказское абречество и т. д. и вообще удаление ряда членов из группы (добровольное или принудительное), поведение которых не совпадает с поведением остальных, — все это разновидности данного исхода.

Б). Таков первый возможный исход. Разновидностью его служит борьба на жизнь и на смерть между частями группы, шаблоны поведения которых противоречат друг другу… Сюда же относятся и столкновения двух обществ с различными шаблонами поведения. Результатом этой борьбы может быть полное уничтожение одной из враждующих сторон.

Между различными группами, или между двумя частями группы, или между двумя индивидами благодаря конфликту возникает борьба. И чем тверже, устойчивее шаблоны поведения каждой из враждующих групп, тем ожесточеннее и свирепее война, которая кончается лишь уничтожением одной из враждующих сторон. Примеров подобного исхода особенно много дает животный мир, где шаблоны поведения особенно устойчивы… Борьба за существование между различными видами животных может быть рассматриваема как частный вид этого исхода…

И человеческая история дает немало примеров данного исхода. Вражда двух родов в древних общинах на почве кровной мести, сплошь и рядом приводившая к гибели одной или обеих сторон; первобытные войны между различными группами, кончавшиеся поголовным истреблением одной стороны; уничтожение целых народов, например мексиканцев и перуанцев, другими народами; все вообще войны народов, приводившие и приводящие к уничтожению значительной части враждующей стороны; религиозные столкновения наподобие Варфоломеевской резни; казнь «преступников» в прошлом и в настоящем; убийство одним индивидом другого (убийство — месть, дуэль, смертные поединки и т. д.) — все это различные иллюстрации данного исхода и решения конфликтов. Таким образом, оба указанных исхода ведут к распылению и разрушению группы, к ее распадению на две половины или же к гибели одной или обеих половин.

II. Но возможен и иной исход. Разгоревшаяся борьба кончается не полным уничтожением более слабой стороны, но насильственным подчинением ее победителям; победители силой[125]Под силой мы понимаем не только чисто физическую силу, но все то, что дает одному индивиду или одной группе перевес над другой, а так как более высокая степень умственного развития здесь играет сплошь и рядом решающую роль, то игнорировать «психическую силу» мы никоим образом не можем.
принуждают побежденных поступать так, как требуют шаблоны поведения первых. В этом случае единство группы или общества остается, но оно основывается не на «добровольном» «согласии» всех членов поступать определенным образом, не на консенсусе представлений должного поведения всех членов группы, а на насильственном принуждении одних другими. Равным образом из двух различных столкнувшихся групп может возникнуть одна группа, основанная на том же принуждении…

Средствами «принуждения» являются те или иные акции и реакции, положительные или отрицательные, сознательно или бессознательно устанавливаемые.

Существование подобных положительных и отрицательных актов, наказаний и наград, заставляющих одних насильственно поступать «против своей воли» так, как указывают другие, и служит свидетельством негармоничной, беспорядочной или конфликтной смены одних шаблонов взаимоотношений другими или одних шаблонных актов, приспосабливающих к социальной среде, другими.

Сделаем резюме сказанному. Если бы в каждой социальной единице представления должного, запрещенного и рекомендованного поведения и соответствующее этим представлениям поведение были одинаковы у всех членов группы, то внутригрупповая жизнь и ее эволюция совершалась бы бесконфликтно, гармонично и не давала бы места никакой борьбе и никаким кризисам…

Но предположение этого единства морального сознания недопустимо. В каждый данный момент в «несвободных» социальных группах (то есть таких, выступление и выход из которых не зависят от воли индивида: государство, семья, тотем и т. д.) имеется налицо разнородность понимания должного поведения и в силу этого конфликт «убеждений». Раз этот конфликт дан, то группа может избегнуть конфликта взаимного поведения и тем, что она разделится на две или большее число частей (Аврам, Лот, патриции, плебеи и г. д.), или же в ней начнется борьба антагонистических сторон не на жизнь, а на смерть. Когда одна из борющихся сторон будет уничтожена — тогда вновь возможно моральное единство и бесконфликтное поведение другой стороны.

Оба эти «выхода», однако, являются более редкими, чем третий исход, а именно: насильственное подчинение одной части группы другой и насильственное принуждение более слабой части к тому поведению, которое согласно с моральными воззрениями более сильной части. Средствами принуждения являются карательные и наградные акты. Они делают возможным монистически-бесконфликтное поведение внутри группы и мешают гетерогенно-конфликтному поведению. Говоря образно, они служат теми обручами, которые связывают группу в единство и не дают возможности ей рассыпаться. Благодаря им делается возможным более или менее мирное общение антагонистических единиц.

Следовательно, внутригрупповая роль кар и наград заключается в создании, сохранении и укреплении внутригрупповой солидарности, в недопущении ее распада, в подавлении взаимной борьбы и в приведении ее антагонистических элементов к общему моральному единству, что достигается при посредстве дрессирующе-рикошетного влияния санкций.

Отсюда понятно, почему кары и награды даны в любой социальной группе. Они неизбежны потому, что всегда в таких группах даны антагонистические элементы. А раз они есть, неизбежны и кары с наградами как следствие и симптом этого индивидуального антагонизма.

Иначе говоря, сами санкции есть скрытый вид борьбы, которая не реализуется, коль скоро нет нарушения «официального» требуемого поведения. Они только как бы висят в воздухе. Но коль скоро «преступление» совершилось — кары и награды принимают вещественную форму и поражают в тех или иных формах действительных или мнимых виновников. Часть их прямо уничтожается, иногда весьма мучительными способами. Часть изгоняется и становится «вне мира», без защиты и покрова. Часть изолируется по местам ссылки и заключения. Часть подвергается менее суровым наказаниям. Вместе с тем для большего устрашения других производится попутно ряд весьма поучительных демонстраций при этих мерах: выставляются напоказ головы, руки и ноги казненных, указываются те «деликатесы», которые постигнут виновника, и эти «деликатесы» аргументируются действительным их выполнением: сдирается публично кожа с виновников, их голые черепа подставляются под падающую каплями холодную воду, распарываются животы и извлекаются кишки, члены тела уродуются различными пытками: колесованием, вытягиванием жил, отсекаются руки и ноги, выкалываются глаза и т. д. и т. д.[126]См. более подробно об этом: Bauer A. Essai sur les revolutions. P., 1906. P. 16–17.
С другой стороны, дается ряд наград тем, кто верно и честно исполняет свой долг; эти награды сыплются в самых различных формах, перечислять которые здесь нет надобности.

Такими путями устанавливается и поддерживается внутригрупповая солидарность. Она достигается, с одной стороны, прямым уничтожением, удалением и наказанием главных и наиболее упорных из «диссидентов», с другой стороны — устрашением и терроризированием всех тех, кто был бы склонен поступать не согласно с нормами более сильной стороны… А с третьей стороны, в том же направлении действуют и награды, побуждая индивида иным путем вести себя «солидарно». В итоге и получается «худой мир», но мир, а не постоянная борьба.

Таким образом, кары и награды, хотя и довольно дорого обошлись человечеству, хотя и унесли в могилу несметное число жертв, хотя и причинили бесконечные страдания, но все же их основная роль внутри группы заключалась в установлении, поддержании и укреплении единства группы, взаимного консенсуса в поведении ее членов и вообще солидарности группы.

Иллюстрировать сказанное излишне, ибо любая история любой социальной группы есть сплошная иллюстрация изложенных положений.

§ 3. Внегрупповая роль кар и наград

Начнем и здесь с констатирования фактов. Всякому человеку, немного знакомому с историей, известен тот факт, что история человечества представляет картину постепенного расширения замиренных социальных кругов. На начальных стадиях здесь нам не дано широких социальных единиц. Общежительные союзы здесь малочисленны и обнимают всего от 40 до 1000 членов… По вычислениям Сатерланда, общества низших «дикарей» состоят в среднем из 40 человек, средних — 150, высших — 360; общества «варваров» уже более многочисленны, среднее число для низших «варварских» обществ равняется 6500 членам, средних — 228 тысячам, высших — 442 тысячам. Общества же «цивилизованных» народов уже далеко оставляют по своей численности предыдущие общества. Число индивидов низшего цивилизованного народа дает в среднем цифру 4200 тысяч, среднего — 5500 тысяч, высшего — 24 миллиона. Наконец, общества «культурных» народов, начинаясь с 30 миллионов, доходят теперь, как мы знаем, почти до 200 миллионов[127]См.: Сатерланд А. Происхождение и развитие нравственного инстинкта. Спб., 1900.
.

Из этих цифр ясно видно постепенное расширение социально замиренных и солидарных общественных кругов. Не нужно думать при этом, что это расширение совершилось исключительно путем разрастания каждой группы, что замиренная среда в 100 миллионов членов получилась из группы в 40 человек, расширившейся путем простого размножения на почве полового общения. Нет, расширение происходило не путем размножения одной группы, а главным образом путем слияния двух или большего числа групп в одну.

Указав на этот факт, я обращу внимание читателя еще и на другой, а именно на то, что на первых стадиях развития между группами существовала непримиримая вражда и постоянный антагонизм. Слово чужероден (hostis) было синонимом врага (hostis), которого должно было убить. Все «чужаки» были врагами, которых необходимо было уничтожать. Иначе говоря, все «чужаки» были самыми «опасными и нетерпимыми преступниками», которых следовало наказывать самым нещадным образом. Отметив это, теперь я ставлю вопрос: как возможно было это расширение замиренных социальных кругов? Как возможно это слияние абсолютно враждебных групп в одно солидарное социальное единство?

Могут на это ответить, что оно достигалось путем договора, путем мирного соглашения. Этот ответ, приложимый отчасти к таким союзам, как новейшие федерации Американских Соединенных Штатов, Швейцарии и Германии, в приложении к древним обществам был бы наивным и неверным. Мирное соглашение возможно только теперь, да и то еще под угрозой штыков и пушек. Для древности же оно было почти невозможно… Только теории, исходящие из принципа договора (Руссо, Гоббс и др.) и из принципа полного рационализма человеческого поведения, содержали подобное представление. Но эти теории, как будет показано ниже, совершенно наивны и неверны. А потому и «теория договоров» не соответствует фактическому положению дела…

Единственно возможный ответ на поставленный вопрос гласит: расширение социально-замиренных кругов было возможно лишь благодаря соединенному мотивационно-дрессирующему влиянию наград и наказаний. Без этих рычагов подобное расширение сферы «мира» на древних, а отчасти еще и на современных ступенях развития немыслимо и невозможно. Вполне прав Штейнмец, когда говорит, что в древности «без агрессивности немыслимо никакое расширение группы»[128]См. великолепный труд Штейнмеца «Die Philosophie des Krieges». Leipzig, 1907. S. 23.
.

Коротко говоря, и здесь социальная роль кар и наград заключалась в создании, расширении и укреплении круга солидарности.

Как совершалось обычно слияние групп? Путем войн. А что такое война? Коллективное наказание одной группы другою. Что служит ее поводом? Ненадлежащее поведение другой группы, иначе говоря, преступное поведение ее. Это преступное поведение, выражающееся в конечном счете в том, что одна группа не исполняет того, что она должна была бы исполнять с точки зрения другой группы (не исполняет ее требований), квалифицируется как запрещенный акт и вызывает карательную реакцию, именуемую войною. Каков же был тот механизм, благодаря которому возможным становилось слияние воюющих групп и ассимиляция победителем побежденного? Когда один народ (особенно в прошлом) при столкновении побеждал другую общественную группу, то ассимиляция победителем побежденного в большинстве случаев совершалась не в силу добровольного подражания, а подражания вынужденного: нравы, обычаи, законы и институты народа-победителя усваивались побежденным народом не без давления кар и наград. Исключительно благодаря этому давлению в первое время побежденные выполняли предписания и обычаи победителя; но, повторяя много раз предписанные шаблоны победителя, побежденные незаметно привыкали к ним и после достаточного числа повторений эти вначале чуждые шаблоны теряли постепенно характер чуждости и становились «своими», для исполнения которых уже делались излишними всякие кары и награды.

Добровольное подражание здесь играло лишь частичную роль, особенно же в древние эпохи, когда один общественный круг противостоял другому как непримиримо враждебная единица. Круг А и круг В, столкнувшись друг с другом, могли ассимилироваться и заставить один другого усвоить свои нравы, обычаи и воззрения только при условии беспощадных кар и крупных наград. Эти рычаги заставляли вначале побежденных подчиняться шаблонам сильнейшего; но потом благодаря дрессирующему (и рикошетному) влиянию повторения и привычки незаметно «неестественные» акты стали «естественными» и ассимиляция этих двух кругов была достигнута. Если бы не было этого фактора при столкновении двух групп, из которых каждая смотрит на другую с ненавистью и презрением, то никакое подражание не могло бы вызвать ассимиляцию и было бы совершенно бессильно. А ведь такими фактами полна человеческая история, и нужно ли поэтому подчеркивать громаднейшую роль совокупного действия мотивационного и дрессирующего влияния кар и наград… Можно смело сказать, что если бы не было этих факторов, то сомнительной была бы возможность роста социально солидарных кругов и весь ход человеческой истории был бы иным.

И действительно, обращаясь к данным истории, мы находим полное подтверждение наших положений.

Обратимся к фактам.

На заре истории, мы видим, столкновения групп носят беспощадный характер. Победители почти поголовно убивают или съедают побежденных. В Полинезии побежденные поголовно истреблялись, не исключая жен и детей; те же сведения имеются о кафрах, краснокожих индейцах, древних персах, египтянах, евреях, греках, римлянах, магометанах и т. д.

Затем мало-помалу начинают убиваться не все, а только наиболее, опасная часть побежденных. Прежде всего оставляется жизнь маленьким детям и женщинам как элементу, наиболее легко способному ассимилироваться с победителями. Женщины оставляются как производительницы дальнейшего потомства, а дети усыновляются. Остальной же элемент убивается…

Переходя в дальнейшем к рабству как первому значительному факту слияния двух групп, посмотрим, какие меры употребляются здесь.

Победители уже не уничтожают поголовно побежденных, а уничтожают только часть их, наиболее опасную. Остальным же они оставляют жизнь, предписывая им определенные шаблоны поведения. Спрашивается, как же возможно заставить побежденных исполнять эти чуждые для них шаблоны? Говорить на первых порах о мирном и гуманном убеждении вести себя так, как предписывают победители, было бы, конечно, наивно.

Не приводя многочисленных фактов, мы можем сослаться здесь на ряд трудов, и в частности на труд Штейнмеца «Die Philosophie des Krieges» (1907), где читатель и найдет соответственные факты. Штейнмец говорит, что только у немногих совершенно изолированных и захудалых первобытных групп нет войны, а вообще же «война обычное занятие» первобытных групп (С. 56–57, 190).

Единственным средством подобного подчинения было не что иное, как принуждение, базирующееся на соединении мотивационного и дрессируюшего влияния кар и наград. Жестокость, кнут, физические пытки, убийство в случае малейшего неповиновения, с одной стороны, подачки, милости и вообще те или иные наградные акты, — с другой, — вот те средства, которые практиковались в том или ином виде в таковых случаях. Только при их наличности возможно было присоединение, группы побежденных к группе победителей и образование из двух или большего числа групп нового, более обширного агрегата.

Завоеванные и разделенные друг от друга рабы становились более жалкими и несчастными, чем домашние животные. Их господин мог их продать, изувечить, мучить и убить. Напуганные еще воспоминаниями об убийстве их родственников и сограждан, преступлениями, сожжением и разрушением их городов, осиротевшие и одинокие на земле, находящиеся под постоянным дамокловым мечом, висящим над их головою, эти несчастные гнулись под тяжестью рабства и умирали, истощенные и покинутые.

Принимая различные формы в деталях — то форму разделения и распыления покоренных по различным местам, то форму перевода их с родных мест на новые места и т. д., — этот метод воздействия путем кар и наград был вначале единственно возможным и приложимым для сохранения покоренных в подчинении, иначе говоря, для образования единой группы из победителей и побежденных.

Кнут — вот символ рабства, хотя символ очень гуманный в сравнении с теми карами, какие в это время имели здесь место. Достаточно было малейшего протеста, чтобы вызвать самые беспощадные кары.

Но с течением времени побежденные мало-помалу привыкали к тому, что от них требовалось победителями. Холопство и рабство мало-помалу становились все более и более привычными, как бы из века положенными на долю рабов. Старые вольности и традиции забывались, и в результате через несколько поколений дрессирующее влияние кар и наград оказывало свое дело и… они становились излишними.

Если бы для кого-нибудь нужны были дальнейшие факты, то их можно было бы приводить до бесконечности. Стоит вспомнить, например, рост других восточных деспотий, расширение пределов Римской империи, как и всякой другой, основание большинства государств и т. д., чтобы увидеть, что все это совершалось почти исключительно благодаря работе кар и наград.

Не говоря уже о прошлом, и теперь, если внимательно присмотреться к колониальной политике крупных европейских государств, то нельзя не видеть в ней точного воспроизведения или проведения тех же принципов. И теперь замирение и ассимиляция вновь покоренных стран целиком основывается на соединенном действии мотивационного и дрессирующего влияния кар и наград, а не на факте добровольного, сознательного или бессознательного подражания. Первым проявлением этого метода воздействия карами и наградами служит факт оставления в только что занятой стране вооруженной силы (войска); вторым — беспощадная кара всех протестантов и непокорных с целью прямого удаления бунтарей и, в «пример другим» («дабы неповадно было»), доходящая и теперь очень часто до настоящих зверств; третьим — обещание, аргументируемое расстрелами и штыками, и впредь также поступать со всяким, кто будет нарушать «богом установленные и гуманностью требуемые» законы победителей… Таков первый акт, представляющий применение на практике мотивационного влияния указанных рычагов. Второй акт растягивается на десятки лет: побежденные под влиянием такой «гуманности» волей-неволей принуждены исполнять приказы «белолицых дьяволов»; чем чаще они их исполняют, тем больше и больше привыкают и сживаются с ними, в то же время забывая свои обычаи. Наконец, наступает эпилог: благодаря долговременной дрессировке свои обычаи забыты, а чужие обычаи сделались своими. Так поступали и поступают Германия, Англия, Франция, Россия, Япония и т. д.

Возьмите, далее, способы и характер распространения религии среди этих покоренных или вообще языческих народов.

Для примера можно взять распространение ислама и христианства… Что первый из них обязан своему распространению не мирному подражанию, а главным образом насильственному вкоренению его путем оружия (следовательно, путем приложения мотивационного и дрессирующего влияния кар и наград) — это несомненно, пускалась в ход как посюсторонняя, так и потусторонняя санкция. То же в общем приложимо и к христианству. Мне вспоминается факт обращения в христианство литовцев, которых «сманивали» креститься путем дарения новообращенным бус, крестиков, белой одежды и т. д. Наряду с этим вспоминается и факт крещения новгородцев, кратко резюмированный в поговорке «Добрыня крестил мечом», вспоминаются те многочисленные факты, где христианам среди покоренного народа или низшего класса делались всевозможные льготы и давались привилегии, вспоминаются средневековые религиозные войны, борьба различных сект, выполнявшаяся не столько путем аргументов и доводов, сколько путем силы и оружия с практикованием карательно-наградных санкций, — и во всем этом я почти не вижу добровольного подражания, но зато прямо бьют в глаза всевозможнейшие способы реализации мотивационно-дрессирующего влияния кар и наград.

Не вдаваясь в дальнейшие подробности, можно сказать, что распространение тех или иных нравов, обычаев, правовых и моральных воззрений, институтов, религий и вообще расширение социально-солидарных кругов и ассимиляция одной группы другой в прошлом возможно было только при помощи мотивационно-дрессирующего влияния кар и наград, а не в силу только простого подражания. Мало того, даже «подражание — мода» — специфическое явление нашего времени — и то в значительной степени основано на мотивационном давлении этих рычагов. Каждый подражающий моде подражает в большинстве случаев не просто в силу слепого подражания, а в значительной мере сознательно, побуждаемый наградно-карательными мотивами. Желание вызвать к себе интерес, зависть, стать центром внимания и т. д. — с одной стороны, и желание избежать насмешек, иронии, пренебрежения и вообще самошокирования в области ли убеждений, привычек, нравов или в области костюма, прически, «манер» и т. д., с другой, — все эти импульсы играют едва ли не основную роль и в «моде — подражании».

Таким образом, кары и награды, действуя снизу и сверху, служат теми рычагами, которые устанавливают и поддерживают общественную солидарность, которая на первых порах групповой жизни без них не могла бы существовать. А существовать она не могла бы потому, что при неприспособленности членов группы к общественному бытию, при конфликтном характере развития группы (неодновременной смены шаблонов) группа без их принудительной силы неминуемо бы распалась. И чем большей была эта опасность распыления, тем интенсивнее действовали эти рычаги: тем мучительнее, жестче были наказания и тем неограниченнее были награды… С развитием общественной жизни, с постепенным смягчением привычек, изменяемых и уничтожаемых этими рычагами, иначе говоря, с постепенным ростом общественного приспособления характер их становится все мягче и мягче, все ограниченнее и ограниченнее, и можно думать, что в будущем они будут близки к уничтожению.

В процессе исторической смены различных шаблонов эти рычаги напоминают жернова, которые размалывают беспощадно и неумолимо все то, что попадает под их действие. Поэтому, может быть, и не так ошибались полицеисты XVIII века (Вольф, Юсти и др.), когда придавали важное значение этим жерновам в деле государственного воспитания широких масс. Подобно этому прав и Тард, когда говорит, что «покровительственные и запретительные меры… остаются могущественным оружием в руках правительств, даже единственным, при помощи которого они могут свободно и быстро действовать на пользу выгодных для них индустрии и в ущерб тем, которые им кажутся не заслуживающими доверия. Полицейские и уголовные законы аналогичны запретительным пошлинам: умело направляемые твердой властью, они дают заметный результат, иногда скорее поверхностный, чем глубокий, но часто решительный»[130]Тард Г. Преступник и преступление. М., 1906. С. 268.
.

Но еще большим значение кар и наград станет в том случае, когда мы примем во внимание, что исходящие от государства или официальной власти карательно-наградные санкции далеко не исчерпывают область этих санкций. Как мы видели выше, они исходят и исходили как от коллективов, так и от индивидов, как от посюсторонней, так и от потусторонней власти. И совокупности этих однородных явлений мы в значительной степени обязаны всем нашим прогрессом, нашей культурой и цивилизацией.

Плохо бы, однако, нас поняли, если бы подумали, что мы являемся какими-то апологетами санкций. Во избежание этого недоразумения заявим, что к таким апологетам мы не принадлежим. Но это не мешает теоретику-исследователю изучать явление так, как оно дано, и приписывать ему те функции, которые оно действительно выполняло. Мы и указываем на эту функцию, причем в термины «единство группы, солидарность» и т. п. мы не вносим никакого оценочного элемента. Укрепление солидарности еще не значит восхождение с низшей морали на высшую. Если более сильная часть группы или более сильная группа имеет нормы поведения и вообще культуру более низкую, чем побежденная часть, то, действуя путем кар и наград, она может принудить к более грубому и низменному поведению побежденных, давно уже оставивших позади себя эту ступень. В результате долгой дрессировки моральная совесть, поведение, нравы, обычаи и т. д. победителей и побежденных могут слиться и сделаться одинаковыми, а следовательно, слияние двух групп в одно органически целое тело будет достигнуто, но эта солидарность будет достигнута не повышением, а понижением культурного уровня. Вообще говоря, кары и награды — слепые силы. Они чисты и непорочны, как дева, но, как за деву, за них нельзя поручиться — какой они плод дадут. Характер этого последнего будет зависеть от того, от кого будут исходить санкции, против кого они будут направлены и какие цели достигаются ими. Если все эти условия положительны, то и плод может получиться хороший. Если они отрицательны, то и плод будет никуда не годным.

Нет сомнения в том, что было бы, конечно, лучше, если бы история человечества совсем не знала борьбы и конфликтов, проявляющихся внутри группы в виде междуиндивидуальных и официально-позитивных карательных и наградных актов, а вне группы в виде междугрупповых конфликтов — войн. Но такое состояние возможно было бы лишь тогда, когда социальная жизнь стояла бы на одном месте и не эволюционировала, или тогда, когда изменения внутригрупповых шаблонов поведения совершались бы одновременно и в одном направлении у всех членов группы, а равным образом слияние двух групп могло бы происходить мирным путем. Первое условие — совершенно невозможно и недопустимо.

Социальная жизнь в силу чисто механических причин, порождаемых самим фактом общения, не может стоять на одном месте и должна эволюционировать. А второе условие имелось бы налицо лишь тогда, когда люди с самого начала были бы «ангелами», поведением которых управлял бы всецело один разум. Но люди — не падшие ангелы… Напротив — ангельское состояние мыслимо как отдаленная цель будущего, как конечный результат продолжительной исторической дрессировки, совершавшейся в значительной степени механически, без какого бы то ни было целеполагания. Будучи вначале лишь разновидностью животных со всеми животными свойствами, люди могли прогрессировать также лишь наугад, случайно и стихийно.

Человечеству, находившемуся в таком состоянии, была поставлена непомерная задача. Ему было сказано: «Ты наделено всеми животными инстинктами, тебе не дано ясного знания, тебе не дано и пастыря, который знал бы, к какой цели вести тебя и как нужно действовать, чтобы успешнее достигнуть этого желанного маяка. Ты предоставлено самому себе. Иди куда хочешь. Совершенствуйся — если можешь. Процветай и прогрессируй, если ты это сделать в состоянии, если же не в состоянии — то погибай!»

И человечество все же не погибло. Ощупью, наугад, бесконечное число раз ошибаясь, оставляя позади себя трупы и моря крови, оно все же стало на путь прогресса и жизни, а не на путь гибели, и с колебаниями, с отклонениями, с поворотами медленно пошло по этой дороге… Но это стоило ему неисчислимых жертв и бесконечных страданий. Пришлось одним «унавоживать» собой дорогу прогресса, чтобы другие могли пройти по этой дороге. Нужно было выстроить из черепов одних пирамиды, из их трупов — гирлянды, из их страданий — предмет забавы, чтобы другие могли жить и двигаться вперед. Нужны были убийства, чтобы понять их недопустимость, нужны были зверства и жестокости, чтобы сделаться гуманными и воспитать в себе сострадание и любовь. Одним словом, нужны были беспощадные кары и награды, чтобы сделать их ненужными в дальнейшем. Когда люди были зверями — тогда необходимы были зверства, когда они будут ангелами, тогда санкции исчезнут.

Теперь же сделаем основные выводы, вытекающие из вышеизложенного понимания социальных конфликтов и социальной роли кар и наград.

1) Если социальная борьба, внутригрупповая и внегрупповая, есть не что иное, как кары и награды, обязанная своим бытием неодинаковому пониманию должного, запрещенного и рекомендованного поведения различными членами группы или различными группами, — то, очевидно, всякий рост и увеличение этого конфликта убеждений должен выражаться и в росте жестокости и грандиозности санкций. Иначе говоря, всякий раз, когда внутри социальной группы происходит увеличение ее разнородности, вызываемой различными причинами, когда поведение ее членов, диктуемое моральной совестью, становится все более и более разнородным, тогда линия кар и наград должна повышаться, чтобы воспрепятствовать распылению группы. То же повышение линии санкций должно наблюдаться и тогда, когда гетерогенность группы вызывается внешними причинами — столкновением с другой разнородной группой и включением ее в состав группы победителей.

