1.1. «Это же революция!»

В марте 1897 года в Вене состоялись очередные выборы.

Число немецких депутатов сократилось до ста двадцати человек.

До этого преимуществами немцев были недовольны славяне, теперь наступил черед титульной нации, оставшейся в меньшинстве. К тому же титульной нацией немцы в Австрии того времени не были. В этом государстве сложилось особое положение.

– Мы рискуем получить плюху от немцев, – сказал один из министров.

– Чепуха! Здесь всегда будет кто-то недовольный, – ответил новый глава кабинета поляк Бадени, настроенный еще вполне оптимистично.

Перед обновленным парламентом стояла важная задача – осуществление соглашения с Венгрией. Забегая вперед, стоит добавить, что достигнуто оно будет лишь через несколько лет.

Граф Казимир Феликс Бадени (14 октября 1846–9 июля 1909) был юристом и политиком со стажем – доктором права Краковского университета, автором нескольких политологических сочинений конца 60-х годов XIX века. Австрийский государственный деятель с 1888 года и наместник Галиции, он в 1895 году, сразу после отставки Эриха фон Кильмансегга, составил кабинет, став в нем министром внутренних дел.

В своей программе для рейхсрата Бадени обещал «внимательное отношение правительства ко всем законным и справедливым требованиям национальностей, при условии сохранения уважения к освященному долголетней традицией передовому положению немецкой культуры, издавна несущей свет другим народам». Программа понравилась немцам, но славяне и поляки были недовольны, не догадываясь, что со стороны министр-президента это всего лишь временная уступка. Свою министерскую деятельность Бадени начал снятием осадного положения с Праги. В 1896 году он провел реформу избирательного права, создав «курию всеобщего голосования».

При выборах 1897 года в правительстве началось грубое давление на избирателей, что не способствовало популярности нового кабинета. Но, несмотря на давление, славяне оказались в рейхсрате очень сильны, и Бадени решил действовать, подстроившись под настроения славянской части парламента. Это было вполне логично для поляка Бадени, он рассчитывал и на свое происхождение, и на умение балансировать, находить компромисс. Но ко всем прочим сложностям 1897 года добавился политический кризис, связанный с попыткой правительства Бадени ввести новый закон о языках, обязывавший государственных служащих в землях со смешанным немецко-славянским населением (прежде всего в Богемии) владеть обоими языками. Проект, появившийся на свет 5 апреля 1897 года, вызвал резкое неприятие немецких националистических кругов, поскольку через несколько лет невинные на первый взгляд распоряжения о языках должны были полностью вытеснить немецких чиновников из Богемии и Моравии.

Бадени опирался на славянское большинство, и это была шаткая позиция. Сателлиты Бадени затеяли даже кампанию по созданию новой проправительственной партии, чтобы агитацией и давлением на других депутатов помочь своему лидеру и поддержать чешско-польских клерикалов.

Тирольский политик Карл Грабмайр, вошедший в 1897 году в состав Верховного совета от земельной палаты, вспоминал, что сторонники Бадени давили и на него. Сам Грабмайр предстает в этой и прочих ситуациях как убежденный австроцентрист от партии тирольских землевладельцев, стремящийся к любым компромиссам и переговорам, если они возможны. Эта политическая фигура достаточно интересна хотя бы уже потому, что речь здесь идет об исключительном политическом долголетии: он продержался в парламенте несколько десятилетий.

По призванию Грабмайр оказался весьма красноречивым оратором, чем очень гордился. Его дипломатичные, искусно составленные речи заставляют вспомнить образцы римской риторики. Думается, именно за это, а вовсе не за какие-то дельные предложения (едва ли в то время такие предложения были возможны), его и выбирали в различные фракции и комиссии.

Грабмайр успел узнать и неприязнь со стороны разных политических групп и отдельных лиц. Он вспоминал позднее о событиях 1899 года: «Немецкий клуб избирателей в Инсбруке единогласно решил требовать моего исключения из Национального избирательного комитета, в противном случае произойдет массовая отставка всех представителей националистической фракции. “Он или мы”, – заявили эти решительно настроенные мужчины».

Но и тогда ничего не произошло: судьба хранила Грабмайра. Он обладал достаточным умом и дальновидностью, поэтому никогда не стремился подняться на самый верх и сделать карьеру при отдельных «кабинетах». К тому же тирольский представитель очень тонко чувствовал любые изменения политического климата и всегда успевал вовремя это использовать. Оставленные им записки, статьи и мемуары по-своему бесценны для истории.

Грабмайр утверждал, что в случае игры на стороне чешско-польских обструкционистов «между земельным клубом Тироля и немецкой либеральной оппозицией возникнет большая трещина, которая вскоре превратится в непреодолимую пропасть». Он стал формировать в парламенте «Ассоциацию крупных землевладельцев», чтобы добиться крепкого политического и экономического лобби для Тироля и Цислейтании в целом. В инициативную группу входили Бернрайтер, Швегель, Людвигсторф, Дубски. Во главе оказался триумвират – Бернрайтер, сам Грабмайр и будущий министр-президент страны граф Штюрк.

Эта партия землевладельцев оказалась, по словам Грабмайра, «весьма гетерогенной – от высококультурных старых либералов до ярко выраженных клерикалов». Это, однако, не повлияло на ее работоспособность, и депутатам удавалось убедить других. Но едва ли их деятельность могла спасти тонущий корабль многонациональной империи.

Да и Казимиру Бадени это уже не помогло. Он из последних сил изыскивал способы обеспечения себя поддержкой парламента. Не слишком опасаясь немцев, Бадени попытался привлечь на свою сторону чехов.

Но немецкая правая оппозиция (то самое «государство в государстве» – Германская Австрия, о которой говорилось выше) оказалась отнюдь не такой слабой, как думал Бадени. Ее многие поддерживали, в том числе приобретавшее все большую политическую активность немецкоязычное население, окрыленное национальной идеей.

– Габсбурги превратили империю в мельницу богов, – язвительно заметил эрцгерцог Ойген. – И теперь бедный Бадени вертится между ее жерновами. Но и его перемелют.

Критическое отношение Ойгена Австрийского к нынешней империи было известно. Он, продолжая всю жизнь оставаться убежденным монархистом, тем не менее считал, что именно Габсбурги, члены его семьи, развалили империю, которая в таком «лоскутном», «меланжированном» состоянии испытывает кризис и доживает последние дни. Существовало вполне обоснованное мнение, что эрцгерцог едва ли талантлив как военный (за него все делали хорошо подобранные адъютанты), но человек определенно неглупый: даже противоречия в его взглядах были обусловлены реальной обстановкой в обществе.

Лидером немецких националистов в это время был скандально известный депутат Георг Шёнерер.

Георг Риттер фон Шёнерер (17 июля 1842–14 августа 1921), сын владельца железных дорог и крупный землевладелец, отличался большой жизненной активностью и буйным нравом. Он был избран в парламент Цислейтании в 1873 году как представитель либералов и сразу заявил о себе яркими выступлениями и бунтарскими выходками. С либеральной партией он порвал через три года, чтобы провозгласить себя главным немецким националистом страны. Шёнерер агитировал против власти Габсбургов, которые, по его словам, предали интересы Германии. А также – против «еврейского» капитализма, католицизма, римской церкви, законодательства и многого другого в австрийской монархии. Его лозунг «Los von Rom!» («Долой Рим!») стал девизом антиклерикалов. Это было движение, выступавшее за выход из Римско-католической церкви. Шёнерер ратовал за переход в лютеранский протестантизм. Правда, историк Бёше пишет, что лозунг «Los von Rom!» придумал вовсе не Шёнерер, а пара венских студентов медицинского факультета – Франц Фёдиш и Теодор Георг Ракус из общества «Philadelphia Wien». Но так ли уж важно, кто был инициатором, когда все решали поступки и резонанс. Тем более что Шёнерер является лишь косвенным участником тирольской истории 1904 года – далеким символом столичного пангерманизма и защитой газеты «Der Scherer» от цензуры. Быть защитником ему нравилось не меньше, чем стучать по столу в парламенте и кидаться стульями в спикера. Для народа он был популистом и своим работникам создал достойную жизнь. Отрицая габсбургский патриотизм, Шёнерер провозглашал: «Право народа разрушает право государства». Крестьяне из угодий Шёнерера обожали его в той же мере, в какой ненавидели спикеры парламента, которым он срывал заседания.

С самого начала политическое и ораторское дарование Шёнерера получило отклик у национал-либералов, мечтавших создать единую немецкую державу еще с 1848 года, когда в Вене потерпела неудачу революция. Шёнерер стал их надеждой и реваншем. В 1882 году он со своими более умеренными сторонниками германистом Генрихом Фридъюнгом и социалистом Виктором Адлером разработал программу автономизации немецкоязычных земель, которая заинтересовала не только немецких националистов, но и польских, венгерских, хорватских. Вокруг него начал формироваться круг сторонников (таких, как Вольф) и последователей (как пангерманисты из Тироля). Программа Шёнерера стала основой для формирования студенческих ассоциаций.

Сам он был членом многих обществ и братств – «Germania Innsbruck» (1893), «Teutonia Wien» (1893), «Gothia Wien» (1919).

С Адлером и Фридъюнгом Шёнерер порвал из-за еврейского вопроса. Все пангерманисты страны обычно испытывали расхождения в этом вопросе.

В начале марта 1888 года Шёнерер прочитал в газете «Neuen Wiener Tagblattes» («Новый венский ежедневный листок») сообщение о смерти императора Вильгельма I и распереживался настолько, что организовал в ресторане поминальный вечер для своих сторонников. Там он лил слезы и произносил траурные речи, пока внезапно не выяснилось, что эта публикация была газетной «уткой». В гневе Шёнерер явился в газету с угрозами и был арестован за хулиганство. Суд выглядел противоречиво и нелепо, свидетели путались в показаниях. Сам скандальный депутат утверждал, что намеревался всего лишь добиться правды от газетчиков. Сотрудники газеты показали в суде, что он кричал: «День мщения настал!» и запер дверь, угрожая им палкой. Свидетели, поддержавшие газетчиков, утверждали, что он нападал с кулаками на двух редакторов и кричал. Девятнадцать свидетелей самого обвиняемого заявили, что все было иначе. Ситуация осложнилась еще и тем, что по закону парламент должен был лишить Шёнерера депутатской неприкосновенности, но парламентарии поначалу не могли решить этот вопрос. В конце концов Шёнерера сдали правосудию, и он был приговорен к четырехмесячному заключению, пятилетнему отлучению от парламентской деятельности и выплате крупного штрафа.

Вся эта история только добавила ему популярности в немецкой среде, и Шёнерер, лишенный прав на государственную деятельность, посвятил себя общественной – то есть формированию пангерманского движения. Потом он вновь прошел в парламент, где успешно провоцировал срывы заседаний и обструкции по вопросу о языках. Однако из-за своего поведения он лишился доверия власти и не был переизбран в Имперский Совет.

Своим главным политическим конкурентом он считал бургомистра Вены Карла Люгера, главу Христианско-социальной партии и новатора в области церковной системы. Поначалу Шёнерер едва не сделался сторонником бургомистра-антисемита, но потом размежевался с ним из-за религиозных взглядов. Позднее большинство сторонников Шёнерера покинули его, чтобы примкнуть к Люгеру.

После 1907 года Шёнерер стал политическим изгоем, он лишился даже своего наследственного дворянского титула, полученного от отца.

Незадолго до смерти, в 1917 году, он был амнистирован императором.

В начале XX века Шёнерер во многом способствовал изгнанию министр-президента Бадени: он организовал акции протеста, которые привели императора к решению отправить Бадени в отставку.

Вскоре, на выборах 1901 года, более двадцати членов партии Шёнерера получили места в парламенте, что свидетельствовало об усилении немецкого национального сопротивления правительству.

Как только открылась сессия, «прогрессисты» (члены немецкой Прогрессивной партии) выразили протест против распоряжений Бадени.

После пасхальных каникул вновь началась обструкция, и на несколько месяцев деятельность парламента оказалась парализованой стычками в зале заседаний. 6 апреля 1897 года сессия была окончательно сорвана.

Немецкие партии открыто потребовали суда над Бадени и его сторонниками.

Это привело к бурным сценам и драке возле трибуны, учиненной сторонниками Шёнерера и его молодого соратника Вольфа.

Был отдан приказ выводить из зала этих депутатов, как только немцы опять взбунтуются.

Такую новую форму парламентаризма стенографист Густав Кольмер назвал «моралью варваров», и его слова сразу стали метафорой.

Когда осенью сессия возобновилась, на первом же заседании немецкий депутат Карл Вольф бросил в лицо Бадени оскорбление: «Polnische Schufterei!» («Польский мошенник!»). Министр-президент потребовал сатисфакции.

