Традиционный способ мышления 

Положение вещей таково, каким оно было всегда, следовательно оно не может быть иным. Это утверждение следует считать центральной догмой традиционного способа мышления. Его логика несовершенна. Более того, она содержит встроенную ошибку, которую мы ожидали найти в наших моделях. Тот факт, что ее центральная догма не является ни истинной, ни логичной, раскрывает важный принцип традиционного способа мышления: оно не является ни столь критическим, ни столь логичным, как нас тому учили. Это и не нужно. Логика и иные формы рассуждении полезны, только когда необходимо выбирать между различными вариантами.

Общество, в котором отсутствуют изменения, характеризуется отсутствием вариантов. Существует лишь один набор обстоятельств, с которым должен иметь дело человеческий разум: существующее положение вещей. Варианты можно вообразить, они похожи на сказку, поскольку отсутствует способ их воплощения.

При таких обстоятельствах лучше принять вещи такими, какими они кажутся. Спектр размышлений в принципе ограничен. Задача мышления заключается не в споре, а в том, чтобы принять данную ситуацию, – задача, которая может быть выполнена с использованием обобщений лишь весьма примитивного характера. Это спасает людей от многих неприятностей. В то же время это лишает их более сложных инструментов мышления. Их взгляд на мир остается примитивным и искаженным.

Как преимущества, так и недостатки станут очевидными, если мы рассмотрим гносеологические проблемы. Взаимоотношение мышления и реальности не представляет проблемы. Не существует мира идей, отдельного от мира фактов. И что еще важнее, кажется, что не существует ничего субъективного или личного в мышлении; оно твердо основано на традициях, заложенных поколениями. Его истинность не ставится под вопрос. Существующие идеи воспринимаются как сама реальность, или, точнее, различия между идеями и реальностью просто не проводится.

Это можно увидеть, если взглянуть на способ использования языка. Давая название некоторому объекту, мы как будто прикрепляем к нему ярлык. Когда мы мыслим в конкретных терминах, всегда существует «нечто», чему соответствует некоторое название. И имя и предмет мы можем заменить один другим: мышление и реальность сосуществуют. Только когда мы мыслим в абстрактных терминах, мы начинаем давать названия явлениям, которые не существуют независимо от данных нами наименований. Нам может казаться, что мы все еще «прикрепляем ярлыки» к «вещам», но на самом деле эти «явления» стали существовать благодаря нашим «ярлыкам»; ведь эти «ярлыки» прикреплены к тому, что было создано нашим разумом. Именно в этот момент мышление и реальность расходятся.

Ограничиваясь конкретными терминами, традиционный способ мышления избегает этого разделения. Но ему дорого приходится платить за эту величайшую простоту Если не проводить различия между мышлением и реальностью, то каким образом можно отличить истину от лжи? Единственное утверждение, от которого можно отказаться, – это утверждение, не согласующееся с существующей традицией. Традиционные взгляды должны приниматься автоматически, поскольку не существует критерия для отказа от них. Кажущееся положение вещей является существующим: традиционный способ мышления не может взглянуть глубже. Он не может установить причинные взаимосвязи между различными событиями, поскольку они могут оказаться истинными или ложными. Если бы они были ложными, значит, существовала бы реальность, отличная от нашего мышления, и само основание традиционного способа мышления было бы подорвано. А если мышление и реальность должны считаться идентичными, то всему должно быть объяснение. Существование вопросов без ответа разрушило бы единство мышления и реальности точно так же категорически, как существование верных и неверных ответов.

К счастью, возможно объяснять мир, не обращаясь к законам причинности. Все действует согласно своей природе. Поскольку не существует различий между естественным и сверхъестественным, все вопросы могут быть разрешены путем одушевления объектов, дух которых влияет на все события. Это влияние все объясняет и снимает возможность внутренних противоречий. Большинство объектов окажется под властью подобных сил, поскольку в отсутствие причинно-следственных законов их поведение представляется неоднозначным.

Когда отсутствует различие между мышлением и реальностью, объяснение является одинаково убедительным, независимо от того, основа-ноли оно на наблюдении или на иррациональном убеждении. Дух дерева существует точно так же, как и само дерево, если мы в него верим. У нас также нет причин сомневаться в своей вере: наши предки верили в то же самое. Таким образом, традиционный способ мышления с простой гносеологией может привести к убеждениям, которые вообще не соответствуют реальности.

Вера в духов и их магическую силу – это то же самое, что согласие с тем, будто все окружающее находится за пределами нашего контроля. Такой подход полностью соответствует обществу, в котором отсутствуют изменения. Поскольку люди не имеют возможности изменить мир, в котором они живут, их задача состоит в том, чтобы смириться со своей судьбой. Покорно принимая власть духов, которые как раз и управляют миром, люди могут смягчить их; но попытки разгадать тайны вселенной не принесут ничего хорошего. Даже если бы люди открыли причины некоторых явлений, знание не принесет никаких практических преимуществ, если оно не может изменить условий их существования, о чем нельзя даже и подумать. Единственным мотивом таких исследований остается простое любопытство; и сколь сильным бы ни было побуждение удовлетворить его, боязнь рассердить духов полностью его охлаждает. Следовательно, поиск причинно-следственных объяснений, вероятно, не будет присутствовать в мышлении людей.

В неизменяющемся обществе социальные условия неотличимы от природных явлений. Они определяются традицией, а она точно так же находится вне сферы влияния людей, как и остальное их окружение. Разница между общественными и природными законами не может быть распознана с помощью традиционного способа мышления. Следовательно, от людей требуется то же самое отношение пассивного подчинения обществу, что и природе.

Мы видели, что традиционный способ мышления не может провести различия между мышлением и реальностью, истиной и ложью, общественными и природными законами. Если мы будем изучать его и дальше, то найдем и другие пробелы. Например, традиционный способ мышления очень нечетко относится к пониманию времени: прошедшее, настоящее и будущее сливаются. Эти категории имеют для нас огромную ценность. Оценивая традиционный способ мышления, с нашей точки зрения, мы находим его неадекватным. Однако в тех условиях, в которых он существует, он таковым не является. В обществе, живущем на основе устной традиции, например, он прекрасно выполняет свою функцию: он содержит всю конкретную информацию, избегая ненужных усложнений. Он представляет простейший возможный способ взаимодействия с простейшим возможным миром. Его основная слабость-это не отсутствие тонких категорий, а тот факт, что содержащаяся в нем конкретная информация хуже той, которая может быть получена при ином подходе. Нам это ясно, поскольку мы обладаем более высоким уровнем знания. Это не может беспокоить тех, кто не имеет никакого иного типа мышления, кроме традиционного, но это делает всю структуру чрезвычайно уязвимой по отношению к внешним влияниям. Конкурирующая система мышления может разрушить монополистическое положение существующих убеждений и сделать их предметом критической оценки. Это будет концом традиционного способа мышления и началом критического способа мышления.

Возьмем медицину. Человек, исполнявший функции врача в племени, имел абсолютно ложное представление о работе человеческих органов. Длительный опыт подсказывает ему полезность определенных процедур, но он совершает правильные поступки по неверным причинам. Тем не менее на него с восхищением смотрит все племя; его неудачи считаются делом рук тех духов, с которыми он довольно близок, но за действия которых он не несет ответственности. Только когда современная медицинская наука вступает в прямую конкуренцию с примитивной медициной, превосходство правильной терапии над неправильной становится очевидным. Невзирая на слухи и подозрения, племя в итоге вынуждено принять медицину, принесенную белыми, поскольку она работает лучше.

Традиционный способ мышления может также столкнуться с созданными им самим трудностями. Как мы уже видели, по меньшей мере частично, доминирующие убеждения являются ложными. Даже в простом и неизменяющемся обществе происходят некоторые необычные события, которые требуют объяснений. Новое объяснение может противоречить общепринятому, и борьба между ними может разрушить прекрасную и простую структуру традиционного мира. Тем не менее традиционный способ мышления не обязательно терпит крах каждый раз, когда происходят изменения в условиях существования. Традиция является чрезвычайно гибкой, пока ей не угрожают возможности. По определению, она объединяет в себе все существующие объяснения. Как только возникает новое объяснение, оно автоматически становится традиционным, и, поскольку различия между прошлым и настоящим смазаны, будет казаться, что оно существовало с древних времен. Поэтому даже изменяющийся мир может казаться неизменным в довольно широких пределах. Например, примитивные племена Новой Гвинеи смогли адаптироваться к пришествию новой цивилизации, введя культ перевозимого судами груза.

Традиционные убеждения могут сохранять свое превосходство даже в конкуренции с современными идеями, особенно если они поддерживаются необходимой степенью принуждения. В этих обстоятельствах, однако, способ мышления больше не может считаться традиционным. Декларация принципа, согласно которому вещи должны быть такими, какими они были всегда, и вера в его истинность – это не одно и то же. Для того чтобы поддерживать подобный принцип, необходимо правильно изложить некоторую точку зрения и отвергнуть все остальные. Традиция может служить основой для определения того, что приемлемо, а что нет, но она больше не может быть тем, чем она была для традиционного способа мышления, то есть источником знания. Для того чтобы отличить псевдотрадиционный способ мышления от собственно традиционного способа, я называю его догматическим способом мышления. О нем я поговорю отдельно.

 

Органическое общество

Как мы уже видели, традиционный способ мышления не признает различий между общественными законами и законами природы: общественные рамки считаются столь же неизменными, как и остальная часть окружения человека. Следовательно, исходной точкой в неизменном обществе всегда является социальное целое, а не члены общества, которые его составляют. В то время как общество полностью определяет порядок существования его членов, члены общества не имеют права голоса в определении природы общества, в котором они живут. Эта природа была определена для них традицией. Однако это не значит, что существует конфликт интересов между индивидом и социальным целым, в котором индивид всегда проигрывает. В неизменном обществе индивид как таковой вообще не существует; более того, социальное целое не является абстрактной концепцией, противоречащей концепции индивида. Оно является неким жестким единством, объединяющим всех членов общества. Дихотомия между социальным целым и индивидом, как и многие другие, является результатом нашей привычки использовать абстрактные понятия. Для того чтобы понять единство, которым характеризуется неизменяющееся общество, мы должны отказаться от некоторых привычек, внутренне присущих нашему способу мышления, в особенности нашей концепции индивида.

Индивид – это абстрактная концепция, и она как таковая не имеет места в неизменяющемся обществе. Общество имеет членов, каждый из которых способен мыслить и чувствовать; но вместо того, чтобы быть по сути равными, они фундаментальным образом отличаются друг от друга своим жизненным статусом.

Точно так же индивид как абстракция не существует, социальное целое существует не как абстракция, а как конкретный факт. Единство неизменяющегося общества сравнимо с единством организма. Члены такого общества подобны органам живого организма. Они не могут жить за рамками общества, но в его рамках они могут занимать лишь одну позицию:

как раз ту, которую они занимают. Выполняемые ими функции определяют их права и обязанности. Крестьянин отличается от священника столь же явно, как желудок от мозга. Люди способны мыслить и чувствовать, но, поскольку их общественное положение строго фиксировано, итоговый эффект не очень отличается от того, который был бы, если бы они вообще не имели сознания.

Термин «органическое общество» применим только к такому обществу, в котором невозможна даже мысль об аналогии и где она становится ложной, как только мы пытаемся ее использовать. Тот факт, что Менений Агриппа счел необходимым предложить эту концепцию, означает, что существовавший порядок переживал трудности. Единство в органическом обществе противоположно единству иного рода – единству человечества. Поскольку традиционный способ мышления не использует каких-либо абстрактных концепций, любое взаимоотношение является конкретным и частным. Фундаментальное сходство одного человека с другим и права человека – это идеи иного времени. Сама принадлежность к человеческому роду еще не дает никаких прав: раб абсолютно не отличается от другого вида собственности в глазах закона. Привилегии принадлежат более положению, чем лицу. Например, в феодальном обществе земля была важнее самого землевладельца. Последний получает свои права лишь благодаря земле, которой он владеет.

Права и титулы могут быть наследственными, но это не превращает их в частную собственность. Мы склонны к тому, чтобы считать частную собственность чем-то очень конкретным; в действительности же все наоборот. Разделение взаимоотношений на права и обязанности уже является абстракцией; в конкретной форме такое разделение подразумевает и то и другое. Концепция частной собственности идет даже дальше; она подразумевает абсолютное владение безо всяких обязанностей. И в этом качестве она противоположна принципам органического общества, где каждое владение влечет за собой соответствующие обязанности. Более того, частное владение средствами производства не приемлемо в органическом обществе, поскольку это позволило бы накапливать капитал и тем самым вводить потенциальный источник изменений. Общественное владение, наоборот, гарантирует отсутствие источника изменений, поскольку каждый раз, когда человек вкладывает свои время и энергию, он несет все издержки, но получает лишь малую часть выгод. Нет ничего удивительного в том, что захват общинных земель ознаменовал собой начало современного сельского хозяйства.