2) Чем устойчивее шаблоны поведения антагонистических частей группы или антагонистических, групп, тем более жестокими должны быть кары и обильными награды, чтобы сломить сопротивление антагонистической группы или части группы, связать ее в одно целое и вообще привести ее поведение к одному знаменателю. Чем менее устойчивы эти шаблоны, тем мягче должны быть санкции.

Это повышение и понижение кривой санкций происходило и происходит не преднамеренно и не произвольно, а чисто спонтанно и самопроизвольно. Запомним эти дедуктивные выводы. Если факты подтвердят их, значит, наши предыдущие положения, из которых дедуктивно мы вывели эти следствия, не совсем фантастичны и опираются на подлинное изучение сущего.

 

Социология как наука

§ 1. Мир надорганики

Физические науки изучают неорганические явления; биология исследует органический мир, общественные науки рассматривают надорганические явления. Как наличие жизни характеризует живые структуры и процессы, так и наличие сознания или мышления в своей развитой форме отличает надорганические явления от органических. Так же как лишь небольшая часть физического мира (растения и животные) обнаруживает феномен жизни, так и небольшая часть живого мира проявляет сознание в развитой форме — в науке, философии, религии и этике, искусстве, технических изобретениях и социальных институтах. Надорганические явления в таком развитом виде обнаруживаются только в человеке и в цивилизации. Другие виды живого мира проявляют лишь рудиментарные формы надорганики. Социология и смежные общественные науки имеют дело с человеком и созданным им миром.

Социальные и гуманитарные науки не занимаются анализом химического состава человеческих тел или церковных зданий, самолетов или любой другой части созданного человеком мира, ибо это — задача органической и неорганической химии. Точно так же они не изучают физические свойства человеческого мира, это — забота физики. Анатомия и физиология человека принадлежат к области биологии. Обществоведы, конечно, должны знать выводы физических и биологических наук, касающиеся человека, но эти выводы не являются существенной частью социологии и других общественных наук. Они представляют собой «досоциологию» или «досоциальную науку». Задачи социологии и общественных наук в целом начинаются там, где заканчивается изучение человека физикой и биологией.

Позже мы увидим, что физико-химические и биологические свойства человека действительно относятся к области социальных наук, но только постольку, поскольку они непосредственно связаны с надорганикой либо в качестве ее инструментов и средств выражения, либо в качестве факторов, которые обусловливают надорганику или обусловливаются ею.

§ 2. Описание надорганики

Надорганика тождественна сознанию во всех своих явно выраженных проявлениях. Феномен надорганики включает язык, науку и философию, религию, искусство (живопись, скульптуру, архитектуру, музыку, литературу и драму), право и этику, нравы и манеры, технические изобретения и процессы, начиная от простейших орудий труда и кончая самыми сложными машинами, дорожное строительство, зодчество, возделывание полей и садов, приручение и дрессировку животных и т. д., а также социальные институты. Это все надорганические явления, поскольку они являются проявлениями различных форм сознания; они не возникают в результате голых рефлексов или инстинктов[132]Лучшее определение надорганики дано Е. Де-Роберти. Он справедливо указывает, что переход от неорганического к органическому, а затем к надорганическому является постепенным. Живой природе присущи рудиментарные ментальные процессы, подобные раздражимости, ощущениям, чувствам, эмоциям и ассоциации образов. Но ни один вид, кроме человека, не обладает высшими формами сознания, представленного четырьмя основными классами социальной мысли: а) абстрактными понятиями и законами научного мышления, б) философскими и религиозными обобщениями, в) языком символов в искусствах, г) рациональной прикладной мыслью во всех дисциплинах от технологии, агрономии и медицины до этики, социального планирования и инженерии. Такая надорганическая мысль — суть «ткань» социокультурных явлений. Реальные исторические события и социокультурные явления всегда представляют собой смесь физических, биологических и надорганических явлений. См.: De Roberty E. Nouveau programme de sociologie. P., 1904. Обществоведы, заявляющие, что социальные феномены являются по своей природе психологическими или ментальными, говорят примерно то же самое. Практически все представители психологических и социопсихологических школ в социологии (а они представляют собой основные течения общественной мысли) находятся в неявном или явном согласии с тезисом этой работы. См.: Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. N. Y., 1928. Ch. 8–13.
.

§ 3. Область надорганики

Другими словами, в своих развитых формах надорганика находится исключительно в сфере взаимодействующих людей и продуктов их взаимодействия.

Вне человека можно наблюдать лишь рудиментарные формы надорганического поведения, подобно рефлексам и инстинктам, переживаниям, чувствам и эмоциям, зачаткам репродуцирующего воображения, элементарной ассоциации образов и рудиментарной способности учиться на собственном опыте. Некоторые виды животных, такие, как муравьи и мухи, имеют сложные организации, но они базируются на врожденных рефлексах и инстинктах. Рефлексы и инстинкты лежат в основе и такой (производящей большое впечатление) деятельности, как строительство гнезд птицами, паутины пауками и хаток бобрами. Немного может узнать животное на основе лишь собственного опыта при отсутствии высокоразвитых нервной системы и мозга, сколько бы его ни учили.

Когда Келлогги пытались обучать в аналогичных условиях семимесячного шимпанзе и своего сына, который был примерно того же возраста, что и шимпанзе, то он сначала превосходил их ребенка в деятельности, которая обусловливалась анатомией, врожденными инстинктами и рефлексами. Он научился пользоваться ложкой, пить из чашки, открывать двери. Но шимпанзе не понимал человеческую речь, за исключением нескольких простых слов и фраз, не мог научиться говорить или решать арифметические и другие задачи умеренной степени сложности[133]Wheeler W. M. Ants, Their Structure, Development, and Behaviour. N. Y.. 1916; id. Social Life Among the Insects. N. Y., 19.18.
. Не имея больших умственных способностей, животные не создают лингвистических, научных, философских или других надорганических систем. То немногое, чему они обучаются, усваивается ими главным образом через механизм условных рефлексов[134]Pavlov I. Lectures on Conditioned Reflexes. N. Y., 1928.
. Как уже было показано, надорганика относится главным образом к сфере взаимодействующих людей и продуктам такого взаимодействия. Ни один человек, будучи с рождения изолированным от других людей, не может существенно развить свое сознание. Каспар Хайзер. Анна, Гесский мальчик, девочка из Солги, Амада и Камала — «дети волка» — и другие изолированные от людей дети не умели говорить, не могли вспомнить свое прошлое или решить простые интеллектуальные задачи. Они в действительности больше походили на животных, чем на разумные существа[135]Halbwachs M. Les cadres sociaux de la memoire. P., 1925; Gesell A. Wolf Child and Human Child. N. Y., 1941.
.

Научное знание, философская мысль, эстетические вкусы и другие составляющие надорганики не наследуются биологически, люди получают их от других людей благодаря непрекращающемуся взаимодействию с культурой как носителем надорганических ценностей. Если бы любого из нас изолировать от мира людей, много ли он узнал бы самостоятельно о нашей культуре? Элементарное владение языком, простейшие правила сложения и вычитания, начальные сведения из физики и биологии, применение таких простых орудий, как рычаг, колесо, лук и стрелы, или добывание и использование огня, легко осваиваемые семилетним мальчиком, были бы недостижимы для 99 % из нас, даже если бы мы жили сто лет и имели мозг Исаака Ньютона. Понадобились многие поколения взаимодействующих людей, чтобы были сделаны такие открытия и изобретения. В условиях полной изоляции от социокультурного мира потребовались бы века и тысячелетия, чтобы отдельные индивиды овладели всем этим, да и то вряд ли им это удалось. Индивидуальный опыт является весьма ограниченным.) Изоляция от других людей лишает человека бесконечно богатого опыта, накопленного благодаря миллионам поколений. В этом случае его сознание обречено оставаться на самом рудиментарном уровне. Даже развитый, умный человек начинает деградировать, если он вырывается на долгое время из взаимодействия с людьми и соприкосновения с созданным человеком миром.

Наука, философия, религия, этика, технология, искусство и социальные структуры создавались и обобщались благодаря деятельности бесчисленных человеческих поколений. Определенное приращение надорганики может возникать из взаимодействия инноватора и предшествующей культуры, но накопление знания, являющееся точкой отсчета, само есть продукт человеческого взаимодействия. В этом смысле надорганическая культура может рассматриваться как прямой или косвенный продукт взаимодействия между людьми.

§ 4. Человеческая личность как продукт социокультурных сил

Родившись, человек еще не является личностью или субъектом надорганической жизни. Его «я» и имя, научные идеи, религиозные взгляды, эстетические вкусы, моральные убеждения, манеры и нравы, занятия, экономическое положение и социальный статус, судьба и жизненный путь — ничто еще не предопределено. Его можно сравнить с фонографом, на котором можно проигрывать любую запись. Хороший фонограф конечно же лучше воспроизводит любую запись, чем плохой. Но то, какие записи он будет играть — симфонию Бетховена или джаз, — не зависит от фонографа. Точно так же человек с лучшей физической конституцией может лучше проигрывать «социокультурные записи», чем тот, кто рождается с худшими наследственными данными; но то, какие записи он станет играть, относительно мало зависит от органических или биологических факторов. Зовут ли его Смит или Джонс, протестант ли он или буддист, говорит ли он по-английски или по-турецки, республиканец он или демократ, лифтер или король, является ли он гражданином России или Сиама, состоит в моногамном или полигамном браке, носит восточную или американскую одежду — эти и другие социокультурные характеристики не наследуются биологически, а приобретаются в процессе взаимодействия с людьми, среди которых он рождается, воспитывается, получает образование.

Джозеф Райнхарт, рожденный в американской семье, был в возрасте трех лет брошен своими родителями, усыновлен китайской семьей, привезен в Китай и воспитывался там до девятнадцати лет, став типичным китайцем по языку, мыслям и верованию, манерам и образу жизни[136]Scheinfeld A. You and Heredity. N. Y., 1939.
. Близнецы, рожденные с одинаковыми организмами, развивают свой ум до разного уровня и имеют разные социокультурные характеристики, если их помещают в разную социокультурную среду. Мейбл и Мери, однояйцевые близнецы, выросшие одна — на американской ферме, другая — в американском городе, показали множество различий по тесту Стэнфорда-Бинэ. Они также имели ярко выраженные отличия в манерах и нравах, несмотря на то что социокультурные различия между сельской и городской американской средой не являются слишком существенными[137]Newman H. H. Mental and Physical Traits of Identical Twins Reared Apart // Journal of Heredity. 1932. V. 23. P. 2–18. Ср.: Newman H. H., Freeman F. N.. Holzinger K. J. Twins: A Study of Heredity and Environment. Chicago, 1937.
. Организмы двух людей могут совсем немного разниться, а могут быть и совершенно разными в биологическом смысле, например, они могут быть относительно слабыми и сильными физически, относительно посредственными и блестящими умственно, однако оба эти человека могут стать королями или мультимиллионерами[138]Среди монархов и мультимиллионеров были люди как с сильной, так и со слабой конституцией, как с посредственными, так и блестящими мыслительными способностями (Sorokin P. A. Monarchs and Rulers // Social Forces. 1925. V. 4; American Millionaires and Multimillionaires // Social Forces. 1925. V. 5).
в зависимости от социокультурных условий. Несмотря на значительные различия в биологической наследственности, дети, родившиеся и выросшие в англоязычных странах, имеют родным языком английский; в римско-католическом окружении от 80 до 100 % детей становятся католиками, и т. д.

А это означает: что касается социокультурных черт и жизненного пути человека, то каждый находится под воздействием надорганической среды, в которой он рождается и воспитывается. Даже определенные биологические характеристики косвенно определяются социокультурными факторами. Во многих обществах предписывалось убивать детей, рожденных с определенными табуированными чертами. Другие общества запрещают браки между высшими и низшими кастами, между рабами и хозяевами или между определенными этническими, расовыми и религиозными группами. Таким путем социокультурные факторы обусловливают и контролируют до значительной степени то, какие виды биологических организмов воспроизводятся, а какие уничтожаются.

Роль биологических сил во всех этих отношениях сводится к двум функциям. Во-первых, организм с лучшей наследственностью будет успешнее осуществлять социокультурные функции, предписанные ему надорганической средой. Во-вторых, биологические организмы, родившиеся с определенными характеристиками, обязательно ограничиваются этими характеристиками, например, умственно отсталый человек не может стать ученым, а человек со слабой конституцией не может стать тяжелоатлетом. Другими словами, как социокультурные индивиды, мы являемся теми, кто мы есть благодаря действию социокультурных сил; и мы ведем себя таким образом, каким нас побуждают действовать эти силы. В связи с указанными выше обстоятельствами предмет социологии и социальных наук в целом отличается от предмета физических и биологических наук.

§ 5. Социология в системе общественных наук

Надорганика или социокультурное пространство изучаются всеми социальными и гуманитарными дисциплинами. Поэтому логически встает вопрос о том, каково отличие социологии от экономики, политики, истории, психологии и других социальных наук. Хотя в более глубоком смысле все научные дисциплины составляют одну неделимую науку, предпринимаемое в практических целях разделение труда требует специализации в каждой дисциплине. Физика отличается от химии, и обе эти науки — от биологии, хотя границы между ними являются расплывчатыми и пересекающимися друг с другом. Физическая механика пересекается с геометрией и математикой, обе они пересекаются с химией, и все три с биологией, давая нам органическую химию и математическую физику. Разница между социологией и другими социальными науками также (относительна; тем не менее они столь же различимы, как физика, химия и биология.

В большой группе социальных и гуманитарных дисциплин, которые имеют дело с надорганическим миром, социология выполняет свою собственную определенную задачу и осуществляет свои функции способами, явственно отличными от других наук. Во-первых, в отличие от истории и других индивидуализирующих наук социология является генерализирующей наукой. В то время как история концентрирует свое внимание на изучении социокультурных феноменов, которые являются уникальными и неповторимыми во времени и в пространстве (Соединенные Штаты как определенная нация, христианство как уникальная религия, Авраам Линкольн как определенный человек, Тридцатилетняя война как отличающаяся от других войн), социология изучает свойства надорганики, которые повторяются во времени и в пространстве, то есть являются общими для всех социокультурных феноменов (общая социология) или для всех видов данного класса социокультурных явлений — для «всех войн, всех наций, всех революций, всех религий и т. д. (специальные социологии). Благодаря этому генерализирующему качеству социология коренным» образом отличается от истории и других индивидуализирующих гуманитарных дисциплин[139]О глубоком различии между генерализующими и индивидуализирующими науками см.: Rickert H. Die Grenzen der Naturwissenschaftlichen Begriffsbildung. Tubingen, 1902; Xenopol A. La theorie de l'histoire. P., 1908.
.

§ 6. Отличие социологии от других общественных наук

Не в меньшей степени задача социологии отличается от задач таких генерализирующих социальных наук, как экономика, политология и право. Экономика также является генерализирующей наукой, поскольку она пытается обнаружить и сформулировать свойства, отношения и закономерности, которые повторяются во времени и в пространстве и являются общими для всех экономических явлений определенного класса. То же самое можно сказать, с соответствующими поправками, о любой другой генерализирующей социальной науке.

Социология отличается от таких дисциплин в нескольких отношениях. Прежде всего, каждая из этих наук имеет дело лишь с одной сферой социокультурного пространства: экономика с экономическими отношениями, политика с политическими отношениями. Социология имеет дело по своим специальным направлениям со всеми сферами этого пространства.:Например, экономика изучает хозяйственные структуры как инвариант общества; политология анализирует государство как особый тип общества; религиоведение исследует церковь как тип общества. Метасоциология исследует общество как род, с присущими ему свойствами и отношениями, которые обнаруживаются в любом обществе, будь то фирма, церковь, государство, клуб, семья и т. п. Или другой пример: экономика имеет дело с производственными циклами и флуктуациями, политология изучает циклы и флуктуации в политической жизни. Социология же рассматривает циклы и флуктуации как родовой признак социальных явлений, возникающий практически во всех социальных процессах, будь то экономические, политические, творческие, религиозные, философские, в их взаимосвязях друг с другом. То же можно сказать о таких социальных процессах, как соревнование и эксплуатация, господство и подчинение, стратификация и дифференциация, солидарность и антагонизм и т. д. Каждый из этих процессов возникает не только в отдельных сферах надорганики, но практически во всех отсеках социокультурной жизни и, будучи таковым, требует изучения своего родового вида и связей между каждым отдельно взятым видом и другими специальными подвидами того же процесса. (Такое изучение переходит границы любой отдельной дисциплины. Оно требует существования особой науки, которая рассматривает родовые виды всех этих явлений и взаимосвязи между ними. Эта задача выполняется социологией. Схематично это можно изобразить следующим образом. Пусть указанные классы социальных явлений состоят из следующих общих элементов и отношений:

экономические: а, Ь, с, n, m, f политические: а, Ь, с, h, d, j религиозные: a, b, с, g, i, q и так далее.

Допустив, что все остальные виды социокультурных феноменов имеют такие же общие элементы и отношения, как а, Ь, с, и все они принадлежат к одному роду социокультурных феноменов, то они не могут не обладать ими, и соответственно изучение этих общих элементов — а, Ь, с — будет составлять основную задачу социологии. С другой стороны, исследование того, как осуществляется связь между несовпадающими элементами, скажем, n, h, j (например, как производительные циклы связаны с циклами в развитии преступности, научных теорий, самоубийств, художественных вкусов, революций и так далее), составляет ее вторую важнейшую задачу. Ни одна из этих задач не решается какой-либо другой общественной наукой; ни одна из них не принадлежит логически другой науке. Они охватывают специальную область социологии.

Наряду с этой глубинной разницей между задачами социологии и задачами генерализирующих общественных наук существует важное отличие в их основных допущениях, касающихся природы человека и отношений между социальными явлениями. Дискретный характер экономики побуждает ее постулировать наличность homo economicus — чисто экономического существа, руководимого экономическим интересом и утилитарной рациональностью, что приводит к полному исключению неэкономических религиозных верований и неутилитарных моральных убеждений, антиэгоистичного альтруизма и не приносящих дохода художественных ценностей, нерациональных нравов и иррациональных страстей. В соответствии с этим экономические явления воспринимаются как совершенно изолированные от других социокультурных феноменов и неподвластные религиозным, юридическим, политическим, художественным или моральным силам. Столь же односторонним путем реализуется идея о homo politlcus в политической сфере, равно как и homo religiosus в сфере религии.

В отличие от подобных допущений homo socius социологией рассматривается как родовой и многогранный homo, одновременно и нераздельно экономический, политический, религиозный, этический, художественный, частью рациональный и утилитарный, частью нерациональный и даже иррациональный и при всем при этом отличающийся непрестанным взаимодействием всех этих аспектов. Соответственно каждый класс социокультурных явлений рассматривается социологией как связанный со всеми остальными классами (правда, с различной степенью взаимозависимости), которые находятся под влиянием всего остального социокультурного пространства и, в свою очередь, влияющими на него. В этом смысле социология изучает человека и социокультурное пространство такими, какие они есть на самом деле, во всем их разнообразии, как подлинные сущности, в отличие от других наук, которые в целях аналитики рассматривают явления, искусственно выделяя их и полностью изолируя от остальных.

А). Теории причины самоубийств. Предыдущее повествование ясно указывает на специфические функции социологии среди смежных социальных и гуманитарных дисциплин, как, впрочем, и на познавательную значимость этих функций. Без дисциплины, осуществляющей эти функции, назовем ли мы ее социологией или абракадаброй, невозможно получить адекватное знание о важных социокультурных феноменах. Даже такое, как может показаться, малозначительное явление, как самоубийство, не может быть адекватно понято, особенно в том, что касается его причин, без изучения его в рамках социокультурного пространства человека в целом. Дабы четче прояснить вопрос о функциях социологии, остановимся для краткого анализа на проблеме самоубийств и его причинах. Это явление рассматривается биологией и медициной, психиатрией, психологией, историей, экономикой, политологией, правом, этикой и другими биологическими, социальными и гуманитарными дисциплинами. Каждая из них пытается найти причины в своей собственной области. Биологи и врачи общего профиля ищут их в плохом здоровье и прочих биологических условиях; психиатры, специалисты в области психических патологий и расстройств, и психологи — в том или ином болезненном опыте, подобно безответной любви, разочарованиям, страху скандала или наказания и т. д. Географы ищут причины в климатических и других подобных им условиях; экономисты — в экономических факторах, подобно бедности, депрессиям и банкротству. До определенной степени каждая из этих теорий верна. Но ни одна из них не является адекватной, поскольку не может объяснить целый ряд фундаментальных свойств самоубийств, таких, как тип людей, их совершающих, частота их распределения в различных обществах, периоды возрастания и убывания, и т. д.

История вообще не может ответить на эти вопросы, она просто описывает уникальные или непохожие на другие случаи самоубийства в различные исторические периоды. Описание условий, при которых Сенека вскрыл себе вены, не является причинным анализом и даже не претендует на это. Когда указывают на несчастную любовь или психическое заболевание, то и это не является причиной, поскольку миллионы людей в подобных обстоятельствах не совершали самоубийств. То же самое можно сказать о любом отдельном случае самоубийства, изучаемом в соответствии с какой-либо одной из специальных дисциплин. Простое частное исследование того или иного случая не вскрывает его причины, поскольку у нас нет должных когнитивных условий для того, чтобы найти одну постоянную причину среди сотен переменных. Самоубийство же следует исследовать как феномен, который повторяется в разных обществах и в различные периоды. В таком качестве оно становится не отдельным случаем, а родовым процессом или типичным феноменом, существующим всегда и повсюду. Если его рассматривать таким образом, то мы получим данные о его частотности в различных группах и периодах. Имея эти данные, мы можем проверить специальные теории врачей, биологов, психологов, психиатров, экономистов и географов. Проверка показывает, что их теории содержат в лучшем случае лишь небольшую часть правды, но далеко не всю правду.

Возьмем, к примеру, экономическое объяснение причин самоубийств. Проведенное В. Херлбартом исследование самоубийств в Соединенных Штатах в 1902–1925 годах на первый взгляд поддерживает теорию об экономических причинах самоубийств[140]Hurlburt W. С. Prosperity, Depression, and the Suicide Rate // American Journal of Sociology. 1932. V. 37. P. 102. Ср.: Dublin L. I., Bunzel B. To Be or Not To Be. N.Y. 1933.
. Кривая флуктуации бизнеса и кривая самоубийств в Соединенных Штатах в эти годы кажутся хорошо синхронизированными, периоды депрессии сопровождаются увеличением числа самоубийств, а периоды процветания — их уменьшением.

Близкие результаты были получены Л. Даблином и Б. Бунзелем в 1910–1931 годах. Коэффициент корреляции между месячным индексом бизнеса и месячным индексом самоубийств в период 1910–1931 годов относительно высок. С. Крёзе, Э. Морселли, Э. Дюркгейм и М. Хальбвакс отметили такое же возрастание самоубийств во время периодов депрессий. М. Хальбвакс обобщил значительное число данных, указывающих на такое же отношение между периодами депрессии и самоубийств в Пруссии, Германии, Австрии и Франции. В Австрии крах 1872 года сопровождался увеличением числа самоубийств примерно на 50 процентов. В Пруссии и Германии кривая самоубийств с 1881 по 1913 год двигалась в обратном направлении по отношению к кривой цен и параллельно с числом банкротств и финансовых крахов[141]Hallbwachs M. Les Causes du Suicide. P., 1930. P. 102.
.

Хотя может показаться, что циклы самоубийств обусловлены и в достаточной степени объясняются экономическими причинами, несколько более строгий анализ свидетельствует, что такая трактовка является лишь частичной правдой. Во-первых, даже в этих данных связь между самоубийством и бедностью или финансовым стрессом далеко не убедительна. Ни одно из этих исследований не дает высокого коэффициента корреляции между двумя явлениями. Поэтому для того чтобы объяснить флуктуации кривой самоубийств, нужен учет и других факторов. Во-вторых, если бы экономические причины были на самом деле главными факторами самоубийств, то должно было бы ожидать, что самоубийства будут иметь тенденцию к уменьшению в данной стране при улучшении ее экономического благосостояния. Действительное положение дел совершенно иное. Почти во всех европейских странах реальная заработная плата и уровень жизни поднялись на 200–300 и более процентов в течение XIX века, особенно во второй его половине. Однако кривая самоубийств почти во всех этих странах не опустилась, а, напротив, поднялась именно в этот период. За последние шестьдесят или семьдесят лет процент самоубийств на 10 тысяч жителей поднялся в Италии от 2,8 до 8,3 %, во Франции — от 7,1 до 23, в Англии — от 7,3 до 11, в Пруссии — от 10,6 до 20,5, в Соединенных Штатах — от 3,18 (в 1860 г.) до 11,9 % (в 1922 г.). Лишь в Германии, Норвегии, Швейцарии и Дании кривая самоубийств двигалась хаотично[142]Ferri E. A Century of Homicides and Suicides in Europe // Bulletin de l'lnstitut International de statistigue. P. 433; Bunger W. A. Le suicide comme phenomene social // Revue de l'lnstitut de Sociologie. 1936. V. 16. P. 322–323; Sorokin P. A., Zimmerman С. Principles of Rural-Urban Sociology. N. Y., 1929.
. Во всех этих странах уровень жизни существенно возрос с 1840 по 1914 год.

Такая зависимость сразу показывает, что долговременные тенденции самоубийств не объясняются экономическими факторами бедности и процветания. К тому же выводу мы приходим, когда рассматриваем распределение и частоту самоубийств по странам и регионам. Многие аграрные страны, такие, как Балканские государства или Россия, в XIX веке были беднее, чем западные индустриальные страны. И однако число самоубийств в этих более бедных странах было ниже, чем в странах процветающих. В средние века Европа была экономически беднее, чем в XIX или XX столетиях, однако число самоубийств в средневековой Европе, похоже, было очень незначительным. Более того, если бы экономическое процветание было главным противодействующим фактором, а бедность — главной причиной, мы должны были бы ожидать, что бедные люди регулярно давали бы большее число самоубийств, чем богатые. Однако данные свидетельствуют совершенно о другом. С уверенностью можно констатировать, что преуспевающие, особенно очень богатые люди имеют тенденцию к большему числу самоубийств, чем бедные[143]См. данные по профессионально-экономическим классам в: Sorokin P. А., Zimmerman С. Principles… Ch. 7.
.

Этих наблюдений достаточно, чтобы утверждать, что экономические факторы сами по себе не объясняют ни распределение самоубийств, ни их основные тенденции и флуктуации. Они определяют лишь некоторые малозначительные флуктуации в определенные периоды и в определенных странах (главным образом индустриальных и экономически развитых), но не более того[144]Однако даже в таких незначительных флуктуациях каузальная роль сведена не непосредственно к экономическим факторам, как таковым, а к социальной дезорганизации, проявлениями которой являются депрессии, банкротства и внезапные экономические изменения, приводящие к последующей психосоциальной изоляции Это подтверждается тем фактом, что не только глубокая депрессия, но и неожиданное экономическое процветание часто сопровождаются увеличением самоубийств. С другой стороны, когда внезапные изменения экономики не вызывают социальную дезорганизацию и не ведут к психосоциальной изоляции индивидов, они и не стимулируют увеличения самоубийств.
.