25 сентября 1897 года Бадени дрался на дуэли с оскорбившим его Вольфом. Премьер был ранен в предплечье, а Вольф снискал еще большую популярность и превратился в героя оппозиции. Столкновение Бадени с Вольфом было далеко не единственным. Поединки между членами фракций и братств начали входить в моду. Парламент раздирали противоречия, и это вылилось не только в драки на заседаниях, но и в ряд дуэлей, которые историки впоследствии назовут характерной приметой кризиса парламентаризма на заре XX века – «попыткой в поединке чести закрепить свой классовый статус». Вольф не зря выглядел победителем. Его дуэль с премьером имела вполне ощутимые последствия, поскольку в ней многие увидели кризис правления Бадени и кризис парламентаризма в целом.

Тандем Георга Шёнерера и Карла Вольфа был очень прочным, и они никогда не расходились во взглядах, но позднее утраченное Шёнерером политическое пространство немецкой оппозиции досталось Вольфу, который в конце XIX века лишь поднимался на вершину своей популярности.

После этой театрально-политической дуэли парламент, выпустив пар, полмесяца спокойно занимался текущими делами, но в середине октября там снова началась обструкция.

В ноябре президент палаты депутатов Абрагамович ввел новый регламент, но это лишь обострило отношения. Члены парламента кидались друг в друга указами и постановлениями, по залу летали бумаги, опять доходило до рукопашной. В парламенте развернулась война.

25 ноября 1898 года пангерманисты отламывали от стульев ножки и подлокотники и штурмовали трибуну. На следующий день, 26 ноября, около четырехсот студентов-пангерманистов собрались возле здания парламента на Рингштрассе и устроили митинг с воинственными речами и выкриками. После полудня волнения охватили весь город, где начались столкновения полиции с демонстрантами.

У всех присутствовала символика Шёнерера – красные гвоздики и васильки на одежде. Пели они любимую песню пангерманского лидера «Стража на Рейне». Некоторые затягивали рабочие песни, выкрикивали антиправительственные лозунги. Полиция разгоняла их, орудуя дубинками, и арестовала около сорока человек.

27 ноября, в субботу, вновь состоялось заседание Имперского парламента, которое открыл Давид Абрагамович. Но сказать он ничего не успел, потому что начался ужасный шум.

В этот раз к немецким националистам присоединились депутаты из Христианской партии. Дело дошло того, что на трибуне и рядом с ней разворачивались, по словам историка Андреаса Бёше, «жуткие сцены» и звучали «ужасные речи». В них преимущественно упоминался всемогущий директор парламентской канцелярии Генрих Риттер фон Хальбан из рода Блюменштоков, в котором пангерманисты видели инициатора последних репрессий в Галиции.

Генрих Хальбан (1846–1902) был одним из двух сыновей краковского профессора-офтальмолога Лео Блюменштока. Он, в отличие от отца, уже носил фамилию Хальбан и учился на юридическом факультете, занимаясь журналистикой. Политическая карьера Хальбана началась с принятия христианства, которое стало для него синонимом обретения социального статуса. Его женой была сестра лидера социалистов Виктора Адлера и, соответственно, – тетка печально известного террориста Фридриха Адлера.

Польское происхождение Хальбана позволило ему сделать превосходную карьеру при польских министр-президентах. Когда в 1870 году главой правительства стал Потоцкий, он назначил Хальбана сотрудником канцелярии, где тот занимался составлением правительственных документов, направленных на польское господство. Наибольшую известность Хальбан получил в 1879 году с приходом к власти правительства графа Тааффе, который в 1885 году сделал его надворным советником. Годом позже Тааффе назначил его начальником главной канцелярии парламента. Таким образом, Хальбану были доверены все решения, связанные с парламентскими партиями, в том числе и силовые. Именно тогда с подачи Тааффе имя начальника канцелярии было облагорожено титулом «Риттер фон Хальбан», дабы о фамилии Блюменшток никто не вспоминал. Но и это еще не было вершиной его карьеры: Хальбан сделался поистине всемогущей фигурой, когда министр-президентом Цислейтании стал его земляк из Галиции граф Бадени. С 1895 года Хальбан принимал все исполнительные решения, в том числе о подавлении восстаний в отдельных областях страны, поэтому нажил много врагов. Происхождение Хальбана способствовало обострению ксенофобских настроений в парламенте. С отставкой Бадени Хальбан утратил свое могущество и ушел из политики.

Ужасные речи, произносимые в стенах высшего законодательного учреждения империи, выглядели в те консервативные времена конца XIX века действительно невероятно.

Депутат Шнайдер. Пусть еврей Блюменшток убирается отсюда! Он должен уйти!

Председательствующий (хладнокровно). Слово для разъяснения я предоставляю графу Штюрку.

Громкие крики возмущения, в зале шум и свист.

Депутат Шнайдер. Еврей Блюменшток – вон!

Депутат доктор Лехер (Председательствующему). Ублюдок! Подлец! Подлец!

Депутат доктор Ярошевич (Председательствующему). Вы некомпетентны!

Депутат доктор Гросс. Предатель!

Депутат Глёкнер (Председательствующему). Вызовите полицию!

Депутат Ярошевич. Кровь галицийских крестьян на ваших руках!

Депутат Билолавек. Долой Блюменштока!

Депутат Кинман. Конечно! Это Хальбан отдал приказ, пора его остановить.

На ступенях лестницы в конце зала появляется министр-президент граф Бадени .

Депутат Ярошевич (в сторону Бадени). Он выступал и против русинских крестьян!

Депутат Кизеветтер. Политика поляков! В этом доме хозяйничает полиция!

Депутат доктор Поммер (Председательствующему). Вы недостойны здесь находиться! Вон отсюда! Убийцы в парламенте! Прочь!

Депутат Глёкнер (Председательствующему). Это же революция!

Депутат Лехер. В другой стране вас бы повесили! Бесстыжая задница! Негодяй! Мерзавец!

После того, как Карл Глёкнер успел крикнуть председательствующему Абрагамовичу: «Это же революция!», в трибуну полетели щепки, и в зале разыгралось побоище. При этом Абрагамович, известный своим поразительным хладнокровием, совершенно невозмутимо продолжал исполнять свои обязанности, а из коридора вошли два полицейских наряда и под конвоем вывели из зала немецких лидеров Георга Шёнерера и Карла Вольфа.

По разнообразию мандатов и партийной принадлежности участников этой акции можно сделать вывод, что против Бадени и его чиновников сплотились на тот момент все, кроме немногочисленных центристов, целью которых было лишь соблюдение равновесия и собственное положение в Вене, а это также не способствовало популярности – ни их самих, ни правительства. Однако при такой взрывоопасной ситуации большинство все-таки выступило за наведение порядка в парламенте и приняло «предложение Фалькенгайна», по которому президент получал право удалять особенно буйных депутатов из зала заседаний на три дня, а с согласия палаты – даже на тридцать дней.

После удаления лидеров немецкой фракции вице-президент парламента Карел Крамарж оставил в рейхсрате полицейский наряд, но скандалы и националистические выкрики не прекращались. Население столицы было на стороне немцев, и столкновения между народом и полицией продолжались весь день. Это было время, когда рабочее и студенческое движение носило ярко выраженный националистический, прогерманский характер. Студенты и рабочие требовали отставки Бадени, что привело к новым кровавым боям демонстрантов с войсками, продолжавшимся всю субботу.

Субботним вечером 27 ноября 1897 года Бадени вошел в кабинет императора и положил перед ним прошение об отставке. Новый кабинет формировал бывший министр народного просвещения барон Гауч.

* * *

В столице Тироля Инсбруке тоже было в те дни неспокойно. Еще накануне отставки министр-президента Бадени начались демонстрации немцев против своих депутатов – тирольских представителей в венском парламенте Макса Капферера и Генриха Фёрга, проголосовавших за введение «закона Фалькенгайна», ограничившего права немецкой фракции. Участники демонстрации говорили, что это соглашательство с австрийским правительством: пока пангерманисты Шёнерер и Вольф защищают права немецких парламентариев и подвергаются нападкам полиции, избранные тирольцами Капферер и Фёрг помогают правительству вершить свое черное дело. Никто не уполномочил этих депутатов голосовать против своих товарищей, и они не считаются с мнением своих избирателей. Рейтинг Капферера и Фёрга после этих митингов упал настолько, что им угрожал отзыв из Вены.

Ранним утром в понедельник, 29 ноября, более ста студентов собрались по призыву своих лидеров. Через полчаса к ним присоединились четыреста горных и сельскохозяйственных рабочих из пригорода. Демонстрация пангерманистов – примечательно, что, как и в Вене, это были рабочие и студенты, наиболее активная часть края – с черно-красно-золотым флагом отправилась к городскому совету. Член общества «Brixia» Грегор Лоб вошел в здание совета и как представитель студенчества поставил бургомистра Вильгельма Грайля в известность о проведении митинга и его антиправительственном характере. Грайль спокойно воспринял извещение Лоба. Это было в порядке вещей, учитывая, что руководство Инсбрука во главе с Грайлем и его соратником вице-мэром Эрлером принадлежало к националистической Народной партии тирольских немцев, хотя и избегало в силу своего положения радикальных методов. После демонстраций митингующие еще немного пошумели, а в казино города, принадлежавшем членам католических обществ, были выбиты стекла.

Стоит заметить, что в тот момент (еще до объединивших всех немцев университетских событий 1904 года) между самими германскими братствами особого единства не наблюдалось, и они могли в любой момент направить энергию друг на друга. Поэтому, когда распространился ложный слух, что студенческое братство «Австрия» планирует контрдемонстрацию в поддержку все тех же «соглашателей» Капферера и Фёрга, студенты «Бриксии» хотели уже штурмовать отель «Breinöß», где обычно собирались члены «Австрии». Это нападение удалось предотвратить только силами местной полиции. Тем не менее, по словам австрийского историка Йохана Хольцнера, «там, где дело доходило до вопросов автономии Тироля, члены этих партий работали в тесном взаимодействии. Например, в том случае, когда венское правительство в 1904 году запланировало открыть в Инсбруке итальянский юридический факультет…».

Когда таких ключевых моментов национального единения не было, братства вновь начинали внутреннюю борьбу за свои взгляды и отдельные идеологические положения.

1.2. «Элегантный “терезианец”»

Пауль Гауч фон Франкентурн (26 февраля 1851–20 апреля 1918), пришедший на смену Бадени, на самом деле бароном по рождению не был. Он был сыном комиссара полиции. Гауч учился в академической гимназии «Терезианум» и на юридическом факультете Венского университета. Тем не менее он начал свою службу вовсе не в юридическом ведомстве и не в административно-политических органах, а в Министерстве просвещения, что, несомненно, говорит о характере просвещения того времени.

Гауч был чиновником до мозга костей, он считался представителем клерикальных католических кругов и противником немецкого национализма, поэтому в процессе своей просвещенческой деятельности даже предпринимал попытки изъять из школьных библиотек книги либеральной и пронемецкой направленности, а также сочинения Шиллера и братьев Гримм.

В 1888 году Гауч провел закон о студенческих корпорациях, направленный против немецких националистов.

В 1889 году предложил проект закона, предполагавший подчинение школы католической церкви, но идея Гауча встретила жесткое противодействие, и закон не дошел до обсуждения в парламенте.

Все это не мешало продвижению его карьеры. В 1890 году Гауч получил титул барона. Несмотря на жесткость и бюрократизм Гауча (а может, и благодаря им), он командовал Министерством просвещения очень долго – с 1879 по 1893 год. Одновременно с этим Гауч еще и управлял академической гимназией «Терезианум», в которой некогда сам учился.

30 ноября 1897 года на волне националистических студенческих бунтов Гауч фон Франкентурн в первый раз был назначен министр-президентом Цислейтании и одновременно занял пост министра внутренних дел. Очевидно, расчет был сделан на юридический и чиновный опыт Гауча. Впоследствии он занимал пост министр-президента Цислейтании трижды (в 1897–1898, 1905–1906 и 1911 году).

Карл Грабмайр характеризовал Гауча как «типичного элегантного “терезианца”, склонного к речам и талантливым формулировкам и обладавшего тонкими манерами и дипломатической гибкостью ровно настолько, чтобы позволять себе компромиссы». Этот портрет несколько расходится с тем образом непримиримого цензора и гонителя немецкого духа, который предстает в первой половине его жизненного пути. Однако дальнейшее показало, что Грабмайр был прав, называя Гауча склонным к гибкости и компромиссам.

Несмотря на свои взгляды, Гауч пошел на некоторые послабления для немцев. Он создал чисто чиновный кабинет, не имевший отношения к парламентским партиям. Распоряжения о языках не отменили, но положение немцев временно улучшилось. Чтобы уладить партийные раздоры, Гауч отсрочил заседания рейхсрата и, воспользовавшись параграфом 14 конституции, по которому в промежутках между сессиями корона имеет право издавать законодательные меры в порядке указа, утвердил временное соглашение с Венгрией, бюджет на 1899 год и другие законопроекты. В январе была сделана попытка примирить нации, но она не удалась.

