После того как смерть погасила в тебе образ твоего белого ребенка, многое произошло на той земле, где мы с тобой родились. Жестокие пожары выжгли селения африканцев и дикие чащи лесов. Открытая всем ветрам океана печальная земля, на которой ты некогда жила, наполнилась иной жизнью.

Родное селение было разрушено, когда твои братья восстали, движимые любовью к свободе. Но копья африканцев оказались бессильными против карабинов цивилизаторов. Погибли лучшие люди. Искалечены были судьбы детей. И на земле, покрасневшей от крови, тела женщин покорились завоевателям.

О, сколько слез пролилось на этом мрачном пути, по которому тебе не пришлось пройти!

Тишина, принесенная оружием, опустилась на землю, засыпанную пеплом селений. Их пожрало пламя мести. И в сердцах не осталось мира. Побежденные и униженные, но гордые, они облачились в одежды покорности. А ты была счастливой. Ты не видала огненных коней Апокалипсиса. И для ребенка, которого ты некогда укачивала, это тоже было хорошо. Потому что, если бы ты видела ужасы, которые произошли здесь, если бы и твоим телом овладели силой, ты никогда не роняла бы слез, оплакивая белого ребенка.

Ничего не осталось от твоего родного селения и от диких лесных зарослей. И от рук твоих, которые некогда укачивали белого ребенка, и от груди, которая щедро давала ему молоко, отнятое у черного сына, тоже ничего не осталось… Только память о вскормленном тобою белом ребенке стоит между твоим небытием и его жизнью.

Кормилица моя, Черная мать, вот теперь она, эта память, которой уже тридцать лет, взывает к тебе, открывая книгу о людях твоего несчастного народа.

 

Каленга

У Каленги был талисман, который защищал его от всякого зла. Мальчик носил его на шее и никогда не снимал, этот рог антилопы, выкрашенный в красный цвет и наполненный множеством разных предметов.

Каленга был еще совсем маленьким, когда колдун дал ему талисман. Но до сих пор мальчик помнил, как удивился, увидав, что старик кладет в рог антилопы зуб льва, синее перышко, коготь леопарда, которого отец Каленги убил однажды ночью в новолунье, клюв какой-то птицы, зернышки невиданных фруктов со священных деревьев, кусочек человеческого уха, разные пахучие травы, смазанные касторовым маслом, и даже влил туда несколько капель крови только что убитой птицы. А потом старик, подняв глаза к небу, заговорил неизвестно с кем на языке, который понимал только он один. Он долго стоял вот так, с искаженным лицом, с полуоткрытым ртом, ожидая какого-то откровения… Ребенок смотрел на него со страхом и еле сдержал крик, когда старик нагнулся к нему. Каленга не понял ни одного слова, но слушал как завороженный, потому что в глазах старого колдуна светились любовь и искренность. И ребенок улыбнулся старику. Вот как раз в эту минуту колдун и повесил на шею мальчика магону — талисман, который открывает все дороги жизни…

Потом Каленга прибежал к отцу, чтобы показать ему подарок старика — талисман, и вождь впервые дал сыну пальмового вина. Они пили вдвоем из одного калебаса и потом закурили трубку, которую им подала мвата-мвари — первая жена вождя и мать народа. А когда она вышла, вождь заговорил с великими богами и с ушедшими в иной мир стариками племени. И Каленга узнал, что он должен всегда слушаться старейшин и уважать их так же, как своего отца, вождя. Мальчик понял, что только старики знают, где — истинное добро, а где — зло. Потому что они — лучшие люди племени. Старики выиграли свою жизнь в жестоких сражениях с трудностями и горестями и теперь получили расположение духов и защиту богов. Вот поэтому-то Каленга и должен любить стариков, никогда не забывать их советы и поучительные истории, которые никто, кроме них, не умеет рассказывать.

Потом вождь рассказал сыну о колдуне, который дал мальчику талисман. И Каленга узнал, что старший колдун — это самый умный человек его народа. Он был отцом священных хижин, к которым в далеком прошлом его привода мать, когда ходила молиться умершим. И Каленга снова почувствовал страх и уважение перед старым колдуном, отцом всего святого.

Обо всем этом рассказывал Калонге отец, положив мальчику руку на голову. А потом попросил подать еще вина. И рабыня с трепещущей обнаженной грудью, потупив глаза, подала калебас, наполненный маруфо. Вождь и его сын пили вино, а рабыня, присев на корточки у ног господина, разожгла его трубку. Даже не взглянув на девушку, вождь прикоснулся к ее обнаженной груди, и она смущенно улыбнулась.

Вождь увидал, как глава мальчика засверкали. Отец, почувствовав в себя удовлетворенным, гордым, растроганно произнес: «Он мой сын!»

Неподвижно, как зачарованная, сидела девушка у ног господина.

Вождь вытянул пальцы, длинные и костлявые, с кривыми ногтями, опять прикоснулся к ее груди. Сначала он погладил маленькую твердую грудь, а потом начал давить все сильнее и сильнее. Из соска показалась капля крови, и в глазах вождя блеснул холодный огонь. Быстрым движением он накрыл грудь ладонью и впился в нее ногтями. Девушка вздрогнула и закрыла рот, чтобы не закричать от боли. Слезы задрожали на ее ресницах. Глаза Каленги, не отрываясь, смотрели на рабыню, и странная улыбка кривила его губы. Не сознавая, что делает, мальчик протянул руку к окровавленной груди девушки. Но пальцы отца, красные от крови, крепко сжали руку сына, и мальчик испуганно отпрянул. Вождь захохотал. Девушка молчала. Только натянувшиеся на шее жилы показывали, как она напряжена. Слезы струились по ее лицу и стекали на грудь. Каленга тоже заплакал.

Уже вечерело, когда мальчик вышел из хижины отца и побежал вслед за стаей бабочек.

Ночные тени упали на землю, когда Каленга очутился у ручья, вдоль берегов которого простирались необозримые поля. Он крикнул, призывая женщин, обычно в это время еще работавших на нолях, по никто ему не ответил. Он снова помчался к селению, испуганно пробираясь между деревьями, возвышавшимися среди зеленого простора. Наконец он услышал какой-то голос и остановился, дрожа всем телом. Перед ним сидел волк. Насторожив уши, он пристально смотрел на мальчика. Каленга хотел крикнуть, позвать кого-нибудь, но страх сдавил ему горло. Он хотел повернуть обратно, но ноги не двигались. И его глаза встретились с глазами полка, зловеще сверкнувшими в темноте, Калонга закричал и, зажмурившись, помчался вперед, не разбирая дороги. Он прибежал в селение и упал на землю. Издали доносилось завывание волка. А люди, сидевшие на корточках вокруг костра, встали и окружили Каленгу.

— Он испугался мабеко, — сказал один из них и с отвращением плюнул под ноги мальчику.

Калонге было стыдно. Он встал и прислонился к дереву. Только услышав голос матери, доносившийся из хижины, он почувствовал облегчение. Успокоившись, мальчик прикоснулся рукой к своей шее, погладил магону и улыбнулся. В эту минуту он больше всего на свете любил старого колдуна, который дал ему талисман.

В эту ночь вождь вошел на площадку среди хижин и встал в круг, чтобы танцевать вместе со всеми батуке. Какой-то юноша-охотник спел песню в честь Каленги, благодаря старого колдуна за то, что он повесил мальчику на шею талисман. Каленга тоже танцевал и пел вместе со всеми и пил пальмовое вино до тех пор, пока не упал в опьянении. Батуке закончилось, лишь когда луна скрылась за лесом.

Каленга очнулся от тяжелого сна, услыхав звуки кисанже. Он бросился к двери хижины, прислушиваясь к музыке и к словам песни охотника, которая, нарушая тишину, долетала издали, откуда-то из-за селения, погруженного во мрак. Каленга отыскал в темноте свое кисанже и, отвечая песне охотника, тоже запел, перебирая пальцами тонкие пластинки.

Каленга родился в селении, приютившемся в чаще леса, где только люди его племени решались блуждать по лабиринтам томных тропинок. Никто не пом пил, чтобы здесь появлялись люди из других селении. Величественные деревья вросли корнями и берега реки. Непроходимые лесные заросли простирались далеко на запад, до ярко-зеленых степных просторов, открытых всем ветрам.

Но здешние люди не знали своего леса. Им не было известно, что где-то лес кончается и начинается огромная равнина.

Люди того селения, в котором родился Каленга, называли себя каламба. Они были рыбаками и охотниками.

В селении каламба не было хижин. Жилищами людям служили большие холмы-муравейники, твердые, как камень, которые строили легионы термитов в течение множества лет. Там они и жили — в длинных узких галереях, пересекающихся во всех направлениях. А некоторые галереи кончались большими порами. И когда термиты уходили в другое место, их жилище занимали люди, и каждый каламба мог иметь несколько жилищ, которые с годами становились твердыми, как камень. А раз человек мог иметь несколько жилищ, то он мог иметь и несколько жен, и поселять их вблизи своего жилища.

В самом высоком холме, верхушка которого исчезала в ветвях огромного дерева мафумейры, жил вождь. Там родился и Каленга. Позади их жилища, между густолиственными деревьями, в таких же высоких холмах, увенчанных рогами антилоп u окруженных кустарником, цветущим ярко-красными цветами, спали вечным сном три вождя племени каламба. И вместе с каждым была похоронена его первая жена, рабы и дети. А поблизости, целые дни сидя у дверей своего жилища, мудрый старец охранял вечный сон вождей народа.

Каленга никогда не приближался к могилам предков. Он боялся не только мертвецов. Он боялся и старика, который их охранял.

На берегу ручья, впадавшего в большую реку, вдали от всех тропинок возделанных полей, на небольшой огороженной поляне находилась муканда для мальчиков, где они проходили обряд инициации. Здесь они становились настоящими мужчинами, настоящими каламба.

Здесь они узнавали тайны своего народа, тайны своей земли. Посвящал в них самый старший из старейшин племени. В муканде и Каленга и его сверстники тоже узнали множество страшных историй, которые омрачили душу их народа.

И потом целую ночь Каленга не мог заснуть. Он чувствовал, как учащенно бьется его сердце. Он слышал гул таинственных голосов, которые повторяли вслед за стариком страшные истории. И горло Каленги сжимал страх. Уже гораздо позже, после того как он узнал все про богов и все их необыкновенные истории, мальчик понял, что жизнь людей, жизнь родной земли зависит от воли богов и что люди, как бы они сильны и богаты ни были, ничтожны, а боги — велики. И Каленга навсегда сохранил в своей душе страх перед богами и почтение к ним.

Каленга узнал также, что существует мир непонятных вещей, мир тайн, которые никто не может разгадать, но которые сопровождают жизнь человека.

В муканде, в этой школе для мальчиков, старые учителя, рассказывая всевозможные истории, от которых кровь в жилах стыла, воспитывали в подростках мужество.

Они учили мальчиков любить свой народ и ненавидеть людей других племен. И Каленге хотелось поскорее стать воином, таким, как его предки, которые жили в давние времена. Ему хотелось вести войну против соседних племен и пить пальмовое вино из черепа вождя, убитого собственной рукой.

Каленга узнал много историй о войнах и охотах. И они возродили в нем нестерпимое желание поскорее отправиться на поиски неведомых опасностей.

Но самый прекрасный урок, который получил мальчик в муканде, это был урок о великом братстве всех мальчиков, вместе проходивших обряд инициации. Когда Каленга вышел из муканды, он знал все, что должен знать мужчина его племени, по самое главное — он знал, что значит быть товарищем. Быть товарищем — это значило больше, чем быть братом тем мальчикам, которые вместе с ним были посвящены богам муканды, быть товарищем — это значило быть готовым в любую минуту отдать жизнь за своего сверстника, попавшего в беду.

Неподалеку от того места, где была муканда, на маленькой зеленой поляне проходили обряд инициации девушки. Здесь они встречались с юношами, здесь юноши выбирали себе жен. А вокруг этих двух полян, — для юношей и девушек, переступающих порог из детства в зрелость, — в тени деревьев виднелись могилы, защищенные от злых духов деревянными фетишами. А на этих могилах, чтобы их не разрыли гиены, лежали огромные стволы деревьев.

По ночам, сидя на корточках возле жилищ или вокруг костров, старики рассказывали молодежи истории тех трех вождей, которые были первыми вождями каламба, еще до того времени, когда они пришли жить в лес.

Но ни один из стариков не знал двух первых вождей. Они умерли очень давно. Рассказывая о них, старики хотели, чтобы молодежь узнала о судьбе тех каламба, которые некогда жили в степях. О тех каламба, которые жили далеко за рекой, по соседству с племенем бунго, победившим каламба в жестокой воине. И тогда каламба бежали из родных степей в леса и никогда больше не встречали бунго, этих отважных стрелков из пращи, изгнавших каламба.

Когда родился отец Каленги, каламба уже совсем позабыли искусство войны. Их деревянные копья служили им теперь только для того, чтобы убивать антилоп и хищных зверей. Каламба не знали войны, потому что на тех берегах, где жили они, не было других племен. Люди не знали прекрасных историй о войнах и в песнях не воспевали героев.

Но на всех праздниках, танцуя при свете красных языков пламени, они воспевали подвиги, свершенные во время охоты. Они подражали прыжкам антилоп, несущихся по степи в страхе перед жалящими языками огня. Они подражали рычанию хищников, бегущих в ужасе от огня, превращающего высокую траву в пепел. Они изображали и самих себя — воздев в небеса острые копья, они будто гнались за зверем по берегам реки и равнине.

Широко раскрыв изумленные глаза, мальчики слушали эти удивительные рассказы об охотах и о храбрых людях, погибших в борьбе с разъяренным леопардом, которого огонь выгнал из его убежища.

Каламба были счастливы в своем лесном селении, окруженном развесистыми деревьями, в тени которых жили вместе с людьми и духи великих предков. Здесь, в лесу, росли съедобные корни и плоды, которыми питались каламба. На берегах прозрачного ручья зеленели посевы ямса и проса. В густой траве раскрывали душистые венчики цветы — красные, голубые и желтые, наполняя воздух нежным ароматом. Люди их не рвали, потому что цветы кормили пчел, а каламба хотели иметь мед, без которого нельзя было делать опьяняющие напитки.

Женщины возделывали землю, а мужчины охотились в лесу и ловили рыбу в реке и ее притоке. Земля и люди, река и то, что добывалось на охоте, было неотъемлемой собственностью вождя. Но все блага делились между людьми поровну. И если у раба не было в запасе ни одного початка маиса, то это значило, что в доме у вождя тоже голодают. Правда, такое произошло только однажды, когда горячий ветер сжег все всходы на полях и иссушил приток реки. Тогда и антилопы и хищные звери ушли далеко от этих мест. Лишь человек остался на опустошенной земле со своим горем и голодом, страдая от жестокого наказания, ниспосланного богами.

Это произошло очень давно, когда отец Каленги был еще мальчиком, когда он так же, как теперь Каленга, безмятежно бегал, гоняясь за бабочками, и слушал, как в высокой траве стрекочут кузнечики.

Народ знал и часто вспоминал историю тех печальных времен. И Каленга, после того как он побывал в муканде, научился петь песню, которая может умилостивить горячий ветер, прилетающий издалека, из сухих степей. Тогда же мальчик узнал, что голод — это самое страшное наказание, которое боги посылают людям.

Термитники, в которых жили каламба, стояли на поляне, просторной и пустынной. Люди ее постепенно выжгли, отвоевывая у лесных хищников клочок их царства.

Рыбаки знали только тропинки, ведущие к притоку реки и самой реке. А с другой стороны, на северо-западе, поднималась непроницаемая стена леса, в который ни один каламба не решался пойти. Колдуны говорили, что там, за селением, на землях, простирающихся к западу, живут злые духи леса и тот, кто осмелится ступить на их дороги, никогда больше не вернется из бесконечной темноты.

Когда Каленга родился, когда народ танцевал батуке в честь сына, рожденного вождем, страна каламба была такая же маленькая, как во времена первого вождя, который привел сюда народ, чтобы спасти его от воинственных бунго. И второй и третий вождь не смогли расширить свои владения, потому что боги лесов стерегли дороги, ведущие на запад.

Каленга уже был товарищем многих юношей племени, он уже выполнил все обеты и танцевал перед народом прекрасный танец уалекула, который обычно танцуют посвященные юноши, когда старый колдун, давший ему талисман-магону, умер. Каленга был тогда далеко, на тех землях, где охотились люди, хотя ему самому еще не разрешалось охотиться. Вдруг глубокой ночью до них донеслись звуки барабанов. Это каламба сообщали своим братьям, которые были вдали от родного селения, весть о смерти старейшего и мудрейшего колдуна. Сквозь шум ветвей, сквозь невнятное бормотание лесных зверей ветер донес горестное известие. Каленга слушал голоса барабанов, и сердце его сжималось от страха неизвестности. И как только день озарил темные кроны деревьев, мальчик вместе с охотниками на антилоп быстро зашагал к своему селению.

Вот тогда Каленга впервые танцевал на празднике мертвых. Вместе со всем народом он вошел в круг и, танцуя, оплакивал смерть старого колдуна, который так ласков был к детям. Он танцевал и пел печальные песни несколько дней и несколько ночей. Потом присутствовал при торжественном перенесении праха великого колдуна. Другие колдуны, товарищи и наследники умершего, отнесли тело учителя за селение, туда, где были могилы вождей, и похоронили его под большим деревом, которое отныне стало священным. В этот день Каленга согласно обычаю оплакивал не только своего учителя, но и всех умерших людей племени, и возносил молитвы богам, прежде всего богу Камвари, богу смерти.

В тени этого священного дерева стала теперь жить душа умершего мудреца. Народ не хотел, чтобы его душа блуждала где-нибудь в чужих краях. И Каленга много раз, уже став взрослым, приходил оплакивать старика и беседовать с ним о своей жизни и о жизни народа.

Так Каленга стал сыном богов.

Через несколько дней после праздника мертвых Каленга был посвящен в охотники и мог уже вместе с другими отправиться на лодке по течению широкой реки, чтобы на берегу, поросшем травой, охотиться огнем на диких животных.

Первая охота, в которой Каленга принял участие, была для него трудным испытанием. Старые охотники приказали ему убить леопарда, снять с него шкуру и подарить ее вождю. Юноша понимал, что не может показать слабость при первом испытании, потому что народ должен видеть в нем самого отважного человека племени. Ведь он когда-нибудь станет вождем!

И как велика была радость охотников и всего народа, когда Каленга убил во время охоты огнем первого же увиденного им леопарда! И, так как он убил его, пронзив первым же ударом деревянного копья, встретившись со зверем один на один, молодые охотники сложили в честь Каленги песню, и народ потом пел ее во время праздников.

В короткое время Каленга стал знаменитым охотником и самым отважным человеком племени. Не было ни одного каламба, который не рассказывал бы около костра удивительных историй о подвигах молодого сына вождя. И все поражались, что юноша еще ни разу не был ранен ни одним хищником, ни одним буйволом. Каленга посмеивался в душе, но ничего никому не говорил. Ведь у него был талисман, который защищал его от всякого зла!

Но вот настал горестный день, когда вождь, отец Каленги, умер, окруженный стариками, которые помогали ему править народом и утверждать законы племени.

О смерти вождя сообщили мощные удары барабанов. Каленга услышал их ночью, находясь в далеком охотничьем лагере, освещенном кострами. Он вскочил, озаренный красными отблесками пламени, и горестный стон вырвался из его груди. Он сразу понял, о чем вещали барабаны. Охотники посмотрели на Каленгу и ничего не сказали. Огонь костра согревал их в темноте этой холодной ночи, и им не хотелось вставать. Но Каленга протянул руки над огнем и произнес только одно слово:

— Идем!

И в полном молчании охотники послушно поднялись, взвалили на плечи добычу, острые копья и вслед за Каленгой скрылись в ночной темноте, держа путь на восток, к родному селению.

Рано утром охотники, возглавляемые Каленгой, переплыли через реку и подошли к своим жилищам. Перед ними стояли старики, склонившись над большими барабанами. И день и ночь они били в них, сообщая всем отсутствующим каламба о смерти вождя. Они призывали людей собраться, чтобы оплакивать его.

Каленга, обезумев от горя, испуская вопли отчаяния, выхватил барабан из рук старика и стал колотить ладонями по туго натянутой коже. Тогда старики передали барабаны охотникам и пошли туда, где лежал мертвый вождь. Потом и Каленга присоединился к старикам и впервые взглянул на умершего отца. Тело мудрого вождя лежало у входа в жилище, в котором он прожил столько лет. Старейшие из всех старейшин усадили Каленгу рядом с мертвым и соединили руки отца и сына. Народ в полном молчании смотрел на происходящее. Охотники перестали бить в барабаны, подошли поближе и сели на корточки между народом и старейшинами. Тогда Каленга крепко сжал безжизненную руку отца и передвинул браслеты-лукано с запястья отца на свое. И только после того как все увидали, что браслеты перешли с одной руки на другую, Каленга выпустил руку мертвого отца и поднял свою руку высоко над головой, показывая народу лукано — символ власти каламба. И радостный крик пронесся над толпой. Люди приветствовали нового вождя.

Вот так Каленга стал повелителем каламба.

После того как смерть вождя была оплакана, воспета в плясках батуке, для того чтобы душа вождя, покинувшего осиротевший народ, вознеслась к богам, Каленга, обернув бедра пятнистой шкурой леопарда, взяв в руки нож, который он унаследовал от отца вместе с браслетами-лукано, предстал перед народом.

Все вожди каламба владели этим ножом. Это был единственный металлический предмет, принадлежащий племени. Он был найден когда-то возле трупа охотника касонго, когда каламба еще жили в степях. И вот теперь Каленга, держа в руках нож, стоял перед племенем. Его обнаженная спина была разрисована красной глиной. На груди молодого вождя колдуны вырезали замысловатые узоры и изображение змеи, обвившейся вокруг сердца, между рогами антилопы.

Торжественным движением молодой вождь поднял руку, украшенную браслетом. Лезвие ножа, крепко зажатое в этой руке, блеснуло, устремившись к солнцу. И трепет ужаса пронесся над толпой. Тогда, гордо выпрямившись, откинув голову назад, Каленга прикоснулся другой рукой сначала к курчавому затылку, а потом ко лбу, на котором был изображен крестообразный знак. Только после этого он взглянул на подданных. В мгновенном порыве люди упали на колени и поползли к вождю, растирая на груди сухую землю, униженно приветствуя повелителя. Потом они замерли, стоя на коленях, и припали лбами к земле, не смея поднять головы. Глубокая тишина нависла над селением.

Солнце сверкало на обнаженном ноже Каленги. Все его предшественники хранили этот нож как символ справедливости, как орудие для принесения жертв.

И сейчас этот нож был высоко занесен над народом, над холмами термитов, в которых покоились прежние вожди, чьи духи взирали в этот миг на Каленгу.

И вдруг чья-то голова поднялась над множеством склоненных голов. Каленга испустил громкий крик и быстрым движением направил острие ножа в ту сторону, где на коленях стоял человек, осмелившийся поднять голову и взглянуть на вождя.

Некоторое время два человека смотрели как зачарованные друг на друга. И вот вождь стиснул зубы. Мускулы его лица напряглись, и взгляд стал жестоким и холодным. А другой дрожал от ужаса, не в силах вымолвить слова, не в силах отвести глаза от угрожающего взгляда вождя. Наконец Каленга двинулся к нему, все так же не сводя глаз с нечестивца, посмевшего нарушить священный обычай народа. И потом в мертвой тишине, как молния, сверкнуло лезвие и вонзилось в горло человека.

Вот так Каленга принес первую жертву в честь своих предков. Он пожертвовал им друга Домбо, лучшего товарища по муканде, незаменимого спутника во время охоты. Каленга убил друга и преисполнился радости, потому что рука его не дрогнула. А это значило, что духи великих предков покровительствуют молодому вождю.

Старики вскочили на ноги и простерли руки вверх. Восторженный клич пронесся над толпой, отозвавшись далеко-далеко над просторами равнины, над руслом реки. Тогда Каленга поднял нож, лежавший в луже крови. Нагнувшись, он увидел глаза Домбо, устремленные на солнце, и его полуоткрытый рот, в котором замер крик, не успевший прозвучать. И в это мгновение, сильнее чем когда-либо, Каленга почувствовал себя мужчиной! Ведь теперь он навсегда завоевал преклонение и восхищение народа, потому что смог принести в жертву своим великим предкам лучшего друга.

В этот вечер охотники в поисках дичи исходили все заросли на берегах реки и ее притока. Сегодня необходимо было добыть крупное животное. И они убили двух огромных антилоп, затем подвесили их к длинным жердям. Особым способом, с особыми травами старики приготовили на священном огне ноги животных. А потом началось праздничное батуке.

И пока народ плясал в темноте ночи, озаренный пламенем костров, пока блеск опьянения сверкал в глазах мужчин и женщин, Каленга ласкал своих жен в зарослях высокой травы, обрызганной ночной росой, залитой трепетным светом луны.

На берегах реки и на возделанных полях завывали дикие собаки, перебегая с одного места на другое вслед за своими собственными тенями, отраженными в серебряной воде. Но песни людей и звучные голоса барабанов заглушали завывание животных и дьявольский смех гиен, бродивших вокруг селения каламба, скрываясь в вековых лесных зарослях.

В эту ночь как никогда громко звучали голоса барабанов, разносясь по всем земным тропинкам.

В эту ночь Каленга был признан вождем каламба.

Теперь он перестал ходить на охоту и проводил время среди стариков, своих мудрых советников, мудрейших людей племени. Старики рассказывали ему о прошлом народа, давали советы в делах, которые были делами всех вождей каламба. Они рассказывали об удивительном искусстве колдунов и о подвигах охотников. Только они могли дать юному вождю эти уроки, для того чтобы он смог использовать опыт лучших людей племени.

Старики рассказывали ему также о богах и о добрых духах, которые всегда защищали каламба. В действительности это они, а вовсе не война с племенем бунго, как говорили в народе, некогда заставили каламба покинуть засушливые степи и отправиться жить сюда, в эти спокойные и богатые места.

Старики хранили в своей памяти и те истории, которые им рассказывали еще их деды, истории о народах, живущих в степи, и о других народах, которые живут в горах, замыкающих степи с востока. И Каленга узнал, что на равнине, за рекой Касаи, в стране Каланьи, живут луба. А на горах, там, где земля окрашена в красный цвет, где скудная растительность не может прокормить даже антилоп, воинственные касонго защищают железными комьями дороги на восток. Еще дальше, за горами, окруженными озерами, лежит земля казембе, с их знаменитым храмом Зимбабве, защищенным от врагов и от хищников крепкой оградой, сделанной из слоновых клыков. Совсем далеко, в ту сторону, живет много разных народов, названий которых не знали даже самые мудрые каламба. Вот там, на огромных озерах, властвовал когда-то Калунга, бог воды, которого почитают все народы банту.

А что существует на западе — старики не знали. Они говорили, что дороги туда закрыты грозными лесными духами.

Когда Каленга узнал историю своего народа и своей земли, он понял, что дальше пределов страны каламба не нужно стремиться. Дальше — все неизвестное, и путь туда закрыт. Что дальше — не знают даже старики. Их мир — это селение, прозрачная река и ее голубой приток, на берега которого антилопы приходят утолять жажду и падают мертвыми, пронзенные деревянными копьями каламба.

Река была самой широкой дорогой, она была судьбой каламба. Узкие выдолбленные лодки переносили их из тихого притока в большую реку для ловли рыбы и для охоты. Они ловили рыбу в плетеные ловушки, расставленные в воде около берегов, и ели рыбу, высушенную на солнце. На берегах реки они рубили пальмовые деревья, из стволов делали лодки и посуду, чтобы пить вино, добытое из пальмовых орехов. А на берегах притока постоянно зеленели возделанные поля, на которых женщины работали от восхода до захода солнца.

Широкая река принадлежала охотникам и рыболовам. Они переплывали ее, чтобы достигнуть противоположного берега, на котором раскинулась огромная равнина без конца и без края.

А приток реки принадлежал женщинам. Его спокойные неглубокие воды не страшили их. На берегах притока они находили красную глину, которую смешивали с касторовым маслом, и разрисовывали тела и украшали волосы. В неглубоких водах притока они омывались через несколько дней после родов, погружаясь по самую грудь. Они учили своих детей рано утром ходить за водой к притоку, наполнять калебасы и бережно приносить на голове домой, чтобы в течение дня было чем утолять жажду. Опасаясь гнева матерей, дети никогда не приближались к берегу широкой реки. И глаза их открывались от изумления, когда старики рассказывали удивительные истории об огромных животных, которые живут в ее глубоких водах.

И мужчины и женщины любили реку, но боялись ее непонятных богов. И поэтому они всегда, когда подходили к берегу, униженно приветствовали ее неведомых обитателей.

Однажды один каламба, когда его узкая лодка достигла конца притока и вошла в реку, вдруг услышал странные голоса, доносящиеся с другого берега реки, поросшего высокой травой. Каламба посмотрел во все стороны, но никого не увидел. Тогда он уперся длинным шестом в дно реки, остановил лодку и прислушался. И снова голоса людей, говорящих на непонятном языке, донеслись до него с другого берега. Присев на дно лодки, приложив ладони раковинами к ушам, зажмурив глаза, каламба стал слушать так внимательно, что не заметил, как из травы вышел человек и остановился у самой воды, рассматривая лодку каламба.

И вдруг громкий крик пронзил тишину. Резким движением каламба вскочил на ноги и, выпрямившись, стал на дне лодки, которая закачалась, как листок на волнах. Он увидал неизвестного человека на другом берегу, но смотрел на него лишь одно мгновенье. Зажмурив глаза и стиснув зубы, чтобы не закричать от ужаса, он присел на корточки. Потом, ловко оттолкнувшись шестом, каламба быстро повернул лодку и вогнал ее в приток. И в этот момент несколько человек, вооруженных луками, выбежали из зарослей травы на зов своего товарища, испуская крики ярости. А лодка каламба уже быстро плыла по притоку, удаляясь от широкой реки. Но вот воздух огласил какой-то странный свист, и перепуганный каламба распластался на дне лодки, которая вздрогнула от этого толчка и вошла в тень деревьев, склонившихся над водой. До каламба донесся смех незнакомцев. Но теперь ему уже не было страшно, потому что родной лес окружал его. Он поднялся и увидал железную стрелу, торчащую в борту лодки. На мгновение он будто окаменел, по потом, с силой отталкиваясь шестом, поплыл дальше против течения. Доплыв до того места, где на берегу уже виднелись возделанные поля, он вытащил лодку на берег, выдернул стрелу, торчащую из деревянного края лодки, и помчался в селение.

Добежав до жилищ, около которых люди сидели на корточках вокруг маленьких костров и безмятежно курили трубка, он остановился, высоко поднял железную стрелу и сообщил страшную новость. Тотчас же его окружили люди, и, когда Каленга взял в руку стрелу, чтобы рассмотреть ее получше, человек рассказал, прерывая свои слова восклицаниями ужаса, обо всем, что произошло на реке.

Мужчины молчали, пораженные и испуганные. Женщины тихо плакали.

Тогда один из старейшин проложил себе дорогу в толпе и приблизился к вождю. Дрожащей рукой он взял стрелу, рассмотрел ее со всех сторон, потрогал острие кончиком пальца и, пощелкивая языком, недовольно покачал головой.

— Это касонго! — сказал он.

Каленга стоял в растерянности, молча, не зная, что делать. Мужчины думали, опустив головы, а женщины сидели, прижав к себе детей. Тогда старик, все еще держа стрелу в руках, сказал:

— Каленга, она такая же, как твой нож. — И он поднес стрелу к самым глазам Каленги. — Только у касонго есть такое оружие.

Вечером несколько мужчин, вооруженных деревянными копьями, переправились через реку, чтобы обследовать берег. Но они не встретили ни одной живой души, не обнаружили никаких следов врага. И люди подумали, что касонго попали сюда случайно.

Но человек, видевший их, не хотел больше ловить рыбу в реке. Он отправился к колдуну, чтобы тот дал ему талисман, избавляющий от плохих встреч. А так как этот человек был беден и ничего не принес колдуну, то и не получил никакого талисмана.

И люди уже стали забывать о случившемся и по ночам снова пели и танцевали батуке. Один юноша даже сложил песню про трусливых касонго, которые пришли пить воду из реки каламба и со страху убежали.

Только Каленга и старейшины не забывали о том, что касонго теперь узнали дорогу к селению каламба. Им было хорошо известно, что эти люди дерзки и отважны.

— Они еще вернутся, — говорили старики между собой. А Каленга молчал, потому что тоже знал: враги непременно вернутся на эту землю.

И касонго действительно вернулись. Двенадцать воинов с железными копьями, устремленными к солнцу, появились на берегу реки и, не зная страха, стали строить ограду из древесных стволов. Их увидал мальчишка, который ходил за водой и уже с наполненным калебасом свернул с дороги, когда ловил кузнечика в высокой траве. Он так испугался, увидав незнакомых людей, что уронил калебас с водой и бросился бежать.

Каленга задрожал от гнева, поняв, что касонго собираются напасть на них. Он тотчас созвал старейшин, чтобы посоветоваться с ними.

— Касонго переплывут реку, они могут сделать это! — сказал вождь, окруженный своими советниками.

И старики утвердительно кивнули. Воцарилась глубокая тишина. Нарушил ее самый старший из старейшин. Тяжело вздохнув, он поднял руку.

— Говори, старик! — приказал вождь.

— Каленга, наши враги, касонго, вооружены железными копьями… — тихо сказал старик, опустив глаза к земле. Помолчав немного, он проговорил совсем тихо: — Нам лучше уйти отсюда.

Ему никто не ответил. Все молчали, опустив головы от стыда и горя.

— Старик, — наконец произнес вождь, — ты прав! Наши копья никуда не годятся. Мы не сможем победить касонго.

Он умолк и посмотрел на стариков, но ни один взгляд не встретился со взглядом вождя. И тогда, обращаясь ко всем сразу, он проговорил:

— Старейшины, мы уйдем отсюда искать новые земли.

В этот вечер женщины и дети отправились на возделанные поля и собрали все, что там выросло. Пусть касонго не достанется ни крошки пищи, которую едят каламба! А мужчины убили всех домашних животных. Пусть касонго не смогут принести в жертву богам ни одной птицы, принадлежащей каламба!

Когда стемнело, Каленга пошел проститься со своими предками и просить их, чтобы они защитили его и его народ, попавший в беду. Потом пришли старейшины и колдуны, и тогда люди все вместе долго молились возле могил вождей.