Любая теория, пытающаяся объяснить явление лишь с помощью одного отдельного фактора, не уделяя должного внимания данному обществу и культуре в целом, — ошибочна. Каким бы убедительным на первый взгляд ни было объяснение самоубийства в терминах физиографических факторов, таких, как климат или времена года, более глубокий анализ этого явления показывает, что ни климат, ни смена времен года, ни долгота и широта не являются действительными причинами этого социального феномена. Самоубийства имеют достаточно общие сезонные флуктуации, которые достигают своего максимума в мае или июне в европейских странах; но причина их увеличения в эти месяцы скрыта не в погоде или температуре, а в интенсивности социальной жизни и социальных конфликтов. Если кривая самоубийств падает до минимума во время июля, августа и сентября, причина опять-таки кроется не в климате или других физиографических факторах, а в ослаблении социальной жизни (отпуска и т. п.) и уменьшении социальных поводов к самоубийствам[145]О космических теориях самоубийств см.: Morselli H. Suicide. N. Y., 1882. Великолепную критику подобной интерпретации см.: Durkheim E. Le Suicide. Ch. 3.
. Хотя климат и другие географические факторы могут вносить свои коррективы, они сами по себе не являются основными и никоим образом не могут объяснить распределение самоубийств в пространстве или их флуктуацию во времени.

Теории врачей, психиатров и психологов содержат одну и ту же ошибку. Долгое время эти люди пытались объяснить самоубийство, исходя из того, что это — болезнь, которая проистекает из психического состояния, расстройства или ненормальности. «Самоубийство — суть всегда болезнь и акт умственного отчуждения». Такова их формула[146]Bourdin. Du suicide considere comme maladie. P., 1845; Bayet A. Le Suicide et la morale. P.. 1922.
. Главным аргументом в пользу таких теорий является утверждение о высоком проценте психической ненормальности среди лиц, совершающих самоубийства (в некоторых случаях говорится о 100 процентах), а также о параллелизме кривой самоубийств и психических заболеваний. Хотя некоторые приводимые данные являются бесспорными, интерпретация же этих фактов сомнительна, главный тезис невероятно преувеличен, а большая часть свидетельств ошибочна.

1). Процент психически ненормальных лиц среди жертв самоубийств, видимо, в большинстве случаев был чрезвычайно преувеличен. Когда были проведены более точные ретроспективные исследования, то предыдущие цифры были снижены до весьма низкого удельного веса — 10 % или даже менее того[147]Krose S. J. Die Ursachen of Selbstmordbaufigkeit. Freiburg, 1906; Die Selbstmorde, 1893–1908 // Vierteljahrhefte zur Statistik des deutschen Reichs. В., 1910. Bd. 1.
. 2). Природа многих психических заболеваний до сих пор еще не ясна и не поддается четкому диагнозу. Поэтому существует большая неопределенность даже в тех случаях, когда индивид предположительно диагностируется как психически ненормальный. Нередко сам факт того, что человек совершил самоубийство, подстрекает к автоматическому диагнозу о его ненормальности. 3). Какое психическое состояние является или не является ненормальным, зависит, с некоторыми исключениями, такими, как идиотия, от социокультурных условий. В этом смысле оно чисто условно и не может быть диагностировано психиатром; скорее оно напрямую зависит от превалирующих социальных норм. Психические процессы, рассматриваемые врачами как патологические, могут быть в других обществах расценены как вполне нормальные, даже более того, как блестящие, добродетельные, святые, вдохновенные или героические. По мнению многих психиатров, большинство святых и мистиков средневековья были ненормальными и больными людьми, которые в то время рассматривались как святые или одаренные и в таком качестве весьма почитались[148]О том, что является, а что не является психическим заболеванием и о зависимости диагноза от социальных условий см.: Benthley A. Mental Disease. N. Y., 1934; Benedict R. The Patterns of Culture. Boston. 1934. Ch. 1–2.
. В связи с этой условностью резонно поставить под вопрос утверждение, что такие явления, как меланхолическая депрессия, суицидальная мания, истерия, хронический бред, перевозбужденность и даже так называемое умопомешательство, обязательно являются формами психического заболевания, поскольку соответствующий стандарт поведения не может быть нормой сам по себе, а отражает лишь норму определенной культуры. Если известный процент тех, кто совершает самоубийство, обнаруживает эти черты, то это не обязательно означает, что эти люди с нарушенной психикой[149]Согласно основным нормам современной психиатрии, идеальное психическое здоровье, похоже, совпадает с полной умственной посредственностью: человек должен быть интеллектуально не слишком блестящим, не слишком скучным; достаточно, но не слишком, эмоциональным и т. д. Большинство гениальных людей считалось бы ненормальными, психически неуравновешенными людьми. Это показывает относительность психиатрических норм психического здоровья и нездоровья.
. Это также объясняет предположительно высокий процент психически ненормальных лиц среди тех, кто совершает самоубийство. 4). Из самого факта наличия определенной психической ненормальности не следует, что она суть причина самоубийств. Психические болезни часто не наследуются, а приобретаются; они являются результатом определенных социальных условий, в которые помещена жертва. Во многих случаях социальные условия (А) одновременно порождают рост психической ненормальности, такой, как меланхолическая депрессия (В), и тенденцию к самоубийству (С). В таких случаях В не является причиной С, но и В, и С являются следствиями общей причины А (заданных социальных условий). Тщательное исследование обнаруживает во многих случаях отношение такого рода, но не поддерживает слишком упрощенную интерпретацию, свойственную психиатрической теории. 5). Подавляющее большинство данных, полученных из непосредственных наблюдений, явно опровергает психиатрическую теорию в ее гипертрофированных формах. Исследования Э. Дюркгейма, М. Хальбвакса, С. Крёзе и других показывают, что страны, регионы или классы, которые дают большее число психических болезней, не показывают большего числа самоубийств, и наоборот. Отношение между этими двумя явлениями не обнаруживает позитивной корреляции или связи. В большинстве европейских стран самоубийства и психические заболевания имели тенденцию к возрастанию в течение последних 80–90 лет, но их рост не был ни параллельным, ни взаимно последовательным. Более того, исходя из норм психиатрии, население в средние века было психически более ненормальным (такой вывод можно сделать по волнам возникновения психических «эпидемий», бичевания, мистицизма, экстазов, массовой истерии и т. д.), чем население нашего столетия. Однако нет основания полагать, что самоубийства в средние века были более частым явлением, чем в наши дни; на самом деле по логике вещей их число было гораздо ниже, чем, скажем, в XIX веке. Такие факты опровергают преувеличенные утверждения психиатрических теорий и показывают их неспособность объяснить существенные черты самоубийства, его распределение в обществе или флуктуации во времени[150]См. критику теории: Durkheim E. La Suicide. Ch. 1; Hallbwachs. Les Causes du suicide. Ch. 13.
.

Предыдущие критические замечания по поводу психиатрической теории применимы также, с небольшими модификациями, к медицинским теориям самоубийств (плохое здоровье, плохие санитарные условия и т. п.). У нас нет оснований предполагать, что здоровье современного населения Запада хуже, чем а средние века. Однако число самоубийств в XIX–XX веках было больше, чем в средневековье. Мы опять же не можем с полным основанием утверждать, что здоровье европейцев или американцев конца XIX века и в предвоенные годы начала XX века было хуже, чем в 1700–1850 50 годы. По крайней мере, медицинская наука с энтузиазмом проповедует, что на протяжении последнего столетия происходило постепенное улучшение здоровья, снижение смертности и заболеваемости и увеличение продолжительности жизни. Если это так, то тогда увеличение числа самоубийств среди населения в наше время определенно противоречит теории плохого здоровья как причины самоубийства. Более того, вряд ли можно говорить о том, что здоровье англичан или немцев хуже, чем здоровье испанцев или итальянцев. Однако с конца XIX века первые две нации показали заметно более высокий процент самоубийств, чем две последние[151]См. сравнение уровней самоубийств в цитированных выше трудах.
.

Б). Теория самоубийств Эмиля Дюркгейма. Приведенные соображения свидетельствуют о том, что никакие каузальные теории самоубийств, которые игнорируют социальную организацию и культурные образцы, не вскрывают сути феномена. Что же тогда объясняет его распределение в пространстве и флуктуации во времени? Похоже, что Э. Дюркгейм вполне удовлетворительно разрешил эту проблему. Смысл его теории заключен в целостном рассмотрении соответствующего общества и его культуры в качестве причин самоубийств. Когда вся сеть социальных отношений хорошо интегрирована, то тогда существует высокая степень социального сцепления; люди ощущают себя жизненными частями общества, к которому они принадлежат; они свободны от чувств психосоциальной изоляции, одиночества или забытости. Такой тип организации оказывает мощный ингибирующий эффект на тенденцию к совершению самоубийств. Культура такого общества действует в том же направлении. Поскольку общество интегрировано и поскольку это единство ощущается его членами, его культура также является единой. Ее ценности принимают и разделяются всеми его членами, рассматриваются как надындивидуальные, бесспорные и священные. Такая культура не поощряет самоубийства и становится мощным антисуицидальным фактором. Напротив, общество с низкой степенью сцепления, члены которого слабо связаны между собой и с референтной группой, общество с запутанной сетью социальных норм, с «атомизированными», «релятивизированными» культурными ценностями, не пользующимися всеобщим признанием и являющимися делом простого личностного предпочтения, — такое общество является мощным генератором самоубийств, независимо от климатических или экономических условий и состояния психического и физического здоровья его членов. Такова суть дюркгеймовской гипотезы. Она рассматривает данное общество и культуру как нечто целое и пытается таким образом объяснить распределение самоубийств в пространстве и во времени.

Каковы в таком случае факты, подтверждающие теорию? Их так много и они столь убедительны, что делают теорию Э. Дюркгейма более адекватной и валидной, чем любую другую теорию самоубийства.

1). Факторы социокультурного сцепления и психосоциальной изоляции объясняют, почему в данном обществе разведенные дают большее число самоубийств, чем просто одинокие; а одинокие — больше, чем женатые; бездетные семьи дают более высокий процент, чем семьи с детьми; и, наконец, чем больше число детей в семье, тем ниже в них число самоубийств. Разведенные люди более, чем кто-либо, изолированы психосоциально, в особенности в прошлом, когда развод был скандальным происшествием, ведущим к социальному остракизму. Наименее изолированными являются семьи с большим числом детей, члены которых связаны друг с другом самыми тесными узами. 2). В свете этой теории легко понять, почему аграрные классы демонстрируют более низкое число самоубийств, чем городские; почему среди различных занятий те, которые лучше интегрируют людей, дают более низкое число самоубийств, чем менее интегрированные и более индивидуалистичные профессиональные группы; почему обеспеченные люди дают большее число, чем бедные; и почему особенно высокое число самоубийств типично для бродяг и других лиц без каких-либо постоянных занятий или связей. 3). Теория объясняет также, почему в странах, где общинный и «семейный» типы организации сохраняются (как во многих преимущественно аграрных странах, слабо индустриализированных и урбанизированных), число самоубийств имеет тенденцию к уменьшению, в отличие от высокоурбанизированных, индустриализированных и «индивидуализированных» стран, несмотря на то что последние могут быть экономически более преуспевающими, чем первые. 4). Факторы социокультурного сцепления и психосоциальной изоляции объясняют также, почему атеисты и неверующие (то есть люди, не связанные религиозными узами) дают большее число самоубийств, чем люди, инкорпорированные в ведущие религиозные организации, и почему среди последних католики и православные христиане, ортодоксальные иудаисты дают меньшее число самоубийств, чем более свободно мыслящие и менее догматичные протестанты. 5). Теория объясняет, почему в XIX XX веках кривая самоубийств возрастает именно в большинстве европейских держав. 6). Теория Э. Дюркгейма объясняет также, почему с началом крупных социальных движений (будь то народная война, революция или реформа) кривая самоубийств неожиданно падает, поскольку чувство индивидуального уступает место чувству совместной принадлежности общему делу, и почему она снова возрастает к концу движения, когда чувство социальной целостности исчезает и вновь появляется психосоциальная изоляция. 7). Она показывает, почему периоды внезапных разрывов социальных связей, происходящих, например, во время экономических кризисов, сопровождаются ростом самоубийств. 8). Она демонстрирует также, почему среди мужчин число самоубийств больше, чем среди женщин. 9). Она объясняет годовые и дневные кривые самоубийств. 10). Она объясняет, почему даже в современном обществе физически и психически больные показывают несколько более высокий процент самоубийств, чем нормальные люди; болезнь и ненормальность часто усиливают психосоциальную изоляцию таких людей[152]См. анализ этой теории в цитированных выше трудах Э. Дюркгейма, М. Хальбвакса, П. Сорокина, К. Циммермана, С. Крёзе и других.
.

Все эти и многие другие черты феномена самоубийства, как, например, распределение среди различных групп населения и флуктуации во времени, становятся понятными в свете этой теории. Повторим: не рассматривая всего характера данной социальной организации и культуры, мы не можем понять распределение частоты самоубийств и их динамику. Специализированный «атомистический» подход позволяет в лучшем случае понять отдельные стороны явления и никогда — его причины. Отсюда — когнитивная потребность целостного рассмотрения общества, а это — исходная точка зрения социологии.

§ 7. Пределы возможностей специальных дисциплин

То, что было сказано о причинах самоубийств, еще более последовательно применимо к анализу причин преступлений, революций, войн и практически ко всем другим социокультурным феноменам. Если их не исследовать как повторяющиеся явления, рассматриваемые одновременно в матрице общества и культуры, ни одно из них нельзя адекватно понять или обнаружить его истинные причины. Например, если задаться вопросом, почему уровень преступности в Соединенных Штатах выше, чем в ряде других стран, каковы причины флуктуации определенного преступления или всех преступлений, вместе взятых, или почему строгость наказания за различные преступления то возрастает, то уменьшается, то ни один из этих вопросов не может получить правильного ответа без изучения преступности как перманентного фактора в общей структуре рассматриваемых обществ и их культуры. Можно с уверенностью утверждать, что никакая специальная причинная теория преступности — биологическая, психиатрическая, экономическая, географическая, экологическая, образовательная — не может адекватно объяснить, почему определенные действия рассматриваются как преступные, а другие как нормальные. Неадекватность таких односторонних теорий непосредственно связана с их «атомистическим», сингулярным однобоким подходом, игнорирующим целостный анализ общества и культуры. Это еще более справедливо по отношению к таким глобальным социокультурным феноменам, как войны и революции. Даже дискретные явления, изучаемые с позиций экономики или политологии, права или этики, искусств или истории, не могут быть полностью поняты без рассмотрения тех социокультурных созвездий, в которых они происходят. К. Маннгейм правильно отмечает, что, например, в политологии «рано или поздно сталкиваешься с вопросом, почему страны в один и тот же период времени и на одной плоскости развития имеют совершенно различные типы конституций и формы правления и почему экспорт технологии и конституции из одной страны в другую приводит к изменению их формы в той стране, куда они попадают?.. Таким образом, политолог оказывается отброшенным к неизвестным сущностям, которым он навешивает либо ярлык „национального духа“, либо ярлык „культурного наследия людей“. Это означает, что необходимо рассматривать общество и культуру как целое. То же самое происходит, когда он рассматривает проблему власти и господства или многие другие экономические проблемы… Становится, например, все более очевидным, что выбор, совершаемый индивидами, когда они выступают как потребители, не является произвольным, а, напротив, соответствует определенным коллективным стандартам, которые… детерминируются неэкономическими, „социальными“ факторами. Какими же социальными факторами? Чтобы ответить на этот и подобные вопросы, экономист, как и политолог, действует, как будто существует некая теория постоянных и переменных, объясняющая формирование человеческих потребностей»[153]Mannheim К. The Place of Sociology // Conference in the Social Sciences: The Relations in Theory and in Teaching. L., 1935. P. 31; Weber M. Wirtschaftssoziologie // Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1922; Lowi A. Economics and Sociology. L.,1935.
. Иными словами, вновь необходим выход за рамки специальной дисциплины.

В медицине существует процедура, которую обычно проделывает каждый компетентный врач: перед тем как диагностировать болезнь пациента, он исследует весь организм в целом и знакомится с историей его жизни. В социальных науках эта процедура, к сожалению, почти отсутствует, ибо ее необходимость еще не осознана. Как и в медицине, специализированный подход здесь становится плодотворным и разумным, лишь когда во внимание принимается все социокультурное пространство. В противном случае науке уготована судьба быть неадекватной и ложной. В большой семье общественных наук социология играет именно эту роль. Вышесказанное в достаточной мере демонстрирует специфические функции социологии в системе социальных и гуманитарных наук, конкретные ипостаси этих функций, и, наконец, необходимость такой науки, независимо от того, как она называется — социологией или абракадаброй.

§ 8. Социология как особая наука

Хотя социология является наукой генерализирующей, имея дело с целостным социокультурным пространством, это еще не означает, что она занимается энциклопедическим исследованием всех социальных наук или что она составляет их философский синтез. Исследование общих и характерных свойств, отношений сходства социокультурных явлений предполагает такую же специализацию, как и изучение их уникальных или сегментарных черт и отношений. Несмотря на свою генерализующую природу, социология остается строго специальной наукой. Хотя президент или казначей фирмы имеет дело со всей компанией в целом, это не означает, что его работа не является специализированной или что он выполняет работу за всех сотрудников фирмы. По той же причине социология, изучающая целостное социокультурное пространство, не пытается выполнить миссию остальных социальных наук.

Как задача казначея или президента не является невыполнимой, так и задачи генерализирующих наук, таких, как физика и химия, которые имеют дело с регулярными свойствами и отношениями всего материального пространства, общая биология, которая изучает свойства и повторяющиеся отношения живого мира, или социология, которая делает то же самое, но по отношению к надорганическому миру, не являются невыполнимыми. Эти задачи вовсе не обязательно превосходят возможности отдельной науки. Возможно, они более трудны, чем задачи одной очень узкой специальности, но то, что они никоим образом не являются невыполнимыми, подтверждается самим фактом существования этих дисциплин.

§ 9. Взаимозависимость между социологией и другими науками

В своих генерализующих функциях социология зависит от открытий в других специальных науках; но каждая наука, в свою очередь, зависит от смежных с ней наук, а специальные науки — от генерализующих, причем в не меньшей, если даже не в большей степени. Физики привлекают математику, механику, геометрию и химию, а каждая из этих дисциплин использует другие науки. Ученому немыслимо работать над любой проблемой, не апеллируя к открытиям других дисциплин и ученых. Ни одна специальная проблема физики или химии не может быть разрешена без знания этих генерализующих дисциплин. То же справедливо и в отношении специальных проблем биологии и основных принципов общей биологии. Специальная наука геология гораздо больше зависит от общей физики, химии и биологии, чем сами эти науки зависят от геологии.

Точно так же, если социология зависит от истории, экономики, политологии и других отдельных общественных дисциплин, то и все они в не меньшей мере зависят от генерализующей науки социологии. Социологические теории Платона и Аристотеля оказали огромное влияние на политическую, экономическую, правовую, историческую и другие специальные дисциплины, причем их влияние ощутимо вплоть до сегодняшнего дня. То же касается и обобщающих выводов Августина и Фомы Аквинского, Гоббса и Макиавелли, Ибн Халдуна и Вико, Монтескье и Локка, Руссо и Боссюэ, Конта и Спенсера, Гегеля и Маркса, Шпенглера, Дюркгейма, Тарда, Вебера и Парето. Можно цитировать сотни исторических, экономических, политических, антропологических, психологических, лингвистических и даже синологических работ, написанных на основе социологических выкладок Августина, Аквината, Макиавелли, Гоббса, Гегеля, Спенсера, Конта или Маркса. Возникновение любой важной социологической системы всегда оказывало влияние на всю систему отдельных дисциплин, на их ведущие принципы, интерпретации, изучаемые проблемы, методы и технику исследования. Почти все специальные гуманитарные и социальные дисциплины второй половины XIX века строились на гегельянских или конто-спенсеровских принципах. Позже они оказались под огромным влиянием марксистской социологии в области экономической интерпретации данных, тардовско-дюркгеймовских, веберовских, паретовских и шпенглерианских социологических принципов и методов.

Более того, возникновение социологии как систематической науки привело к «социологизации» всех специальных дисциплин на протяжении последних нескольких десятилетий. Их содержание, методы, интерпретации, включая даже те, чьи авторы враждебно относились к социологии, становились все более социологическими и привели к возникновению во всех этих дисциплинах социологических или же институциональных школ: в юриспруденции и истории (так называемая социальная история), в экономике и политологии, в антропологии и психологии (социальная психология), в науках, изучающих искусство и мораль, религию и даже логику. Подобная «социологизация» этих дисциплин является красноречивым свидетельством влияния на них социологии. Зависимость между социологией и другими социальными дисциплинами является обоюдосторонней, то есть это скорее взаимозависимость, а не однобокое влияние социологии на другие науки.

Как генерализующая дисциплина общая социология должна быть достаточно абстрактной и теоретической, и по этой причине может казаться многим «практичным людям» нерациональной академической специальностью, оторванной от конкретной реальности и лишенной практической утилитарной ценности. Здесь так же, как и во всех подобных рассуждениях «слишком» практичных людей (которые, кстати, по мнению Лаоцзы, являются самыми непрактичными), ошибка совершенно очевидна. Математика является, вероятно, самой абстрактной и теоретической дисциплиной из всех наук. Однако ее практическое значение не ставится под сомнение. Алгебра явно более абстрактная дисциплина, чем арифметика, но никто не делает из этого вывод, что она менее практически значима, чем арифметика! Общая теоретическая физика, химия и биология гораздо более абстрактны и «непрактичны», чем поваренная книга или инструкция к «шевроле» или другому автомобилю. Однако без теоретической физики, химии и биологии ни автомобиль, ни хорошая поваренная книга не могут быть произведены на свет. То же верно и в отношении социологии как генерализующей, теоретической и абстрактной дисциплины. Ее практическое влияние — благотворно оно или нет сейчас, это не принципиально, — было весьма впечатляющим. В большинстве великих социальных революций, реформ и реконструкций именно социология того или иного рода была ведущей идеологией и направлением. Социология Локка сыграла эту роль в революции 1688 года при установлении либерально-демократического режима в Англии; труды Вольтера, Руссо и других энциклопедистов сыграли ту же роль во Французской революции 1789 года и в последующие годы. В наше время марксистская социология была ведущим интеллектуальным направлением и святыней коммунистической революции в России; расистские социологии А. Гобино, X. Чемберлена и других стали кредо нацистского путча и третьего рейха. От социологии Конфуция до социологии настоящего времени практическое действие этой науки было очень заметным (хотя речь часто шла об ошибочных социологиях, а не о валидных). Сказанного достаточно, чтобы развеять иллюзии слишком практичных людей относительно утилитарной ценности социологии.

Подведем итог: социология — это генерализующая наука о социокультурных явлениях, рассматриваемых в своих родовых видах, типах и разнообразных взаимосвязях.

§ 10. Общая и специальная социология

Социология, подобно биологии, которая делится на общую и специальную (ботаника, зоология и др.), и подобно экономике, которая также состоит из общей и специальной экономики (банковское дело и деньги, транспорт и сельское хозяйство), может быть поделена на общую социологию и специальную. Общая социология изучает а) родовые свойства всех социокультурных явлений в их структурных и динамических аспектах, б) повторяющиеся взаимосвязи между социокультурными и космическими явлениями; собственно социокультурные и биологические феномены; различные подклассы социокультурных явлений.

Общая структурная социология изучает а) структуру и состав родовых социокультурных явлений (подобно изучению структуры клетки как явления жизни или атома в физике); б) основные структурные типы групп или институтов, в соответствии с которыми дифференцируется и стратифицируется население, и их взаимоотношения; в) основные структурные типы культурных систем и их взаимоотношения; г) структуру и типы личности, входящие в состав социальных групп и культурных систем.

Общая динамическая социология исследует а) повторяющиеся социальные процессы, такие, как социальный контакт, взаимодействие, социализация, конфликт, господство, подчинение, адаптация, амальгама, миграция, мобильность; далее, она изучает, как рождаются социальные системы, как они приобретают и теряют членов, как последние распределяются в рамках всех социальных структур, как становятся организованными или дезорганизованными и как все эти процессы воздействуют на людей, в них вовлеченных; б) повторяющиеся культурные процессы — изобретение, диффузия, интеграция и дезинтеграция, конверсия и аккумуляция культурных образцов и систем, их воздействие на формирование личности; в) ритм, темп, периодичность, тенденции к флуктуации в социальных и культурных процессах, социокультурные изменения и эволюция; г) происходящие в людях повторяющиеся социокультурные процессы. То есть общая динамическая социология исследует, как и почему люди меняются.

Специальные социологии. Каждая из них, по сути, делает то же самое, но в отношении специального класса социокультурных явлений, избранного для тщательного изучения. Самые развитые специальные социологии в настоящий момент это: демографическая социология, аграрная социология, урбан-социология, социология семьи, права, религии, знания; социология войны, революции, социальной дезорганизации; социология преступления и наказания (криминология); социология искусств; экономическая социология и некоторые другие.

В схематической форме главные разделы в социологии могут быть представлены следующим образом[154]Можно легко заметить, что в этом делении социологии на структурную и динамическую я следую контовскому делению социологии на социальную статику и динамику. До сего времени это было самым плодотворным из всех классификаций.
.

Это разграничение социологии является логически более адекватным и лучше соответствует тому, чем является социология на самом деле. Определение ее как науки «о культуре», «об обществе», «о человеческих отношениях» и т. п. представляется слишком общим. Они не указывают на специфические черты социологии и не отличают ее от других социальных наук, хотя, с другой стороны, значительная часть этих определений прекрасно вписывается в верхнюю таблицу.

Таблица дает логическую структуру социологии как научной дисциплины независимо от того, кто проводи! исследования — профессиональный социолог или историк, экономист или инженер. Из того, что сэр Исаак Ньютон написал свои «Principia» и «Наблюдения над пророчествами Даниила», не следует, что обе эти работы принадлежат одной науке; первая является великим трудом по механике, вторая — по теологии. Многие важные социологические работы были написаны историками (Ф. де Куланж), инженерами (Ф. Ле-Плей и Герберт Спенсер) или математиками (Огюст Конт). Многие социологические обобщения обнаруживаются к трудах по истории, философии, экономике и другим наукам. И наоборот, некоторые профессиональные социологи написали книги, которые отнюдь не принадлежат к области социологии, а попадают в область какой-то иной науки. Даже в учебниках по социологии можно найти большие разделы, которые относятся к досоциологии или к другим дисциплинам. Эту разницу между логической природой социологии и профессиональным авторством в социологическом исследовании необходимо ясно сознавать.

§ 11. Методы и основные принципы

По существу, методы и основные принципы социологии являются теми же, что и в науке в целом. Но каждая фундаментальная наука модифицирует эти принципы, методы и технические процедуры в соответствии с природой изучаемых явлений. Например, принципы и методы химии отличаются от принципов и методов физики и биологии.