Органическое общество также не признает права как абстрактного принципа. Право существует только в виде набора конкретных прав и обязанностей. Тем не менее исполнение закона включает определенного рода обобщения. За исключением обществ столь неизменных, что они могут считаться мертвыми, каждый случай несколькими деталями все же отличается от предыдущего, и прецедент необходимо обобщить, чтобы сделать применимым. Поскольку в таких обществах нет опоры на абстрактные принципы, оно всецело зависит от того, как конкретный судья выполняет свою задачу. Существует по крайней мере вероятность того, что новое решение будет конфликтовать с предыдущим. К счастью, это не обязательно должно вызывать сложности, поскольку новое решение само по себе немедленно становится прецедентом, которым уже можно руководствоваться при принятии дальнейших решений.

В результате такого процесса возникает так называемое общее право в противоположность законодательным актам. Оно основано на невысказанном предположении, согласно которому принятые в прошлом решения могут применяться бесконечно. Строго говоря, это предположение ложно, но оно настолько полезно, что может существовать в течение длительного времени после того, как общество перестает быть органическим. Эффективное применение права требует, чтобы правила были известны заранее. Принимая во внимание несовершенство человеческого знания, законодательство не может предвидеть все возможные случаи, и прецеденты необходимы для дополнений законодательных актов. Общее право может функционировать вместе с законодательными актами, поскольку, невзирая на лежащее в его основе предположение об отсутствии изменений, оно может незаметно приспосабливаться к изменяющимся обстоятельствам. По той же самой причине органическое общество не может пережить кодификации своих законов, поскольку они потеряли бы свою гибкость. После кодификации изменений видимость отсутствия изменений уже не может поддерживаться, и органическое общество распадается. К счастью, потребность в кодификации законов, составлении контрактов или записи традиций каким-либо постоянным способом не является столь насущной, пока традиции не угрожают возможности.

Единство органического общества означает, что его члены не имеют выбора и могут лишь принадлежать ему. Дело идет еще дальше. Это подразумевает, что единственное желание членов такого общества состоит в том, чтобы принадлежать этому обществу, поскольку их интересы и интересы общества идентичны: они отождествляют себя с обществом. Единство – не принцип, провозглашенный властями, а факт, принимаемый всеми участниками. Никаких значительных жертв не приносится. Место человека в обществе может быть ничтожным или тягостным, но это-его единственно возможное место; без него у человека вообще нет места в мире.

Тем не менее всегда находятся люди, не подчиняющиеся доминирующему способу мышления. То, каким образом общество поступает с такими людьми, является лучшим способом проверки его гибкости. Репрессии, как правило, не дают результатов, поскольку провоцируют конфликты и могут вызвать развитие других способов мышления. Терпимость в сочетании с недоверием является, вероятно, наиболее эффективным методом. Эксцентричность и сумасшествие во всем их разнообразии могут быть особенно полезны в отношениях с людьми, мыслящими не так, как все, и примитивные общества отличаются чрезвычайной терпимостью к душевнобольным.

Только значительное ослабление традиционных связей позволит людям серьезно изменять свое положение в обществе благодаря собственным усилиям, и тогда они перестают связывать свои интересы с интересами социального целого. Когда это происходит, единство органического общества распадается и каждый стремится следовать собственным интересам. Традиционные взаимоотношения могут сохраняться и в этих обстоятельствах, но только с помощью принуждения. Такое общество уже больше не является действительно органическим, оно превращается в общество, которое искусственно сохраняется неизменным как советская система. Различие здесь то же, что и между традиционным и догматическим способами мышления. Для того чтобы подчеркнуть это различие, я буду называть такое положение дел закрытым обществом.

 

Критический способ мышления.

Абстракции

Пока люди верят в то, что мир является неизменным, они могут счастливо пребывать в убеждении, что их взгляды на мир являются единственно возмож­ными. Традиция, как бы далеко она ни отстояла от реальности, руководит людь­ми, и мышлению никогда не требуется заходить дальше рассмотрения конкрет­ных ситуаций.

В изменяющемся мире, однако, настоящее не всегда в точности копирует прошлое. Вместо хода событий, фиксированного традицией, люди сталкивают­ся с бесконечным спектром возможностей. Для внесения некоторого порядка во вселенную, которая иначе была бы абсолютно непонятной, они вынуждены при­бегать к упрощениям, обобщениям, абстракциям, причинно-следственным зако­нам и иного рода мыслительным инструментам.

Процесс мышления не только помогает разрешать проблемы; он создает соб­ственные проблемы. Абстракции делают реальность открытой различным ин­терпретациям. Поскольку они являются лишь аспектами реальности, какая-то одна интерпретация не исключает остальных. Каждая ситуация имеет столько аспектов, сколько в ней может найти наш разум. Если бы этот признак абстракт­ного мышления полностью понимался, абстракции вызывали бы меньше труд­ностей. Люди сознавали бы, что они имеют дело с упрощенным образом ситуа­ции, а не с самой ситуацией как таковой. Но даже если бы все в совершенстве понимали проблемы современной философии лингвистики, проблемы все равно бы не исчезли, поскольку абстракции играют двойную роль. По отношению к предметам, которые они описывают, они представляют различные аспекты ре­альности как не имеющие конкретного существования сами по себе. Например, основной закон тяготения не заставляет яблоки падать на землю, а лишь объяс­няет, какие силы вызывают это падение. Однако по отношению к людям, кото­рые их используют, абстракции в значительной степени являются частью реаль­ности: влияя на отношения и действия людей, они оказывают значительное вли­яние и на события. Например, открытие закона тяготения изменило поведение людей. Поскольку люди думают о собственной ситуации, обе роли действуют одновременно, и ситуация становится рефлексивной. Вместо четкого разграни­чения между мышлением и реальностью, бесконечное разнообразие изменяю­щегося мира усложняется бесконечным множеством интерпретаций, которое может порождать абстрактное мышление.

Абстрактное мышление может создавать категории, которые заставляют раз­личные противоположные аспекты реального мира конфликтовать друг с дру­гом. Время и пространство; общество и индивид;

материальное и идеальное-это типичные дихотомии такого рода. Само собой разумеется, что модели, которые я строю здесь, также принадлежат к этому ро­ду. Эти категории не более реальны, чем абстракции, положившие им начало. Иными словами, они представляют собой прежде всего упрощение или искаже­ние реальности, хотя их влияние на мышление людей может также вызвать но­вое разделение и новые конфликты в реальном мире. Они вносят свой вклад в усложнение реальности и рост потребности в новых абстракциях. Таким обра­зом, процесс абстрагирования бесконечно питает сам себя. Сложность изменяю­щегося мира в значительной степени создается самим человеком.

При всех этих усложнениях почему же люди вообще используют абстракт­ные концепции? Отпет заключается в том, что они избегают их как только воз­можно. Пока мир может считаться неизменяющимся, они вообще не используют абстракции. Даже когда абстракции становятся неизбежными, они предпочита­ют относиться к ним как к части реальности, а не как к продукту своего собст­венного мышления. Только горький опыт учит их различать собственные мысли и реальность. Тенденция к тому, чтобы не замечать усложнений, связанных с ис­пользованием абстракций, должна рассматриваться как слабость критического способа мышления, поскольку они ему необходимы, и чем меньше они понима­ются, тем большее непонимание они создают.

Невзирая на свои недостатки, абстракции служат нам довольно хорошо. Дей­ствительно, они создают новые проблемы, но разум отвечает на них с новыми силами, пока мышление не достигает такой степени сложности и чистоты, ка­кую невозможно вообразить при традиционном способе мышления. Изменяю­щийся мир не обладает такой определенностью, которая была бы легкодоступ­ной, если бы общество было неизменным, но мышление некоторым несовер­шенным способом может предоставить нам довольно много весьма ценных зна­ний. Абстракции порождают бесконечное разнообразие взглядов; пока сущест­вует довольно эффективный способ выбора между ними. Критический способ мышления должен подходить намного ближе к реальности, чем способ мышле­ния, в распоряжении которого имеется лишь одна интерпретация.

 

Критический процесс

Выбор между вариантами может рассматриваться как основная функция способа мышления. Как выполняется эта задача?

Прежде всего, поскольку существует расхождение между мышлением и ре­альностью, один набор объяснений подойдет данной ситуации лучше, чем дру­гой. Не все результаты одинаково благоприятны; не все объяснения одинаково истинны. Реальность побуждает к выбору и предоставляет критерий, с помощью которого может быть оценен выбор. Во-вторых, поскольку наше понимание ре­альности является несовершенным, критерий оценки выбора осознается нами не полностью. В результате люди не обязательно делают правильный выбор, но, даже если они сделали правильный выбор, не все считают его таковым. Более того, правильный выбор представляет собой лишь лучший из доступных вари­антов, а не лучший из всех существующих вариантов. Новые идеи и интерпре­тации могут возникнуть в любой момент. Они также могут содержать в себе ошибки, и, вероятно, от них лучше отказаться, когда эти ошибки станут очевид­ными. Не существует конечного результата, а лишь возможность постепенного приближения к нему. Из этого следует, что выбор вариантов представляет собой непрерывный процесс критической оценки, а не механическое приложение фик­сированных правил.

Именно для того, чтобы подчеркнуть эти моменты, я говорю о «критическом способе мышления». Не следует считать, что это выражение подразумевает, что к изменяющемуся миру каждый относится непредвзято. Люди могут безгранич­но долго придерживаться определенной точки зрения; но они не могут делать это без по меньшей мере ознакомления с вариантами возможностей. Традицион­ный способ мышления принимает объяснения некритически, но в изменяющем­ся обществе никто не может сказать: «Вот так обстоят дела, следовательно, по­ложение дел не может быть иным». Люди должны поддерживать собственные взгляды с помощью аргументов. Иначе они не смогли бы убедить никого, кроме самих себя. Безотчетная вера в идеи, от которых отказались все остальные, яв­ляется формой сумасшествия. Даже те, кто верит, что у них есть окончательные ответы, должны принимать во внимание возможные возражения и защищаться от критики.

Критический способ мышления является несколько большим, чем просто от­ношение: это существующее состояние. Он относится к ситуации, и которой су­ществует большое количество интерпретаций; их защитники стремятся к тому, чтобы идеи, в которые они верят, стали общепринятыми. Если традиционный способ мышления представляет собой интеллектуальную монополию, то крити­ческий может быть описан как интеллектуальная конкуренция. Эта конкуренция существует, невзирая на отношение конкретных индивидов или философских школ. Некоторые из конкурирующих идей являются временными и провоциру­ют критику; другие являются догматическими и отрицают оппозицию. Можно ожидать, что все мышление могло бы включать критический подход, только ес­ли бы люди были полностью рациональны – что противоречит нашей основной гипотезе.

 

Критическое отношение

Можно утверждать, что критический подход более приемлем для ситуаций изменяющегося мира, чем догматическое. Временные гипотезы не обязательно являются верными, а догматические – не обязательно ложными. Но догматичес­кий подход может лишь потерять некоторую часть своей убеждающей силы, ког­да существуют конфликтующие точки зрения: критика является опасностью, а не поддержкой. И наоборот, критический подход может получить и действитель­но получает выгоду от поступающей критики; высказываемые взгляды будут мо­дифицироваться, пока не перестанут возникать дальнейшие истинные возраже­ния. И то, что возникает в результате этой жесткой процедуры, вероятно, будет соответствовать своим целям лучше, чем первоначальное предложение.

Критика по большей части неприятна, и ее тяжело принять. Она может быть принята, если это вообще произойдет, только если окажется эффективной. От­сюда следует, что отношение людей в значительной степени зависит от того, на­сколько хорошо функционирует процесс критики. И наоборот, функционирова­ние критического процесса зависит от отношения людей. Это круговое рефлек­сивное взаимодействие несет ответственность за придание критическому обра­зу мышления динамического характера в противоположность статическому по­стоянству традиционного образа мышления.

Что делает критический процесс эффективным? Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны вспомнить, где проходит граница между состояниями, близкими к равновесию, и состояниями, далекими от равновесия, которую мы ввели ранее. Если существует четкое различие между мышлением и реальнос­тью, у людей есть надежный критерий для распознавания и коррекции отклоне­ний, прежде чем их влияние сможет стать слишком сильным. Но когда функция участия действует активно, отклонения трудно отделить от тенденции. Таким образом, эффективность критического процесса зависит от объекта оценки и це­ли процесса мышления. Но даже в тех областях, где это различие не задано при­родой, оно может быть введено с помощью мышления.

 

Научный метод

Критический процесс реализуется наиболее эффективно в естественных на­уках. Научный метод смог разработать свои собственные правила и конвенции, относительно которых молчаливо согласились все участники. Эти правила при­знают, что ни один индивид, каким бы честным и одаренным он ни был, не в со­стоянии достичь совершенного понимания; теории должны подвергаться крити­ческой оценке научным сообществом. То, что получается в результате этого, до­стигает степени объективности, которой не смог бы достичь ни один мыслящий участник в одиночку.