Глубокой ночью, без песен и плясок, глубокой печальной и безмолвной ночью каламба покидали холмы, выстроенные термитами, в которых они столько лет прожили в мире и благополучии.

Люди присели на корточки вокруг костров, положив возле себя большие узлы с запасами пищи, связанные плетенными из травы веревками. Они готовы отправиться, куда захотят их повести вождь и старейшины. Они понимали, что никогда больше не вернутся к своим жилищам, но никто не жаловался. Люди молчали, объятые глубокой тоской.

Никто не рассказывал сказки. Не было слышно печальной музыки кисанже. Мужнины курили длинные трубки, не произнося ни слова. Рядом с ними тихо издыхали женщины, украдкой вытирая слезы, боясь прогневить мужей. Только дети громко плакали, потревоженные в непривычное время, испуганные холодом и темнотой. Вдали завывали дикие собаки.

Но вот появилась луна, поднялась высоко в небо и, следуя своим путем, закатилась за лес.

На рассвете старики поднялись и пошли по направлению и лесу. Народ последовал за ними. Когда со стороны реки и селение прибежал запыхавшийся каламба, стоявший на страже у боре га реки, и нем оставался только один вождь.

— Касонго собираются переплывать реку, — сказал каламба дрожащим голосом, испуганно озираясь по сторонам.

И Каленга приказал ему следовать за со бой. Они вошли в темноту леса, и вскоре под их ногами зашуршали опавшие листья, мокрые от лесной росы. В селении остались лишь мрачные холмы термитников. Около них вились последние струйки дыма, и зола от догоревших костров устилала опустевшую полипу.

Лес был наполнен страхами. Животные, которые никогда не слышали голоса человека, испуганно убегали от людей. Только издали из под деревьев сверкали их глаза, следившие за при тельцами. Шинели потревоженные змеи. Вдали хохотали гиены, невидимые за огромными стволами, и шакалы перекликались с ними. На ветвях кричали ночные птицы, а газели с вечно грустными глазами, подняв морды, дрожали от страха в предчувствии опасности. Где то мяукали дикие коты со светящимися глазами. Визжали на деревьях голубые и золотистые обезьяны, разбуженные непрошеными гостями. Бесшумно крались леопарды с широко открытыми круглыми зелеными глазами, И сквозь эти тревожные звуки доносилось рычание льва.

Люди и звери были одинаково напуганы друг другом, и те и другие следили за тем, что происходит вокруг них. И после того как люди удалялись, после того как смолкал шорох их шагов, в лесу начиналась прежняя жизнь — загадочная, неведомая, полная опасности.

Каламба шли, а шины и колючки раздирали им тела, звери пугали их своим невидимым присутствием. Здесь, в лесу, людей на каждом шагу подстерегало столько неведомых опасностей, что они забыли о богах и духах, которым следовало молиться, которые могли бы их защитить.

Впереди шли охотники, время от времени предупреждая на род, куда надо свернуть, где они проложили тропинку среди лиан, разрубив их цепкие сети своими каменными и деревянными ножами. Старейшины и колдуны шли за охотниками по пятам, ведя за собой людей.

Никто больше не видел Касонго. Но страх перед ними был так велик, будто они находились где-то рядом. И вот вот могли появиться откуда нибудь из за деревьев, вооруженные отравленными стрелами и железными копьями.

Одна из женщин отстала, чтобы покормить ребенка, и исчезла. Муж обнаружил пропажу жены, застонал от горя, но не решился пойти один на ее поиски. А спутники, которых он звал с собой, в ответ только пожимали плечами. Никто не хотел думать об отставших, о тех, кто потерялся и вечной темноте леев. Сыновья покидали старых родителей, не оказывали им помощи, и старики шли сами, пошатываясь, цепляясь за стволы деревьев, застревая в сетях лиан, шли до тех пор, пока не падали замертво, побежденные усталостью. Но люди оставались глухими к призывам несчастных, Каленга вид ел, как упал на землю самый старый человек племени. Стоя на коленях, он протягивал руки в вождю, умоляя о помощи, Это был один из главных советников Каленги, и потому молодой вождь помог ему подняться и несколько шагов прошел рядом, поддерживая старика. Но, услышав крики охот ников, которые уходили все дальше и дальше, он отпустил руку старика и бросился бежать вдогонку за быстро удаляющимися охотниками. Старик упал и уже не смог подняться. Но перед смертью он прокричал вслед убегающему вождю проклятье. Каленга слышал его крик, но не вернулся.

Много стариков, женщин и детей остались навсегда лежать на этой страшной лесной дороге. Они погибли, заблудившись в бесконечной ночи лесных зарослей.

Даже молодые мужчины изнемогали от длинного и трудного пути.

Вдруг к Калеше подбежал охотник и сказал, что мать молодого вождя, первая жена бывшего вождя, мвата-мвари, исчезла, что ее давно уже никто не видел, что нужно остановиться и разыскать старую женщину… Но Каленга прогнал посланца, крикнув, что храбрые мужчины никогда еще не останавливались на своем пути из-за женщины. И все поддержали его и продолжали свой путь, Каламба не знали, сколько дней продолжалось их бегство через лес. Луна, как всегда, по ночам вставала над деревьями, но ее свет не проникал сквозь ветви, и люди не имели представления о времени. Не видели люди и ни одного солнечного луча, который прорезал бы темноту. Они во мраке прокладывали себе дорогу, вырубая деревья, вырывая кусты и разрывая лианы.

И однажды до слуха утомленных людей донеслись крики охотников, шедших впереди вместе с Каленгой. И все поняли, что охотники и Каленга добрались до опушки леса. Но народ не в силах был даже ускорить шаги. Люди еле тащились по тропинке, только что проложенной в зарослях. Оживились лишь глаза их.

Действительно, в это утро Каленга увидал среди густых деревьев проблески света. Он остановился. Остановились и охотники, шедшие вслед за ним. И вдруг раздался громкий радостный крик:

— Солнце!

И тогда люди, забыв об усталости, обезумев от счастья, побежали вперед, туда, к свету, вознося хвалу солнцу. Они остановились только на краю леса, когда перед ними распростерлась поляна, конца которой не было видно.

Огромная птица с синими широкими крыльями и белой грудью пронеслась над поляной и закружилась высоко в небе, недоуменно глядя на людей. Каленга испустил радостный крик и помчался, раскинув руки, по бесконечной зеленой поляне. В траве пестрели на солнце венчики красных и желтых цветов и вились стаи бабочек — желтых, белых, голубых. Люди все бежали и бежали по поляне, широко открыв рты, жадно хватая свежий воздух, топча цветы и траву, а зеленая равнина все не кончалась, дальше и дальше расстилая бескрайние просторы.

Каленга, бежавший впереди всех, бросился на траву и растянулся на ней, утомленный и счастливый. И сразу же все остальные каламба последовали его примеру. Люди наслаждались свежестью влажной травы, радовались тому, что победили темноту леса и сопротивление богов, они смеялись от счастья, забыв о голоде, о всех трудностях пути и о погибших спутниках.

Только по приказу Каленги охотники встали и пошли против ветра, который ласкал их израненные, утомленные тела. Солнце стояло уже отвесно над самой головой, когда они увидели перед собой огромную синюю, как небо, реку, прорезавшую равнину из конца в конец. На берегах ее поднималась трава выше человеческого роста. И нигде не было видно ни единого дерева. Лес, из которого вышли люди, остался далеко-далеко позади и был теперь похож на темную полоску, протянувшуюся между небом и землей.

Каленга стиснул зубы, глаза его сверкнули от гнева. Охотники повернулись в ту сторону, откуда они пришли. Они сжали кулаки, подняли руки вверх и прокляли богов, их обманувших. Руки опустились в отчаянии, и один из охотников сказал:

— Боги отомстили нам.

В глазах Каленги погас огонь радости. Он стоял на берегу широкой реки, обнаженный и сильный, опершись на палку, воткнутую в землю. Понурившись, он погрузился в горестное раздумье. Охотники сидели на корточках, обхватив головы руками, осуждая богов за жестокость.

Вождь каламба был в отчаянии. Он повел свой народ по неверной дороге, он нарушил запрет духов, защитников леса. Каленга посмел оскорбить их, этих богов, и вот теперь он стоит перед огромной рекой, которую не перейти вброд, не переплыть. Что он скажет народу, который скоро попросит у него спасения, чем он поможет ему?

Когда касонго придут сюда, он, Каленга, тоже станет их простым рабом, таким же, как самый ничтожный из рабов страны каламба.

Теперь Каленга понимает, как безумен он был, пытаясь победить богов темной ночи леса. Лесные боги, наверное, смеются над несчастным человеком, стоящим на берегу реки, которую охраняют другие боги.

Каленге хотелось плакать, но он не имел права показывать людям свою слабость. И он не осуждал охотника, который рыдал, скрытый в высокой траве.

— Ты что же, перестал быть мужчиной? — пристыдил его старик.

Но вот воздух прорезали крики каламба, наконец догнавших охотников, всегда шедших впереди. Эти люди еще не знали, что их ожидает. Они приветствовали солнце так же, как только что это делал Каленга.

Увидав охотников, стоящих в замешательстве, неподвижного вождя и широкую реку, сверкающую перед ними, люди застыли в отчаянии.

Тогда Каленга заговорил со своими предками. Он рассказал им о горе и несчастье народа, жизнь которого была ему доверена. Потом он стал молиться богам, обещая принести им любые жертвы, если они спасут его народ. Но таинственный мир богов молчал. И юный вождь еще раз воззвал к богам, прося их о том, чтобы его верный народ, обманутый им, не погиб от рук врага и чтобы женщины каламба не претерпели унижения — не зачали детей от касонго. И еще он просил жестоких богов, чтобы они не превратили его после смерти в злого духа и проклятия не коснулись бы памяти о нем.

И вдруг на середине реки появился огромный калебас.

Каленга вздрогнул и впился в него глазами. Калебас, слегка покачиваясь на волнах, подгоняемый ветром, приближался к берегу, на котором стоял Каленга. Вождь протянул палку, на которую опирался, чтобы подтолкнуть калебас к берегу. Но как только он его коснулся, из калебаса один за другим высыпались сотни маленьких калебасов и выстроились вдоль берега. Каленга вскрикнул от изумления. Он закрыл глаза руками, а отведя их, увидел перед собой прекрасную женщину с трепещущей твердой грудью. Она улыбалась ему, стоя в большом калебасе.

— Ты звал меня, и я явилась, — проговорила она певучим и нежным голосом. — Что ты от меня хочешь?

Ослепленный Каленга стоял неподвижно, опустив руки, и смотрел на женщину. Ему казалось, что дыхание его останавливается, земля уходит из-под ног. Сердце билось тревожно и быстро. Он снова поднес дрожащие руки к глазам, как бы пытаясь прогнать видение. Открыл их, и все стало зеленым, все закружилось и помутнело. Он опять закрыл глаза и опять почувствовал себя в ином мире. Каленга пришел в себя, только когда снова услышал голос женщины, такой нежный, как будто он доносился откуда-то издалека, вместе с порывом ветра.

— Я хозяйка этой реки, а все те, кто живут в ней, — мои рабы. Для чего ты звал меня?

— Я не знаю, кто ты, — проговорил наконец Каленга голосом, приглушенным от волнения, — добрая или злая! Но прошу тебя, спаси мой народ, сделай так, чтобы он не стал рабом жестоких завоевателей, заставивших нас покинуть родную землю и следующих за нами по пятам.

Долго царило молчание. Каленге казалось, что он видит сон. Женщина подняла руки, чуть запрокинула голову назад, и груди ее затрепетали. Потом, глядя прямо в глаза Каленги, она сказала:

— Меня зовут Луна, великий вождь. Ты очень красив, и я хочу, чтобы ты стал моим возлюбленным. Если твое сердце не страдает по какой-нибудь женщине на земле. Луиа не хочет иметь возлюбленного, который любит кого-нибудь еще. — Она улыбнулась ему и продолжала: — Я тебе нравлюсь? Садись со мной рядом. Я смогу защитить тебя.

— А мой народ?

— Если твой народ верен тебе, пусть каждый найдет для себя калебас. Их хватит для всех.

И Каленга крикнул людям, которые издали наблюдали за дождем, чтобы они следовали за ним. А сам вошел в воду, прыгнул в большой калебас и сел рядом с женщиной, которую звали Луиа.

Она обвила его шею руками, и он почувствовал, как ее твердые груди прикасаются к выпуклому рисунку на его груди. Калонга порывисто обнял Луиа. Потом они долго смотрели друг друга в глаза и улыбались. Несколько раз он потерся своим носом о ее нос. И она прошептала:

— Луиа луа каса…

И Каленга понял, что эти нежные и ласковые слова означают: «Люби меня».

Калебас, в котором плыла Луиа, мать всех существ, живущих в реке, носящих ее имя, медленно плыл по течению.

Теперь Каленга стал сыном реки, возлюбленным прекрасной женщины, которую звали Луиа, что значит — любовь.

Остальные каламба, следуя примеру вождя, сели в калебасы, выстроившиеся вдоль берега. Зеленая трава бросала тень на стоячие воды заливов и лагун, в которых играли выдры, издали наблюдая за неподвижными, дремлющими крокодилами.

Калебасы закрылись и поплыли вслед за большим калебасом, в котором находились Каленга и владычица реки — Луиа.

Убаюканные журчанием воды и шорохом ветра, долетающего с широкой зеленой равнины, Каленга и Луиа плыли навстречу новой судьбе.

Ветер пробегал по волнам реки. Солнце погружалось за бесконечную синеву горизонта. И темнота, падавшая на землю, окрашивалась в перламутровые цвета. А потом, когда ночь распростерлась над землей, огненная птица опустилась на калебас, в котором лежала Луна, разнеженная ласками Каленги, и звучный крик волшебной птицы пронесся над равниной, над рекой и над лесом. Она оповещала богов леса, что простой человек, посмевший оскорбить их, принадлежит теперь богине реки. Потому что смертный человек, испытавший любовь хозяйки воды, становится навеки ее рабом.

Вот так, на реке Луиа — на реке любви — мать воды стала возлюбленной Каленга, юного вождя, оскорбившего богов леса.

Когда касонго со своими длинными железными копьями и кожаными щитами достигли опушки леса, они пустились бегом. Глаза их сверкали от злобы, видя следы, оставленные каламба на зеленой траве, покрывающей равнину.

Обливаясь потом, задыхаясь от долгого бега, они остановились на самом берегу реки и в недоумении поглядели друг на друга. Здесь обрывались следы беглецов. На берегах реки и на ее глади не было видно ни лодок, ни людей. Не было никаких признаков присутствия человека. Это место было необитаемо. Ни одного дерева. Никакой тени вокруг. Палило жаркое солнце, сжигая все распростертое под ним, на земле.

Злоба, ненависть и отчаяние охватили касонго! В ярости они подожгли траву вдоль берега. Может, каламба прячутся в ней? Может, испугавшись огня, они бросятся в воду и поплывут по течению?

Касонго стыдились возвращаться на свою далекую землю с пустыми руками. Они боялись, что их вождь не простит им такой неудачи, такого бесполезного похода — ни добычи, ни рабов! Народ и даже их собственные жены будут теперь постоянно смеяться, увидав кого-нибудь из охотников с копьем на плече. И старики, прошлые подвиги которых все почитали, встретившись с неудачливыми охотниками, станут молча, презрительно плевать в их сторону. А потом, с годами, подрастут сыновья и попросят отцов рассказать им о своих подвигах. Ведь жизнь отцов-воинов должна служить примером для молодежи! И что же расскажут охотники своим сыновьям?

И обозленные касонго шли еще долго под горячими лучами солнца, шли на юг, время от времени погружая обнаженные тела в прохладные волны реки, и с каждым шагом таяла надежда встретить хоть одного каламба.

Настал вечер, и предводитель касонго, охотник, прокладывавший тропу для остальных, свернул в сторону от берега и пошел туда, где трава была особенно высокой. Спутники молча последовали за ним. Они остановились тогда, когда охотник, шедший впереди, воткнул свое копье в землю, еще не остывшую после жаркого дня. Он сел на корточки рядом с копьем, а другие касонго выхватили железные ножи и стали срезать траву вокруг этого места. Они решили здесь ночевать. Сидя на корточках перед огнем, охотники разделили последние куски мяса, захваченные в родном селении.

Все они очень устали, но никто не мог заснуть. Незнакомое место, незнакомые шорохи наполняли охотников страхом.

На этой неведомой земле люди, которые всегда считали себя храбрыми, которые столько раз рисковали жизнью, охотясь огнем, дрожали теперь от страха. Ни у одного из них не хватало мужества сделать хотя бы шаг в сторону от этого клочка земли, озаренного пламенем костра.

Сидя на корточках, тесно прижавшись один к одному, охотники касонго вздрагивали от каждого шороха. Они мечтали поскорее увидеть восход солнца и, чтобы быстрее бежало время, рассказывали разные случаи из своей жизни. Некоторые вспоминали о любви женщины из чужой страны, другие хвастались меткими ударами копья. Но только предводитель отряда смог похвастаться тем, что он убил по дороге сюда одного каламба. Это был какой-то совсем ослабевший бедняга, отставший от своих товарищей. С ним еще не успели расправиться лесные хищники, уже насытившиеся другими каламба. Охотник убил его одним ударом.

Каламба умер сразу же, как умирают маленькие косули, на которых охотились касонго на берегах реки. «Умер сразу, как косуля!» — еще раз повторил охотник, самодовольно улыбаясь. И все радостно захохотали. Тот, который никогда не видел ни одного каламба, похлопал ладонью по раскрытому рту, выражая удивление.

Кончив рассказ, касонго показал трофей, который сохранил на память.

Все охотники рассматривали и ощупывали маленький сморщенный кусочек человеческого уха, висевший рядом с другими кусочками человеческих ушей, нанизанными на нитку, обвивавшую коричневую жилистую шею. Рассматривая и ощупывая это новое доказательство храбрости охотника, касонго издавали крики одобрения.

Наконец стало светать. Тогда касонго поднялись и зашагали по течению. Они шли до тех пор, пока им не преградил путь приток реки Луиа. Охотники увидали пальму, одиноко стоявшую на другом берегу. И еще они разглядели большую синюю птицу, которая пела, приветствуя рассвет, сидя на верхушке дерева.

И касонго поняли, что дальше идти некуда. Две реки перерезали им путь. Обезумев от ярости, охотники воздели в небо копья, как будто они собирались напасть на врага, и закричали в диком неудержимом гневе, проклиная каламба и их мертвых.

На болотистых берегах смолкли лягушки, испуганные криком людей. Выдры, поджав хвосты, зажмурив глаза, бросились с берега в воду. Черные и белые утки взлетели с шумом и промчались над рекой. А гиена подняла голову, придерживая лапой зайца, которого еще не успела съесть.

Когда касонго устали от собственного крика, они сели на берегу, зажав копья между колен. Так они, отчаявшиеся и не видевшие выхода, сидели долго, не говоря ни слова. И тогда самые отважные охотники решили попытаться переплыть реку. Они поплыли, положив копья на головы, их длинные скрученные в тонкие пряди волосы мокли в воде, прилипали к шее.

Но на середине реки невидимый водоворот поглотил смельчаков и потянул на дно, покрытое белым песком. А там зеленые змеи обвили их разрисованные тела и понесли по длинному пути к реке Луиа. Зеленые змеи понесли коварных охотников к своей богине, матери воды и госпоже всего, что живет в реках и озерах.

Касонго, видя, как их братья исчезают под водой, и слыша их последние крики, задрожав от ужаса, закрыли глаза руками.

— Луафуа! — вскричал предводитель касонго.

И молча застыли в глубокой печали касонго, потом долго еще сидели на берегу, будто надеясь, что их товарищи выйдут из глубоких вод. Они смотрели на реку, которую назвали Луафуа — рекой Смерти.

Ночь застала их здесь, все еще сидящих на берегу, онемевших и неподвижных.

Когда же луна поднялась высоко на небе, вспугнув стада звезд, охотники взяли кисанже и запели, оплакивая погибших. Печальные звуки разбудили диких собак, спящих в пальмовой роще на другом берегу. Подняв морды вверх, они долго выли, глядя на луну.

А рано утром, склонив головы, опозоренные касонго отправились в обратный путь, по той же самой долгой и трудной дороге, по которой они пришли сюда.

 

Заколдованное озеро

Все сидели вокруг костра. Старик рассказывал, не сводя глаз с пламени. Люди слушали молча, иногда взволнованно и тревожно переглядывались.

Старик говорил спокойно, монотонно, не повышая голоса. Время от времени он поднимал руку и простирал ее то вперед, то в небо. И глаза слушателей следовали за этой рукой, освещенной огнем костра. Пугливые взгляды, медленные движения…

И вдруг возглас ужаса вырывался у кого-нибудь из людей и растворялся в темноте, окружавшей лагерь охотников.

Старик говорил более часа и наконец умолк, переживая трагедию, воскресшую в его памяти. Лицо исказило страдание, глаза полузакрылись. И ночь, сойдя с небес, объяла души людей.

Кружок возле костра сомкнулся теснее. Наклонившись вперед, широко открыв глаза, прикованные к скользящим языкам пламени, люди еще трепетали от только что пережитого страха.

— А потом? — сдавленным голосом спросил один из охотников, не поднимая глаз, не глядя на старика.

— А потом… потом… были только вода и ночь, которая продолжалась бесконечно долго. Дождь лил и лил, не прекращаясь. И селения, и деревья — все скрылось под водой. Напрасно старый Кажанго стоял на вершине холма, призывая своего сына и верного пса. И наступил день, когда последний человек, оставшийся в живых, умолк. Он спустился с холма и погрузился в воду, чтобы присоединиться к своему народу.

Старик снова умолк. В темноте слышалось лишь стрекотание сверчков да тихое шуршание листьев.

— Карумбо… — хотел было начать старик, но не смог произнести больше ни слова. Стон, похожий на рыдание, сорвался с его губ. Он протянул к огню руки, дрожащие от холода и страха.

Озеро виднелось там, внизу, в глубокой выемке между гор и холмов. Вот там и произошло это страшное событие.

Кажанго стоял на вершине холма и в безумии кричал. А когда он спустился с горы, чтобы погрузиться в неподвижные воды озера, на земле, содрогнувшейся под ногами обезумевшего человека, по воле богов выросло священное дерево — мулемба.

Оно росло, листья его становились все пышнее, и люди, пришедшие сюда позднее, танцевали вокруг него батуке во славу богов. И, вознося к солнцу свои песни, они возделывали землю, переплывали реки, строили селения на холме, над самой пропастью, откуда поднимались горы. По этим склонам вилось тропинки, уводившие далеко на плоскогорье.

Здесь росли и цвели неведомые деревья, черенки которых были принесены из далеких стран руками колдунов.

Из поколения в поколение люди, собираясь вокруг костров, рассказывали легенду об этом озере, сверкающем там, пазу, словно в глубокой чаше, между горных склонов.

Старик, пришедший сюда с охотниками, много раз слушал легенду о заколдованном озере, когда еще был ребенком. И теперь он рассказывал людям ату легенду.

Карумбо, один из великих вождей Лунды, пришел на берега реки Лушико, спасаясь от киоков. Здесь еще никто не жил. Голодные леопарды и гиены завывали ночью и днем. Он пришел вместе со своими людьми, и они основали селение у подножья гор, возделали земли на берегах рек и построили множество хижин вдоль лесных дорог. С тон поры уже никто не вспоминал о войнах. Никто не мазал острия копни ядом, и они ржавели, стоя в углах хижин мирных селений.

Жизнь была радостной, каждую ночь слышались звуки батуке. Калебасы постоянно были наполнены вином. И спокойные женщины безмятежно предавались любви.

Но настал страшный день, тот день, с которого началась бесконечная ночь. Киоки направляли свои копья на берега Лушико. Они снова захотели навязать жестокий закон войны вождю Карумбо.

Воинственный крик киоков был услышан повсюду. Испуганные женщины зарыдали, прижимая к себе детей, а мужчины наточили копья, обмазали острия ядом, который приготовили колдуны, и поспешили на встречу с врагами. Только вождь не вышел из своей хижины.

На землю народа Лунды спустилась глубокая, черная ночь. В очаге священной хижины, которую лунда зовут шотой, угасал огонь. Люди смотрели на черные угли и понимали: должно случиться нечто страшное. Они знали, что огонь, горящий в очаге шоты, гаснет только тогда, когда селению грозит гибель или когда люди должны покинуть родную землю.

И старый Кажанго, мудрый советник вождя, заговорил во мраке ночи с народом, советуя ему отдать киокам все, что он имеет, когда враги придут сюда.

Вождь Карумбо не хотел войны, а киоки вовсе не собирались овладеть этими землями.

— Киоки голодны, поэтому алчны, и наш вождь просит вас отдать им все, чего они захотят, только чтобы не было войны. Вождь любит свой народ и не хочет, чтобы ваша кровь снова была пролита киоками.

Но голос старого Кажанго поглотила ночь. Слова старейшины пробудили лишь еще более жестокую ненависть в людях Лунды к их извечным врагам — киокам. Голос благоразумия не был услышан ими.

Крики возмущения понеслись из хижины в хижину, люди обвинили вождя в предательстве. Факелы озарили дороги. Народ поднялся против вождя. Ударами ножей были убиты старейшины. Только старый Кажанго и вождь Карумбо скрылись в темноте. Они ушли в заросли леса.

Много дней дрожала земля под ногами сражавшихся народов. По искаженным ненавистью лицам людей стекала кровь.

И наконец ноги людей Лунды, обожженные обуглившейся землей, перестали преследовать врага. Но злоба к нарушителям спокойствия, к хищным киокам, из-за которых погибло столько селений и возделанных полей, ожесточила души.

Через много лет, когда люди вспоминали войну с киоками только в песнях, в родные края пришел, опираясь на посох, умирающий от голода, с глазами, выжженными тоской, старый вождь Карумбо. Он вошел в селение, и никто не узнал его. Так сильно он изменился. Но когда люди услышали голос, просящий хотя бы кожуру маниока, чтоб утолить голод, они узнали человека, который когда-то был их вождем, и крик злобы и негодования пронесся над селением.

Старый вождь скрылся. Колдуны поспешили сжечь на дороге душистые травы, чтобы очистить землю, по которой ступали ноги Карумбо. В людях еще не угасла старая ненависть к нему.

Глубокой ночью женщина, которая была когда-то рабыней старого вождя, выскользнула из селения. Она шла по лесным тропинкам, неся на голове большую корзину, нагруженную маисом и маниокой, шла искать своего бывшего властелина, еле слышно повторяя его имя.

И вождь снова вернулся в селение, думая, что мир и добро сойдут в души людей. Он стоял перед ними сгорбившийся, с трудом удерживая исхудавшими руками посох. Но люди, безумные в неостывшей ярости, бросились к старику, намереваясь прогнать его.

Тогда Карумбо далеко отбросил свой посох и выпрямился, устремив негодующий взор на толпу. И никто не смог сдвинуться с места. Ужас сковал людей. Только крик старика разорвал глубокую тишину — бывший вождь проклял народ, изгнавший голодного странника, проклял и замертво упал на землю. И тотчас небеса разверзлись, посылая волны огня и воды на селение.

Никто не знает, сколько времени бушевала гроза. Когда ветер стих и землю осушило солнце, когда на гору поднялись оставшиеся в живых старый Кажанго и женщина, ходившая я лес разыскивать вождя, голубое, безграничное озеро покрывало землю, где Карумбо был когда-то властелином. И вокруг озера не видно было ни одной живой души, кроме верного Кажанго и доброй женщины.

Потрясенная, дрожащая от ужаса, женщина упала на землю и корчилась на ней, безутешно рыдая. А когда наконец она подняла голову, то увидала, как старый Кажанго спускается с холма, будто прислушиваясь к голосам людей, отныне и на вечные времена обреченных жить под водой. И потом женщина увидала, как последний человек ее народа вошел в озеро, заколдованное богами. Не желая оставаться одна на этих берегах, бывшая рабыня вождя последовала за ним.

С тех пор ни одна лодка не бороздит просторов озера Карумбо. Его вода священна, пить ее запрещено под страхом смерти. Она горячая. И даже рыбы не могут жить в ней, потому что под водой клокочет невидимый огонь.

А когда люди приходят на берег озера, приходят со всех сторон, со всех безграничных просторов страны, они слышат голоса тех, кто осужден жить на дне его в наказание за свою жестокость.

 

Смерть шоты

Человек повернул лодку носом в устье протока и, раздвигая тростники, глубоко погружая длинный шест в илистую воду, подплыл к берегу. Когда лодка остановилась, он вытащил длинный шест, положил его поперек лодки и, приложив руки ко рту, протяжно закричал. Голос его пронесся над долиной и долетел до селения, расположенного на вершине холма, видневшегося вдали.

Крик лодочника всполошил птиц, и они взлетел и над рекой, шумно размахивая крыльями. Деревья на том берегу качались от ветра, и птицы скрылись за густыми зелеными ветвями.

Крокодил лежал, вытянувшись во всю длину, на прибрежном песке. Он тоже услыхал крик человека и хлопанье птичьих крыльев. Поспешно окунувшись в воду, он вспугнул выдру, которая прыгала на траве, стараясь изловить какую-то зверюшку.

Вдруг резкий порыв ветра пронесся над рекой. Большие волны раскатились по берегу, и где-то вдали тревожно закрякали утки.

Человек взглянул на небо, затянутое тучами, которые все сгущались, потом на долину, поросшую желтой высокой травой, и на далекий холм. Таи, как одинокий страж в бесконечной степи, возвышалось селение лунда.

«Ветер будет сильным», — сказал человек сам себе и, запрокинув голову назад, крикнул еще громче. Наконец до его слуха донесся ответный крик. Тогда человек снова взял в руки шест и повел лодку через заросли тростника, вдоль берега. Время от времени он кричал, чтобы указать человеку, идущему навстречу, место, куда ему следует направляться. Потом, увидев торопливо пробирающуюся к берегу через заросли травы одинокую фигуру, лодочник Калвиже громко выругался.

— Ничего не было слышно. Ветер встречный, — пытался оправдаться пришедший, недовольный, что в такую погоду ему пришлось покинуть хижину и тепло очага.

Не успели они вытащить из лодки большую корзину с клубнями маниоки и корзину с рыбой, как темная туча прорвалась прямо над их головами, и, озаренный вспышками молний, хлынул дождь. Оба человека одновременно взглянули друг на друга, молча, под проливным дождем, привязали лодку к дереву, растущему на берегу, взвалили корзины на плечи и тяжело пошли по тропинке к селению.

Сверкали молнии, прорезая небо, грозно гремел гром.

— Идем скорее! Идем! — крикнул лодочник Калвиже, стараясь подбодрить спутника.

Но вскоре уже Калвиже отстал, а спутник, обогнав его, исчез впереди, потому что он был человеком земля и лучше звал дорогу.

Вот и лодочник добрался до селения. Согнувшись вод тяжестью груза, усталый, насквозь промокший от проливного дождя, он еле шел. Около хижин никого не было. Все попрятались от непогоды. Калвиже оставил корзину внутри шоты и направился в свою хижину, где, сидя у очага, его ожидала жена.

— Я оставил корзину с маниокой в шоте, — сказал он, усаживаясь напротив жены и глядя ей прямо а лицо.

Она была явно недовольна, что он не донес маниоку до дому, но ничего не сказала.

— Потом я принесу корзину. Пусть пройдет дождь А ежа лучше, если ты сходишь сама… — сказал Калвиже, продолжая смотреть на жену.

Женщина опустила глаза, так ничего и не ответив. Но видно было, что она рассержена. Калвиже знал, что ей не нравится, когда он говорят о шоте, упорно глядя ей в глаза. Эта там, в шоте, в доме народа, он, лодочник Калвиже, получил когда-то эту жену. Она была отдана ему, потому что ее прежний муж во время голода продал сына Калвиже какому-то киоку, который случайно забрел сюда. Похитив мальчика, прежний муж женщины надеялся, что мальчишка убежит от киока раньше, чем его отец вернется из Квило, где он работал в ту пору. Но надежды человека, укравшего мальчика, не оправдались. Мальчик не вернулся. Когда лодочник узнал о случившемся и пожаловался вождю, вождь решил разбирать дело в шоте. И старейшины сказали: раз вор не может вернуть Калвиже сына, раз у вора нет никаких родственников, то он должен отдать пострадавшему собственную жену. Кое-кто, строго придерживаясь законов племени, возражал, говоря, что дело решено неправильно. Если у вора нет родственников, чтобы он мог расплатиться за мальчика, пусть сам будет рабом. Но отдавать жену несправедливо. Ведь она совсем другой крови и поэтому вовсе не обязана страдать за вину мужа. Однако вождь принял решение большинства, и женщину отдали лодочнику Калвиже.

Дождь шел три дня. Лил и лил не переставая. За это время потоки воды разрушили в селении много хижин. Люди прятались в уцелевших хижинах и боялись выйти наружу. Им страшно было взглянуть на землю, заваленную обломками жилищ, деревьями, разбитыми грозой и вырванными ветром.

И вдруг выглянуло солнце, и длинные тени деревьев легли на истерзанную землю. Впервые после грозы люди отважились выйти из хижин. Они разбрелись кто-куда, чтобы посмотреть, какие разрушения причинил им в селении Касоне, злобный бог грозы, что осталось от возделанных полей, от посевов, выращиваемых так заботливо. А потом и мужчины и женщины бросились бежать вниз по тропинкам, к берегу реки. И вдруг общий стон пронесся в воздухе. Люди замерли в ужасе. Они остались без шоты.

Гроза смертельно ранила это сердце общей жизни. Погас ее огонь. Огонь, который освещал землю, давал ей тепло. Повалились тонкие, гладко обструганные стволы, поддерживавшие остроконечную крышу шоты, увенчанную высоким острием со звездой.

Ведь шота своей круглой формой, остроконечной крышей и этим пиком, который заканчивался звездой, воплощала в себе здесь, на земле, и солнце и небо. Но шота была не только домом народа лунда, она была еще и живым существом.

Шота имела душу, которая была и душой народа. Она имела сердце, которое было и сердцем народа, всегда находившего в нем свое успокоение. Шота была центром жизни лунда.

И люди замерли в ужасе, увидав шоту, размытую ливнем, раскиданную ветром. Увидав разрушенную шоту, каждый лунда почувствовал смертельный удар в сердце.

