…Било в глаза яркое летнее солнце. Оно продиралось сквозь похмельную отрешенность от дел земных и царапало лицо жаром.
Клайм приоткрыл один глаз и вновь зажмурился. Кто-нибудь, выключите солнце!… Голова раскалывалась на части, в спину будто вонзили штырь – не подняться, не разогнуться. Ох, тело словно подменили, не родное, непослушное…
Ахая, морщась, хватаясь за поясницу, он сумел-таки кое-как заставить руки и ноги работать. Энергии поддало ворчание жены из кухни:
– Дурак… Пропойца… Управы на тебя нет. По целым неделям пьяный…
Он хотел было поучить ее манерам, но сил хватило только на то, чтобы поднять с пола пустую пивную бутылку и сурово погрозить ею. Жена только фыркнула в ответ на это.
Клайм спустился по ступенькам и поковылял в сад, в тень, в прохладу.
Возле вкопанной в землю скамьи под раскидистой древней грушей сидел вчерашний пес. Клайм остановился. Головная боль, тяжесть в теле, злость на свое временное бессилие – все взорвалось в нем атомной бомбой. Слабость вдруг исчезла.
– Вот же тварь! – процедил он.
Несколько широких шагов – и из тайника под домом изъято охотничье ружье. Клайм на ходу вогнал со стуком два патрона. Пес настороженно приподнял подранное ухо.
Клайм вскинул ружье…
– Чертово отродье! – и пальнул. Неплотно прижатый к плечу приклад полной отдачей врезался в тело и опрокинул некрепкого еще человека. Рухнув на спину, он разразился страшными проклятьями. Чертов пес, помахивая хвостом, пробежал мимо и юркнул в лаз под забором…
– Что же это такое? – сипел Клайм. – Проклятые псы ступить шагу не дают!
– Допился до чертей! – удовлетворенно констатировала супруга, выглянув на выстрел. – Видения начались…
В калитку громко стучали, так что сотрясались ворота. Клайма с улицы окликнули по имени, и он поспешно спрятал ружье подальше с глаз долой.
– Эй, старина, живой? – хрипло крикнул Николас. – В кого палишь?
– Проверяю, не заржавело ли, – проворчал тот в ответ, направляясь к калитке.
Николас был трезв, как стеклышко – ни следа от вчерашней пьянки. И как это ему удается? Черные глаза возбужденно блестели.
– Нету у меня ничего, – бурчал Клайм. – Жена все вылила в раковину.
Он отмахнулся с досадой.
– Помнишь Мика? Похороны сегодня, идешь?
– Не люблю я этого, – ответил Клайм, почесываясь. – Наверное, родственников целая куча соберется…
– Какие родственники? О чем ты? – изумился Николас. – Кроме жены и не было-то у него никого. Правда, приехала племянница его из города. Да только по ней видать, что ничего из барахла Мика ей не надо. Богатая девица… А проводить Мика по чести – наш долг, старина. Хороший был дед.
– Хороший?! – крикнула из кухни жена. – Да поганей человека не было в нашем поселке. Вот и прибрал его черт, прости господи, чтобы нам больше жизнь не портил.
– Вот дура-баба, – заорал Клайм. – Глотку-то заткни!
Он поспешно пошел в дом, оделся подобающе и даже побрился, а потом причесал буйную шевелюру, украшенную благородными стальными нитями седины. Посмотрелся в зеркало и придал своему опухшему лицу выражение скорби. Отлично, грусть верного друга. Он засопел – Мика он терпеть не мог, пока тот был жив. Как-то у них не складывались соседские отношения. Ну и ладно, рыдать над гробом меня никто не заставит.
На похороны они все же опоздали. Сборы Клайма продлились дольше, и на кладбище успели беднягу Мика закопать, отпеть и украсить свежий холмик влажной земли скромными цветами.
Николас с Клаймом пошли сразу в его дом, где сердобольные соседки навели порядок и накрыли столы. Племянницы нигде не было видно, а Клайму дико хотелось посмотреть на богатую городскую девицу. Он вертел головой и сбил свой галстук совершенно на сторону.
После скромного обеда Томас, Николас и Клайм вышли в сад – посидеть под деревьями и покурить в тишине. Несмотря на жару, птицы заливались в ветках, громко стрекотали стрекозы, прилетающие с реки. Натянутый между старыми яблонями гамак сиротливо качался.
Поговорили неспешно о делах. Молча подымили сигаретками. Идти никуда не хотелось.
Клайм чувствовал настоящую тоску. Почему – сам понять не мог. Отчего-то щемило сердце – то ли себя жалко, что годы прошли, то ли глупого Мика. Защипало глаза.
– Пойду-ка я в дом, – сказал он. – Глаза чего-то надуло.