Равным образом и социология разработала свою собственную модификацию принципов и методик, которые следует использовать с учетом особого характера социокультурных процессов, в особенности таких их компонентов, как значение-ценность-норма. Она оперирует такими категориями, как причинность, время, пространство, но способом, существенно отличающимся от естественных наук. D исследованиях социологи используют логико-математический и силлогистический дедуктивный методы: умеренно применяют интуитивное прозрение (правда, всегда верифицируя его другими методами); широко употребляют эмпирическое наблюдение во всех его формах, начиная от индукции, статистического анализа и кончая клиническим наблюдением и даже экспериментом. В то же время они постоянно модифицируют все эти методы и технику так, чтобы можно было приспособить их к специфическому характеру надорганической вселенной.

 

Развитие социологии

§ 1. На Древнем Востоке, в Древней Греции и Риме, в средневековой Европе и в мусульманском мире

Хотя слово «социология», введенное Огюстом Контом, имеет сравнительно недавнее происхождение, несистематизированные наблюдения и обобщения социологического характера являются столь же древними, сколь и другие общественные науки. Они содержатся в значительном числе древних манускриптов. Человеческое знание в далеком прошлом было еще не разделено по отраслям и отдельным научным дисциплинам, которые для нас сейчас привычны. Большинство шедевров прошлого содержали в синкретической форме элементы того, что было позднее названо религией, поэзией, философией, естествознанием и социальными науками. Частью эти труды являются совершенно социологическими по своему характеру. Многие фрагменты конфуцианских текстов — теории пяти социальных отношений (почтительность к старшим, благотворительность и взаимность как квинтэссенция социальности, ритуал, церемонии, поэзия и музыка как средства социального контроля) — являются не политическими, не философскими по своему характеру, но определенно социологическими. То же самое верно и в отношении ряда текстов даоизма, трудов других китайских социальных философов. Таким же образом многие трактаты древнеиндийских мыслителей, в особенности «Законы Ману», «Бригаспати», «Нарада» и «Установления Вишну», являются крупными социологическими исследованиями, выделяющими повторяющиеся характеристики и отношения, общие для всех или для специфических классов социокультурных явлений[159]Sarkar B. The Positive Background of Hindu Sociology. Allahabad, 1937; Motvani K. Manu. Madras, 1934; Granet M. La pensee chinoise. P., 1934; Hertzler J. The Social Thought of the Ancient Civilizations. N. Y., 1929.
.

С еще большей уверенностью можно говорить о социологическом крене в трудах греческих, римских и средневековых ученых. Даже мыслители досократовского времени в Древней Греции, такие, как Солон, Парменид, Гераклит, Пиндар и Протагор, предложили много социологических обобщений. «История Пелопоннесской войны» Фукидида содержит разделы, представляющие специальную социологию революции, войны и политических режимов, не говоря уже о его дедукциях по поводу отношений между различными классами социокультурных явлений. «Государство» Платона, его «Законы» и некоторые диалоги, такие, например, как «Политик», так же как «Политика» Аристотеля и в меньшей степени «Никомахова Этика», являются крупными произведениями по общей и специальной социологии, что подтверждается их анализом дружбы как особого типа социальности, дифференциации и стратификации. Дальнейшее доказательство социологического содержания этих произведений можно найти в их общих теориях революции, исследовании циклов в эволюции политических режимов, корреляций между типами личности, культуры и политическими укладами и т. д. В «Истории» Полибия содержится социологический анализ. Работы Страбона, Варрона, Цицерона, Лукреция, Колумеллы, Птолемея, многих менее известных авторов, таких, как историки Дикеарх, Флор и Диодор Сицилийский, риториков Цензорина, Цельза, Секста Эмпирика, поэта от науки Марка Манилия и других авторов, столь же плодотворны в социологическом отношении. Особенно велик был вклад выдающихся римских юристов в структурную социологию, а также в то, что сейчас называется «институциональной» и «формальной» социологией. В своих работах, позже объединенных в юстиниановском своде законов, они дали непревзойденный анализ и определение всех основных социальных институтов и основных форм социальных отношений: брака, семьи, государства, собственности и владений и т. д.[160]Jaeger W. Paideia. Oxford, 1933–1944. 3 Vols.; Menzel A. Griechische Sozioiogie. Wien, 1936; Ihering R. Geist des romischen Rechts. B., 1894–1907. 3 Bds.
Социологические исследования были продолжены Августином, Иринеем и другими отцами церкви, работы которых так же, как и работы других средневековых мыслителей (например, Эригена, Исанна Солсберийского, Иоахима де Флора), юристов и схоластиков (например, Данте, Пьера дю Буа, Марсильо из Падуи, Альберта Великого, Фомы Аквинского, Роджера Бэкона, Николая Кузанского и других), содержат ряд социологических наблюдений и обобщений в различных областях социологического знания. Большинство учебников игнорирует средневековье, как будто в нем не было ни политических, ни экономических, ни социологических, ни философских теорий. На самом же деле оно гораздо богаче работами во всех этих областях, чем обычно думают, и нуждается в более тщательном исследовании, чем то, что предпринималось до сих пор.

Однако до XIV века социология едва ли представляла собой систематическую дисциплину. Такой вид она приобрела с написанием в XIV веке «Исторических пролегомен» (1377) великим арабским мыслителем и государственным деятелем Ибн Халдуном (1332–1406). В этом обширном труде Ибн Халдун всесторонне рассмотрел почти все основные проблемы современной общей и специальной социологии в условиях кочевых и цивилизованных обществ. Большие куски этой работы кажутся вполне современными и в настоящее время. Вместе с Платоном, Аристотелем, Вико и Контом Ибн Халдун бесспорно является одним из отцов — основателей социологии (также, как, впрочем, и научной истории). К несчастью, работа Ибн Халдуна оставалась неизвестной западным ученым вплоть до начала XIX века.

§ 2. От Возрождения к Новому времени

С началом Возрождения и Реформации интерес к социологическим проблемам заметно вырос и привел к многочисленным исследованиям на протяжении XVI–XVII веков. Большая часть работ Эразма, Макиавелли, Ботеро, Сольтмана, Фрэнсиса Бэкона, Бодэна, Гаррингтона, Монтеня и Паскаля были социологическими. То же можно сказать и об утопистах Томасе Море, Кампанелле и других теоретиках общественного договора (Альтгусий, Хукере, Суарещ, Марианна, Пуфендорф, Гроциум, Гоббс, Спиноза, Локк), а также и о политических «камералистах», как-то: Дж. Граунт, В. Петти, Дж. Кинг, Денарсье, И. Зюсмилх и др.

Два научных направления XVII и частично XVIII века заслуживают особого упоминания.

Прежде всего, именно в это время возникла так называемая «социальная физика», имеются в виду попытки Декарта Кемберландо, Спинозы, Гоббса, Лейбница, Мальбранша, Беркли и, особенно, Вейгеля построить социальную науку наподобие механистических и количественных методов ньютоновской физики. В «социальной физике» и «социометрике» они стали непревзойденными пионерами всех последующих физических, математических, статистических, бихевиористских и социометрических интерпретаций социокультурных явлений[162]Подробнее см.: Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. N. Y., 1928. Ch. 1.
.

Вторым важным событием эпохи была публикация двух вариантов «Новой науки» Джанбаттиста Вико (1668–1744). Едва замеченная и мало оцененная при жизни, эта работа Вико получила должное признание лишь в XIX веке как одна из самых важных работ в истории социологии и социальной науки в целом. Это был первый систематический труд по социальной и культурной динамике, и он заслуженно ставит автора в ряд подлинных «отцов» социологии.

В течение XVIII и первой трети XIX века социологические исследования продолжались, делаясь все более разнообразными. Политические «камералисты» этого периода внесли огромный вклад в изучение населения. Достаточно вспомнить знаменитую работу Мальтуса — кульминационный момент исследований этого рода. Физиократы, такие, как Кинэ, Де ла Ривьер, Мирабо и другие, занимались не столько чисто экономическими или политическими вопросами, сколько, и даже в большей степени, базовыми проблемами общества, культуры, законами, управляющими социокультурными явлениями, а также проблемами аграрной и городской социологии.

Среди большого числа социальных мыслителей этого периода именно Монтескье написал первую систематическую социологию права и морали («Дух законов»); Адам Фергюсон заложил основы в своих работах по общей социологии; Ж. де Местр и Э. Берк явились творцами социологии революции; работы Адама Смита по нравственным чувствам и по социальным аспектам богатства наций стали важной вехой в становлении социологии моральных и экономических феноменов; Вольтер, Тюрго, Кондорсе, Сен-Симон, Гердер и Гегель заложили фундамент теории социокультурной эволюции и прогресса; Савиньи и Пухта, которые в своих исследованиях возникновения и кристаллизации социальных институтов и права сказали большинство из того, что можно обнаружить в современной социологии народных обычаев и нравов, развитой Спенсером, Самнером и другими; Иеремия Бентам и другие утилитаристы показали роль утилитарных факторов в социокультурных явлениях в целом, а также и в нравственных и правовых явлениях, в частности в форме «моральной арифметики» они пытались количественно проанализировать эти явления и измерить их социометрически. Важный вклад в различные области социологии был внесен также Беккарией, Боссюэ, Руссо, Гриммом, Бризо, Кондильяком, Мабли, Ламетри, Морелли, Юмом, Кантом, Фихте, Блекстоуном, Годвином и многими другими учеными этого периода[163]Ellwood C. A. A History of Social Philosophy. N. Y., 1938; House F. Development of Sociology. N. Y., 1936.
.

С публикацией «Курса позитивной философии» (в шести томах, 1830–1842) Огюстом Контом (1798–1857) социология обрела свое собственное имя и систему. Конт определял ее как генерализующую науку о социальном порядке (структура) и социальном прогрессе (динамика). Он разделил ее соответственно на социальную статику и динамику. Благодаря великому вкладу в социологию Конт стал одним из ее основателей. Несколько позже, в Англии, существенно важный вклад в развитие социологии внес Герберт Спенсер (1820–1903). Работы Конта и Спенсера, в дополнение к идеям Гегеля (1770–1831), действительно стали краеугольными камнями всей последующей социологии.

§ 3. Новая и современная социология

Постконтовская фаза развития социологии, продолжающаяся и поныне, была столь плодотворна и разнообразна, что здесь можно упомянуть лишь самые выдающиеся моменты.

1). Количество общих и специальных работ по социологии неимоверно возросло во всех цивилизованных странах мира. Появилось значительное число отраслевых социологических журналов и периодических изданий, не только в европейских и американских странах, но также и в Китае, Японии и Индии.

2). В колледжах и университетах вводятся курсы и факультеты социологии, так что социология стала полнокровной дисциплиной в университетских программах. В Соединенных Штатах это проникновение социологии в академический мир было особенно впечатляющим. Сегодня факультеты и социологические курсы находятся на одном из первых мест по количеству студентов. «Академизация» социологии создала потребность в книгах по этому предмету и привела к появлению большого числа социологических текстов, особенно в Соединенных Штатах.

3). Социологи все чаще привлекаются в качестве экспертов в государственные, общественные и частные организации, а также в область, именуемую социальной работой или службой.

4). В то время как на социологию оказывают давление другие науки — социальные, биологические и физические, она сама со времен Конта все в большей и большей степени влияет на другие социальные, гуманитарные, философские и даже биологические науки. Та или иная «социологическая точка зрения» все больше проникает во все эти дисциплины: историю, экономику, науку управления, психологию, антропологию, религиоведение, эстетику, лингвистику, философию, этику и право. В те десятилетия XIX века, когда доминировали контовская, спенсеровская и дарвинистская парадигмы социологии, большинство исторических, политических, экономических и других работ писалось в духе конто-спенсеровских теорий позитивизма и прогрессирующей эволюции. Во время же моды на марксизм большая часть работ этих дисциплин несла отпечаток «экономической интерпретации» исторических, психологических, религиозных и философских данных, изучаемых этими дисциплинами. Биология позаимствовала некоторые социологические понятия, такие, как разделение труда, дифференциация, интеграция; более того, биологи все чаще изучают общие и специальные социокультурные факторы, исследуют и социологически интерпретируют многие из своих специфических проблем, особенно в области изучения и лечения болезней. В психиатрии эта зависимость от социологии стала тем более привычной; в других медицинских областях термины «социология венерических заболеваний», «социология эпидемий», «социология болезней сердца» и т. д. недвусмысленно демонстрируют глубину этого влияния. Социология воздействует на иные науки всевозможными путями, причем даже на те дисциплины, представители которых либо пытаются отрицать это влияние, либо попросту занимают враждебную по отношению к социологии позицию.

5). Социология постоянно становится более фактографической и менее спекулятивной наукой; ее исследовательские методы стали более индуктивными, точными и объективными. С усовершенствованием количественного анализа происходило резкое улучшение техники качественного анализа методов наблюдения и эксперимента в исследованиях социальных и культурных явлений. В результате современная социология гораздо ближе к естественным наукам по объективности, точности и индуктивности, чем большинство других социальных и гуманитарных дисциплин.

6). В то время как современная социология движется к синтезу, она одновременно становится все более специализированной и дифференцированной наукой. Возникают отдельные отрасли социологии, и они, в свою очередь, делятся на более узкие проблемы и отсеки. Специализация зашла так далеко, что для того чтобы прийти к подлинному пониманию всего социокультурного пространства, необходимо осуществить плодотворный и достоверный синтез, если мы не хотим, чтобы наши исследования безнадежно запутались в фрагментарных, не связанных между собой и иррелевантных фактах и проблемах. Попытки такого синтезирующего понимания были предприняты в ряде работ; они, видимо, будут возрастать в будущем.

Характер современной социологии можно понять даже из краткого нижеследующего перечисления основных теорий и течений социологической мысли.

§ 4. Космосоциология

Вслед за работами Страбона, Птолемея, Ибн Халдуна и Монтескье (если вспомнить лишь некоторых предшественников) большое число исследований было посвящено изучению закономерностей в отношениях между географическими условиями (климат, солнечные пятна, флора, фауна, конфигурация местности и т. д.) и социокультурными явлениями (распределение населения на земле, его плотность и размеры; расовые и этнические характеристики; жизненные процессы, здоровье, энергия и интеллектуальная продуктивность; смертность и самоубийства; преступность и психические заболевания; экономические феномены, такие, как одежда, пища, здания, характер и распределение производства; флуктуации бизнеса; религия, философия, наука, искусство, право и этика; формы политической организации, войны и мира; и, наконец, возникновение, эволюция и упадок цивилизаций). Несмотря на то, что влияние географических факторов на социокультурную жизнь обычно преувеличивалось в этих исследованиях, они дали нам более определенную и точную картину закономерностей, имеющихся во взаимосвязях между географической и социокультурной сферами. Они усовершенствовали географическую социологию и создали социальную географию как важную отрасль общей географии (Ф. Ротцель, Ф. Ле-Плей, А. де Турвилль, Э. Демолен, Л. Мечников, Э. Реклю, В. де Блаш, Й. Брунес, Э. Хантингтон, Э. Декстер, Э, Семпль, Г. Мур, Р. де Ворд, В. Джевонс и многие другие[164]Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. Ch. 2, 3.
).

§ 5. Биосоциология

Не менее энергично осуществлялись в недавние времена исследования отношений между биологическими и социокультурными явлениями. А). Многие социологи пытались анализировать человеческое общество в терминах биологического организма, дабы понять, в чем социальный организм структурой и своими процессами похож на организм биологический и чем он отличается от него. Некоторые гипотезы и значения были получены через такую биоорганицистскую интерпретацию социокультурных явлений, хотя результаты ее были довольно скромными. Работы П. Лилиенфельда, Г. Спенсера, А. Шэффля, Р. Вормса, И. Новикова и, ближе к нашему времени, К. Джини, Ла Феррьера и Кьеллена внесли наиболее важный вклад в эту область. Б). Большое число ученых активно отрицают роль таких биологических факторов, как строение тела, раса и наследственность, в человеческой деятельности и социокультурной жизни. А. де Гобино, X. Чемберлен и легион популяризаторов, подобно М. Гранту, а в более поздние времена целый сонм нацистских идеологов создали особую философию истории, интерпретированную через эти факторы. Почти каждое социокультурное явление от поведения индивида до подъема и упадка цивилизаций рассматривалось ими как управляемые факторами расовой принадлежности и наследственности. В). В. де Лапуж, О. Аммон и другие антропометристы на базе изучения антропометрических черт рас и большого числа измерений поддержали предыдущие теории, утверждая превосходство нордической расы и ее ведущую роль в истории человечества. Они дошли до того, что сформулировали несколько своих законов социальной стратификации, социальной селекции, урбанизации, подъема и упадка наций и социальных классов, причем все это интерпретировалось ими сквозь призму расовых и наследственных биологических факторов. Ч. Ломброзо и совсем недавно Э. Гутон попытались доказать, что преступность и ее формы вызываются биологическими признаками индивидов. Другие развивали тот же подход, но в отношении умственных способностей и творческих достижений людей-гениев. Г). Еще один вариант этой биологической интерпретации социальных явлений был создан многочисленными генетиками, евгениками, биометриками и биологами, которые предписывали всепоглощающее значение факторам наследственности, отбора и другим схожим с ними условиям. Ф. Гальтон, К. Пирсон и огромное число других ученых не раз проводили такого рода исследования. Д). Другое течение биологической интерпретации связано с дарвинистской школой, которая использует такие понятия, как борьба за существование, выживание наиболее приспособленных, биологический отбор и наследственность, для того чтобы объяснить большое число социокультурных явлений, таких, как война, социальный антагонизм, революция, подъем и упадок наций, нормы этики и права и т. д. Работы Гумпловича, Раценгофера, Вольтмана, Ваккаро и Насмита являются образцами этого течения биосоциологической мысли. Е). Другая ветвь биосоциологии представлена демографической школой, предпринимающей многочисленные и часто очень трудоемкие исследования по влиянию плотности населения и его размеров на различные социокультурные явления. Эти статистические исследования жизненных процессов (рождения, смерти, браки, разводы, заболевания и т. д.) дают нам специальную социологию населения, поскольку они выделяют биологические факторы плотности и размеров населения как инструментальные в определении форм социальной организации, политических режимов, успеха или неудач идеологий, различных религиозных верований, норм права и т. д. работы А. Коста, М. Ковалевского, К. Бугле, К. Джини, Р. Перла, Дж. Браунли, Дж. Юла, Ф. Карли, Е. и А. Кулишеров, А. Карр-Саундерса являются типичными для этой социологической школы. Ж). Наконец, все теории, которые особенно подчеркивают важную роль инстинктов, рефлексов, биологических потребностей и бессознательных сил в человеческом поведении, менталитете и социокультурной жизни, также принадлежат к биосоциальной ветви социологии. Работы Фрейда, Юнга и других психоаналитиков, Г. Блюхера, В. Мак-Дугалла, Г. Эллиса, В. Троттера, Дж. Ватсона и других бихевиористов представляют эту ветвь социологии.

Взятые в целом, все эти направления исследований взаимоотношения между биологическими и социокультурными феноменами собрали невероятный объем впечатляющих данных в этой области и выявили ряд важных закономерностей и корреляций между этими классами явлений. Они осветили многие проблемы, как общие, так и специальные, в области того, как биологические факторы обусловливают социокультурные явления, и наоборот. С другой стороны, в большинстве этих исследований было преувеличено влияние биологических факторов, не говоря уж о том, что некоторые из их открытий оказались ошибочными. Эти ошибки позднее были обнаружены и исправлены в критических работах других социологов, в том числе и биосоциологов[165]Подробнее см.: Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. Ch. 4–7, 11.
.

Когда мы обращаемся от изучения космических (или географических) и биологических явлений к социокультурному пространству в его структурных и динамических аспектах, классах и типах, мы обнаруживаем все разнообразие подходов, методов и концептуальных схем, используемых учеными. Это разнообразие можно легко свести к трем главным школам в социологии: 1) механистической, 2) психологической, 3) социологистской или социокультурной. Каждая школа, в свою очередь, делится на несколько направлений. В то время как в теории эти школы и составляющие их направления частично противоречат одна другой, они могут быть законным образом дифференцированы как в связи со специфическим набором явлений, на котором каждая сосредоточивает свое внимание, так и по специфической методологической и концептуальной схеме, которые они используют. Тот факт, что психологическая школа изучает прежде всего психические аспекты социокультурного пространства, а социологистская школа делает упор на самих социокультурных аспектах, еще не означает, что эти теории обязательно противоречат друг другу. Разница скорее заключена в специфической позиции, с которой исследуется многообразное социокультурное пространство. Результаты, полученные под одним углом зрения, в большинстве случаев дополняют, а не противоречат результатам, полученным с других исследовательских позиций. В итоге такого расхождения мы имеем более адекватное и разностороннее знание многообразного социокультурного пространства. Это следует особо подчеркнуть, чтобы избежать часто совершаемой ошибки, когда концептуальное разнообразие воспринимается как знак незрелости социологии. Поскольку пространство само является многосторонним, должны логически сосуществовать несколько углов зрения, каждый из которых специализируется на изучении одного из основных аспектов действительности. Такую специализацию можно обнаружить, между прочим, в любой фундаментальной науке от физики до химии и биологии. Давайте кратко рассмотрим три только что упомянутые школы.

§ 6. Механистическая школа

Следуя за социальной физикой XVII века, многие социологи, вдохновленные прогрессом физических и химических наук, в последнее время пытались развить социологию как отрасль этих наук, имитируя их терминологию, принципы и законы. Во многих случаях механистическая школа попросту перенесла эти принципы в социокультурную область и некритично их применяла. Г. Кари и другие ученые попытались создать социальную физику и интерпретировать экономические и другие социальные явления в терминах механики и физики. Другие ученые, такие, как Воронов, Харет, Портуондо-и-Барсело, Лине и Ферейра, пытались столь же имитаторским путем создать социальную механику. Еще одна группа ученых (Солвэ, Оствальд, Бехтерев, Виньярски и Карвер) пыталась интерпретировать социокультурные явления в терминах энергетики и механики. К. Левин, Дж. Браун и другие имитировали главным образом геометрию в попытках создать «топологическую» социологию и психологию. Наконец, в ряде совсем недавних работ была предпринята попытка описать и проанализировать социальные факты, имитируя в целом методы естественных наук, при этом не форсируя слишком сильно их принципы или не ограничивая свои имитаторские усилия строго механикой, физикой или геометрией. Они брали в физико-химических и геометрических науках только то, что им казалось подходящим для имитации. Большинство этих попыток (например, Лундберга, Додда, Чеппа, Куна и других) были эклектичными, ограниченными в знании принципов и теорий математических и физико-химических наук и поэтому незрелыми и бесплодными. Другие, следуя главным образом за методами естественных наук в широком смысле и правильно модифицируя те принципы, которые они позаимствовали в этих науках (равновесие, каузальность и т. д.), несколько больше преуспели в своей задаче и внесли определенный вклад в наше понимание социокультурного пространства. «Сознание и общество» В. Парето является одним из примеров плодотворных работ. Однако даже Парето и некоторые другие ученые внесли свой вклад не столько благодаря имитации понятий и методов естественных наук, сколько благодаря бесконечным нарушениям ими же провозглашенных методов и принципов, а также благодаря проведенному ими на практике исследованию социокультурных явлений методами и техникой, требуемыми природой самих явлений. В других случаях попытки последовательных поборников социальной геометрии или топологии, социальной физики, социальной механики, социальной энергетики и так далее остались в основном бесплодными[166]Подробнее см.: Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. Ch. 1.
.

§ 7. Психологическая школа

Поскольку по определению социокультурные или надорганические явления являются ментальными по своей природе, разница между психологическими и социологическими исследованиями является относительной. Когда исследователь берет психологические факторы, например инстинкты, желания, идеи, эмоции или реликты, и использует их в качестве переменных для интерпретации социальных фактов и процессов, то его исследование подпадает под область психологии. Когда же он берет социальные факторы, скажем, структуру общества или культуру и через них пытается объяснить определенные ментальные черты и феномены, то его исследование попадает в область социологии. Однако эта граница представляется весьма неопределенной, о чем свидетельствует социальная психология, которая является наукой одновременно столь же психологической, сколь и социологической.

В последнее время было опубликовано большое число работ, касающихся исследования влияния на социокультурную жизнь того или иного психологического элемента, используемого в качестве независимой переменной; иными словами, делалась попытка установить причинные связи между психологическим и социальным аспектами социокультурного пространства. В зависимости от природы психологического фактора, взятого в качестве исходного принципа объяснения, эти исследования проводятся в рамках следующих направлений: а) инстинктивистской и рефлексологической психосоциологий, которые рассматривают все инстинкты или некий определенный инстинкт, подобно «родительскому» или «половому», «стадному», «самосохранения», как важные факторы, объясняющие ряд постоянных и переменных социальных феноменов. Например, явление войны объясняется через «воинственный» или «стадный инстинкт»; институты брака и семьи — через половой и родительский инстинкты, и тому подобное. «Социальная психология» Мак-Дугалла, «Инстинкт стада» В. Троттера, «Пол и общество» В. Томаса и «Инстинкт работы» Т. Веблена служат примерами такой интерпретации социальных явлений; б) очень близкой к инстинктивистским теориям психоаналитической социологии Фрейда, Юнга и других психоаналитиков, особенно в их социологическом теоретизировании. Вместо того чтобы рассуждать в терминах инстинктов, они ссылаются на подсознательные комплексы и побуждения, особенно на либидо или половой комплекс, и с помощью этого ключа пытаются объяснить почти все социокультурные феномены, от религии до существования самого общества; в) не очень отличающейся от этих двух направлений бихевиористской психосоциологии, которая также рассматривает в качестве все объясняющих переменных определенные биологические побуждения, рефлексы и инстинкты, но отличается от вышеуказанных двух направлений своей настойчивостью в чисто объективистском внешнем наблюдении за действиями людей без какого-либо использования субъективных или интроспективных соображений. Будучи какое-то время модным, чистый бихевиоризм теперь стал совсем устаревшим даже в области психологии. Чисто бихевиористские исследования почти не предпринимались в социологии. Неправильно интерпретируя открытия И. Павлова и других ученых, особенно в области условных рефлексов (которые Павлов называл «физиологией нервной системы», но не психологией или социологией), крайние бихевиористы приняли изучение физиологии нервной системы за психологию и социологию и встретились с непреодолимыми препятствиями на пути объяснения и интерпретации социальных явлений в терминах этой биологической дисциплины. Работы А. Бентли и Дж. Селиони, и еще более несовершенные попытки некоторых других исследователей (Лундберг, Кун и др.) могут служить примерами этих бихевиористских устремлений. Хотя в области физиологии работы Павлова, Лешли и других были плодотворными, в области же социологии они остались в основном бесплодными и не пролили света ни на один из важных классов социокультурных явлений; г) наконец, большое число интроспективных исследований дали анализ и интерпретацию социокультурных реалий в терминах эмоций, чувств, аффектов, желаний, идей, интересов, установок и других внутренних психологических переживаний. Изучая социальные проявления этих психологических переменных и связывая их с определенными социальными условиями, интроспективное направление в социологии породило множество книг, которые обогатили наше знание различных аспектов социокультурного мира. Работы Г. Тарда, В. Парето (социология которого все же не сводится к изучению роли чувств в социальной жизни), Г. Лебона, Л. Ворда, Г. Раценхофера, Ч. Эллвуда, В. Самнера и А. Келлера, В. Томаса, Ф. Знанецкого и Л. Петражицкого (в его замечательной психологической теории права и морали) являются лучшими образцами работ в этой области. Из всех направлений психологической школы именно оно было особенно плодотворным в том, что касается социологии[167]Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. Ch. 11.
.

