В этот вечер опять была гроза. И на следующее утро. И еще несколько дней подряд. Клайм сидел дома и уныло смотрел на падающую с неба воду. Уже неделю он был трезв, и все думал, думал, пытаясь понять, что же тревожит его, что не дает покоя.

Хлопнула входная дверь. Пришла жена. Поставила тяжелые сумки возле порога, и всхлипнула.

– Чего там еще? – недовольно спросил Клайм.

– Том умер, – сказала печально жена. – Ночью, в больнице. Разрыв сердца.

Клайм прыжком выскочил в коридор и ухватился за косяк, чтобы не упасть – так ослабели колени.

– Чего? – прохрипел он.

– Жену его встретила. Она вернулась сегодня утром, похороны подготовить. Сказала, Том оставил тебе записку, – и она протянула ему измятый клочок бумаги. Он схватил его негнущейся рукой. Коряво и неровно на серой бумажке с масляными пятнами (котлеты в нее заворачивали, что ли?) Том нацарапал: «Чертов пес в покое нас не оставит. Не трогай его. Погибнешь. Она пройдет мимо, не заметит. Я его застрелил, а он встал…»

Клайм рухнул в кресло. Дождь на улице стал затихать.

– Ну, что там? – спросила жена.

– Так, прощальное письмо, – ответил он, выдавливая слова. И вдруг схватил плащ и опрометью бросился в сад, к поленице.

Брошенная им тетрадь Мика лежала на земле, дождь бил в поленицу и почти не замочил бумагу. Клайм раскрыл тетрадь на последней странице…

«28 июня. Она – вербовщик. Ищет души. Никакой сделки – она берет тебя, когда ты готов. Как пирог из духовки. Застрелил ее собаку – кровь из нее так и брызнула… Упала, завизжала, задергалась. Лежала на земле, как мертвая, не дышала. Потом открыла глаза – они у нее красные, как огонь. Встала, порычала на меня и ушла через сад к реке. Потом пришла она. Зовет…»

– Дядя Клайм, – сказал девичий голос у него за спиной.

Ноги подогнулись сами собой. Клайм хватился за поленицу, дрова съехали и посыпались на него сверху, стуча по голове. Потемнело в глазах. Сквозь серый туман склонилась над ним черная фигура…

Нашлись-таки силы совладать со страхом. Он сложил пальцы и крестом отмахнулся от видения.

– Не надо меня разочаровывать, – сказала девушка. – Не будь идиотом.

Он рывком сел на земле. Бешено колотилось сердце, дрожала каждая клеточка. Она сидела на кучке дров – эта «племянница» Мика, вся в черном: черные кожаные брюки в обтяжку, кожаные корсет, кожаный браслет на руке, высокие черные ботинки на шнуровке… Темные волосы высветлены перышками, глаза пристально смотрит из-под дугообразных, словно удивленных, бровей.

Черно-белый, грязнючий пес сидел рядом с ней и дышал, вывесив розовый влажный язык.

– Что ты так трепыхаешься? – спросила она насмешливо. – Есть чего бояться? Грехи твои тяжкие?

– Ты ведь дьявол! – хотел крикнуть Клайм, но вместо этого сумел только прошептать.

– Всего лишь один из демонов, – шутливо поклонилась она. – Но работаю я на Лорда, это верно.

– Ты убила Мика? Тома? Николаса?

– Убила? – спокойно переспросила она, вынимая сигарету из пачки, и не спеша закуривая. Он зачарованно смотрел на струйки ароматного дыма, потянувшиеся к мокрым ветвям яблони. – Они сами убили себя. Своими страхами. Своими покаяниями. Нет греха сильнее, чем раскаянье. Если сделал что-то нехорошее – имей в себе храбрость держаться молодцом.

– Тебе нужны наши души? – пролепетал Клайм, сотрясаясь. Пес громко и со вкусом зевнул, показав острые клыки. Она положила ему на голову тонкую руку и почесала высокий лоб.

– Я гурман, – сообщила Арикона. – И Лорд гурман. Кого попало он не возьмет.

– Мик – не кто попало? – спросил Клайм.

– О, это хороший экземпляр. Он убивал, а потом жестоко каялся. Снова убивал – и снова каялся. Ему казалось, что он очень сильно виновен, но судья виновным его не признавал. Он убил женщину – у нее остался маленький ребенок. Ребенок проклял Мика. Мик в драке вонзил в друга нож, в самое сердце. У друга осталась жена с пятью маленькими ребятами на руках. Она прокляла Мика. И вот пришло время платить. Его душа – отличный товар. Тяжелые грехи, которые мучили его сильнее, чем всех его жертв вместе взятых. Он страдал. А душа в страдании совершенствуется – лакомый кусочек для ада. Кроме того, он пытался застрелить мою собаку. Я этого не прощаю.

– А Николас? – сглотнул Клайм. Арикона поерзала на дровах, подтянула ногу и оперлась локтем о коленку.

– Николас на приисках воровал золото у товарищей. Многие работали там, чтобы прокормить семью. Детей кормили. У него не было никого, и он воровал. А на вырученные деньги нанимал рабочих и заставлял их работать на себя день и ночь. Платил гроши, требовал тысячи. Рабочие его прокляли. Он очень каялся, когда постарел. И он пинал мою собаку.

– Том?

– Том – просто старый дурак. Это очень плохо – жить дураком, умирать дураком. Он знал все о Мике и Николасе, обо всех их делах, даже принимал участие в махинациях Ника. Ничего не нажил, но совестью мучился – жуть! Каялся, что не остановил друзей, не помешал людей гробить. И собаку мою ранил, лапу отстрелил…

– Господи! – промямлил Клайм без сил. – Собака-то тут причем?...