Под ногами скрипели рассохшиеся ступени. Негромко переговаривались женщины, моющие посуду и прибирающие в кухне. Деловито гудели мухи под потолком.
В спальне Мика царил порядок. Даже странно – такой негодяй, как дед, любил, очевидно, чистоту. Кровать аккуратно застелена желтым покрывалом, зеркало трюмо без единой пылинки, несложные аксессуары разложены в строгом порядке – редкая расческа, массажная щетка, наполовину пустая бутылка одеколона, стопка салфеток…
Клайм пригляделся к фотографиям, прикрепленным к зеркалу – Мик и жена, жена одна с букетом цветов, Мик с футбольным мячом в руках – еще молодой, улыбающийся. Вот так новость: все-таки эта старая калоша когда-то умела улыбаться! Клайм воскресил в памяти лицо Мика – глубокие морщины вокруг рта, крохотные глазки, недобро поблескивающие из-под густющих бровей, тонкие плотно сжатые губы, темная с оливковым отливом кожа… Бр-р.
Он шагнул к окну и зацепился носком ботинка за что-то, торчащее из-под кровати. Нагнувшись, он вытащил на свет обычную ученическую тетрадь, раскрыл наугад…
«… Наверное, скоро конец… Я один здесь. По ночам ветер так шумит в трубе, что дыхание от страха останавливается. Все чаще начинаю думать, как мог бы по-другому прожить свою жизнь… И не было бы этих смертей на моих руках…»
Клайм сглотнул. Значит, правы эти слухи – жена не первая убитая им. Были и другие.
Он перевернул страницу. Новая запись.
«Вчера весь день шел дождь. И опять пришла она со своим ужасным псом. Ничего не понимаю, что она говорит. Ладно бы – угрожала или просила, нет. Ничего такого. Я не понимаю, что она хочет от меня. Эта ее собака пускает слюни на мой ковер, а она сидит напротив меня, гладит по голове собаку и говорит, говорит… Ее голос, как гипноз…»
Позади скрипнули половицы. Клайм поспешно спрятал тетрадь за спину. На пороге стояла девушка лет двадцати пяти – худенькая, широкобедрая, в обычном сельском сарафанчике с открытыми плечами, коротко стриженые волосы высветлены перышками – что за дурацкая мода? Печальные темные глаза блестят от недавних слез, и припух носик.
– Вы – друг моего дяди? – спросила она, комкая в руках платочек.
Клайм невразумительно промычал что-то в ответ. Он держал тетрадь за спиной и боялся, что она увидит ее.
– Я его племянница, Арикона, – сказала она.
– Мои соболезнования, – ответил, наконец, Клайм. – Мы близкими друзьями не были, но частенько пропускали вместе кружечку-другую.
От этой откровенной лжи у него мороз по коже пробежал. Чтобы не затягивать дальше знакомство, он сказал:
– Прошу прощения, мне нужно идти.
– Конечно, – кивнула она и немного отстранилась, пропуская его. Он протиснулся в узкий проем двери и на секунду оказался к ней вплотную. На него взглянули черные глаза – прямо внутрь, в глубину, полыхнув искорками – совсем не девичий взгляд. Клайм большими шагами побежал вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки.
На одном дыхании он долетел до дома. Вялое тело пульсировало тяжело, а легкие, испорченные выпивкой да сигаретами, хрипели.
Отдышаться он смог только у себя в саду. Спрятавшись за поленицу, он сел прямо на землю. Сердце громко стучало, разрывая грудь, но он, вытерев пот со лба, торопливо открыл тетрадь.
«18 июня. Сегодня приснился сон – пришла она, и науськивает своего пса. А рядом стоит моя Наоки – молодая, красивая, смешливая, такая же милашка-индианка, какой я запомнил ее в день нашей первой встречи. Пес бросался на меня, а Наоки смеялась так, что слезы брызгали из глаз… Утром я сказал ей: оставь меня. А она в ответ: я еще не получила то, что хотела... Побежал в церковь – исповедался, причастился, падре велел мне во искупление грехов поститься и читать молитвы… Она расхохоталась, когда узнала об этом…»
Клайм досадливо отмахнулся от липнущей к вспотевшему лицу мухи…
«24 июня. Чертова собака провожает меня и следит за каждым моим шагом. Решил ее застрелить, адское отродье… Она уходит перед закатом куда-то, а псину оставляет у меня…»
С поленицы упало полено и больно тюкнуло Клайма по голове. Он выронил тетрадь и посмотрел на солнце. Ба, времени уже сколько, а в глотке сухо, как в Сахаре. Он встал, отряхнул штаны, сбросил пиджак и галстук и зашагал к бару.