§ 8. Социологистская или социокультурная школа

Все рассмотренные выше школы интересуются не столько социокультурным пространством, сколько его географическими и биологическими параметрами или социально обусловленными умственными процессами у людей. Они заняты главным образом исследованием влияния космических, биологических и психологических факторов на социокультурные явления; но природа самих явлений, их структурные и динамические качества, отношения и закономерности затрагиваются лишь косвенно и то время от времени, причем лишь тогда, когда необходимо разъяснить собственные соображения на этот счет. Изучение социокультурного пространства как такового, во всех его существенных аспектах, является главной задачей социологистскои или социокультурной школы.

Следовательно, лишь эта школа дает нам действительную социологию в точном значении понятия. Другие рассмотренные школы являются в этом смысле лишь периферийными и производными.

Главная часть работы, проделанной социологистскои школой, была сконцентрирована вокруг трех основных проблем: первая — анализ существенных характеристик социокультурных явлений в их структурных аспектах; вторая — изучение главных и повторяющихся форм социальных процессов в их динамических аспектах; третья — разъяснение общих отношений и взаимозависимости между различными классами социокультурных явлений. В соответствии с этими задачами мы можем классифицировать главные направления этой школы.

а) Изучение общих структурных свойств социокультурных явлений. Работы Е. Де-Роберти, Э. Дюркгейма, М. Хальбвакса, П. Фоконне, М. Мосса, А. Эспинаса, Дж. Ицуле, Л. Леви-Брюля, Ч. Кули и других показали, что надорганические или социокультурные явления возникают в связи с «межцеребральным взаимодействием» людей. Как взаимодействие химических элементов, например Н2 и О, дает результирующую — воду, совершенно отличную от водорода и кислорода, взятых отдельно, как взаимодействие клеток производит многоклеточный организм, отличающийся от составляющих его взятых отдельно клеток, так и взаимодействие людей производит социокультурное явление, реальное общество или социокультурную систему, которые совершенно не сводимы ко всем их индивидуальным членам, взятым изолированно. Структурные и динамические свойства любой продолжающейся системы межличностных или межгрупповых действий радикально отличаются от свойств простой арифметической суммы этих индивидов. Взаимодействие изменяет их биологические и психологические характеристики и производит социокультурную реальность, отличную от биологической или психологической реальности. Следовательно, социокультурные явления не требуют объяснения с точки зрения психологических характеристик своих членов, напротив, психологические характеристики должны разъясняться с точки зрения свойств социокультурного взаимодействия, в матрицу которого они заложены. Без знания общества и культуры, в которых рождается и растет данный индивид, никакие его личные черты — верования, идеи, убеждения, вкусы, пристрастия и то, что вызывает неприязнь, — не могут быть поняты; вся его ментальность, манеры и нравы, его стиль поведения и образ жизни совершенно непостижимы. Не только психосоциальная личность в целом, но многие из ее биологических качеств лепятся и обусловливаются социокультурным пространством, в котором она и вырастает.

Продемонстрировав уникальность социокультурных явлений, эти ученые затем перешли к изучению их общих структурных и динамических свойств. Со структурной точки зрения они проанализировали основные формы взаимодействия и соответствующие типы социокультурных структур: антагонистические и солидарные; организованные и неорганизованные, родовые, контрактивные, принудительные, общинные и общественные, механические и органические; централизованные и децентрализованные группировки и т. д.

Эти исследователи подвергли каждую организованную и длительную систему взаимодействия (общество) детальному анализу в ее родовых характеристиках: исследованию ценностей и норм (законов), которые регулируют поведение их членов; институтов, которые возникают из межличностных отношений; дифференциации функций или ролей членов; стратификации по иерархическим рангам, вместе со статусом, который определяет положение каждого члена в системе (межгрупповая дифференциация и стратификация). От такой социальной цитологии они перешли к изучению структурной морфологии, анатомии и таксономии социокультурных систем; изучению поло-расово-возрастных групп, семьи, государства, территориальных, профессиональных, национальных, религиозных и других групп, на которые разделено человечество, а затем — к изучению каст, порядков, социальных классов и других иерархий, на которые стратифицируется человечество (межгрупповая дифференциация и стратификация). Кроме того, были тщательно исследованы типичные функциональные конфигурации этих групп и институтов с их raisons detre.

Наряду с цитологией, анатомией и таксономией социальных структур эти ученые подвергли культурные аспекты надорганического мира такому же структурному анализу; они выделили для изучения общие компоненты культуры: интегрированные культурные системы и неинтегрированные или дезинтегрированные культурные массы; основные культурные системы языка, науки, философии, религии, искусств, права и морали, их взаимоотношения друг с другом и, наконец, их созвездия в культурных «суперсистемах».

Таким образом, социологистская школа дала нам подлинную цитологию, гистологию, морфологию, анатомию и таксономию социокультурных структур. Она убедительно продемонстрировала особенную реальность и индивидуальность социокультурных систем, их саморегуляцию, логику их функционирования и динамики, то есть все то, что непонятно с чисто биологического или психологического угла зрения.

б) Изучение повторяющихся процессов; динамика социокультурных явлений. Не меньшее внимание было уделено социологистской школой изучению динамических свойств и закономерностей социокультурных явлений; именно она дала нам как анализ, так и систематизацию основных повторяющихся социокультурных процессов («социокультурную физиологию») и обобщенную теорию изменений и эволюции социокультурных систем. Г. Тард, Ф. Теннис, Г. Зиммель, Л. фон Визе, Г. Рихард и другие, в Соединенных Штатах — Э. Росс, Ч. Кули, Р. Парк, Э. Берджес, Э. Богардус, К. Кейс и другие ученые проанализировали и систематизировали огромное число таких повторяющихся процессов, как социокультурная изоляция, контакт, конфликт, соревнование, война, адаптация, амальгама, кооперация, господство = подчинение, имитация, аккультурация, социальный контроль и многие другие. Ряд социологов, таких, как К. Джини, Ч. Кули, В. Самнер и А. Келлер, исследовали повторяющиеся процессы, дабы выяснить, как возникают социокультурные системы и как они становятся организованными; как они рекрутируют и теряют своих членов, распределяют их в обществе, передвигают их (феномены миграции и социальной мобильности), воздействуют на перемены в их организации, нормы, нравы и т. д.

Ученые, такие, как Тард, Лови, Голденвейзер, Джилфилан, Чэпин, Огбурн, Вислер и другие, исследовали, как и почему происходят вечно повторяющиеся культурные процессы: изобретение, диффузия, конверсия, симбиоз, заимствование и трансформация культурных феноменов. Многие социологи осветили повторяющиеся закономерности в социокультурной динамике, подобные ритмам, периодам, темпу и временным флуктуациям. Наконец, ряд ученых — А. Тойнби, О. Шпенглер, А. Кребер, П. Лигети, Ф. Чемберс, П. А. Сорокин и другие — попытались дать систематическую интегрированную теорию жизненных циклов или повторяющихся фаз в жизни большинства инклузивных культурных суперсистем. В результате этих обширных исследований динамических аспектов социокультурного пространства мы сейчас знаем довольно много об их «физиологии» и эволюции.

в) Изучение взаимоотношений между различными классами социокультурных явлений. Большая часть усилий социологистской школы была посвящена анализу взаимоотношений между различными классами социокультурных явлений в их статических и динамических аспектах: экономическом, технологическом, политическом, религиозном, научном, юридическом, этическом, художественном и др.

Некоторые ученые попытались продемонстрировать одностороннюю зависимость социокультурных явлений от той или иной выбранной ими социокультурной переменной. Марксисты и многие другие сторонники экономической и технологической интерпретации истории рассматривали экономический или технологический фактор как первичный и пытались доказать зависимость научных, политических, философских, религиозных, этических, юридических, художественных и других явлений от выбранного ими фактора. В Соединенных Штатах эту позицию представляют Веблен, Огбурн, Чэпин и многие другие. В Европе в модифицированном виде ее представляют А. Вебер, М. Вебер, Р. Макайвер и др.

В настоящее время мы имеем ряд довольно детальных исследований взаимоотношений между собственно экономическими явлениями, а также между ними и физическими, умственными характеристиками населения, движением жизненных процессов (самоубийства, преступность, миграции, мобильность, формы социальных и политических институтов, забастовки, внутренние беспорядки, революции, войны, характер законов, мораль и религия, формы искусств и т. д.). Эти фактические и детальные исследования взаимоотношений между экономическим и другими классами социокультурных явлений прояснили до определенной степени их взаимозависимость.

Другие ученые исходили вместо экономического фактора из некоторых других классов социокультурных явлений и проследили их влияние на надорганические процессы. Так, Ф. де Куланж, Макс Вебер, Ч. Эллвуд, Э. Дюркгейм, К. Бугле, Дж. Фрейзер, Б. Кидд, И. Вах и многие другие в качестве независимых переменных выбрали религиозные и магические верования, продемонстрировав их влияние на экономические, политические, юридические, художественные и другие классы социальных явлений и отношения с ними.

Г. Спенсер, Савиньи, Пухта, Вестермарк, Самнер, Келлер, Петражицкий, Штаммлер, Иеринг, Паунд, Виноградов, Тимашев, Гурвич и другие рассматривали народные обычаи, нравы, традиции и законы как независимые переменные и изучали их взаимоотношения с другими классами социокультурного пространства. Другие же взяли в качестве независимой переменной семью (Ле-Плей, Демолен); науку (Де-Роберти), философию, искусство, идеологию и т. д. Несмотря на множество ошибок, преувеличение роли того или иного фактора, который они выбирали в качестве первичного, их исследования тем не менее обнаружили ряд важных социальных и культурных закономерностей.

Некоторые социологи, работающие в этой области, начали свои исследования с отрицания односторонней зависимости социокультурных явлений от какого-то одного фактора, рассматриваемого в качестве первичного, провозгласив непредвзятость самой задачи изучения отношения между различными элементами надорганики, реально существующими в социокультурном пространстве. Такая постановка проблемы переводит объект изучения в другую, более научную плоскость и дает возможность получить более адекватные и валидные результаты, чем в односторонних социологистских исследованиях. В связи с этим такие социологи, как Макс Вебер, намеренно рассматривали свою переменную как условную, а не как первичный фактор. Вебер, например, в терминах своей переменной — религии и хозяйственной этики — изучил взаимозависимость между формами религии и формами экономики, особенно между протестантизмом и капитализмом. Многие другие ученые также проводили подобные исследования взаимозависимости различных социокультурных факторов. Некоторые из них пошли еще дальше в этом анализе, считая, что взаимоотношения между социокультурными явлениями могут варьироваться на всем пути от интегрированных систем к неинтегрированным скоплениям. Все большее распространение среди социологов получает суждение о том, что любое исследование, которое не способно оценить это различие, не может прийти к валидным выводам.

Исследование любой интегрированной системы социокультурных явлений показывает, что все основные ее элементы являются с различной степенью интенсивности взаимозависимыми. Поэтому, когда мы обнаруживаем, что изменение в одном из классов (скажем, в экономическом) внутри интегрированной культуры сопровождается одновременным или отложенным изменением в другом классе (скажем, религиозном), мы не приписываем одному из этих классов преобладающего влияния, а скорее рассматриваем все эти изменения как проявления трансформации в социокультурной системе в целом. Когда организм переходит от детского ко взрослому состоянию, его анатомические, физиологические и психологические качества претерпевают много изменений: увеличиваются рост и вес, трансформируется деятельность желез внутренней секреции, у мужчин появляются усы и борода, накапливается опыт. Все эти мутации происходят не в связи с увеличением роста или с появлением усов, а являются многосторонними проявлениями перемены в организме в целом. Так же и во взаимоотношениях (как статических, так и динамических) между классами, являющимися составными частями социокультурной системы. Например, когда мы изучаем западное общество и культуру с конца средних веков и на всем протяжении последующих столетий, мы замечаем, что научные открытия и изобретения появляются с увеличивающейся скоростью, возникает и растет капиталистическая экономика, искусства претерпевают фундаментальный сдвиг от преимущественно религиозных к преимущественно светским и чувственным формам, абсолютистская этика и нравы уступают место релятивистской утилитарной этике, идеализм уменьшается, материализм растет; появляется и набирает силу протестантизм, происходят сотни других изменений. Согласно Карлу Марксу, эти явления связаны со сдвигом в экономико-технологических условиях; согласно Максу Веберу, они происходят в связи с изменением религии или, более точно, в связи с появлением протестантизма. Между прочим, в течение всей этой метаморфозы западного общества и культуры ни один из «первичных» факторов не был ответственным за изменение других факторов; скорее наоборот, изменение, которое претерпела вся господствующая социокультурная система Запада, было ответственно за все многообразное развитие в его экономической, религиозной, политической и других подсистемах, подобно тому как изменение в росте, весе, органах секреции и ментальности человека, переходящего от детского ко взрослому состоянию, обусловлено процессом роста всего организма. В неинтегрированных и дезинтегрированных социокультурных скоплениях нельзя найти такую взаимозависимость. Эта сравнительно новая постановка проблемы отношений между различными классами социокультурных явлений воздает должное прежним традиционным подходам к социокультурной причинности и обещает дать более плодотворные результаты, чем те, которые были достигнуты прежде.

Таковы основные направления социологистской школы[169]Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. Ch. 8–10, 12–13.
. В предшествующем обзоре были изложены некоторые представления об общей социологии, ее главных проблемах, основных школах и методах исследования.

§ 9. Специальные отрасли социологии

Рука об руку с развитием общей социологии шло прогрессивное развитие ее специальных отраслей. В настоящее время появилось большое число направлений, наиболее важными из которых являются: социология населения, семьи, территориальных общностей, государства, религии, права, социальных классов, каст, расовых и этнических групп, занятий и профессий, искусств, знания; криминология; аграрная и городская социологии; социология войны и революции; социология социальной мобильности; экспериментальная социология, социология бедствий и катастроф и некоторые другие. Во всех этих областях собран обширный фактический материал, который качественно и количественно проанализирован, найдены корреляции с другими социокультурными переменными, и они прослежены до уровня валидных закономерностей.

Подведем итог: последний период в развитии социологии был отмечен количественным и качественным ростом. Логическая структура социологии как науки все больше проясняется; было строго проверено большое число обобщений, сделанных предшествующими социальными мыслителями и в результате некоторые из них были отвергнуты как недейственные, другие были исправлены, были выявлены новые валидные закономерности. Сама социология проявила тенденцию к большей фактичности и индуктивности, ее методы становились более научными, техника лучше адаптирована к природе изучаемых явлений. Хотя в последние два десятилетия простые фактографические изучения за счет концептуальной систематизации зашли слишком далеко, что привело к сбору многих иррелевантных фактов, хотя в погоне за точными методами и техникой использовались многие неправильные и квазиточные процедуры, практиковались бесплодные имитации естественных наук, тем не менее эти ошибки все больше исправлялись, неправильные пути оказались недолговечными, какими бы модными ранее они ни были. В настоящее время, когда социология имеет в своем распоряжении обширное пространство фактического материала, она входит в стадии нового синтеза и дальнейшего прояснения своей логической структуры. Вряд ли могут быть какие-то сомнения в том, что она в конце концов успешно решит поставленные перед ней задачи.

 

Родовая структура социокультурных явлений

§ 1. Значимое человеческое взаимодействие как родовое социальное явление

Изучение структурного аспекта социокультурных явлений начинается с анализа родовых свойств, общих для всех социокультурных явлений — прошлых, настоящих и будущих.

Под родовым социокультурным явлением не имеется в виду «простейшее образование». Имитируя плохо понимаемые естественные науки, социологи все еще ищут «простейшее образование» в социальных явлениях, аналогичное атому в физике или клетке в биологии. Некоторые ученые, такие, как сторонники органической, механистической и психологической школ в социологии, находят это «образование» в индивиде. Другие, такие, как Ф. Гиддингс, определяют его как «соций» или «дружбу». Третьи, как Ф. Морено и Ф. Знанецкий, трактуют как его «роль», которую принимает на себя индивид. Многие идентифицируют его с «социальным отношением». Большая группа социологов, понимая, что изолированный индивид не может представлять собой социальное явление, ищет «простейшее образование» в «наиболее элементарном обществе», имея в виду семью, как в случае Ф. Ле-Плея и его школы, или в «самом примитивном обществе», недифференцированном и плохо интегрированном, как в случае Г. Спенсера и Э. Дюркгейма[170]О «простейшем образовании» в органической, механистической, психологической школах и в концепции Ле-Плея, а также о других простейших образованиях см.: Sorokin P. A. Contemporary Sociological Theories. N. Y., 1928. Ch. 1–2, 4; Gidding F. Inductive Sociology. N. Y., 1901; Moreno L. J. Sociometry and Cultural Order // Sociometry. 1943. V. 6. P. 304 ff; Znaniecki F. The Social Role of the Man of Knowledge. N. Y., 1940. С 13 ff; Spencer H. Principles of Sociology. V. 1. Ch. 10; Durkheim E. The Rules of Sociological Method. Chicago, 1938. Ch. 4; Malinowski B. A Scientific Theory of Culture. Chapel Hill, 1944. P. 39 ff.
.

Когнитивная потребность в поиске простейших социальных образований основывается на недоразумении. 1) Физика и общая биология начинают изучение структурных свойств объекта с атома и клетки, соответственно выступающих в качестве родовых элементов в физических и биологических структурах, вовсе не потому, что они являются простейшими образованиями. Эти дисциплины исследуют структурные свойства объектов не с того или иного определенного атома или клетки, а с атома и клетки в их родовой форме. 2) Индивид или даже миллион изолированных индивидов не составляют социального явления, не говоря уж о его простейшем образовании. Индивид представляет собой лишь физический, биологический или психологический феномен, поэтому он может стать объектом исследования для физика, биолога, психолога, но не социолога. Так же простейшим образованием не может быть «роль» индивида. Вне драмы не может быть роли; ведь роль возможна лишь в контексте всех ролей. Что бы ни делал изолированный индивид, никакое из его действий не представляет собой ни социального явления, ни его простейшего образования. Роль может стать социальной лишь при наличии социальной матрицы. Только в этих условиях роль может стать элементом социального явления, так же как хромосома является составной частью клетки или электрон — составной частью атома; но ни роль, ни хромосома, ни электрон не являются простейшими образованиями в социальной, биологической или физической структурах. С другой стороны, индивид, взятый как соций или личность, является одним из наиболее сложных социальных явлений. Сказать, что соций есть конечная, неделимая единица, все равно что (как правильно отмечает Э. Хайес) назвать букет цветов простейшей и конечной единицей структур растений.

Так же и семья не является простейшим или родовым социальным явлением: количественно семья суть не самая маленькая социальная единица, а качественно структура семьи является весьма сложной. Кроме того, семья имеет много специфических характеристик, которые нельзя найти в других социальных группах. По этой причине семья не может быть простейшей формой родовой модели социальных структур. То же самое относится и к примитивным обществам, постулированным Г. Спенсером и Э. Дюркгеймом «простым обществам», и «институту» Малиновского. Это отнюдь не самые маленькие и не самые простые единицы социальных структур. Внутренняя организация примитивного клана или племени является весьма сложной; они гораздо более запутанные, чем, например, структура большинства современных, «ассоциативных» организаций, таких, как литературные, научные и другие специализированные группы. Так же и примитивные верования, мифология, литература, музыка и т. д. часто являются гораздо более сложными, чем у непримитивных народов. Короче, так называемые примитивные общества и культуры нельзя рассматривать как простейшие единицы, как социальные атомы или клетки или как родовые социальные явления. Еще сложнее рассматривать как такую единицу «институт» Малиновского, ибо институт как организованная группа не является ни родовой, ни простейшей социальной единицей, но есть специальная форма родовых социальных явлений, часто очень сложная по своей структуре. Наконец, общая социология — это не теория о простейших социальных явлениях, а теория о родовых свойствах, отношениях и закономерностях социокультурных явлений[172]Sorokin P. A. Remarks // Revue international de sociologie. 1935. March.
.

Самой родовой моделью любого социокультурного феномена является значимое взаимодействие двух или более индивидов. Под «взаимодействием» понимается любое событие, с помощью которого один человек полуосязаемым путем влияет на открытые действия или состояние ума другого. В отсутствие такого влияния (одностороннего или взаимного) невозможно никакое социокультурное явление. Миллион полностью изолированных людей не представляет собой социального явления или общества, поскольку они не влияют друг на друга. Под «значением» нужно понимать «все то, что для одного сознания выступает как знак чего-то иного»[173]Lewis С. I. The Modes of Meaning // Philosophy and Phenomenological Research. 1943. V. 4. P. 236.
. Значимое взаимодействие — это любое взаимодействие, в котором влияние, оказываемое одной частью на другую, имеет значение или ценность, возвышающиеся над чисто физическими и биологическими свойствами соответствующих действий. Если взаимодействие не является значимым в этом смысле, если оно не представляет собой социокультурное явление, но есть лишь чисто физическое или биологическое явление — это нормальный объект изучения для физики или биологии, но не для социологии или социальных наук. Если человек убивает другого человека, то — физико-химические свойства ружья, траектория пули, сила, с которой она ударила по жертве, биологические аспекты раны или пораженных пулей органов, причина смерти и тому подобное являются нормальными сюжетами исследования для специалистов в области физики, химии и биологии. Когда такое взаимодействие приобретает значение или ценность «убийства», или «непредумышленного убийства», или «героического действия» в уничтожении врага на войне, или «действия самообороны», оно становится социокультурным или надорганическим явлением и попадает в сферу рассмотрения криминолога, социолога или обществоведа. Таким же образом, если взаимодействие состоит в половом акте, то по своим чисто физическим или биологическим свойствам оно не составляет социокультурного явления. В случаях проституции, изнасилования или инцидента в супружеских отношениях взаимодействие между людьми может быть идентичным биологически, однако в каждом из этих случаев оно приобретает ценность или значение, возвышающееся над биофизическими факторами, и становится значимым. Акт погружения ножа в тело человека, взятый без привнесенной ценности или значения, не является социокультурным явлением. Его биофизические свойства изучаются не социальными, а биофизическими науками. Лишь когда он рассматривается как акт «убийства», как «хирургическая операция», как «акт войны» или как «религиозная жертва богам», он становится социокультурным явлением, хотя во всех этих совершенно разных социокультурных значениях биофизический аспект может оставаться по сути идентичным.

Термин «осязаемый» введен в определение, дабы подчеркнуть, что лишь осязаемое или наблюдаемое взаимодействие может быть подлинным социальным явлением. Хотя теоретически все может быть связано в этом мире, и каждый индивид в конечном счете оказывает минимальное воздействие на остальное человечество. В действительности же есть уловимые и неуловимые влияния, несмотря на то, что «tout se lie, tout s'enchaine ce monde»[174]* все связано, все соединено воедино в этом мире (фр.).
.

Как блестяще отметил А. Курно: «Никто не будет серьезно утверждать, что если кто-то наступит на землю ногой, то мореплаватели в другом полушарии отклонятся от своего курса или сотрясется система спутников Юпитера; в любом случае нарушение будет столь ничтожным, что останется незамеченным, и поэтому мы можем справедливо игнорировать его. В то же время незначительное событие, случившееся в Китае или в Японии, может оказать некоторое влияние на то, что происходит в Париже или в Лондоне. Но в целом совершенно определенно то, что планы на день парижского буржуа не находятся под влиянием того, что происходит в изолированном китайском городе, в который никогда не ступала нога европейца. Это как бы два маленьких мирка, в каждом из которых можно наблюдать цепь причин и следствий, развивающихся одновременно, но без взаимной связи и без какого-либо влияния друг на друга»[175]Cournot Л, Essai sur les fondements de nos connaissances sur les caracteres de la critique philosophique. P., 1851. V. 1.
.

Отсюда ощутимая, наблюдаемая или заметная степень влияния и обусловливания — суть необходимая характеристика социокультурных явлений. Таким образом, никакая номинальная или чисто статистическая группа не составляет феномена взаимодействия, кроме как реальная социальная группа, социальная система или общество. Можно, например, разделить всех мужчин в Соединенных Штатах на два класса: тех, которые носят коричневые ботинки, и тех, которые носят черные, и потом, сосчитав общее их число, свести цифры к процентам. Эти классы будут чисто номинальными или статистическими; ведь едва ли будет какое-то свидетельство наличия более или менее ощутимого или интенсивного взаимодействия между мужчинами в черных ботинках и между теми, кто носит коричневые. Такое же обобщение относится и ко всем другим номинальным группам и классам.

После этого предварительного определения родового социокультурного явления мы можем обратиться к более детальному анализу его структуры.

§ 2. Компоненты родового социокультурного явления

Каждый процесс значимого человеческого взаимодействия состоит из трех компонентов, а каждый компонент, в свою очередь, складывается из множества других, которые определяют его конкретный абрис. Эти компоненты включают в себя: 1) мыслящих, действующих и реагирующих людей, являющихся субъектами взаимодействия; 2) значения, ценности и нормы, благодаря которым индивиды взаимодействуют, осознавая их и обмениваясь ими; 3) открытые действия и материальные артефакты как двигатели или проводники, с помощью которых объективируются и социализируются нематериальные значения, ценности и нормы[176]Трехкомпонентная структура социокультурных явлений, получившая систематическое освещение в моей «Социокультурной динамике», отмечалась до и после появления моей книги все возрастающим числом социологов. К сожалению, многим из них не удалось прояснить и систематически изложить свои концепции. См., например: Thomas W. I. Primitive Behaviour. N. Y., 1937. P. 8 ff; Malinowski B. A Scientific Theory of Culture. P. 36; Mead M. Competition and Cooperation Among Primitive Peoples. N. Y., 1937.
.

§ 3. Субъекты взаимодействия

В гомосоциологии[177]Предметами взаимодействия в биосоциологии, которая изучает биологические взаимодействия растений и животных, являются растения и животные.
субъектами взаимодействия являются либо человеческие индивиды (в межличностном взаимодействии), либо организованные группы людей (в межгрупповом взаимодействии).

Биологические и психологические свойства людей исследуются биологией и психологией. Социолог должен знать эти свойства, но их изучение не относится к области социологии. Для наших целей достаточно помнить следующие биопсихологические свойства гомо сапиенс: 1) обладание хорошо развитой нервной системой с ее рецепторами, проводниками и эффекторами, которая позволяет человеку реагировать на стимулы, поступающие от других людей; 2) способность осуществлять разнообразные действия; 3) обладание сознанием, включающим в себя ощущения, восприятие, идеи, воображение, память, эмоции, чувства и желания. Человек — это думающий, чувствующий, аффективный, волеизъявляющий организм, способный действовать и реагировать в надорганическом мире значений, ценностей и норм (почему и как он стал таким существом, нас сейчас не заботит); 4) биологическая и психологическая гетерогенность в отношении расы, пола, возраста и других физических характеристик, таких, как интеллектуальный облик — ум, эмоциональность, сила воли и т. д.