Ученые придерживаются строго критического отношения не только потому, что они более рациональны или терпимы, чем обычные люди, но и потому, что научной критикой труднее пренебречь, чем иными формами: их отношение яв­ляется скорее результатом критического процесса, чем его причиной. Эффектив­ность научной критики зависит в значительной степени от сочетания многих факторов. С одной стороны, природа предоставляет легкодоступные и надежные критерии оценки истинности естественно-научных теорий; с другой стороны, существует сильное побуждение признать и твердо придерживаться этих крите­риев:

природа действует независимо от наших желаний, и мы не можем использо­вать ее в своих интересах, не поняв сначала, как она работает. Научное знание не только служит установлению истины, оно также помогает нам в жизни. Лю­ди вполне могли бы продолжать жить довольно счастливо, продолжая верить в то, что Земля плоская, если бы не эксперименты Галилея. Но бесспорными его аргументы сделали золото и серебро, найденные в Америке. Практические ре­зультаты невозможно было предвидеть. Более того, они не могли бы быть до­стигнуты, если бы научные исследования ограничивались лишь чисто практиче­скими целями. Тем не менее они являются лучшим доказательством полезности научного метода: только потому, что существует реальность, и потому, что чело­веческое знание является несовершенным, наука сделала возможным открытие фактов реальности, существование которых люди не могли бы даже вообразить.

За рамками области природных явлений критический процесс становится менее эффективным. В метафизике, философии и религии критерии отсутству­ют; в общественных науках стремление строго их придерживаться не столь сильно. Природа действует независимо от нашего желания; на общество, одна­ко, могут влиять теории, которые к нему относятся. Чтобы быть эффективными в естественных науках, теории должны быть истинными; но в социальных на­уках это не так. В них есть существенный недостаток: теории могут оказывать влияние на людей. Стремление твердо придерживаться научной договоренности здесь гораздо слабее, и в результате страдает межличностный процесс. Теории, стремящиеся изменить общество, могут маскироваться под научные, чтобы воспользоваться репутацией науки, хотя они не придерживаются научных принци­пов. Критический процесс становится здесь уже слабой защитой, поскольку со­гласие относительно его целей является не настоль подлинным, как в случае ес­тественных наук. Существует два критерия, с помощью которых могут оцени­ваться теории: истинность и эффективность, и они более не совпадают.

Средство, предлагаемое большинством ведущих специалистов по научному методу, заключается в том, чтобы в еще большей степени и с удвоенным упор­ством использовать правила, разработанные естественными науками. Карл Поп-пер предложил доктрину единства науки: одни и те же методы и критерии при­меняются при изучении как естественных, так и общественных явлений. В Ал­химии финансов я утверждал, что доктрина неверна. Существует фундаменталь­ная разница между этими двумя подходами: предмет исследования обществен­ных наук является рефлексивным по своей сути, а рефлексивность нарушает то разделение между утверждениями и фактами, которое сделало критический про­цесс столь эффективным в общественных науках. Само выражение «обществен­ные науки» является ложной метафорой. Более приемлемым представляется описание процесса изучения общественных явлений как алхимии, поскольку яв­ления могут изменяться в соответствии с желаниями экспериментатора так, как не могут изменяться природные явления. Называя общественные науки алхими­ей, мы сохраним критический процесс лучше, чем это делает доктрина единст­ва науки. Поступая так, мы признали бы, что критерии истинности и эффектив­ности не совпадают, и это не давало бы социальным наукам возможности экс­плуатировать репутацию естественных наук. Это открыло бы новые области ис­следования, которые в настоящий момент закрыты: развитие предмета исследо­вания оправдало бы изменение подходов. Социальные науки безмерно пострада­ли от попыток слишком подобострастно имитировать естественные науки.

 

Демократия

После того как мы отказались от принципа объективности, как мы станем оценивать общественные теории? Искусственное различие между научными те­ориями, которые стремятся описывать общество, как оно есть, и политическими теориями, которые стремятся решить, каким оно должно быть, исчезает, остав­ляя простор для различных мнений. Различные взгляды делятся на два больших класса: один содержит те, которые предлагают жесткую формулу; другие дела­ют организацию общества зависимой от его членов. Поскольку мы не имеем де­ла с научными теориями, нет объективного способа решить, какой подход явля­ется правильным. Можно показать, однако, что последний представляет крити­ческий подход, в то время как первый – нет.

Определенные социальные схемы предполагают, что общество подчиняется законам, отличным от тех, которые введены его членами. Более того, утвержда­ется, что с помощью этих схем можно узнать, в чем заключаются эти законы. Та­кой подход делает эти схемы нетерпимыми к любому позитивному вкладу со стороны процесса критики. Напротив, они могут активно стремиться подавлять иные точки зрения, поскольку могут добиться всеобщего признания, только за­прещая критику и предотвращая возникновение новых идей – то есть разрушая критический способ мышления и блокируя изменения. Если, наоборот, режим разрешает людям решать вопросы, касающиеся социальной организации, такие решения не являются окончательными. Напротив, они могут быть отменены с помощью того же самого процесса, каким были приняты. Каждый свободно вы­ражает свои взгляды, и, если процесс критики работает эффективно, доминиру­ющий взгляд может довольно близко подойти к тому, чтобы представлять луч­шие интересы участников. В этом и состоит демократический принцип.

Для того чтобы демократия функционировала должным образом, необходи­мо выполнение определенных условий. Их можно сравнить с теми, что сделали столь успешным научный метод: прежде всего, должен существовать критерий, с помощью которого могут оцениваться конфликтующие идеи. Во-вторых, должно быть общее желание подчиняться этому критерию. Первое условие обеспечивается большинством голосов в соответствии с конституцией, а второе – верой в демократию как в образ жизни. Разнообразия мнений явно не достаточ­но для обеспечения демократии; если различные фракции придерживаются про­тивоположных взглядов, результатом может стать не демократия, а гражданская война. Люди должны верить в демократию как в идею; они должны считать при­нятие решений конституционными способами более важным фактом, чем побе­ду собственных взглядов. Это условие будет выполнено только в том случае, ес­ли демократия действительно представляет лучшую форму социальной органи­зации, чем диктатура.

Здесь существует круговое взаимоотношение: демократия может служить идеалом, если она является эффективной, и она является эффективной, только если она является общепринятым идеалом. Это взаимоотношение должно эво­люционировать в ходе рефлексивного процесса, в котором достижения демокра­тии усиливают демократию как идеал, и наоборот. Демократия не может быть введена указом.

Сходство с наукой здесь поразительное. Конвенция объективности и эффек­тивность научного метода также взаимно зависят друг от друга. Наука полагает­ся на свои открытия, чтобы сломать этот замкнутый круг:

они более говорят в ее пользу, чем иные аргументы. Для обеспечения своего существования демократия также требует позитивных достижений: растущая экономика, интеллектуальные и духовные стимулы, политическая система, которая удовлетворяет желания людей лучше, чем конкурирующие формы государства.

Демократия способна добиться этих достижений. Она дает свободу тому, что может быть названо позитивным аспектом несовершенного знания, – творчест­ву. Невозможно узнать, к чему это может привести. Непредсказуемые результа­ты могут оказаться лучшей оценкой демократии – так же, как это происходит в науке. Но прогресс не гарантирован. Позитивный вклад может быть сделан толь­ко самими участниками. Результат их мышления невозможно предсказать; они могут продолжать или не продолжать успех демократии. Вера в демократию как идеал является необходимым, но недостаточным условием ее существования. Это делает демократию как идеал еще более неясным. Она не может быть вве­дена с помощью уничтожения конкурирующих взглядов; ее успех не может быть гарантирован даже при всеобщем согласии с ней как с идеалом. Демократия во­обще не может быть гарантирована, поскольку она зависит от творческой энер­гии тех, кто в ней участвует. При этом она должна считаться идеалом, чтобы су­ществовать. Те, кто верит в нее, должны поверить в позитивный аспект несовер­шенного знания и надеяться, что это приведет к желаемым результатам.

 

Требование определенности

Демократия как идеал оставляет желать лучшего. Она не предоставляет оп­ределенной программы, четко определенной цели, за исключением тех случаев, когда люди были лишены ее. Как только люди могут свободно следовать различ­ным целям, они сталкиваются с необходимостью принятия решения о том, что эти цели собой представляют. И здесь критическое отношение удовлетворяет да­леко не полностью. Обычно считается, что люди стремятся к максимальному ма­териальному благосостоянию. Это верно, но одного этого явно недостаточно. Люди имеют желания, выходящие за рамки материального благосостояния. Они могут проявиться только после того, как будут удовлетворены материальные по­требности; но чаще всего они преобладают над узкими эгоистическими интере­сами. Одним из таких желаний является потребность в творчестве. Похоже, что стремление к материальному богатству в современном западном обществе про­должает существовать и после удовлетворения материальных потребностей именно потому, что оно удовлетворяет потребность в творчестве. В других об­ществах богатство занимает более низкое место в иерархии ценностей, и потреб­ность в творчестве находит другие способы выражения. Например, люди в Вос­точной Европе намного больше внимания уделяют поэзии и философии, чем лю­ди Запада.

Существует еще один набор желаний, который не может удовлетворить кри­тическое отношение: стремление к определенности. Естественные науки могут предоставлять жесткие заключения, поскольку в их распоряжении есть объек­тивный критерий. Социальные науки построены на более зыбкой почве, по­скольку рефлексивность противоречит объективности; когда необходимо со­здать надежную систему ценностей, критическое отношение бесполезно. Очень трудно базировать систему ценностей на индивиде. Прежде всего индивиды подвержены предельной неопределенности – смерти. Кроме того, они являются частью ситуации, с которой должны иметь дело. Истинно независимая мысль является иллюзией. Внешние обстоятельства, такие, как семья, группа ровесни­ков или даже настроение в конкретном возрасте, оказывают намного более силь­ное влияние, чем человек может признать. Тем не менее нам необходим незави­симый набор ценностей, если мы хотим избежать негативных последствий со­стояния дисбаланса.

Традиционный способ мышления удовлетворяет требование определеннос­ти намного более эффективно, чем критический. Он не проводит различия меж­ду верой и реальностью: религия, или ее примитивный эквивалент – анимизм, включает всю сферу мышления и пользуется безусловной поддержкой. Нет ни­чего удивительного и том, что люди стремятся вернуться в потерянный рай пер­вобытного блаженства! Догматические идеологии обещают удовлетворить это желание. Проблема заключается в том, что они могут сделать это, только устра­нив конфликтующие убеждения. Это делает их такими же опасными для демо­кратии, как существование иных возможных объяснений – для традиционного образа мышления.

Успех критического способа мышления в других областях может помочь ми­нимизировать значение, придаваемое догматическим убеждениям. Существует жизненно важная область, а именно материальные условия жизни, в которой возможны позитивные улучшения. Ум стремится концентрировать свои усилия там, где они могут принести результаты, пренебрегая менее многообещающими вопросами. Вот почему бизнес в западном обществе занимает более важное ме­сто, чем поэзия. Пока материальный прогресс может поддерживаться и продол­жает приносить удовлетворение, влияние догмы может быть ограничено.

 

Открытое общество

Совершенная конкуренция

Идеально изменяемое общество, кажется, трудно себе представить. Безус­ловно, общество должно иметь постоянную структуру и общественные институ­ты, поддерживающие его стабильность. Иначе каким образом может оно поддерживать сложные взаимоотношения, возникающие в рамках цивилизации? Однако идеально изменяемое общество можно не только провозгласить, оно уже глубоко изучалось в теории совершенной конкуренции. Совершенная конкурен­ция предоставляет экономические элементы, а также вариативные ситуации, ко­торые лишь частично хуже реально существующих. Если бы произошло неболь­шое изменение в существующих обстоятельствах, все было бы готово к дейст­вию; пока же их зависимость от существующей ситуации сохраняется на мини­мальном уровне. Результатом является идеально изменяемое общество, которое может не изменяться вообще.

Я фундаментальным образом не согласен с теорией совершенной конкурен­ции, но я должен использовать ее в качестве начальной точки, поскольку она со­относится с концепцией идеально изменяемого общества.

Теория предполагает, что существует большое количество единиц, каждая из которых обладает совершенным знанием и мобильностью. Каждая единица име­ет свою собственную шкалу предпочтений и сталкивается с данным набором возможностей. Даже поверхностная оценка показывает, что эти предположения являются совершенно нереалистичными. Отсутствие совершенного знания яв­ляется одной из отправных точек настоящего исследования, а также научного метода в целом. Совершенная мобильность отрицает наличие основного капита­ла и специализированных навыков, в то время как обе эти категории неотъемле­мо присущи капиталистическому способу производства. Причина, по которой экономисты соглашались со столь неприемлемым предположением в течение столь длительного периода времени, заключается в том, что это приводило к ре­зультатам, которые считались чрезвычайно желательными со многих точек зре­ния. Прежде всего, это давало экономике статус науки, сравнимый со статусом физики. Сходство между статическим равновесием совершенной конкуренции и ньютоновской термодинамикой не является простым совпадением. Во-вторых, это доказывало утверждение, будто совершенная конкуренция максимизирует благосостояние.