И лодочник Калвиже, как и другие лунда, открыл рот от ужаса и задрожал, увидав, что произошло. Из всех людей только одна его жена обрадовалась гибели шоты. Она ненавидела ее давно и пламенно.

Горе объяло народ. Людям остались теперь только воспоминания о шоте.

Шота некогда была построена по приказу вождя, украсившего своими подвигами историю лунда. Вождь этот давно умер, а память о нем до сих пор жива.

Там, в шоте, в один из дней, который стал величайшим днем его жизни, вождь приговорил к смерти жестокого колдуна — своего собственного сына, приносившего в течение многих лет бесчисленные несчастья народу. И в очаге этой шоты прославленный вождь взял огонь, чтобы разжечь костер, на котором и был заживо сожжен его сын, в то время как народ танцевал батуке под грохот барабанов.

Теперь лунда вспоминали жизнь шоты и жизнь народа, которая прошла рядом с ней со всеми радостями и горестями. Отсюда люди выходили на славные подвиги войны и охоты. Здесь сдавались на милость или смерть вождю побежденные, подгоняемые бичами победителей. Здесь оскорбленные лунда просили справедливости у главы племени. Здесь выносили приговоры, находили свободу невинно осужденные.

У светлого очага шоты черпали мудрость вожди и старейшины, прежде чем давать новые законы народу. Вокруг ее очага, в котором горел неугасимый огонь, люди обсуждали, как лучше возделывать землю и где охотиться, чем и с кем торговать, говорили о любви и о праздниках, здесь мужчины получали жен.

Здесь рассказывали лучшие истории и внимали пришельцам. Здесь слушали трепетные переборы кисанже и сладостные песни безграничных степей лунда. Около этой шоты народ прожил жизнь, мечтая о прекрасном будущем. Ей лунда доверили свою судьбу, потому что шота была совестью, сердцем и светом народа.

А теперь никто не решался прикоснуться к разрушенной шоте. Никто не приближался к ней, целый день люди обходили это место, будто тут была могила, охраняемая богом смерти Камвари.

Только к вечеру вождь приказал собрать обломки шоты и с почестями похоронить их. На краю дороги люди вырыли глубокую яму. Опустили в нее все, что осталось от шоты, засыпали священные останки землей и сверху воздвигли хижину, в которой должна была поселиться душа погибшей шоты.

Люди долго стояли у края большой дороги, которая вела к месту постоянного упокоения одного из первых вождей лунда. Теперь здесь, у края этой дороги, выросли могила шоты и хижина, в которой поселилась душа. И прежде чем народ стал танцевать батуке смерти уже под покровом спускающихся сумерек, лодочник Калвиже укрепил перед могилой высокий шест. На шесте висела вырезанная из дерева, раскрашенная красной и белой глиной маска бога Камвари.

Под грохот барабанов на землю сошла ночь. Тогда повсюду взвились яркие языки пламени. Запылали костры, и в свете их замелькали танцующие фигуры лунда, зазвучали горестные песни.

А жена лодочника Калвиже сидела в своей хижине и тихо смеялась от радости. Довольная улыбка кривила губы женщины, в глазах ее сверкал огонь злорадства — никогда больше не увидит она эту ненавистную остроконечную крышу, никогда больше не услышит разговора об этой шоте, где вождь отдал ее во власть нелюбимого человека!

Наконец она вышла из хижины, чтобы Калвиже не заметил на ее лице улыбку и злобную радость в глазах. Но лодочник видел, как она поднялась с циновки и быстро выскользнула из хижины во мрак ночи. Он не пошел за ней. Он встал в круг танцующих. А потом вместе со всеми покачивался в горестном батуке, проливая слезы, стеная и ломая руки. Только на рассвете, пьяный от пальмового вина, которое он пил столько, сколько ему хотелось, Калвиже побрел в свою хижину.

Тишина царила кругом. Замолкли барабаны, разошлись по жилищам люди. Стихли похоронные напевы. И в глубоком молчании, которое охватило селение, лодочник вдруг услыхал злобный смех жены. Тогда он нагнулся, поднял калебас, отпил из него вина, потом еще и еще. Он пил до тех пор, пока опьянение совсем не усыпило его разум.

Над землей поднялось солнце. Пропели первые петухи. И в этот час лодочник Калвиже остановил злобное сердце своей жены ударом острого ножа. Даже не взглянув на упавшее тело, он вытер нож, заткнул его за пояс и навсегда ушел из родного селения в поисках новой судьбы.

 

Чистый огонь

Утомленные люди шли издалека. Солнце уже много раз погружалось за безжизненные земли, оставшиеся позади. И луна освещала им путь уже много ночей, показывая всегда одну только голую, бесплодную равнину, теряющуюся вдали. И они, никогда не отмечавшие времени, потому что время — ничто для людей, ведущих кочевую жизнь, шли и шли дни за днями, не зная куда. Они знали лишь, что им предстоит идти еще далеко-далеко, по трудным дорогам кочевья. И люди шли и тихо пели под мерный топот босых ног, пели днем на бесконечной дороге, пели ночью, во время стоянок, и засыпали, убаюканные тихими голосами барабанов.

Сотни людей страдали в этом тяжком пути по бескрайней равнине. Выстроившись гуськом, люди двигались, как медленно извивающаяся черная лента, перерезая равнину, поросшую желтой высокой травой. Шли женщины с маленькими детишками, привязанными у них за спинами. Вслед за взрослыми, спотыкаясь и падая, стараясь не отставать от матерей, бежали дети постарше.

И настал такой день, когда женщины перестали петь. Глубокая тоска охватила их. От бесконечной синевы, открывавшейся перед ними, стало мутно в глазах. Младенцы, не слыша убаюкивающей песни, громко плакали, пока матери не стали кормить их грудью.

А мужчины, разгневанные молчанием женщин, даже не остановились. Они продолжали шагать дальше широкой размашистой походкой, со свернутыми циновками и копьями на плечах. Это они обычно заставляли женщин петь во время пути по этой бесплодной земле. В этих песнях, бесконечных, как окружающая равнина, звучала вечная тайна и очарование неведомых земель, гор или степей, кое-где прорезанных реками и украшенных озерами, в них воспевалась счастливая и несчастливая любовь или мужество охотников и воинов, погибших славной смертью, в них была великая тоска народа.

Из неведомой дали шли эти путники, и неведома была их судьба, не зависящая от них.

Но однажды, когда в груди у матерей уже высохло молоко, а мужчины стонали от голода, племя киоков остановилось на берегу реки… Дальше идти было некуда. Вождь нагнулся над водой, и там отразилось его морщинистое темное лицо.

В этот день, на закате, при свете последних лучей солнца, вождь Чипинда созвал старейшин племени. Народ уже спал тяжелым сном прямо на земле. Из густых зарослей прибрежных деревьев доносилось завывание гиен и зловещее мяуканье леопардов. Люди вздрагивали во сне, слыша эти звуки. Они не могли разводить костры, не могли строить хижины, пока вождь не разрешит им, и были беззащитны.

Наконец старый вождь сказал:

— Мы остановимся здесь. Завтра утром я посажу в землю мулембы, которые мы принесли с собой. А потом…

Чипинда и старейшины племени еще долго сидели, глядя на звездное небо. А люди спали тяжелым сном, не зная, что решается их судьба.

Потом вождь разрешил советникам и старейшинам лечь на циновки и лег сам, когда уже стало светать.

— Мулембы будут здесь жить, — уверенно сказал про себя старый советник Чипинды, проснувшись на рассвете.

— Да, они будут жить! Мы так страдали во время долгого пути, — услыхав его слова, произнес племянник вождя и его наследник.

В тот же день, когда солнце поднялось над равниной, вождь своими руками вскопал землю, которая должна была принять принесенные издалека мулембы. Собрались все старейшины и народ, чтобы присутствовать при великом обряде.

Руки старого вождя дрожали, держа тоненькие стволы священных деревьев, которые с далеких родных земель по очереди несли старейшины, после того как боги иссушили старую мулембу вождя и вынудили народ покинуть проклятую землю на берегах реки Шикапы.

Разверзлась вскопанная земля, краснея, как кровь, и руки вождя опустили в нее божественные стволы. Таинственное молчание царило вокруг. Синяя птица запела на дереве, которое возвышалось над рощей, протягивая к солнцу зеленую макушку. И вождь простер к небу руки, окрашенные красной глиной, как будто кровью раненой земли, которая должна оплодотворить священные деревья. И народ запел протяжную песню во славу богов.

В этот же день киоки стали строить святилища, маамбы, чтобы на новой земле, в новом селении не были забыты старые боги.

А старый вождь Чипинда не сходил с места. Он сидел в своей хижине, устремив глаза в ту сторону, где виднелись тоненькие стволы, принятые землей в ее объятия. Его руки не прикасались к нечистым предметам. Он питался только тем, что ему приносили жрецы, и пил воду только из ладоней девственниц. Так вождь очищался от грехов. Он мог думать сейчас лишь о богах и о тех людях, которые вели безгрешную жизнь и после смерти превратились в добрых духов.

И каждый день на восходе солнца жрецы и старейшины осматривали стволы деревьев, посаженных в землю, которая будет принадлежать Чипинде и его народу, если боги разрешат жить этим деревьям. Когда жрецы и старейшины возвращались к вождю, он ни о чем не спрашивал их, но глаза его были полны тревоги. И уста старейшин и жрецов тоже оставались безмолвными. Они хранили тайны богов.

А женщины уже начищали до блеска мотыги, ожидая, когда зазеленеют мулембы и подарят семена черной мягкой земле берега реки.

Фатума, девственница, которую Чипинда купил у какого-то бродяги бангала незадолго до того, как киоки покинули родную землю, робко подошла к своему властелину и протянула к нему ладони, наполненные водой. И руки ее затрепетали от горячего дыхания вождя. Он не спал, дрожа от лихорадки.

— Еще?

Он поднял седую голову, хотел ей ответить, но не успел. В хижину вбежали старейшины и жрецы, смеясь и толкая друг друга, торопясь сообщить, что мулембы проснулись для новой жизни. Молодые ростки пробились навстречу солнцу.

И обрадованный вождь, забыв о болезни, вышел из хижины. Он сам должен был взглянуть на деревья и сообщить народу желанную весть. Мужчины и женщины бежали вслед за вождем туда, где боги показали им свою милость, дав мулембам зазеленеть.

Заглушая пение птиц, к небу вознеслась песня счастливых людей.

Застучали топоры и зазвенели ножи, застонали деревья и затрещали ветки, потому что только теперь люди могли строить хижины и разводить костры, чтобы согреться и защититься от мрака и от хищников.

Когда народ построил ограду вокруг нового селения и протоптал дороги к реке и будущим полям, вождь предстал перед народом для обряда «чистого огня». Чипинда желал, чтобы на этой земле всегда было достаточно тепла и света. Наказание богов больше не тяготело над народом. И все племя, мужчины, женщины и дети, молча присели на корточки. Вождь Чипинда в полном молчании начал тереть один о другой куски трута, и, как только сверкнула первая искра, толпа в едином порыве приветствовала радостным Криком солнце, сошедшее на землю в образе «чистого огня».

Взвились первые языки пламени. Затрещали сухая трава и ветки. Вождь протянул дрожащие иссохшие руки над огнем. И его старческий голос слился с радостной песней народа.

Мужчины и женщины запели и, хлопая в ладоши, стали танцевать вокруг костра, зажженного от «чистого огня».

А потом одни за другим люди подходили к костру и получали из рук вождя живую частицу огня — уголек, который еще не был осквернен прикосновением пищи. Осторожно взяв в руки эту живую искру, люди бежали в хижины, чтобы зажечь огонь в очагах.

И, когда на землю сошла ночь, на черном небе зажглись первые звезды, народ танцевал батуке радости вокруг «чистого огня», огня богов, до тех пор пока угли не превратились в пепел и пока не повеял ветер рассвета.

 

Священное дерево

Старуха стояла посередине вытоптанной площадки, перед хижинами, согнувшись и обхватив голову руками. Столпившиеся вокруг нее люди молча ожидали, что она скажет. Только от нее можно было узнать горькую правду, потому что эта старая женщина была единственным человеком, видевшим, как все произошло. Но она не могла говорить. Она онемела от страха.

Люди окружили старуху теснее, внимательно разглядывая ее изменившееся, блестящее от пота лицо, остановившиеся горящие глаза, искривленный рот с пеной в уголках губ. Она хотела говорить, поведать людям обо всем, что видела, но не могла. Горло сдавливала какая-то невидимая рука, во рту пересохло. Она выпрямилась, положила руку на горло, потом на грудь, и так несколько раз, как будто желая успокоить тревожный стук сердца. А люди, устремившие взоры на ее безумные, вытаращенные глаза, ни о чем не спрашивали. Они тоже не могли говорить. Их тоже сковывал страх. Только глухие недоуменные возгласы раздавались вокруг. Наконец напряженная тишина стала невыносимой. Люди придвинулись к старухе совсем близко.

Тогда старуха сделала огромное усилие, вытянула вперед крепко сжатые в кулаки руки и пробормотала:

— Он упал… я видела… не знаю, почему… видела…

Она смотрела вокруг себя и не могла остановить ни на ком взгляда, ничего будто не видя.

— Он упал…

Растолкав людей, стоящих тесным кругом, к женщине подошел старик и положил ей на плечо руку. Почувствовав неожиданное прикосновение, старуха отскочила назад и опять нагнулась, громко вскрикнув и обхватив голову руками. Толпа заволновалась. Только старик стоял не шевелясь.

Наконец он спросил ее спокойно, как говорят с детьми:

— Кто был около него?

Тогда старуха широко открыла глаза, подняла голову и задрожала. Потом с большим трудом выговорила:

— Там… там…

Она повернулась к хижине вождя, простирая вперед руки. И больше ничего не смогла сказать. Рот ее наполнился пеной.

Молчание становилось все напряженнее. И вот издали, из глубины селения, оттуда, где стояла хижина вождя, послышался горестный плач. Мужчины, опустив глаза на землю, повернулись и медленно пошли в ту сторону. Это плакали слуги и жены вождя.

Толпа вокруг старухи поредела. Она как будто очнулась и тоже заплакала. Человек, разговаривавший с ней, взял ее за руку и ласково сказал:

— Пойдем со мной, Ньяканже!

И она позволила себя увести, не говоря ни слова, ослабевшая и покорная.

Старик повел ее к своей хижине и посадил на циновку. Потом принес трубку, мутопу. Набив ее табаком и налив воды в мундштук, он взял из очага уголек, зажег трубку и, затянувшись несколько раз сам, передал старухе. И она молча закурила. Постепенно измученное лицо женщины успокаивалось, безумный блеск в глазах угасал и движения становились размеренными.

Склонившись к ее плечу, старик спросил:

— Как это было?

Ньяканже положила трубку на землю, опустила руки на колени и, глубоко вздохнув, проговорила:

— Он вышел из хижины очень сердитый. Он рассердился на своих жен и стал ругать всех.

— Он был пьяный?

— Нет, Шапинда, он не был пьяный. Он был только сердитый. Когда он увидел меня, закричал вот что: «Старуха, ты видала когда-нибудь женщину, которая смеет кричать на своего мужа? Нужно убить эту старую мвари!»

— А потом? — спросил старик, дрожа от нетерпения.

— Потом… Потом он пошел ко мне, но когда дошел до того места, — и она показала туда, где стояла шота, — голова у него запрокинулась, и он упал, прямой, как палка… И остался лежать на земле не двигаясь. Даже не вскрикнул!

Она снова замолчала. Плач, доносившийся из хижины вождя, становился все громче.

— Это солнце его убило, — промолвила Ньяканже, опустив глаза.

Старик с сомнением покачал головой и сжал губы. Помолчав немного, он строго спросил:

— А потом?

— Я закричала, когда жены его унесли.

— Мвата-мвари? Что она сделала?

— Я ее не видала, Шапинда, совсем не видала. Она не выходила из своей хижины.

Глаза старухи наполнились слезами, и она проговорила, плача:

— Он был добрым человеком… Больше нет такого, как он. Разве не так?

И старик кивнул несколько раз, соглашаясь с женщиной.

— Он останется навсегда со своими людьми, — произнес Шапинда после долгого молчания.

Ньяканже широко раскрыла глаза и, кивнув ему понимающе, повторила:

— Да. Он был добрым.

И она легла на циновку, подложив руки под голову.

А Шапинда пошел туда, где плакали женщины. По дороге он подозвал юношу, стоявшего в толпе, и они вдвоем вышли из селения.

Вождь умер.

Луна заливала белым светом осиротевшую землю, и нежный ветер, долетавший с равнин, слегка покачивал верхушки стеблей высокой травы. Печальная дробь барабанов разносилась далеко-далеко, оповещая всех о смерти вождя, который всегда был справедливым и теперь навеки останется жить в памяти народа.

По краям извилистых дорог плакали барабаны, выражая горе людей. Жены вождя, заламывая руки в тоске и отчаянии, рыдали возле мертвого тела. А в глубокой темноте леса, склонившись над слабо тлеющими углями костров, колдуны до самого рассвета возносили молитвы богам.

Теперь люди особенно остро почувствовали, как добр и справедлив был их вождь. Горе еще более возвеличило в памяти народа человека, унесенного смертью. А завтра, после пляски батуке смерти, певцы пойдут из селения в селение, через леса и равнины и будут петь песню о славной жизни и о славной смерти вождя. И когда умрут люди, которые видели его и любили, потому что он был справедлив к своему народу и жесток к врагам, то жизнь вождя, разукрашенная воображением многих лучших рассказчиков, превратится в легенду. И если когда-нибудь огонь испепелит селение и деревья вокруг него, опустошит эту землю, то оставшиеся в живых старики, внуки тех стариков, которые знали вождя, передадут народу и детям, подрастающим, как молодые деревья, легенду о добром старом вожде, селение которого в давние времена существовало на равнине Лунды. О вожде, который умер от злого колдовства… И никогда не смолкнет эта песня, никогда люди не забудут ее напев, печальный и нежный, запечатленный в легком шорохе кисанже.

Наконец барабаны, гремевшие весь день, смолкли. Солнце уже скрывалось за деревьями. А народ, собравшись на круглой площадке в центре селения, следил за священным обрядом, который совершали колдуны, сидя на корточках вокруг огромного дерева — мулембы. Колдуны что-то шептали и монотонно повторяли на языке, понятном только им одним, им и духам, к которым обращались старики. А закончив молитву, они сели, скрестив ноги, и устремили глаза на величественное дерево с широкой, развесистой кроной, погрузившись в горестные мысли. Возле них сверкали остро наточенные лезвия ножей, воткнутых в землю вокруг маски бога смерти Камвари, вырезанной из куска дерева. И только когда приближенные вождя поднялись, старые колдуны зашевелились, но остались сидеть в прежних позах. Тогда самые почтенные люди и старейшины принесли на носилках мертвого вождя, завернутого в большие зеленые листья. Когда они приблизились к колдунам и опустили носилки с телом вождя в тень священного дерева, воцарилась глубокая тишина. Молчали жрецы, молчали люди, сознавая торжественность мгновения.

В хижинах, где вождь народа много лет прожил со своими женами, несчастные вдовы лежали без сил на циновках. Слезы их истощились. Только стоны вырывались из их груди.

А в это время вдали от селения, у края большой дороги, старый Шапинда вместе с несколькими юношами заканчивал постройку хижины, которая должна будет принять тело вождя, после того как колдуны исторгнут из него душу умершего.

И сюда, в селение, доносились глухие удары ножей, вонзавшихся в дерево. Это колдуны с заклинаниями и молитвами переселяли в священное дерево — мулембу душу вождя. Они взывали к богам и к добрым духам когда-то умерших вождей, жизнь которых осталась в памяти народа. А потом, снова воткнув ножи в землю вокруг маски бога Камвари, нанеся дереву глубокие раны, в которые вошла душа умершего, колдуны закончили обряд переселения в священное дерево души вождя.

И завтра, и всегда лунда, живущие на этих равнинах, будут обращаться к своим предкам через дух вождя, отныне поселившийся в священном дереве — мулембе.

 

Голос равнины

I

Едва только солнце появилось над бесконечным простором равнины, Думба-иа-Квило покинул тепло костра — он встал, потянулся, плюнул несколько раз на землю, обругал племя киоков, насмешливо взглянул на спутников, спящих тяжелым сном около тлеющих углей, и быстро зашагал к реке. Густой туман висел над водой и над обоими берегами. И Думба-иа-Квило громко проклял реку, такую широкую, что с одного берега до другого еле слышен крик человека.

Река кормила и поила множество людей, но к нему, к Думба-иа-Квило, она всегда была немилостива. Вечно туманила ему глаза, крутила и поворачивала не в ту сторону его челнок, заставляя смотреть на торчащие из воды головы крокодилов, готовых сожрать человека. Сердце Думбы-иа-Квило сжималось от страха, но никогда ни одна жалоба не вырывалась из его сжатых губ. Он зажмуривал глаза, обливаясь холодным потом, и крепко цеплялся за борта лодки. Но все было напрасно. Думба-иа-Квило знал, что рано или поздно он заплатит собственной смертью за грехи, которые были известны богам. Он знал, что неведомое людям ведомо богам, которые сопровождали каждый его шаг. Вот поэтому Думба-иа-Квило больше всего боялся злых богов африканских рек — крокодилов, которые пожирали люден, если их души были отягощены грехами… Но он никогда не роптал, и никто не замечал, какой страх мучит его, когда on плывет по реке. И он никогда не произносил вслух имя священного животного — ни на воде, ни на суше, опасаясь, чтобы крокодил не услышал призыва и не утащил его в последний путь.

От реки повеяло холодной сыростью, и Думба-иа-Квило задрожал. Чтобы согреться, он быстро разложил костер у подножия огромного дерева, к которому обычно привязывали лодки. Вытянув руки над огнем, Думба-иа-Квило еще раз проклял киоков, потому что он, хотя и был сыном женщины киоко и храброго лунда, ненавидел соплеменников матери с тех пор, как его жену украли киоки. Сколько лесов и сколько степей прошел он тогда, разыскивая жену и похитивших ее киоков, Думба-иа-Квило старался не вспоминать и никому об этом не говорить. Но все-таки кое-кто знал эту историю, и когда, забыв о присутствии Думбы-иа-Квило, кто-нибудь начинал ее рассказывать, он, скрежеща зубами от гнева, набрасывался на насмешника. Многие уже были отмечены его зубами и ногтями. Вот поэтому и еще потому, что Думба-иа-Квило был действительно отважным охотником, люди и прозвали его так. Думба-иа-Квило значило — Лев с берегов реки Квило. И ему самому понравилось это прозвище. Он даже стал гордиться им. И вскоре только старики из родного селения могли припомнить его настоящее имя.

Вдруг резкий крик донесся сквозь туман, все еще окутывающий реку. Думба-иа-Квило поднял глаза от пламени и стал всматриваться вдаль. Мало-помалу он разглядел какую-то тень, двигающуюся в тумане, уже чуть поредевшем от первых лучей солнца. Тогда он вскочил на ноги и, приложив руки ко рту, крикнул.

Вот лодка приблизилась к берегу, и стоящий в ней человек, как только ее борт коснулся земли, крикнул:

— Прыгай!

И Думба-иа-Квило, легко вскочив в челнок, поплыл вниз по реке, в селение вождя Иакалы, где он должен был встретиться с девушкой, своей избранницей. А потом она разделит с ним его циновку, которую уже давно не согревало тепло женского тела.

II

На берегу Квило охотники из отряда Думбы-иа-Квило проснулись, когда солнце стояло уже высоко. Они взглянули на поднимающиеся вверх струйки дыма и покачали головами.

— Еще одно утро без ветра! — с досадой сказал один из охотников.

Полное безветрие стояло уже много дней. На лазурном небе не появлялось ни одной тучки. Солнце палило нещадно. На равнине, которая протянулась по обоим берегам реки, лишь кое-где виднелись обожженные солнцем, коричневые постройки селений. Не успели пожелтеть лишь небольшие лесные заросли, видневшиеся то здесь, то там, как зеленые островки в необъятном океане равнины.

Трава желтела и высыхала под безжалостными солнечными лучами, но ни один стебель не шевелился. На земле и на небе царил покой. И охотники приходили в отчаяние, глядя на безжизненную равнину. Люди уже устали от бездействия и постоянного ожидания ветра. Ослабевшие и потные, они безвольно лежали на циновках, не в силах подняться. Потому что только тогда, когда дует ветер, можно начинать охоту огнем. И все дни охотники проводили в безделье. Но они не ленились поддерживать пламя костров, да и то потому лишь, что должны были видеть, как дым поднимается к небу. И с каждым часом все сильнее хотелось им увидать этот дым не прямо поднимающимся в небо, а качающимся под радостную музыку ветра. Листва на деревьях не шевелилась, блеск неба становился невыносимым для глаз, и ни одна птица не прорезала крылом пылающие просторы неба. А из высокой травы не доносились шорохи, которые говорили бы о присутствии животных. Тишина и удушливая жара висели над равниной.

Измученные жарой животные укрылись в рощах, под зеленью неподвижных деревьев, обвитых цепкими лианами. Человек не решался проникнуть в эти заросли. Там он не мог быть спокоен за свою жизнь.

А между тем в этих живительных оазисах африканских степей, в их укромных зеленых уголках журчат чистые ручьи, созревают плоды, по стволам пальм стекает сладкий сок. Там прыгают зайцы, бродят чуткие газели и кормятся антилопы. И только человек терпит лишения, но обходит тенистые заросли, хотя мог бы здесь утолить голод и жажду. В этом особом мире для него нет места.

В самое жаркое время года в этих зарослях прячутся хищники, ведя смертельные схватки в борьбе за существование. Леопард выслеживает антилопу, мирно жующую свежую траву, и бросается ей на спину одним прыжком, чтобы перегрызть горло. Но на предсмертный крик антилопы выходит из своего убежища лев и в жестокой драке отнимает у леопарда добычу. Пакаса, набив брюхо травой, попадает в кольца удава-жибойи, а кобра одним прикосновением жала убивает льва или леопарда, и те падают на землю рядом со своими жертвами.

Звери боролись, убивали и пожирали друг друга в этих зеленых зарослях, таких мирных на вид. И огонь, пущенный по равнине, должен был выгнать их оттуда навстречу охотникам.

А вдали от этих зарослей, на самой равнине, распростертой по берегу Квило, ночи, одна за другой, беззвучные и спокойные, сходили на землю. Тишина этих ночей тревожила людей. Она их страшила. Охотники были печальными и молчаливыми, потому что ночь без батуке — это не ночь для африканца. Ночь существует для того, чтобы люди танцевали, любили и пили хмельной сок. Но теперь ночи были мрачными и наполняли страхом. Разложив костры, глядя на ровно поднимающиеся вверх языки пламени, покусывая трубки, мужчины тосковали о женах и детях, оставшихся в селении.

Уже все истории были рассказаны, и если вдруг кто-нибудь открывал рот, то лишь для того, чтобы проклясть ветер, который не приходил. Люди думали только об охоте, о ветре, о том, как вся степь превратится в огненное море… Но вокруг царила тишина и ничто не предвещало изменения погоды, и потому люди вздыхали и молча курили длинные трубки.

В этот день охотники больше чем когда бы то ни было обсуждали поступки Думба-иа-Квило. Он отсутствовал, и поэтому товарищи не щадили его, срывая на нем раздражение. Они не могли простить Думба-иа-Квило, что он отправился к женщине: они завидовали ему. Но если бы Лев с берегов Квило внезапно появился здесь, как смутились бы они, как быстро отвели бы свои глаза от жестоких глаз охотника! Они боялись его больше, чем хищных зверей, больше, чем ребенок боится призраков! И все это после одного случая, когда Думба-иа-Квило во время охоты огнем перерезал горло охотнику, который увидал случайно, как он, Думба-иа-Квило, спасаясь от леопарда, спрятался за деревом. Человек высмеял Думбу-иа-Квило и посоветовал ему в другой раз спрятаться в реке. И Думба-иа-Квило не простил его. Храбрецы никогда не прощают насмешку над их слабостью. И, покончив с леопардом, ослепленный гневом, он бросился на обидчика и убил его одним ударом ножа. Таким образом Думба-иа-Квило, вождь охотников, снова возвысился в глазах людей. Потом ему пришлось стоять перед вождем, выдумывая оправдания… И вождь оставил его безнаказанным. Но люди навсегда запомнили, как страшен Думба-иа-Квило в ярости.

А вот сегодня он далеко, все знали, что его позвала женщина, что теперь она находится в его объятиях, и бесились от зависти.

— Вставайте! Пошли к реке! — воскликнул один из охотников, вскакивая на ноги.

И все встали и последовали за ним, даже не зная, что они будут там делать.

Легкий шорох донесся до ушей охотников. Люди пригнулись, напряженно прислушиваясь, глядя по сторонам. Над высокой травой появились кончики рогов антилопы. И в глазах охотников вспыхнул огонь. Один из них лег на землю, намереваясь подползти к животному, но антилопа еще выше подняла голову и большими прыжками легко ускакала в другую сторону.

И вдруг в надвигающихся сумерках послышался крик.

— Это возвращается Думба-иа-Квило! — сказал небрежно один из охотников.

— Нет, это не его голос, — ответили другие.

И тут люди услышали завывание голодной гиены. И в то же мгновение легкое дыхание ветра шевельнуло засохшие стебли травы.

— Ветер! Ветер! — раздались радостные возгласы.

Охотники вскочили и, высоко подняв горящие факелы, помчались в заросли травы, волнующейся от ветра. И снова они услышали зов человека, теперь ближе, откуда-то с равнины. Все закричали в ответ: «Эуа! Эуа!», поспешно возвращаясь на стоянку. Когда они подошли, около костра уже стоял пришелец.

— Эй! Это ты, Матембеле!

Охотники окружили старика и заговорили одновременно, перебивая друг друга. Они расспрашивали его, откуда и зачем он пришел, чего хочет и что случилось. Матембеле устало повалился на циновку и молчал. Тогда охотники присели на корточки вокруг него, кто-то наконец догадался предложить старику поесть.

Матембеле все уважали и любили. Его считали знатным окопником, и он был учителем всех охотников, которые не так давно вооружились копьями и ружьями. Он научил их выслеживать зверя по следу и слушать голоса ветра. Думба-иа-Квило был самым отважным и ловким учеником старого охотника, и Матембеле поставил его вместо себя во главе отряда. Еще и теперь старик, несмотря на свой возраст, несмотря на то что глаза его уже не такие зоркие и ноги не такие крепкие, как прежде, учил молодых охотников. А какие прекрасные истории он знал о животных и об охотах! Со всех просторов Лунды приходили люди послушать его, потому что Матембеле был прославленным рассказчиком.

— А где Думба-иа-Квило? — спросил старик, оглядываясь по сторонам.

— Он в селении Иакалы!

Старик ничего не ответил, но видно было, что он недоволен. Он отпил пальмового вина из калебаса и взял трубку, которую набил ему табаком молодой охотник.

— Старик, ты зачем пришел? У нас нет мяса, чтобы тебя накормить. Ветра нет — и охоты нет. Старик, кто прислал тебя?

— Меня прислал вождь, — ответил Матембеле, возвращая молодому охотнику трубку. — Никто о вас ничего не знал. И у народа нет мяса. На землях вождя Шанвури была охота, и теперь его народ доволен. Вчера оттуда пришел один человек из Каванго и рассказал нам об этом. Только вы одни еще никого не убили. И вождь прислал меня посмотреть, что вы делаете здесь столько времени! — В голосе старика звучала насмешка.

— Эй, старик, а тебе повстречался ветер?

— Где он был, этот ветер, Матембеле?

— Разве может кто-нибудь найти ветер и заставить его дуть!

— Только женщины могут так думать!

И Матембеле молчал, потому что ему нечего было ответить. Но видно было, что старик рассердился. Он не любил, когда с ним разговаривали так, как будто обращаются к мальчику или женщине.

Но что-то нужно было сказать, и старик произнес:

— Ветер придет.

— Он уже пришел. Разве ты не видел, что закачалась трава?

— Видел, видел, — радостно подтвердил старик. — А вы что, по слыхали гиену? Она завыла, потому что ветер донес до нее запах мяса…

— Мясо антилопы?

Матембеле покачал головой:

— Нет, ветер дул в другую сторону. Пахнет мясом со стороны Дулаканго. Завтра будет хорошая погода! А когда вернется Думба-иа-Квило?

На это охотники ничего не могли ему ответить.

— Старик, а когда ты уйдешь отсюда?

Но Матемболе ужо ничего не слышал. Он мгновенно заснул.

III

Когда Матембеле открыл глаза, солнце уже встало. Лагерь опустел и костер погас. Где-то поблизости слышались голоса охотников, и Матембеле понял, что они готовятся к охоте. Высокая трава качалась от ветра. Взглянув на небо, старик увидел легкие облика, которые подгонял ветер, и сказал про себя: «Хороший будет ветер… По где же до сих пор ходит Думба-иа-Квило? Он у женщины…» И вдруг старик вспомнил о важном поручении вождя, из-за которого он, собственно, и пришел сюда. На мгновение старик застыл, потом всплеснул руками и промолвил: «Бестолковый я стал! Совсем бестолковый и старый!» И так быстро, как позволили ему ноги, он побежал, прихрамывая, на берег реки, туда, где находились охотники. Они посмотрели на старика с удивлением, по Матембеле объяснил им, что настолько устал вчера, что забыл о самом важном деле. Вождь привел его сюда, потому что во время одного из батуке, напившись допьяна, он опалил на костре свою леопардовую шкуру. Она обгорела до того, что он не может заворачиваться в нее. И в чем ему теперь быть на собраниях племени и принимать соседних вождей? Она уже не годится даже для того, чтобы танцевать батуке или показаться каким-либо пришельцам. И он прислал Матембеле сказать охотникам, чтобы они раздобыли ому новую шкуру леопарда, большую и красивую. Он желал, чтобы убил животное сам Думба-иа-Квило. Матембеле добавил, что он вчера сам уже пытался убить леопарда, но только для того, чтобы подарить ого шкуру вождю, но прежде всего для того, чтобы покончить с нападениями, которые зверь совершал на соление. Он загрыз недавно человека, который пришел ночью просить приюта, утащил немало коз, и люди стали бояться выходить из дому после захода солнца.

Охотники молча слушали старика. Глаза их засверкали от гнева, когда они узнали о разбое леопарда.

— Почему ты не сказал об этом нам вчера?