Число взаимодействующих индивидов. Что касается числа взаимодействующих индивидов, мы можем выделить следующие типы межличностного взаимодействия: а) между двумя индивидами (пара или диада), например между мужем и женой, родителем и ребенком, двумя друзьями, учителем и учеником, хозяином и рабом, продавцом и покупателем, врачом и пациентом. Близкие разновидности диады дают ряд характеристик, имеющих свои особенности, но отличающих их от неблизких разновидностей; б) между тремя индивидами (триада), например между обвинителем, обвиняемым и судьей; девушкой и двумя претендентами на ее руку; мужем, женой и любовником; отцом, матерью и ребенком; в) между четырьмя, пятью и более индивидами; г) между одним индивидом и многими, например между говорящим по радио и его слушателями, или между артистом и его зрителями; д) между многими и многими, например, между членами неорганизованной толпы или между покупателями и продавцами определенного товара, которые не организованы и раздроблены, действуют без специальной координации. Однако этот последний тип принимает, как правило, форму взаимодействия между организованными группами.

Таким же образом межгрупповое взаимодействие может происходить между двумя группами, между тремя, четырьмя или более; между одной и многими или между коллективами, состоящими из многих групп. Число субъектов взаимодействия является важным, поскольку оно объясняет многие специальные характеристики процесса взаимодействия[178]Wiese L. von. System der allgemeinen Soziologie. Munchen, 1933. P. 447–507; Simmel G. The Number of Members as Determining the Sociological Form of the Group // American Journal of Sociology. 1902. V. 8. P. 1–46, 158–196; Moreno L. J. Interpersonal Therapy // Sociometry. 1937. V. 1. P. 9–76; Becker H., Useem R. Sociological Analysis of the Dyads // American Sociological Review. 1942. V. 7. P. 13–26.
.

Качества взаимодействующих индивидов Существует огромное разнообразие качеств субъектов взаимодействия, но сейчас нам нужно рассмотреть только одну характеристику, а именно биопсихологическую и социокультурную гомогенность или гетерогенность (сходство или различие) взаимодействующих индивидов или групп. Взаимодействие между индивидами той же расы, национальности, племени, территориальной группы, семья, пола, возраста, религии, политической партии, профессии, экономического статуса и г. д., и особенно между теми, кто обладает одинаковыми социокультурными ценностями, всегда отличается во многих отношениях от взаимодействия между индивидами, расходящимися по этим качествам.

Характер действия Действия и реакции могут быть каталитическими, активными, пассивными или толерантными. Открытые действия и реакции являются частью компонента движущих сил; однако определенные их аспекты можно вполне рассматривать здесь как качества субъектов взаимодействия. Огромное разнообразие отношений, посредством которых участники взаимодействия влияют друг на друга, может быть сведено к четырем главным формам: тем, которые оказывают влияние просто через знание о существовании участника или участников взаимодействия (каталитическая форма); через совершение открытых действий; через воздержание от открытых действий; через активную толерантность.

а) Каталитические действия. Катализатором в химии называется вещество (например, черная платина или хлорид алюминия), которое, хотя и не участвует в химической реакции и не меняет своей природы, значительно интенсифицирует и ускоряет самою реакцию. Аналогичное явление наблюдается в социальном взаимодействии. Например, мысль о враге, любимом человеке или о герое, с которым человек не находится и, возможно, никогда не находился в контакте, может заметно влиять на его сознание, настроение или поведение. Такие влияния, осуществляемые просто через существование другого участника, без какого-либо действенного контакта, можно определить как каталитические. Социология и социальные науки редко даже упоминают этот фактор и почти не знают о нем. Тем не менее это — постоянный фактор, не менее важный, чем три перечисленных выше. Простое существование советского режима или фашистской формы правления произвело на протяжении последних двух десятилетий огромное влияние на коммунистическое и фашистское движения во всем мире, на формы правления и экономической организации обществ. Это влияние было гораздо сильнее, чем то, которое оказали все платные агенты и пропагандисты, вместе взятые.

б) Открытые действия, толерантность. Влияние, оказываемое через открытые акты (нанесение удара, выстрел, вручение денег, поцелуй и т. д.) и через воздержание от внешних актов, слишком известно, чтобы давать дополнительные комментарии. Можно сделать несколько замечаний по поводу фактора толерантности. Его обычно путают с пассивным воздержанием от действия. Тем не менее, как указывал Л. И. Петражицкий, толерантность в корне отличается от пассивного воздержания. В отличие от пассивной формы бездействия толерантность может требовать весьма серьезного внутреннего усилия, часто гораздо более серьезного, чем требуется для открытых действий. Поведение одного из христианских мучеников, который, в то время как его поджаривали на железной решетке, спокойно сказал своим мучителям: «Этот бок уже поджарился, пора перевернуть меня на другой», является убедительным примером фактора толерантности и интенсивного усилия воли. Нормы Нагорной проповеди обычно интерпретируются как призывающие к бездеятельности и пассивности, на самом деле предписывают метод активной толерантности — через любовь к своим врагам, подставление другой щеки и несопротивление ненависти и враждебности. Этика христианства не является этикой пассивного бездействия. Это — этика высшей толерантности (вспомним кредо Зосимы из «Братьев Карамазовых» Достоевского).

в) Эффективные и неэффективные действия. Открытые действия, воздержание от действия и толерантность являются бесконечно разнообразными по своим конкретным проявлениям. С точки зрения причинной эффективности есть действия, оказывающие сильный эффект, и действия, оказывающие лишь незначительное влияние. Если посетитель проводит рукой по своей бороде, его действие не оказывает заметного влияния на слушателя. Напротив, одно слово, произнесенное спокойно, может оказать опустошительное воздействие на человека, к которому оно адресовано. Какие действия эффективны, а какие нет, зависит от многих условий.

г) Продолжительные и краткосрочные действия. Открытое действие, воздержание от действия различаются также по продолжительности своих результатов. Есть действия, влияние которых испаряется почти мгновенно, такие, как, например, приветствие друзей, плата за пачку сигарет в магазине и сотни других мелких действий, ежедневно осуществляемых. Другие действия оказывают долговременное воздействие, иногда вплоть до смерти участников и даже дольше. Так, первый поцелуй и первое любовное признание могут помниться долго после их осуществления. Половой акт может привести к зачатию и рождению ребенка — последствиям, которые могут оказывать перманентное влияние на карьеру матери. Другие примеры — брачная церемония, крещение, покупка собственности, окончание колледжа и освоение определенной профессии. Какие из действий являются продолжительными по своим последствиям, а какие являются краткосрочными, зависит от многих условий, таких, как время, место, участники, вид общества и культуры, биологическая и психологическая природа действия[179]Большинство утилитаристов, подобно Иеремии Бентаму, экономистов и психологов ошибочно рассматривают вопрос о том, какие действия являются продолжительными, а какие краткосрочными по своему влиянию. В них формулируются принципы должного в отношении продолжительности влияния, а не принципы существующего.
.

Продолжительность действия является важной, поскольку если бы его последствия были слишком эфемерными, было бы невозможно никакое общество с продолжительными взаимодействиями. С другой стороны, действия лишь с временными последствиями облегчают жизнь, поскольку если бы каждое действие имело длительные последствия, никому не удалось бы сохранять целостность своей личности, и ни одна нервная система не смогла бы выдержать этого напряжения.

д) Сознательные и несознательные действия. Некоторые взаимодействия совершаются сознательно, другие бессознательно. Если они являются бессознательными (то есть представляют собой безусловные или условные рефлексы), они не являются надорганическими и, следовательно, не принадлежат к области социологии. Если, однако, некоторые действия одного участника взаимодействия являются бессознательными, а другие участники отвечают на них сознательными действиями, взаимодействие является социокультурным и принадлежит к области социологического изучения. Бессознательные действия одного участника, на которые дается сознательный ответ другими, весьма многочисленны; например, взаимодействие спящего ребенка и его матери, бредящего или находящегося в бессознательном состоянии пациента и его врача, или поверженного боксера и его противника-победителя. Привычные действия участника, осуществляемые автоматически без намерения оскорбить либо развеселить другого участника, часто принимаются этим участником (участниками) как намеренные, и ответом на них является сознательная реакция. Неосторожное слово или фраза, жест или движение, совершенные автоматически, нередко неправильно интерпретируются как сознательное оскорбление, вызов и т. п. В своей совокупности такие взаимодействия занимают громадное место в общем массиве социокультурных взаимодействий.

е) Преднамеренные и непреднамеренные действия. Сознательный процесс действия, воздержание от действия и толерантность разделяются на два класса: преднамеренных, мотивированных сознательной целью и осуществляемых ради ее достижения, и непреднамеренных, мотивированных исключительно прошлым и настоящим опытом, включая внушенные нормы и осуществляемые без какой-либо сознательной цели. В преднамеренных действиях, хотя все они тоже генерируются прошлым и настоящим опытом, всегда есть идея цели или конца и средств достижения[180]См. хороший анализ преднамеренных действий: Draghicesco D. L'Ideal Createur. P., 1914.
.

Многие мыслители, включая утилитаристов, гедонистов и рационалистов, считали, что все сознательные действия являются или преднамеренными, или средствами достижения какой-то цели[181]См., например: Ihering R. Der Zweck in Recht. Leipzig, 1877–1883. 2 Bds.
. Другие идут еще дальше и рассматривают все социальные действия как средства к достижению определенных целей[182]Pareto V. Trattato di sociologia generale. Torino, 1916. V. 1. P. 65; Parsons T. The Structure of Social Action. N. Y., 1937.
. Есть даже такие ученые, которые рассматривают как сознательное и преднамеренное практически каждое действие амебы и подобных организмов, а все изменения неорганической материи (такие, как окисление) считают проявлением памяти[183]Thomas W. I. Primitive Behaviour. Ch. 3, 4; Mathews A. P. Physiological Chemistry. N. Y., 1936. Ch. 2.
. Это самая грубая форма антропоморфизма. Если бы мы приняли этот взгляд, термины «научение», «запоминание», «сознательный» и «преднамеренный» потеряли бы всякий смысл, различие между научением и горением угля, запоминанием и окислением нефти, формированием целей и гниением листьев, сознанием и любым неорганическим процессом исчезло бы. Не менее ошибочными являются теории, которые рассматривают все человеческие действия как сознательные и преднамеренные. Существования безусловных и частично условных рефлексов, инстинктивных, бессознательных и подсознательных действий, с их механизмами «побуждения» и стимуляции достаточно, чтобы отвергнуть все такие теории[184]По поводу этих действий и механизма их стимулирования см.: Murphy G., Newsholme Т. Experimental Social Psychology. N. Y., 1936. Ch. 2.
.

Ошибочными являются также теории, идентифицирующие сознательные и преднамеренные действия и рассматривающие все социальные действия как преднамеренные средства для достижения целей. 1). Взаимодействия бессознательно-сознательного типа явно не являются сознательными со стороны бессознательного участника. 2). Эти авторы неправильно употребляют телеологические термины «средства» и «цели», путая их с совершенно другими категориями причины и следствия, предыдущего и последующего. В. Парето в своем разделении человеческих действий на логические и нелогические говорит о «субъективных» и «объективных» целях, имея в виду под «субъективной целью» сознательную цель, и под «объективной целью» любое последствие действия. Согласно ему, объективная цель обнаруживается даже там, где нет субъективной цели, например в рефлексах людей и животных. Можно справедливо говорить об объективных последствиях или следствии рефлекторного действия или предшествующих и последующих действий в хронологической последовательности; но как можно говорить об «объективной цели» или «намерении» в связи с действиями, лишенными какого-либо сознательного намерения или цели? Термин «объективная цель» является столь же парадоксальным, как «безрукая рука» или «непреднамеренное намерение». Он требует, чтобы мы рассматривали как телеологическое и антропоморфическое любое нетелеологическое физическое и биологическое явление. Тем самым он лишает телеологические явления их преднамеренного характера, дифференцирует идентичные явления и приводит нас к туманной псевдоконцепции универсальных средств и целей, лишенных какого-либо точного значения. В результате, когда это «непреднамеренное намерение» используется как фундаментальная категория в любом анализе, за этим следует масса других ошибок, как в случае В. Парето и других теоретиков. 3). Большая часть даже сознательных действий не является преднамеренными по мотивации или характеру. Большинство действий людей и животных совершается не ради достижения какой-то цели, но в ответ на самые разные мотивации. Действия, направленные к определенной цели или ради чего-либо, нужно отличать от действий из-за чего-то. Дело в том, что способность вызывать эмоции и через них вызывать действия свойственна не только идеям по поводу будущего, но и в не меньшей степени идеям по поводу прошлого, как, например, в случае памяти о перенесенном оскорблении. Если данное действие вызывает в другом человеке чувство ненависти, негодования, презрения, восхищения или любви, то эмоция проявляется в форме негодования, презрительных или хвалебных слов или в акте нанесения удара, аплодирования, поцелуя или объятия, без какой-либо мысли о достижении некоей цели. На самом деле если бы человек захотел выразить презрение, справедливое негодование или восхищение ради той или иной цели, то это бы определенно свидетельствовало о том, что его поведение не является искренним и есть лишь чистая поза или бурлеск. Многие формы человеческого поведения по самой своей природе исключают преднамеренную мотивацию перед лицом будущего и предполагают мотивацию, идущую от прошлого опыта. Все такие мотивации и действия, где стимулирующие идеи, образы и эмоции основаны скорее на прошлом опыте и событиях, чем на будущих целях, названы Л. И. Петражицким «фундаментальными мотивациями и действиями», в отличие от преднамеренных, где идеи и представления всегда относятся к будущему[185]Имеются в виду идеи Л. И. Петражицкого, изложенные им в книге «Теория права и морали». Спб, 1910.
.

Сознательные, но непреднамеренные действия можно также проиллюстрировать на примере действий, совершенных в противоречии с целями человека. Человек, страдающий алкоголизмом, видя бутылку спиртного, не может удержаться перед искушением и пьет, нарушая свою открыто признанную цель воздерживаться от употребления спиртного. Толстяк или обжора ест искушающую его еду, несмотря на свое решение продолжать придерживаться ограничивающей диеты. Распутник грешит, несмотря на свое решение исправиться. Сражающийся бежит от врага, несмотря на свое решение храбро сражаться. Во всех этих случаях сознательная цель нарушается открытым поведением, равно сознательным, но не преднамеренным. Реальная мотивирующая сила — это не цель, а биологическое побуждение, условный рефлекс (или привычка) или определенный объективный стимул, такой, как алкоголь, обнаженное тело, искушающая еда или устрашающее животное или враг.

Существует распространенное убеждение, что делать что-либо без цели — это нонсенс. Но природа действовала бы очень глупо с точки зрения сохранения и развития жизни, если бы организмы были устроены так, что никакое действие не было бы возможно без преднамеренного расчета. Такая ситуация привела бы к колоссальной трате жизненной энергии и времени, особенно разрушительной, когда безопасность или успешное осуществление биологических функций требуют мгновенного приспособления к обстоятельствам. Сложный психический процесс преднамеренной мотивации требует сравнительно долгого времени. Что бы произошло с человеком, если бы ему пришлось претерпевать такую задержку, перед тем как отпрыгнуть, заслышав гудок автомобиля, или увернуться от неожиданного удара, самоочевидно.

Другой вид сознательной, но непреднамеренной мотивации — это «действенная», «самодостаточная» или «нормативная» мотивация, если пользоваться терминологией Л. И. Петражицкого. Здесь роль идей и образов, которые стимулируют процессы формирования эмоций и через них вызывают действия, играют роль самих образов действия. Если честному человеку предлагают взятку, чтобы он совершил акт клеветы, подлога или отравления, сам образ или мысленное представление о таком злодейском деянии вызывает отталкивающие, ингибирующие эмоции. Эти эмоции часто достаточно сильны, чтобы свести на нет привлекательность взятки или других наград, предлагаемых путем преднамеренной утилитарной мотивации. Другие «действенные» идеи, например, относящиеся к хорошим, благородным или героическим действиям, вызывают соответствующие эмоции и приводят к свершению соответствующих действий. Идеи этого рода проявляются часто в форме суждений, одобряющих или отвергающих соответствующее действие не как средство к данной цели, а само по себе: например, «лгать стыдно», «ты не должен лгать» или «всегда говори правду». Такая самодостаточная нормативная мотивация, состоящая просто из «ты должен» или «ты не должен», применяется к поведению детей так же, как и к поведению взрослых людей. Исследования Ж. Пиаже показывают, что первая стадия в моральном развитии детей — стадия их «гетерономной» моральности — состоит именно из таких нормативных суждений и мотиваций, где правила (даваемые взрослыми) рассматриваются как священные. Около 67 процентов всех их норм нормы этого типа[186]Piaget J. The Moral Judgment of the Child. L., 1932. P. 312.
. Большая часть норм поведения взрослых также имеет этот характер, остальные складываются из самодостаточных норм, навязываемых утилитарными и другими соображениями. Суждения, основанные на таких «действенных» идеях и эмоциональной привлекательности или неприязни, можно назвать «нормативными суждениями». Как показал Л. И. Петражицкий, эти «нормативные» мотивации, суждения и убеждения есть реакция, отношения и убеждения сферы закона и этики.

Вышесказанного достаточно, чтобы показать ошибочность мнения, что все сознательные действия являются преднамеренными. Если мы предписываем должное значение терминам «преднамеренный» и «телеологический» коррелирующим с ними терминам «средства» и «цель», тогда становится понятно, что сознательные действия не всегда являются преднамеренными и что сознательные мотивации, названные Л. И. Петражицким «фундаментальными», «действенными» и «нормативными», являются непреднамеренными. Мы придем к тому же выводу, если подойдем к проблеме с позиции теории И. Павлова об условных и безусловных рефлексах.

В свете этого вывода неадекватность схемы «средств и цели», даже в применении к сознательным действиям и социальным отношениям, очевидна. Поскольку базовая посылка неправильна, результатами этого псевдотелеологического анализа социальных явлений можно либо пренебречь, либо считать их искажающими реальность. Эта схема применима и полезна лишь в отношении преднамеренных явлений, но они составляют лишь небольшую часть социокультурных явлений.

§ 4. Значения, ценности и нормы в родовых социокультурных явлениях

Значения и ценности, находящиеся над биофизическими свойствами взаимодействующих индивидов, формируют второй компонент социокультурных явлений. Значения можно классифицировать следующим образом: 1) когнетивные значения в узком смысле слова, такие, как значение философии Платона, христианского символа веры, математической формулы или теории прибавочной стоимости Маркса; 2) значимые ценности, такие, как экономическая ценность земли или другой собственности, ценность религии, науки, образования или музыки, демократии или монархии, жизни или здоровья; 3) нормы, на которые ссылаются как на стандарт, такие, как нормы права и морали, нормы этикета, технические нормы или предписания по конструированию механизмов, написанию стихотворения, приготовлению мяса или выращиванию овощей. Эти три класса значений являются неотъемлемыми аспектами всех значимых явлений. Любое значение в узком смысле слова является ценностью (когнитивной или иной). Любая ценность предполагает норму по ее реализации или отвержению, например, ценности богатства, царства божия, добродетели, здоровья и соответствующие им средства достижения или избегания таких целей. С другой стороны, любая норма — юридическая, этическая, техническая или любая другая — непреложно является значением, позитивной или негативной ценностью. Поэтому термины «значение», «ценность» и «норма» будут использоваться попеременно, чтобы обозначить весь класс значимых явлений[187]Предпринятое Ф. Теннисом деление социальных явлений на пять классов социальные общности («община» — Gemeinschaft и «общество» — Gesellschaft), социальные отношения, нормы, ценности и стремления (Bezugsgebilden) — несовершенно. Его разделение того, что я называю «значимым компонентом», на нормы, ценности и стремления — несколько лучше. Однако его понятие «стремления» очень неясно. Классификация значений (в родовом смысле) на нормы, значения и ценности кажется более логически обоснованной (см.: Tonnies F. Einfuhrung in die Soziologie. Stuttgart, 1931).
, наложенных на биофизические свойства индивидов и предметов, действий и событий.

Лишенные своих значимых аспектов, все явления человеческого взаимодействия становятся просто биофизическими явлениями и в таком качестве образуют предмет биофизических наук. Преднамеренное или непреднамеренное, мотивированное солидарностью или антагонизмом, осуществляемое в целях сотрудничества или нет, гармоничное или дисгармоничное, порожденное любовью или ненавистью, договорное или общинное, религиозное или нерелигиозное, моральное или аморальное, научное или художественное — такие социокультурные характеристики являются неотъемлемой частью не биофизических свойств взаимодействия, а значимого компонента, заложенного в них. То же верно и относительно всех социальных систем взаимодействия, таких, как государство, семья, церковь, университеты, академии наук, политические партии, рабочие союзы, армии и флоты. В химическом пространстве нет научного или философского элемента, нет профсоюзной молекулы, нет образовательной или религиозной реакции. В физическом пространстве нет таких явлений, как государство или церковь, нет преднамеренных, этических, антагонистических или солидарных, договорных или художественных взаимоотношений. В биологическом мире нельзя найти религиозной клетки, юридической хромосомы, моральной ткани, политического органа, биологических видов профсоюзов или университетов или — если биологию лишить ее антропоморфических элементов — никаких солидарных или антагонистических, договорных или общинных отношений[188]Как мы увидим, то, какие отношения являются солидарными, а какие антагонистическими, определяется не столько природой открытых действий и реакциями, сколько их внутренними значениями. Открыто мы можем различать действия и реакции лишь в смысле пространственного подхода сближения, расхождения и отвлечения от участников взаимодействия. Однако, если мы назовем все взаимодействия, участники которых сближаются друг с другом, солидарными, тогда две армии, сближающиеся в смертельной битве в тесном пространстве, представляют наиболее солидарное взаимодействие, в то время как армии, удаляющиеся одна от другой после прекращения огня, представляют антагонистическое взаимодействие. Без значимого компонента мы не можем сказать, какие реакции являются солидарными, а какие антагонистическими, и если мы все же попытаемся это сделать, то результат будет абсурдным. По этой причине характеристика ассоциативных процессов как тех, в которых участники сближаются друг с другом, а диссоциативных как тех, где они расходятся, оказалась совершенно неудовлетворительной. Это было хорошо показано Л. фон Визе и Г. Беккером.
.

Лишенное своего значимого компонента «Государство» Платона становится материальным объектом (книгой) с определенными физическими и химическими свойствами. Ника Самофракийская оказывается не более, чем куском мрамора, хоть и с определенной геометрической формой и определенным физико-химическим строением.

Девятая симфония Бетховена состоит из комплекса звуков, то есть воздушных волн различной длины и амплитуды. Национальный флаг становится просто куском материи, привязанным к палке. Сотрудничество становится «сложением или умножением сил», война — «вычитанием сил»; социальная организация — «эквилибром сил»; право — «корреляцией сил»[189]Воронов Б. Основания социологии. Спб., 1909; Wiese L. von, Вескег Н. Systematic Sociology . N. Y., 1932. Р. 5 and 37.
, сознание — «агрегацией электронов и протонов» (А. Вейсс); эмоция — определенным «отношением стимул-ответ» (В. Хантер); страх — «поведением носителя определенных характеристик, реагирующего на стимул из определенных характеристик внутри определенного поля сил» (Г. Лундберг) и т. д. Короче, без компонента значения все социокультурные явления становятся чисто физическими или биологическими. В таком виде они справедливо исследуются лишь биофизическими науками, категории и законы которых применимы к людям, рассматриваемым лишь как организмы или агрегации материи[190]«Социальная ценность противостоит естественным явлениям, которые имеют содержание, но, будучи частью природы, не являются значимыми для человеческой деятельности и расцениваются как не имеющие ценности; когда природные явления приобретают значения, они становятся социальными ценностями», — заявляют У. Томас и Ф. Знанецкий. Можно лишь пожалеть, что они не извлекли соответствующих выводов из этого убедительного принципа (Thomas W. Znaniecki F. The Polish Peasant. N. Y., 1927. V. 1. P. 21)..
.

Компонент значения, ценностей и норм совершенно отличен от третьего компонента социокультурных явлений — компонента материальных носителей — и ни в коем случае не может быть идентифицирован ни с физическими или биологическими свойствами носителей, ни с этими свойствами субъектов взаимодействия. Это бесспорно доказывается тем, что одно и то же значение (например, христианского символа веры) может быть материализовано или объективировано во множестве материальных носителей: произнесением его вслух (звуки или воздушные волны служат в качестве носителей), написанием или печатанием его на бумаге, камне или стальной пластине, записыванием его на пластинку фонографа, передачей его по радио. Значение символа веры, однако, остается прежним, несмотря на широкое разнообразие носителей и их физических и химических свойств.

Значение враждебности может проявляться во множестве открытых действий, таких, как стрельба, отравление, утопление, повешение, сжигание или закалывание ножом ненавистного лица; пытание любимых им людей, его экономическим разорением или выдачей его властям. Все открытые действия выражают значение враждебности, в отличие от любви, сочувствия, благотворительности, солидарности и тому подобного. То же можно сказать о любом социокультурном явлении: значение может быть экстернализовано через самые разнообразные биофизические носители. Напротив, материальное явление может выполнять функцию носителя при экстернализации широкого спектра значений, ценностей и норм. Одна и та же сумма денег одного вида и стоимости может в один раз служить как средство помощи нуждающимся; в другой — уплаты долга; в третий — для подкупа; в четвертый — для совращения девушки; в пятый — для покупки некоего товара и т. д. Сами деньги как носитель не меняются; совершенно иными являются значения, которые они выражают[191]О разностороннем характере денег как носителя см.: Simmel G. Philosophic i Geldes. Leipzig, 1900.
. Также открытое действие может внешне оставаться одинаковым во всех своих существенных компонентах, но его значения могут быть совершенно различными. Половой акт означает в один момент проституцию, в другой — совращение, в третий — адюльтер, в четвертый — изнасилование, в пятый — законное соитие супружеской пары. Внешние действия типа показывания кулака, шлепания или выстрела из ружья могут различаться по своим намерениям от игры до полной серьезности. Поцелуй может быть «лаской» Иуды или проявлением глубокого чувства любви; словесные выражения могут варьироваться от несущественного «как дела?» или льстивого «я тобой восхищен!» до искренних проявлений соответствующих значений. В противном случае не было бы лжи, лицемерия или неискренности.