В жизни условия приближаются к условиям совершенной конкуренции толь­ко тогда, когда новые идеи, новые продукты, новые методы, новые предпочтения удерживают людей и капитал в движении. Мобильность не является совершен­ной: изменение стоит определенных затрат. Но люди тем не менее находятся в движении; их привлекают лучшие возможности или они перемещаются вслед за меняющимися обстоятельствами. И как только они начинают двигаться, то на­правляются к наиболее привлекательным возможностям. Они не имеют совер­шенного знания, но, будучи в движении, узнают о большем числе возможностей, чем если бы они занимали одну и ту же позицию на протяжении всей своей жиз­ни. Они возражают, если другие занимают их место, но при наличии столь многих возможностей их привязанность к существующей ситуации становится ме­нее жесткой, и они с меньшей вероятностью откажут в поддержке другим, кото­рые находятся или потенциально могут оказаться в той же самой ситуации. По мере того как люди перемещаются все чаще, им становится легче приспосабли­ваться, что снижает ценность специализированных навыков, которые они могли приобрести. То, что мы можем назвать эффективной мобильностью заменяет не­реальную концепцию совершенной мобильности, а критический способ мышле­ния занимает место совершенного знания. В результе появляется не совершен­ная конкуренция, как ее определяют экономисты, а состояние, которое я бы на­звал эффективной конкуренцией. Она отличается от совершенной конкуренции ценностями и возможностями, которые являются далеко не фиксированными, а напротив – постоянно изменяются.

Если бы когда-либо было достигнуто состояние равновесия, условия эффек­тивной конкуренции перестали бы существовать. Каждая единица заняла бы конкретную позицию, которая была бы менее доступной для остальных по той простой причине, что она боролась бы и защищала свое место. После того как человек развил бы некоторые специальные навыки, перемещение стало бы ему в ущерб.

Он противостоял бы любому малейшему изменению. В случае необходимо­сти он скорее готов был бы получать меньшую оплату, чем предпринимать ка­кие-то шаги, особенно если бы в этом случае ему пришлось бороться с чужими жизненными интересами. Ввиду его прочной позиции и жертв, которые он готов будет принести для того, чтобы защищать ее, пришелец извне будет считать кон­куренцию слишком сложной. Вместо практически неограниченных возможнос­тей каждый участник затем станет более или менее привязан к существующей ситуации. И не обладая совершенным знанием, участники могут даже не осозна­вать, какие возможности они теряют. Сколь далеко это от совершенной конку­ренции!

 

Нестабильность

Стоит рассмотреть отличия классического исследования совершенной кон­куренции. В некоторой степени я уже сделал это в Алхимии финансов, но я не представил достаточных обоснований своего аргумента, как следовало бы. Я не настаивал на том, что ошибка заключается в самих основаниях экономической теории: она предполагает, что кривые спроса и предложения являются независи­мыми, но это не обязательно так. Форма кривой спроса может быть изменена с помощью рекламы, еще сильнее на нее может повлиять изменение цен. Это про­исходит главным образом на финансовых рынках, где следующие за тенденцией спекуляции достигают огромных масштабов. Люди приобретают фьючерсные контракты не потому, что хотят купить ту или иную продукцию, на которую выписаны эти контракты, а потому, что хотят получить на них прибыль. То же са­мое может быть верно по отношению к акциям, облигациям, валютам, недвижи­мости и даже произведениям искусства. Возможности получения прибыли зави­сят не от внутренней ценности самих объектов, а от намерений других людей в отношении покупок и продаж, выражаемых изменением цен.

Согласно экономической теории цены определяются спросом и предложени­ем. Что происходит с ценами, когда спрос и предложение сами находятся под влиянием изменения цен? Ответ заключается в том, что они вовсе не являются определенными. Ситуация является нестабильной, а в нестабильной ситуации спекуляции, следующие за тенденцией, часто являются лучшей стратегией. Бо­лее того, чем больше людей используют ее, тем выгодней это становится, по­скольку тенденция движения цен действует как еще более важный фактор в оп­ределении динамики цен. Процесс изменения цен сам себя подпитывает до тех пор, пока цены не станут абсолютно несоотносимы с реальной ценностью объ­ектов. В конце концов, тенденция становится необоснованной, наступает кри­зис. История финансовых рынков богата последовательными сменами подъемов и спадов. Это область далека от состояния равновесия, здесь размыто отличие между фундаментальными ценностями и оценками, здесь правит нестабиль­ность.

Очевидно, утверждение, будто спрос и предложение определяют цены, не основано на фактах. При более внимательном рассмотрении это утверждение оказывается самоподпитывающейся иллюзией, поскольку широкое согласие с этим утверждением может помочь установить стабильность. Как только призна­ется иллюзорность этого утверждения, задача поддержания стабильности на фи­нансовых рынках может стать бесконечно сложной.

Ясно, что нестабильность является глубинной проблемой рыночной эконо­мики. Вместо равновесия свободная игра рыночных сил приводит к бесконечно­му процессу изменений, в котором избыток одного рода сменяется избытком другого рода. При определенных обстоятельствах, особенно если в ситуации участвует кредит, дисбаланс может накапливаться до тех пор, пока не будет до­стигнута кризисная точка.

Это заключение открывает «ящик Пандоры». Классический анализ целиком основан на предположении об эгоистических интересах; но если преследование эгоистических интересов не ведет к стабильной системе, возникает вопрос, до­статочно ли следовать эгоистическим интересам для выживания системы. Ответ – твердое «нет». Стабильность на финансовых рынках может быть сохранена только с помощью некоторой формы регулирования. И как только мы делаем стабильность политической целью, для этого выявляются иные основания. Бе­зусловно, в условиях стабильности необходимо также сохранить и конкуренцию. Общественная политика, направленная на сохранение стабильности и кон­куренции и многого другого, полностью противоречит принципу свободы дей­ствий. Кто-то должен ошибаться.

XIX в. можно считать веком, в котором была широко принята политика сво­боды действий, и она была основным экономическим порядком в большей час­ти света. Очевидно, этому веку не было присуще равновесие, провозглашаемое экономической теорией. Это был период быстрого экономического роста, в те­чение которого изобретались новые методы производства, возникали новые формы экономической организации и границы экономической деятельности рас­ширялись во всех направлениях. Старые рамки экономического контроля были сломлены; прогресс был столь стремительным, что не было времени для его планирования. Изменения были столь новаторскими, что не существовало спо­соба их контролировать. Государственный механизм был неадекватен для реше­ния новых, дополнительных задач; он едва был в состоянии поддерживать закон и порядок в быстрорастущих городах и на расширяющихся границах.

Как только скорость роста замедлилась, механизмы государственного регу­лирования стали поспевать за возложенными на них требованиями. Собирались статистические данные, взимались налоги, и некоторые из наиболее очевидных аномалий и злоупотреблений свободной конкуренции корректировались. По ме­ре того как новые страны вступали на путь индустриализации, они все больше смотрели на примеры других. Впервые государство смогло осуществлять эффек­тивный контроль над экономическим развитием, и людям предоставлялся реаль­ный выбор между политикой свободы действий и планированием. Случилось так, что это ознаменовало конец «золотого века» политики свободы действий: сначала пришел протекционизм, а за ним последовали иные формы государст­венного контроля. К началу XX в. государство уже могло диктовать правила иг­ры, и, когда нестабильность финансовых рынков привела к общему кризису бан­ковской системы, вызвав Великую депрессию 1930-х г., государство было гото­во заполнить образовавшуюся нишу.

Принцип свободы действий пережил сильнейшее возрождение в недавние годы. Президент Рейган обращался к «волшебной силе» рынка. Маргарет Тэтчер поощряла принцип выживания сильнейших. И вновь мы живем в период быст­рых изменений, инноваций и нестабильности. Но принцип свободы действий содержит все ту же ошибку, что была в нем и в XIX в.

Фактически каждая социальная система, каждая человеческая конструкция содержит ошибку, и недостатки нашей организации не должны быть использо­ваны для оправдания их достоинств. Люди часто совершают ошибку, поступая таким образом. Один из основных уроков, которые необходимо извлечь из не­давнего опыта, заключается в том, что следование узким эгоистическим интересам не предоставляет адекватного набора ценностей для решения тех политиче­ских вопросов, с которыми нам приходится сталкиваться сегодня. Нам необхо­димо обратиться к более широкому спектру ценностей, которые относятся к вы­живанию всей системы, а не только к процветанию ее отдельных участников. К этому моменту я должен буду вернуться при рассмотрении вопроса о ценностях.

 

Свобода

Эффективная конкуренция не приводит к равновесию, но она максимизиру­ет свободу индивидов, сокращая их зависимость от существующих взаимоотно­шений. Свобода обычно рассматривается как право или набор прав – свободы слова, перемещения или религии, – защищаемый законом или конституцией. Это слишком узкий взгляд. Я предпочитаю придавать этому слову более широкое значение. Я рассматриваю свободу как доступность возможностей. Если воз­можности намного хуже некоторой текущей ситуации или если изменение тре­бует значительных усилий и жертв, люди продолжают оставаться зависимыми от существующей ситуации и подвергаются разного рода ограничениям, оскор­блениям и эксплуатации. Если у них есть иные возможности, которые ненамно­го хуже, они свободны от этого давления. В случае давления они просто уходят. В этом смысле свобода зависит от способности людей отказаться от существую­щего положения. Когда иные возможности ненамного хуже, свобода становится максимальной.

Эта точка зрения весьма отлична от точки зрения на свободу, которой люди придерживаются обычно. Свобода обычно рассматривается как идеал, а не как факт. В качестве идеала свобода обычно ассоциируется с жертвами. На самом деле она состоит в возможности делать то, что человек хочет, без необходимос­ти приносить жертвы.

Люди, которые верят в свободу как в идеал, могут страстно отстаивать ее, но они не обязательно понимают ее смысл, поскольку она служит им в качестве идеала, они стремятся рассматривать ее как абсолютное благо. На самом деле свобода совсем не лишена неприятных аспектов. Когда жертвы приносят свои плоды и свобода действительно достигается, это может казаться более очевид­ным, чем когда свобода была простым идеалом. Аура героизма спадает, а соли­дарность, основанная на общем идеале, распадается. И тогда остается лишь множество людей, каждый из которых следует своим интересам так, как он их понимает. Они могут совпадать или не совпадать с общественным и интереса­ми. Это свобода, которую можно найти в открытом обществе, и это может разо­чаровать тех, кто боролся за нее.

 

Частная собственность

Свобода, как она определена здесь, распространяется не только на людей, но и на все средства производства. Земля и капитал также могут быть свободны в том смысле, что они не привязаны к конкретному использованию, но на них рас­пространяются некоторые постепенно расширяющиеся возможности. Это ос­новное требование института частной собственности.

Факторы производства всегда используются совместно с другими фактора­ми, поэтому любое изменение в использовании одного должно затрагивать дру­гие. Вследствие этого богатство не является абсолютно частным; оно затрагива­ет интересы других. Эффективная конкуренция ослабляет зависимость одного фактора от другого, и в условиях нереального давления совершенной конкурен­ции зависимость полностью исчезает. Это освобождает владельцев от любой за­висимости по отношению к другим участникам и предоставляет теоретические основания для того, чтобы рассматривать частную собственность как фундамен­тальное право.

Можно видеть, что для обоснования концепции частной собственности нуж­на теория совершенной конкуренции. При отсутствии нереальных предположе­ний об идеальной мобильности и совершенном знании, собственность несет с собой не только права, но и обязанности по отношению к человеческому сооб­ществу

Эффективная конкуренция также благоприятствует частной собственности, но более приемлемым образом. Социальные последствия индивидуальных ре­шений размыты, а негативный эффект смягчается способностью затронутых факторов превращаться в альтернативы. Социальные обязательства, связанные с богатством, плохо понятны и являются слишком обобщенными. И еще многое можно сказать о собственности, находящейся в частном владении и управлении, особенно потому, что иная возможность – общественное владение – имеет еще худшие недостатки. Но, в противовес классическому анализу, право частной собственности не считается абсолютным, поскольку конкуренция не является совершенной.

 

Социальный контракт

Когда свобода является фактом, характер общества полностью определяется решениями его членов. Точно так же, как в органическом обществе позиция его членов может быть понята только в отношении к социальному целому, в этом случае целое само по себе лишено значения и может быть понято только с точ­ки зрения решений индивидов. В свете использования термина «открытое обще­ство» значение этого противопоставления недооценивается. Общество такого рода должно быть открытым также и в обычном смысле, имея в виду, что люди могут входить в него и покидать его по своему желанию, но это значение вто­рично по отношению к тому, в котором я использую это понятие.

В цивилизованном обществе люди участвуют во многих взаимосвязях и ас­социациях. В то время как в органическом обществе эти связи определяются традицией, в открытом обществе они зависят от решений соответствующих ча­стных лиц: они регулируются письменными и устными контрактами. Контракт­ные связи занимают место традиционных.

Традиционные взаимоотношения становятся закрытыми в том смысле, что их условия и обстоятельства находятся вне контроля заинтересованных сторон. Например, наследование земли является предопределенным, точно так же как и взаимоотношения между крепостным крестьянином и землевладельцем. Взаи­моотношения являются закрытыми также и в том смысле, что они относятся только к тем лицам, кто напрямую в них участвует, и не затрагивают никого больше. Контрактные взаимоотношения являются открытыми в том смысле, что их условия обсуждаются заинтересованными сторонами и могут быть изменены по взаимному соглашению. Они также являются открытыми и в том смысле, что договаривающиеся стороны могут быть заменены другими участниками. Кон­тракты часто открыты для ознакомления общественности, и явные отклонения одних договоренностей в сравнении с аналогичными другими договоренностя­ми исправляются благодаря конкуренции.

В некотором смысле, различие между традиционными и контрактными вза­имоотношениями соотносится с различием между конкретным и абстрактным мышлением. В то время как традиционные взаимоотношения относятся только к тем, кто участвует в них напрямую, условия контракта могут иметь в извест­ном смысле универсальное применение.