Столкнувшись с неприятием в рейхсрате такой политики, правительство Гауча перешло к форме чрезвычайных указов и постановлений. Для подавления протестов против увольнения Бадени в Праге ввели чрезвычайное положение.

Попытка найти компромисс по вопросу закона о языках тоже успеха не имела. Государство вышло из-под контроля Гауча, и в 1898 году барон-комиссар покинул пост главы правительства и на пять лет занял должность руководителя Ревизионной палаты.

Эта должность впоследствии сделалась для него «резервной», как некий тыл: еще два раза он занимал пост премьера, а после изгнания вновь отступал в тыл Ревизионной палаты.

Когда Гауч в 1898 году вышел в отставку, его место занял граф Тун-Хоенштайн – противоречивая, почти анекдотическая фигура, вызывавшая крайнюю неприязнь жителей Тироля, превративших ее в мишень для своих упражнений в остроумии.

1.3. Изворотливый хитрец

Франц Антон фон Тун-Хоенштайн (2 сентября 1847–1 ноября 1916) родился в Чехии в родовитой семье графа Фридриха фон Туна и графини Леопольдины, баронессы фон Штайн-Гуттенберг. Он учился на юридическом факультете Венского университета и служил в армии драгуном. Граф принадлежал к группе крупных землевладельцев консервативной направленности и унаследовал место отца в палате господ.

С 1883 по 1889 и с 1901 по 1911 год Тун являлся депутатом ландтага Богемии.

Назначение графа штатгальтером Богемии 5 марта 1889 года преследовало цель примирить немецкое и чешское население (естественно, и через десять лет избрание министр-президентом Цислейтании человека родом из Чехии имело все ту же цель). Но этот план и в 1889 году не сработал. Пытаясь уравнять в правах представителей обеих общин, Тун сразу столкнулся с сопротивлением и немецких националистов и младочехов. Первые опасались ослабления своих позиций в Чехии. Вторые стремились достичь национальной автономии. Предложенный Туном план примирения принят не был. В 1893 году в Праге вновь вспыхнули волнения, и Тун подавил их вооруженной силой. В процессе подавления волнений был даже раскрыт заговор тайной организации чешских анархо-синдикалистов «Омладина». Все эти жесткие меры Туна имели прямо противоположные последствия: чешская фракция только усилилась.

После победы младочехов на выборах в ландтаг 1895 года Тун-Хоенштайн покинул пост штатгальтера. Шел февраль 1896 года, и Тун был назначен обергофмейстером эрцгерцога Франца Фердинанда, однако продержался на службе лишь несколько месяцев: эрцгерцог и его обергофмейстер не переносили друг друга.

7 марта 1898 года графа Туна назначили министр-президентом Цислейтании, и одновременно он занял пост министра внутренних дел.

Конечно же, своей задачей граф Тун считал умиротворение парламента и страны. Но, как и с прежними главами кабинета, благие намерения оказались неосуществимы.

При открытии парламента 21 марта 1898 года Тун произнес великолепную примирительную речь, а новый президент палаты Фукс объявил, что пресловутый закон Фалькенгайна, унижающий парламент, отменен.

Отмена распоряжений Фалькенгайна была всего лишь полумерой, способной вызвать восхищение только у наивного обывателя. Правительства разных стран не раз шли на подобные полумеры (вроде введения женского избирательного права в России в 1907 году), чтобы временно восстановить нарушенный баланс сил и продемонстрировать свой демократизм.

Однако графа Туна многие все-таки считали изворотливым хитрецом. Соглашение с Венгрией было продлено им при помощи все того же 14 параграфа об Имперском указе. А чтобы практика постоянного применения одиозного параграфа имела хотя бы внешне законный вид, Тун принудил славянско-клерикальное большинство в парламенте избрать исполнительную комиссию, без одобрения которой не принималось ни одной меры и не выпускалось ни одного эдикта по 14 параграфу. Но деятельность этой марионеточной комиссии носила чисто формальный характер.

На повестке дня стоял все тот же вопрос, превратившийся в камень преткновения уже для пятнадцати австрийских правительств, – вопрос о языках. Кабинет графа Туна немедленно оказался в центре конфликта при обсуждении языкового законодательства. Некоторые политические круги продолжали настаивать на принятии «Закона о языках» («Sprachenverordnung»), еще внесенного Казимиром Бадени. Государственные служащие в землях со смешанным населением (особенно в Богемии и Моравии) обязаны были владеть обоими языками.

Немецкие депутаты вновь заблокировали работу рейхсрата, стремясь сорвать введение закона Бадени, и отказались поддерживать правительство, требуя назначения специальной комиссии для разработки вопроса о языках. Но Тун, подобно всем министр-президентам, враждебно настроенный по отношению к немцам и покровительствующий славянам, на это не пошел. Его настолько злили «шёнерианцы» с их германским духом и антипапским лозунгом «Долой Рим!», что он не сдержался и прямо с трибуны закричал:

– Я и сам вовсе не монах, но я, в конце концов, как и все мы, – католик! И мы не должны этого стыдиться!

В то же время на посту министра финансов оказался лидер младочехов Йозеф Кайцль, что как будто должно было помочь Туну в формировании чешского большинства. Эта пара – Тун и Кайцль – стала объектом злых стихов, скетчей и анекдотов инсбрукской сатирической печати. Пангерманисты Тироля обыгрывали в эпиграммах значение фамилий, в том числе и диалектное. Кайцль (или койцль) на тирольском диалекте означает «крест», «планида». Тун – «рыба тунец». Сатирические нападки вызывало и пристрастие Туна к громким парадам с барабанным боем и маршами.

Во втором номере только что основанной в Инсбруке газеты «Scherer» появилась эпиграмма «Дуэт» («Duett»):

* * *

Однако чехи во главе с Кайцлем оказались не настолько сильны, чтобы настоять на своем и оказать поддержку кабинету министров. Вызывавшие раздор распоряжения о языках опять не были отменены. Правительство уже ничего не могло сделать, и злоупотребление 14 параграфом продолжалось. После этого парламент оказался ненадолго нейтрализован. Население облагалось новыми налогами, а Тун в упоении собственной энергией как будто вовсе забыл о существовании конституции и раздираемого страстями здания на Ринг-штрассе, действуя по своему усмотрению. И теперь уже автономная Венгрия вернула его к реальности, потребовав парламентского обсуждения общеимперского бюджета. Тогда премьер-министр, развернувшись в обратную сторону, кинулся за помощью к немцам, но те припомнили ему былую вражду и отказались вступать с ним в переговоры, пока не будут отменены распоряжения о языках.

По мнению Грабмайра, «необходимо было направлять цели и идеи немцев в конструктивное русло, чтобы сформировать общую политику национальных программ». Причем следовало «разделить все требования на две части – общую, для страны, и специальные – для регионов», однако «у Туна всякое остроумие закончилось», потому что он «слишком поздно пришел к пониманию, что ни один закон в Австрии не пройдет без участия немецкой фракции».

Фривольную игру австрийского правительства с 14-м параграфом депутат назвал «абсолютизмом с фиговым листком». В то же время речь Грабмайра, произнесенная в Мерано 4 февраля 1899 года, тоже кажется совершенно идеалистичной и утопической.

«Пора обратиться лицом к народу! – взывал красноречивый тиролец. – Поздно вспоминать, сколько ошибок мы наделали за двадцать лет. Надо просто понять, что без народа не будет ни политики, ни экономики, и найти в себе мужество посмотреть ему в глаза и принять его требования!» То был призыв в пустоту, красивые слова и не более. Однако в этой речи прозвучала весьма интересная лексика. Тирольский представитель заметил, что «следует различать две группы немцев – тех, которые выступают против государства и являются ирредентой, и тех, которые поддерживают государство, но тоже оказались ущемлены в своих правах».

Во-первых, депутат пытался разделить и противопоставить немецкое население – провести границу между пангерманистами и конформными обывателями, которых он называет «лояльными немцами». Заигрывание с аполитичными обывателями и абстрактным «народом» – очень характерный прием для центриста.

И, во-вторых, Грабмайр впервые назвал немецких националистов итальянским словом «ирредента», что само по себе звучало несколько необычно, но на тот момент было абсолютно верно: они действительно оказались чужеродным телом в собственной немецкоязычной стране.

«К сожалению, в Австрии имеется немецкий “ирредентизм”, – писал Грабмайр. – Это те немцы, которые видят выход только в распаде Австрии и присоединении к Германии».

Слова депутата звучат наивно: процесс интеграции шел уже полным ходом, и распад Австрии был лишь делом времени.

«Для лояльных немцев в государстве есть только один путь, – заявил Грабмайр, – закладывать конституционные основы для защиты национальных прав немецкого народа. Совершенно очевидно, что это должен быть отказ от исключительного господства немцев. Раз мы живем в единой империи, мы должны считаться с другими национальностями, в первую очередь со славянами. Это трезвый расчет, принимая во внимание все факторы. И здесь нет никакой политической альтернативы».

Сознавал ли Грабмайр, что его слова при сложившейся ситуации звучат для всех, без исключения, немцев унизительно: как попытка воспитывать их насильственными методами, гладить по голове за послушание и «лояльность» и наказывать за радикализм? Скорее всего, он вообще об этом не думал, стремясь сохранить собственное лицо и, как он сам однажды выразился, «благополучно решить крайне сложную задачу <…>, не повредив при этом <…> собственной политической линии».

Комментируя результаты своего выступления в Мерано, он говорит о том, что тирольские крупные землевладельцы пришли в восторг от его речи, заявляя, что «впервые прозвучало свободное и смелое слово», в то время как «радикалы были в ярости».

Первым на меранскую речь депутата откликнулось «Восточногерманское обозрение» Карла Вольфа. В статье под названием «Некий Грабмайр» говорилось: «Давно уже нам не приходилось слышать таких предательских слов! Да ни один славянин и ни один мадьяр не позволил бы себе подобного тона по отношению к своей нации, какой позволил господин Грабмайр по отношению к собственному народу. Ни один из них никогда не пал бы столь низко, как господин Грабмайр. Он пытается развязать войну между немцами и сравнивает борцов за права и свободу с ренегатами и уголовниками, пытаясь опорочить их в глазах парламента и народа».

Официальная «Triester Zeitung» от 16 февраля 1899 года по этому поводу замечала: «Живейший интерес вызывает в настоящее время ожесточенное противостояние между членом парламента доктором Грабмайром и группой Шёнерера-Вольфа. Господин Грабмайр поистине является украшением немецких левых. Среди множества посредственностей, которые в почтенном возрасте решили потопить общественную жизнь в радикализме, этот член парламента приятно удивляет не только широкими познаниями в юридической области, но и блестящим ораторским талантом. Идеальная форма его выступлений <…> удачно избегает сухого академизма, что создает чувственную динамику в соединении с политическим темпераментом, классическим стилем и даже свободой выражений».

Триестская газета замечает, что радикальные призывы приведут немецкий народ к печальным последствиям, и неизвестно, какой следует искать выход из этой тяжелой ситуации. Зато «украшению немецких левых» Грабмайру, как выяснилось, и это было известно. Он пишет, что главная мысль его речи исчерпывается одной фразой: «Единственный шанс на успех – это согласие между всеми лояльными, государственно мыслящими немцами». Хорошо знакомая фраза, многократно произносимая в политической истории, но лишенная всякого практического смысла. Призывы Грабмайра к «коллективной политической воле» и «выработке мирных соглашений» уже не действовали, и не мог опытный парламентарий этого не видеть. Однако его истинная позиция становится ясна, как только он переключается с народа на действующих политиков. Грабмайр покровительственно журит их за неспособность соблюсти свое публичное лицо, которое строится «на остроумии, умении приводить аргументы, вести себя, отвечать, поскольку каждый жест политика заметен окружающим».

Одним словом, «встряхнитесь, господа, на вас смотрит вся Европа». Тирада Грабмайра о визуальной роли политика настолько прозрачно указывает на его собственные убеждения, ставящие красноречие, жесты, манеры и остроумие выше здравого смысла и реальности, что дальнейшие вопросы отпадают за ненадобностью.

Но никакая речь немыслима без выводов. И Грабмайр начал сворачивать свое пространное выступление, чтобы перейти к «трем необходимым условиям дальнейшего развития государства»: общественным гарантиям для немцев (каким, он не уточнил), пересмотру нынешнего большинства в парламенте (оно состояло из чехов) и… смещению правительства Туна, которое никого уже не удовлетворяет. Это было вовремя и хитроумно.