Верные собутыльники, запотевшие кружки пива, а потом – виски со льдом и безо льда, а потом скотч… Все закружилось, скрылось за туманом вместе с тревогой… Разразилась гроза. А в баре было тихо, трещал камин, играли отблески свечей в зеркалах, поблескивали бутылки. Рай на земле.
Бредя домой, Клайм вымок до нитки. Впрочем, холода он не чувствовал – хорошо грело спиртное. Пошатываясь и размышляя, он подошел к калитке и остановился, мутным взглядом уставившись на мокрого лохматого пса, лежащего под кустом смородины. Пес уткнул косматую голову в лапы и поглядывал на Клайма с интересом.
Изумляться уже не хотелось. Клайм просто поднял с земли камень и замахнулся. Пес заворчал, присел на задние лапы и показал белые сверкающие зубы. Вдруг сверкнула молния, раздался грохот столкнувшихся туч и сквозь него расслышал Клайм тихий свист. Пес поднялся, попятился, угрожая клыками, и рванул по улице, к черному силуэту, стоящему вдалеке. Силуэт в сумерках расплывался, а рядом угадывалась еще одна серая тень – высокая, широкоплечая, с распущенными длинными волосами. Этот второй тип поднял руку и бешено замахал ею. Клайму почудилось, что это Николас, с которым он только что пил, но одурманенный рассудок все же подсказал – Николас опередить Клайма никак не мог, да он еще оставался в баре, когда Клайм уходил.
Силуэт продолжал махать руками. Клайм, икая от ужаса, нашарил нетвердой рукой защелку на калитке, ворвался в палисадник, запер ворота на засов и прислонился к ним, дрожа. Хмель выдувало из головы по мере того, как ужас подбирался к сердцу.
Спотыкаясь, он побежал в дом. И только когда он сбросил мокрую одежду и забрался под одеяло, свернувшись калачиком рядом с храпящей женой (странно, что она не проснулась и не выдала ему порцию ругательств), смог успокоиться немного.
Это все пьянка, думал он, сотрясаясь от мерзкого холодка под кожей. Мне мерещатся всякие гадости и нечисть. Утром все будет по-другому…
И утром все действительно было по-другому.
Не успев продрать глаза, он получил страшные вести – ночью по дороге домой умер Николас. Его нашли в двух шагах от дома – забрызганный грязью, со спутанными волосами, с безумным выражением лица и вытаращенными глазами, с разодранными ногтями, будто он боролся с кем-то… Шериф распорядился забрать тело в морг для вскрытия, и утащил в участок невменяемого Тома – старикан был так напуган, что не мог и слова вымолвить. Он бормотал что-то о девчонке и затмении. Стало известно, что Николас из бара шел домой вместе с Томом, и только Том мог сказать точно, что произошло в грозовую ночь.
Поселок переполошился. За неделю – две смерти, когда раньше только раз в полгода и случались похороны. Женщины чесали языками, и стали поговаривать, будто Николаса убили из-за наследства, полученного много лет назад от богатенького дядюшки и закопанного у него в огороде.
Стали ждать, когда допросят Тома. Впрочем, ничего вразумительно от него шериф не добился. Старик после увиденного в грозу окончательно лишился рассудка, и его пришлось определить в специализированную клинику для душевнобольных.
После вскрытия у Николаса признали обширный инфаркт, и дело закрыли. После похорон поселок успокоился, и стал жить прежней жизнью.
Племянница Мика поселилась в доме дяди. Выходила она на улицу только после того, как спадала жара. Бродила по берегу реки без дела, смотрела на закат, и все признали ее «чудной». С Клаймом она пыталась пару раз заговорить, столкнувшись на улице, но он бурчал обычно «простите, спешу», и почти бегом бросался прочь. Девица пугала его пристальностью темного взгляда.
Спустя пару недель шериф объявил, что Том, по-видимому, задержится в клинике, а потому было бы неплохо соседям хоть изредка навещать его, чтобы поддержать бодрость духа. Жена Тома с женой Николаса уже совсем переехали в город, чтобы помогать друг другу.
Зануда-старуха все уши прожужжала: поехали, да поехали к Тому… Клайму совсем не хотелось пересекать реку на катере, а потом трястись в душном автобусе. Однако без этого пьяницы жизнь его стала совсем пустой. И он согласился съездить на полденечка в город.
Им даже повезло немного: кое-кто из соседей любезно согласился подвезти их на машине, в объезд, через мост. И то хорошо – в машине ехать гораздо приятнее.
Тома держали в общей палате – он стал понемногу приходить в себя, узнавал близких, и врачи были настроены оптимистически.
Жену не пропустили – число посетителей в день строго ограничивали, чтобы не тревожить больного. И Клайм последовал за столбоподобным санитаром по белым коридорам. Здесь пахло хлоркой, чем-то кислым, а еще запахом пригорелой каши из столовой. Клайму внезапно вспомнилось, как лежал он в больнице, залечивая укушенную собакой ногу, как пичкали его уколами от бешенства и таблетками, как кормили гадостной кашей и безвкусным супом… От воспоминаний затошнило.