Если взаимоотношения определяются самими участниками, то членство в различным организациях, составляющих цивилизованное общество, также должно определяться контрактом. Именно этот способ рассуждения привел к концепции «социального контракта». В том виде, в каком ее первоначально вы­сказал Руссо, эта концепция не имела ни теоретической, ни исторической ценно­сти. Определять общество с точки зрения контрактов, свободно заключаемых абсолютно независимыми индивидами, было бы неверно; и относить историче­ское происхождение общества за счет такого контракта было бы анахронизмом. Тем не менее концепция Руссо определяет основные моменты открытого обще­ства так же ясно, как аллегория Менения Агриппы определяет органическое об­щество.

Открытое общество можно рассматривать в качестве теоретической модели, в которой все отношения являются по сути контрактными. Существование ин­ститутов с принудительным или ограниченным членством не мешает такому подходу. Индивидуальная свобода обеспечивается, пока существует несколько различных институтов, приблизительно одинаковых по своей сути и открытых для каждого индивида, так что он может выбрать, к какому из них принадлежать. Это верно, даже если некоторые из этих институтов, такие, как государство, способны принуждать применять силу, а иные, такие, как общественные клубы, ог­раничивают членство. Государство не может подавлять частных лиц, поскольку они могут расторгнуть контракт с ним и эмигрировать; социальные клубы не мо­гут унизить частных лиц, поскольку они могут подписать контракт с другими.

Открытое общество не обеспечивает всем рапных возможностей. Напротив, раз капиталистический способ сочетается с частной собственностью, должно существовать значительное неравенство, которое, предоставленное самому себе, растет, а не уменьшается. Открытое общество не обязательно является бесклас­совым; фактически достичь этого очень трудно – хотя и вообразить его таким то­же невозможно. Как можно примирить существование классов с идеей открыто­го общества? Ответ прост. В открытом обществе классы являются лишь обобще­нием социальных слоев. При высоком уровне социальной мобильности не мо­жет быть классового сознания, о котором говорил Маркс. Эта концепция отно­сится только к закрытому обществу, и я хотел бы обсудить ее более подробно в следующей главе.

 

Чудный новый мир*

*[Намек на название романа Олдоса Хаксли Чудный новый мир.– Прим. перев.]

Разрешите мне попытаться привести концепцию открытого общества к логи­ческому заключению и описать, на что может быть похоже идеально изменяю­щееся общество. Во всех сферах существования есть различные возможности: в личных отношения, во мнениях и идеях, в производственных процессах и мате­риалах, в социально-экономической организации и т.д. В этих обстоятельствах индивид занимает чрезвычайно важную позицию. Члены органического обще­ства вообще не обладают независимостью; в неидеально изменяющемся обще­стве установленные ценности и взаимоотношения все еще ограничивают пове­дение людей; но в идеально открытом обществе ни одна из существующих свя­зей не является окончательной и отношение людей к стране, семье и друзьям полностью зависит от их Собственных решений. Глядя на оборотную сторону медали, мы понимаем, что это означает уничтожение постоянства обществен­ных взаимоотношений;

органическая структура общества дезингтегрирована до такой степени, ког­да ее атомы, то есть индивиды, свободно плавают без каких-либо ограничений.

Каким образом частные лица выбирают из доступных им вариантов, изучает экономика. Экономический анализ, следовательно, предоставляет удобную на­чальную точку. Необходимо лишь расширить предмет этого анализа. В мире, где каждое действие является вопросом выбора, экономическое поведение пронизы­вает все сферы деятельности. Это не обязательно означает, что люди уделяют материальным благам больше внимания, чем художественным или моральным ценностям, это значит лишь то, что ценности могут быть представлены в денеж­ном выражении. Это позволяет применять принципы рыночного механизма по отношению к таким далеким областям, как искусство, общественная жизнь, по­литика или религия. Не все, имеющее ценность, можно купить или продать, по­скольку существуют ценности, обмен которыми не может быть произведен (на­пример, материнская любовь), и иные ценности, которые теряют свою ценность при обмене (например, репутация), а также ценности, обмен которыми физиче­ски невозможен или является незаконным (например, погода или политические договоренности). Тем не менее в идеально изменяющемся обществе сфера дей­ствия рыночного механизма расширяется до предельных границ. Даже в том случае, когда действие рыночных сил регулируется законодательством, законо­дательство само по себе является процессом, родственным экономическому по­ведению.

Различные варианты возникают даже в тех случаях, которые невозможно бы­ло бы вообразить ранее. Эвтаназия, генная инженерия и «промывка мозгов» ста­новятся возможными практически. Наиболее сложные функции человека, такие, как мышление, могут быть разделены на составные части и искусственно вос­произведены. Все кажется возможным, пока не доказано обратное.

Вероятно, наиболее удивительной чертой идеально изменяющегося общест­ва является распад личных отношений. Взаимоотношения являются личными, поскольку они связаны с конкретным лицом. Друзья, соседи, мужья и жены ста­новятся если не взаимозаменяемыми, то по крайней мере легко заменяются лишь немного худшим (лучшим) вариантом. В условиях конкуренции они также становятся предметом выбора. Считается, что родители и дети остаются связа­ны друг с другом, но и их связи могут стать менее значимыми. Личные контак­ты в целом могут потерять свое значение, точно так же как более совершенные средства коммуникации сокращают необходимость физического присутствия.

Появляющаяся постепенно картина является не очень приятной. В жизни от­крытое общество может оказаться гораздо менее желательным, чем оно кажется тем, кто рассматривает его в качестве идеала. Для того чтобы рассмотреть пер­спективы событий, следует напомнить, что любая социальная система становит­ся абсурдной, если доводится до своего логического завершения, будь то утопия Мора, воображаемые страны Дефо, Чудный новый мир Хаксли или ]984 Оруэлла.

 

Вопрос ценностей

Великим благом открытого общества и достижением, которое дает ем у воз­можность служить в качестве идеала, является свобода личности. Наиболее оче­видным привлекательным качеством свободы является негативное качество: от­сутствие ограничений. Но свобода имеет также и позитивный аспект, который еще важнее. Она позволяет людям думать самостоятельно, решать, чего они хо­тят, и превращать свои мечты и реальность. Люди могут исследовать пределы своих способностей и достигать интеллектуальных, художественных или прак­тических результатов, возможности достижения которых они иначе не могли бы себе представить. Это может оказаться восхитительным и чрезвычайно удовле­творительным опытом.

В качестве платы важное положение частного лица может налагать на него тяжкую ношу, которая может стать и непосильной. Где можно найти ценности, которые могут оказаться необходимы для того, чтобы люди могли справиться со всеми возможностями, которые перед ними возникают? В требовании, чтобы свободный индивид оперировал фиксированным набором ценностей, существу­ет противоречие. Ценности являются в той же степени вопросом выбора, как и все остальное. Выбор может быть сознательным результатом самоанализа и ре­флексии; более вероятно, что он будет импульсивным или опираться на семей­ную историю, совет, рекламу или иные внешние влияния. Когда ценности под­вержены изменениям, то само это изменение становится важной составляющей коммерческой деятельности. Индивидам приходится выбирать ценности под значительным давлением со стороны.

Если бы этот выбор был лишь вопросом выбора возможностей, относящих­ся к потреблению, значительных трудностей не существовало бы вообще. Когда необходимо принять решение о том, какую марку сигарет выбрать, можно руко­водствоваться чувством удовольствия, хотя даже и это сомнительно, помятуя об огромных суммах, расходуемых на рекламу сигарет. Но общество не может быть построено на одном только принципе удовольствия. В жизни есть боль, риск и опасности, а в итоге – перспектива смерти, и, если бы удовольствия были един­ственным мерилом, капитал не мог бы накапливаться, многие ассоциации и ин­ституты, которые составляют общество, не могли бы выжить, а открытия, худо­жественные и технические творения, которые составляют цивилизацию, не бы­ли бы сделаны или созданы.

 

Отсутствие цели

Когда мы выходим за рамки тех желаний, которые могли бы быть удовлетво­рены немедленно, мы обнаруживаем, что открытое общество страдает от того, что можно назвать отсутствием цели. При этом я имею в виду не то, что цель не может быть найдена, а лишь то, что каждый человек обязан искать и находить ее в себе и для себя.

Именно эта необходимость и создает ту самую тяжкую ношу, о которой я го­ворил ранее. Люди могут пытаться ставить себе более масштабные цели, присо­единяясь к некоторой группе или посвящая себя некоторому идеалу. Но добро­вольные ассоциации не имеют того же качества неизбежного убеждения, каким обладает органическое общество. Человек принадлежит к этим ассоциациям не в результате хода событий, а в результате сознательного выбора. Трудно посвя­тить себя всем сердцем некоторой группе, когда есть такой широкий выбор. Да­же если человек это и делает, группа не посвящает себя ему в ответ: существует постоянная опасность того, что человеку будет отказано или он будет оставлен за бортом.

То же самое относится к идеалам. Религиозные и социальные идеалы конку­рируют друг с другом, им не хватает неизбежности, которая позволила бы лю­дям принимать их беспрекословно. Приверженность идеалам становится в той же степени вопросом выбора, как и принадлежность к некоторой группе. Чело­век становится отделен от других; его принадлежность никак не характеризует его, но говорит только о его сознательном решении. Между человеком и приня­тым идеалом стоит сознательно принятое решение.

Необходимость поиска цели для себя и в себе ставит людей в сложное поло­жение. Человек является наиболее слабой из составляющих общество единиц, его жизнь короче срока жизни большинства институтов, которые от него зависят. Люди как таковые являются очень неопределенным основанием для системы ценностей, достаточной для поддержания структуры, которая переживет их и которая должна представлять большую ценность в их глазах, чем их собствен­ные жизнь и благополучие. Тем не менее подобная система необходима для под­держания открытого общества.

Неадекватность индивида как источника ценностей может выражаться раз­личными способами. Одиночество или чувство собственной неполноценности, вины и бесполезности может напрямую быть связано с отсутствием цели. По­добные психические расстройства усиливаются стремлением людей считать се­бя ответственными за эти чувства, вместо того чтобы поместить свои личные сложности в социальный контекст. Психоанализ не может помочь в этом отно­шении, несмотря на его терапевтическую ценность. Чрезмерная сосредоточен­ность на индивиде, как правило, только усугубляет проблемы, которые он стре­мится излечить.

Проблемы тяжкой ноши сознания индивида становятся тем большими, чем большим богатством и властью он обладает. Человек, который с трудом сводит концы с концами, не может позволить себе остановиться и размышлять о смыс­ле жизни. Но можно с уверенностью сказать, что то, что я назвал позитивным ас­пектом несовершенного знания, поможет сделать открытое общество еще более богатым, и, таким образом, этот неразрешенный вопрос с большей вероятнос­тью встанет во всей своей полноте. Может быть достигнута точка, когда под­вергнется сомнению даже принцип удовольствия: люди могут быть не в состоя­нии получать такое удовлетворение от результатов своего труда, какого было бы достаточно для оправдания усилий, направленных на его достижение. Оправда­ние созданию богатства может состоять только в том, что процесс этот является формой творческой деятельности. Признаки пресыщения начинают появляться только тогда, когда речь идет о получении удовлетворения от плодов своего тру­да.

Те, кто не способен найти цель в себе, могут обратиться к догме, которая предлагает человеку готовый набор ценностей и безопасное место во вселенной. Единственный способ избавиться от отсутствия цели состоит в отказе от откры­того общества. Если свобода становится невыносимой ношей, то спасением мо­жет показаться закрытое общество.

 

Догматический способ мышления

Мы видели, что критический способ мышления возлагает непосредственно на человека тяжкую ношу решений о том, что правильно, а что – нет, что истин­но, а что – нет. В условиях несовершенного понимания возникает много важных вопросов – прежде всего связанных со значением человека во вселенной и его местом в обществе, – на которые он не может дать окончательных ответов. Нео­пределенность трудно перенести, и человеческий разум, вероятнее всего, готов будет на все, чтобы избежать ее.

Существует известный обходной путь: догматический способ мышления. Он состоит в установлении фундаментальной доктрины, источником происхожде­ния которой считается не человек, а нечто иное. Источником может быть тради­ция или идеология, которой удалось победить в конкуренции с другими идеоло­гиями. В любом случае она объявляется высшим судьей, стоящим над конфлик­тующими взглядами. Те взгляды, которые ей соответствуют, принимаются, а те, которые с ней конфликтуют, отклоняются. Нет необходимости взвешивать аль­тернативы: любой выбор предопределен. Ни один вопрос не остается без отве­та. Ужасная перспектива неопределенности снимается.