Напоминание о гарантиях для немцев было поклоном в сторону немецкого большинства в Тироле. Призыв пересмотреть чешское большинство в парламенте ничему не угрожал, поскольку на совещание в Мерано собрались отнюдь не чехи. А ругать Туна стало почти модным занятием, ведь его в тот момент уже не поддерживал ни один человек в здравом уме. И присутствующие вполне охотно согласились с этими пунктами, предложенными тирольским «цицероном».

На этом следовало бы остановиться, однако Грабмайр поистине превзошел себя: под конец он еще решил сделать изящный реверанс в сторону многочисленных австрийских католиков. Покритиковав радикальный лозунг «нелояльных» немцев «Долой Рим!», он заметил, что «такое смешение религии и политики, практикуемое радикалами, является предосудительным, поскольку оскорбляет чувства верующих <…>. Почему это для немцев должно быть нечто иное, чем для поляков и чехов, словенцев и итальянцев?»

«Мы обязаны положить конец этому лозунгу, утверждающему, что мы враги церкви! – воскликнул Грабмайр. – Разве мы ее враги? <…> Церковь тоже нуждается в свободе и правах, которые мы для себя требуем».

Ответ на этот ораторский пассаж не заставил себя ждать. «Никто из уважающих себя немцев не подаст руки этому проправительственному клерикалу!» – воскликнуло «Восточно-немецкое обозрение» Карла Вольфа.

* * *

И сам Грабмайр, и его речи являются, в сущности, зеркалом всего австрийского парламентаризма. Однако, при всей возможной иронии в его адрес, Грабмайр – незаменимый комментатор событий. Хотя бы уже потому, что он был непосредственным свидетелем происходящего, причем типичным для своего времени свидетелем.

А к бунтующим «нелояльным» немцам в конце года присоединились еще и недовольные налогами муниципальные советы. Они обвинили Туна в злоупотреблении 14-м параграфом. 2 октября 1899 года граф Тун-Хоенштайн, не вынеся ударов со всех сторон, подал в отставку, а его место занял граф Клари.

1.4. Потомственный дипломат

Новый премьер Цислейтании граф Манфред Клари-Альдринген (30 мая 1852–12 февраля 1928) начал с того, что отменил распоряжения о языках и заявил о полной своей нейтральности в отношении всех партий и национальностей. Он вошел в залу и, сделав выразительное лицо, попросил партии с пониманием относиться к обстановке в стране и не нарушать порядка в парламенте.

«Выразительное лицо» для политика – это, прежде всего, не сантименты и страстные восклицания, а созидательное спокойствие и деловая сосредоточенность.

Именно так и выглядел Клари, сын богемского принца Эдмунда Морица и принцессы Елизаветы-Александрины фон Клари-Альдринген, урожденной французской графини де Фицкельмон, а также младший брат известного дипломата принца Зигфрида. Даже в его назначении министр-президентом виделись семейные гены: дед Манфреда Клари, граф Шарль-Луи де Фицкельмон, был успешным вторым министр-президентом в правительстве князя Меттерниха.

Но столь блестящая наследственность не помогла новому премьер-министру. Клари усердно демонстрировал свою лояльность ко всем непримиримым группам. Он клятвенно заверил, что будет прибегать к параграфу 14 лишь в крайних случаях и только по экономическим вопросам.

– Но сам-то параграф не отменил, – усмехнулся в усы скептический эрцгерцог Ойген Габсбург-Австрийский, как всегда, наблюдавший за происходящим со стороны.

Правительство вновь старалось примирить чехов с немцами, но чехи начали обструкцию, и этот план оказался неосуществим. Поэтому, продержавшись рекордные по краткости три месяца, министерство Клари ушло в отставку в конце декабря того же 1899 года. Зато Клари было чем гордиться: он сдержал свое слово и ни разу не прибег к параграфу 14.

В то же время избежать параграфа было уже невозможно. И новый премьер Генрих Виттек первый же свой указ издал на основании параграфа 14.

1.5. Железнодорожник

Генриху Риттеру фон Виттеку (29 января 1844–9 апреля 1930), другу детства эрцгерцогов и принцев, впоследствии доверяли воспитание царских отпрысков. Доверили ему и кабинет министров, хотя он, совершенно очевидно, по своим личностным и профессиональным данным не был готов к роли лидера нации. Это был администратор узкоспециального образца. Его коньком были железные дороги: в них он разбирался как истинный профессионал.

Виттек учился в Шотландской гимназии, затем на юридическом факультете университета. Став юридическим экспертом, он работал в ведомстве путей сообщения, а в 1885 году недолгое время управлял Министерством торговли. С 20 ноября 1897 по 1 мая 1905 года Виттек был назначен министром путей сообщения сразу в нескольких правительствах Австрийской империи. Он энергично расширил железнодорожную сеть и даже стал провозвестником профсоюзного движения, вполне успешно отстаивая социальные интересы работников железнодорожного транспорта. Активная деятельность Виттека не осталась незамеченной и наверху: в нем увидели человека, умеющего договариваться с народом. Образ народного заступника ценился у венской верхушки, давно оторвавшейся от собственного населения.

Находясь в должности главы кабинета, Виттек даже успел утвердить либеральный закон о выборах в венской общине. Но продержался новый премьер еще меньше своего предшественника Клари и установил очередной рекорд минимального пребывания у власти – полумесячное правление – с 21 декабря 1899 по 18 января 1900 года. Он подал в отставку 15 января 1900 года, заявив, что такой страной, раздираемой социальными и национальными конфликтами, править невозможно.

– Я владею навыками осуществлять в стране связь, – сказал не лишенный чувства юмора Виттек, – но, боюсь, речь идет только о паровозах.

Конечно, дело было не в Виттеке и его паровозах. Ни Бадени, ни Тун, ни Гауч, ни Виттек ничего уже не могли сделать. Около 1900 года в Австро-Венгрии проживали пятьдесят миллионов человек, из которых 25 процентов составляли немцы, 20 – мадьяры, 13 – чехи, 9 – поляки, 8 – русины, 6 – румыны и хорваты, 4 – словаки. И все они хотели удовлетворения своих национальных требований.

Виттек был уже восемнадцатым по счету премьером за три года. Ситуация в Цислейтании становилась катастрофической.

1.6. «Бюрократический талант»

На место Виттека пришел уроженец южно-тирольского города Тренто, сын жандармского полковника Эрнст фон Кёрбер (6 ноября 1850–5 марта 1919), на первый взгляд ничем не отличавшийся от прежних хозяев кабинета. Учился он в академии «Терезианум» и в Венском университете, как многие венские парламентарии, работал в Министерстве торговли и был одно время генеральным директором железных дорог, как Виттек. Но все же в Кёрбере поначалу ощущалось нечто новое – жесткость военного.

Став главой кабинета, Кёрбер созвал конференцию по национальному вопросу, и дела в парламенте ненадолго приняли мирное течение. Однако чехи снова объявили обструкцию. 8 июня 1900 года они явились на Рингштрассе с трубами, тарелками, хлопушками и устроили такой шум, что заседать стало невозможно. Кёрбер сразу же распустил парламент.

Очевидно, то оказался самый удачный момент для передышки, потому что в конце июня внимание Цислейтании было отвлечено внешними событиями: 20 июня китайская артиллерия обстреляла посольство Австро-Венгрии в Пекине, и участники так называемого «боксерского» восстания в Китае начали осаду польского квартала, длившуюся два месяца – до середины августа. На следующий день после обстрела посольства императрица Ци Си объявила войну целому ряду стран, и пять сотен австрийцев вместе с европейскими союзниками приняли участие в боевых действиях. Впрочем, внешняя политика уже не могла повлиять на состояние Венского парламента.

Результаты новых выборов в январе 1901 года Кёрбера не устроили. Он надеялся на единый парламент, с которым можно будет работать, но радикальные группы немцев и чехов только усилились. Тогда разочарованный Кёрбер прибег к тем мерам, которыми прославились его предшественники, – он создал сеть железных дорог и ввел десятичасовой день для горнорабочих. Для человека с военным стержнем подобное политическое измельчание выглядело пораженчеством, но у Кёрбера не было иного выхода: он должен был демонстрировать хоть какую-то деятельность.

Депутат Грабмайр впоследствии писал о Кёрбере: «…Наш великий бюрократический талант, несмотря на весь свой ум и дипломатический опыт, несмотря на его бесстрастное упорство, так и не смог решить австрийскую проблему. Ему не хватало беспощадной энергии, которая была вполне допустима в нашей ситуации».

Парламент легко принял все эти программы, потому что они никак не затрагивали основные интересы партий и групп. Однако очередное осеннее обострение в парламенте обрушилось и на кабинет Кёрбера. Чехи вернулись к вопросу о своих национальных правах и потребовали признания чешского языка обязательным в округах Богемии.

Кёрбер решил игнорировать вопрос о языках и национальностях. Он настаивал на обсуждении бюджета, однако радикальным членам парламента не было до этого никакого дела. Кёрберу угрожали обструкцией. Тогда он заявил, что без утверждения бюджета на 1902 год парламент утратит свою роль и страна вернется к абсолютизму. Эта угроза напугала парламентариев, и бюджет на первую половину года был утвержден. Чехи согласились подождать со своими требованиями, а Кёрбер выиграл время и занялся переговорами о бюджете с премьером Венгрии Кальманом Селлем.

Но теперь уже в венгерском сейме взяли верх аграрники, не желавшие принимать проект соглашения. В течение 1902 года условия переговоров все время менялись, и отношения между премьерами обострились до того, что не раз грозили полным разрывом.

Весной в Триесте на судах австрийского Ллойда началась стачка кочегаров, перешедшая во всеобщую забастовку. Беспорядки удалось усмирить только военной силой, и в этом тирольском городе было введено осадное положение. Еще серьезнее оказалась стачка сельскохозяйственных рабочих в Галиции, перешедшая в политическую форму и показавшая полную деградацию административно-хозяйственного аппарата управления.

Социал-демократы предостерегали Кёрбера от крутых мер, и он вел себя сдержанно.

Поэтому рабочим удалось добиться осуществления многих своих требований.

Благодаря компромиссам министр-президента в 1902 году впервые был получен бюджет, утвержденный парламентом, а не параграфом 14.

Однако в это время истек срок перемирия Кёрбера с чешскими депутатами, они вновь прибегли к обструкции, и для создания бюджета на 1903 год Эрнсту Кёрберу вновь пришлось прибегнуть к 14-му параграфу.

Это развязало ему руки, он созвал чешско-немецкую конференцию и в ходе ее работы попытался достичь компромисса. К январю 1903 года оба правительства, Венгрии и Цислейтании, наконец договорились.

Но провести через парламент результаты конференции не удалось – теперь уже из-за обстановки в Венгрии, которая тоже имела свои сложности с вопросом о языке и отнюдь не была карманной державой Кальмана Селля.

1.7. Австро-венгерские переговоры

Венгры требовали восстановить в венгерской части армии мадьярский язык.

Дело осложнилось тем, что премьер-министр Селль перестал ориентироваться в обстановке и 16 июня 1903 года от бессилия подал в отставку. Новым венгерским премьером стал Куэн-Гедервари. По сложившейся в обоих правительствах традиции он обещал оппозиции большие уступки, но лишь на словах.

Утратив доверие, Гедервари сделал попытку подкупить оппозицию, но, не добившись результата, ушел в отставку. Император отказался идти на уступки венграм в отношении армии и мадьярского языка, и в стране едва не вспыхнула революция.

Началось брожение в армии, что грозило военным переворотом.

Император уговорил Гедервари вернуться, но тот продержался в премьерах лишь месяц и страны не успокоил. Тогда император согласился на введение мадьярского языка в военных судах и школах, на венгерское национальное знамя и на перемещение офицеров-мадьяр в Венгрию.

Только военные команды не были переведены на мадьярский язык.

Новым премьер-министром Венгрии стал Стефан Тисса, враждебно встреченный националистами. Тисса применил к оппозиции насильственные меры, и ответ последовал сразу: против Тиссы сплотился весь сейм. 13 декабря 1903 года введенная в парламент стража была выброшена депутатами, трибуну президента и кресла министров разнесли в щепки. Тисса предложил короне распустить сейм, хотя это и было незаконно.

В январе 1904 года состоялись выборы нового сейма. Они усилили оппозицию, и Тисса подал в отставку, но в стране не нашлось человека, способного в тот момент сменить его на посту премьер-министра, и он был вынужден остаться и вести дела.

Только в конце июня 1905 года Тиссе удалось передать пост барону Фейервари.

* * *

В австрийском правительстве по-прежнему согласия не наблюдалось. Теперь уже итальянцы Тироля требовали удовлетворения своих прав. Они хотели, чтобы в Триесте был создан особый университет с преподаванием на итальянском. Именно тогда итальянская проблема Тироля впервые вышла на парламентский уровень.

Проблема итальянского университета в Триесте усугублялась тем, что живущим в этом же городе словенцам тоже нужны были параллельные классы в триестской гимназии и академия в Люблянах. Это грозило распадом тирольского образования на множество параллельных учебных заведений на разных языках и с разными критериями обучения и аттестации.