— Если даже он совсем не придет, вождь не останется без шкуры. Разве только один Думба-иа-Квило умеет убивать леопардов!

— Нет! Он должен его убить! — возразил старик. — Он вождь охотников. Но я ничем не распоряжаюсь! — прибавил Матембеле, глядя в землю.

Охотники ему ничего не ответили на это и снова принялись за работу, которая была почти что сделана. Вдоль реки они очищали от травы длинные и широкие полосы земли. На них должен был остановиться огонь. Каждый охотник знал свое место на этих полосах и на берегу. Загонщики, как только рассвело, уже ушли на другую сторону равнины. Там они подожгут высокую траву, когда послеполуденный ветер задует сильнее.

И вот послышалась дробь барабана. Она пронеслась над всей равниной, сообщая, что загонщики подожгли траву. Охотники, стоявшие на берегу реки, переглянулись, и, так как Думба-иа-Квило все еще не появился, они попросили Матембеле возглавить охоту. Старик сначала отказывался, говоря, что ноги уже не служат ему, как бывало, что глаза обманывают его порой и голос его недостаточно громок, чтобы подавать сигналы. Однако видно было, что старик доволен предложением молодых охотников. В конце концов он согласился и, как будто забыв о старости, побежал за ружьем, которое оставил у костра, там, где спал.

IV

Звучный голос барабана прорезал воздух и понесся далеко над равниной. Матембеле знал, что у него еще сильные руки, но сам удивился, с какой мощью забил по барабану.

— Старик, ты, оказывается, еще совсем молодой! — крикнул, пробегая мимо, один из охотников.

Матембеле засмеялся и вне себя от гордости ударил еще сильнее в барабан, чтобы все кругом могли услышать, что охотники Думбы-иа-Квило начали охоту огнем.

— Хороший ветер! — крикнул старик. И глаза его и рот смеялись.

Потом, передав барабан молодому охотнику, он схватил ружье и побежал к реке. Там он встал около дерева, служившего причалом.

Вдали на голубой линии горизонта появилась узкая полоска оранжевого цвета. Вскоре она превратилась в широкую багряную полосу, похожую на огненную дорогу между небом и землей. И вдруг над этой полосой поднялась багряная волна. Она подожгла небо, как во время заката, и гул волнующего моря пробежал над равниной. Ветер донес с той стороны Горячее дыхание огня. И вскоре могучий голос равнины зазвучал повсюду.

Из высокой травы вылетела стая бабочек разных цветов. Испуганные шумом, они полетели в поисках прохлады к реке. Огромная черная птица, тревожно крича, пролетела над головой старика. Она предупреждала об опасности всех птиц, живущих на равнине. И небо тотчас затмилось тысячами крыльев. Птицы улетали за реку.

Теперь уже не было видно линии горизонта. Волны огня охватили небо. Слышно стало его горячее дыхание. Охотники, возбужденные гулом, который доносился издали, и ожиданием охоты, обсуждали движение огня и силу ветра. Но еще не был дав сигнал для охоты на прибрежных землях и на полосах, очищенных от травы. Эти полосы должны были задержать огонь и помочь охотникам, если ветер переменит направление.

Толстая пакаса и три нежных газели, вытянув шеи, выглянули из травы, но, увидав охотников, сразу спрятались. Охотники не обратили на них никакого внимания. Они знали, что настанет момент, когда животные не смогут выдержать жар и сами выбегут навстречу смерти.

И вдруг на обнаженной прибрежной земле появились сотни крыс, спасающихся от огня. Они мчались с писком и визгом.

— Ветер пошел направо! — крикнул один из охотников, взобравшийся на дерево, чтобы следить за направлением огня.

Послышались выстрелы, и люди, находившиеся на берегу, напряженно сжали в руках ружья и копья. Ветер продолжал гнать огонь все вперед и вперед, и человек, сидевший на макушке дерева, закричал, что пакасы уже бегут к реке. Матембеле положил ружье на развилку дерева, взвел курок и устремил взгляд на заросли травы.

Послышался топот пакас. Первые животные, выскочившие на зарослей, остановились на мгновение и, увидав охотников, повернули обратно. Но охотника были уверены, что все равно смогут попробовать их мясо, и радостно засмеялись.

— Огонь еще далеко, а они уже боятся! — крикнул Матембеле.

— Огонь приближается! — закричал охотник, быстро слезая с дерева, чтобы принять участие в охоте.

Жара все возрастала. Тела людей сверкали, как бронза, намазанная маслом. Небо потемнело от дыма, поднявшегося с равнины. Оставаться в зарослях травы стало невозможно. Кролики покинули норки и огромными прыжками мчались к берегу реки, надеясь спрятаться в тростниках. Маленькие газели выбегали из облака дыма и падали, полумертвые от усталости и страха. Для этих мелких животных охотники жалели пуль и приканчивали их, уже почти неподвижных, ударами копий.

Теперь равнина пылала от края до края, дыша огнем. Охотники уже не видели друг друга, таким густым сделался дым. Только их крики слышались со всех сторон. Старый Матембеле громко отдавал приказания. Но вдруг раздался более громкий знакомый голос. Люди не могли ничего разглядеть сквозь дым, но все поняли: Думба-иа-Квило вернулся.

Матембеле видел, как Думба-иа-Квило соскочил с лодки. Он увидел гребца и женщину, отплывающих от берега, и молча посмотрел на Думбу.

— Это Луежи, моя жена, дочь Камбаши, из племени Иакалы, — улыбаясь, сказал молодой охотник.

Старик засмеялся:

— Тебе повезло! Женщины из племени Накалы любят таких храбрых охотников, как ты!

Волна огня, которую пригнал ветер, прорвалась как раз перед ними, стариком и Думба-иа-Квило, и огромная пакаса, ослепшая и обезумевшая от жары, выскочила прямо на них, заставив их отскочить в сторону. Дым слепил глаза, и старик, не думая о том, что делает, бросился за дерево, а Думба-иа-Квило в это время нагнулся, разыскивая свое ружье, которое упало у него из рук, когда выскочила пакаса.

Высокие стебли травы горели и трещали. Эти звуки, напоминающие перестрелку, сливались с криками людей и рычанием зверей, захваченных огнем. Ветер посыпал охотников пеплом.

— Эй! Думба-иа-Квило! Эй! Думба… Эй! — крикнул Матембеле, сжимая в руке ружье. Он увидал, как из зарослей травы выскочил леопард.

Огромные зеленые глаза леопарда, налившиеся кровью, сверкали. Взъерошенная шерсть обгорела в огне. Он шел прямо на Думбу-иа-Квило, безоружного, стоящего на берегу реки. На мгновение леопард остановился, повернулся к огню, как будто желая снова кинуться в него. Страшное рычание потрясло воздух и заглушило все крики. И вдруг леопард повернулся к охотнику и бросился на него. Думба-иа-Квило, так и не найдя свое ружье, зажал в руке нож и отступил к реке, приготовившись встретить хищника. Когда леопард пригнулся, чтобы сделать последний прыжок, ноги Думбы-иа-Квило погрузились в болотистый берег реки. И в тот момент, когда его рука поднялась и лезвие ножа блеснуло перед глазами леопарда, послышался выстрел, а вслед за ним крик ужаса.

Матембеле все еще держал в руке ружье, из которого он убил леопарда. Его глаза, широко открытые и полные ужаса, смотрели на реку, спокойную и неподвижную, где исчез Думба-иа-Квило, которого схватил крокодил в ту минуту, когда пуля Матембеле сразила леопарда. Старик видел все, но еще не мог понять, что произошло. Как будто стараясь прогнать страшное видение, он закрыл руками глаза и присел на корточки под деревом.

V

Солнце опустилось за дымящуюся равнину. И здесь и там, и на берегу реки, и на полосах обнаженной земли, где остановился огонь, лежали кровоточащие туши животных. Охотники тоже лежали на земле, тяжело вдыхая горячий воздух, поднимавшийся с равнины.

А на черной земле лежали обгорелые тела животных, которые не успели выбежать из зарослей травы.

Стояла мертвая тишина. Один за другим поднимались охотники и шли к реке, чтобы утолить жажду и смыть кровь и пепел. Потом они собрались у дерева. И тогда Матембеле рассказал им, что Думба-иа-Квило упал в реку, застрелив леопарда.

— Но он убил его? — спросили сразу все вместе.

— Да, он убил его! — солгал старик, передавая охотникам ружье Думбы-иа-Квило. — Вот лежит леопард.

— А может быть, его утащил крокодил? — спросил один из охотников, пристально глядя на старика.

— Нет! Я сам видел. Он выстрелил, стоя на самом берегу, поскользнулся и упал в воду. Я видел это, люди!

— Думба-иа-Квило был храбрым охотником! — печально сказали стоящие вокруг люди.

— Он был еще слишком молод. Народ будет жалеть его. Он был храбрый, как лев. Наши женщины будут оплакивать лучшего охотника, а Сапала, который всегда был ему добрым другом, расскажет его историю, сложив о нем песню.

Матембеле молчал. Ведь только ему было известно, что Думба-иа-Квило, лучший охотник, которого он любил, как сына, умер позорной смертью.

«Какой грех совершил Думба-иа-Квило, чтобы его тело покоилось на дне этой великой реки?» — тревожно спрашивал себя старик, качая головой.

Матембеле страдал, думая о случившемся. Старик чувствовал себя виноватым. Зачем он выстрелил в леопарда? Почему он не дал Думбе-иа-Квило сразиться со страшным хищником и принять ту единственную смерть, которая не позорит охотника! Старик страдал и не говорил никому ни слова. Но он решил, что велит Сапале сложить песню, такую прекрасную, что ее будут петь все люди: и мужчины, и женщины, и молодежь. Все люди будут петь эту песню, которая навсегда сохранит подвиги Думбы-иа-Квило.

Прежде чем покинуть опустевшие берега и унести добычу, охотники стали бить в барабаны, сообщая всем людям, что Думба-иа-Квило, храбрый вождь охотников народа Иакалы, погиб геройской смертью на землях охоты, на равнине около реки Квило.

И на другом берегу осиротевшая Луежи услышала весть барабанов. Она горько заплакала, горюя о погибшем друге и о своем несчастье. Такова уж была судьба всех прекрасных женщин, которые решались любить отважных охотников и всегда были несчастливыми.

VI

В селении Иакалы женщины издали увидали охотников, но не запели приветственных песен, потому что Думба-иа-Квило погиб.

В эту ночь никто не танцевал батуке. Никто не пел, никто не прославлял храбрые дела охотников. Только барабаны были и били, разнося повсюду горестную весть.

Вождь не захотел даже прикоснуться к леопарду, он не захотел даже видеть его. Он велел закрыть его листьями мулембы. В эту ночь никто не ел мяса, принесенного с последней охоты. А на следующий день, когда солнце поднялось над опечаленным селением, вождь приказал похоронить леопарда. Его положили на носилки, застланные ветками, покрыли листвой, украсили перьями священной птицы, и охотники понесли носилки на плечах к могиле у края дороги. А когда охотники вернулись в селение, чтобы танцевать батуке смерти, прославляя Думбу-иа-Квило, старый Матембеле ушел в святилище, чтобы замолить свой грех. Старик думал избежать таким образом кары богов и спасти душу Думбы-иа-Квило. Пусть она наконец успокоится под защитой богов охоты!

 

Месть

Люди шли спиной к солнцу, возвращаясь домой. Селения еще не было видно. Но они знали, что знакомые хижины с остроконечными крышами уже скоро появятся, возвышаясь над краем пропасти. Впереди шли охотники, широкими шагами меряя дорогу. За ними гуськом двигались носильщики, неся на плечах длинные шесты и согнувшись под тяжестью окровавленных туш антилоп. Следом за ними бежали мальчишки с корзинами и кувшинами на головах.

И на дороге, вьющейся среди высокой травы, оставались свежие кровавые следы, которые быстро осушал своим горячим дыханием вечерний ветер.

Вдалеке, в той стороне, откуда они шли, там, где дорога терялась за еле видимой линией горизонта, солнце пылало последним огнем, поджигая небо. А перед людьми на красной дороге ложились длинные тени.

Голос охотника, шедшего во главе, прорезал глубокое молчание, нависшее над степью. Все подняли головы и с надеждой посмотрели вперед. Они увидели поднимающийся столб дыма, который застилал небо. И люди ускорили шаг. Они должны дойти до селения раньше, чем на землю опустится мрак. Им нельзя оставаться ночью в степи. Никто не хотел делиться своей добычей со львами и гиенами.

Эти люди шли с далеких берегов реки Шикапы. Там, на лесных полянах, возле реки они хорошо поохотились этим утром. Их копья встречали животных прямо на водопое. И радостные крики людей сливались со стонами умирающих жертв.

А закончив охоту, они разожгли костры и уселись вокруг огня. Они ели чуть прижаренное на костре мясо, еще совсем сырое, а от этого руки и лица их были в крови, пили воду, черпая ее ладонями из реки, и курили одну трубку. Затем они говорили о женщинах, об охоте и смеялись, сытые и радостные. Пели, рассказывая всем четырем ветрам, что они, храбрые киоки, отважные охотники, которые не боятся смерти, прячутся сейчас в лесу, а потом зашагают снова по желтой равнине, сожженной из конца в конец пылающим солнцем…

К родному селению люди подошли перед самым наступлением ночи, сообщая воинственными песнями об охотничьих подвигах. И народ приветствовал охотников, которые принесли мясо для великого праздника посева.

Гуло, самый молодой охотник, недавний раб вождя, был признан товарищами самым храбрым и ловким из всех. Люди обращались к нему с приветствиями и похвалой. А Гуло улыбался им широко и радостно, и глаза его возбужденно сверкали.

Женщины встали вокруг него и запели, прославляя молодого и храброго охотника, который не побоялся сегодня ни льва, ни леопарда.

Среди женщин, приветствовавших охотников, Гуло увидел Самбу. Она давно была обещана ему, и теперь девушка улыбалась храбрецу. Ее влажные глаза, полные желания, призывно блестели. А когда народ разошелся, он обнял девушку и позвал ее на праздник посева.

Во мраке, спустившемся на равнину, селение озарилось кострами. Они горели вокруг площадки, вытоптанной перед дверями хижин.

В свете пламени мелькали фигуры людей, озаренные красными языками.

Сидя вокруг костра, киоки рассказывали истории, мрачные, как их собственная судьба. Один старый охотник вспоминал свои былые подвиги, как он выиграл схватку с леопардом, пожелавшим отнять у него газель, убитую на берегу реки, показывал оставшиеся на спине следы от когтей хищника. Кто-то рассказывал про охотника, которого утащил лев, — от бедняги не осталось и следа. А лодочник вспоминал страшную грозовую ночь, когда Замби-иа-Мейа, бог воды и одновременно бог несчастья, появился на реке Шикапе и погубил всех, кто был застигнут врасплох на берегах реки и на лодках.

Остальные киоки ожидали своей очереди, чтобы поведать слушателям что-нибудь интересное. Но вот, с трудом переставляя дрожащие ноги и опираясь на посох, к огню подошел вождь Календенде. Он поглядел на собравшихся подслеповатыми глазами, и все смолкли. Тогда заговорил старый вождь, тихо-тихо, еле слышно, как будто on молился. Но на самом деле он, как обычно, укорял своих подданных во множестве грехов, бранил их за дурные дела. И люди опустили головы, чтобы на их лицах вождь не увидел недовольства. Гуло стиснул зубы и сжал рукоятку ножа, висящего на поясе. Всегда, когда Гуло видел старого вождя, слышал его голос, у него будто открывались раны от ударов кнута, которыми еще недавно вождь приказывал наказать своего раба. Но юноша тогда ни в чем не был виноват, и поэтому при каждом воспоминании об этом случае он дрожал от ярости. Теперь, когда вождь заговорил, у молодого охотника было такое чувство, будто каждое слово старика бьет его по голове, как камень. Невероятным усилием юноша сжал руки за спиной, чтобы не вскочить и не вонзить нож в спину старика. Вождь продолжал говорить, и Гуло не смотрел на него.

«Сегодня я сделаю это», — сказал он про себя и закусил губы до крови. Старый вождь Календенде высказал все упреки и наконец, пожелав подданным хорошо провести эту ночь, пошел, потому что сам он был уже так стар, что не мог идти в поля со своими женами, чтобы справить праздник плодородия.

Старый вождь пошел, еле переставляя ноги, в свою хижину.

Люди провожали его злорадными усмешками, но молчали, побаиваясь недоброго старика.

Гуло не улыбался вождю вслед. Он сидел, устремив мрачный взгляд во тьму, прислушиваясь к далекому шуму воды. За селением, в глубине пропасти, дна которой не достигал человеческий взгляд, мчалась по каменному руслу река Шиже. На отвесных берегах пропасти стоял лес, доходивший до далеких равнин.

Но вот голос барабанов разнесся над селением, и люди вскочили на ноги. Еще выше поднялись языки пламени костров, возвещая начало батуке. Эта ночь была священной в селении старого вождя киоков Календенде.

И хотя темное небо стало еще мрачнее от нависших туч, народ пел и танцевал. Гуло последним вошел в круг и запел песню, которая была больше похожа на крик ненависти и злобного торжества. Самба смотрела на него испуганно, не узнавая веселого охотника.

А когда луна, прорвав тучи, посеребрила дороги, голоса барабанов замолкли и люди, взяв факелы, обняли женщин и пошли вместе с ними на возделанные поля.

И Самба отправилась туда вместе с Гуло, с отважным и стройным охотником.

Когда небо чуть посветлело, люди проснулись от грохота барабанов. Они подняли головы, вслушиваясь в тревожные звуки. И со всех с то рои раздался крик: «Убили вождя!»

Люди побежал в в селение.

Самба проснулась, испуганная грохотом барабанов. Гуло не было рядом с ней. Сердце ее сжалось от ужаса, и она побежала разыскивать своего возлюбленного. Она спрашивала о нем всех, кто бежал рядом с ней, но никто его не видел.

Люди бежали в селение, пораженные страшной вестью. Только Гуло не было среди них.

Старый вождь лежал на циновке, посередине вытоптанной площадки, недалеко от своей хижины. Горло его было перерезано, широко открытые глаза неподвижно смотрели в небо. Рядом с ним валялся нож — символ власти вождей киоков, и лезвие его уже потемнело от крови.

Женщины заливались слезами, мужчины кричали от негодования, забыв о том, что никто не любил старого вождя.

По всем дорогам бродила Самба, разыскивая Гуло, и везде ее встречал грохот тревожных барабанов. Но Гуло нигде не было. Он пропал. Только одна она заметила его отсутствие.

Вдруг неожиданный порыв ветра нагнал на солнце тучу, которая все росла, широкая и мрачная, на голубом небе. Сразу потемнело, будто ночь пришла. Загремел гром вдали. Ветер пригнал еще громады туч, и огненные стрелы прорезали тьму.

Люди, забыв обо всем, бросились в хижины. Дождь, как кнут, хлестал их спины, пока они искали укрытия. Только Самба бродила под дождем, разыскивая своего Гуло.

Старый вождь Календенде все так же лежал на циновке, но на лезвии ножа крови уже не было видно. Дождь смыл ее.

Гроза мчалась по черной равнине неба, время от времени озаряя ее яростными вспышками молний.

Но вот огненная стрела поразила высокое дерево, одиноко возвышавшееся на краю селения, и Самба в ужасе бросилась в другую сторону. Ее крики сливались с воплями других женщин и мужчин, которые в отчаянии цеплялись за шатающиеся столбы, подпирающие крыши хижин. Жестокий ветер с ненавистью и упорством разрушал постройки. А Самба бежала как безумная, уже не слыша ни людских криков, ни раскатов грома. Она слышала только голос, который доносился к ней издалека, оттуда, со дна пропасти, где протекала река Шиже. Самба знала, что там, в грозных волнах реки, живет бог Замой-иа-Мейа. Она знала, что в грозовую ночь он призывает людей в уводит их в свое царство… А сейчас он звал девушку голосом! Гуло, звал ее, обещая желанную встречу.

Могучий порыв ветра свалил Самбу на землю. Ползком она старалась выбраться из этого страшного места. У нее кружилась голова, и она не могла подняться на ноги. Вдруг Самба наткнулась на какое-то тело и в отчаянии обхватила его руками. Молния опять прорезала тьму, и она увидела, что обнимает труп вождя. С безумным криком Самба вскочила и бросилась прочь от мертвеца. Ноги сами несли ее. И… что это? Голос Гуло? Она застыла, прислушиваясь.

— Ах! — крикнула она. В ответ из глубины пропасти донеслось эхо. Это бог Замби-иа-Мейа опять откликнулся ей голосом Гуло.

Ветер гнал девушку все вперед и вперед. А голос бога воды и несчастья звал и звал…

Самба громко крикнула: «Подожди! Подожди!»

Она знала, что Гуло, отважный и страстный охотник, ждет ее там, в черной глубине ущелья.

И, хохоча, в безумстве, она добежала до края черного ущелья и бросилась туда, в ревущую бездну.

На следующий день, когда солнце встало над пропастью, люди из племени Календенде спустились вниз и увидали у истока реки Шиже, где текла быстрая и шумная струя воды, скалы, покрасневшие от крови. Они пошли дальше по течению и с ужасом заметили, что и здесь вода текла по камням, обрызганным алой кровью.

С тех пор никогда ни один киок не решался ступать на эту землю. Но в памяти народа осталась легенда о реке Шиже, где Самба обручилась с богом Замби-иа-Мейа, о «реке крови», воду на которой людям нельзя пить.

 

Жертва

I

Мваунгве слушал очень внимательно. Глаза его были печальны, рот искривлен страданием. Старый прославленный колдун, известный по всей округе своим умением лечить, давал советы вождю.

Мваунгве сидел на корточках на циновке у входа в хижину. Тело его, разрисованное красной глиной, было совершенно обнажено. Только маленький кожаный мешочек прикрывал низ живота. На шее, на нитке разноцветных бус, висел рог антилопы, наполненный различными благовониями. Он получил когда-то этот талисман из рук колдуна на берегах реки Луиты. Там жили прославленные лекари, которые умели лечить любую болезнь и изгонять злых духов, проникших в тело человека и сделавших его бессильным.

Вокруг сидели жены вождя, дрожа от страха, прислушиваясь к словам колдуна. Но ни они, ни сам вождь не понимали смысла слов, произносимых колдуном, потому что каждый колдун и каждый лекарь бережет тайну своих заклинаний. Они всегда пользуются выражениями, которые никто, кроме людей, посвященных в тайны колдовства, не понимает. Таким образом колдуны завоевывали уважение непосвященных и держали их в страхе.

Женщины вопросительно переглядывались, стараясь понять или хотя бы догадаться, о чем говорит старик. Гнетущий страх все возрастал.

Колдун, равнодушный к тому, что происходит вокруг, говорил, медленно растягивая слова, ни на мгновение не сводя взгляда с больного, зачарованного непонятной церемонией.

Вождь Мваунгве заболел внезапно, после того как юноши вернулись из муканды, «школы для мальчиков», и барабаны оповестили людей, что обряд посвящения в мужчины окончился. Юноши радостно пели под мерное хлопание ладоней и под топот босых ног, прославляя богов муканды.

Они пели и танцевали, но ничто не могло утешить вождя.

Накануне окончания обряда на вытоптанной земле муканды лежало девятнадцать трупов. Они были завернуты в листья и кору деревьев, а потом брошены в реку, которая должна была стать священной могилой тех, кто погиб во время испытаний муканды, потеряв то имя, которое было дано при рождении и не успев получить права носить мужское имя. Мальчики, не ставшие мужчинами, умерли безымянными и безымянными погрузились в реку.

В этом году из муканды вернулись только десять человек. Остальные исчезли в бурных водах реки Лубало. Боги ваяли их души, жившие в слабых телах, простертых на земле после первых же испытаний муканды.

И среди погибших юношей оказался старший сын вождя. Слабый и худенький, он был робок и плохо видел.

Когда десять юношей вернулись в селение, когда народ узнал, что произошло в муканде, крики отчаяния огласили воздух. Не потому, что угасли жизни неоплаканных юношей. Люди увидели в этом наказание богов.

Боги разгневались, они не захотели слушать мольбы вождя о защите этих мальчиков, на которых народ возлагал столько надежд.

Старики ходили мрачные. Женщины прятались в хижинах, молилась и плакали. Мужчины молча покусывали трубки и всё проклинали.

Когда стемнело, раздался грохот барабанов. Он призывал старейшин племени собраться в шоту.

Грохот барабана, призывавшего старейшин, испугал народ. Сильнее забились сердца женщин. Застыли в тревоге мужчины. Только дети ничего не понимали и улыбались матерям, дрожавшим от страха. Люди знали, что теперь вождь уже не сможет повелевать народом, как прежде. Теперь самые мудрые старейшины, долгая жизнь которых сделала их опытными, станут повелителями племени. А люди знали, что старики жестоки, что они всегда требуют жертв во имя богов и древних законов племени.

Одна за другой женщины исчезали во мраке ночи. Они бежали в святилища и, распростершись в этих убогих храмах, молили богов защитить народ, уже и так жестоко наказанный. Они молились и плакали, потому что слезы и молитва — это опора слабых. Страх привел их в эти святилища, униженных и безвольных, возлагающих надежды на добрых духов, которые должны были побороть злых. От борьбы могучих духов зависела сейчас ничтожная судьба людей.

…И они ждали. Но несчастные сами не знали, чего ждут. Они знали только, что должно произойти что-то необычайное. Об этом говорил им грозный голос барабана.

Когда женщины вернулись домой, старики уже собрались в шоте, расположившись на корточках вокруг костра. Двери хижин закрылись. Люди лежали ничком, закрыв глаза и заткнув уши руками.

А в это время в шоте самый старший из всех старейшин заговорил. В голосе его звучала тревога:

— Наша земля погибла. Наши женщины никогда больше не родят хороших сыновей. Люди, тот, кто останется здесь, обречен на смерть!

Старик замолк и устремил невидящий взгляд на огонь.

Но после долгого молчания другой старик сказал:

— Священные мулембы еще не умерли. — И он оглядел всех, сидевших вокруг костра. Никто не поднимал глаз. Тяжелое молчание нависло над людьми! — Может быть, мы можем остаться… — добавил тихо старик.

— Что?.. — спросил самый старший.

— Но мулембы не умерли… — прошептал второй.

И тогда все поняли, что он хотел сказать, потому что думали о том же самом. Но никто не решался вслух высказать свою мысль. Священные деревья, мулембы, не умерли, значит, еще не все было потеряно. Значит, земля еще не превратилась в пустыню. Ее соки питали не только корни священных мулемб, но и возделанные поля, которые оставались тоже зелеными. Несчастье не коснулось земли. Оно коснулось только людей. Кара богов обрушилась только на них.

Так думали в молчании люди, которые были властителями судьбы племени, жестокими представителями богов на земле.

И тогда, не говоря ни слова, старики поднялись и пошли к вождю, укрывшемуся в своей хижине, больному и несчастному.

II

Как смертный приговор, известие о последнем решении вождя облетело селение. Мваунгве желал принести в жертву богам человеческую жизнь, чтобы умилостивить их, погасить гнев.

И народ возмутился его решением. Никто не хотел для спасения вождя осудить на смерть даже самого ничтожного раба.

«Пусть он сам, — ворчали люди, — уходит из селения, отправляется в лес и приносит себя в жертву богам». А некоторые, издеваясь, предлагали, чтобы вождь пошел просить помощи у киоков, у злейших врагов лунда, если уж он так недоволен своим народом, что способен пожертвовать богам человека, не сделавшего ничего дурного…

Люди говорили все это, потому что были полны страха. Самые трусливые потихоньку ругали вожди, который сидел в своей хижине, окруженный женами, и слушал советы лекаря.

Люди толпились возле хижин и шоты, заглушая страх проклятиями, как вдруг появился, злобно крича, главным жрец муканды, мукише Калелуа, самый жестокий, самый неумолимый из всех жрецов.

В одно мгновение люди разбежались в ужасе, зная, что Калелуа появляется в селениях только во время больших несчастий. Посередине селения мукинге громко взывал к народу, требуя человеческой жертвы, которой ждали боги. Свирепый старик исчез так же неожиданно, как и появился. И люди снова вышли из хижин.

— Они хотят пить нашу кровь и кровь наших детей! — проворчала старуха, которую все считали безумной. Она прокричала еще что-то непонятное, простирая руки в небо и закатив глаза.

— Замолчи, колдунья! — крикнул ей молодой охотник, который, забыв о своей храбрости, дрожал сегодня от страха, как маленький ребенок дрожит перед именем Шиталелы, этого вечного пугала детей лунда и киоков.

И люди усмехались, увидав известного храбреца, объятого страхом, и гнев их на мгновение развеялся. Один из мужчин, всегда уважавший вождя, обратился к окружающим:

— Калелуа требует жертвы. И мы ничего не можем поделать, люди. Он знает лучше нас, чего хотят боги. Мы ничего не можем поделать. Наступил час нашего великого несчастья.

— Да, да, наступил час! — повторили люди.

III

В небо взвились высокие языки пламени разложенных вокруг площадки костров, защищая шоту от резкого ветра, который дул с берегов реки, вьющейся недалеко от селения.

Вокруг шоты в молчании собрался народ. А внутри нее, в кругу костров, сидели вождь, его советники и старейшины.

Наступил торжественный час, когда собралось все селение. Судьба людей была предначертана, и никто не мог ее изменить, потому что она была сильнее человеческих желаний.

Время от времени ветер подхватывал языки пламени, раздувал их, и голос его раздавался над селением, угрожающий и злобный. Люди сидели на корточках, плотно прижавшись друг к другу, чтобы защититься от холода и страха.

Внутри шоты самый старший из всех старейшин говорил, то и дело глубоко вздыхая, так тихо и медленно, что даже те, кто был рядом с ним, плохо разбирали слова.

Но люди, собравшиеся в шоте и вокруг нее, знали: старец говорит о древних и жестоких законах племени, которые нельзя изменить. И внутренняя дрожь, более сильная, чем дрожь от холода, заставляла трепетать сжавшиеся тела.

Глаза несчастных людей устремлялись в небо, но встречали там только глубокий мрак. Они не хотели смотреть на землю, где какой-то старый безумец, чтобы успокоить гнев оскорбленных богов, забывая о страдании братьев, требовал крови одного из них, крови, которой всегда упивались великие властители земли и неба.

В это мгновение огромная сверкающая звезда промчалась по черному небу. И люди, все как один, вскрикнули от ужаса. Они знали, что звезда, которую раньше никто не видел, пролетевшая вот так по черной раввине неба неведомо откуда и куда, является посланницей несчастья.

И люди зажмурили глаза, зажали руками рты, кусая губы, чтобы не закричать от ужаса.

Мваунгве, выходя из шоты, чтобы говорить с народом, увидал падающую звезду и не смог выговорить ни слова. Он стоял, оцепенев от ужаса, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Слышался только свист ветра. Но вот завыли собаки. И люди еще теснее прижались друг к другу, крепко сцепив руки и прерывисто дыша.

А внутри хижин плакали испуганные дети, прижавшись к матерям.

И вдруг душераздирающий вопль раздался в глубине селения. На освещенную кострами площадку около шоты из мрака выбежала женщина, совершенно обнаженная. Вытянув руки вперед, она бросилась прямо к кострам, как будто собираясь кинуться в огонь.

— Я видела Замби! Я видела! Я видела! — кричала она и бежала по кругу, вдоль костров, озаренная красным светом.

Вождь Мваунгве сначала не узнал женщину, которая, простирая вперед руки, кричала, что видела бога Замби. Потому что она то появлялась, освещаемая языками пламени, то исчезала, сливаясь с мраком.

Никто не шевелился, будто страх всех пригвоздил к земле.

Но вот люди увидали, что сейчас женщина упадет в костер.

— Схватите ее! Схватите! — закричал вождь, бросаясь к женщине. Но ноги его не могли выдержать такого усилия, колени подогнулись, и он упал. Упершись ладонями в землю, он тщетно пытался ползти дальше на коленях, раздирая их о твердую землю. Устремив глаза на огонь, он продолжал взывать к людям: «Схватите ее! Схватите ее!»

Два человека бросились к вождю. Согнувшись и опираясь на людей, пришедших ему на помощь, он пытался поймать женщину. Но дважды ее тело, извиваясь, как змея, выскальзывало у него из рук.

— Замби! Замби!

И когда она чуть было не свалилась в пламя, кто-то из мужчин поймал безумную женщину, поднял над головой, показывая ее, обнаженную и дрожащую, всему народу.

— Это Кавина! — пронеслось над толпой.

Только теперь все узнали в этой женщине младшую жену вождя. Она была еще совсем ребенком, девочкой, красивой и непонятной, которую Мваунгве выменял на слоновые бивни. Девочка была так хороша, что балуба, который украл ее за рекой Шикапа, потребовал за нее столько клыков, что они составили целую гору, более высокую, чем хижина. Отправляясь в далекий путь через леса, балуба знал, что делал, когда предлагал свой товар богатому вождю Лунды.

И народ любил эту девочку, потому что она явилась в пору засухи, а с ее приходом начались дожди и поля сразу зазеленели. Тогда люди сложили в ее честь песни.

Начиная с того самого времени, как она появилась тут, киоки перестали беспокоить народ, голод не мучил людей и грозы больше не уносили жизни, чтобы отдать их грозному богу воды Замби-иа-Мейа. Все это народ приписывал ей. Она отвела от владений своего господина все зло.

А теперь несчастная была тут в руках у Камбало. Ее живот, украшенный необыкновенным рисунком, тяжело вздымался. Улыбка погасла, и в глазах не было нежности. В них сверкал жестокий огонь, который путал людей.

— Положи ее, — сказал вождь.

И Камбало нагнулся, опустил женщину на землю. Она лежала, закрыв глаза, и не двигалась. Совсем как мертвая. Только острые груди, твердые и блестящие, будто отлитые из бронзы, трепетали, подавая признаки жизни.

— Кавина! Кавина! — позвал ее Мваунгве, присев на корточки рядом с девушкой и проводя дрожащими руками по ее неподвижному лицу.

Старейшины приблизились к вождю. Один из них, положив руку на плечо Мваунгве, сказал тихо, но строго:

— Вождь не должен делать этого…

Мваунгве посмотрел на него непонимающими глазами, но не стал сопротивляться, когда старейшина потянул его за руку, поднимая с земли.

— Унесите его.