Догматический способ мышления имеет много общего с традиционным. По­стулируя право быть всеобщим источником знания, он стремится удержать или воссоздать естественную простоту мира, в котором доминирующие взгляды не подлежат сомнению, а вопросы не возникают. От традиционного способа мыш­ления его отличает именно отсутствие простоты. При традиционном способе мышления отсутствие изменений является общепринятым фактом; при догмати­ческом способе мышления оно является постулатом. Вместо одного общеприня­того взгляда существует много возможных интерпретаций, но только одна из них согласуется с постулатом. Остальные должны быть отклонены. Усложняет положение вещей то, что догматический способ мышления не может признать, что он провозглашает постулат, поскольку это подорвало бы безусловную власть, которую он стремится установить. Для того чтобы преодолеть это усложнение, могут потребоваться невероятные умственные построения. Догматичес­кий способ мышления не может воссоздать простоты, которая характеризует традиционный способ мышления. Основное различие между ними состоит в следующем: подлинно неизменный мир не имеет истории. Как только люди уз­нают о конфликтах, прошедших и текущих, постулаты теряют свою неизбеж­ность. Это означает, что традиционный способ мышления ограничивается более ранними стадиями развития человека. Если бы люди могли забыть свою исто­рию, только тогда стало бы возможным возвращение к традиционному способу мышления.

Прямой переход от критического способа мышления к традиционному мож­но, таким образом, полностью исключить. Если догматический способ мышле­ния доминирует в течение определенного длительного периода времени, исто­рия может стать менее четкой, но в настоящее время к этому не стоит относить­ся как к практической возможности. Выбор может быть сделан только между критическим и догматическим способами мышления.

Догматический способ мышления стремится апеллировать к сверхчеловече­ской силе, как, например, Бог или История, которая раскрывается перед челове­чеством тем или иным способом. Раскрытие это является единственным и ко­нечным источником истины. В то время как люди с их несовершенным интел­лектом ведут бесконечные споры о способах приложения и последствиях этой доктрины, доктрина сама по себе продолжает сиять в царственной чистоте. По­ка наблюдение фиксирует постоянный поток изменений, правило сверхчелове­ческой силы остается неприкосновенным. Этот способ хорошо поддерживает иллюзию хорошо определенного, постоянного миропорядка перед лицом значи­тельного объема доказательств, которые иначе дискредитировали бы его. Иллю­зия усиливается тем фактом, что догматический способ мышления, если он бу­дет успешным, стремится поддерживать социальные условия в неизменном со­стоянии. Догматический способ мышления, даже когда он является наиболее ус­пешным, не может обладать той простотой, которая была присуща традиционно­му способу мышления.

Традиционный способ мышления имел дело только с конкретными ситуаци­ями. Догматический способ мышления опирается на доктрину, которая приме­нима ко всем вообразимым ситуациям. Его постулаты являются абстракциями, которые существуют за пределами непосредственного наблюдения, часто невзи­рая на него. Использование абстракций приносит всевозможные усложнения, которых был лишен традиционный способ мышления. Будучи и так далеко не простым, догматический способ мышления может стать даже более сложным, чем критический. Это едва ли удивительно. Поддерживать предположение об отсутствии изменений, не признавая того, что это предположение вообще было сделано, – значить искажать реальность. Необходимо прибегнуть к сложными построениям для того, чтобы добиться некоторого правдоподобия, и за это при­ходится платить высокую цену в плане умственных усилий и напряжения. Более того, было бы трудно поверить в то, что человеческий ум вообще способен на подобный самообман, если бы история не предоставляла примеров. Кажется, что разум является инструментом, который способен разрешить любые порож­денные им самим противоречия, порождая новые противоречия в ином месте. Эта тенденция свободно правит в догматическом способе мышления, поскольку, как мы видели, его постулаты находятся в минимальном контакте с наблюдае­мыми явлениями.

Поскольку все усилия посвящены разрешению внутренних противоречий, догматический способ мышления предоставляет очень узкие возможности для совершенствования имеющихся знаний. Он не может принять прямое наблюде­ние в качестве доказательства, поскольку в случае конфликта власть догмы бу­дет подорвана. Он должен ограничиться применением доктрины. Это ведет к спорам о значении слов, особенно тех, которые являются фундаментальными, -к софистическим, талмудическим, теологическим, идеологическим дискуссиям, которые, как правило, создают новые проблемы для каждой из решаемых ими проблем. Поскольку мышление имеет лишь незначительный контакт с реально­стью или вообще не имеет его, размышления становятся все более запутанными и нереальными. Сколько ангелов могут танцевать на острие иглы?

Реальное содержание доктрины зависит от исторических обстоятельств и не может быть предметом обобщения. Традиции могут предоставить часть матери­ала, но для того, чтобы это сделать, они должны подвергнуться радикальным трансформациям. Догматический способ мышления требует универсально при­менимых утверждений, которые традиция первоначально облекла в конкретные выражения. Их теперь необходимо обобщить и сделать применимыми по отно­шению к более широкому спектру событий, чем тот, для которого они были предназначены. Каким образом это может быть достигнуто, ясно демонстриру­ется развитием языков. Один из способов, которым языки приспосабливаются к изменяющимся обстоятельствам, заключается в использовании образного значе­ния слов, которые первоначально имели лишь конкретные коннотации. Образ­ное значение сохраняет только один признак, характеризующий некогда кон­кретное употребление, и может быть применено к другим конкретным случаям, обладающим тем же самым признаком. Тот же метод используется священника­ми, которые основывают свои проповеди на библейских притчах.

Доктрина может также включать идеи, порожденные в открытом обществе. Каждая философская или религиозная теория, предлагающая объяснение про­блемы существования, обладает признаками доктрины;

им необходимы лишь повсеместное согласие и повсеместное введение. Со­здатель сложной философской теории, возможно, не намеревался выдвинуть до­ктрину, которая должны была быть универсально применимой и повсеместно введенной, но личные намерения оказывают слабое влияние на развитие идей. Как только теория становится единственным источником знания, она восприни­мает некоторые дополнительные свойства, которые существуют независимо от первоначальных намерений.

Поскольку критический способ мышления является более сильным, чем тра­диционный, то идеологии, разработанные с помощью критического способа мы­шления, с большей вероятностью могут служить основой для догмы, чем сама традиция. Такие идеологии могут принимать традиционную форму Если язык является достаточно гибким для того, чтобы позволить образно использовать конкретные утверждения, то он также может привести и к противоположному процессу: абстрактные идеи могут быть персонифицированы. Примером может служить Ветхий завет, а в книге Золотой рог Фрейзер предлагает множество иных примеров. Мы можем видеть на практике, что то, что мы называем тради­цией, включает множество продуктов критического мышления, переведенных в конкретные термины.

Основное требование к догме заключается в том, что догма должна быть все­объемлющей. Она должна предоставлять меру, с помощью которой могут быть оценены любая мысль и любое действие. Если человек не может оценить все что угодно в свете этой догмы, ему необходимо искать иные методы решения вопро­са о том, что верно, а что нет. Подобный поиск разрушил бы догматический спо­соб мышления. Даже если ценность догмы не подвергается прямым сомнениям, применение иных критериев вело бы к подрыву ее власти. Если доктрина долж­на служить основанием любого знания, то ее превосходство должно быть ут­верждено во всех областях. Не обязательно каждый раз упоминать о ней. Земля обрабатывается, создаются картины, ведутся войны, отправляются в космос ра­кеты. Все идет своим путем. Но как только идея или действие приходят в проти­воречие с доктриной, должна победить доктрина. Таким образом, даже более крупные области человеческой деятельности могут попасть под ее контроль.

Еще одним признаком догмы является ее жесткость. Традиционный способ мышления чрезвычайно гибкий. Традиция вне времени. Любое изменение не­медленно принимается не только в настоящем, но и как нечто, существующее с незапамятных времен. При догматическом способе мышления этого не происхо­дит. Догматическая доктрина предоставляет меру, с помощью которой должны оцениваться мысли или действия.

Следовательно, они должны быть постоянно фиксированы, и никакой про­гресс не может оправдать изменений. Если возникает отклонение от нормы, то оно должно быть немедленно исправлено. Но сама догма должна оставаться не­вредимой.

В свете несовершенного понимания становится очевидным, что новые изме­нения могут противоречить принятым доктринам или создавать внутренние противоречия непредсказуемыми путями. Любое изменение представляет по­тенциальную угрозу. Для минимизации опасности догматический способ мыш­ления стремится запрещать новые течения как в мышлении, так и в действиях. Он делает это, не только убирая нестандартные изменения из своего собствен­ного взгляда на вселенную, но также активно подавляя нестандартные мысли и действия. Как далеко он может зайти в этом направлении, зависит от характера опасности, которой он подвергается.

В отличие от традиционного способа мышления догматический способ не­раздельно связан с некоторой формой принуждения. Принуждение обязательно, чтобы обеспечить превосходство догмы над реальными и потенциальными ва­риантами. Любая доктрина способна поставить вопросы, которые не решаются сами по себе, с помощью одних лишь размышлений; в отсутствие власти, кото­рая определяет доктрину и защищает ее чистоту, доктрина распадается на кон­фликтующие интерпретации. Наиболее эффективный способ решения этой про­блемы заключается в том, чтобы вменить в обязанность некоторому, созданному людьми полномочному органу интерпретацию воли некой сверхчеловеческой силы, на которой основывается истинность доктрины. Его интерпретации могут со временем эволюционировать, и, если этот полномочный орган действует эф­фективно, доктрина может даже идти в ногу с происходящими в жизни измене­ниями. Но никакие новации, не санкционированные полномочным органом, не­терпимы, и полномочный орган должен обладать соответствующей властью для уничтожения конфликтующих взглядов.

Могут сложиться обстоятельства, при которых полномочный орган нуждает­ся в применении незначительной силы. Пока доминирующая догма выполняет свою функцию и предоставляет всеобъемлющие объяснения, люди, как правило, безусловно принимают ее. В конце концов, догма становится монопольной: мо­гут существовать различные точки зрения на частные вопросы, но в том, что ка­сается реальности в целом, существует только один взгляд. Люди объединяются под эгидой этого взгляда и учатся мыслить согласно ему: для них более естест­венно соглашаться с ним, чем ставить его под сомнение.

Тем не менее когда внутренние противоречия развиваются в еще более нере­алистичные споры или когда происходят новые события, которые не соответст­вуют существующим объяснениям, люди могут поставить под сомнение даже основы. Когда это происходит, догматический способ мышления может поддер­живаться только силой. Как правило, использование силы оказывает глубокое воздействие на эволюцию идей. Мышление больше не развивается собственным путем, а становится сложным образом сплетенным с силовой политикой. Кон­кретные мысли ассоциируются с конкретными интересами, а победа некоторой интерпретации более зависит от относительной политической силы ее сторон­ников, чем от истинности аргументов, выдвигаемых в ее поддержку. Человечес­кий разум становится полем битвы политических сил, и наоборот: доктрина ста­новится оружием в руках воюющих сторон.

Превосходство доктрины может, таким образом, быть продлено с помощью средств, имеющих крайне далекое отношение к истинности аргументов. Чем большие силы применяются для поддержания догмы, тем меньше вероятность того, что она удовлетворит потребности человеческого разума. Когда наконец ге­гемония догмы будет сломлена, людям, вероятно, будет казаться, что они осво­бодились от ужасного угнетения. Открываются новые, широкие перспективы, а избыток возможностей порождает надежды, энтузиазм и масштабную интеллек­туальную деятельность.

Можно видеть, что догматический способ мышления не может воспроизвес­ти никакие из тех качеств, что делали традиционный способ мышления столь привлекательным. Он оказывается запутанным, жестким и подавляющим. Вер­но, он устраняет неопределенность, которая блокирует критический способ мы­шления, но лишь путем создания условий, которые человеческий разум находит невыносимыми, если он уже знаком с другими возможностями. Точно так же как доктрина, основанная на сверхчеловеческой силе, может стать способом изба­виться от недостатков критического способа мышления, а критический способ мышления может оказаться спасением для тех, кто страдает от давления догмы.

 

Закрытое общество

Органическое общество представляет наблюдателю некоторые очень при­влекательные признаки: жесткое социальное единство, безусловная принадлеж­ность, отождествление каждого члена с коллективом. Члены органического об­щества едва ли могли бы считать все это преимуществами, не зная, что отноше­ния могут быть и иными; только те, кто знаком с конфликтом между индивидом и социальным целым в собственном обществе, может считать социальное един­ство желательной целью. Иными словами, привлекательность органического об­щества лучше всего оценивается, когда условия, необходимые для его существо­вания, уже отсутствуют.

Едва ли может удивлять тот факт, что на протяжении истории человечество неоднократно изъявляло желание вернуться к первоначальному состоянию не­винности и благодати. Изгнание из райского сада – постоянная тема. Но однаж­ды потерянная невинность не может быть обретена вновь – разве что, возможно, путем забвения всего произошедшего. При любых попытках искусственно вос­создать органическое общество труднее всего достичь полного и несомненного отождествления всех членов с обществом, к которому они принадлежат. Для то­го чтобы восстановить органическое общество, необходимо провозгласить пре­восходство коллектива. Результат, однако, будет отличаться от органического об­щества в одном важном аспекте: индивидуальные интересы, вместо того чтобы совпадать с интересами коллектива, подчиняются им.

Различие между личными и общественными интересами поднимает беспо­коящий вопрос о том, что же такое в действительности общественные интере­сы? Общественные интересы могут быть определены, интерпретированы, и в случае необходимости они могут подавить конфликтующие с ними личные ин­тересы. Эту задачу лучше всего выполняет живущий правитель, поскольку он может скорректировать свою политику в зависимости от обстоятельств. Если же эта функция предоставлена некоторому институту, вероятно, что она будет ис­полняться усложненным, негибким и в итоге неэффективным способом. Инсти­тут будет стремиться не допускать изменений, но в длительной перспективе он не сможет добиться успеха.