Санитар открыл дверь и пропустил Клайма в палату. Четыре пары глаз уставились на него, оглядели с ног до головы и потеряли интерес. У круглого стола играли в карты, рисовали и листали журналы с безобидными детскими картинками, стояли на подоконнике тяжеленные горшки с геранью – поднять их под силу было только такому громиле, который провожал Клайма. В открытые окна лился яркий солнечный свет и, главное, – не пахло горелым.
Клайм с опаской покосился на сумасшедших, делящих с Томом палату. Но они выглядели вполне безобидно и занимались своими делами.
Том дремал, откинувшись на подушки. Клайм присел на край его кровати и возможно весело сказал:
– Да, старик, занесло же тебя…
Том, не шевелясь, открыл глаза, и Клайм едва не дал деру, уперевшись в пристальный серьезный взгляд. Том так никогда не смотрел.
– Чего ты, старик? – пробормотал неуверенно Клайм. – Вот тут тебе передали яблочек, да колбасы домашней – доктор сказал, тебе можно… Как ты?
– Она приходила? – внезапно резко спросил Том, не мигая и почти не шевеля губами. Ноздри его раздулись.
– Кто? – опешил Клайм, отодвигаясь.
– Та… В черном… Которая забрала Ника…
– Старик, у Ника был сердечный приступ. Вскрытие показало…
Том усмехнулся недобро. Руки, сложенные на груди, напряглись и побелели.
– Нет, – протянул он, оскалясь. – Не приступ. Я был рядом. Она сказала – приду, жди. Я жду. Она пришла?
Клайм кашлянул и оглянулся на других в палате.
– Что ты видел, друг? – шепотом спросил он.
Том сел в кровати и подвинул свое лицо поближе к Клайму.
– Я скажу тебе, что видел, – напряженным голосом ответил он едва слышно. – Была гроза. Дождь лил. Мы вышли почти сразу за тобой… И шли почти следом за тобой. Пьяные были – не скрою, еле на ногах стояли. От грозы был такой грохот – мы друг друга не слышали… Как будто небо падало на землю…
– Ну? – нервно поторопил Клайм, съеживаясь внутренне.
– А потом – вдруг эта чертова собака! Откуда не возьмись – шасть, под ноги Нику!… Конечно, он пнул ее хорошенько, чтобы в другой раз неповадно было…
– Собака? – переспросил Клайм, чувствуя, как начинают шевелиться у него волосы на голове.
– Уродливая такая псина, – Том опять усмехнулся. – Ник-то ее пнул, да на ногах не удержался, плюхнулся на землю, и я рядом – за руки ведь держались… Поднимаю голову, стоит – она… Я тогда чуть не умер…
– Да кто – она? – чуть не крикнул Клайм, потея.
– Дьявол… Черная вся, одежда кожаная, блестит от воды, а волосы сухие, и лицо. Глаза горят, будто адское пламя отражают. Наклонилась над Ником и говорит: нам пора… Спокойно так говорит, словно в дом приглашает… А Ник вдруг как заорет: пошла прочь, пошла!… Я, говорит, душу свою у бога отмолил, свечки в церкви ставил, и падре меня благословил… Через его, говорит, благословение, ни один черт меня коснуться не посмеет!… А она…
Том задохнулся от видений и разинул рот. Клайм схватил его плечи и встряхнул.
– Говори, – злобно прошипел он. – Говори, пьяница проклятая!
– Она взяла его за руку! – закричал Том и посинел весь. Хватанул ртом воздуха и замахал руками. Глаза полезли из орбит…
– Помогите… – слабо вскрикнул Клайм. – Ох, помогите…
Заверещал кто-то из больных, и сразу же в палату ворвались санитары. Один – со шприцем наизготовку. Хрипящего и беснующегося Тома скрутили, запеленали в одеяло, как ребенка, воткнули иглу в руку. Клайм отступал к двери, пятясь.
– Чертов пес! – плевался через зубы Том. – Чертов пес приходит с ней!… Она заберет тебя!… – и понес настоящую околесицу под действием успокоительного: – Берегись лохматых! Ударишь – сгниешь в аду, никто не вспомнит и имени твоего! Греши не во славу бога – во славу дьявола, и будешь пощажен!… Она приходит ко всем, кто сражается!…
Он вопил все неразборчивее и тише, на губах растянулись нитки слюны. Санитары уложили его в постель, заботливо укрыли и прикрыли окно, чтобы не дуло. Остальные больные тупо взирали на картину сумасшествия, и крутили носами.
На слабых ногах Клайм выполз в коридор…