Несколько человек бережно подняли вождя На руки и понесли в хижину мвата-мвари. Первая жена вождя, мать народа, стояла в дверях хижины, перепуганная криками Кавины. Старая мвари залилась слезами, увидав, что к ней несут ослабевшего вождя, и, воздев в небо руки, прокляла девушку, которая привела в смятение народ.

В толпе послышался ропот. Люди поняли, что теперь, когда Кавина обезумела, вместе с ее разумом погасла счастливая звезда, которую она принесла с собой с далекой родины, чтобы подарить народу лунда, жившему в этом краю.

Грозная звезда, которая только что пронеслась по небу, явилась, чтобы унести звезду, горевшую в душе Кавины, в черную пропасть бесконечной ночи. Теперь звезда Кавины погасла и никогда больше не зажжется, чтобы озарить жизнь других.

Порыв ветра пронесся над языками пламени, на землю опустился туман. Закапал мелкий дождь, где-то вдали сверкнула молния. Люди молча разошлись по своим хижинам.

Старейшины подняли тело Кавины и поручили ее заботам мвата-мвари. Но старуха продолжала обвинять Кавину в грехах, которые та не совершила, и бранить несчастную, неподвижно лежавшую у ее ног. Тогда вождь прогнал свою первую жену, позвал рабынь и, с трудом поднявшись с циновки, сам занялся безумной.

Вдруг на селение налетел ураган. Свирепый порыв ветра обрушился с неба. Хлынул дождь, заливая костры, и громовой удар, раздавшийся сразу после вспышки молнии, потряс землю.

IV

Когда первые лучи солнца коснулись земли, люди вышли из хижин, чтобы посмотреть, какие разрушения гроза произвела в селении. И они увидели повалившиеся хижины, сорванные ветром крыши, вырванные с корнем деревья. Священная мулемба лежала на земле рядом с хижиной вождя.

Люди столпились около нее и в полном молчании смотрели друг на друга. Глаза их выражали ужас, потому что мертвая мулемба была знаком величайшего бедствия.

— Что еще должно с нами случиться? — воскликнул какой-то юноша дрожащим голосом.

И самый старший из людей, собравшихся у мертвой мулембы, безнадежно произнес:

— Все против нас! Белл мы не принесем жертву, люди не смогут жить спокойно. Кто-нибудь должен умереть. Только смерть человека из нашего племени смягчит гнев богов.

И вдруг падали донесся кряк:

— Эй! Эй, люди!

Это кричал Камбало.

— Там, — говорил он, задыхаясь, показывая на дорогу, ведущую к реке, — там лежит мертвая женщина.

Все повернулись в том направлении, куда он показывал. Камбало повторил:

— Она лежит мертвая, вся обгоревшая, а ребенок играет у нее на груди… — И, повернувшись к старому лодочнику, давно оставившему жизнь на реке и теперь только игравшему на кисанже, Камбало добавил: — А знаешь, кто она такая, Кайонго?

Старик отрицательно покачал головой, и тогда Камбало наклон идея и шепнул ему на ухо:

— Ньякайонго…

— Ах! — вскрикнул старый лодочник, вытаращив глаза. Но тотчас сделал равнодушное лицо и, плюнув на землю, проворчал: — Я тут ни при чем…

Ньякайонго была его женой много лет тому назад, когда была еще совсем молодой. Но через несколько лет он прогнал ее, когда люди сказали ему, что в этих краях не осталось ни одного мужчины, который не обладал бы ею. Вдоль всех дорог трава была измята ее телом, отдававшимся прохожим. Ее имя произносили все. На далеких охотничьих стоянках, во время долгих странствий по лесным зарослям путники рассказывали друг другу, сидя вокруг костров, о любовных похождениях с этой женщиной.

После того как разгневанный Кайонго избил Ньякайонго, она была изгнана из селения под хохот стариков, которым эта женщина никогда не отдавалась. И она пошла, горько плача, через леса. А люди продолжали говорить, что она принадлежала всем.

Женщины, которые ненавидели Ньякайонго, так же как и боялись, обрадовались, когда она ушла. Но многие мужчины, околдованные ее улыбкой и взглядом, то нежным и грустным, как у газели, то пламенным и беспокойным, как огонь, последовали за ней, добиваясь ее благосклонности. Но Ньякайонго никогда больше не соглашалась любить мужчину из своих краев. Она их возненавидела. Они видели ее тело, окровавленное кнутом мужа, они видели, как она бежала, крича от боли, словно безумная, преследуемая призраком. И ни один из этих мужчин даже не шелохнулся тогда, чтобы ее защитить.

Нет, Ньякайонго никогда больше не отдавалась мужчинам своей земли. Она не хотела унижать себя их ласками, она не могла забыть, что они видели ее позор. Она ушла далеко, ненавидя людей своего селения.

Но через много лет, накануне того дня, когда юноши возвращались из муканды, Ньякайонго пришла в селение, чтобы умереть на родной земле. Она так изменилась, что люди с трудом узнавали ее, ту, которая была здесь самой красивой женщиной. Но она пришла не одна. Все видели, как она вела за руку девочку, некрасивую и совсем дикую.

— Пойдем туда, посмотрим, — сказали мужчины, обращаясь к Камбало.

Только старый Кайонго не двинулся с места.

Женщина лежала вверх животом, совсем голая. В уголках ее рта запеклась кровь, над лицом вились мухи. А на груди, отвисшей и морщинистой, играла ее дочка, тщетно стараясь поймать муху.

— Посмотрите, какая она стала. Теперь даже гиену стошнит от ее вида.

Кто-то из мужчин захохотал. Девочка испугалась и заплакала, уткнув лицо в материнскую грудь.

— Уходи отсюда! — крикнул Камбало, схватив девочку за руку и поднимая ее с земли.

— Оставь ее! — вдруг сердито крикнул только что подошедший старик.

Он взял на руки девочку, которая продолжала громко плакать, и передал ее какой-то женщине. Потом вернулся.

— Эта женщина, — и старик показал на мертвую, — принесла нам несчастье. Но ее ребенок ни в чем не виноват.

— Кровь одна! — грубо оборвал кто-то.

Все замолчали. Камбало плюнул на землю и заворчал:

— Эта женщина хуже всякой гиены. Ей давно пора было умереть. Люди, вы знаете, что она никогда не слушала стариков! Она всегда над всеми смеялась. А разве можно, чтобы женщина смеялась над мужчинами? Нет, люди, она была скверная женщина. Хуже, чем животное.

Старик сердито посмотрел на Камбало и, дождавшись, когда он замолчит, сказал:

— Ты слишком молод. Ты говоришь о том, чего не знаешь.

Камбало смутился.

— Как ты можешь все это говорить? Ты же не знал эту женщину, когда она была еще молодой. Я старше, чем она, но все-таки был слишком молод в те времена, когда она сводила всех с ума. Разве есть мужчины, которые в то время желали ей зла?

— Кайонго и другие старики… — промолвил кто-то.

— Старики… Я знал их всех. Некоторые еще живы. Это они дали Кайонго кнут, чтобы он избил ее. А знаешь, почему они это сделали? Нет, не знаешь. Они сделали это потому, что она не хотела лежать с ними…

— Надо унести ее, — сказали люди, опустив головы.

— Нет. Подождем немного, — возразил старик. И, с тоской глядя на мертвую женщину, продолжал: — Эта женщина не всегда была такой…

— Расскажи, старик! Мы хотим знать все! — раздались голоса.

И старик рассказал о том, что знал эту женщину, когда она была еще ребенком. Ее звали Руанда… Старик знал ее родителей и дядю, который выдал девушку замуж за Кайонго. Тогда ее стали звать Ньякайонго. И скоро все забыли ее настоящее имя. Она была очень красива, хорошо работала на своего мужа, но никогда не теряла разума из-за него. Она была как все. Но вскоре Кайонго взял ее с собой на берега реки Луиты. В гостях у родственников оставался долго. А когда вернулся с молодой женой на родину, люди разинули рты от удивления, глядя на нее. Это была уже совсем другая женщина. В ее глазах горел огонь. Они зачаровывали мужчин, как взгляд змеи чарует птиц. Мужчины хотели отвести глаза от глаз Ньякайонго — и не могли. Хотели заговорить с ней — и не могли. А когда она к ним обращалась, они были счастливы, но дрожали при этом так, будто встретились со смертью. И не могли слова молвить. Никто из мужчин не мог спать спокойно. Глубокой ночью они внезапно просыпались и звали: «Ньякайонго! Ньякайонго!» И днем они не находили покоя. Мужчины покидали селение — уходили на охоту или по торговым делам, уплывали в лодках по реке, забирались в темные леса, и всегда, всегда глаза Ньякайонго стояли на их пути. Только один Кайонго их не замечал.

Старик умолк и опустил глаза. На его лице была глубокая печаль.

— Да, такие у нее были глаза, — произнес другой голос.

Все повернулись и увидали еще одного старика, который только что подошел.

— Однажды…

— Не рассказывай, не рассказывай больше! — попросил только что подошедший старик.

— Нет! Пусть говорит! — вмешался Камбало. — Мы хотим знать все.

И старик продолжал:

— Однажды Кайонго позвал меня и увел на берег реки. Он уже жил там один и не хотел возвращаться в свою хижину, потому что не мог жить вместе с женой. Он боялся ее глаз. Они были страшнее огня, люди! Когда мы вошли в его хижину, он сказал мне: «Шапала, моя жена превратилась в злого духа, в Казумби!» Я не знал, что ответить. Передо мной тоже всегда стояли ее глаза. И когда я уходил, тело мое было холодным, а голова пылала, как в огне. И больше никогда мы не говорили об этом. Но она и вправду была заколдована. Столько времени прошло с тех пор!

Старик грустно покачал головой:

— Однажды я шел в поле и увидал Ньякайонго. Она вышла из зарослей высокой травы и позвала меня. Она взяла меня за руку и увела за собой, не сказав ни слова. Уже глубокой ночью мы расстались. И больше никогда не разговаривали. Так она всегда поступала со всеми мужчинами.

Старик задумался, взглянул на мертвую женщину и продолжал:

— Все молодые мужчины нашего селения спали с ней, но всегда один раз. Только стариков она не желала. Она даже не смотрела на них. И когда, узнав, что Кайонго нет дома, они однажды ночью пришли и постучали в ее дверь, она послала их обратно, к женам. Они обозлились, некоторые, вернувшись домой, даже побили своих жен… Потом Ньякайонго рассказала об этом людям и долго смеялась в лицо старикам. Тогда они напоили Кайонго допьяна, дали ему в руки кнут и велели побить жену и прогнать ее из селения.

— Он плохо сделал. Он виноват! — раздались голоса.

— И больше в нашем селении люди ее не видали, — добавил старик. — Все думали, что она умерла… А теперь она вот здесь… — И старик повернулся и пошел в свою хижину, сгорбившись и понурив голову.

— Но почему она вернулась? — спросил кто-то.

— Она пришла, чтобы умереть на родной земле. Все люда хотят умереть на родной земле. Может быть, вождь не позволил бы ей остаться, но Кавина просила его. И он согласится.

— Эта женщина принесла нам много несчастья!

V

Уже наступила ночь, когда вождь Мваунгве покинул хижину, где он оставался с Кавиной и лекарем. Колдун пришел сюда, чтобы лечить только вождя, потому что избавить девушку от безумия он не мог. Такие болезни он не умел лечить. Безумие — это болезнь, посланная богами, и люди бессильны перед ней! Мваунгве шел по селению, все еще разрисованный красной глиной. Но он больше был похож на мертвеца, чем на живого человека. Он еле волочил ноги, и все тело его содрогалось. Так он добрался до шоты, где его уже давно ждали старейшины. Люди, собравшиеся вокруг шоты, замерли, ожидая, что будет дальше. Из-за грозы, которая так внезапно налетела, старейшины до сих пор не решили, кого принести в жертву богам.

Люди уже не могли думать, подавленные смертью юношей в муканде, перепуганные падающей звездой, безумием Кавины, разразившейся грозой, убившей священное дерево, и смертью Ньякайонго, люди находились во власти стариков, которые должны были решить их судьбу.

Вождь сидел среди советников. Тело его было разрисовано красной глиной, лицо покрыто полосами белой краски, на впалой груди сверкал талисман. Он сидел неподвижно, похожий на идола. А люди уже не обращали на него никакого внимания, даже не смотрели в его сторону. Они знали, что теперь старейшины решат судьбу народа.

Наконец самый старший из старейшин вышел из шоты, встал перед толпой и поднял руку в знак того, что хочет говорить. Все мгновенно замолкли. А когда старик опустил руку, люди присели на корточки.

— Слушайте все! — возгласил старик. — Наш вождь болен и не может говорить. Он повелел мне сказать вам, что мы должны принести жертву! Такова воля Калелуа…

Над толпой пронесся еле слышный ропот. А потом опять наступила тишина, и старик продолжал:

— Это мы, — и он показал на других старейшин, которые стояли рядом с ним, — говорили с вождем о жертве. Он этого не хотел, люди. Не хотел, потому что только что умер его сын. А когда явился Калелуа, ему пришлось согласиться. Но это было против его воли.

Слова старика, произносимые громко и внятно, потрясли толпу. И люди почувствовали себя в этот миг во власти какой-то могучей силы, которая заставила их встать. Вдруг кто-то громко крикнул:

— Требуем жертвы!

И сразу же крики людей слились в один мощный голос:

— Жертвы!

В погруженных во мрак хижинах плакали женщины, устремив глаза на своих детей, спавших у них на руках.

А мужчины продолжали кричать. Они уже не испытывали страха. Их собственные вопли заглушали ужас, душивший их.

Старейшина поднял руку, и тотчас воцарилась тишина. Мужчины снова присели на корточки. Но в молчании к ним мгновенно вернулся страх.

Густой туман оседал каплями на плечи и на головы людей, ветер, дувший с берегов реки, пробирал до костей, но никто не чувствовал холода. Только что в непонятном возбуждении мужчины требовали жертвы, совсем не думая о том, что, может быть, она находится среди них. А теперь, когда старейшина сообщил, что они сами должны выбрать кого-нибудь, люди будто проснулись. Но никто не успел даже подумать, не успел вспомнить имени какого-нибудь врага, как вдруг чей-то громкий голос пронесся над селением:

— Дочь Ньякайонго! Отдадим ее!

Все повернулись, чтобы увидеть того, кто крикнул. И каждый забыл собственный страх, увидав старого лодочника Кайонго. Это он требовал смерти ребенка своей бывшей жены.

Старейшина удовлетворенно улыбнулся и посмотрел на Кайонго с благодарностью. Но старый лодочник отвернулся и, нагнувшись, несколько раз плюнул на землю так, чтобы никто не видел. Благодарный взгляд старейшины был ему неприятен. Он вспомнил, что именно этот старик передал ему кнут, чтобы избить жену.

Но голосом Кайонго народ сделал свой выбор. Теперь старейшины должны были решить судьбу девочки.

Вождь Мваунгве кивнул головой несколько раз, когда старейшины сообщили ему о выборе народа. Потом он пошел в свою хижину, спотыкаясь, с трудом находя дорогу.

— Он скоро умрет! — прошептали в толпе.

Старейшины, оставшиеся в шоте, долго совещались. И решили, что в жертву можно приносить только взрослого человека, а не ребенка. И старейшины опять пошли к вождю.

— Все наши несчастья начались, когда в селение вернулась Ньякайонго. Никто на нас не хотел, чтобы она осталась тут. Но Кавина просила тебя, и ты…

— Я?..

— Отдай нам Кавину, — сурово сказал старейшина. — Мы избираем ее.

Вождю что-то сдавило горло, и он не мог произнести ни слова. Он попробовал было встать, но силы покинули его, и он упал на землю. Даже по взглянув на лежащего без чувств вождя, старейшины вышли из хижины и сообщили народу свое решение.

И имя Кавины потерялось в темноте ночи, в глубокой тишине ее.

VI

Лежа на циновках, люди не могли заснуть. Жены с беспокойством глядели на мужчин, не решаясь ни о чем спрашивать. Они уже знали, что сначала дочь Ньякайонго была обречена стать жертвой, и не грустили об атом. Но женщины не хотели, чтобы Кавина, хотя она и была чужеземкой, обагрила своей кровью их землю. Они любили эту добрую чужеземку, и теперь сердца их сжимались от жалости.

Вождь Мваунгве, сидя на корточках около Кавины, молча смотрел на нее. В углу, перед костром, скрестив ноги, дремал колдун. Вождь тихо позвал его и показал на женщину.

— Она спит? — спросил он.

И колдуй кивнул головой. Тогда вождь поднялся и вышел из хижины. Он не мог больше оставаться здесь, рядом с безумной, которая скоро проснется, и тогда селение наполнится ее предсмертными криками. Он не хотел также возвращаться в хижину, где первая жена прожужжала ему все уши жалобами на Кавину, из-за которой вождь забыл своих остальных жен и внес этим беспорядок в гарем. Вождь не хотел рассказывать первой жене, что произошло. Пускай мвата-мвари не знает, что на восходе солнца ненавистная ей чужеземка будет принесена в жертву богам. Кто-то должен умереть сегодня во имя спасения народа…

Холодный ночной ветер повеял смертельным холодом. Согнувшись, вождь побрел в шоту и присел около потухающего костра. Вокруг никого не было, и над селением стояла полная тишина.

Зажав голову руками, вождь сидел так до рассвета, стуча зубами, по в силах подняться. Резкая боль, как раскаленное копье, пронзала его грудь. Он вздыхал глубоко, тяжело и громко.

Вдали запели петухи. Небо посветлело за рекой.

Собрав все силы, вождь тяжело поднялся и вышел из шоты. Голова у него закружилась, все потемнело перед глазами. Он схватился за какой-то шест ограды, но ноги подогнулись, и он упал головой вперед, на землю, мокрую от росы. Приступ сильного кашля потряс его тело, и рот наполнился горячей кровью. Капли нота выступили на лбу. Он оперся на одну руку, пытаясь подняться. И ему показалось, что земля уходит из-под него, в ушах зашумело. Ночь опустилась на его глаза. Он еле слышно застонал и прижался холодным лбом к влажной траве.

Птицы запели, приветствуя солнце. На полях раскрылись цветы, наполняя воздух сладким ароматом. Легкий ветер качнул верхушки высокой травы. А вдали солнечный луч прорезал голубую линию горизонта. И над равниной вспыхнули языки пламени.

Вождь Мваунгве, вытянув руку, судорожно царапал землю кончиками искривленных пальцев. Потом рука его перестала шевелиться, дыхание остановилось, и он остался молчаливым навсегда, своей смертью умилостивив богов.

 

Непроданная рабыня

Продажа рабынь бангала, известных своей красотой и трудолюбием, на этот раз будет происходить на вершине горы Тала-Мунгонго, там, где совсем недавно появилось, как орлиное гнездо, селение вождя Касанже. Весть об этом в течение многих дней сообщалась грохотом барабанов и передавалась из уст в уста.

Давно-давно сквозь непроходимые лесные заросли были протоптаны работорговцами дороги в сторону Касанже. Но только теперь впервые, слушая равномерные, протяжные голоса барабанов, люди узнавали, что невольничий рынок не откроется, как бывало, в глубине ущелья, где жили жага, куда раньше сгоняли кнутами людей, проданных в рабство, из селений лунда, киоков, луба, касонго и других народов из края Великих озер, с зеленых равнин, из опаленных зноем краев охотников на антилоп.

И люди, живущие в степях, привыкшие устремлять свободный взгляд в безграничную даль пространства, радовались этой новости. Ведь человек, который живет из равнине, всегда мечтатель. Дороги земли и дороги мечты уводит его в неведомые края.

А мрачное ущелье Касанже уже давно пропахло кровью — кровью рабов. И люди равнин, оказавшись среди нависших черных скал и не видя перед глазами открытых дорог, испытывали страх. В глубине этого ущелья витали души всех рабов, погибших не только здесь, но и в других далеких землях, за реками и за морями, души всех африканцев, исполосованных кнутами белых господ и истерзанных тоской по родине. Потому что живым или мертвым, но каждый сын Африки обязательно возвращается на родную землю. Теперь на этой земле, откуда они отправились в неволю, души мертвых беседуют с живыми о своей несчастной судьбе. Темными ночами, когда над землей веют легкие ветры, они являются людям Касанже. И все слышат в шорохах леса и в журчанье воды их вздохи и горькие рыдания, ощущают их присутствие даже в том воздухе, которым дышат.

Касанже — это страна призраков!

А ее сыновья, оставшиеся далеко за океаном, таинственным и далеким, там, на американской земле, уже рожденные и выросшие в чужих краях, тоже видят под чуждым темным небом эти несчастные души, превратившиеся в звезды…

Мрачна история Касанже, но людям нравится ее рассказывать. Путники, проходящие по дорогам горного хребта Тала-Мунгонго, рассказывают ее по ночам, сидя на корточках вокруг костров. А некоторые напевают ее, медленно танцуя под печальную и сладостную музыку кисанже, в священные и тихие лунные ночи, когда сама душа народа оплакивает свои несчастья.

Ослепительным ясным утром издали донеслись голоса людей, со всех сторон стекающихся к Тала-Мунгонго. Они прошли длинные дороги из-за реки Кванго, с горячих земель Лунды и Лубы, из других краев, еще более далеких, лежащих на Востоке, там, где живут лесные люди, где ровная линия горизонта превращается в снежные хребты Лунной горы. Шли и шли люди, множество людей Запада, живших на низменности вокруг реки Кванзы и в стране Нголо, с земли народов жинго и оло, для которых жизнь всегда была войной. Шли люди из лесов и с гор, шли люди со всех четырех сторон великой земли.

Голоса барабанов, оповещающие о невольничьем рынке, теперь разносились в горячем воздухе, приветствуя почтенных и знатных людей, которые пришли из богатых краев.

Зоркие глаза работорговцев давно следили за дорогами и теперь с радостью наблюдали, как появляются вдали, на равнине, покрытой еле заметными холмами, первые караваны покупателей. Они прислушивались к пению, доносящемуся издали, неясному и протяжному, и сразу узнавали, что это идут лунда. И туго натянутая кожа барабанов дрожала под умелыми руками барабанщиков, передавая приветствия сыновьям великого Мвата-Мва от властителя Касанже. А с другой стороны приближался караван киоков, воинственных и жестоких, выходцев из Лунды, которых некогда увлек за собой мятежный голос Кингури. Они шли и распевали свои угрожающие и торжественные песни, и копья их сверкали на солнце так ярко, как будто киоки были у себя на родной земле или в краю, захваченном у врага.

Уже много дней и ночей воздух страны Касанже дрожал от разных песен. Эхо разносило их по ущелью и по склонам горы, сообщая о том, кто пришел на Тала-Мунгонго за женщинами бангала, которые вскоре разойдутся по другим странам, узнают другую судьбу и разнесут во все концы земли память о своем народе.

Прислужники вождей, уже прибывших на невольничий рынок, рубили ножами и топорами стволы деревьев, строили хижины для почтенных людей, а простые люди спали вдали от них, вокруг костров, прямо под открытым небом. Старые рабыни с отвислыми сморщенными грудями и мозолистыми руками толкли в ступках белую маниоку, пекли на углях куски тыквы и подрумянивали в огне початки маиса. Молодые женщины с калебасами на головах носили воду из ручья неподалеку, по такой узкой тропинке, что по ней можно было пройти только гуськом. Мальчишки занимались сбором сучьев и высокой травы, из которой делались стены и крыши хижин. А катумы, прислужницы вождей, украшенные символами их власти, разворачивали и раскладывали под навесами циновки, на которых будут спать их повелители и возлюбленные повелителей.

К вечеру постройки были готовы, и лагерь протянулся во всю длину ущелья Касанже.

А когда на небе зажглись первые звезды и луна пролила зеленый свет на землю и на людей, снова загремели барабаны, возвещая, что невольничий рынок открыт. Всюду запылали костры, и девушки бангала подошли поближе к огню. Теперь они должны были петь и танцевать, озаренные колеблющимся светом костров, чтобы богатые чужеземцы, старые вожди и молодые люди из далеких стран, могли их получше разглядеть.

Жадные взоры заскользили по обнаженным телам. Девушки, принужденно улыбаясь, медленно двигались по кругу, и поющие рты их, чувственные и пухлые, приоткрывались. Тут же вожди предложили первую цену, которую работорговцы встретили насмешками. Но все равно сделки, сопровождаемые спорами и бранью, совершались. А рабыни все улыбались, глядя на мужчин настороженно и испытующе.

Но вот раздались призывные звуки больших барабанов, ата-бака, и девушки начали танцевать. Их тела прикрывали только узкие набедренные повязки. Медные браслеты и кольца звенели и сверкали на запястьях и на лодыжках. Будущие хозяева предлагали им пальмового вина, которое возбуждало больше, чем музыка. Мужчины смотрели на томные движения девушек. Они видели, как дрожат их груди, извиваются тела, похожие на змей, как кроткие и печальные глаза их, глаза газелей, вспыхивают при свете костров. И вдруг будто кто-то подстегнул рабынь: плавные движения, сменившись в одно мгновение, стали резкими, порывистыми. Девушки начали дергаться в сладострастном неистовстве, словно обожженные пламенем, а из груди их вырывались песни, больше похожие на стоны. Затем так же неожиданно они все одновременно остановились. Теперь они смотрели на мужчин пьяными, тревожными и соблазняющими взглядами. Вожди, еще не приняв решения, посмеивались, пили все больше вина и в раздумье курили длинные трубки.

Потом среди шума, смеха и восторженных восклицаний они приближались к этим женщинам, которых первыми вывели на продажу и которых могли купить только самые богатые люди. Они ощупывали бедра, животы и груди, чтобы убедиться в упругости мышц. И снова шел торг, повышались цены и совершались сделки, слышалось хлопанье ладоней, насмешки и крики радости.

Люди менее богатые осмеливались лишь смотреть на этих женщин, которыми они никогда не смогут обладать, терпеливо ожидая следующего дня. Завтра покупатели победнее смогут увидеть не проданных накануне женщин, которые второй раз выйдут напоказ. Они явятся перед взорами мужчин, еще более старательно приукрашенные, боясь остаться на последний, третий, день, после которого уже не останется никаких надежд. Рабыни, не проданные на третий день, были обречены на смерть.

Одна за другой девушки покидали круг танца с песнями, в которых благодарили вождей, купивших их. И жадные руки хозяев хватали рабынь, связывали их и бросали, дрожащих и напуганных, на яркие циновки.

В эту ночь Самба, рабыня бангала, никак не могла заснуть. Укрывшись в хижине, она возносила молитвы духам-покровителям. Вылепленные на красной глины и вырезанные на дерева, а затем обожженные на огне, они стояли в углу хижины, как в святилище, перед очагом. Самба всю эту ночь слышала грохот барабанов, которые были для нее не праздничной музыкой, а музыкой, возвещающей смерть. И в конце второго дня ярмарки она видела горько плачущих женщин, которых никто не купил.

Их ругали хозяева, над ними смеялись покупатели. Эти женщины, так же как и Самба, сидели в хижинах, дожидаясь последнего дня торгов. И ни одна из них уже не верила, что сможет добиться благосклонности мужчин. Эти несчастные завидовали счастливицам, которые будут рожать детей для других племен и возделывать своими руками, поливать своим потом поля далеких стран, всегда таких прекрасных в воображении.

На вторую ночь Самба пошла к колдунам и, распростершись перед ними, просила их милости. Колдуны пообещали ей заступничество перед богами. И к молитвам колдунов бедняжка присоединила свои, шепча их, горько плача и вздыхая.

За несчастных женщин, не проданных в первые два дня торгов, теперь просили богов не только колдуны, просил весь народ, жалея отвергнутых. Но больше всего жалели Самбу. Они с горечью смотрели на эту бедную девушку, такую некрасивую и печальную, которую никто не захотел купить.

Закончив молитвы, надеясь, что они будут услышаны богами, Самба легла на циновку, закинула руки за голову, устремила глаза на закопченный огнем очага потолок. Она долго-долго слушала размеренные удары барабанов, дикие крики людей и топот ног тех, кто радовался совершенным сделкам, кто мог танцевать и петь, напившись пальмового вина. Доносящиеся до нее шум, топот и звон браслетов, надетых на ноги и руки женщин, напоминали несчастной рабыне ночи в других селениях, в других краях, куда ее брали с собой родственники, отправляясь на поиски торговой удачи. И когда она думала о прошлых днях, которые теперь казались ей такими счастливыми, в ее памяти возник вдруг образ ее первого возлюбленного. Она так никогда и не узнала, кто был этот человек, который во время одного батуке унес ее на руках в заросли высокой травы и, насладившись ее щедрыми ласками, на рассвете исчез, чтобы больше никогда не появиться. Самба расспрашивала о нем всех, но никто ничего не мог ей сказать. Ведь она даже не спросила его имени! Только одна старуха, печально покачав головой, решила, что это был мужчина из каравана, ушедшего этой ночью, киок или лунда, потому что люди других народов так не поступают.

— Это был лунда! Это был лунда! — сказала Самба сама себе, потому что ей нравились лунда, эти мечтатели, любящие широкие просторы и далекие страны. А киоки ей не нравились. Она знала об их жестокости.

И этот лунда остался ее единственной любовью и ее великой тоской.

Воспоминания увели Самбу так далеко, что она не заметила, как замолкли барабаны и кончилось батуке.

Она не спала до рассвета, лежа на циновке у погасшего очага. И когда снова загремели барабаны, сердце у нее тревожно забилось. Эти барабаны призывали ее, Самбу. Сейчас должна была решиться ее судьба.

Солнце уже высоко стояло над горой Тала-Мунгонго, освещая площадку над глубокой пропастью Касанже. Непроданные женщины проснулись, потянулись на циновках и стали готовиться к встрече с покупателями.

Начинался третий день невольничьего рынка, но осталось уже совсем немного чужеземцев, прибывших сюда, чтобы купить рабынь: бедняки да слуги вождей, которые еще вчера отправились домой, на свои земли, захватив купленных рабынь для гарема и работы на полях. Но как требовательны оказались бедняки! Они заставляли женщин вставать, прохаживаться перед собой, чтобы убедиться в том, что они не хромают, как товар, оглядывали со всех сторон, хлопали их по ляжкам, щупали груди. Они придирались ко всему, а потом брезгливо отказывались от покупки этих некрасивых и грустных рабынь.

На третий день оставались непроданными всего с десяток женщин. Вожди и чужеземные богачи уже купили лучших. Отвергнутые ими были печальны. Но у женщин этих еще теплилась надежда, что какой-нибудь бедняк захочет купить их или обменять хотя бы на корзину соли.

Накануне закрытия рынка вождь жага, хозяин здешних земель, приказал раздать оставшимся чужеземцам калебасы с очень крепким пальмовым вином, для того чтобы затуманить им головы. А с наступлением темноты барабаны снова позвали всех на батуке.

Один старик из племени шинже, который хотел раздобыть себе подешевле хоть какую-нибудь женщину, понял хитрость вождя жага и, присев на землю возле Самбы, стал ругать хозяев рывка.

Самба безучастно следила за танцем. Она знала, что если ни один из этих хозяев не купит ее, она, такая некрасивая, должна будет проститься с жизнью. Потому что рабыня бангала, не купленная и на третий день, — это пропащая душа, нечистая дочь народа, это ее проклятие, и если она вернется домой, то принесет несчастье людям. Уничтожить эту нечистую, неспособную рожать детей женщину, уничтожить всякую память о ней — таков древний закон бангала. И ревностные жрецы свято блюли этот закон — женщину, которую никто не пожелал, они бросали в шумные воды священной реки.

— Ты не идешь танцевать? — спросил старик шинже.

Самба только покачала головой.

Старик отпил последний глоток из калебаса, отбросил его подальше и куда-то ушел.

Самба загрустила еще сильнее. Даже этот ничтожный старик не захотел ее. Никто не смотрел на Самбу. И вдруг ей стало так страшно, что она громко заплакала, и груди ее, изрытые оспинами, отвисшие и жалкие, затряслись от рыданий. Бедная женщина знала, что ей суждено умереть.

Но на рассвете какой-то юноша подошел к костру и сел перед Самбой.

— Почему ты не идешь танцевать?

Самба пожала плечами. А так как он продолжал пристально глядеть на нее, она опустила глаза и робко спросила:

— Откуда ты?

— Я лунда! — ответил он и придвинулся ближе.

Они долго разговаривали, а потом он увел Самбу в заросли высокой травы.

Рассвело. Запели петухи.

— Возьми это! — сказал лунда, протягивая Самбе сверкающий острый нож. — Я скоро вернусь и возьму тебя с собой.

Она улыбнулась в ответ и проводила его радостным взглядом. Душу ее переполнила надежда. Когда солнце закатилось за вершину горы, глухая дробь барабанов возвестила о закрытии невольничьего рынка.

— Вот она! — крикнул работорговец бангала, указывая пальцем на Самбу.

Девушка вскочила при виде старых жрецов, которые пришли за ней, чтобы принести ее в жертву.

— Нет! Нет! — крикнула она, в испуге простирая вперед руки, как будто желая оттолкнуть приближавшуюся смерть. — Он скоро вернется за мной! Подождите!.

Жрецы и работорговцы переглянулись, посовещались между собой, а потом спросили:

— А когда он вернется?

— Скоро, как только солнце опустится в воды Касанже.

Старый жрец покачал головой.

— Хорошо, мы подождем, — сказал другой. — Но откуда ты знаешь, что он вернется?

— Он дал мне вот этот нож, чтобы я его сохранила. — И Самба показала старикам нож. Улыбаясь, она добавила: — Увидите, он вернется!

И они оставили девушку наедине с ее надеждой.

Когда настал вечер, Самба снова подошла к костру, который горел у края пропасти. Глаза ее болели от солнечного блеска, потому что она весь день смотрела в ту сторону, куда шли дороги в Лунду. Столько раз она, никому не нужная, с грустью и надеждой смотрела на огонь этого костра, проходя мимо него. Она присела на корточки возле костра, глядя, как солнце поджигает облака над мрачной землей Касанже. Сердце ее сжалось, и глаза наполнились слезами. Только теперь она поняла, что лунда к ней не вернется.

Настала ночь.

— Идем! — громко произнес чей-то голос.

Самба вскочила на ноги, испуганно взглянула на старых жрецов и бросилась бежать от них в ту сторону, где раскрывало свою пасть глубокое ущелье.

— Ловите ее! — закричали со всех сторон.

Она увидала сотни рук, тянувшихся к ней, услыхала хриплые голоса и помчалась еще быстрее. Как легкая лань, прыгала она через костры, ударяясь о стволы деревьев, падая и снова поднимаясь. Но Самба не чувствовала никакой боли. Так добежала она до края ущелья, повернулась спиной к пропасти и крикнула жестоким преследователям, как будто стараясь их умилостивить:

— Он вернется!