Народ требовал всеобщего избирательного права (оно будет введено только в 1907 году). Правительство и парламент, на две трети состоявший из представителей крупного землевладения и буржуазии, были против прямого избирательного права. Для давления использовались разные средства – провокации, запугивания, ограничение свободы слова, собраний, подкуп печати. Заявление прогрессивных депутатов рейхсрата были поддержаны манифестациями во всех крупных городах. Так начинался XX век.

Австро-Венгерская монархия загнала себя в тупик межнациональных отношений, и это неизбежная судьба всех чрезмерных государственных образований. Политический кризис в Цислейтании можно было предсказать задолго до его начала, но к тому моменту империя уже настолько закостенела в своем бюрократизме, что утратила способность не только к изменениям, но даже к самокритике. Иначе чем можно объяснить все те нарастающие, как снежный ком, пропагандистские глупости, которые сопровождали тирольский конфликт ноября 1904 года.

Еще в 1899 году Грабмайр писал по поводу своей меранской речи и ее последствий:

«Решающее сражение произошло в моем доме – Тироле. Наиболее агрессивное сообщение появилось в радикальной “Tiroler Tagblatt”. Оно называлось “Грабмайр против Грабмайра” и преследовало цель доказать, что я сам предал мои недавние взгляды и политическую позицию. Тогда я написал следующий ответ: “В качестве обороны от нападок! Письмо доктора Грабмайра в “Tiroler Tagblatt”, Мерано, 12 февраля. Вы выдвигаете против меня серьезное обвинение в политическом ренегатстве. Однако в годы юношеского становления, о которых вы пишете, многое основано на иллюзиях, которые не дают истинного знания вещей, как будто ты наблюдешь мир из окна мчащегося поезда. Я нисколько не изменил своим старым политическим принципам, это вы отошли от своих прогрессивных устремлений и все больше смещаетесь в сторону крайнего радикализма. И после этого вы еще обвиняете меня в том, что я не поддерживаю ваши безумные идеи. Разумный и жесткий контроль над ситуацией был возложен на меня немецкими землевладельцами. И я именно так понимаю свою задачу, работая в парламенте. Могу сказать без ложной скромности, что эту задачу я успешно выполняю. Наш союз в парламенте сформировался путем консультаций и свободного волеизъявления христианских социалистов, совета попечителей и других представителей. За пределами этой организации в парламенте оказалась небольшая немецкая радикальная фракция (партия Шёнерера), которая ведет борьбу кулаками и <…> потоками оскорблений и ругательств. <…> И я отлично понимаю, что с каждым своим выступлением вызываю все меньше симпатий у господ Шёнерера и Вольфа с их нетерпимостью и хамскими оскорблениями. Я еще помню прогрессивную Народную партию в Инсбруке. Я ее хорошо знал, с ней связывал свои надежды, но она скоро исчезнет, а группа Шёнерера – Вольфа останется. Именно с этим связан мой отход от прежних политических позиций, о котором вы пишете. <…> Кстати, у меня нет ни малейших оснований делить немецкое население на “ирредентистских волков и законопослушных овец”. И я никогда не отделял себя от немецкого народа…».

* * *

Однако, что бы ни думал и не говорил тирольский депутат, невозможно не признать, что противостояние в Тироле не было случайным конфликтом, развязанным радикалами. Оно имело тысячелетнюю предысторию, когда этот похожий на рай клочок земли все время переходил из рук в руки. В результате вековечной проблемы Тироля на территории края сформировались многонациональное сообщество и две достаточно уверенные в себе, внутренне автономные державы – Австрийская Германия (в Северном Тироле с Инсбруком во главе) и Австрийская Италия (в Трентино и Альто-Адидже с центром в Тренто). Кстати, где еще, как не в Тироле, могло образоваться две Народные партии, причем противоположные по взглядам. Одну – в Тренто – возглавляли итальянские католики Южного Тироля (одну из ключевых ролей в ней играл молодой христианский деятель, студент-филолог Альчиде Де Гаспери), вторую – в Инсбруке – либеральные националисты Северного Тироля. Именно об этой партии пишет Грабмайр, как о «некогда прогрессивной», которая «скоро исчезнет». Ее создал активный пангерманист, вице-мэр Инсбрука Эдуард Эрлер. Первая из них, католическая, итальянская, старалась вести свою собственную, автономную христианскую работу, склоняяся при этом к единению с католической конфессией Австрии и компромиссам внутри Габсбургской монархии. Вторая, партия пангерманистов, была и антигосударственной, и антиклерикальной, и антиитальянской.

Активное партийное строительство того времени связано с процессом интеграции, происходившим на территории всей Австрийской империи, но в Тироле в особенности.

Исследователь Хольцнер писал, что «сами исторические изменения обусловили этот «передел», который <…> с самого начала нового века стал неизменной частью немецкого политического ландшафта Тироля, где консервативные партии были заменены христианскими социалистами».

Их программа, по словам Хольцнера, была востребована в Вене и осуществлялась под руководством мэра Карла Люгера. В то же время либеральная партия все более вытеснялась националистами. Это вытеснение, о котором говорит Хольцнер, в конечном итоге привело к слиянию и даже поглощению. Так образовался политический «кентавр» – национал-либералы, или либеральные националисты, в лице «Немецкой народной партии» и «Общества Немецких националистов». В то же время венский мэр Люгер стал кумиром для умеренных тирольских католиков вроде Де Гаспери.

С последней четверти XIX века Тироль испытывал двойное давление: со стороны государственной цензуры и со стороны других национальностей, проживавших на этой территории. О том, что такое австрийская цензура того времени, говорит уже ранее упомянутый факт – из школьной программы изымались как вредоносные, произведения немецкой классики, вроде Шиллера и сказок братьев Гримм. С точки зрения воинственного католицизма, превратившего Цислейтанию в Средневековье посреди обновляющейся Европы, Шиллер был олицетворением бунтарства, а сказки Гримм – порождением язычества.

Воспитание человека начиналось еще со школьной скамьи. И политическое противостояние в Тироле оказалось связано в первую очередь с системой образования как основой формирования национального самосознания. Именно поэтому образовательный, университетский вопрос приобрел государственное и политическое значение.

С конца XIX века каждый срыв лекций, каждая университетская стычка или демонстрация попадали на страницы местной печати. Ирония и критическое отношение к беспомощному правлению и распадающейся монархии Габсбургов стали главной темой сатирических газет «Der Scherer» Карла Хабермана и «Der Tiroler Wastl» Рудольфа Йенни, в которых преобладал в большей (у Хабермана) или меньшей (у Йенни) степени радикальный экстремистский уклон. Но такие газеты неправительственного, неофициального характера выходили либо раз в неделю (по субботам или воскресеньям), либо два раза в месяц (первого и пятнадцатого числа). Если, конечно, вообще выходили, а не изымались цензурой. Они не могли держать внимание читателей на протяжении целой недели. А динамика событий была такова, что ситуация менялась в начале века даже не по дням, а по часам. И читатели жаждали каждодневных репортажей о тирольском противостоянии и подробностей того, что случилось ноябрьской ночью 1904 года.

Рудольф Кристоф Йенни в качестве создателя сатирического листка «Der Tiroler Wastl» несколько уступал Хаберману, издававшему «Der Scherer», по трем причинам: во-первых, газета Хабермана вышла первой, во-вторых, она была злободневнее и сатирически злее, в-третьих, язык «Wastl» изобиловал тирольскими диалектизмами, доступными лишь местным жителям. Но сам Йенни как журналист был опытнее фотографа Хабермана. Он довольно скоро смог выделить в числе других изданий своих союзников и противников и подвести итог этому противостоянию. Собратьями газеты он называл зальцбургскую христианскую «Kirchenlicht» («Свет христианства») и франкфуртскую «Das freie Wort» («Свободное слово»). Кроме того, в Линце выходила газета «Der Kyffhäuser». Ее издавал журналист и переводчик Гуго Грайнц, один из молодых авторов «Scherer». Естественно, что эти газеты имели похожие взгляды и цели.

* * *

Позднее, уже с 1910-х годов, в литературно-издательской деятельности принимали участие и другие интересные личности. Одной из них был литературовед Людвиг фон Фикер (13 апреля 1880–20 марта 1967), родившийся в Мюнхене и выросший в Южном Тироле в семье учителя. Фикер продолжительное время издавал журнал «Der Brenner» и вел с «младотирольцами» насыщенную переписку. Впоследствии и эта переписка, и собрание журналов, и все бумаги Фикера легли в основу бесценного по своей информативности государственного собрания Инсбрука «Brenner-Archiv». Несмотря на молодость Фикера и на то, что его «Brenner» вышел только через шесть лет после трагических инсбрукских событий, издатель переписывался и с художником «Scherer» Августом Пеццеи.

Второй яркой личностью был сотрудничавший в газетах «Der Kyffhäuser» и «Scherer» военный врач и писатель Генрих фон Шуллерн – важная фигура для литературы, журналистики и для Тироля в целом.

Фон Шуллерн (17 апреля 1865–16 декабря 1955) был по профессии полковым лекарем и служил стрелком кайзеръегерского полка в Боцене, но с конца 1890-х годов занялся журналистской деятельностью, играл ключевую роль в Зальцбургском литературно-художественном обществе «Pan», писал очерки для газет «младотирольцев».

В 1910 году был издан его художественно-документальный роман «Молодая Австрия», в котором он рассказал о движении «младотирольцев» и о студенческих братствах края.

Сатирической печати Тироля противостояли весьма агрессивные католические издания консервативного уклона – «Tiroler Stimmen» и «Tiroler Anzeiger», к 1910-м годам затаскавшие Рудольфа Йенни по судам и печатавшие оскорбительные статьи про издателя «Scherer» Хабермана. Этим изданиям в газетах «Wastl» и «Scherer», с их язвительным юмором, свободолюбивым духом, антиклерикализмом и дарвинизмом, претило все.

Официальная газета Тироля «Innsbrucker Nachrichten», выходившая ежедневно, такой свободы мнений себе не позволяла и по сравнению с другими газетами казалась суховатым изданием.

Там не допускалось неприличных эпиграмм, резких оценок и непарламентских выражений. Так называемый «Фельетон» в «подвальной» части газеты – он находился внизу каждой страницы – был типичным литературным обозрением. Впрочем, ноябрьские события и в этой газете сместили акцент, а ее патетика в духе агрессивно-романтического национал-патриотизма, с которой подавались события, напоминала последний акт древнегреческой трагедии.

Для подобной пропагандистской акции непременно нужна была жертвенная Ифигения. «Ифигенией» этой загадочной истории под названием «Fatti di Innsbruck» стал молодой одаренный художник Август Пеццеи.

2.1. Злополучный университетский вопрос

Итало-австрийский конфликт в Тироле начался задолго до политического кризиса разваливающейся Австрийской монархии – с конца 60-х годов XIX века, когда большинства участников этой драмы еще не было на свете. Он был связан с особенным положением Тироля, земли, исторически населенной людьми разных национальностей.

Тироль – это не собственно австрийцы, немцы, ладины или итальянцы, но нечто принципиально иное, государство в государстве, сравнимое разве что с многонациональной Швейцарией, но в политическом отношении гораздо более темпераментное.

Австрийские историки довольно часто обращались к проблемам монархии рубежа веков, отразившимся и на жизни Тироля.

Исследователь Михаэль Гелер располагает основные признаки патовой ситуации в следующей последовательности:

1) нарушение принципа законности (вызов монархической системе, алтарю и Божественной благодати);

2) кризис парламентаризма как первый признак конфликта между национальностями;

3) кодекс чести и дуэль как метод утверждения своего социального статуса;

4) примат национальной и культурной гегемонии как выражение политического и идеологического господства в университетах;

5) политическая состязательность католицизма и науки (обсуждение секуляризма и модернизма) и постулат о свободе научных доктрин;

6) шпионаж и тайная дипломатия в нарушение ограничений, установленных служебной тайной и политическими обязательствами;

7) индивидуальный террор как выражение всемогущества политического насилия и убийство как средство управления политическими конфликтами;

8) дипломатические и политические скандалы, имеющие целью поиск врага и провоцирование вооруженного конфликта.

Упоминает о традиции дуэлей (в основном в студенческой и офицерской среде) и его коллега Андреас Бёше. Он рассматривает этот вопрос применительно к студенческому клубному движению второй половины XIX века. Бёше даже называет в качестве одной из жертв этой традиции известного социал-демократа Фердинанда Лассаля, застреленного в 1864 году графом фон Раковицем. Однако этот пример представляется не слишком удачным, поскольку в том конкретном случае дуэль носила не политический, а частный характер (Раковиц женился на возлюбленной Лассаля.) Очевидно, историк упоминает об этом поединке из-за членства Лассаля в одном из активных германских братств – «Burschenschaft der Raczeks Breslau»: инициатива дуэли исходила от неудачливого соперника, не умевшего решать свои проблемы иными способами.