Однако общий интерес можно определить лишь в теории. На практике он, вероятно, будет отражать интересы правителей. Именно они провозглашают превосходство социального целого, и именно они подчиняют своей воле непо­корных индивидов. Если не считать того, что они являются абсолютными альт­руистами, они также получают от этого определенные выгоды. Правители не обязательно удовлетворяют свои частные, эгоистические интересы, но они как класс извлекают выгоду из существующей системы: по определению, они явля­ются правящим классом. Поскольку члены различных классов четко определе­ны, подчинение человека социальному целому приводит к подчинению одного класса другому. Закрытое общество может быть, следовательно, описано как об­щество, основанное на классовой эксплуатации. В открытом обществе эксплуа­тация также может возникнуть, но, поскольку позиция человека не является же­стко фиксированной, оно действует не на классовой основе. Классовая эксплуа­тация в том смысле, в каком этот термин использовал Маркс, может существо­вать только в закрытом обществе. Маркс внес значительный вклад в теорию, ког­да предложил эту концепцию, так же, как Менений Агриппа, когда он сравнил общество с организмом. Оба они, однако, применяли свои идеи не к тому типу общества.

Если бы конечная цель закрытого общества состояла в том, чтобы обеспе­чить превосходство одного класса (или расы, или национальности) над другим, оно могло бы эффективно ее выполнять. Но если его цель состоит в том, чтобы вернуться в идиллическое состояние органического общества, то такое общество обречено на провал. Существует разрыв между идеалом общественного един­ства и реальностью классовой эксплуатации. Для того чтобы закрыть этот раз­рыв, необходима сложная последовательность аргументов, которые, по опреде­лению, расходятся с фактами.

Всеобщее согласие с идеологией является основной задачей властей и основ­ным критерием их успеха. Чем более широко принимается идеология, тем мень­ше конфликт между коллективными интересами и реальной политикой, и наобо­рот. В идеальном варианте авторитарной системе придется довольно долго дви­гаться в направлении восстановления спокойствия и гармонии органического общества. В более общем случае будет использовано некоторое насилие, и затем этот факт должен быть объяснен с помощью лицемерных аргументов, которые делают идеологию еще менее убедительной, вызывая дальнейшее использова­ние силы до тех пор, пока в худшем варианте система не становится основанной на принуждении, а ее идеология не теряет всякое сходство с реальностью.

У меня есть некоторые сомнения относительно различия, которое Джейн Киркпатрик провела между тоталитарными и авторитарными режимами, по­скольку она использовала это различие для выделения друзей и врагов Америки, но оно все же имеет под собой основания. Авторитарный режим, направленный на поддержание собственной силы, может более-менее открыто признавать свою сущность. Он может ограничивать свободу своих субъектов различными способами, он может быть агрессивным и жестоким, но он не должен распрост­ранять своего влияния на все аспекты человеческого бытия для поддержания своей гегемонии. С другой стороны, система, которая провозглашает себя слу­жащей некоторому идеалу социальной справедливости, должна маскировать ре­альность, заключающуюся в классовой эксплуатации. Это требует контроля над мышлением субъектов, а не только над их действиями и делает ее ограничиваю­щее влияние более сильным.

Советская система является отличным примером закрытого общества, осно­ванного на универсальной идее. Но закрытое общество не обязательно должно опираться на универсальную идею. Оно может ограничиваться конкретной группой или нацией. В некотором смысле, более узкое определение ближе духу органического общества, чем догма, относящаяся ко всему человечеству. В кон­це концов, для племени значение имеют только его члены. Сейчас, когда комму­низм мертв, те, кто говорит о безопасности и солидарности органического обще­ства, с большей вероятностью будут искать его в этническом или религиозном сообществе. Как я уже пояснил ранее, те, кто отказывается от коммунизма, противостоят ему либо потому, что он является закрытым, либо потому, что он является универсальным; альтернативой является либо открытое общество, ли­бо фундаментализм того или иного рода. Фундаментальные убеждения труднее всего оправдать с помощью рациональных аргументов, но они могут вызвать бо­лее эмоциональный отклик, поскольку являются более примитивными.

Когда мы говорим о фундаментализме, на ум приходит исламский фундамен­тализм, но мы можем наблюдать возрождение фундаменталистских тенденций во всем бывшем коммунистическом блоке. Они сочетают в себе национальные и религиозные элементы. У них нет полностью развитых идеологий, более того -о них не говорят открыто, но они вдохновляются смутным, неясным прошлым. Борьба между открытым и закрытым обществом не завершилась крахом комму­низма. Она лишь приняла иную форму. Способ мышления, в настоящий момент ассоциируемый с концепцией закрытого общества, вероятно, лучше всего опи­сывать как традиционный, чем как догматический, хотя, если концепция закры­того общества победит, формулировка соответствующих догм, вероятно, не за­ставит себя долго ждать. В случае с исламским фундаментализмом она уже пол­ностью сформулирована. В случае с русским фундаментализмом основа также уже заложена [Alexander Ysnov, The Russian Challenge [Русский вызов] (Oxford, Basil Blackwell]].

 

Особый взгляд на рынки 

Я должен заявить прежде всего, что я фундаментальным образом не согла­сен с доминирующей точкой зрения. Общепринятое представление состоит в том, что финансовые рынки стремятся к равновесию и в целом правильно учи­тывают будущее. На мой взгляд, финансовые рынки не могут правильно учи­тывать будущее – они вообще не учитывают будущего, они помогают сформи­ровать его. В определенных обстоятельствах финансовые рынки могут затро­нуть так называемые фундаментальные ценности, которые они, как считается, должны отражать. Когда это происходит, рынки вступают в период динамического дисбаланса и ведут себя абсолютно не так, как следовало бы, – в свете те­ории эффективных рынков. Подобные чередования подъемов и спадов возни­кают не очень часто, но, когда это происходит, они могут оказаться весьма раз­рушительными прежде всего потому, что они влияют на фундаментальные ос­новы экономики.

Время не позволяет мне подробно изложить свою теорию. Я сделал это в Алхимии финансов. Единственный теоретический момент, который я хотел бы подчеркнуть, заключается в том, что смена подъемов и спадов может развить­ся только в том случае, если на рынке преобладает движение в сторону тенден­ции. Под поведением, основанном на тенденции движения в сторону, я подра­зумеваю ситуацию, когда люди совершают покупки в ответ на рост цен и про­дажи в ответ на падение цен. Это происходит самоусиливающимся образом. Однобокое поведение, основанное на следовании за тенденцией, является не­обходимым условием для возникновения жестокого кризиса на рынке, но од­ного этого еще явно не достаточно для кризиса.

Ключевым вопросом, который необходимо задать, следовательно, является следующий: что порождает поведение, основанное на следовании за тенденци­ей? Хеджевые фонды могут быть одним из факторов, и было бы совершенно обоснованно рассмотреть именно их, хотя что касается моих хеджевых фон­дов, то их не стоит рассматривать в этом контексте. Существует по меньшей мере еще два других фактора, которые я считаю намного более важными и за­служивающими более пристального внимания. Один из них – роль организа­ций-инвесторов вообще и взаимных фондов в частности; вторым фактором яв­ляется роль производных ценных бумаг.

 

Организации-инвесторы 

Проблема с организациями-инвесторами заключается в том, что результа­ты их деятельности обычно измеряются в сравнении с конкурирующими груп­пами, а не абсолютными показателями. Это, по определению, заставляет их следовать за тенденцией. В случае же с взаимными фондами такое положение усиливается тем фактом, что они не имеют ограничений. Когда деньги посту­пают в фонд, то он стремится поддерживать наличный баланс на уровне, ниже нормального, поскольку фонд ожидает дальнейших поступлений. Когда день­ги уходят из фонда, ему необходимо привлечь наличность, чтобы произвести выплаты. В этом нет ничего нового, но взаимные фонды разрослись до огром­ных размеров, превышающих хеджевые фонды, и они привлекают много но­вых, не имеющих опыта акционеров, которые никогда ранее не вкладывали в фондовый рынок.

 

Производные ценные бумаги 

Проблема с производными ценными бумагами заключается в том, что те, кто их приобретает, обычно защищают себя от убытков, применяя так называ­емое дельта-хеджирование, или динамическое хеджирование. Динамическое хеджирование означает на практике, что если рынок обратится против выпус­тившего ценные бумаги, то он должен двигаться в том же направлении, что и рынок и таким образом увеличить первоначальное изменение цены. Цены из­меняются постоянно, но большого ущерба не возникает, за исключением того, что неустойчивость цен нарастает, что в свою очередь повышает спрос на про­изводные ценные бумаги. Но если динамическое хеджирование производится в огромных масштабах в одном направлении, изменения цен могут быть стать резкими. Это расширяет масштаб финансового дисбаланса. Тот, кто должен воспользоваться динамическим хеджированием, но не может исполнить свои распоряжения, может понести катастрофические убытки.

Именно это и произошло во время кризиса на фондовом рынке в 1987 г. Кризисным моментом было чрезмерное использование страхования портфеля вложений. Страхование портфеля вложений было не чем иным, как динамиче­ским хеджированием. Власти после этого ввели новое правило так называемо­го прерывания, которое делает страхование портфеля вложений нерентабель­ным. Но тут же возникли в огромных количествах иные финансовые докумен­ты, опирающиеся на динамическое хеджирование. Они играют более важную роль на рынке ценных бумаг с выплатой процентов, чем на фондовом рынке, и именно рынок ценных бумаг с выплатой процентов испытывал наибольшие се­рьезные потрясения в последние недели.

В результате динамического хеджирования риск переносится с клиентов на участников рынка, и когда все участники рынка хотят применить динамичес­кое хеджирование одновременно в одном и том же направлении и при этом ни­кто не делает ставок в противоположном направлении, то рынок терпит крах.

Взрывной рост производных ценных бумаг связан и с иными опасностями. Их так много и некоторые из них являются столь сложными, что связанный с ними риск могут не вполне понимать даже наиболее квалифицированные ин­весторы. Некоторые из этих финансовых документов, кажется, были разрабо­таны специально для того, чтобы позволить организациям-инвесторам риско­вать в тех случаях, когда иначе им бы не разрешалось это делать. Например, некоторые облигационные фонды вкладывали в выпуски «синтетических» об­лигаций, риск по которым был в 10-20 раз выше, чем нормальный риск в рам­ках определенных границ. Некоторые другие ценные бумаги предлагают ис­ключительные доходы, поскольку в них заложен серьезный риск полной поте­ри средств. Ценные бумаги именно такого рода привели к ликвидации 600-миллионного фонда, специализировавшегося на так называемых токсичных отходах или остаточных, обеспеченных пулом ипотек облигаций, которые по­родили пик продаж на рынке облигаций в США 4 апреля 1994г.

Многие из производных ценных бумаг выпускаются коммерческими и ин­вестиционными банками. В случае кризиса регулирующие органы могут обна­ружить, что они должны предпринять определенные действия для сохранения целостности системы. Именно в свете этого власти имеют как право, так и обя­занность контролировать и регулировать использование производных ценных бумаг.

Как правило, хеджевые фонды не выпускают и не выписывают этих произ­водных ценных бумаг. Они – скорее клиенты. Следовательно, они представля­ют меньшую угрозу для системы, чем те, кто осуществляет динамическое хе­джирование через финансовых посредников, занимающихся производными ценными бумагами. Пожалуйста, не путайте динамическое хеджирование с хе-джевыми фондами. У них нет ничего общего, за исключением слова «хедж».

 

Что такое хеджевые фонды? 

Я здесь не для того, чтобы голословно защищать хеджевые фонды. Сегодня этот термин применяется столь широко, что в это понятие включен широкий спектр деятельности. Единственный общий признак всех хеджевых фондов за­ключается в том, что их менеджеры получают компенсацию на основе резуль­татов деятельности, а не процент от объема управляемых ими активов.

Наш хеджевый фонд вкладывает средства в широкий сектор ценных бумаг и диверсифицирует свой риск с помощью хеджирования, левереджа, а также операций на различных финансовых рынках. Он действует скорее как опыт­ный частный инвестор, чем как организация, управляющая средствами других людей. Поскольку вознаграждение выплачивается на основе результатов дея­тельности, такой фонд представляет собой здоровую альтернативу поведению организаций-инвесторов, следующих за тенденцией.

Но структура выплат в хеджевых фондах далеко не совершенна. Обычно подъем и спад асимметричны. Менеджеры участвуют в прибылях, но не уча­ствуют в убытках; убытки обычно достаются другим. По мере того как менед­жер постепенно сдвигается в область убытков, у него возникает финансовое побуждение увеличивать риск, вместо того чтобы воздержаться, как ему сле­довало бы сделать. Этот признак был недостатком всех хеджевых фондов в конце 1960-х гг., как раз когда я вступил в этот бизнес.