Но только хохот раздался ей в ответ. Руки жрецов потянулись к ее телу, залитому кровью и потом. Она увидела злорадные усмешки и содрогнулась от ужаса. А когда рука какого-то старика прикоснулась к плечу Самбы, все ее тело задрожало. Она отшатнулась назад и исчезла в пропасти. Крик отчаяния повис над бездной.

 

Луежи и Илунга

 

Историю создания страны Лунда рассказывали мне путники в лесистых краях севера Анголы. Эти люди были подлинными поэтами африканской равнины. Когда я внимал нм, передо мной открывались поэтическая душа народа и ее тайны. По ночам, при волшебном свете костров, я становился доверенным слушателем народа и хранителем его богатств.

Лунда, эти мечтатели равнин, знают множество историй о своей стране, о ее героях и богах. Но самая лучшая из них — это история о Земле Дружбы, легенда о любви Луежи и Илунги. Ее я вам и расскажу теперь.

 

1. Старое дерево Луба

I

Стар и немощен стал вождь народа луба Мутомбо Мукуло. От всех его прежних владений остались лишь прибрежные селения со скудными возделанными полями, разбросанными на истощенной земле. Но зато не сосчитать заброшенных селений с разрушенными хижинами, которые покинули люди. Эти края давно опустели из-за набегов соседних племен, а может быть, из-за злого колдовства, которое обрекло на смерть народ, живший здесь. На этой голой земле, истоптанной многими поколениями луба, которую люди покинули, преследуемые злой судьбой, теперь стояли только старые деревья, мулембы, видимые издалека. В жаркие лунные ночи под ними находили приют дикие собаки. И вой их, доносившийся из-под развесистых пышных ветвей, касавшихся земли, казалось, достигал звезд, которые сверкали в далеком небе, то угасая, то зажигаясь снова, рассыпая золотые брызги по темно-синему небу, распростертому над равниной.

Вот в такие жаркие лунные ночи, усевшись вокруг костра, разложенного в центре селения, луба рассказывали необыкновенные истории о покинутых землях. Это были истории о злых духах-казумби, о колдунах и о людях, загубленных их чарами. За этими пустынными землями простиралась широкая равнина, прорезанная множеством тропинок, протоптанных охотниками. Это были земли, на которых обычно охотились люди старого вождя Мутомбо Мукуло. И человечески глаз не ног объять и просторы.

Когда-то, в дни молодости, вождь луба сам бегал во этим равнинам, он жадно хватал открытым ртом встречный ветер, охотясь на леопардов и антилоп с копьем в руках. Это копье было унаследовано им от предков. Первый вождь луба, Калундо, принес его на края Великих озер, испепелив в покинув свои владения после того, как большинство народа не захотело служить вождю.

Теперь Мутомбо Мукуло стал старым и больше не мог охотиться как бывало. У него нет сил отправиться в степи. А как он любил прежде во время охоты огнем смотреть на стенные просторы, объятые пламенем, и вслушиваться в крики отважных людей!

Но сейчас он так слаб, что не может выйти даже за пределы селения. Его колени дрожат в подгибаются, когда, опираясь на палку, он проходит вечером такой недалекий путь — от своей хижины до шоты. Теперь он с утра до утра только и делает, что рассказывает кому-нибудь истории. И он их рассказывает лучше, чем кто бы то ни было. Никто не знает таких занимательных случаев про хищных лесных зверея в про быстрых антилоп, которые мчатся как безумные, спасаясь от укусов языков пламени. Нет ни одного луба, который бы во время жарких и светлых лунных ночей не присел на корточки перед хижиной вождя, чтобы послушать истории, которые потом повторяются множество раз в далеких лагерях охотников.

Остроконечные хижины луба стоят, распахнув двери на восток. Туда же уходят бесчисленные извилистые тропинки, которые ведут на берег реки. К реке приходят пить и люди и животные. Но животные приходят раньше, прежде чем встает солнце. А если человек вздумает их опередить, то звери предпочтут его кровь стоячей воде теплых лагун.

Вот уж многие годы, после того как кончаются дожди, после того как от солнца на равнине пожелтеет трава, охотники ходят за мудрыми советами к старому Мутомбо Мукуло. И отсюда, от его хижины, они отправляются, напевая древние песни, на далекие земли охоты.

В это время селения становятся безлюдными. Женщины и дети уходят, как обычно, каждое утро в поле, чтобы возделывать землю от восхода до захода сошли, в тогда в селении остаются только старики и больные. Больные пытаются лечить застарелые язвы, греют ноги на солнце и молча дремлют целыми днями, лишь время от времени отгоняя докучливых мух. А старики сидят у огня, потому что солнечного тепла им не хватает. Они плетут циновки и курят длинные трубки, в которых тлеет черный табак, смешанный с лиамбой.

Мутомбо Мукуло всегда сидит у входа в хижину на леопардовой шкуре. И никто никогда не видал, чтобы он плел циновки или дремал. Нет, Мутомбо Мукуло только рассказывает, если не беседует с людьми о делах. Еще он любит играть на кисанже и тихонько напевать… Но теперь его пальцы уже не могут так быстро перебирать тонкие пластинки.

Погревшись на солнце, медленно разогнувшись, он идет в шоту побеседовать со старейшинами, которые помогают ему управлять народом. Он спорит со своими советниками до тех пор, пока они не убеждаются в том, что не правы.

Но в последнее время старики заметили, что вождь чересчур горячится, когда спорит, сердится по пустякам и забывает то, что говорил раньше. Совсем одряхлел старый вождь… И теперь старейшины, договорившись между собой, старались не волновать вождя и даже льстили ему. Они называли его самым умным и самым опытным человеком, который когда-либо рождался в стране луба. Они восхваляли его память, его мудрость и храбрость, а Мутомбо Мукуло, все понимая и исподлобья посматривая на старейшин, только посмеивался про себя над ними и жаловался на свою старость. Но старики продолжали восхвалять вождя, униженно повторяя, что среди всего народа луба нет никого, кто мог бы делать то, что делал он, Мутомбо Мукуло. А потом они принимались вспоминать его охотничьи подвиги, зная, что для старика нет ничего приятнее, чем эти воспоминания.

Трубка дружбы переходила из рук в руки, и старый вождь расспрашивал мудрых советников о том, что каждый из них делал в течение дня. Старики рассказывали много и долго, приукрашивая и преувеличивая дела, которые он делали. Но вождь редко дослушивал их до конца. Он менял разговор, чтобы наконец сказать то, что казалось ему действительно важным. Он говорил о старшем сыне, который должен был в скором времени заменить отца и стать вождем. И Касонго приобретал в речах отца, слишком восторженных, чтобы быть искренними, все те качества, которыми народ обычно наделял великих вождей, всегда живых в памяти многих поколений за их мудрость, за их мужество, за ненависть к врагам и любовь к родной земле.

— Касонго будет лучшим вождем Лубы! — говорил Мутомбо Мукуло.

Старики в душе не были согласны с вождем, но возражать не решались. Они только робко напоминали, что хотя Касонго и умен и храбр, но он пока слишком молод, чтобы стать хорошим вождем. Он должен еще многому научиться у отца, у великого вождя, чтобы стать когда-нибудь таким, как он, славный Мутомбо Мукуло, Старое дерево Луба.

— Он станет великим, таким же, как ты, чтобы луба никогда тебя не забыли!

Так говорили старики, и ничего лучшего не надо было старому вождю, чтобы его тщеславие было удовлетворено. Глаза его сверкали, он радостно улыбался, похлопывал ладонью старых советников по спинам. А потом посылал за пальмовым вином, и старики пили вместе, восхваляя друг друга, до полного опьянения.

В один из таких вечеров, когда старый вождь сидел около шоты на прекрасной леопардовой шкуре, которую ему подарил младший сын Илунга, старейшины сообщили вождю, стараясь сделать свое сообщение возможно менее неприятным, что охотники давно уже не возвращаются из становища, раскинутого на равнине, и что до сих пор они не убили ни одной самой маленькой антилопы, ибо нет ветра, нужного для охоты огнем.

— Ветра нет, — повторил за ними вождь, склонив голову.

Он уже давно знал, что ветры не налетают на те земли, где охотятся луба, но ничего не говорил старикам, чтобы лишний раз не показать свое бессилие, чтобы старики снова не начали выражать недовольства богами. Все ночи напролет проводил Мутомбо Мукуло, взывая к богу Касоне, чтобы он наконец послал ветер и хорошую охоту. Но ветры не спускались с небес на просторы Лубы, и Мутомбо Мукуло предчувствовал, что страшное несчастье может постигнуть его народ.

— Ветра нет! — повторил он.

И все погрузились в глубокое, тревожное молчание.

Старый вождь вспомнил далекие времена такого же полного безветрия, когда от голода умерло множество людей. Он был еще ребенком, но хорошо помнил этот страшный год. Тогда умерли лучшие люди Лубы, а многие ушли с этой земли. Вот именно тогда начались несчастья его народа. И никогда Луба уже не смогла стать такой богатой землей, какой она была во времена его отцов и дедов.

— А где Илунга? — неожиданно спросил вождь.

— Он там, с охотниками. Это твой сын прислал сказать тебе, что ветра до сих пор нет.

— Ветер будет! — сказал Мутомбо Мукула твердым голосом. Глаза его сверкнули. — Илунга убьет много антилоп. Старейшины, у народа скоро будет сколько угодно мяса.

Старики переглянулись, взгляды их выражали недоверие, но никто не решался его высказать.

Прошло еще много дней, но даже слабый порыв ветра не проносился над землей. На иссушенной почве не шевелился ни один стебелек.

Отряды охотников один за другим возвращались в селение. Илунга и храбрейшие люди его отряда последними покинули земли охоты.

— Бог Касоне сторожит ветер! — сказал Илунга отцу, когда они остались с ним наедине.

И оба прокляли Касоне, жестокого бога гроз, сторожа ветров и небесной воды.

Три дня Илунга ни с кем не разговаривал. Он даже не захотел повидать своих жен и пить пальмовое вино. На четвертый день сын вождя пошел вместе со своими товарищами в прибрежные камыши, надеясь убить для старого отца хотя бы газель. Мутомбо Мукуло совсем перестал выходить из хижины, после того как кончилось мясо. Теперь он проводил все дни, ворча на жен и браня сыновей, из-за которых он должен был умирать от голода.

Но Илунга вернулся с пустыми руками и спрятался в хижине. Он не хотел слушать брани отца. Старик просто обезумел от голода… Он не соглашался есть ямс без мяса. Чтобы утолить мучивший его голод, старый вождь пил и пил пальмовое вино и совсем потерял от этого разум.

Охотники рыскали повсюду, но ни на водопоях, ни на равнине не находили даже следов антилоп.

— Охоты нет! Дичи нет! Дичь ушла из Лубы! — роптали охотники, возвращаясь в селение.

И вот однажды ночью, когда полная луна стояла в застывшем, неподвижном воздухе, люди услыхали вой диких собак и хохот гиен совсем близко от селения.

Это была страшная ночь. Люди надолго запомнили ее. Много лет спустя в самых грустных песнях они пели об этой незабываемой страшной ночи. Тогда звери прощались с землей Лубы, уходя, гонимые голодом, в дальние края.

А потом по ночам слышались только голоса кузнечиков. И время от времени тишину прорезал резкий крик какой-нибудь хищной птицы.

Охотники больше не возвращались на равнину, потому что даже гиенам там нечего было есть.

Засыхали цветы в лесах и на равнинах. Умирали, сгорев от зноя, пестрые бабочки. Красные муравьи пожирали птиц, которые замертво падали на землю. А люди ели последних зеленых в черных гусениц, которых находили еще на деревьях, возвышавшихся вдоль берега реки.

Это был страшный год. Ветры остановились. Солнце сжигало траву на земле, возделанные поля, превращало реки в ручьи, а ручьи — в сухой песок. Ночи спускались на землю безмолвные, полные отчаяния, и ни один звук барабана не нарушал тишину. Юноши перестали играть на кисанже. И ни одна женщина не тосковала о безумных плясках батуке.

II

Наконец пролились первые дожди и подул ласковый ветер. На полянах расцвели цветы, возвратились дикие собаки и гиены. Птицы радостно запели в густом лесу. Но антилопы и хищные звери не вернулись в зеленые степи и в лесные заросли. Тогда многие луба покинули селение. Они ушли охотиться на равнины далекого Юга, туда, где были охотничьи земли других вождей, и больше не вернулись домой.

Но Илунга и его охотники остались в своем селении. Они осуждали тех, кто покинул стариков, женщин и детей, думая только о себе. Илунга и его охотники остались голодать вместе с народом. Они все еще надеялись, что антилопы вернутся пить из родной реки.

Однажды старики попросили охотников наловить птиц, но охотники посмотрели на них с презрением. Старики обиделись и никогда больше не заговаривали об этом. Но немного погодя эти самые охотники послали своих жен и детей ловить птиц и крыс. Сами они не могли унизиться до этого.

Старый Мутомбо Мукуло и его сыновья наотрез отказались есть птиц и крыс. И много-много дней не разговаривали со старейшинами. Как они могли дойти до того, чтобы согласиться есть этих маленьких животных, которые уже еле живыми попадались в ловушки, расставленные женщинами и детьми?..

Но вот и крысы покинули равнину, и птицы исчезли из лесу. Настала пора великих ливней.

Старики проводили дни, куря трубки, с отвращением сплевывая черную слюну. А охотники точили на гладких камнях копья и стрелы, как будто собираясь на охоту. Как-то рано утром Илунга в набедренной повязке из шкуры антилопы пошел в поле с луком и стрелами за спиной. Он ходил несколько раз и каждый раз возвращался домой с пустыми руками, без тени надежды на успех.

И кто-то распустил слух, что Илунга ходит в поле, украдкой охотится на крыс и тайком ест их… Но юноша отколотил болтунов при всем народе и три раза плюнул им вслед.

В это страшное время охотники луба стали ворами. Голод заставил их забыть, что воровство — самое тяжкое преступление. Воровство всегда считалось большим преступлением, чем убийство. А когда воровство совершалось в своем селении, вору отрубали голову. Но теперь целые отряды охотников луба стали уходить на охотничьи земли соседних вождей. Они похищали у них добычу, вступали в драку с охотниками других племен и возвращались в родное селение, чтобы раздать мясо народу. Они не поступали так, как другие, которые ушли на Юг и стали рабами хозяев той земли. Охотники Илунги хотели оставаться свободными, но они воровали, потому что были голодны.

Илунга не ходил с ними: отец не простил бы ему воровства.

Когда Мутомбо Мукуло узнал, что делают охотники, он зарычал от ярости. Он осыпал их проклятиями и от стыда не мог целый день подняться на ноги. Вечером он призвал к себе старейшин, чтобы придумать вместе с ними наказание, которого заслуживают охотники.

— Виноват голод, — сказали старейшины, оправдывая охотников.

Тогда вождь посмотрел на своих троих сыновей — Касонго, Каньиуку и Маи, которые присутствовали здесь, сидя в стороне от стариков. Но сыновья опустили глаза и ни слова не ответили отцу. И Мутомбо Мукуло, с трудом поднявшись, плюнул на землю и ушел в свою хижину, где потом долго оплакивал позор народа луба.

Прошло время, и старики все-таки уговорили вождя, который стал таким слабым, что все боялись за его жизнь, съесть кусочек ворованного мяса. Но, послушавшись их, и поев ворованного мяса, вождь пришел в такое отчаяние от своего поступка, что выпил два калебаса пальмового вина. И старикам пришлось вести его под руки до самой хижины.

Очнувшись на следующий день, Мутомбо Мукуло вспомнил о том, что съел мясо, которое охотники украли у другого племени, и от стыда не решился выйти из хижины. Это был самый печальный день в его жизни.

— Вождь народа луба ел ворованное мясо! — сказал он тихо и печально своей первой жене.

— Виноват голод, — ответила она.

— Все кончено! Страна Луба погибла, — прошептал тогда старый вождь и в отчаянии обхватил голову руками.

III

Мутомбо Мукуло, Старое дерево Луба, стал клониться к земле. Он чувствовал, что дни его сочтены, и позвал к себе сыновей. Он не видел их с того самого дня, когда ему пришлось есть ворованное мясо.

Касонго, Каньиука, Илунга и Маи присели перед ним на корточки. Обвернув бедра шкурой леопарда, старик расположился на большом камне. Пристально глядя то на одного сына, то на другого, он заговорил с ними о своей скорой смерти, об упадке его владений и о нищете народа.

— Луба погибла! — сказал он горестно.

Старик обращался прежде всего к Касонго, который был старшим сыном и назывался Свана Мулопо. Он должен был наследовать власть отца.

— На нашей земле больше нет охоты. Значит, все кончено! — продолжал он.

Потом он сказал сыновьям, что они должны искать новые земли, потому что на старых уже не растет ямс и народу нечем утолить голод.

— А там все будет новое, — сказал старик, протянув руку на восток. — Там много рек и много озер. Реки широкие, а озера такие, что берегов их не видно. Земля там богатая, и всегда дуют ветры, нужные для охоты.

Опустив глаза, сыновья молча слушали вождя.

— Для того чтобы идти туда, не нужно искать дорогу, — продолжал старик, все еще обращаясь к Касонго. — Надо только идти по течению рек.

— А как же ты, отец? — спросил Илунга.

Мутомбо Мукуло грустно покачал головой, посмотрел на сына и сказал:

— Я уже очень стар. Я умру здесь. После того как погибнет Луба. Старики должны умереть вместе с Лубой, а молодые должны отыскать новые земли, новые хорошие земли и там жить.

— Я иду, — решил Касонго.

— Я тоже, — сказал Каньиука.

— Хорошо, сыновья мои. Я знал, что вы храбрецы! Если бы я был молод, я тоже отправился бы на новые земли.

— А я останусь, — твердо сказал Илунга.

Старик посмотрел на него удивленно. Потом опустил голову сказал:

— Ты охотник, мой сын. А стада антилоп покинули нашу землю. Что ты будешь здесь делать?

— Я остаюсь, отец, — повторил Илунга.

— И я останусь тоже, — неожиданно присоединился к брату Маи.

— Вы не должны оставаться! И Луба и ее вождь скоро умрут!..

— Но мы останемся с тобой, отец, — одновременно сказали два младших брата.

— Тогда пусть принесут нам маруфо! — крикнул вождь, хлопая в ладоши и поворачиваясь ко входу в хижину.

И жена вождя подала им пальмового вина в большом калебасе. Вождь и его сыновья пили из одной посуды. Потом они разошлись, каждый в свою хижину, и послали женщин и детей собирать хворост и сухую траву для костров. В эту ночь люди должны были танцевать батуке. Но мало у кого нашлись силы, чтобы войти в круг, озаренный кострами, и плясать.

На следующий день в присутствии всего народа, на глазах у отца Касонго передал Илунге железный топорик-шамбуйю, потому что Илунга вместо Каньиуки должен был наследовать власть отца. Касонго и Каньиука, два старших сына, покидали Лубу.

Высоко над головой поднял Илунга топорик, символ власти Луба, чтобы народ видел его и признал Илунгу старшим сыном вождя. А так как Илунга был известным храбрым охотником луба, народ любил его, и не было ни одного человека, который не приветствовал бы молодого вождя.

Через несколько дней Касонго вместе со своими людьми покинул страну Луба и пошел по течению реки через равнины Севера. Потом он проплыл на деревянных плотах по рекам, пересек огромные леса, в которые не проникало солнце, и наконец дороги привели его в неведомый край, где синели озера, а за ними поднималась красно-зеленая гора. У этой горы люди Касонго и решили остановиться.

На вершине горы приютилось чье-то селение. Касонго напал на него, предал огню, убил вождя, взял жителей в рабство и на пепле, оставшемся от сгоревших хижин, танцевал батуке войны.

Земля тут была плодородной, дичи водилось много, и Касонго построил тоже на вершине горы новое селение, поставив хижины, как обычно делали луба, дверями на восток.

Касонго стал вождем на этой земле, ему подвластно было все кругом: и гора, и две реки, протекавшие у ее подножия. А люди Касонго уже не называли себя луба. Они стали называть себя касонго.

Вслед за старшим братом через некоторое время пошел его брат Каньиука. Но на полпути, не доходя до горы, на земле, расположенной между двух рек, он закончил свой путь и построил огромное селение. Он победил и взял в рабство соседние племена, расширив владения и умножив славу воина.

Когда Мутомбо Мукуло узнал о делах своих старших сыновей, он велел всем пить вино и танцевать батуке, хотя люди его и еле двигались от голода.

Илунга тоже танцевал батуке, потрясая топориком, а все женщины любовались им, и каждая хотела иметь сына от него, такого же прекрасного и отважного, как юный сын вождя.

На рассвете Мутомбо Мукуло сказал:

— Теперь я могу умереть. — И он улыбнулся, хлопнул ослабевшей рукой Илунгу по спине: — Твои братья — отважные люди! Я был таким же. — Старик засмеялся долгим раскатистым смехом. — Твои братья отважны, как львы! Каким же ты будешь, мой сын? Ведь ты должен сменить меня!

IV

Мутомбо Мукуло чувствовал себя больным и усталым. Он устал от жизни и теперь хотел одного — смерти. Он только и говорил о ней.

Он уже видел на своем веку все, что может видеть человек на его земле. Он пересчитал все деревья в лесу. Бессчетное число раз пересек земли, на которых охотились луба, истоптал все дороги к возделанным землям, на которых работали женщины, знал все селения и помнил всех мужчин, женщин и детей, которые в них жили.

Все женщины луба и рабыни — женщины, взятые у других племен, — после родов приходили к старому вождю показывать своих младенцев. Скольким из мальчиков он говорил напутственные слова, когда они шли в муканду, скольких из них он видел потом танцующими на площадке перед своей хижиной, когда мальчики выкрикивали новые имена, полученные ими после обряда, делавшего их мужчинами. Он видел смерть всех своих товарищей детства и оплакал их, танцуя батуке смерти. Он много раз оросил руки кровью, надевая головы побежденных вождей на колья ограды своего селения. И никогда он не сжалился ни над одним побежденным вождем. И никогда не простил ни одного раба. И никогда не позволял убивать женщин побежденных племен, потому что они должны были возделывать земли луба и рожать им детей. Но без сожаления приказывал он убивать воров, грабивших людей в своем же селении, и радовался, видя злых колдунов, заживо горящих в огне. Он всегда почитал отважных людей, которые умели убивать и на войне, и на охоте. Всем сыновьям, которых рожали ему жены, он давал имена и выбирал среди них, когда назначал себе наследников, лучших, тех, о ком сердце ему говорило, что они никогда его не предадут и будут оплакивать его смерть.

Мутомбо Мукуло гордился прожитой жизнью, гордился тем, что он был настоящим мужчиной и вождем народа. Он понимал, что уже видел все и уже сделал все, а когда вождь видит и знает все, он становится самым старым, самым мудрым человеком своей земли. А если старый вождь помнит историю народа и земли, если он видит свое великое прошлое и печальное настоящее и если у него нет сил улучшить жизнь народа, тогда он чувствует себя самым несчастным и самым бедным человеком.

Обо всем этом думал старый Мутомбо Мукуло однажды ночью, когда дикие собаки завывали где-то в лесу. В эту ночь он хотел, чтобы смерть наконец пришла за ним и чтобы боги взяли его к себе. Он хотел, чтобы Камвари, бог смерти, не позволил жестоким ветрам унести его душу.

— Камвари — добрый бог! — громко сказал старик.

И вдруг за стеной хижины захохотала гиена. Старик вздрогнул и стал громко звать свою первую жену. Когда она пришла, он велел лечь рядом, потому что ему было страшно одному.

На рассвете он проснулся от криков Илунги, который призывал охотников. Старик кое-как добрался до двери хижины и увидал, что листва на дереве, которое росло поблизости, шевелится от ветра. Это был ветер, не угрожающий дождем, не предвещающий грозу, а добрый, хороший ветер для охоты огнем на равнине.

— Хороший ветер! — крикнул старик Илунге и, потягиваясь, стараясь распрямить спину, радостно засмеялся.

Он увидел, как по длинной дороге уходят охотники с луками и стрелами за плечами, и пожелал им хорошей охоты.

Смолкли вдали шаги Илунги и его спутников. Над селением прозвучал крик петуха. Стая бабочек пронеслась над хижинами. Птица запела на верхушке дерева. Мутомбо Мукуло опустился на циновку. Он почувствовал необыкновенную слабость во всем теле. Но успел еще подумать о том, что хорошо прожил жизнь, что Илунга принесет ему нежную молоденькую лань, потому что его старый отец уже совсем беззубый и не может жевать сухое, твердое мясо взрослых животных.

V

Умер Мутомбо Мукуло. Высохла листва Старого дерева Луба. Буря сломала его ствол, источенный годами, вырвав из земли корни, кривые и мертвые от усталости. Но на земле ветра снова не было. Почва начала трескаться. Белое солнце высушило слезы на лице старого вождя. Птицы улетели из селения, измученные палящим зноем. Возделанные поля превратились в пустыню, и рука женщины луба не поднималась больше, чтобы бросить в землю семена.

Старый Мутомбо Мукуло говорил, что Луба погибнет вместе с ним. Теперь Старое дерево Луба умер и отправился в мертвую землю. Луба воспевали его смерть в песнях и плясках батуке. И, когда его погребли в той земле, на которой он некогда жил, старики стали уговаривать народ покинуть селение и перейти жить на другой берег реки.

Но Маи решил никуда не уходить, он хотел остаться рядом с могилой отца. Он должен был оплакивать его вместо братьев Касонго и Каньиуки, которые не могли прийти сами, потому что войны, которые они вели, желая упрочить свое могущество, отнимали у них все время.

А юноши мечтали о подвигах Касонго и Каньиуки, они все время думали о щедрых землях, которые достались братьям, и хотели разделить с ними их судьбу. И потому они не захотели уйти на другой берег реки. Им казалось, что это слишком близко к старой погибшей земле. Все знали, чего они хотят. Только друзья Илунги не знали, какова будет их дальнейшая жизнь, после того как умер старый вождь и страна Луба перестала существовать. Друзья Илунги не знали, что будет делать молодой вождь. Они ждали, какое решение он примет. А Илунга все еще горестно оплакивал отца.

Наконец братья сожгли хижину, в которой жил вождь, и хижину его первой жены, которая умерла вместе с ним как мать его детей. Илунга и Маи не оплакивали жестокую смерть матери. По обычаю луба она должна была умереть вместе с вождем. Такова была ее судьба. Но громко плакали матери маленьких мальчиков, которые были погребены живыми вместе с Мутомбо Мукуло и его первой женой, мвата-мвари, матерью народа.

Через несколько дней, на рассвете, Илунга и его храбрые спутники покинули селение и направились к югу, через равнины, шагая крупной уверенной походкой. Они шли и пели дикие песни, и ветер разносил их во все стороны по неизведанному пути. Охотники прощались со страной Луба.

Женщины плакали, видя, что уходят все храбрые мужчины. Но охотники любили подвиги больше, чем жен и детей. Плачущие женщины тогда еще не знали, что многие охотники вернутся через некоторое время, потому что люди предпочитают умирать на той земле, где они родились. Только Илунга сюда уже не вернулся.

Глубокой темной ночью, когда жалобный вой диких собак и мяуканье леопардов огласили просторы вокруг селения, оставшийся в одиночестве Маи взял в руки кисанже и запел песню, вспоминая умершего отца.

А на другом берегу реки старики, за которыми никто не последовал, курили длинные трубки и распивали пальмовое вино.

Ветра все еще не было.

 

2. Отец камня

I

Еще задолго до того как луба, вооруженные луками и стрелами, стали разводить костры на охотничьих стоянках, когда бродили по тем землям, на которых позже поселился их народ, далеко от них, между реками Рубилаши и Руизой, жил народ бунго.

Бунго были охотниками и рыболовами. Они рыбачили, расставляя большие корзины по дну рек, делали в степях западни, в которые попадались антилопы. Ловили также выдр, которые водились в камышах, и ящериц, питавшихся яйцами крокодилов.

Женщины от зари до зари работали на прибрежных землях и по ночам, во время новолуния, бросали в них семена. Но прежде чем отправиться на поля вместе с мужьями, чтобы там свершить обряд оплодотворения, они посвящали Луне грудных младенцев, высоко поднимая их в протянутых руках так, чтобы лунный свет попадал на лицо ребенка. И каждую ночь новолуния бунго, так же как все африканцы, покачивались и извивались в танцах батуке, распевая древние песни во славу Луне.

Бунго не знали железа. Камень был их орудием, а праща — законом. Но после того как утихли последние войны, во время которых были разделены земли и люди, после того как возникли новые государства, праща стала им не нужна. И на земле Каланьи главным вождем был признан Иала-Маку. На его руке красовался сплетенный из человеческих жил браслет-лукано, унаследованный им вместе с землями, с людьми и с безрадостной властью над жизнью и смертью подданных.

Старый Иала-Маку был последним и самым прославленным стрелком из пращи между реками Рубилаши и Руизой, и народ почтительно называл его «Отцом камня». Но когда закончились войны, когда Иала-Маку завоевал самые обширные пространства, он уже никогда не стрелял из пращи и закопал ее в тени огромного дерева мулембы, возвышавшегося посредине селения.

Мудрый вождь старел, любуясь своими детьми, которых ему родила Конти, его первая жена, теперь уже такая старая, что не в силах была наблюдать, как работают другие жены, как они выполняют свои обязанности.

Теперь Иала-Маку проводил дни, сидя во дворике, куда выходили двери хижин, в которых он жил со своими тридцатью женами. И еще у него была рыжая собака. Она тоже состарилась и разучилась лаять, потому что ей не приходилось теперь ходить на охоту. Она только выла по ночам на луну или когда кто-нибудь умирал в селении.

Там, в тени хижин, старый вождь принимал по старому обычаю людей, приходящих к нему, плел циновки из тростника, вытаскивая один за другим тонкие стебли из огромного деревянного чана, наполненного водой. Когда пальцы его застывали, множество раз погружаясь в прохладную воду, Иала-Маку протягивал к солнцу старческие сморщенные руки и беседовал со своей рыжей собакой, неотлучно сидевшей подле него. Потом он выкуривал трубку, набитую табаком и лиамбой, и снова начинал работать. Даже когда другие вожди, хотя и не столь великие, как он сам, приходили повидать старика и посоветоваться с ним, Иала-Маку обычно не прекращал работу. И всегда он испытывал большую радость, когда те восхищались его циновками. Время от времени старый вождь, не спеша вынимая из воды все новые стебли, поднимал голову, собирался с силами и решительным голосом давал советы. Он знал, кого надо убить из восставших вождей, какого колдуна, наводящего ужас на народ, сжечь заживо, из какого селения прогнать замужних женщин, у которых не родятся дети.

И все прислушивались к словам старика. А когда в праздничные дни кто-нибудь из вождей приносил хорошие дары, Иала-Маку протягивал ему в ответ только что сплетенную циновку. И хотя она в действительности не представляла никакой ценности, все бывали счастливы, получив такой подарок. Он свидетельствовал о расположении великого вождя.

II

У Иала-Маку было трое детей, два сына и дочь. Старшего звали Кингури. Он был злой и беспокойный. Младший брат, Иала, боялся старшего брата, но во всем подчинялся ему. И оба одинаково ненавидели и презирали сестру Луежи. Они редко видели ее, только когда приходили проведать мать или отца. А девушка иногда по вечерам сидела у ног старика — она помогала ему плести циновки или вытаскивала острым кончиком ножа червяков, которые беспокоили вождя, разъедая пальцы на его ногах.

По вечерам, вернувшись с рыбной ловли, братья приходили к отцу. Они садились на корточки перед ним и, умирая от скуки, слушали в сотый раз его длинные рассказы — одни и те же истории о делах вождей, о великих подвигах, о соседних странах, где вожди были злыми и трусливыми…

Однажды Кингури, не дослушав историю об одном из великих предков, перебил отца и спросил, почему бунго не пользуются железным оружием, как луба. Старый вождь даже не взглянул на дерзкого сына, он только хлестнул его мокрым тростником и продолжал рассказывать. Потом заговорил о народе луба, обругал его, считая, что луба — воры и пьяницы и не умеют ничего другого делать, как только воевать.

— Вот этими железными копьями, о которых ты спрашиваешь, они убивают друг друга! — гневно сказал старик.

Кингури попросил прощения у отца, но про себя принял решение во что бы то ни стало раздобыть железное оружие. Он решил, что уйдет из родного селения и вместе с покорным Иалой отправится на поиски луба.

Долгое время братья ходили из одного селения в другое, жили на становищах рыбаков и охотников, переплывали на легких челнах реки, но никогда не заплывали в озера, зная, что в их стоячих водах живут злые духи. В поисках луба братья прошли множество дорог и тропинок, они встречали людей из многих племен, но ни у кого не видали железных стрел и копий.

III

Сидя у входа в хижину, старый вождь Иала-Маку плел циновки и курил трубку. Но руки его дрожали, и мокрые стебли выскальзывали из пальцев. Старик дрожал не от холода, а от гнева. Не проходило и дня, чтобы ему кто-нибудь не жаловался на сыновей, которые ушли искать луба.

В течение многих ночей, когда ветры дули над равниной, свистя и разгоняя тучи, омрачающие небо, грохотали барабаны. Они призывали домой Кингури и Иалу, которые скитались неизвестно где. Но шли дни, а братья все не появлялись и не присылали никаких известий в ответ на призывы отца — великого вождя Иала-Маку.

На далекие чужие равнины долетали голоса барабанов страны Каланьи, и братья слышали их, понимали, о чем они говорят, но только пожимали плечами и хохотали, издеваясь над отцом.

А к старому вождю приходили лишь дурные вести. Люди жаловались, что братья насиловали женщин, поджигали хижины, воровали, много пили вина, а напившись допьяна, устраивали кровавые драки, которые нередко Кончались убийствами. Старый вождь Иала-Маку был в бешенстве.

Скорчившись в уголке хижины, старая Конти молча плакала о своих беспутных сыновьях. Ей казалось, что она любит Кингури больше, чем других двоих детей. Она жалела его, несчастного скитальца, покинувшего родной край. Мать не верила, что сын стал злодеем, как об этом рассказывали люди.