Оружием, которым пользовались дуэлянты, были преимущественно револьверы, сабли и шпаги, а сами поединки сопровождал театральный, показной дух. Фихте называл дуэли «антинемецкой, привнесенной из-за границы традицией», имея в виду французское влияние. Кстати, запрет на армейские дуэли в Австрии был введен лишь в 1914 году по инициативе того же тирольского депутата Карла Грабмайра, выступившего на заседании Венского парламента с проникновенной и убедительной речью.

Уменьшенной проекцией «государственной» дуэли Бадени и Вольфа стали участившиеся «поединки чести» тирольских студентов – представителей различных братств и конфессий. Достаточно было одному из студентов случайно или неслучайно задеть другого в коридоре, как за этим следовало требование сатисфакции, и уже через пару часов противники находили тихое местечко для выяснения отношений, например, обширный городской сад, в котором имелось множество тенистых закоулков. Дрались немцы старомодно – преимущественно на шпагах: револьверы были оружием итальянского студенчества.

Администрация университета боролась с дуэлянтами – прибегала к штрафам, временным арестам и запрету на посещение лекций, но ничего сделать не могла: общества, братства и партии уже существовали сами по себе – в политическом контексте страны.

* * *

Историки отмечали, что вопрос о создании независимого итальянского университета или факультета неоднократно поднимался в австрийской монархии, но на правительственный уровень переговоры вышли только к началу XX века. Территориальных предложений по расположению факультета было три – Триест, Роверето, Инсбрук.

Однако «не хватало единого и комплексного принятия решений».

Причиной появления инициативы по созданию отдельного факультета и дальнейшей национальной непримиримости сторон были «национальная обида и ксенофобские лозунги вроде “Итальянцы, вон!” и “Долой из Австрии!”».

На самом деле националистический лозунг звучал не «Итальянцы, вон!», а гораздо грубее – «Велши, вон!» («Welsche, raus!»). Название «Welschen» обозначает романские и ретороманские народы, живущие по соседству, и в Тироле это слово имело не нейтральную (как в Швейцарии), а негативную окраску. В контексте тех событий, о которых идет речь, оно применялось по отношению именно к итальянцам, причем уничижительно, как к народу второго сорта или народу-захватчику. В ответ на это определение итальянцы применяли, с такой же негативной окраской, слово «tedescho», по большей части означавшее не столько «немцы», сколько «немчура».

Любопытно, что и сотрудничавший в «Scherer» художник Август Пеццеи отнюдь не принадлежал к немецкой нации. Он был ладинского происхождения. Но Пеццеи был выходцем из австрийской творческой элиты, известной в Инсбруке личностью, а судьба его сложилась трагично. Поэтому в газетах, уже настроенных националистически после случившегося в Инсбруке, его сразу же поспешили причислить к немцам: «Пролилась немецкая кровь!».

Таким образом, «велшами» называли преимущественно уроженцев области Трентино-Альто-Адидже, говоривших на итальянском языке.

В первое десятилетие XX века в Австрийской монархии насчитывалось 768 422 гражданина, родным языком которых был итальянский. Из них 367 тысяч проживали в Трентино и 8 тысяч – в Северном Тироле. Немецкоязычных жителей в Северном Тироле было 500 тысяч, в Трентино – 15 тысяч. То есть в Северном Тироле итальянцы по отношению к немцам составляли чуть больше полутора процентов, а в Южном Тироле немцы составляли по отношению к итальянцам три процента.

В этом цифровом балансе уже понятен прицельный интерес итальянцев: на земле, которую они считали своей, в округе Трентино, они занимали количественно господствующее положение, однако вынуждены были считаться с приоритетом государственного немецкого языка, а образование получали в других областях – либо в Вене (как более конформный Альчидо Де Гаспери), либо в Италии (как националистически настроенный Чезаре Баттисти).

* * *

Но к тому моменту в университете Инсбрука некоторые занятия уже проводились на итальянском языке, и началось это еще с 60-х годов XIX века. С зимнего семестра 1865 года были введены лекции на итальянском для студентов юридического факультета.

Некоторую абсурдность этому обстоятельству придавал тот факт, что лекции на итальянском читались немецкой профессурой.

Лишь в середине 1980-х годов началось быстрое назначение на преподавательские посты итальянцев. Это были преподаватели римского права (с 1884 года), немецкого законодательства (с 1892), канонического права (с 1897), уголовного права Австрийской империи (с 1898), австрийского гражданско-процессуального права (с 1901), австрийского гражданского права и политической экономии (с 1903).

К началу XX века большим авторитетом у итальянцев пользовались профессор Анжело Де Губернатис, криминолог Шипио Сигеле, экономист и юрист Франческо Менестрина. Они были в числе тех профессоров, которых ирредентисты Тироля пригласили на открытие своего юридического факультета в Инсбруке в ноябре 1904 года. Учитывая скандальные и трагические обстоятельства, сопровождавшие это открытие, стоит вспомнить, что, по черной иронии судьбы, главным трудом Сигеле была книга «La folla criminale» («Криминальная толпа», 1909), посвященная как раз экстремистской, криминальной сущности агрессивного скопления людей. Этой работе он предпослал эпиграф из Энрико Ферри: «От соединения личностей в результате никогда не получается суммы, равной числу их единиц».

Граф Де Губернатис был заметной фигурой не только в науке, но и в политике. Даже его частная жизнь казалась продолжением политических интересов: он был женат на двоюродной сестре русского анархиста Михаила Бакунина. Профессор с самого начала активно занимался национальными меньшинствами Австро-Венгрии и написал несколько трудов о Далмации. Он обратил внимание на положение своих тирольских братьев по крови и в 1903 году начал рекламную кампанию в защиту итальянских подданных Австрии. Именно тогда он стал читать лекции в Инсбруке, постоянно подвергаясь обструкции со стороны немецких националистов. Особое, непримиримое, отношение к профессорам Де Губернатису и Лоренцони объяснялось еще и тем, что они использовали лекторскую трибуну не только для профессиональной информации, но и для изложения своих политических взглядов.

Когда профессор еще в 1903 году вынужден был покинуть Инсбрук из-за национального неприятия, рядом с центральным вокзалом его поджидали несколько сотен взбешенных пангерманистов, выкрикивавших слово «смерть!». Однако, при всей своей агрессивности, окружившие вокзал пангерманисты не прибегали к оружию. К тому же благодарные итальянцы проводили своего соотечественника на поезд, несмотря на оскорбления со всех сторон.

В 1904 году студенты-ирредентисты пригласили его на открытие итальянского юридического факультета в Инсбруке, и профессор с охотой согласился, хотя и понимал всю рискованность этого предприятия. Его это событие привлекло еще и возможностью создать резонанс в газете, которую он издавал. По некоторым данным, именно ему принадлежало ставшее историческим итальянское определение кровавых событий ноября 1904 года – «Fatti di Innsbruck». Дословно это означает – «Факты в Инсбруке», поскольку Де Губернатис сделал акцент на достоверность в передаче событий его газетой. Как он понимал, эти же события будут потом искажаться в других изданиях.

После того, что произошло осенью 1904 года, власти отказали ему, как и другим профессорам-итальянцам, в проведении лекций и конференций, несмотря на то, что все арестованные ирредентисты уже были выпущены на свободу без всяких судебных разбирательств. Но во многом и отстранение профессоров, и арест студентов были вынужденной мерой властей Инсбрука – для предотвращения дальнейшего кровопролития.

* * *

Националистическому неприятию поначалу никто не придавал значения, но оно начало нарастать уже с того момента, как только стали появляться первые параллельные итальянские курсы в Тироле. Стремительный рост количества дисциплин на итальянском языке вызвал волнение даже в университетском академическом совете. Конформистски настроенный совет поначалу занял половинчатую, выжидательную позицию, но высказал свое личное мнение: «Мы не отрицаем необходимости этих кафедр и организаций, но все же должно быть достигнуто единство немецкой профессуры в университете и в экзаменационной комиссии для немецких слушателей, чтобы не было нанесено необратимого вреда образованию».

Эти антиитальянские настроения развивались еще в течение нескольких лет после введения курсов. Постепенно университет Инсбрука в конце XIX века превратился в средоточие национализма со стороны немецко-австрийского населения Тироля.

В этих кругах его продолжали считать не местом для решения национальных вопросов, а чисто немецким академическим и образовательным университетом. Отчасти это было связано с довольно влиятельной ролью инсбрукской исполнительной власти, в первую очередь – бургомистра Вильгельма Грайля, представлявшего австрийские буржуазные круги, и его заместителя Эдуарда Эрлера, активного пангерманиста, создателя Народной партии и газеты «Tiroler Tagblatt». Эти двое пользовались в Тироле большим авторитетом. Такую же политическую позицию занимали два других заместителя Грайля – Венин и Шалк.

При этом в самой «Немецкой Австрии», этом государстве в государстве, культивировалась разветвленная система всевозможных клубов, ассоциаций и братств.

Они заручались девизами чести, верности, патриотизма, и членство в них становилось пожизненным и даже наследственным.

В общества «Akademischer Alpenklub», «Burschenschaft “Germania”», «Innsbrucker Akademische Burschenschaft Brixia», «Burschenschaft “Pappenheimer”», «Akademische Burschenschaft Suevia» и пр. входили политики, интеллигенция, студенты и профессора.

С одной стороны, эти зародившиеся в габсбургской монархии многочисленные объединения, по словам историка Михаэля Гелера, служили основой для будущего партийного строительства в стране, с другой – формировали и подогревали узкогрупповые интересы, национализм, круговую поруку, а иной раз – экстремизм и опасную «la folla criminale», о которой писал Сигеле.

Историк Андреас Бёше еще более категоричен: критически описывая нравы студенческих братств 60–70-х годов XIX века, он делает вывод о зарождении воинственных расистских взглядов, которые приведут впоследствии к национал-социализму и холокосту. Историк пишет о принятом в обществах разнузданном духе сексизма и шовинизма, в частности о лозунге одного из братств – «Больше настоящих мужчин, больше поступков!», а также о приверженности студентов к выпивке (за ними даже закрепилось название «пивные мальчики») и коллективном посещении борделей, возведенном в культ мужской удали.

* * *

Австрийские профессора тоже не стояли в стороне от конфликта, поскольку многие из них пришли как раз из немецких националистических или либеральных кругов. Они сами принадлежали к немецким клубам и братствам, собиравшимся на свои заседания и часто лишь подливавшим масло в огонь.

Вскоре к ним присоединилась и более умеренная католическая немецкая профессура, сказавшая свое веское слово против двуязычного университета Инсбрука. За профессурой потянулись и студенты из католических сообществ («AKStV Tirolia», «AV Austria», «Unitas und Finkenschaft», «AV Helvetia Oenipontana», «KdStV Leopoldina», «Akademischer Leoverein», «KdStV Rhenania»). Это даже сблизило на какое-то время студентов-католиков и национал-либералов, отрицавших католицизм как власть Ватикана и поддерживавших лозунг Шёнерера «Долой Рим!».

В 1869 году профессор Эмиль Кляйнсрод, выходец из Германии, утверждал, что Тироль «больше не нуждается в итальянской профессуре…». А чтобы это не походило на излишнюю жесткость с элементами шовинизма, профессор аргументировал свою точку зрения тем, что это делается «не для насильственного подавления итальянского языка в Тироле, но исключительно против тех, кто систематически настаивает на «вельшенизации» земель короны и призывает к тайной подрывной войне, направленной на уничтожение немецкого элемента».

«Невозможно вовсе не замечать, – говорил профессор, – что для Цислейтании только немецкий язык и немецкая природа, имеющие высококачественные политические основы, не нуждаются в совершенствовании. Тысячелетняя память и основные культурные традиции укоренились в современной Австрии больше, чем ранее, именно в немецком элементе, как наиболее твердом и чистейшем источнике всей цивилизации, – и где же еще искать надежды на будущее, как не в Германии?!»

В своем высказывании немецкий профессор не был совсем уж неправ. Тот, кто сразу же отвергнет эту мысль из-за ее своеобразной формы и избыточной экспрессивности, очевидно, просто плохо себе представляет истинное положение вещей в Австро-Венгрии, и в Тироле особенно.

Идея создания итальянского юридического факультета была окончательно похоронена властями в 1891 году, когда университет, опасаясь распада образования, упразднил параллельные курсы с преподавателями и профессорами. Профессор Хруца вообще нагнетал напряжение, прогнозируя «тройную форму обучения», поскольку «еще и славяне, уже активизировавшиеся на юге и севере, мечтают тоже переехать в Инсбрук».