 

Фонды Quantum Group

Я могу с гордостью заявить, что у фондов группы Quantum, с которой я свя­зан, не имеется указанных недостатков, поскольку менеджеры имеют значи­тельную долю вложений в фондах, которыми они управляют. Наша собствен­ность является прямым и сильным стимулом стабильного управления финан­сами. Фонду Soros Fund Management более 25 лет; у нас не было ни одного слу­чая, когда мы не могли выполнить требований о внесении залога. Мы лишь из­редка используем опционы и более экзотические производные ценные бумаги. Наша деятельность состоит в том, чтобы противостоять тенденции, а не следо­вать за ней. Мы пытаемся в самом начале поймать новые тенденции, а на бо­лее поздних стадиях стараемся захватить момент поворота тенденции. Следо­вательно, мы стремимся стабилизировать, а не дестабилизировать рынок. Но мы делаем это не в качестве общественной услуги. Так мы зарабатываем день­ги.

Таким образом, я должен отклонить хотя бы малейший намек на то, что на­ша деятельность является вредной или дестабилизирующей. Это оставляет, однако, еще одну область для рассмотрения; мы используем заемные средства и мы можем вызвать проблемы, если не сумели выполнить требования о вне­сении залога. В нашем случае риск этот является весьма далеким, но я не мо­гу говорить за все хеджевые фонды.

Наш опыт с фондом Soros Fund Management показал, что банки и компа­нии, ведущие операции с ценными бумагами, тратят огромные силы на сбор информации и отслеживание нашей деятельности. Поскольку мы ежедневно следим за рыночными котировками наших портфельных вложений и регуляр­но поддерживаем связь с банками, они могут легко следить за объемом исполь­зуемого нами кредита. Я уверен, что для них это стабильный и прибыльный бизнес и что нашу деятельность намного проще контролировать, чем большую часть иной деятельности.

 

Надзор и регулирование

Тем не менее это область, в которой регулирующие органы должны осуще­ствлять контроль и при необходимости – регулирование. Если должны быть введены правила, то они должны равным образом применяться ко всем участ­никам рынка. Было бы несправедливо делать исключение для хеджевых фон­дов.

Когда дело касается введения правил, берегитесь непредвиденных послед­ствий! Например, может показаться полезным ввести правила, регулирующие размер залога по валютным сделкам или сделкам с облигациями, но это может побудить участников рынка использовать опционы или иные производные ценные бумаги, которые могут дополнительно дестабилизировать рынок. Од­ной из ведущих сил, стоящих за развитием производных ценных бумаг, явля­ется желание обойти правила.

Я хотел бы провести границу между надзором и регулированием. Я – за максимальный надзор и минимальное регулирование. Я также хотел бы прове­сти границу между сбором информации и раскрытием ее. Я полагаю, что вла­стям необходимо намного больше информации, чем широкой общественности. Фактически информация, которую мы по закону обязаны были предоставлять, иногда вызывала непредвиденные колебания цен.

В заключение разрешите мне сказать, что в настоящее время настал подхо­дящий момент для того, чтобы оценить новые риски, создаваемые новыми ценными бумагами и иными изменениями. Финансовые рынки недавно пост­радали от очень серьезного вмешательства, и мало вероятно, что расследова­ние ускорит изменения, которые оно было призвано предотвратить.

Я хотел бы подчеркнуть, что я не вижу ближайшей опасности рыночного кризиса или спада. Мы только что ликвидировали часть «нарыва», который развился в ценах на активы. В результате рыночные условия являются сейчас более здоровыми, чем в конце прошлого года. Я не думаю, что сейчас у инве­сторов есть основания для беспокойства.

Это завершает мои общие замечания. Я ответил на ваши вопросы письмен­но и готов ответить на все вопросы, которые могут у вас возникнуть. Спасибо вам, г-н Председатель, и члены комитета за предоставленную мне возмож­ность поделиться с вами моими взглядами.

 

Вопросы

Вопрос:

Мы являемся единственной страной, которая имеет право выплачивать свои задолженности в собственной валюте. Если заменить доллар, то нам придется выплачивать свои задолженности в чужой валюте. Не считаете ли вы, что это должно быть предметом нашего беспокойства?

Ответ:

Я думаю, что вы правы. Беспокоиться об этом в общем и теоретическом плане есть смысл, но я не вижу сейчас никакой практической опасности. Я думаю, что мы уже прошли период быстрого роста задолженности и инфляции, и я надеюсь, что он не вернется.

Вопрос:

В крупнейших банках активы, находящиеся на торговых счетах, выросли более чем на 500% за последние 4 года. Фактически они значительно больше, чем активы хеджевых фондов. Каким образом хеджевые фонды конкурируют с банковскими торговыми счетами?

Ответ: Мы фактически являемся клиентами банков, а не конкурентами. Но они действительно имеют торговые счета по операциям с собственностью, и они практически делают то же самое, что и мы. Я думаю, что это – область законодательных вопросов, а также, я бы сказал, область, нуждающаяся в пристальном контроле.

Вопрос:

Можете ли вы дать какой-нибудь совет финансовым министерствам? Следует ли им оставить валютные рынки свободными или попытаться защищать существующие ценности?

Ответ:

Я не хотел бы давать каких-либо советов. Мои взгляды не соответствуют взглядам большинства финансовых экспертов. Я полагаю, что свободно плавающие обменные курсы в долгосрочной перспективе неустойчивы. С другой стороны, системы фиксированных обменных курсов терпят крах. Европейская кредитно-денежная система работала очень хорошо в течение примерно 10 лет, а затем потерпела крах после того, как в результате объединения Германии развился динамический дисбаланс. Я думаю, что выживание Европейского союза зависит от введения единой денежной системы, но этого трудно добиться.

Вопрос:

Многие ценные бумаги, с которыми ведут операции компании, хе-джевые фонды и инвестиционные банки, разработаны для того, чтобы ограничить тот или иной вид риска. Увеличивается или уменьшается при этом системный риск? Не лучше было бы, если бы у нас были несколько меньшие рынки и несколько менее тонкие инструменты? Или у нас получилась система квазиказино?

Ответ:

Различные способы хеджирования переносят риск с частного лица на всю систему. По мере роста объема и возникновения новых видов подобных ценных бумаг – поскольку производители и торговцы не хотят принимать на себя валютный риск – растет и риск, передаваемый системе. Поэтому существует опасность того, что по достижении определенной точки могут возникнуть резкие колебания. На валютных рынках это называется не кризисом, а скачком – сильным изменением валютных котировок. Поскольку риск передавался от частных лиц системе, он падает на людей, в обязанности которых входит обеспечение стабильности системы. Если каждый действует в своих интересах, то все вместе могут разрушить систему. Именно это я и пытаюсь сказать. В этом заключается опасность.

Вопрос:

Что можно сделать в этом направлении? Правительства не обладают такими ресурсами, какими обладает частный сектор.

Ответ:

Я думаю, что те, кто отвечает за кредитно-денежную систему, должны координировать экономическую политику так, чтобы колебания валютных курсов не были слишком значительными, чтобы не возникало фундаментального дисбаланса.

Вопрос:

Вызывают ли хеджевые фонды изменения на рынках?

Ответ:

Я уверен, что нет, поскольку Soros Fund Management составляет 15% всей индустрии хеджевых фондов. И мы, вероятно, более активно действуем на валютных рынках, чем иные хеджевые фонды. Я уверен, что наш средний объем ежедневных операций не превышает 500 млн. долл. Эти 500 млн. долл. – весьма значительная сумма в абсолютных цифрах, но по сравнению с общим объемом ежедневных торгов, составляющих 3 млрд. долл. или более, это лишь 4/10 от 1% общего объема. Я думаю, что это показывает истинный масштаб.

Вопрос:

Вы говорите, что банки могут довольно легко следить за объемом займов, предоставляемых ими хеджевым фондам; что они получают достаточно информации; вложения ежедневно сопоставляются с рыночными котировками и т.д. Ваши инвесторы являются весьма просвещенными, по собственной воле принимают на себя рыночные риски и могут позволить себе потерять свои вложения, если это случится. Если это так, то причем здесь общественная политика?

Ответ:

Мы подчиняемся правилам и регламентациям, которые относятся ко всем, в том числе и правилам и регламентациям, относящимся к предоставлению информации. Например, информация о нашем портфеле вложений так же доступна широкой общественности, как и информация о портфеле вложений любой крупной инвестиционной компании. Мы обязаны сообщать информацию; если мы владеем более чем определенным процентом в некоторой компании, мы должны сообщить об этом. Поэтому в том, что касается рынков, мы в действительности подчиняемся тем же правилам, что и любая другая организация. Но наши отношения с акционерами не подлежат регулированию. Иными словами, не существует комиссии по ценным бумагам и биржевой деятельности, защищающей акционеров от ошибок менеджмента. Поскольку я являюсь крупным акционером фонда, которым я управляю, я думаю, что акционеров это защищает надежнее, чем любые правила, – то есть я вкладываю свои собственные деньги туда же, куда я вкладываю деньги, принадлежащие им. Нет необходимости защищать акционеров при партнерстве такого рода.

Вопрос:

Вы сказали, что полностью поддерживаете предоставление большего объема информации и больший уровень контроля.

Ответ:

Я думаю, что власти должны быть в состоянии оценить, скажем, роль хеджевых фондов в недавнем спаде на рынке. Они должны иметь возможность получать определенного рода информацию, и мы, безусловно, готовы сотрудничать с ними. Я думаю, однако, было бы неверно, если бы нам приходилось раскрывать информацию о своих вложениях более или менее в реальном времени. Это было бы для нас очень сложно, и я думаю, что это вызвало бы неограниченное следование за тенденцией других инвесторов, хотя они должны знать о ней больше. Поэтому я не думаю, что предоставление большего объема открытой информации принесло бы пользу, но, если власти считают, что они получают недостаточно информации, мы, безусловно, готовы им ее предоставить.

Вопрос:

Вы предостерегали нас против непредвиденных последствий при разработке новых правил. Можете ли вы привести пример того, как это могло бы навредить нам?

Ответ:

Одним из наиболее очевидных примеров является введение требований к залогу при валютных операциях и операциях с облигациями. В настоящее время не существует требований к залогу в этих случаях. Требования к залогу предъявляются при сделках с акциями: необходимо внести 50% наличными. При операциях с ценными бумагами, имеющими фиксированные процентные выплаты, – с облигациями – ничего подобного не существует. Тем не менее цена на них точно так же может колебаться. Поэтому может быть необходимо требование вносить залог и по облигациям, например 5 или 10%. Но если вы установите слишком высокие требования, то вместо покупки облигаций инвесторы будут покупать опционы по облигациям, поскольку таким образом они смогут избежать внесения залога.

Вопрос:

Не меняется ли материальное обеспечение производных ценных бумаг в свете их влияния на мировой и внутренний рынок?

Ответ:

Меняется. Появляется много новых и более сложных ценных бумаг. Произошел значительный сдвиг во всем, что касается этого вида ценных бумаг. Это подходящая область для пристального изучения. Посмотрите на недавно разработанные ценные бумаги, в которых проценты отделяются от основной суммы, они кажутся очень интересными ценными бумагами. Но я не совсем уверен, действительно ли они необходимы.

Вопрос:

Каким, по вашему мнению, должно быть регулирование роста оффшорных финансовых операций?

Ответ:

Я думаю, что сейчас все правила должны быть международными. Основные правила, которые были введены Банком для международных расчетов, – это требования к капиталу. Это сделано на основе международного соглашения. Я думаю, что сейчас необходимо рассмотреть это требование к капиталу по отношению к производным ценным бумагам, и я думаю, что этот вопрос должен рассматриваться на международной форуме.

Вопрос:

Является ли банковская индустрия достаточно осторожной отраслью?

Ответ:

В каждом буме существует опасность злоупотреблений, но в настоящий момент мне не известно о каких-либо избыточных займах. Фактически я думаю, что банки, потерпев удар, все еще не возвратились в свое прежнее состояние. Вообще говоря, невозможно обвинять банки в предоставлении излишних займов. Трудно было заставить их предоставить дальнейшие займы.

Вопрос:

Каковы источники средств основных хеджевых фондов?

Ответ:

Основными заимодавцами являются банки, расположенные в крупных городах. Инвестиционные банки также являются значительным источником финансирования.

Вопрос:

Разве инвестиционные банки одалживают сейчас больше, чем обычные банки?

Ответ:

Сейчас они дают взаймы значительные средства, но я думаю, что обычные банки все еще остаются основным источником займов.

Вопрос:

Может ли сокращение взаимных фондов быть источником стабильности на рынках?

Ответ:

Я упомянул об этом в своей речи, но не углублялся в этот вопрос. Он связан с взаимными фондами. Во взаимные фонды направлен значительный поток наличности, поскольку депозитные сертификаты в течение длительного периода времени приносили крайне малый доход. Это создало некоторый финансовый «нарыв». Я думаю, что он был прорван и коррекция произошла.

Вопрос:

Можете ли вы рассказать нам о результатах деятельности своего фонда?

Ответ:

Мы ведем операции на многих различных рынках. У нас есть портфель вложений в акции, и мы также ведем операции с облигациями, с некоторыми иными ценными бумагами с фиксированным процентом, и мы ведем эти операции во всем мире. Следовательно, мы также ведем валютные операции в значительном объеме. Мы используем производные ценные бумаги в гораздо меньшей степени, чем обычно считается, в значительной мере потому, что мы не совсем понимаем, как они работают. Поскольку мы используем заемные средства, у нас нет необходимости слишком сильно увеличивать свой капитал с помощью опционов.