Человеческий организм может оставаться биологически неизменным, но значения, заложенные в нем, могут широко и радикально варьироваться. Царь Николай II не изменился биологически, когда был смещен со своего высокого поста и разжалован до статуса заключенного. Так же без какого-либо биологического изменения политический преступник Ленин неожиданно стал диктатором, и неизвестный никому Робеспьер поднялся в одну ночь до главы сильной якобинской группы. Этот сдвиг в ценностях можно показать даже на примере мертвых. Никаких физических, химических или биологических изменений не произошло в прахе французских королей, которые умерли задолго до французской революции, однако во время революции их значение как высокочтимых и уважаемых суверенов трансформировалось в значение ненавистных тиранов и угнетателей. В наших личных отношениях такие сдвиги значений происходят ежедневно; человек, который еще вчера был нашим врагом, сегодня становится другом, хотя в его организме за это время не произошло физических или биологических изменений. Сегодняшние любовники завтра становятся врагами; почитаемые лица — презираемыми, знаменитые — безвестными[192]Серия экспериментальных исследований показывает, что нет даже аффективных ценностей удовольствия и неудовольствия, которые бы необходимым образом связывались с соответствующими объектами, но что эти ценности могут быть приписаны почти любому объекту (Sherif M. The Psychology of Social Norms. N. Y., 1936. P. 28; Beebe-Center J. Pleasentness and Unpleasantness. N. Y., 1934).
.

Тождество значений, ценностей и норм, проявленных в самых разнообразных материальных носителях, идентичность носителей, воплощающих широко разнообразные значения, показывают: 1) присутствие компонента значений, ценностей и норм во всех социокультурных явлениях; 2) глубокое отличие этого компонента от двух других (людей и материальных носителей); 3) относительно слабую связь между компонентом значения и компонентами носителей и человеческим фактором. Поскольку любое значение может проявляться через различные носители и человеческий фактор и поскольку любой носитель или человеческий фактор могут включать в себя различные значения, связь между ними скорее является «полигамной», чем «моногамной»; скорее слабой, чем сильной.

Компонент значения может воздействовать на поведение людей и на природу носителей так сильно, что их биофизические свойства становятся сравнительно иррелевантными. Палка может стать высокосвященной чурингой аборигенов Австралии, кусок дерева, предположительно являвшийся частью креста Иисуса, трансформируется в драгоценную чудодейственную реликвию; кусок дешевой ткани на палке может стать национальным флагом страны, ради которого люди с радостью отдают свою жизнь. Обычный человеческий организм — возможно, даже больной и слабый — может стать святым, или пророком, или обожествляемым монархом, или увенчанным славой революционером-вождем. Напротив, сильный и физически великолепно сложенный организм может стать проституткой или даже преступником. Свойства, определяемые как «священные», «святые», «героические», «добродетельные», «возлюбленные» и т. д., и их противоположности принадлежат не биофизическим чертам соответствующих субъектов или лиц, но значениям, которые на них налагаются.

Таким образом, материально идентичное часто является совершенно различным в социокультурном отношении благодаря разнице в значениях или ценностях, приписываемых ему; наоборот, то, что различается биофизически, часто идентично по социокультурным параметрам. Идентичные действия (например, ношение оружия), совершенные одним и тем же человеком в одной и той же местности, могут быть когда-то преступными, а когда-то — законными. С другой стороны, совершенно различные материальные объекты, лица и открытые действия могут быть с социокультурной точки зрения идентичными.

Отсюда: применение принципов идентичности и различия на базе значений, выраженных через материальные объекты, открытые действия и людей, часто ведет к результатам, радикально отличающимся от тех, которые возникают на базе их биофизических свойств.

Предшествующий анализ ясно показывает абсурдность так называемого натуралистического и бихевиористического исследования социокультурных явлений. Если бы эти исследования проводились последовательно, то следовало бы классифицировать все социокультурные явления как идентичные или различные лишь на основе их биофизических свойств; в таком случае не было бы политических, экономических, религиозных, научных, эстетических или юридических классов явлений, поскольку каждый из этих классов состоит из самых разнородных объектов, лиц, действий, событий и процессов. По той же причине нельзя было бы законно говорить о солидарных или антагонистических, воинствующих или мирных, корпоративных или конфликтных, преднамеренных или непреднамеренных отношениях и действиях, как и о семье, государстве, церкви, политических партиях, профсоюзах, научных сообществах, классах или любой другой форме организованных групп. Более того, классифицируя явления на базе их биофизической природы, исследователям придётся рассматривать как идентичное то, что социокультурно абсолютно различно. Все случаи стрельбы станут идентичными (например, не будет разницы между стрельбой как убийством, стрельбой на войне и стрельбой для развития навыка); все половые акты будут идентичными, связаны ли они с проституцией, изнасилованием или супружескими отношениями. Все объекты, сделанные из одного материала (например, из дерева), будут занесены в один класс, будь то деревянный крест, деревянная свастика, деревянные игрушки или деревянная мебель. Здания из одних материалов и одной формы обязательно будут рассматриваться как идентичные, будь то церковь, коммунистический клуб, склад, концертный зал или оружейный арсенал. Все лица с одинаковыми физическими чертами будут также классифицированы как идентичные, хотя они могут быть представителями разных наций, религий, классов, занятий, экономических слоев и т. д.

Когда действительно пытаются создать последовательную натуралистическую и бихевиористическую социальную науку, то ее результатом является большое число совершенно абсурдных утверждений. Поэтому неудивительно, что, несмотря на звучные манифесты, ни одна из таких теорий никогда не выполнила своей программы даже на начальных стадиях. В своем фактическом анализе исследователи неизменно забывают о своих декларациях и продолжают классифицировать и анализировать социокультурные явления на базе их значимого компонента, а не на основе биофизических свойств носителей. Так, все они говорят об экономических, религиозных, научных или политических переменах и факторах; о церкви, государстве, семье и других социальных системах, природа которых основана на значимом компоненте; о солидарных и антагонистических, юридических и преступных и других значимых отношениях и действиях. Но, отталкиваясь от ложной посылки и не располагая четкими представлениями о структурном строении социокультурных явлений, они классифицируют и анализируют их ошибочно.

Наконец, компонент значения трансформирует не только социокультурную природу своих носителей и людей, но также и причинные связи между ними; он создает ощутимую причинную взаимозависимость между носителями и людьми там, где на базе их биофизических свойств такая взаимозависимость не существует; напротив, он исключает причинную зависимость там, где в противном случае она бы существовала. Люди и носители, которые составляют Гарвардский университет, или римско-католическую церковь, или Соединенные Штаты Америки, являются чрезвычайно гетерогенными по своим биофизическим свойствам. Возьмите, к примеру. Гарвардский университет с его различными зданиями, трупами в его медицинской школе, колоссальными собраниями в его музеях, книгами в библиотеках и разнообразными людьми. На базе своих биофизических свойств это гетерогенное собрание объектов и лиц не может иметь никакой ощутимой причинной взаимозависимости. Тем не менее если какая-то значительная перемена происходит в любой важной части этих носителей и людей (скажем, Виденерская библиотека будет сожжена, или поменяются президент и члены корпорации), они могут сразу сказаться на всем университете. Например, необычно большие расходы по восстановлению библиотеки могут привести к сокращению бюджетов всех факультетов, а это окажет влияние даже на число трупов в медицинской школе, не говоря уже о существенных изменениях во многих носителях и членах университета. Подобным же образом новый президент и новая корпорация могут вести новую политику, которая окажет многообразное влияние на носителей и членов института. Эта причинная взаимозависимость между социокультурными явлениями, где на базе чисто биофизических свойств такая зависимость не существует, представляет общий закон.

Напротив, компонент значения часто исключает причинную связь, которая существовала бы без него. Если бы не было социокультурных норм религии, права или морали, запрещающих, например, незаконные половые связи и воровство или побуждающих человека жертвовать своей собственностью и даже жизнью ради идеала, взаимозависимость или взаимодействия между людьми были бы весьма отличными от тех, какими они являются сейчас. Если бы не было ценностей и норм, гарантирующих гражданские и политические права, свобода и независимость не присутствовали бы в тысячах человеческих связей; те, кто биофизически являются сильнее, господствовали бы над более слабыми, а слабые были бы причинно зависимы от более сильных. Если на мгновение мы представим человеческое пространство как управляемое и контролируемое лишь своими биофизическими свойствами, без каких-либо религиозных, правовых, этических, научных или эстетических значений, мы сможем сразу увидеть, что причинные отношения в этом пространстве, в действиях и реакциях его членов будут фундаментальным образом отличны от тех, каковы они на самом деле. Огромная доля причинных отношений, которые сейчас существуют, отсутствовала бы, и наоборот.

Последующий анализ делает совершенно ясным то, что значения, ценности и нормы являются универсальным компонентом социокультурных явлений и имеют первостепенную важность для понимания структурных и динамических свойств и причинных отношений внутри этих явлений.

§ 5. Материальные носители как универсальный компонент социокультурных явлений

Определение носителей. Поскольку чистые значения, ценности и нормы являются нематериальными, существуют вне пространства и времени, их нельзя переносить прямо от сознания к сознанию, кроме как с помощью телепатии или экстрасенсорной передачи[193]Rhine J. В. Extrasensory Perception. Boston, 1935; New Frontiers of Mind. N. Y., 1937.
.

Если такая прямая передача идей или значений существует, она является чрезвычайно редкой, доступной лишь очень ограниченному числу людей и при исключительных условиях[194]Поэтому же Гурвич неправильно противопоставляет — «общение через интерпретацию» как прямую внутреннюю связь между умами, основанную на действительной коллективной интуиции, где символы (носители) либо вообще не участвуют, либо играют вторичную роль, и «общение через конвергенцию», в которой индивидуальные сознания обобщаются исключительно через символические носители. Он не показывает, как, в отсутствие носителей, могут возникать коллективные интуиции и происходить значимый обмен информацией. См. его: Essai de sociologie. P., 1938. P. 1–112.
. Подавляющее большинство значимых взаимодействий между людьми происходит не через экстрасенсорное восприятие, а через инструменты сенсорных носителей — открытые действия и материальные объекты, которые экстернализуют, материализуют, объективируют и социализируют нематериальные значения. Для того чтобы передать другому значение «2 4–2 = 4», мы должны сказать ему это, то есть через действия нашего голосового аппарата объективировать значение в определенных звуках, которые, достигая его ушей, ретрансформируются в сознании (через нервную систему) в значение. Или мы можем написать это значение на бумаге, и тогда цифры станут материальным носителем, посредством которого передается идея. Или мы можем использовать определенные жесты, как в случае с глухонемыми. То же верно в отношении любого другого значения и его передачи. Если какое-то значение или система значений остается в сознании человека, которое воспринимает их, а не объективируется в любом носителе, они, очевидно, остаются недоступными для других людей и погибают со смертью его автора, если даже не раньше.

Все сенсорные открытые действия, материальные объекты, физические, химические и биологические процессы и силы, используемые для экстернализации, объективизации и социализации значений, являются носителями значимого взаимодействия. В качестве таковых они составляют третий универсальный компонент социокультурных явлений. Схема значимого взаимодействия такова: субъект А объективирует свое значение N в носителе X, в устной или письменной форме; носитель X входит в контакт с соответствующим чувственным органом В и воспринимается им, а в сознании В оно трансформируется в значение N. Языки, как устные, так и письменные, жесты и пантомима, музыка и другие значимые звуки, живопись к скульптура и такие материальные объекты, как орудия, машины, оружие, одежда, здания, памятники, обрабатываемые поля, мощеные дороги и искусственные дамбы, — короче, все материальные явления, существенные для значимого взаимодействия людей, являются носителями социокультурных явлений. Все они объективируют различные значения, социализируют их и делают их доступными для других.

Поэтому неточно говорить о социокультурных явлениях так, как будто бы они состоят исключительно из людей; помимо людей, они включают в себя нематериальные значения и их материальные носители как равно существенные и универсальные компоненты. Структура эмпирических социокультурных явлений, таким образом, состоит не из одного, а из трех компонентов. Этот принцип часто игнорируется, и в результате этого постоянно совершается ряд теоретических и практических грубых ошибок теми, кто воспринимает лишь один компонент — либо людей, либо значения, либо носителей.

Носители как проводники взаимодействия. Как уже было показано, без носителей как проводников невозможно значимое взаимодействие.

Даже чисто физическое взаимодействие людей было бы в этом случае сокращено до скудного минимума. Даже если принять во внимание так называемые дистанционные рецепторы-органы, способные воспринимать сигналы на расстоянии, спектр физического взаимодействия существенно не увеличился бы. Несколько миль были бы пределом, за которым невозможно никакое физическое взаимодействие. То же верно в отношении времени, поскольку без помощи проводников было бы исключено любое физическое взаимодействие между людьми, не находящимися поблизости друг от друга в данный момент — особенно между умершими и живыми или между прошедшими, настоящими и будущими поколениями.

Однако мы знаем, что взаимодействие происходит между людьми, разделенными тысячами миль (посредством газет, телеграмм, радио и т. д.), и даже между умершими и живыми. Платон, Шекспир, Бетховен и Рафаэль до сих пор влияют на состояние нашего ума и наши действия, когда мы читаем, слушаем или смотрим их работы. Очевидно, что такое взаимодействие возможно только через посредство носителей как проводников.

Основные типы носителей. В своих конкретных формах проводники взаимодействия являются многочисленными и разнообразными. Мы должны отличать, во-первых, физические и символические проводники. Физические проводники — это те, в которых природные качества носителя используются для того, чтобы изменить состояние ума и открытые действия другого. Так, камень, пуля или атомная бомба, направленные на врага, воздействуют на него через свои физические свойства, включая силу удара. Символические проводники оказывают влияние не столько благодаря своим физическим свойствам, сколько благодаря символическому значению, приписанному им. Сказанное слово оказывает влияние не столько через физические качества звука, сколько через значение, которое оно передает. Отдельное слово, тихо произнесенное, часто оказывается более эффективным, чем самый громкий и оглушительный шум. Символические проводники требуют, чтобы человек понимал язык, на котором говорят или пишут, чтобы придать звукам или знакам их правильное значение. В противном случае они остаются чистой тарабарщиной. Не нужно говорить, что символические проводники играют основную роль в мире значимых взаимодействий.

Согласно физической форме используемой энергии или материи, основными проводниками взаимодействия являются: а) звуковые проводники, где сообщение передается воздушными волнами. Примерами этого типа проводников являются речь, музыка и различные шумы; б) световые и цветовые проводники, где применяется энергия света. Примерами могут служить уличное освещение и картины; в) пантомимические проводники, состоящие из жестов и экспрессивных движений; г) термические проводники, где энергия тепла используется, чтобы повлиять на поведение или сознание других людей; д) механические проводники, где в этих целях используется механическая энергия. Нанесение ударов, толкание и ужаливание являются иллюстрациями к этому типу; е) химические проводники, где химические свойства используются для взаимодействия; ж) электрические и радиопроводники, где используется комплекс физико-химических и биологических свойств в форме данного объекта с целью взаимодействия; з) материально-объектные проводники, где комплекс физико-химических и биологических свойств используется в форме данного объекта в целях взаимодействия. В них самым важным является не то или иное свойство объекта, а специфический комплекс качеств, как в случае кольца, надеваемого при помолвке, или семейных реликвий, национального флага, банковского чека.

Перечисление основных типов проводников показывает, что почти все физико-химические энергии используются как носители взаимодействия. Оно показывает также ошибочность рассмотрения языка (устного или письменного) как единственного инструмента значимого взаимодействия.

Давайте предпримем детальное исследование каждой из этих форм.

А). Звуковые проводники. Звуки, как таковые, функционирующие в качестве как физических, так и символических проводников, совершенно отдельно от их символических качеств могут воздействовать на наше сознание и поведение. Следующий случай влияния звуков, оказываемого независимо от их символического значения, предоставляет нам убедительный пример. Человеку предлагали многократно поднять средним пальцем правой руки груз в три килограмма, пока его палец не перестал работать. Обнаружилось, что определенный звуковой сигнал позволял ему поднимать груз большее число раз. Таким образом, в шестнадцати экспериментах, когда звучала определенная квинта, он поднял его 850 раз, но, когда это тональное сочетание было снижено на полтона по высоте, он смог поднять его лишь 50 раз кряду. В этом случае звук действовал исключительно как физический агент.

Из нашего собственного опыта мы знаем, что определенные громкие звуки, без какого-либо связанного с ними значения, воздействуют на наше сознание и поведение. Вопрос шума в наших больших городах стал серьезной проблемой.

Главная роль звуковых проводников, однако, состоит в том, что они являются символическими носителями. Среди символических звуковых проводников самыми важными являются речь и музыка. Благодаря своей подвижности, доступности и простоте передачи эти символические проводники представляют самые важные агенты значимого взаимодействия.

Речь является основным медиумом для объективации и передачи значений, даже тех, которые имеют очень сложный и тонкий характер. Нет преувеличения в утверждении, что надорганическая социокультурная жизнь становится возможной исключительно благодаря существованию языка. Не только значимое взаимодействие, но даже сама мысль (особенно абстрактная мысль) вряд ли возможны без использования слов.

Именно посредством речи люди главным образом регулируют свое взаимное поведение. Когда мы хотим побудить остальных к определенному поведению или удержать их от чего-либо, мы почти всегда используем устные символы, как в предписаниях: «Руки вверх!», «Сделай это!» или «Не делай этого!» Где бы ни встречались люди — в конгрессе или на рынке, в церкви или дома, в классе или в суде, устные проводники играют значительную социальную роль[195]Помимо действительного смысла произносимых слов голос сам по себе, через свои высоту и тембр, действует как дополнительный стимул (Darwin С. The Expression of the Emotions. N. Y., 1873. P. 83–95).
.

Слова подобны электрическому току, который проходит через людей. Их воздействие иногда изумляет; слово может убить человека! Не является простым совпадением то, что во многих религиях, как, например, в брахманизме, слова воспринимаются как магические силы, управляющие миром и даже волей богов. В Писании говорится: «В начале было Слово, и Слово было с Богом, и Слово было Бог»[196]Интересно, что среди народов, не знающих письменности, речевые реакции, похоже, являются неотделимой частью организма людей. Так и у животных, которые используют все тело для элементарных форм коммуникации. У человека цивилизованного чрезмерное использование слов и соответствующая умственная эквилибристика обеднили язык и привели к неправильному его применению, что, как при шизофрении, может в конце концов оказать разрушительное действие на психику человека.
.

Музыка является второй основной формой символических звуковых проводников. По своей природе она больше приспособлена к объективации и передаче чувств, эмоций, настроений или неуловимых умственных состояний, которые не поддаются вербальному выражению, и поэтому она чаще используется для эмоциональной, чем для интеллектуальной коммуникации. Талантливый музыкант за фортепиано связывает своих слушателей с собой невидимыми нитями; звуковые волны, происходящие от движений его пальцев по клавиатуре, передают его эмоции слушателям, создавая в них волны физического переживания. Некоторые из этих волн вызывают состояние подавленности — грусть, уныние, печаль, с их соответствующими открытыми реакциями; в то время как другие вызывают чувства радости, счастья или веселья, сопровождаемые соответствующими движениями. Таким образом, из индивидов, составляющих концертную аудиторию, создается эмоциональное и часто идеологическое целое. Волнующее или подавляющее воздействие музыки, говорит Г. Бон, было известно еще в античности. «Кроме похоронных маршей, сопровождаемых подавленным настроением и медленными движениями, есть также волнующая музыка, побуждающая людей энергично двигаться, маршируя или танцуя, что нельзя даже представить без воздействия музыки»[197]Bohn С. La Nouvelle Psychologie animale. P., 1911. P. 166–168.
.

Люди часто приписывали священным формам музыки магическое и мистическое влияние, которое правит вселенной, богами и людьми. В некоторых формах музыка производила потрясающий эффект на слушателей (как и на исполнителей), как плохой, так и хороший. Ее социокультурная роль всегда была весьма значительной.

Помимо речи и музыки звуковые проводники действуют рядом других способов. Выстрел пушки в Петрограде когда-то означал наступление полдня; свисток локомотива означает отправление поезда; гудки заводов означают новую смену; звонок в классной комнате означает начало урока; церковные колокола объявляют о религиозной службе; звонок телефона сообщает нам, что кто-то хочет с нами поговорить.

Б). Световые и цветовые проводники. В общественной жизни эти агенты действуют главным образом в символической форме. Вместе со звуковыми проводниками цветовые и световые проводники образуют самый распространенный и самый важный метод объективации и передачи значений или ценностей.

Наиболее важным из них является письменность. В самом широком смысле она включает в себя все, что было отмечено человеком на различных объектах (бумаге, камне, стенах, человеческом теле и т. д.) с помощью знаков или рисунков с целью выразить различные значения, ценности и нормы. Письменность в этом смысле включает в себя не только буквенное письмо, но также иероглифы, клинопись древних ассирийцев и символические знаки первобытного человека, так же как и условные обозначения и символы, используемые в математике.

В цивилизованном мире книги — наиболее широко используемая форма световых проводников; каждая книга представляет собой комплекс, передающий мысли и чувства своего автора читателю. Библиотеку можно рассматривать как огромную телефонную станцию, где сотни людей ежедневно связываются со множеством авторов, живых и умерших, для того чтобы бесслышно разговаривать с ними. Можно без преувеличения утверждать, что человек, который первым применил такие проводники для коммуникации с другими, сделав самое революционное изобретение всех времен. Книгопечатание и весь технический прогресс в этой области сыграли исключительно важную роль в развитии человеческой культуры. Согласно И. Данцелю, чем выше становится человеческая культура, тем больше ее зависимость от результатов труда предшествующих поколений и тем больше необходимость в медиуме, который записывал бы опыт прошлого. Таким медиумом является письменность. Здесь мысль привязывается к постоянным символам и таким образом освобождается от единовременности своего существования. Более того, будучи средством сохранения духовного наследия веков, письменность имеет особое значение благодаря своей социальной роли, поскольку она гарантирует континуум социальной жизни, простирающейся далеко за пределы жизни индивида. Она является средством коммуникации между людьми, разделенными пространством, и связующей нитью между прошлыми, настоящими и будущими поколениями. Маутнер очень ясно определяет эту функцию. «Давайте представим на минуту, — говорит он, — что во всех цивилизованных странах все графические обозначения — книги и так далее — были бы неожиданно уничтожены и способ их применения навеки забыт. Такое разрушение сокрушило бы нашу цивилизацию, превратив ее в реликт, подобный часам старых соборов, которые никто не может завести, поскольку ключи были потеряны»[198]Danzel J. W. Die Anfange der Schrift. Leipzig, 1912. S. 1–2.
.

Второй фундаментальный тип цветовых и световых проводников представлен картинами и рисунками, состоящими физически из массы окрашенных пятен, расположенных в определенном порядке и форме. Они доносят до нас мысли, идеи и чувства художников, даже если те давно умерли. Делая возможным это взаимодействие между художником и нами, картины служат еще и соединению нас между собой, создавая общие физические переживания и настроения. От примитивных каракулей ребенка к гениальным созданиям великих мастеров они служат потребности в коммуникации между сознаниями людей.

Существует много других форм световых и цветовых проводников в повседневной жизни: огни на мачте лодки означают наличие корабля; световые эффекты в спектакле используются, чтобы создать у аудитории чувство радости или другое настроение. Цветовые проводники находятся везде вокруг нас: красный и зеленый огни светофора означают соответственно «Стойте!» и «Идите!». Черный часто означает траур, алая роза — страстную любовь, красные флаги — революционные идеи и надежды; разноцветные государственные флаги означают соответствующие нации; окрашенные шевроны или золотые галуны — воинское звание. Цвет одежды может также символизировать различные значения: белый цвет подвенечного платья означает чистоту; черная сутана, которую носят монахи, является знаком их отказа от мира, и т. д.

В). Мимические проводники. Третий класс проводников — мимические или моторные — это также физические или символические проводники. Чисто физические действия сами по себе достаточны для того, чтобы изменить состояние сознания или открытое поведение других; если к ним к тому же и присоединено значение, их влияние становится еще более действенным. В нашей повседневной жизни постоянно используются символические мимические проводники: значение «убирайся отсюда» может быть выражено жестом, указывающим на дверь; кивок головы означает одобрение, а отрицание можно выразить одним покачиванием головы, безразличие — пожатием плеч, любовь — лаской, ярость — сжиманием кулаков, удовлетворение и радость — улыбкой, приветствие — поднятием шляпы.

Мимические проводники носителей, соединенные в огромные системы, способны передавать очень сложные значения. Среди таких систем — церемониалы дикарей, церковные ритуалы, государственные церемонии, процессии, парады и т. п. Немые кинофильмы, которые являются комбинацией мимических и световых проводников, передают сложные драмы, комедии и трагедии без посредства произносимых вслух слов. Мимические носители в форме жестов составляют язык глухонемых, членов определенных примитивных обществ и, частично, детей[199]Levy-Bruhl L. How Natives Think. N. Y., 1925. P. 158–167.
.

Г). Термические, механические, химические и электрические проводники. Эти группы проводников влияют на поведение главным образом через свое непосредственное физическое воздействие на человеческий организм, но они действуют также как символические проводники. Термические проводники действуют множеством способов. Человек, который поджигает дом или лес, или летчик, который сбрасывает зажигательные бомбы на город, заметным образом обусловливают состояние ума и поведение других людей, поскольку следствием их действий могут быть страх, паника, ранение, нищета, болезнь и даже смерть. Центральная обогревательная система является другим видом термических проводников, поскольку, меняя температуру, управляющий или хозяин дома может непосредственно повлиять на поведение жильцов. Тепло, обеспечиваемое кочегарами или истопниками локомотивов, является проводником этого типа, поскольку оно может решительным образом определять удобство и даже судьбу пассажиров. Механические проводники — это, например, удары, выстрелы и т. д., которые приводят к физическим ранениям; хирургические операции, ласки и объятия; другие действия, отличающиеся от чистой пантомимы. Химические проводники постоянно применяются в тысячах форм для воздействия на поведение или образ мыслей других. Повар или домохозяйка посредством химических качеств еды влияют на поведение потребителей и образ их мыслей. Так же поступает и бакалейщик, продавая некачественную пищу своим покупателям; врач или медицинская сестра, давая лекарство больным; убийца, отравляющий свою жертву, или гостеприимный друг, предлагающий виски гостю. Электрические и радиопроводники действуют разнообразными способами, но главным образом как физические проводники, передающие на расстоянии или транслирующие через обширные территории звук, цвет и свет, пантомимические, механические и другие проводники, используемые для объективации и передачи значений другим. Телефон, телеграф и радио служат как «проводники проводников», но не являются проводниками непосредственно значений. В других случаях, например в радиотерапии, электрические и радиоволны служат прямыми проводниками значений. Будучи трансформированы в другие формы энергии, они действуют как термические, механические и другие типы проводников. Во всех этих и во многих других способах их роль в человеческом взаимодействии огромна.

Д). Предметные проводники. Материальные предметы — долларовая ассигнация, клок волос, обручальное кольцо, семейная реликвия, скипетр, рест, национальный флаг, трофейная чаша, «ключи от города», которые преподносят особым посетителям, собор Парижской богоматери, Белый дом, Мемориал Линкольна, все это — примеры предметных проводников. Предметные проводники в тысячах форм функционируют в социальном взаимодействии в качестве физических и, в особенности, символических проводников. В таком виде они объективируют широкий диапазон значений и доносят их до других, воздействуя на их образ мыслей и открытые действия. В каком-то смысле вся материальная культура — орудия, домашняя утварь, машины, оружие, обрабатываемые поля и сады, дороги, здания и целые города представляют собой предметные проводники. Те, кто создавали такие предметы, — часто прошлые поколения — воздействуют на наш образ мыслей и открытые действия через физические и, в особенности, символические свойства этих проводников. Нам приходится идти по улицам и дорогам, так как они были проложены, даже если они кривые или извилистые.