2.2. Ирредента

Итальянцы Тироля были недовольны, оскорблены и еще больше преисполнились желания воплотить в жизнь свои идеи. К тому моменту они представляли собой уже не просто диаспору внутри другого государства, а некое новое явление, еще малоизвестное в то время политической науке и получившее итальянское название «Irredenta».

Феномен ирредентизма возник не только из-за большого количества итальянцев, оказавшихся фактически запертыми на территории соседнего государства, но и из-за особенности итальянского менталитета, не склонного к ассимиляции. Австрийцы называли это качество итальянцев «священным эгоизмом». Но достаточно вспомнить, как в 1848 году князь Меттерних презрительно назвал живущих вне Италии итальянцев «географическим понятием», а не нацией, и обида тирольских итальянцев станет понятна.

Причиной противоречий и территориальных претензий была патриотическая двойственность живущих в Тироле итальянцев: наряду с чувством исторической родины (Италии) у этих людей было и чувство своей собственной земли – то есть «малой родины» (Трентино и Альто-Адидже). Сочетание того и другого сделало их проблему не разрешимой никаким другим способом кроме насильственного. Об этом в наибольшей степени свидетельствуют последующие события Первой мировой войны.

История гласит, что Тройственный союз между Германией, Австро-Венгрией и Италией возник в мае 1882 года. В его основе лежали австро-германский союзный договор от 1 октября 1879 года, союзный договор между Германией, Австро-Венгрией и Италией от 20 мая 1882 года. 6 мая 1891 года союз был возобновлен. Его основными статьями стали II и III, перешедшие из прежних договоров 1882 и 1891 годов без изменений. В них говорилось, что Италия в случае неспровоцированного нападения Франции получит помощь со стороны союзников. Такое же обязательство ляжет на Италию, если Франция нападет на Германию без прямого вызова со стороны последней. Также, если одна или две из договаривающихся сторон без прямого с их стороны вызова подвергнутся нападению и будут вовлечены в войну с двумя или несколькими великими державами, не участвующими в настоящем договоре, то «casus foederis» (обстоятельства, требующие исполнения договора) наступит одновременно для всех договаривающихся сторон. При этом Тройственный союз принял особое заявление Италии о том, что участие Англии в войне с Тройственным союзом исключает союзничество Италии по причине уязвимости ее территории для британского флота.

Было еще одно обстоятельство, не преданное огласке: Италия активно сближалась с Францией. Подписав в 1902 году возобновление договора с Тройственным союзом, Италия уже 1 ноября того же года заключила в Риме соглашение с Францией, по которому в случае нападения Германии на Францию Италия будет придерживаться нейтралитета.

С дипломатической точки зрения одновременное подписание двух противоречивших друг другу договоров выглядело странно и не слишком корректно. Поведение Италии заставляло Австрию относиться к ней с недоверием.

Тройственный союз был нарушен в августе 1914 года, когда итальянское правительство отказалось вступить в войну на стороне Австро-Венгрии и Германии. Италией был объявлен нейтралитет. Позиция руководства Италии объяснялась тем, что вторая и третья статьи союзного договора в данных обстоятельствах неприменимы к Италии, поскольку военная ситуация, предусмотренная в этих статьях, не имела места: Австрия вела не оборонительную, а наступательную войну.

В это время в Италии стали популярны милитаристские тенденции и началось движение за вступление в войну на стороне Антанты, которое возглавили тирольский социалист Чезаре Баттисти и модный итальянский драматург Габриеле Д’Аннунцио, определявший взгляды новой творческой интеллигенции. В инициативную группу сторонников военных действий против Австрии, помимо Баттисти и Д’Аннунцио, входили Рикардо Джиганте, Армандо Ходник, Джованни Хост-Вентури, Эмилио Маркуци, Энрико Бурич, Ичилио Бачич и уроженцы Триеста – Слатапер, Сауро, Тамаро и Каприн. Они устраивали демонстрации против парламента и «нейтралистов», добиваясь вступления Италии в войну.

Как известно, позицию нейтралитета по отношению к несправедливой со стороны Германии и Австрии войны поддерживал ряд итальянских депутатов во главе с Джованни Джолитти. В их число входил и доктор филологии Альчиде Де Гаспери – тирольский итальянец, бывший товарищ Баттисти, участник событий ноября 1904 года и будущий премьер-министр Италии.

Чтобы предотвратить вступление Италии в войну на стороне Антанты, Германия предложила Австро-Венгрии отдать Италии территории, населенные итальянцами, и германский посол в Италии граф фон Бюлов оповестил об этом Джолитти. Тот сразу же поставил в известность парламент Италии, полагая, что это остановит сторонников войны с Австрией. Началось голосование по этому вопросу, результат которого совершенно обескуражил Джолитти и его соратников: нейтралитет поддержали 320 депутатов, но агитация противников нейтралитета оказалась сильнее, и 508 голосов было подано за вступление в войну.

После этого премьер-министр Саландра попытался подать в отставку, но король Италии ее не принял, а проигравший парламентскую борьбу Джованни Джолитти, потрясенный таким исходом, уехал из столицы.

23 мая 1915 года итальянский посол в Вене объявил о начале войны. Неделей раньше был заключен секретный пакт в Лондоне, в котором говорилось, что Италия отделилась от Тройственного союза, созданного совместно с Австрией и Германией, и присоединилась к державам Антанты (Россия, Англия и Франция). Там подтверждалось, что Италия взяла на себя обязательство вступить в войну против Австро-Венгерской империи в обмен на территории Трентино, Истрии и части Далмации.

Самое необычное положение оказалось в этой ситуации у Чезаре Баттисти: продолжая оставаться депутатом Венского парламента, то есть официальной политической фигурой в Австрии, он стал врагом собственного государства и откровенно высказался о своей позиции по отношению к Вене на страницах газеты «Secolo» от 10 декабря 1914 года. Руководствовался он при этом все теми же прагматическими соображениями: союзничество с Антантой в обмен на Тироль. В шестнадцати пунктах итальянских требований к Антанте, помимо Трентино, в качестве территорий аннексии назывались Триест, Южный Тироль, Истрия и Далмация. В список требований входили города Фиуме, Горица, Градиско.

По словам русского военного журналиста и историка К. Шумского, «столкновение Италии с Австрией, в случае европейской войны, и даже в отдельности, само по себе, без обще-европейской войны, было почти неизбежно, и к этому вели все военные приготовления обеих сторон», и далее: «Область Триента имеет громадное значение, ибо она выдается выступом на итальянскую территорию. Поэтому австрийцы, занимающие Триент, всегда могут угрожать отрезать итальянскую армию в случае ее наступления к Триесту. Итальянцы говорят, что область Триента “вонзается, как клык, в самое сердце итальянского тела”».

Интонации статьи в русской «Ниве» 1916 года недвусмысленно показывают позицию воюющей России по отношению к австро-итальянскому конфликту. Как члену Антанты, России импонировали действия итальянской стороны, но не только это: трагический и затяжной военный театр на реке Изонцо оттянул значительные силы противника от русского фронта и дал России столь необходимую ей передышку в сражении с немцами.

Ценой такой передышки стала жизнь многих итальянцев, не вернувшихся с Трентинской операции весной и летом 1916 года.

Поражение в Трентинской операции произвело на Италию тяжелое впечатление и приобрело характер национальной трагедии. По первоначальным историческим оценкам, роковую роль в исходе Трентинской операции 1916 года сыграла самоуверенность начальника генштаба Луиджи Кадорна, считавшего, что победа над австрийцами будет легкой и противники не станут бросать все силы на Итальянский фронт. На самом деле причина заключалась не в дезориентации начальника Генштаба, а в медлительности и неумелом ориентировании итальянцев в горах Тироля. К тому же австрийцы до этого уже успели повоевать на Восточном фронте и овладели военным опытом.

Их отряды состояли из хорошо подготовленных горных стрелков, в то время как среди итальянцев таких специалистов были единицы – в основном это были уроженцы Южного Тироля, которые из-за своего знания местности назначались командирами отрядов и, соответственно, принимали на себя первый удар австрийцев, поскольку автоматически обретали статус предателей.

Сами отряды представляли собой группы этнических жителей Италии, которые плохо понимали особенности горной войны.

С наспех отпечатанной в Риме инструкцией для пехотинцев в кармане они едва ли могли быстро овладеть практикой столь сложных военных действий. Реальность оказалась намного страшнее инструкции.

Можно себе представить весь ужас пребывания внутри пещер и тоннелей в течение суток и целых недель, а также акробатического лазанья итальянских новобранцев по горным склонам. Фотографии того времени доносят до нас эти картины – длинные лестницы от одного уступа к другому, душные подземелья, гроты и узкие ходы внутри горы, тяжелый солдатский быт.

* * *

Позиция, занятая Австрией по отношению к своему бывшему политическому союзнику, перекинувшемуся на сторону противника, хорошо сформулирована в словах патетического обращения кайзера Франца-Иосифа I к своему народу. Эти слова помещены на памятных нагрудных знаках австрийцев 1915 года: «Ein Treuebruch, dessengleichen die Geschichte nicht kennt» – «Предательство, какого не знает история».

Впоследствии слово «ирредента» станут применять уже не только к итальянским группам, но ко всякому целостному народу, проживающему на территории другой страны по законам своей исторической родины. Упрямство в достижении цели, единство, непримиримость и радикализм сделали такое явление, как ирредента, чуть ли не главной проблемой XX века.

2.3. «Paese grande»

[115]

Рядом с Тиролем все время ощущалось горячее дыхание союзной средиземноморской державы, некогда владевшей этими землями и теперь получившей на них мощного троянского коня в лице ирредентистских студенческих организаций.

Италия начала XX века была страной идеализма, эстетизма и университетов. Сочетание ветхой древности с радикально-экстремистским стремлением к новизне определяло настроения итальянцев, придавая итальянской культуре рубежа XIX и XX веков неповторимый авантюрный шарм и декадентский привкус. Страсть к созданию всевозможных великих теорий и всеобъемлющих энциклопедий охватила интеллигенцию. Журналисты были философами, а философы – журналистами. Двое самых энергичных из этой братии – Джованни Джентиле и Бенедетто Кроче – сочиняли о великом будущем манифесты и статьи для журнала «La Critica».

Это идеалистическое и антиметафизическое будущее было до того красивым и неясным, что едва ли когда-нибудь могло из мечты перерасти в реальность, но в нем виделась никогда не заканчивающаяся революция, переворот во всех областях жизни: «Автор сего полагает, что один из самых больших успехов Италии за последние десятилетия – соблюдение правил, установленных университетами, школами и другими учреждениями образования в методах поиска и архивации. Поэтому автор является убежденным сторонником того, что называется историческим или филологическим методом. Но с той же убежденностью он считает, что подобного метода недостаточно для удовлетворения всех потребностей мысли. Следует способствовать пробуждению философского духа в обществе. В этом смысле критика, историография и сама философия могут извлечь пользу из продуманного возвращения к традициям познания, в которых сверкала идея духовного синтеза, идея гуманизма. К несчастью, эти традиции оказались прерваны после завершения итальянской революции».

* * *

В то же время в литературно-политических салонах культурной аристократии набирал силу уже упомянутый ранее эстет Габриеле Д’Аннунцио – будущий автор не только романов, пьес, статей и стихотворных сборников, но и того самого осужденного австрийским кайзером в 1915 году «предательства, какого не знает история».

Да, это его, Габриеле, идея – предать договор с Австрией и поторговаться с Антантой за Южный Тироль. Его, а вовсе не уроженца Тренто Чезаре Баттисти, готового расшибить себе голову за эту идею. А ведь Д’Аннунцио даже и не жил там, в Тироле, в Тренто. Зачем ему? Главное – ворваться, нашуметь, заявить о себе, а потом облить всех ледяным взглядом. И его будут вспоминать в истории как автора этого дерзкого прорыва. Одним – виселица, другим – слава.

В начале Первой мировой войны Д’Аннунцио выступал на политические темы: «Без нас они сыграли фарс объединения в Лигу – объединения, которое разъединяет. Они замышляют подписать без нас этот клочок бумаги, который у них называется справедливым миром. Без нас они уже готовятся извлечь выгоду из нашей нерешительности и нашей медлительности! Итак, я утверждаю – если наши руководители вернутся на те же места, все будет потеряно, даже честь!»

Его выступления режет цензура, но память остается.

Чезаре Баттисти был героем и молодежным лидером в Южном Тироле. В Риме он лишь один из борцов ирреденты, один из политиков-эмигрантов. Его еще мало замечают и мало откликаются. И пока Д’Аннунцио громогласно презентует свою идею в салонах аристократии и коридорах власти, Чезаре идет на радикальный шаг – он врывается в кабинет императора Виктора-Эммануила и страстно убеждает его, тоже географа по образованию, что вступить в войну за итальянский Тироль необходимо, потому что у них, трентинских итальянцев, есть все, чтобы победить, – знание местности, силы, воля, готовность умереть за правое дело. И ведь убедил.