Но имя Кингури проклинали повсюду. В селениях, лежащих на равнинах Юга, когда гром гремел в черном небе, женщины говорили, что это кричит Кингури. И дети замолкали в страхе. Старики призывали на голову Кингури все кары богов. Старший сын вождя был признан самым страшным, самым жестоким человеком в стране Каланьи.

Однажды Иала-Маку сказал первой жене, Конти, что Кингури никогда не станет вождем бунго, потому что народ его ненавидит. И второй сын, Иала, тоже недостоин быть вождем, потому что он следует за братом повсюду, ослепленный его безумствами. Вождь мирного народа бунго должен быть добрым человеком, которого любит народ. А его сыновья недостойны этой чести. Когда к старому Иала-Маку придет смерть, он передаст власть вождя старшему сыну своей старшей сестры. Человеку той же самой крови, человеку доброму, настоящему бунго.

И старая Конти слегла. Она больше не вставала с циновки, плакала от горя дни и ночи до тех пор, пока не умерла. Снова загремели барабаны, призывая Кингури и Иалу вернуться домой, проститься с матерью. Братья слышали голоса барабанов, но не вернулись, потому что длинная дорога странствий вела их все дальше и дальше.

И когда наконец голоса барабанов сообщили братьям о том, что их мать, старая Конти, уже похоронена, не оплаканная сыновьями, в родной земле Каланьи, братья обнялись, и по щекам у них все-таки скатилось несколько капель слез. В эту ночь Кингури танцевал батуке и пел песню в память о матери. Потом он пил пальмовое вино до тех пор, пока ее образ не померк, не затмился среди видений, вызванных опьянением.

IV

Кингури и Иала вернулись в родное селение туманным вечером, когда дикий ветер гнул стебли высокой травы до земли и тучи неслись над равниной по низкому темному небу.

Уже давно братья не слышали барабанов отца. Последний раз их голоса донеслись до Кингури и Иала в тот день, когда в родном селении хоронили старую Конти.

Много времени прошло со дня смерти матери. Кингури прошел по многим длинным дорогам, он пил вино во многих чужих пальмовых рощах, танцевал батуке на вытоптанных площадках многих селений, ловил рыбу во многих широких реках и любил стольких женщин, что уже потерял им счет.

Он побывал так далеко, что однажды смог увидеть отражение своего лица в спокойных и чистых водах реки Касаи. Он часто вспоминал потом, как испугался брат Иала, как бросился Лежать от берега, когда увидал смотрящие на него из спокойной поды алые глаза. Но братья недолго задержались на берегах Касаи. Кингури хотел уже пойти против ее течения, чтобы увидать истоки реки, никому до сих пор не известные — ни одно племя, жившее по берегу реки, не смогло похвалиться тем, что знает, где находится начало Касаи, — мечтал встретить там на род луба, но именно отсюда братья отправились в обратный путь, домой. И по дороге они уже не бесчинствовали, не пьянствовали.

Старый вождь Иала-Маку сидел перед хижиной и, как обычно, плел циновку, когда сыновья появились перед ним.

— Отец, мы вернулись, — сказал Кингури.

Но вождь даже не посмотрел на сыновей. Он давно убил в своем сердце всякую память о них. В ответ он только пожал плечами и сделал рукой небрежное движение, которое означало полное безразличие к тому, что они будут делать. Отцу было все равно, уйдут ли они снова из селения или даже из страны… Пусть делают что хотят!

Кингури не ожидал такой встречи. Он думал, что отец обрадуется возвращению сыновей. Он резко повернулся к нему спиной и быстро потел в свою хижину. В глазах у него сверкала такая злоба, что люди, встречавшиеся с ним, отводили глаза в сторону и поспешно уступали дорогу сыну вождя.

Чала остался сидеть на корточках рядом с отцом, опустив глаза, полный смирения. Но старик не захотел и с ним разговаривать. Слишком долго в отцовском сердце накапливался гнев, чтобы теперь старик смог их простить!

Бережно сложив тростниковые стебли в деревянный чан с водой, Иала-Маку позвал Луежи и, опираясь на ее руку, ушел в хижину. Рыжая собака вбежала во дворик и начала лаять на Иалу, не узнав его, как на чужеземца. Обозленный Иала вскочил и ногой ударил собаку. Жалобно завывая, поджав хвост, верный старый пес вождя побежал просить защиты у хозяина.

В эту ночь оба брата спали под одной крышей, не опившись, как обычно, вином. И ни одна женщина не разделила в эту ночь с ними циновки.

На рассвете, даже не поприветствовав отца-вождя, как полагалось по обычаю, они пошли в пальмовую рощу, на берег реки. Велико же было их изумление, когда, проходя мимо полей, где согнувшиеся женщины обрабатывали землю, они увидали сестру, которая, сидя на большом камне, руководила работами. Братья поняли, что теперь, по распоряжению отца, Луежи исполняет обязанности, которые раньше выполняла их мать, старая Конти.

— Отец сошел с ума! Смотри на нее! — сказал Кингури, указывая пальцем на сестру.

И оба, отвернувшись от сестры, захохотали и плюнули на землю. Луежи опустила глаза, оскорбленная и опечаленная. А девушки, которые в другое время посмотрели бы на братьев ласково, тоже отвернулись от них, потупившись.

— Идем отсюда! Нам здесь нечего делать, — злобно крикнул Кингури.

И братья вернулись в селение только поздно ночью, еле держась на ногах от выпитого вина, распевая непристойные песни. Они остановились посередине селения и обнялись, потому что так легко было держаться на ногах. Они громко кричали во мраке, призывая друзей, которые давно их забыли, и ругали всех за то, что они не приходят на их зов. Но ни одна дверь не открылась, никто не вышел усмирить братьев, потому что их боялись. Слишком велика была дурная слава о разбойничьих подвигах непутевых сыновей вождя.

На следующий день Иала-Маку призвал к себе сыновей. Он посмотрел на них, разгневанный и опечаленный, и сказал, что, если повторится что-нибудь подобное, он побьет их. Но братья только издевательски захохотали. Ведь отец еле ходит, а думает, что сможет их побить! И, покачиваясь, горланя дикие песни, братья снова ушли в пальмовую рощу.

V

Братьям скоро надоела однообразная, по их мнению, тихая жизнь. Они снова начали ходить в соседние селения и пить пальмовое вино у вождей, подчиненных отцу, которые терпели проделки Кингури и Иала только потому, что они были детьми великого вождя.

Все вожди давно уже ненавидели Кингури. Они знали его еще с тех пор, когда сын вождя Иала-Маку находился в муканде — этой школе для мальчиков, где юноши проходят обряд инициации. Он был там единственным юношей бунго, который осмеливался смеяться над стариками и не слушаться их. Каждый раз, когда они начинали отчитывать его за непочтительность, Кингури издевательски задавал им вопрос: что они делают со своими молодыми женами? Некоторые в ответ смущались и замолкали, а некоторые громко бранили Кингури.

И только те юноши, которые жаждали странствий, только те, которые всегда чем-то бывали недовольны, восхищались Кингури. Эти юноши всюду сопровождали сына вождя и во всем старались подражать ему. Но старые вожди, не признававшие никакого непослушания, грозили отстегать смутьянов кнутом — таким образом они хотели бы расправиться и с самим Кингури.

Но вот настало время, когда разбойничьи проделки и беспробудное пьянство Кингури и Иалы, забиравшихся даже в самые отдаленные селения страны Каланьи, привели народ в ярость. О чем думает старый вождь? Почему он терпит? Не было ни одного калебаса с вином, который братья не осушили бы, не было ни одной женщины, которую они не тащили бы с собой в высокие заросли травы, не было ни одного мальчика, не было ни одного юноши, которого они не избили бы, когда тот вставал на защиту сестры.

— Кингури безумен! — возмущались вожди и старейшины. Наконец они явились к Иала-Маку и стали требовать, чтобы он покарал сыновей, так как они показывают дурной пример остальной молодежи. Но старый вождь давно уже принял решение о том, что Кингури не станет вождем после его смерти, только не решался сообщить об этом другим вождям, опасаясь посеять среди них раздоры. И потому он молча выслушивал требования старейшин и вождей и давал им понять, что наказать Кингури не может, так как он является его наследником.

А через несколько месяцев уже не было в окрестных селениях человека, которому братья не разбили бы голову или не поломали руки. Дома сыновья вождя совсем не бывали. И куда бы они теперь ни приходили, им никто больше не давал ни вина, ни еды. Разве что кто-нибудь из жалости подаст им немного, как нищим, маниоки.

Обозленные и голодные, Кингури и Иала решили отправиться на Юг, намереваясь собрать подати от имени вождя. Иала-Маку узнал об этом и вне себя от гнева велел бить во все барабаны: предупредить вождей, чтобы они ничего не давали его сыновьям.

— Старик хочет, чтобы мы умерли с голоду! — воскликнул Кингури, услыхав грозные голоса барабанов.

Несколько дней братья провели на стоянке рыбаков, среди которых были юноши, восхищавшиеся подвигами Кингури. Но в конце концов им пришлось вернуться домой. И на какое-то время братья притихли — вели себя так смирно и почтительно, что народ стал думать, уж не образумились ли братья, не утомились ли от бесконечных странствий. Вместе с другими жителями селения они спокойно ловили рыбу и резали тростник для отца на берегу реки. Иала даже стал чинить крышу своей хижины. А Кингури грустил. Он спал на солнце у входа в хижину, и рыжая собака отца зализывала раны на его ногах. Рядом с ним иногда сидел Иала, играя на кисанже, напевая песни, которые он выучил в далеких селениях.

Но однажды ночью, когда молодая луна стояла на небе и женщины протягивали к ней своих младенцев, призывая на них благословение, Кингури вдруг почувствовал, как в его крови снова вспыхнуло пламя.

— Идем! — вскочив на ноги, крикнул он брату.

Всю эту ночь Кингури пил вино. И, когда на влажной земле возделанных полей люди любили друг друга при свете луны, справляя священный обряд оплодотворения, Кингури ворвался в это священное место и длинным кнутом из гиппопотамовой кожи стал разгонять пары. А потом они вместе с Иалой гонялись за женщинами, несмотря на их жалобные вопли и плач, бросали несчастных на землю. После этого братья несколько дней не показывались людям. Но все знали, что сыновья вождя прячутся в пальмовой роще и пьют вино. Глубокой ночью, когда звезды сверкали на небе Каланьи, люди со страхом вслушивались в доносящиеся из рощи завывания собак и хохот гиен. Но все знали: в пальмовой роще эти животные не водятся, что это обезумевшие от пьянства сыновья вождя подражают голосам зверей.

В один из дней, когда солнце уже спускалось к земле, Кингури и Иала появились в селении. Вокруг не было ни души. Пьяные братья, покачиваясь, добрели до хижины отца и остановились. Кингури не понимал, где он находится. А Иала, менее пьяный, чем брат, протерев глаза, прошептал:

— Это отец! Уйдем отсюда!

Иала-Маку даже не взглянул на сыновей. Он продолжал сплетать тонкие стебли, только пальцы его еле заметно задрожали.

— Смотри, сколько вина! — крикнул Кингури, заглянув в деревянный чан с водой, в котором мокли тростники.

Старик поднял глаза, посмотрел на сына, но, увидав, что Кингури еле держится на ногах, пожал плечами и продолжал работу.

— Проклятый старик! — заорал Кингури. — Как ты смеешь портить вино?

Дрожь пробежала по телу Иала-Маку. Но, полный величия, он сдержал себя и не произнес ни слова.

— Старик, оставь мое вино! — в бешенстве крикнул Кингури. — Зачем тебе, старой развалине, вино! Оставь его мне! Поди прочь! — И он ударил отца палкой по голове.

Еле слышно охнув, Иала-Маку упал на спину.

А Кингури, довольный, сказал брату, который в это время с жадностью пил воду из деревянного чана:

— Старик не будет больше пить! — И небрежно отпихнул йогой распростертую на земле руку отца.

Но старый Иала-Маку этого уже не чувствовал. Он лежал у входа в хижину, и кровь тонкой струйкой вытекала из его рта на землю.

А братья, обнявшись и распевая песни, ушли из селения, даже не зная, что они сделали.

 

3. Дороги странствий

I

Луежи возвращалась в селение после полевых работ в сопровождении рабынь, нагруженных корзинами, полными ямса и маниоки. Рыжая собака отца бежала с ней рядом, высунув язык от жары и усталости. Вот женщины остановились и опустили тяжелые корзины на землю. Солнце клонилось за волнующееся море высокой травы, туда, где небо сливалось с землей. Какая-то необыкновенная тишина стояла в селении.

— Мужчины, наверное, еще не пришли, — сказала Луежи.

И девушка направилась к хижине отца. Но прежде чем она вошла во двор, собака забежала вперед и, задрав морду, вдруг протяжно завыла.

Луежи охнула и побежала вслед за собакой в хижину. Тут она услышала стон. С замирающим сердцем Луежи вгляделась в сумрак. Завывание собаки становилось все громче. И Луежи увидала отца, лежавшего недалеко от входа в хижину. Около него темнела лужа крови. Старик не шевелился и еле слышно стонал. Не дождавшись прихода Луежи, он сам вполз в хижину. Последние силы оставили его.

Луежи позвала рабынь. Вместо они бережно подняли старика, положили на циновку и стали обмывать его раны.

В этот раз барабаны молчали. Они ничего не сообщили народу о болезни вождя, как обычно это делалось. Но старейшины посоветовали Луежи послать гонцов к вождям соседних селений, уведомить их о том, что случилось со старым Иала-Маку. Луежи ухаживала за отцом. Но надежды, что он останется жить, у нее не было.

Спавшие в пальмовой роще Кингури и Иала наконец пробудились. Смутные воспоминания о случившемся бродили в голове Кингури. Иала, который накануне был менее пьян, чем брат, напомнил ему о том, как он ударил отца по голове. Теперь они оба со страхом ждали того мгновения, когда барабаны начнут передавать по всей стране Каланьи весть о смерти старого вождя.

— Они схватят нас! — сказал Кингури, и лицо его переносилось от ужаса. Он вскочил и потащил брата за руку, в глубину пальмовой рощи, надеясь там укрыться от возмездия.

Всю ночь в полном молчании прибывали в Каланьи вожди из соседних и других селений великой страны, лежащей между реками Рубилаши и Руизой. Это быстроногие гонцы, посланные Луежи, разнесли горестную весть вождям, подчиненным старому Иала-Маку. И теперь все повелители ближних и дальних мест шли в сопровождении вооруженных отрядов на зов дочери вождя.

В хижине старого Иала-Маку горел костер, и красный огонь озарял мертвенно бледное лицо и померкшие глаза старика. Нежные руки дочери лежали на его лбу. Собравшиеся вокруг вожди молча, склонив головы, смотрели на умирающего.

— Отец, скажи, кто это сделал, неужели Кингури? — тихо спросила Луежи, склонившись над отцом.

И еле заметным движением губ старик дал утвердительный ответ.

— Иала тоже?

— Нет! — шепотом проговорил вождь, и горестный стон вырвался из его груди.

Слезы выступили на прекрасных, полных печали глазах Луежи и медленно скатились по щекам. Онемев от ужаса, безмолвно стояли вокруг умирающего отовсюду собравшиеся вожди.

На рассвете Иала-Маку, вождь бунго, почувствовал, что скоро умрет. Обращаясь к старым товарищам и советникам, он сообщил последнюю волю. Он проклял Кингури и Иалу и оставил наследовать после себя власть над народом бунго дочь Луежи. Прерывающимся, слабым голосом Иала-Маку попросил, чтобы все признали за его дочерью звание Свана Мурунда — Владычицы Земли. А так как сейчас Луежи еще слишком молода, то вожди должны охранять девушку от Кингури, руководить ее поступками и давать мудрые советы. После того как вожди дали клятву Иала-Маку, что исполнят его последнюю волю, он с усилием снял с руки браслет-лукано и надел его на тонкую руку Луежи. А потом этот браслет — символ власти — она передаст человеку, который станет отцом ее детей.

И больше уже старый вождь не сказал ни слова. Когда утреннее солнце заглянуло в хижину, на дрожащих ресницах вождя блеснули последние слезы, слезы смерти.

Сто барабанов загрохотали над страной Каланьи, и ветры понесли далеко-далеко над степями и над лесами весть о смерти великого вождя — Иала-Маку, лучшего стрелка из пращи, лучшего рыболова всех рек, всей страны бунго.

И в тишину пальмовой рощи тоже ворвался грохот ста барабанов. Братья вскочили на ноги. У Иалы сжалось сердце, а глаза наполнились слезами. Кингури нахмурил брови и стиснул зубы. Безмятежная птица запела на пальмовом дереве, ей откликнулась другая, ящерица, прислушиваясь к пению птиц, застыла на стволе дерева, широко открыв круглые неподвижные глаза.

— Нам надо уходить! И как можно дальше отсюда! — властно сказал Кингури.

Братья вышли из пальмовой рощи и зашагали по дороге, быстро удаляясь от родного селения. А в это время сто барабанов сзывали людей бунго со всех концов страны, чтобы они могли последний раз увидать великого вождя Иала-Маку и оплакать его смерть.

II

Девять лун прошли по небу над равнинами бунго, и только тогда Кингури и Иала решились возвратиться домой.

Кингури был вне себя от ярости, узнав, что его сестра стала Владычицей Земли, царицей бунго. Он никак не мог поверить, что воины, старейшины и вожди поддерживают сестру. Он решил сам во всем убедиться.

И Кингури пришел домой. Увидав, что Луежи спокойно управляет народом с помощью старейшин, он, с трудом сдерживая ненависть к сестре, сказал, что не собирается жить с ней вместе и не будет спорить о власти, потому что все, что делал отец, он делал правильно. Так сказал Кингури, думая совсем иначе.

Он недолго пробыл в Каланьи и снова отправился в странствия. Какой-то беспокойный голос постоянно призывал его на далекие пути кочевников. Но лишь немногие мятежные люди отправились вслед за ним на равнину, где Кингури решил остановиться и утвердить свою власть. Обосновавшись на новой земле, он стал призывать воинственных и храбрых людей, чтобы вместе с ними искать славу на дорогах странствий. Так говорил он, а думал о том, как бы отвоевать у ненавистной сестры древнюю землю бунго.

— Кингури зовет нас воевать, — говорили люди между собой, не разделяя его воинственных, честолюбивых намерений, — но зачем нам война? Тот, кто пойдет с Кингури, станет его рабом.

И барабаны Кингури умолкли, не дождавшись, когда славные люди бунго придут служить старшему сыну умершего вождя. И тогда этот самый жестокий и самый непокорный из всех бунго в бессильной ярости, что не может стать вождем народа, стал вождем разбойников. Ни один из вождей бунго не признал его власть.

В темные, беззвездные, безлунные ночи, сквозь мрак и туман доносились до селений Каланьи воинственные кличи людей Кингури. Мирные бунго дрожали в страхе, что разбойничьи отряды отверженного сына вождя нападут на их селения, сея смерть и ужас. Потому что война и добыча, убийство и рабство стали законом Кингури.

Тогда бунго начали строить вокруг селений ограды. Вооруженные стрелки день и ночь охраняли дороги, а по окраинам селений и внутри них по ночам горели высокие костры. Старые колдуны просили богов, чтобы они прекратили наконец бесчинства Кингури и его спутников. А по всей стране звучали тревожные голоса барабанов, призывая бунго к осторожности.

Однажды, когда Кингури возвращался из очередного набега в небольшое селение на берегу Рубилаши, в котором захватил много рабов, он услыхал голоса барабанов Каланьи. Люди Кингури застыли в ужасе, вслушиваясь в рокочущие грозные звуки. Они знали, что вожди страны бунго осуждали на смерть Кингури и тех, кто присоединился к нему.

Засвистели кнуты по спинам рабов. Воинственный клич Кингури слился с воем ветра. Он поспешно укрылся за оградой своего селения я приказал людям быть наготове, хотя сам и не верил в то, что они смогут защититься.

— А у еж и нас боится! — крикнул он, желая ободрить струсивших. — Пусть приходят ее вожди. Мы справимся с ними!

Но люди, уставшие от постоянных скитаний, знали, что вожди Каланьи не посылают пустые угрозы.

С тех пор как Кингури стал вождем этой маленькой страны, его люди не охотились, не ловили рыбу. Они жили только грабежом, и даже женщины, всегда сопровождавшие их и таскавшие награбленную добычу, разучились работать на полях. И когда пришла пора дождей, а с черного неба на землю обрушились грозы, в селении Кингури нечего было есть. От награбленного ничего не осталось. И мужчины и женщины со страхом смотрели на обнаженную землю, ничем не засеянную.

Тогда Кингури решил покинуть это селение и снова начать разбойничьи набеги. Но маленькие селения страны бунго опустели. Их жители оставили родные места, они ушли в большие селения Каланьи, на которые Кингури не отваживался нападать. Не зная, что делать дальше, Кингури попытался заставить женщин обрабатывать прибрежные земли, а мужчин ловить рыбу. Но люди отвыкли от работы и, возмущенные приказом вождя, стали разбегаться. Голод и недовольство ожесточили их сердца. Кингури яростно расправлялся с беглецами, надеясь, что таким образом он наведет порядок среди своего немногочисленного народа. Теперь Кингури, постоянно опасаясь нападения отрядов воинов Каланьи, редко покидал селение. И покидал он его лишь для того, чтобы где-нибудь обменять рыбу на соль или продать рабов. Проклятые, осужденные народом, обреченные на смерть вождями, жили люди, которые присоединились к мятежному Кингури.

III

А Луежи-иа-Канти, Владычица Земли, как только солнце вставало на горизонте, над равниной, как и прежде, шла в сопровождении рабынь на поля, раскинувшиеся вдоль берега реки. Там она, как некогда и старая Конти, ее мать, проводила весь день, наблюдая за работами. Но прежде чем солнце заходило, Луежи возвращалась в селение. И все видели, как она восседала на троне из черного дерева, украшенном резьбой, изображающей разные сцены из человеческой жизни. Сидя на этой троне, она принимала людей, которые хотели просить у нее совета, придумывала новые законы, сама спрашивала совета у старейшин, всегда учитывая желание большинства. Поступая таким образом, она быстро завоевала расположение народа, который больше всего ценил справедливость.

Мудрые вожди и старейшины, которых старый вождь Иала-Маку просил помогать его дочери управлять народом, всюду следовали за ней по пятам. Они опасались, как бы кто-нибудь жаждущий власти не использовал ее неопытность. Они боялись, как бы кто-нибудь не заронил в ее сердце ненужной жалости к брату Кингури. Самые близкие советники, бывало, даже преувеличивали злодеяния брата, совершенные в чужих землях, чтобы в сердце Луежи не закралось сострадание. Луежи слушала всех, но делала по-своему. Она считала себя достаточно взрослой, чтобы самой принимать решения.

Время от времени до Каланьи доходили вести о Кингури, но они уже не были такими тревожными. Гонцы сообщали, что он живет в своем селении, лишь изредка покидая его, чтобы отправиться на берега Касаи. Когда Луежи спрашивала о младшем брате, ей говорили, что он проводит свои дни в игре на кисанже, что он никуда не ходит, не занимается разбоем и не пьет вино.

И тогда печаль затмевала ясные глаза Луежи, потому что она вспоминала, как старая мать любила слушать песни и игру младшего сына.

Однажды старейшины собрались около шоты и торжественно заговорили с Луежи о том, что ей необходимо выйти замуж. Ведь она должна родить сына, который станет вождем: народа бунго. Таково было желание ее отца. Девушка широко открыла глаза, посмотрела вокруг, будто разыскивая кого-то.

— Где же он? — только спросила она и улыбнулась, глядя на растерянные лица вождей. Ведь они не могли никого предложить ей в мужья.

Тогда, посоветовавшись между собой, старейшие друзья ее отца прислали в селение Луежи своих сыновей. Но глаза Луежи так и не взглянули приветливо ни на одного из них. А кое-кого она даже прогнала — тех, которые жили с ее служанками, часто пили вино и затевали ссоры.

Как-то вечером, возвращаясь с полей, Луежи увидала своего брата Иалу, который мирно беседовал с молодыми рыбаками Каланьи. Она заговорила с ним так, будто между ними ничего не произошло, однако ни слова не спросила о Кингури. И тогда сам Иала заговорил о брате, стараясь вызвать жалость в сердце сестры. Он сказал, что Кингури болея в утомлен похождениями, что он снова хочет стать другом сестры.

Луежи велела дать Иале вина и освободить для него хижину, в которой он мог бы спать. Ночью одна из рабынь принесла Иале кувшин вина и сказала, что Луежи велела ей разделить с ним циновку. Тогда Иала понял, что сестра простила его, и заиграл на кисанже печальную песню, которую знал с детства. А Луежи, слушая эту песню, понимала, что таким образом брат благодарит ее за доброту.

Рано утром Иала отправился к сестре. На том самом месте, где когда-то его брат ударил отца, он заговорил о Кингури и его людях, которые так долго учились воровать и убивать.

— У Кингури нет сердца! — воскликнула Луежи, чтобы кончить разговор о брате.

Иала сначала промолчал, не желая сердить сестру, а потом стал рассказывать ей о несчастьях, постигших брата. Он рассказал о голоде, который пережил Кингури, об умерших людях, о проданных в рабство товарищах и о женщинах, которых брат вынужден был обменять на еду в селениях на берегах Касаи.

— Теперь у него нет ни рабов, ни женщин. Кингури совсем обеднел. Пожалей его, Луежи. — И, увидав, что сестра смягчилась, Иала признался ей, что это Кингури прислал его в Каланьи. Он просит Владычицу Земли, чтобы она позволила ему жить на берегу своей реки, и обещает исправно платить подати, так же как все вожди племени.

Вечером Иала принес Луежи целую корзину рыбы, и она сказала ему о своем согласии. Пусть Кингури живет где-нибудь поблизости от ее селения, но усмирит скверных людей, которые всегда с ним, пусть никого не обижает из ее людей. Иначе она велит отрубить ему голову.

От своих друзей, молодых рыбаков, Иала узнал, что Кингури разрешено пить воду из родной реки только по милости Луежи. Сестра пошла наперекор воле вождей. Все они были против того, чтобы Кингури поселился в Каланьи.

IV

Первое время, пока еще на возделанных полях в селении Кингури ничего не выросло, люди питались ямсом, который Луежи им посылала. Они пили ее вино, потому что все пальмовые рощи были собственностью Владычицы Земли.

Молчали барабаны Кингури. Люди строили хижины вдалеке от селения Луежи и протаптывали дорогу к роке. Только тогда Кингури пришел к сестре. Он завял свое место на собрании вождей бунго, несмотря на то, что его соседи отвернулись от него.

Когда поля Кингури принесли урожай, он чаще стал приходить в Каланьи. Он жаловался Луежи, что ее люди бродят вокруг селения, беспокоя его людей. И наконец во время сезона дождей, когда барабаны Владычицы Земли возвестили, что все вожди бунго должны явиться в Каланьи платить подати, Кингури ослушался приказа сестры. Чтобы избежать наказания, он ушел на земли Касаи. Тогда Иала решил заплатить за него подати.

Кингури вернулся и рассвирепел, узнав, что Иала пошел против его воли. Как раз в это время Луежи прислала брату калебас с пальмовым вином. В бешенстве ударом ноги Кингури, проклиная сестру, вышиб калебас из рук Иалы. Он был взбешен и призывал все несчастья на ее голову. Вождю не присылают таких жалких даров.

И в эту ночь Кингури снова танцевал батуке войны, призывая своих людей восстать против Владычицы Земли.

 

4. Земля Дружбы

I

Над равнинами Юга дули прохладные ветры. Галопом мчались стада антилоп, приминая желтую траву. Двадцать молодых охотников шли против ветра, друг за другом, с луками и стрелами в руках. Впереди всех, время от времени испуская призывный клич, шел Илунга, лучший охотник Лубы. Он шел вместе со своими старыми товарищами и братьями по муканде по этим широким просторам неведомой равнины, вслед за антилопами. Охотники видели лишь острия рогов, потому что тела животных скрывала высокая трава. Беспорядочное их бегство возбуждало охотников. Сейчас погоня за животными была простым развлечением. Охотники знали, что не могут догнать быстро несущиеся стада. Они не привыкли охотиться в открытом поле. Они хохотали и громким смехом еще больше пугали антилоп. Люди бежали все быстрее, опьяненные быстротой движения, и ветер наполнял их глаза слезами. Но когда рога антилоп исчезли из виду, когда перестала колыхаться высокая трава, люди остановились и, с трудом переводя дыхание, положили на землю оружие, а затем улеглись рядом с ним. Так они отдыхали, потные, усталые, распростершись на траве, отдыхали до тех пор, пока солнце не поднялось над их головами. Тогда Илунга вскочил на ноги, бросил призывный клич, и охотники снова пустились в путь.

Давно они не слыхали барабанов родной страны. Но, даже находясь в дальних краях, они всегда думали о ней. Каждый вечер, при заходе солнца, охотники мысленно возвращались к себе домой. Они сидели на земле, скрестив ноги и закрыв глаза, некоторое время молчали, а потом начинали наигрывать на кисанже, каждый по-своему, кто как мог. Они перебирали пластинки музыкального инструмента и разговаривали так со своими далекими родными и друзьями — рассказывали им о недавних похождениях и обо всем, что видели вокруг, спрашивали их о здоровье, сообщали о своих намерениях. Они говорили и говорили, а легкий ветер сумерек, чтобы утешить охотников, уносил их слова привета в далекое родное селение. Беседуя со своими родными, они чувствовали себя рядом с теми, кого любили.

Все африканцы — на равнинах и в степях — знают эти задушевные беседы. Они доверяют свои чувства тонким пластинкам кисанже, потому что этот инструмент — голос и душа народа.

Проснувшись рано утром, охотники Илунги затушили костры, около которых спали, и каждый направился по своему пути в поисках дичи. А когда солнце опустилось к горизонту, они вернулись, громкими криками давая знать товарищам куда идти. Они снова разожгли костры, потом жарили мясо и ели, разрывая пальцами и посыпая солью дымящиеся куски. Потом все курили одну трубку и опять шагали по безбрежной равнине, идя по следу солнца до тех пор, пока оно не погружалось в сумрак ночи.

Илунга не разрешал своим людям охотиться огнем, потому что земли, на которых они охотились, ему не принадлежали. Он не знал, кто хозяин этой равнины, но понимал, что кому-нибудь она принадлежит. Ведь не бывает же земля без хозяина. Он был убежден в этом и потому не разрешал охотникам поджигать траву.

Горячие ветры прогнали антилоп с холмов Лубы, и они примчались сюда, на раввины Юга, где их встретили охотники Илунги. Но прежде чем охотиться на антилоп, они должны были увидать здешних хозяев. Тридцать раз опускалось солнце за горизонт, но охотникам за это время не встретился ни один человек.

Охотники Илунги не любили охотиться тайком, бегать вслед за антилопами, пробираться в густой траве, как какие-то воры, которые крадут коз… Гораздо приятнее встречаться с животными лицом к лицу, когда они бегут навстречу своей гибели. Они чувствовали себя несчастными, охотясь вот так, без всякого азарта, только для того, чтобы насытиться.

Охотникам Лубы нравилось охотиться огнем, их сердца наполнялись радостью, когда они смотрели на пылающую равнину, когда повсюду слышались рычание больших животных, писк обезумевших крыс, шипение змей и их собственные крики среди языков пламени, извивающихся по ветру. Вот это охота! Это прекрасное и великое занятие мужчин, живущих на равнине. Остальное — просто убийство ради насыщения.

Луба были охотниками равнины, а Илунга прославился как лучший из них. Но сейчас и он, и его храбрые люди были вынуждены охотиться, как какие-то жалкие обитатели лесных селений, которые прячутся около водопоев, под деревом, чтобы в случае опасности влезть на него.

Каждое утро охотники, как только просыпались, начинали осматривать горизонт в поисках признака какого-либо селения, которое обычно можно заметить по дыму, поднимающемуся из очагов. А по ночам Илунга и его люди чутко прислушивались, не донесутся ли откуда-нибудь далекие голоса барабанов.

Однажды охотники попросили Илунгу разрешить им вернуться домой. Не потому, что они устали, а потому, что они здесь никого не могут убить, раз он запрещает им охотиться огнем. Но Илунга в ответ пожал плечами и спросил их: неужели они чувствуют себя такими старыми, что не могут дальше идти с ним вместе? И он напомнил им, что женщины в родном селении уже давно не едят мяса.

— Наши жены и дети едят гусениц, которых ловят на деревьях, — проговорил Илунга.

И никто больше не заговаривал о возвращении в Лубу.

Однажды вечером охотники увидали вдали на равнине какое-то темное пятно. Все побежали к нему. Это была огромная старая мулемба с развесистыми ветвями, множество раз обгоравшая. В эту ночь охотники спали вокруг дерева. Илунга лег последним и уже погрузился в сон, когда до его слуха донесся далекий голос барабана.

— Батуке! — крикнул Илунга, вскакивая на ноги.

Охотники тоже вскочили и прислушались.

Они шли весь день в том направлении, откуда к ним донесся звук барабана. У них кончилась соль, и они не хотели есть мясо без приправы.

— Наши сыновья уже забыли нас! — пожаловался один из охотников.

Илунга сердито оборвал его:

— Твоя жена уже нашла им другого…

И вдруг теплый ночной ветер снова донес до них близкие голоса барабанов.

— Эй, люди! — крикнул Илунга. — Мы уже близко!

Но только в конце дня они увидали поднимающиеся над равниной дымки очагов.

Селение это или лагерь охотников, люди Илунги не знали… Но что бы это ни было — здесь они могут наконец встретиться с людьми. Потому что там, где горит огонь, — живут люди. Уже совсем близко были видны струйки дыма, поднимающиеся прямо вверх, потому что ветер утих.

Охотники прошли через заросли высокой травы, направляясь к деревьям, видневшимся вдали, и вдруг услыхали журчание воды. В нетерпении все бросились бежать и остановились на берегу, увидав молодых и веселых женщин, плескавшихся в воде у противоположного берега. Заметив охотников, они испуганно закричали и побежали прятаться в камыши. Укрывшись в зарослях, они глядели испуганными глазами на этих неизвестных мужчин, высоких и сильных, с длинными, до плеч, волосами, скрученными в шнурки, с большими кольцами цвета солнца в ушах, со стрелами в луками в руках, которых здесь никто никогда не видал.

Но любопытство пересилило страх, который испытывали женщины. Поэтому они не убежали, а, сидя в камышах, молча наблюдали за пришельцами.