Вот, сказала ему голова. Пришел и твой час.

– Не льсти себе, дядя Клайм, – сказала Арикона, затягиваясь. – У тебя и души-то нет – видимость одна. Всю жизнь ты пил, пил и пил. Не убивал, не грабил… Или грабил?

– Один раз! – вырвалось у Клайма само собой. – Разбил витрину в нашей лавке лет двадцать назад!

– Украл что-то? – строго спросила она.

– Банку пива – похмелье было страшное.

– А, ну да… – протянула она. – Хозяин после этого такую страховку получил, – она подняла глаза к небу, будто показывая размер той самой страховки, – всю жизнь тебя ласковым словом вспоминал.

– Собак стрелял, – признался Клайм.

– Вот это плохо. Но ведь не каялся?

– Нет, кажется… И твою собаку застрелить пытался.

Она захохотала.

– Все вы одинаковы, святые грешники господа. Но ты мне нравишься, почтенный старикан, – проговорила она сквозь смех. – Всю жизнь ты только плохого и сделал, что колотил женушку. Да она не в обиде на тебя – доставалось вам обоим поровну. А вот то, что пса моего невзлюбил – это зря. А хочешь секрет открою про псинку мою? Не собака это – а чья-то Потерянная душа, проклятая, грешная и забытая. Квинт-эссенция всех ваших человеческих страхов. Сражаться с ними – со своими страхами, – бесполезно. Надо их полюбить и принять. Знаешь зачем? – она подалась вперед и произнесла одними губами: – Чтобы быть сильнее всех!

– Ты меня завербуешь? – спросил он с ужасом.

Она вдруг перестала смеяться и сделалась серьезной. Окурок тщательно затоптала каблуком в мягкую землю. Поднялась с дров и подошла вплотную к Клайму. Глаза ее вспыхнули адскими огнями.

– Ты страхи свои ненавидишь, но никогда в этом не признаешься. Смотри, я слежу за тобой. Запомни: не можешь справиться со своим страхом – тебе же хуже.

Собака посмотрела на Арикону и вежливо помахала хвостом.

– Ненависть не грех. Грех – ненавидеть свою ненависть. Таких я наказываю. Живи себе в радость, наслаждайся каждым днем, устраивай себе празднички и не жалей ни о чем. И еще: проклянут тебя – я накажу. Обидишь слабого – я накажу. Сильных можно бить – они дадут сдачи. Слабых – не тронь. Я вербую души, это правда, но я могу забрать душу просто так. Без всякой выгоды для человека. Жить без греха – кто на такое способен? – сам по себе грех – не повод для наказания. … В рай ты не попадешь, Клайм. Это точно. Но я за тобой спешить не стану. Нет интереса. Топчи землю, пока не надоест. Но если замучает совесть, если позволишь страданиям изменить себя – жди меня. Я приду.

Клайм похолодел. Арикона выразительно положила руку на пояс, где в серебряных ножнах болтался устрашающего вида кинжал с резной ручкой…

– Не трогай собак, – посоветовала Арикона. – Ненавидь, но трогать не смей.

Она пошла по дорожке к калитке. Пес затрусил рядом – хвост трубой, уши болтаются, шерсть – в колтунах. Скрипнули петли, и все затихло.

Клайм скомкал тетрадь Мика, скрутил ее в трубку и засунул между дровами. За лето бумага сопреет, никто ничего не узнает. Сжечь ее почему-то ему в голову не пришло.

Зашел в кухню, сел за стол – молча.

– Матушка, поесть бы, – сказал он ровным голосом.

Жена обернулась и вскрикнула. Муж ее сидел за столом весь мокрый и… седой. Еще час назад его шевелюра была только-только пронизана ниточками серебра, а сейчас – стала белой, как снег.

– Ой, – икнула она и прижала ладонь к губам.

– Поесть бы, – повторил он.

Она, не отрывая от него перепуганных глаз, быстро накрыла на стол. Он, не спеша, поел, запил стаканам воды и встал.

– Ты, матушка, к ночи камин зажги, будет холодно, – сказал он. – А я приду через часок.

Она застыла на месте.

Он вышел на улицу. Пасмурное небо воду ронять перестало, но низко опустилось над поселком, придавив его своей тяжестью.

Вербовщик всегда где-то рядом, думал он, шагая. Она следит за нами и ждет удобного случая. Ее пес – исчадье ада, она – исчадье ада.

Он остановился посреди улицы и посмотрел на небо. Оно молча кивало ему, соглашаясь…

У Фреда было пусто. Он сам скучал, сидя за столиком. Увидел вошедшего Клайма – обрадовался.

– Плеснуть? – спросил он. – Сегодня я угощаю.

– Нет, больше не пью.

– А? – вытаращил глаза Фред.

– Каюсь много после выпивки, – уточнил Клайм.

– И?

– Грех это… – он покачал седой головой. – Представляешь? Оказывается, грех…

Арикона кружила над деревней черной птицей.

– Удовлетворена? – спросила Потерянная Душа, все еще сохранявшая облик шелудивого пса.

– Скучно, – протянула Арикона. – Подумаешь, большое дело – пьяницу до сумасшествия довести! Одну душу увели у Отца. Душонка – так себе, мелочь. Но во что она вырастет еще, ого-го! Этот пункт договора отработан.

– А мне было весело! – сказала Потерянная Душа, нарезая круги в облаках. – Люблю я это дело!

– Хочу домой, – капризно произнесла Арикона. – Деревня меня утомляет.