Вечный хоббит или гимн древнейшей профессии
У Отара Иоселиани есть картина, которая на первый взгляд стоит особняком в его фильмографии – «И стал свет». Это притча о жителе африканской деревни, рассорившемся с женой. Барышня ушла, и со всем потомством. Другой бы скоренько сгонял в соседнюю хижину за новой подругой, а этот как-то не того, уперся. Собрал пожитки, снарядил вьючное животное. И весь фильм он в пути, потому что очень надо вернуть все как было. Вокруг идут глобальные процессы, а для кого и катаклизмы: город, как умеет, наступает на село, вырубают леса, меняются общественные формации и религиозные учения, а черный парень все идет и идет, понукая ослика, невозмутимый и обтекаемый как колобок. Все происходящее не прилипает к нему, он не упрям и не пройдошист, но никакая реальность не собьет его с прицела. Мухи жужжат тут отдельно от котлет и вообще на них не отвлекаются.
В картине – подсказка, ненавязчивая, как впрочем и все, что когда-либо предлагает режиссер: на партсобрании в деревне, где вынужден задержаться наш герой, на красном кумаче – транспарант на грузинском, своего рода скрытый указатель, и он недвусмысленно отсылает к иному пространству. Да, так и есть, – это, если вдуматься, очень грузинская история, ибо она о том, что грош цена всем глобальным пересмотрам реальности для того, кто не мыслит историческими категориями. Его мир устойчив, а если вдруг нет, то он с воловьим упорством будет возвращать его в исходное состояние, и это единственное, что важно. Конечно, он уязвим. История может растоптать его даже случайно, не отвлекаясь. Но, покуда жив, он, как муравей, прутик к прутику будет строить свой шалаш, нору или что у него там, а потом тащить туда всех, кто радует его, а все остальное – наведенное. Потому что флаги сменят, все прихотливые схемы перепишут, и не раз, тупая прагматика заемных идеологий обтешется здесь о привычный быт, и все снова станет уютно, сколько бы не штормило. Как сказал один достойный литератор, «познавший вечное не зависит от временного.»
Все, что декларируется сегодня как ценности Западной культуры можно, с некоторыми оговорками, свести к одному краткому определению: это культура, которая ЛОЯЛЬНА К ОБЫВАТЕЛЮ. Это итог огромной суммы исторических предпосылок, но итог совсем недавний, – ему, в общем, не более полувека. С грузинской ментальностью он, как ни смешно, рифмуется прекрасно, даром что та в разы древнее. Представления о народе часто формируют с оглядкой на эпос, но куда нагляднее тут фольклор. Эпос проектирует нацию, а фольклор иллюстрирует её. И если вычесть из дошедших до нас грузинских сказок историю Амирана, несущего в себе черты Геракла и Прометея одновременно, то мы останемся лицом к лицу с набором притч, объединенных одной несомненно сходной чертой: это всегда история маленького человека, попавшего в большие неприятности. Европейская литература стала выдавать подобных героев лишь менее столетия назад, пройдя с небольшим перерывом две чудовищные войны, – тогда и возникали бравый Йозеф Швейк и хоббиты. Да, все они дети Санчо Пансы, но дети, попавшие в страшный переплет. Их вытолкали из уютного, обжитого мира на исторический простор, где творятся большие и жуткие вещи, и вовсю орудует беспримесное зло, не соблюдающее никаких конвенций. Эта ситуация кратна той, в которой Грузия с редкими передышками пребывала чуть ли не тысячелетие, она тут не то чтобы комфортна, но исторически привычна, и катаклизмы, не соизмеримые с масштабом страны, вывели здесь неистребимый биологический вид – на первый взгляд беззащитный, но умеющий обустроить свою жизнь в любых, даже самых непригодных обстоятельствах. Эта культура не воинственна, но её можно раскачать на подвиги, потому что выросшие в уюте и безмятежности хорошо представляют, что им защищать. Уютный дом – мера решимости защитника. Можно сделать воина и из хоббита – да еще и какого, но это опция, а не натура. Вздор, что гедонисты воюют плохо, – плохо воюют садисты и палачи, потому что не привыкли к сопротивлению, а гедонист из всего устроит праздник, а там, глядишь, может и повезет. И хороши в предельных ситуациях как раз те, кто любой бытовой эпизод стремится прожить с предельным погружением. Я столько раз наблюдал, как прирожденные агрессоры были на одном только кураже биты людьми послабже, а то и вовсе неподготовленными, что и вспоминать лень. Кошка – маленькое, томное и изнеженное существо, но вы видели её в бою. В том числе и с цепными псами.
На странном сочетании любви к уюту с каким-то детским, иррациональным бесстрашием, похоже, замешано здесь вообще все самое главное. Иначе, впрочем, не могло и быть, ведь у грузин доверительные отношения с мирозданием, может и излишне доверительные, но уж больно подкупает и расслабляет сочный, перезрелый антураж; природа вообще обслуживает тут по высшему разряду, а если и взбрыкивает, то не слишком уж часто, а беда приходит обычно откуда-то извне, из-за привычного периметра. Да, не оплаченный биографией комфорт часто плодит инфантилизм и неспособность сделать над собой усилие, – все так, но мы сейчас не о личной эволюции, а об устойчивости целой нации к внешним вызовам, вызревавшей тут тысячелетиями.
Это все-таки очень невзрослый и домашний мир. Мир, где исторически принято возводить в культ малые житейские радости. И что может быть естественнее для такой страны, чем профессия винодела? Нет, вру. Не профессия. Скорее, доктрина. Иначе она непременно трансформировалась бы во что-то неузнаваемое. Профессии столько не живут. Нигде. Столько живут только глобальные идеи. Архаики на единицу площади тут и сейчас более чем достаточно, но никакой другой род деятельности не выдержал здесь восемь тысячелетий. Если вдуматься, он даже не так уж и изменился, – ни ремесленно, ни, тем более, идейно. А это ведь очень беззащитный труд. До сих пор. Когда природа начинает сводить счеты, она не делает это избирательно, – достается всем. И цена авторской помарки или беспечности здесь по сей день крайне высока. При всех современных знаниях и технологических прорывах винодел и сейчас безоружен перед многими обстоятельствами. И тогда нужна отвага: на поиск и эксперимент, иногда на радикальный пересмотр привычных решений, потому что цена профессиональных рисков здесь тоже глобальна – загубленный продукт или загубленный урожай. Случается – загубленная репутация. Это ремесло, которое выросло до искусства именно благодаря изначальной неустойчивости, а такое во все времена дает повод проявить свои лучшие качества. К тому же нам обещали гуманный век, и есть шанс формировать лучшие качества бескровно. Это, кстати, проверенный способ. С пробегом. Древнейший. И, вопреки многому, самый устойчивый. И пусть так и будет.