— Красивые женщины ушли, — с сожалением сказал Илунга.

Но когда охотники луба приготовились переплывать реку, самая храбрая из женщин высунулась на камышей и крикнула нм, чтобы они и не думали ступать на этот берег. Эта земля принадлежит Луежи-иа-Канти, и каждый чужестранец, который переплывет реку, будет убит стражей селения.

Охотники испугались этого предупреждения, а Илунга решил заговорить с женщиной. Но женщина первая спросила его, кто он и чего хочет.

Илунга подошел к самому берегу реки. Охотники стояли поодаль.

— Я Илунга, охотник из Матамбы. Я пришел сюда со своими храбрыми друзьями, — сказал Илунга, обращаясь к женщине, невидимой в камышах. — У нас есть мясо, чтобы обменять его на соль.

И тотчас несколько голов появились над камышами. Послышались голоса и смех.

— У нас нет соли, — повторил Илунга.

— Подожди!

Охотники окружили Илунгу. Их ноги уже ступили в воды реки.

— Стойте на месте. Мы пойдем к Владычице Земли и спросим ее.

И женщины убежали, громко смеясь.

Охотники ждали долго, и уже начало темнеть, когда чей-то голос окликнул их с того берега.

Илунга повторил, кто они и чего хотят. Он говорил, не видя в темноте, к кому обращается. Но с далекого берега прозвучал ответ:

— Подожди!

Охотники услышали плеск воды.

Лодка подплыла к берегу, зашуршали камыши, и на землю легко спрыгнул человек. Он почтительно приветствовал Илунгу и поставил перед ним три большие корзины, наполненные едой, сказав, что это все посылает пришельцам в дар Владычица Земли бунго. Она желает увидеть их завтра. Пусть подождут, пока он снова за ними не приплывет.

— Благодарю твою госпожу, но сначала воешь ты, — сказал Илунга, указывай на корзины с едой.

Бунго взял понемногу из каждой корзины и быстро съел все, показывая охотникам, что еда не отравлена.

— Поблагодари свою госпожу, — повторил Илунга, — мы принимаем ее дары. — И все охотники и знак согласия склонили головы.

Бунго передал им еще связку листьев табака, поклонился и уплыл на лодке, скрывшись в темноте.

Тогда Илунга срезал несколько веток, воткнул в землю, повесил на них лук, колчан со стрелами, топорах-шимбуйю и охотничьи ножи. Потом он улегся рядом с костром, ногами к реке, и заснул, убаюканный тихими голосами спутников. На далеком чужом берегу охотники рассказывали друг другу древние истории родной Лубы.

II

Владычица Земли сидела на большом камне во дворике возле хижины, слушая рассказы рабынь о неизвестных охотниках, появившихся на берегу реки, и об их вожде.

— Он такой красивый! — сказала одна.

— А какие у него длинные волосы! — воскликнула вторая.

— И большие кольца в ушах! — добавила маленькая девочка, в восторге прижимая руки к груди.

И все остальные заговорили, перебивая друг друга:

— У них в руках какое-то оружие, которого мы никогда не видали!

— А у него оружие красивее, чем у всех!

— У него глаза сверкают, как солнце!

— У него зубы такие же белые, как у тебя, Луежи.

— Он выше всех бунго!

— Знаешь, Луежи, он повелевает всеми!

И Луежи заинтересовал этот неведомый чужестранец, который так понравился ее рабыням. Всю ночь она думала о нем. А на рассвете, только поднявшись с циновки, Владычица Земли разбудила рабынь и заставила их перенести большой камень, на котором прежде сидел ее отец, к своей хижине. На этом камне старый Иала-Маку обычно восседал, когда беседовал со старейшинами и принимал чужеземных вождей. А теперь на этот камень села, скрестив ноги, Луежи. Вокруг нее на корточках расположились рабыни, ожидая прихода чужеземцев. Но они почему-то долго не шли, хотя Владычица Земли уже послала за ними человека. Нетерпение Луежи было так велико, что она ежеминутно приказывала то одной, то другой девушке посмотреть за ближайший поворот дороги, не появились ли там неведомые пришельцы. Наконец она услышала взволнованный и радостный крик рабыни:

— Они идут!

И вот на дороге появился Илунга в сопровождении бунго, которого Луежи послала за ним, а позади них остальные охотники луба с луками и стрелами за спиной. Взгляд Луежи сразу приковали к себе эти неведомые ей вещи. Она никогда раньше не видала такого блестящего оружия, сделанного из чего-то непонятного для бунго. Но вот ее глаза встретились с глазами Илунги. И теперь она сидела неподвижно, выпрямившись, чуть откинув голову назад, и уже не могла оторвать взгляда от высокого стройного охотника и от топорика, зажатого в правой руке гостя. Рукоятка этого неизвестного оружия, обвитая блестящими желтыми кольцами, так и сверкала на солнце при каждом движении пришельца.

Илунга остановился перед Владычицей Земли, поклонился и положил к ее ногам оружие, показывая этим, что пришел с миром и не замышляет ничего враждебного. В руках у него остался только блестящий топорик. Когда Луежи ответила на приветствие Илунги, все охотники выстроились позади него, нагнулись и, взяв по щепотке земли, растерли ее на груди. Так луба обычно приветствовали вождей своей страны.

Тогда Луежи знаком приказала Илунге сесть рядом с ней, на камень, который служил троном уже многим вождям бунго. Но прежде чем сесть, в благодарность за честь, оказанную ему, Илунга передал ей топорик-шимбуйю. Удивленно прикоснулась Луежи пальцем к неведомому ей предмету и передала его девушке, стоявшей возле нее. Только тогда, когда топорик побывал у всех в руках, Луежи вернула его Илунге, а сама показала ему браслет-лукано, унаследованный от отца. Она объяснила ему, что этот браслет для бунго является тем же самым, чем шимбуйя для луба — символом власти вождей.

После того как охотники разошлись по хижинам, которые Луежи им отвела, Илунга рассказал ей историю своей страны, о смерти великого вождя и отца и о судьбе, которую избрали его старшие братья. Он возвеличивал в своем рассказе соплеменников, бесстрашных охотников равнин и прославлял вождей, которые так долго повелевали землями Севера. А Луежи рассказала о несчастьях бунго, о смерти отца и о безумствах братьев. На глазах ее засверкали слезы, когда она упомянула о жестокости Кингури. Но чтобы не наскучить Илунге печальным повествованием о своей жизни, она стала восхищаться оружием, которое принес молодой вождь луба.

— На наших землях много дичи и можно охотиться сколько угодно, — сказала Луежи, — но бунго умеют охотиться только с пращей и ловушками.

Илунга снисходительно улыбнулся, как если бы слушал рассказ ребенка. Он подумал о том, что камнем можно убить разве только зайца или крысу.

— А ты научишь моих людей охотиться так, как охотятся твои люди? — спросила Луежи, указывая на лук и стрелы.

Илунга с радостью согласился и пообещал, что во время первой же охоты они убьют столько дичи, что в селении не хватит места для того, чтобы сушить мясо.

III

И вот Илунга и его люди пустили по равнине волны огня, которые охотники встретят потом, как всегда, на берегу реки. Затем они стояли, повернувшись к воде спинами и радостно кричали, направляя стрелы и копья прямо в мчащихся навстречу смерти антилоп, ослепленных дымом, перепуганных огнем.

Бунго, впервые держа в руках железное оружие, стояли сначала рядом с охотниками луба. Но когда они услышали топот бегущих антилоп, когда увидели обезумевших животных, несущихся прямо на них, неумелые охотники побросали луки и стрелы и бросились бежать. Только погрузившись в прохладные волны реки, они пришли в себя и издали наблюдали, как луба заканчивали охоту.

Много времени и усилий затратили Илунга и его друзья, чтобы научить бунго пользоваться железным оружием. И самым трудным было заставить прежних стрелков из пращи не спасаться бегством от животных, не поворачиваться к ним спиной, а встречать их меткими ударами копий.

Но охотники луба вместе с бунго прошли бесконечные просторы и выжгли их из края в край, прежде чем, вернувшись в Каланьи, бунго смогли наконец сказать Владычице Земли, что теперь умеют владеть луками и стрелами.

Все селения получили много мяса, всюду горели костры, и люди танцевали батуке в честь удачной охоты.

Бунго очень понравилось то батуке, которое танцевали охотники луба. Но только спустя много времени они научились танцевать так же. Потому что танцевать батуке охоты могут лишь истинные охотники. Ведь в этом батуке и песня, и музыка, и танцы — все подражает охоте огнем. В грохоте барабанов слышится движение волн огня, которые одна за другой с гулом накатываются на равнину, топот антилоп и рычание хищников. Танцы передают поведение охотников во время охоты — как бегут навстречу животным, как стреляют из луков, натягивают тетиву и целятся копьями.

А песня навсегда сохраняют в народе память о самых отважных, самых быстрых и умелых охотниках, о великих охотах, о тех бесстрашных поединках с хищниками, которые, бывало, завершались гибелью людей, и барабаны оплакивали их так же, как если бы эти охотники были любимыми вождями народа.

Да, много времени прошло, пока бунго не научились этому искусству. Только тогда, когда они совсем отказались от пращи и камня и вооружились железными копьями, стрелами и луками, которые принесли им луба. Так бунго сменили камень на железо. Они стали почитать новых богов охоты и исполнять древние обряды охотников. Но бунго не забывали и своих старых богов, и историю родной страны.

Когда были выжжены все равнины страны бунго, охотники луба отправились в родные края. Только Илунга остался. Ласковый взгляд Луежи преградил ему путь на родину.

Когда ветры развеяли следы охотников луба, ушедших на родину, Илунга передал Луежи священный топорик-шимбуйю, чтобы она отправила его Касонго. Илунга решил не возвращаться в Лубу. Он не хотел быть вождем древней и истощенной земли, в которой спали мертвым сном ее великие вожди. И теперь этот топорик, который некогда держал в руках его отец и другие вожди Лубы, ему уже не принадлежал. Пусть старший брат Илунги, Касонго, который когда-то отдал ему топорик, передаст его Маи, единственному сыну из всех сыновей Мутомбо Мукуло, оставшемуся жить на родной земле.

Но Луежи, еще не уверенная в том, что Илунга не передумает, что сердце его не изменит ей, откладывала со дня на день отправление гонцов.

И вот однажды утром Илунга встал раньше всех и посадил в землю около камня, на котором сидела Луежи в первый день встречи с ним, маленький черенок мужанганы.

Когда Владычица Земли увидала посаженный в землю росток, сердце ее забилось и глаза счастливо засверкали.

— Это сделал Илунга, — сказала одна из служанок.

И все девушки радостно захлопали в ладоши и засмеялись. Они знали, что мужчина сажает росток этого дерева в том месте, где он впервые встретил свою избранницу.

Чтобы показать Илунге, что она довольна его поступком, Луежи велела выполоть траву на земле вокруг камня и сама полила росток мужанганы. С этого дня земля вокруг него всегда была влажной и чистой.

А Луежи и Илунга часто приходили сюда, чтобы поговорить и выпить пальмового вина. Лунными светлыми ночами Илунга играл на кисанже и напевал древние песни своей покинутой страны. И как только росток мужанганы принялся, пустил первые листики, Илунга посадил перед камнем два деревца, склонившихся одно к другому, в знак своей любви к Луежи.

Втайне от Илунги Владычица Земли советовалась с колдунами, и те поведали девушке, что старый вождь Иала-Маку послал ей этого охотника луба. Пусть он станет отцом ее детей, потому что на родной земле она не встретила мужчины, которого могла бы полюбить. И вот тогда Луежи созвала вождей и старейшин, чтобы сообщить им о своем решении и воле богов.

Однако многие вожди не согласились с Владычицей Земли, выражали свое недовольство. Они говорили, что Илунга — чужеземец, который покинул свою голодную страну и решил остаться здесь не из-за любви к Луежи, а потому, что в Каланьи легко и сытно живется.

— Он хочет есть наше мясо, — сказали вожди.

Но Владычица Земли была непреклонна в своем решении:

— Сыновья, которые у меня родятся, будут нашей крови, — сказала она, обращаясь к старейшинам. — Мой отец послал Илунгу. Он не какой-нибудь раб. Славные вожди Касонго и Каньиука — его родные братья!

Старейшины и вожди переглянулись.

— Его земля бесплодна, — дерзко сказал вождь, к которому часто приходил Кингури. — Ты и так его слишком долго кормишь. Выгони чужеземца.

— Скажи Кингури, что я не нуждаюсь в его советах! — сердито оборвала Луежи. Она знала, что этот вождь дружен с Кингури, и, даже не удостоив его взглядом, продолжала: — Разве вы забыли, что это Илунга принес нам железное оружие? Разве вы забыли, что это он научил наших людей охотиться?

И тогда все справедливые вожди и старейшины сказали:

— Да, Илунга твой. Великий вождь Иала-Маку прислал его. Илунга даст тебе сына, доброго, хорошего и отважного, который будет достоин стать вождем бунго.

Так решили вожди и старейшины.

И в тот же самый день Луежи послала гонцов к Касонго с известием, что она собирается выйти замуж за Илунгу. Они понесли с собой богатые дары.

С нетерпением Владычица Земли ждала возвращения гонцов из далекой горной страны Касонго. Каждое утро ходила она теперь поклоняться богам и, прежде чем уйти из святилища, возлагала к ногам Сапо-иа-Лупето, бога путешественников, маленькую веточку. И когда ее люди вернулись из страны Касонго, перед изображениями богов лежала уже тридцать одна веточка. Луежи собрала их и спрятала в маленький калебас, который охранял один из богов любви — Камау. Здесь, в этом святилище, где мать когда-то внушала ей любовь и уважение к богам, маленький калебас стал для Луежи талисманом, на который она смотрела с особой нежностью.

Посланцы бунго вернулись. Они восхищались всем, что увидели в стране Касонго. Вождь принял гонцов радушно, устроил в их честь праздничное батуке и роздал людям много мяса и вина. И теперь они рассказывали о людях Касонго, как о богах. Их охота на слонов потрясла бунго, раньше они не могли себе даже представить, что это возможно. Им казалось невероятным, что можно при помощи стрел и копий свалить и убить такое огромное животное.

Люди Каланьи не поверили рассказам гонцов и посмеялись над ними. Но когда на следующий день прибыли посланцы Касонго и принесли Луежи в дар огромные слоновьи клыки, бунго убедились в том, что их соплеменники не солгали.

А Касонго прислал Илунге обратно его шимбуйю. Пусть он хранит ее у себя до тех пор, пока Луежи не родит ему сына. Тогда этот ребенок будет признан Свана Мулопо и станет обладателем драгоценного топорика вождей луба. Ночью загрохотали все барабаны Владычицы Земли. Зажглись сотни костров. И народ танцевал, озаренный языками пламени, прославляя в песнях праздник любви Луежи и Илунги. И когда день забрезжил над просторами бесконечной равнины, Луежи-иа-Канти, Владычица Земли, проснулась женщиной.

IV

Кингури не явился на праздник. Иала пришел только через несколько дней, чтобы сообщить сестре о том, что старший брат с негодованием отвергает чужеземца, с которым она соединилась. Кингури против того, чтобы сестра нарушила чистоту крови бунго.

И некоторые вожди поддерживали Кингури. Они тоже не хотели, чтобы чужеземец господствовал над их землями я жизнями, и не пришли на праздник. Луежи тайно велела казнить нескольких вождей. А Кингури она передала, что пока он вместе со своими разбойниками может оставаться на тех землях, которые она ему отвела, но пусть не помышляет о войне. Отважные воины Касонго, которых ей прислал брат Илунги, и тысячи верных бунго немедленно окружат его селение, если он задумает воевать. И никто из его людей не останется в живых. Пусть Кингури живет мирно, чтобы не пришлось ей отдавать приказ отрубить ему голову и надеть ее на кол перед хижиной Илунги.

Кингури знал, что сестра, поощряемая послушными ей вождями, способна выполнить эту угрозу. И так как у него не было достаточного количества воинов, чтобы воевать с ненавистной сестрой, он стал придумывать другие способы, как с ней разделаться. Он тайно встретился с одной из служанок Луежи и пообещал ей, что она станет его первой женой, если украдет у Владычицы Земли браслет-лукано. Девушка перепугалась, сказала Кингури, что подумает, а после все рассказала Луежи.

Тогда Владычица Земли, не говоря ни слова Илунге, созвала вождей и пожаловалась на Кингури. Она была беременна, это знали все люди. И она сказала вождям, что настало время передать браслет-лукано Илунге, чтобы он сберег его для будущего вождя бунго, которого она скоро произведет на свет.

И тогда был назначен торжественный день передачи лукано.

По всей стране Каланьи три дня и три ночи гремели барабаны, призывая всех бунго из далеких селений, охотников с широких равнин и рыбаков, плавающих на челнах по рекам. Все послушно направились на зов Владычицы Земли, голосами барабанов сообщая о своем приближении.

Пришли бунго из самых дальних селений, еще никогда не бывавшие в Каланьи, пришли бунго с далеких плоскогорий Юга, где они добывали каменную соль, пришли охотники, жившие в густых лесах.

Пока люди танцевали и пели песни, Илунгу по древнему обычаю бунго подвергали самым тяжким испытаниям, самым болезненным пыткам. Он должен был показать народу, что не боится никаких трудностей, способен перенести все несчастья, потому что только истинный вождь способен принести любую жертву для блага народа.

Три дня проходило торжество, три дня люди танцевали и пили вино, три дня истерзанный Илунга демонстрировал свою стойкость и мужество. И наконец Владычица Земли ваяла его за руку и возвела на камень, на котором она когда-то впервые заговорила с ним. Кровь и пот еще стекали по телу и по лицу Илунги, но он улыбался, потому что все испытания остались позади. Счастливый и гордый избранник Владычицы Земли сел рядом с ней. И тогда самый старший из всех старейшин, великий тубунго, окруженный вождями и другими старейшинами, принял из рук Владычицы Земли лукано, некогда принадлежавшее Иала-Маку, и торжественно надел его на руку Илунге. Вот так Илунга был признан вождем бунго.

Тысячи радостных криков раздались над страной Каланьи. Народ приветствовал нового вождя.

И в это мгновение в ярком свете костров неожиданно появился Кингури. Он увидал, как браслет-лукано — символ власти бунго — перешел на руку чужеземца, понял, что навсегда потерял власть, и выкрикнул страшное проклятие. Но оно потонуло в радостных криках людей. И как безумный бросился Кингури вон из Каланьи.

А в это время мудрый тубунго, самый старший из старейшин, возвеличивал Илунгу и наделял его всеми правами над жизнью и смертью людей. Старик взял в руки шимбуйю и, размахивая ею, подражая движению воинов, сражающихся с врагами, рубил направо и налево непокорные головы воображаемых врагов, бросал их под ноги новому вождю. А народ в это время в безумной радости плясал и пел.

Потом старый тубунго, сгорбившийся под грузом неисчислимых лет, призвал Илунгу увеличивать и расширять страну славными завоеваниями, чтобы сын его стал могучим и богатым и мог разделить с народом добычу, завоеванную в сражениях. Пусть будет Илунга всегда справедлив и храбр, чтобы его сын мог следовать примеру отца, а народ — любить и почитать вождя.

После того как старейшина объявил, что это торжество скрепляет дружбу между всеми бунго, что теперь все вожди беспрекословно подчиняются Илунге, вожди и старейшины стали танцевать вместе с народом вокруг жарких костров.

И перед молоденькими деревьями, которые совсем недавно посадил Илунга, перед принявшимся ростком мужанганы бунго заключили союз вечной дружбы. С этого дня их страна стала называться Лунда, что значит «Дружба».

С тех пор на этом священном месте все вожди Лунды получали лукано из рук старейшего вождя. Здесь, в тени деревьев, посаженных Илунгой, они давали новые законы племени и отсюда отправлялись завоевывать новые земли в сражениях, которые и сделали Лунду одним из самых великих государств Черной Африки.

 

5. Дороги Кингури

I

В селении Кингури замолчали большие барабаны нгомы и чингуоры, потому что здесь никто больше не танцевал батуке.

Только маленькие мукупьелы были подвешены высоко на деревьях, повернутые в сторону ветра, чтобы передавать Кингури вести от Иалы.

А сам Кингури покинул селение в тот день, когда Илунга простер над народом бунго свою руку с браслетом-лукано, некогда принадлежавшим древним вождям бунго. Никто не знал, что делает Кингури и где он блуждает. Но некоторые люди, встречавшие его то на берегу реки, то на равнине, то плывущим на плоту, рассказывали, что к Кингури со всех сторон сходится и сходится народ. И вожди стали жаловаться Луежи, что храбрые охотники, захватив с собой железные копья, которые им дал Илунга, покидают хижины, уходят к Кингури.

Илунга послал самых верных людей тайком разузнать, что делает Кингури. Они увидели Кингури во время охоты, когда он проявил такую отвагу, которой не мог похвастаться ни один луба. Кингури позвал их охотиться огнем вместе с ним, и тогда двое из посланцев решили остаться у него, но заплатили за это своей жизнью. Илунга послал наемников убить этих неверных гонцов и приказал Кингури немедленно заплатить подати.

Илунга думал, что, как и прошлый раз, Кингури откажется прислать подати и тогда он сможет напасть на его селение, увести в рабство непокорных людей. Но посланцы Кингури явились сразу же и положили к ногам Илунги сотни железных копий и стрел. А Иала от имени брата обещал Илунге подарить еще много стрел и копий, столько, чтобы их хватило огородить все селения и хижины.

И тогда Илунга понял, что делал Кингури на землях Юга. Он учил людей ковать оружие. И сейчас Кингури бросал ему вызов. Но Илунга не мог его принять. Потому что он видел, как радуются бунго тому, что на их земле уже научились ковать железное оружие. Один Илунга понимал, что Кингури не просто бросал ему вызов. Он еще хвастался своей силой, приобретенной вместе с оружием, которое луба когда-то подарили бунго. Теперь Кингури сам умел делать копья и стрелы так же хорошо, как их делали луба, и показывал Илунге, что у него такое количество оружия, что он даже может излишками его заплатить подать!

II

Наконец под жарким небом Каланьи родился сын Луежи и Илунги. И все вожди селений Лунды пришли с богатыми дарами приветствовать ребенка, который должен был стать вождем вождей. Кингури тоже пришел в сопровождении вооруженных людей и с двенадцатью рабами, нагруженными дарами для сына сестры.

Из всех уголков Лунды шли люди со своими подарками. Даже рабы старались принести хоть что-нибудь.

Касонго, узнав о рождении сына Илунги, послал в Каланьи с высоты обеих красно-зеленых гор гонцов со слоновой костью. Он послал столько клыков, что брат мог бы окружить ими свое большое селение.

Каньиука отправил Илунге железное оружие и циновки с невиданными рисунками, а Маи, самый бедный брат, — двух рабынь-девственниц. Робкие посланцы Маи просили у Илунги хоть немного ямса. Они сообщили, что на древней земле Лубы люди все еще голодают и что его брат Маи уже давно покинул бы эту землю, если бы не должен был охранять могилы древних вождей, своих предков.

Как только у Луежи родился сын, народ прозвал его Ноежи. Но лишь после того как мальчик проплакал три дня, его понесли в святилище. Теперь он мог называться вождем Лунды.

Старейшины и вожди преклонились перед малюткой. Вместе с ними явились Кингури и Иала.

Старейшие люди Лунды возгласили свою полную покорность ребенку Луежи: они вручали ему свои жизни, жизнь своих сыновей и жизнь народа. И горько плакал малютка, когда старики возложили руки ему на голову и поклялись защищать его всей своей мудростью и всем оружием.

От имени сына Илунга поблагодарил старейшин. И тогда ребенку переменили имя. Его стали звать Ианва. С тех пор во всех концах страны его называли Мвата-Ианва — вождь Ианва: А всех вождей Лунды стали называть мватанва.

Кингури танцевал рядом с Илунгой, танцевал батуке в честь маленького Ианвы и просил у богов для него, хотя мальчик я был сыном чужестранца, всяких удач в жизни, потому что в нем текла и его кровь.

В этот день Илунга и Кингури впервые пили пальмовое вино из одного калебаса и курили из одной трубки, как истинные друзья. И Луежи благодарила богов за то, что ее сын совершил такое чудо.

И снова Кингури стал посещать вместе со всеми вождями собрания племени, которым управляли Владычица Земли в Илунга. Все жили теперь в мире. Лунда действительно стала Землей Дружбы.

Каждый день Луежи посылала Кингури лучшее вино, а Илунга дарил ему связки табака, которые у него приготовляли по способу, известному только в его стране, и посылал ему рабынь, чтобы они обрабатывали земли Кингури.

III

Когда в груди у Луежи высохло молоко, когда она уже могла не так много уделять времени сыну, люди заметили, что с Владычицей Земли происходит что-то странное. Всегда гордая, решительная женщина стала вдруг унижаться перед Илунгой, относиться к нему так, будто он полновластный вождь, а она его рабыня.

Кингури осуждал сестру, напоминая ей, что дочь великого вождя Иала-Маку не должна унижаться перед чужеземцем. Но Луежи сердилась и отвечала ему, что Илунга для нее прежде всего отец ее сына. Мало того, она все чаще говорила о том, чтобы и Кингури, и все другие вожди почитали Илунгу так же, как она, из уважения к ребенку, которого он ей дал, который станет вождем лунда.

Во время одного из празднеств Луежи заставила Кингури преклониться перед Илунгой так же, как это делают все другие вожди и почтенные старейшины. Он исполнил приказ сестры, но все, кто видел лицо Кингури в это мгновение, поняли, что больше он никогда не унизится перед Илунгой, как бы его ни заставляли. И даже сам Илунга увидал в глазах Кингури холодный, жестокий огонь и отвернулся.

В тот день Кингури приобрел много друзей. Даже старые вожди, которые прежде его ненавидели, отцы, оскорбленные нм, люди, чьи тела истекали кровью под ударами его кнута, я этот день втайне одобрили поведение Кингури.

Он не вернулся на праздник, дерзко ответив посланникам Илунги, что больше никогда не придет в Каланьи, не сядет с ним рядом и не станет обсуждать никакие дела. И действительно, он больше не отвечал на призывы барабанов родного селения, о чем бы они ни говорили: звали ли на праздник или на великие собрания племени.

Сегодня один, завтра другой начали появляться о селении Кингури вожди, которые были недовольны Владычицей Земли.

— Луежи сошла с ума! — говорили они Кингури.

И рассказывали ему, что недавно слышали, как Луежи вскрикнула от радости, когда Илунга ласково заговорил с ней в присутствии других людей.

Тем, что Кингури отказывался появляться в Каланьи, он обретал все больше и больше сторонников. Люди, недовольные тем, как Луежи унижается перед Илунгой, объединялись вокруг Кингури.

Вожди, которые приходили к Кингури, не только жаловались на Владычицу Земли и на Илунгу, находя все больше доказательств унижения дочери великого вождя. Нет, теперь они взывали к могуществу его, сына Иала-Маку, который никогда не разрешал ни одному чужеземцу так непочтительно обращаться с вождями и старейшинами.

Луежи узнала об этих сборищах в селении Кингури. Обеспокоенная и испуганная, она пыталась уговорить Илунгу сделать так, чтобы добиться покорности от Кингури, заставить его, хотя бы под страхом смерти, смириться, вести себя так, как должен вести себя подданный по отношению к вождю.

Но и Кингури узнал, что Луежи замышляет против него, и предупредил новых друзей, чтобы они не ходили по дорогам без сопровождения вооруженных отрядов.

А в Каланьи сторонники Луежи, жизнь которой для них представлялась залогом безопасности и благополучия страны, готовились спокойно встретить Кингури, если он задумает начать войну с Владычицей Земли.

Мудрейшие старики, самые почтенные вожди поселились теперь в Каланьи, подтверждая таким образом, что они готовы защитить собственной жизнью жизнь Луежи, Илунги и их сына, будущего вождя лунда.

И тогда мятежные вожди испугались. Их было меньше, чем тех, кто поддерживал Луежи. Все реже и реже они посещали теперь Кингури. Чтобы развеять подозрения, они даже стали посылать старейшинам дары и сообщать голосами барабанов о том, куда они идут на охоту и куда плывут на рыбную ловлю.

Когда Кингури увидел, как мало осталось у него верных воинов, когда почувствовал, что потерял уважение среди лунда, он стал опасаться подосланных убийц, которые могли лишить его жизни. И вот, собрав самых близких людей, глубокой ночью он поджег селение и в сопровождении вооруженных отрядов и женщин, нагруженных корзинами с ямсом, отправился по дороге на Юг. Но перед тем как совсем исчезнуть с родной земли, он послал к Владычице Земли гонца, сообщая ей, что покидает родину, так как не может жить под угрозой смерти на земле, которой он должен был бы владеть. Пусть знает сестра, что он уходит на те земли, где прячется солнце, пусть знает, что он скоро вернется с воинами, чтоб отомстить ей кровью за все унижения, которые он должен был претерпеть. Пусть знает, что ей немного времени осталось быть Владычицей Земли, немного времени осталось, чтобы растрачивать с чужеземцем богатства, принадлежащие ему, Кингури, старшему сыну Иала-Маку, память которого она и Илунга оскверняют, унижая вождей и обкрадывая народ.

IV

Уход Кингури встревожил людей. Из самых далеких селений, куда дошла эта новость, жители стекались в Каланьи, чтобы убедиться в том, что Кингури действительно покинул свои края. Многие даже требовали, чтобы им показали маленького Ианва, ибо разнесся слух, будто его похитил Кингури.

Старики и мирные люди оставались на стороне Илунги, потому что он был законным вождем, потому что на его руке был священный браслет-лукано, потому что он наводил порядок в стране, казня врагов и милуя друзей.

Но молодежь, склонная к неповиновению, поддерживала Кингури. Правда, поддерживала втайне, побаиваясь Илунги, который, затаив гнев против брата Луежи, мог бы обрушить его на каждого, кто стал бы сочувствовать непокорному.

Старейшины советовали Илунге послать людей вдогонку за Кингури, отрубить смутьяну голову и принести в Каланьи. Потому что только так можно усмирить других непокорных. Но Луежи не позволила Илунге следовать совету старейшин, этих безжалостных стариков, которые всегда отстаивали жестокие законы, установленные ими самими.

Каждый день в Каланьи приходили вести о делах Кингури и его вооруженных спутников. Воздев руки к небу, с лицами, искаженными ужасом, люди рассказывали страшные истории о злодеяниях Кингури — о том, как он разрушал селения, угонял народ, порабощал, убивал ни в чем не повинных мужчин и женщин. «Кингури страшнее огня», — говорили путники, приходя в Каланьи. И о разбое, который учинял Кингури, о преступлениях: его Илунга узнавал от верных подданных.

И на каждом собрании вожди прежде всего выслушивали гонцов, приносивших известия о Кингури. И вот однажды человек, утомленный долгим путем, едва держась на ногах от усталости, сообщил, что Кингури недавно дошел до берегов реки Шиумбве. Прощаясь с Лундой, он разрушил селение местного вождя и убил множество жителей.

Но вот наконец один из гонцов сообщил, что Кингури поднялся по берегу реки Касаи до ее истоков, побеждая народы, которые пытались перерезать ему путь.

И тогда Луежи и Илунга снова могли любить друг друга с прежним жаром, как бывало в первое время после их встречи, потому что мрачная тень Кингури исчезла с земли лунда.

V

Долго ничего не знали люди про Кингури, ушедшего в дальнее странствие к берегам Касаи. Но каждый раз, когда какой-нибудь лунда покидал родное селение, о нем говорили, что он ушел по дороге Кингури.

Тень непокорного сына Иала-Маку исчезла из Лунды, но память о нем навсегда осталась в душах беспокойных людей, которые хотели вступить на путь странствий и мятежа.

И вот настал день, когда на собрании вождей Луежи сообщила, что она получила известие о Кингури. Ее непокорный брат обосновался на берегах реки Кванзы, где его приветливо встретили местные властители. Земли там богатые, обширные и люди живут мирно и сытно.

— Кингури останется на той земле. Он будет богатым вождем, — сказала Луежи. — И, пристально глядя на старейшин, спросила: — Кто-нибудь из вас хочет уйти к Кингури?

Захваченные врасплох, вожди убедили Луежи, что они ей верны и никуда не хотят уходить.

— Мы умрем на родной земле! — сказали они.

А еще через несколько дней Владычица Земли сообщила, что получила новое известие о брате.

— Кингури встретился с белыми людьми! — сказала она, пугаясь собственных слов.

Еще никто и никогда не говорил о белых людях, никто даже не мог предполагать, что где-нибудь на земле существуют люди, у которых кожа белого цвета.

Старейшины и вожди застыли от ужаса и изумления, услышав слова Луежи. Но тогда она приказала явиться тому путнику, который в эту ночь прибыл в Каланьи и был задержан стражей. И вот из уст этого чужеземца, бежавшего из своего племени, которое называлось кимбунду, люди узнали, что Кингури встретился на берегу Кванзы с людьми белого цвета. Эти белые люди пришли из-за моря уже давно и воевали теперь с народом, который назывался жинга.

Человек кимбунду не мог больше ничего рассказать, потому что он сам не видел этих людей. Один старик из его селения рассказывал ему все это. Он называл белого человека мвана-калунга — сын моря, потому что белые люди пришли из-за моря. Они принесли с собой оружие, из которого вылетали огонь и гром, и начали убивать черных людей на их родной земле, чтобы завоевать новые удобные пути для торговли.

— Теперь Кингури вернется в Лунду! — воскликнул какой-то старик, вытаращив глаза от ужаса.

Тогда Луежи презрительно крикнула старику:

— Аиоко ки Кингури! — Уходи к Кингури!

На следующий день, узнав о том, что некоторые лунда все-таки отправились разыскивать Кингури, чтобы вместе с ним поселиться на плодородных берегах Кванзы, Луежи только пожала плечами и спокойно сказала:

— Аиоко! — Пусть уходят!

И вскоре в Лунде стали называть «аиоко», которое со временем превратилось в «киоко», всех тех, кто покинул Лунду, чтобы последовать за Кингури. А те, кто уходил, не желая оставаться под властью чужеземца, сами стали называть себя киоками, то есть «те, кто уходит». Таким образом они показывали, что не признают власть вождя-чужеземца, что их вождь — Кингури, первый человек Лунды, который навсегда покинул родину и положил начало существованию народа киоков.

И никогда с тех нор не зарастала на земле Лунды тропа Кингури, тропа последних кочевников, путь непокорных людей.