Людей можно сравнить с полипами: как деятельность последних привела к образованию коралловых рифов[201]«Человеческий полип вечно строит коралловый риф, на поверхности которого живет нынешнее поколение» (Ward L. Pure Sociology. N. Y., 1911. P. 16).
, так и процессы человеческого взаимодействия постоянно производят новые пласты материальной культуры и новые наборы проводников. Их постепенное аккумулирование, пласт на пласт, приводит к образованию новой окружающей среды вокруг взаимодействующих индивидов, среды, полностью отличной от физической, социотехнической среды. Все мы живем в такой среде. Она окружает нас на каждом шагу. Она постоянно передает нам сигналы, инициированные прежними поколениями, и таким образом определенно детерминирует наш опыт и поведение. Э. Дюркгейм справедливо утверждал, что общество состоит не только из индивидов, но и из материальных объектов, которые играют существенную роль в социальной жизни, и что социальные факты часто объективируются до такой степени, что они становятся частью материального мира.

Это необходимо помнить, чтобы избежать распространенной ошибки, когда компоненты взаимодействия рассматриваются лишь как состоящие из индивидов, значений или материальных носителей (проводников). Все три компонента, как было сказано, незаменимы для любого социального явления. Если отсутствует компонент человеческого агента, несмотря на наличие компонента носителя (как в случае с раскопанными городами и памятниками Египта, Вавилона и Шумера), мы имеем лишь мертвую оболочку. Если отсутствуют носители, процесс значимого взаимодействия в равной мере делается невозможным. Правильное понимание трехсторонней структуры является очень важным для адекватного усвоения реальности социальных групп, логики изменения социокультурных явлений, их причинных связей и т. д.

4. Цепочка проводников. В большой части значимых взаимодействий участники используют цепочку различных проводников, соединенных между собой и с людьми как связующими агентами. Весь механизм передачи можно сравнить со сложной системой зубчатых колес, одно из которых приводит в движение следующее и т. д., пока вся система не завершится. Давайте рассмотрим типичный случай.

А диктует секретарше телеграмму (звуковой проводник), адресованную В. Она записывает ее (световой проводник) и сообщает по телефону на телеграф (звуковой и электрический проводники). Телеграфистка посылает радиограмму (радиопроводник), а принимающая станция снова записывает ее (световой проводник) и таким образом представляет В. Этот процесс может быть представлен следующим образом: А (1) — звук (2) — свет (3) — звук и электричество (4) — радио и (5) — свет В.

В этой цепочке люди (секретарша, телеграфистка и радиооператор, посыльный) служат как необходимые промежуточные звенья, они устанавливают контакт между различными неодушевленными проводниками. Обычно лишь благодаря этой «контактной роли» человеческих проводников становится возможным соединение различных проводников в одну непрерывную цепочку.

Эта контактная роль имеет особое значение во взаимодействии между индивидами, разделенными в пространстве и во времени. Сигнал, который один человек посылает из Америки в Европу, должен пройти через длинный ряд проводников, и люди неизбежно действуют как контакты. Таким же образом, сигнал, полученный от умершего человека, передается нам через цепочку проводников, и люди являются незаменимыми звеньями в этом процессе.

Образно говоря, «соединительная ткань» общества, которую ищут органицисты, может сейчас легко быть обнаружена. Она состоит из совокупности носителей и цепочек проводников, во всей сумме их взаимодействия.

Рикошетное влияние носителей. Человеческое поведение и явления человеческого взаимодействия не могут быть до конца поняты, если не осветить одну дополнительную фазу роли носителей как проводников. Могут ли проводники сами влиять на поведение и психическое состояние человека — сами по себе, — и если да, то каким образом? Ответ на этот вопрос будет утвердительным. Хотя проводники зависят от человека по самому факту своего существования, они, будучи созданными, оказывают мощное ретроактивное влияние на его поведение и физическое состояние.

А). Общее рикошетное влияние. Проводники определяют поведение и состояние ума прежде всего чисто механическим путем. Это особенно верно относительно предметных проводников. Как мы уже видели, в процессе взаимодействия человеческие значения, ценности и нормы, так же как и действия, приводят к образованию большого числа предметных носителей, которые, накапливаясь от поколения к поколению, образуют то, что называется «материальной культурой». Эта материальная культура, представляя собой общую сумму носителей, механическим образом определяет поведение и психическое состояние людей.

Общественная жизнь (явления взаимодействия), кристаллизуясь в материальных предметах, помогает нам пускать корни в окружающем нас мире и в то же время влияет на нас посредством этих материальных объектов. Дороги, построенные в прошлом, направляют ход наших сегодняшних дел. Вкусы ребенка формируются через контакты с национальными памятниками и традициями прежних поколений. Иногда эти памятники (носители) на время забываются… чтобы вновь появиться и начать новую жизнь в новом обществе. Это характерная черта Возрождения: социальная жизнь, будучи прекращенной на долгое время, возникает вновь, меняя интеллектуальные и моральные взгляды людей, которые не создавали ее. Без такого пробуждения эти люди чувствовали бы и думали по-другому. Правовые отношения при существовании письменного закона отличаются от отношений при некодифицированном (в письменной форме) законодательстве. Хотя правовые отношения лучше регулируются при наличии письменных кодексов, регулирование при этом менее гибкое, более систематическое, но менее подвижное. Поэтому нельзя представлять себе материальные формы, в которых воплощены законы, как простые сочетания слов, не имеющие значения; напротив, они являются действующими реалиями, что доказывается различиями в правовых отношениях, когда такие реалии отсутствуют[202]Durkheim E. Ie Suicide. P. 426–427.
.

Этот перифраз дюркгеймовской мысли проясняет суть обратного (рикошетного) действия проводников или носителей. Будучи однажды созданными, они живут самостоятельной жизнью, обретая свою логику функционирования, ритм и темп. Об этом недавно писал Г. Зиммель[203]Зиммель Г. Концепция и трагедия культуры // Логос. Сиб. 191]. С. 15–21.
.

Как уже было сказано, само существование носителей обусловливает наше поведение и состояние духа. Мы вынуждены жить в городах и деревнях, построенных не нами; мы пользуемся дорогами, проложенными предыдущими поколениями; мы молимся в церквах, воздвигнутых до того, как мы родились. Окруженные со всех сторон бесчисленными носителями, мы постоянно впитываем — часто бессознательно и против своей воли — стимулы и значения, которые исходят из этих проводников. Иногда, как, например, с дорогами, проводники диктуют нам направление наших движений; кроме того, они предопределяют, в каком жилище мы должны жить; часто сам их вид (как, например, вид старой башни или средневековой церкви) прекращает одни наши переживания и порождает другие.

Проблема обратного влияния носителей на значения и субъекты взаимодействия, таким образом, имеет огромное значение для общественной жизни и достойна более подробного изучения. Давайте рассмотрим обратное действие пантомимических проводников на наш ум и действия. Механическое жестикулирование часто оказывает обратное действие на сознание того, кто его производит. Смеясь, можно привести себя в хорошее расположение духа; удрученное состояние, в которое человек намеренно входит, может породить грустное настроение; простое использование жестов и открытых выражений гнева часто достаточно для того, чтобы породить это чувство. В. Парето заявляет: «Действия, посредством которых объективируются чувства, усиливают эти чувства и могут даже их породить в их отсутствие. Хорошо известный психологический факт заключается в том, что если человек введет себя в физиологическое состояние, которое обычно сопровождает определенную эмоцию, то лишь благодаря этому может возникнуть соответствующая эмоция»[204]Pareto V. Trataito. Vol. 1. P. 556.
.

Дж. Вейнбаум также доказывает, что физиологическое действие — смех — способно увеличить наше субъективное веселое настроение[205]Waynbaum J. La Physiognomie humaine. P., 1907. P. 62.
.

Такие примеры можно перечислять без конца. Упомянем лишь один. Многие актеры, часто воспроизводящие жесты героев, которых они изображают, нередко действительно испытывают во время актерской игры соответствующие психические состояния. Механическое повторение одного и того же жеста или определенной позы будет возбуждать и усиливать соответствующее состояние. Точно так же психическое состояние можно предотвратить, производя жесты или принимая позу, обычно ассоциируемые с другими психическими состояниями.

Это обратное действие присутствует у любых носителей — у звуковых, световых или у конкретных предметов. Индивид, действующий в определенном социальном качестве (как судья, священник или вождь племени), одетый в соответствующее платье, при наличии объективных носителей — убранства зала суда, церкви и т. п. — часто совершенно трансформируется, теряя всякое сходство с собой, таким, как он есть в повседневной жизни. Известно, что судьи, которые выносили суровейшие приговоры обвиняемым, освободившись от влияния символических проводников (зала суда и своего профессионального одеяния), часто горько сожалели о своем бессердечии. Как индивиды они милосердны, но под влиянием символического окружения их человеческие качества были подавлены. «Fiat justitia et pereat mundis»[206]* «Да свершится правосудие и да погибнет мир» (лат.).
— было их девизом в той обстановке.

История дает нам множество таких примеров. Робеспьер, главный прокурор французского террора, беспощадный в исполнении своих официальных обязанностей, был в частной жизни очень сентиментальным и чувствительным человеком, который плакал над романами Сен-Пьерра. Очевидно, что принятие традиций, обрядов и даже фасонов одежды в различных областях общественной жизни не является случайным, форма одежды обладает своей собственной властью; не случайно законодатели придавали ей огромное значение, как и форме вообще. Сутана не делает монаха монахом, но уважение, которое оказывается ей, много значит для ее обладателя и воздействует на его сознание и поведение.

Политические заключенные переживают решительные перемены в состоянии духа, надевая тюремное одеяние. Офицеры, лишенные символов своего звания — топора, звезд или других знаков отличия, и, надевая гражданскую одежду, претерпевают изменения в сознании, которые иногда являются необратимыми. С другой стороны, если обычному гражданину дать знаки великолепия и власти, он может превратиться в самоуверенного, гордого и высокомерного человека.

То же верно в отношении звуковых символов. Пожалование титула трансформирует ментальность человека[207]Spencer H. Principles of Sociology. V. 2. Part IV. Ch. 1.
. Когда к вам обращаются «доктор», или «судья», или «капитан» — это приятно слуху и производит подобный вышеуказанному эффект.

В связи с изложенными фактами, невозможно отрицать обратное (рикошетное) действие символических проводников на наше психическое состояние. Это влияние приобретает еще более важное значение в связи с фетишизацией носителей.

Б). Фетишизация носителей и ее обратное действие. Некий биофизический объект, функционируя в течение продолжительного времени как носитель определенного значения, нормы или ценности, идентифицируется с ним до такой степени в умах субъектов взаимодействия, что он имеет тенденцию стать самодостаточной ценностью. Он часто трансформируется в фетиш, сам по себе любимый или уважаемый, внушающий страх или ненависть. Национальный флаг, который физически является лишь палкой с приделанным к ней куском материи, в результате постоянного использования становится эмблемой независимости, власти, достоинства, чести или славы нации. Он перестает рассматриваться исключительно как кусок материи, приделанный к палке, и преобразуется в идола. Чувства и отношения, рождаемые значениями и ценностями, которые он объективирует и раскрывает, все чаще связываются с ним самим; восхищение, уважение или ненависть, вызываемые ценностями, которые он репрезентирует, в конце концов направляются на сам флаг. Люди теряют из виду его реальную роль — неодушевленного средства передачи существующих значений, они начинают рассматривать его как одушевленное существо, живущее собственной жизнью. Короче говоря, флаг становится фетишем и таким образом глубоко воздействует на поведение и ментальность человека. Люди добровольно идут на смерть или убивают во имя него.

Случаи фетишизации символических проводников можно наблюдать как среди первобытных, так и среди цивилизованных людей во всех сферах общественной жизни, на каждой стадии развития. Единственная разница состоит в фетишизируемых объектах. Австралиец фетишизирует брусок дерева; истинно верующий — икону или имя святого; монархист — портрет своего властителя; коммунист — портреты Ленина или Сталина.

Часто магическое влияние приписывается словам и звуковым проводникам в целом. Во многих религиях определенное слово рассматривается как сила, которая управляет естественными событиями и даже направляет волю богов, и поэтому здесь почитается слово как таковое. Эта фетишизация слов очень распространена в примитивных группах, ибо «каждому таком) выражению приписывается мистическая важность». Примитивные культуры твердо исходят из того, что сам акт произнесения определенного слова достаточен, чтобы вызвать события[208]Levy-Bruhl C. Les fonctions mentales. P. 174–181.
. Это убеждение объясняет существование «секретного языка» и табу против использования определенных слов женщинами и детьми. Обитатели некоторых Малайских островов не имеют права использовать многие слова, когда они говорят о своем правителе; нельзя говорить о нем, что он ест, спит, сидит и т. п.[209]Jbid. P. 179. Ср.: Thomas W. Primitive Behaviour. N. Y., 1937. P. 89–97.
Ценность и мистическая власть, приписываемые словам как таковым, подтверждается широким использованием в религиозных и магических церемониях песен и ритуальных словосочетаний, значение которых было утрачено давно и которые поэтому непонятны для слушателей и даже для тех, кто их повторяет.

Поскольку слова стали идентифицироваться со значениями и ценностями, которые они обозначают, доводы по поводу написания или произнесения слова могут приобрести невероятную важность. Например, в истории русской церкви противоречия, которые возникли по поводу написания слова «Иисус», привели к серьезному расколу на «никонианцев» и «староверов». Смех, вызываемый странным именем, часто рассматривается как направленный против его владельца. Использование определенных слов привело к табу на них как на непристойные, и произнесение их в благовоспитанном обществе достаточно для того, чтобы вызвать сильную и негодующую реакцию. Публичное произнесение таких слов может считаться преступлением и даже привести виновника в тюрьму.

Простого называния абстракции часто достаточно, чтобы превратить ее в объективную реальность с ценностью, далеко превосходящей ее собственную внутреннюю важность. «Существует высокая степень персонификации, когда абстракция трансформируется в объективную сущность посредством называния. Эта персонификация может стать еще более явной, если мы дадим в имени определенное указание на пол»[210]Pareto V. Tratatto. V. 1. P. 545–546.
. Из таких персонификаций возникает антропоморфизм. Фетишизация слов объясняет возникновение таких римских божеств, как Фортуна, Виктория, Ювентус, Провидение и Виртус. Как показывает В. Парето, это обожествление существовало веками и происходит и в наше время, что прекрасно подтверждается существованием таких современных божеств (персонифицированных абстракций), как Прогресс, Демократия, Пацифизм и Социализм[211]Ibid. P. 540.
.

Эта фетишизация звуковых проводников происходит ежедневно во множестве форм, несмотря на отделение слов от остальных наших действий и общее обесценивание слов, вызванное их чрезмерным использованием и неправильным употреблением. Им до сих пор приписывается магическая сила в клятвах, официальных ритуалах и церемониях со строго предписываемыми формулами и т. д.[212]Woodard J. W. Deifisation and Supernaturalism as Factors in Social Rigidity and Change. Philadelphia, 1935.

Световые и цветовые проводники также фетишизируются. Изображение святого или национального героя со временем начинает восприниматься как отображение доблести этого лица и способно само по себе вызывать сильные чувства. Защита иконы часто вела к актам героизма и самопожертвования. Даже атеисты — коммунисты не свободны от такой фетишизации, поскольку осквернение портретов Ленина или Сталина для них — святотатство[213]Утверждение Парето, что эти явления идентичны по своей природе, справедливо. Культ христианской религии проходит, но на его месте возникает обожествление социалистических и гуманистических святынь, и особенно Бога Государства и Бога Нации. Нет разницы между праздником католического святого и чествованием Руссо. На последнее французское правительство отвело тридцать тысяч Франков. Конечно, для гуманиста католический святой — это негодяй, а Руссо идеал человека; католик же думает наоборот. Но эта противоположность в оценках доказывает идентичность психологии в обоих случаях. Церковные процессии сходят на нет, но их место занимают политические демонстрации и манифестации. Энтузиазм по отношению к христианской религии сменился энтузиазмом по отношению к социализму, патриотизму, национализму и т. д.
. То же верно в отношении геральдических эмблем.

Пантомимические проводники также фетишизируются (перекрещивание, стояние на коленях, салют флагу, принятие клятвы и многие другие подобные церемонии). Хотя фетишизация церемониальных действий более распространена среди варварских племен, много схожих примеров можно обнаружить также и среди цивилизованных народов. В средние века отказ совершить требуемое действие в церемонии иногда рассматривался как открытое восстание. Законы ордена святого Колумбана предписывали, что тот, кто забыл перекреститься, садясь за стол, должен получить от шести до двенадцати ударов плетьми. Ревностные католики верят, что, крестясь, они защищают себя от дьявола. Во многих религиозных, военных, политических и гражданских ритуалах отклонение от предписанных форм сегодня запрещается и часто карается. Иногда наказывается даже простое нарушение норм этикета.

Фетишизация предметных проводников наблюдается в обожествлении брусков дерева (австралийские чуринги), камней, растений и животных (тотемы), в почитании флагов, формы, медалей и амулетов, в молении на кресты, статуи святых и реликвии. Фетишизация денег и товаров, на которую ссылается Маркс, есть лишь специфический случай общей фетишизации предметных проводников[214]См.: Зиммель Г. Концепция и трагедия культуры. С. 20.
.

Сам человек не исключен из общей фетишизации проводников; он является одним из наиболее важных проводников. Продолжительно функционируя как представитель определенных значений и ценностей, человек идентифицируется с ними и может постепенно принять значение, далеко превосходящее то, которое естественно ему свойственно и изначально приписывается. Короче говоря, он фетишизируется — обожествляется, как если бы он был богом, всемогущим господином или воплощением всех возможных добродетелей. Такие случаи распространены в примитивных обществах.

Такие явления распространены также среди цивилизованных народов: обожествление римских императоров и папы, квазиобожествление монархов, которые не могут ошибаться, диктаторов и других правителей идентичны примитивной фетишизации. Более того, эти явления наблюдаются не только среди реакционных обскурантистов, но также и среди кажущихся просвещенными революционеров[215]В связи с приездом Ленина в Петроград «Красная газета» (1919, № 57! опубликовала следующий редакционный призыв: «Вождь вождей, духовный отец, руководящий дух и основатель Третьего Интернационала, среди нас… Товарищ Ленин! Кто может бесстрастно произнести это имя! Некоторые дрожат от бессильной ненависти и ярости, другие — от бесконечной любви и преданности!» Сотни статей в коммунистических газетах («Известия», «Правда» и т. д.) в 1918–1947 годах характеризовали Ленина и Сталина практически в тех же терминах как зулусы или первобытные новозеландцы характеризовали своих вождей.
В этом отношении коммунисты не являются исключением. Р. Мишель пишет в своей известной книге о политических партиях: «В 1864 году жители Рейнских провинций приветствовали Лассаля как бога. Когда фашисты, первая организация сельских рабочих, легализовались в Италии, то мужчины, как, впрочем, и женщины, испытывали почти сверхъестественное доверие к вождям движения. Смешивая, по своей наивности, общественные проблемы с религиозными обрядами, в своих шествиях они часто несли крест рядом с красным флагом. Марксистский проповедник Жюль Гед был идолом в северной Франции. Такие же случаи известны и в Англии, и в Америке. Подобное поклонение не прекращается со смертью идолов. Величайшие из них канонизируются; даже Карл Маркс не избежал этой участи, судя по рвению, с которым его последователи защищают его в наше время, рвению, которое приближается к идолопоклонству» (Michels R. Lespartiespolitiques . Р., 1920. Р. 43–46).
.

Фетишизация символических проводников оказывает сильное обратное действие на поведение и сознание человека. Носители кристаллизую; и стандартизируют, проясняют и формализуют, искажают и преобразуют значения, ценности и нормы, которые они объективируют и раскрывают. Возникнув как проводники, в процессе деятельности они оказывают мощное влияние на поступки людей и состояние их сознания, особенно когда проводники превращаются в самоценные значения, ценности или идолы.

Вышеизложенное показывает, как неразрывно и органически все три компонента (значения, субъекты и носители) связаны между собой в одно неразделимое единство в процессе значимого взаимодействия. Поэтому любая теория «социокультурного целого, атома или ячейки», которая пытается сократить три компонента до одного или двух, несостоятельна.

§ 6. Личность, общество и культура как неразрывная триада

Структура социокультурного взаимодействия, если на нее посмотреть под несколько иным углом зрения, имеет три аспекта, неотделимых друг от друга: 1) личность как субъект взаимодействия; 2) общество как совокупность взаимодействующих индивидов с его социокультурными отношениями и процессами и 3) культура как совокупность значений, ценностей и норм, которыми владеют взаимодействующие лица, и совокупность носителей, которые объективируют, социализируют и раскрывают эти значения. В классной комнате преподаватель и студенты являются личностями, совокупность этих личностей, вместе с нормами их отношений, составляет общество классной комнаты; не только научные и другие идеи, которыми они обладают и обмениваются, но и книги, доска, мебель, лампы и сама комната представляют собой культуру этого общества. Ни один из членов этой неразделимой триады (личность, общество и культура) не может существовать без двух других. Не существует личности как социума, то есть как носителя, созидателя и пользователя значениями, ценностями и нормами, без корреспондирующих культуры и общества. В отсутствие последних могут существовать лишь изолированные биологические организмы. Точно так же нет надорганического общества без взаимодействующих личностей и культуры; и нет живой культуры без взаимодействующих личностей и общества. Поэтому ни одно из этих явлений нельзя исследовать должным образом без рассмотрения других членов триады. Неадекватна любая теория, которая концентрируется лишь на одном из них, исследуя социокультурный мир. Из дидактических соображений их можно изучать по отдельности; но когда анализ каждого члена триады завершен, этот элемент должен быть соотнесен с тройственным разнообразием, или матрицей, в которой он существует.

§ 7. Критические замечания

Попытки свести предмет социологии к социальному аспекту надорганических явлений и исключить факторы культуры или личности являются, как было сказано, ошибочными. Читаем, например, что «социология прежде всего интересуется… социальным», что системы знаний, как-то: религия, лингвистика, технологии и тому подобное к ней не относятся[216]Znaniecki F. The Social Role of Man of Science. N. Y., 1940. P. 3; Wiese L. von. Sociology. N. Y., 1941. P. 25; Thomas W. I., Znaniecki F. The Polish Peasant. V. 1.P.35.
. Такая позиция совершенно неприемлема.

1). Без культурных или надорганических ценностей человеческое взаимодействие было бы чисто биофизическим, а не социальным явлением. Если это утверждение довести до его логического заключения, категория социального смешалась бы с биофизическими явлениями, и социология лишилась бы самих основ своего существования.

2). Если в своем рассмотрении социальных взаимодействий мы исключим все культурные ценности, очень мало что останется для изучения, разве что различные физические структуры и движения, которые являются предметом изучения биологии или физики. Мы не сможем оправданно говорить о таких характеристиках процесса взаимодействия, какие предлагаются терминами «антагонистический» и «солидарный», «революционный», «религиозный», «этический» или «научный». Такое изучение определенно не даст нам никакого знания о реальной природе, отношениях или бесконечно разнообразных характеристиках значимых человеческих взаимодействий.

3). Без включения культурного элемента — значений, ценностей и норм — мы не могли бы изучать даже нормы, регулирующие взаимодействие между индивидами и составляющие, согласно самим этим теориям, суть любых социальных институтов или организаций. Эти нормы являются либо правовыми, либо моральными стандартами, отраженными в официальных правовых кодексах или в религиозных, моральных и других системах. Право и этика являются настолько же частью культуры, насколько и религия, искусства, экономика и наука. Эти нормы часто неразрывно связаны со всеми основными ценностями данной группы — религиозными, научными, философскими, эстетическими, экономическими, политическими и т. д. Поэтому без изучения правовых и моральных норм нельзя было бы исследовать институты и организации. В этом случае не было бы места для специальной социологии религии, экономики или искусства или любой Другой специальной социологии. Короче говоря, это предположение резко противоречит определению социологии и ее предмета, которые дают сами эти теоретики, и оно лишает социологию какого-либо достойного предмета.

4). Последствия ошибочного утверждения таких теоретиков были бы такими ужасными, что, к счастью, ни один из них не попытался довести его До его логического конца. Декларировав свое предложение, они не выполняют его последовательно, протаскивая через черный ход те культурные системы, которые были отвергнуты вначале. Л. фон Визе делает это в своей классификации первичных социальных процессов, таких, как отстранение, соревнование, приспособление, принятие, признание, удовольствие, комфортность и посвящение, — всех этих культурных значений, ценностей и норм — так же как в своей теории религии, этики и права, экономики и политики[217]Wiese L. von. System der Allgemeinen Soziologie. Miinchen, 1933.
. В. Томас и Ф. Знанецкий делают то же самое, вводя в свою социологию «набор ценностей» (религиозных, моральных, эстетических, экономических и т. д.) как фундаментальную категорию и принцип референции и объясняя с их помощью науку, знание, магию, медицину, религию, экономику, технологию и другие культурные ценности. Социокультурный порядок неразделим, и никто не может создать специальную науку на основе одного его аспекта, скажем, социального, игнорируя культурные и личностные аспекты. Такая система социологии была бы таким же абсурдом, как ботаническая теория, которая изучала бы только правую половину растения, не обращая внимания на левую, или зоология, которая рассматривала бы только верхний покров организмов, предоставляя изучение всех внутренних органов и тканей другой дисциплине. Социология равно связана со всеми тремя аспектами социокультурных явлений, но со своей специфической точки зрения, как генерализующая наука, рассматривающая социокультурную систему как целое[218]Linton R. Culture, Society and the Individual // Journal of Abnormal and Social Psychology. V. 42. P. 425–436.
.

Столь же неудовлетворительными являются те теории, которые пытаются отделить культурные и социальные аспекты социокультурных явлений друг от друга на том основании, что «культура — это название, которое дается отдельным взаимосвязанным традициям социальной группы… Общество, пожалуй, является более широким термином, поскольку оно включает в себя проявления культуры и импульсы»[219]Dollard J. Culture. Society, Jmpulse and Socialization // American Journal of Sociology. V. 45. P. 50–63.
. Каждая организованная группа необходимо обладает нормами права и морали. Правовые и моральные ценности являются существенной частью культурных ценностей. Поэтому любая организованная группа неизбежно обладает культурой. Более того, ни социальная группа, ни индивид (за исключением просто биологического организма) не могут существовать без компонентов значений и носителей, то есть без культуры. По этой причине «общество» не может быть более широким термином, чем «культура», как не могут эти два явления рассматриваться вне связи друг с другом. Единственно возможное различие связано с тем, что термин «социальный» означает сосредоточение на совокупности взаимодействующих людей и их отношениях, тогда как «культурный» означает сосредоточение на значениях, ценностях и нормах, а также на их материальных носителях (или материальной культуре)[220]Kluckhohn M. O. Culture and Personality // American Anthropologist. 1944. V. 46. P. 1–29; Bidney D. On the Concept of Culture // American Anthropologist. 1944. V. 46. P. 30–44.
.