Странно это – умереть за свою родину, но за чужую идею. А ведь именно такое с ним и случится: он пойдет воевать за идею, громко высказанную заносчивым поэтом Рапаньетта из провинции Абруцца, автором салонных эротических романов и пьес о сверхчеловеке.

При упоминании идеи освобождения Тренто имя Чезаре Баттисти в словарях даже не упоминается. Он не герой этого прорыва, а его священная жертва.

Сам шумный синьор Рапаньетта-Д’Аннунцио тоже сначала повоюет за свою идею с оружием в руках, но – вот досада! – на фронте ведь нет публики, и аплодисментов ему не дождаться. И тогда он совершит резонансный поступок. Кому еще, кроме Д’Аннунцио, пришло бы в голову на самолете кружить над Веной, разбрасывая вороха листовок? Это ведь гораздо интереснее, чем потрясать стихами общество дремотной, пропахшей цветами и пудрой итальянской гостиной. Поэту Д’Аннунцио мало было сочинять причудливые монументальные драмы о мертвых людях на живых обломках великого римского прошлого, вроде «Мертвого города». Ему мало было придумывать новеллы, исполненные эротизма, величия и духа смерти. Ему мало было слыть патриотом, философом, политиком. Д’Аннунцио желал быть не только творцом, но и музой: он желал не только красиво писать, но и красиво жить. От несчастной любви к этому искусительному триумфатору великая актриса Элеонора Дузе резала себе вены, маркиза Карлотти ушла в монастырь, а графиня Манчини попала в сумасшедший дом. Д’Аннунцио ничего не стоило похитить аристократку из почтенного семейства только для того, чтобы, узаконив брак, обрести вожделенный дворянский титул. В Италии титул – это стильно и престижно, она еще жила вкусами дряхлеющих времен. Особенно титулы нравились дамам. Одна только Айседора Дункан не отвечала ему взаимностью, потому что слишком уважала Элеонору Дузе и ее чувства к этому буйному поэту.

Позднее апологеты и биографы Д’Аннунцио, оказавшиеся во власти сокрушительного обаяния этой личности, не могли прийти к единому знаменателю при создании внешнего портрета: одни видели его брутальным провинциалом с крепкими рабочими руками и глазами мелкооптового торговца, другие – утонченным столичным дворянином с изящными пальцами и томным взором. Художник Бенуа вообще изобразил его штрихами – в виде эскиза, где человека не разглядеть, а есть только загадка. Но он был не первым и не вторым, а чем-то еще, не похожим на свои портреты. Возможно, той самой загадкой с эскиза Бенуа. Ему это льстило.

Д’Аннунцио мог совершить нечто из ряда вон выходящее. Например, попытаться прорваться на встречу с американским послом, размахивая револьвером. Посол Пейдж был в ужасе от эпатажных появлений этого сумасшедшего драматурга на политических раутах. Он и сам писатель, но в политике человек умеренный и спокойный. Пейдж даже пообещал: если 4 мая Д’Аннунцио опять пустят на заседание, дипломатические отношения США с Италией будут прерваны.

А возмущенный господин поэт Рапаньетта-Д’Аннунцио недоумевает: «Как так? Мы же вступили в войну! Выполнили все условия договора! Где обещанная Далмация? Где Фиуме?»

На заседании в Риме, даже в отсутствие буйного Д’Аннунцио с его револьвером, речь идет о том же самом – о Фиуме, ставшем камнем преткновения из-за преобладающего в нем итальянского населения. Премьер Орландос неподражаемой, почти самоубийственной, патетикой бьется с американским президентом Вильсоном и недоумевающими западными дипломатами за этот город.

«Премьер Орландо: Я утверждаю, что, если Фиуме не будет передан Италии, это вызовет в итальянском народе столь сильную бурю протеста и ненависти, что они приведут в сравнительно недалеком будущем к глубоким конфликтам <…>

Я вновь настаиваю на своей мысли и утверждаю, что, если Фиуме не будет передан Италии, факт этот по своим последствиям окажется в огромной степени роковым как для интересов Италии, так и для международного мира <…>

Следует продолжительное молчание.

Вильсон: Невероятно, чтобы представители Италии встали на эту позицию!».

Факт этот стал роковым в первую очередь для самого премьера Орландо: в 1919 году ему выдали в Италии вотум недоверия, и он ушел со своего поста. Можно себе представить и недоумение Вильсона: он впервые столкнулся с такой своеобразной манерой ведения дипломатических переговоров.

А пока политики совещались, мятежный писатель догадался, что Фиуме Италии не видать как своих ушей: премьера Орландо все эти англо-американцы уболтают, а город отдадут хорватам или сербам. Стоял сентябрь 1919 года, надеяться уже было не на что. И Д’Аннунцио плюнул на переговоры. Он просто сел в самолет, завел двигатель, полетел в Фиуме и… захватил город.

Самовольный захват города Фиуме писателем Габриеле Д’Аннунцио – одна из самых ярких и авантюрных страниц истории, напоминающая анекдот. Впрочем, Антанте было не до шуток. В захваченном городе во главе двух тысяч ополченцев итальянский поэт почти два года сидел самопровозглашенным бургомистром, а изумленные страны-союзницы не могли его оттуда выкурить никакими силами. При этом хитрый Д’Аннунцио вовсе не отвергал политических решений Рапалло и не собирался включать Фиуме в состав Италии, тем более что Италия и сама вынуждена была объявить мятежному поэту бойкот.

Эстет Д’Аннунцио поступил оригинальнее: он провозгласил город Фиуме независимой Республикой Красоты, конституция которой была написана им самим, и, разумеется, в стихотворной форме. Он поднял над городом красный флаг с девизом «Кто против нас?» и назначил на пост министра культуры своего друга, дирижера Артуро Тосканини.

Неизвестно, что было бы дальше, если бы в конце декабря 1920 года Республику Красоты не обстрелял лишенный творческого воображения британский флот. Лишь после этого самопровозглашенное государство было покинуто его создателями.

Остается только удивляться, как при такой насыщенной жизни Габриеле Д’Аннунцио удалось умереть в преклонном возрасте от апоплексического удара.

Вот такие они, эти римляне.

* * *

А в первом десятилетии века Чезаре Баттисти еще не был ни депутатом Венского парламента, ни лейтенантом отряда «альпини», ни австрийским дезертиром, ни итальянским великомучеником. Он продолжал свою политическую и издательскую деятельность в Тренто. И как всякому лидеру политического движения, ему хотелось иметь преданных делу учеников. Вот почему он с такой радостью привлек к работе одного перспективного юношу, выходца из простой, но политически грамотной семьи сельского кузнеца.

У молодого человека был неподвижный взгляд сливовых глаз и грубоватые манеры, но он был напорист, настойчив и очень убедителен. Чезаре даже сделал этого замечательного молодого социалиста редактором своей газеты, увидев в нем преданного ученика и продолжателя дела итальянского патриотизма.

Такое пристрастие Баттисти у многих вызывало недоумение: юноша казался необразованным и даже социально неадекватным, попросту говоря – внесоциальным. Есть какая-то ирония в том, что в детстве этого мальчика определили в школу монахов города Фаэнцы, хотя уже тогда он имел явные криминальные наклонности и был жесток и мстителен. Впрочем, то был не единственный пример в истории, когда будущие преступники и тираны начинали свой жизненный путь в стенах семинарии или монастыря.

Грубые манеры, самодовольный взгляд налитых злобой глаз и вспыльчивый нрав почему-то не смущали Баттисти, тем более что ученик постоянно демонстрировал преданность учителю. А кто против этого устоит? Не смущали его манеры и женщин: они слетались к этому юному борцу как мотыльки на свет. Лишь одна из них, политизированная русская эмигрантка и дама полусвета Анна Кулешова, не станет жертвой его харизмы и даст ему меткую оценку: «Сентиментальный стихоплет, начитавшийся Ницше». Впоследствии знавшие этого молодого человека люди подвергали сомнению только первую часть определения Кулешовой: сентиментальным этот юноша уже не казался.

Из школы подающего надежды отрока выгнали: он не брезговал поножовщиной и драками, воткнул старшекласснику стилет под ребро, угрожал директору местной фабрики палкой, а потом вообще сбежал и бродяжничал, промышляя воровством, вместо того, чтобы учиться. Как ему удалось все-таки получить аттестат зрелости, да еще и устроиться на работу школьным учителем, знает только история.

* * *

Италии начала XX века пока далеко до всех этих удивительных событий. И провинциальный молодой человек пока еще только посещает лекции профессора Вильфредо Парето на экономическом факультете в швейцарской Лозанне. Со своим будущим шеф-редактором и покровителем Чезаре Баттисти он еще не знаком, хотя уже знаком с эмигрантом Владимиром Лениным и русскими анархистами. Юноша тогда вполне определился со своим предназначением: ему пришлись по душе лекции Парето, на которых говорилось, что власть всегда принадлежит немногим избранным. Демократические и аристократические государства никогда не поднимались выше посредственностей. Можно достичь успеха, лишь доверив правление одной личности, одаренной большим талантом, более образованной, чем масса. Только такая личность сможет руководить массой и давать ей советы.

Себя он уже в 1902 году считал большим талантом, более образованным, чем масса, а всех остальных – толпой, состоящей из посредственностей. Но ведь это так типично для будущего политического лидера. Они эксцентричные люди, эти политики. У молодого ученика Баттисти и прозвище-то было эксцентричное – Маленький дуче. До Большого дуче оставалось совсем немного.

* * *

А в это самое время, когда век еще только начинается, ирредентисты Тироля отчаянно борются за свои права на маленьком клочке земли в надоевшем до оскомины чужом королевстве, которое по стечению обстоятельств оказалось для них домом. Самые энергичные из них уже видели в будущем объединение своей малой родины с Италией. Однако пока их единственным требованием оставался итальянский факультет права на австрийской земле.

В своем выступлении на конференции, посвященной столетию инсбрукских событий 1904 года, социолог Ева Бауэр отмечала, что сращивание университетского, студенческого вопроса с ирредентистами, «которые не посещали этот университет, наводит на мысль, что это было сознательным и продуманным решением, направленным на придание веса своим собственным <…> объединениям».

В среде студентов ирреденты выделилась своя активная верхушка: Чезаре Баттисти – уже дипломированный доктор философии и глава социалистической партии Трентино, Антонио Пиджеле – журналист с юридическим образованием и социалистическими взглядами, и Альчиде Де Гаспери – студент-филолог четвертого курса Венского университета, член христианской Народной партии Тренто и правая рука трентинского епископа Эндричи. Верхушка эта оказалась далеко не однородна.

Чезаре Джузеппе Баттисти родился в Тренто 4 февраля 1875 года. Его родителями были богатый тирольский коммерсант и итальянская графиня из древнего рода Фоголари. В их семье Чезаре был младшим, восьмым, ребенком. Отец, хозяин магазина, умер в 1890 году, когда сыну было пятнадцать. В тот же год он поступил в среднюю школу Тренто, где сразу оказался в оппозиции к преподаванию гуманитарных дисциплин. Вместо немецких поэтов он декламировал итальянских. На уроках истории Баттисти интересовался не Австро-Венгрией и Наполеоновскими войнами, а историей Италии и Трентино. При этом он вызывающе пел на переменах итальянские песни, а то, что преподавали в школе, считал конформизмом.

Настроения, типичные для аристократического рода Фоголари, происходящего из трентинского Роверето и хорошо известного своими традициями с 10 сентября 1776 года, когда фамилии был пожалован рыцарский диплом. Дедушка будущего лидера ирреденты, граф Фоголари де Тольдо, был истинным рыцарем и отличался активным политическим поведением. Он даже приговаривался к смертной казни за свою деятельность, но был помилован. Его внуку повезет значительно меньше.

В 1893 году Баттисти поступил в университет Граца, но это было для него простой формальностью, и он вскоре бросил учебу. При этом он успел побывать еще и в Вене, где его появление не осталось незамеченным. В середине ноября 1895 года в Вене вышел первый номер журнала «L’Avvenire» («Будущее») с подзаголовком «Organo per la sezione italiana del partito sociale-democratico in Austria». В этом номере было три материала Баттисти – «La sezione italiana del partito sociale – democratico in Austria»; «Patria e socialism»; «Istruitevi ed istruite». Журнал первоначально создавался в Тренто, но был запрещен к печати, поэтому появился в Вене. Впрочем, там на него тоже наложили запрет.

Через год Баттисти уехал в Италию, где стал студентом Института высших исследований во Флоренции. Именно там он сделался приверженцем ирредентизма. Вокруг энергичного тирольца сформировался кружок единомышленников: Гаэтано Сальвемини, Дженаро Мондаини, Ассунто Мори, братья Рудольфо и Уго Мондольфо. К ним присоединилась и студентка из Брешии Эрнеста Биттанти, привлеченная обаянием тирольского бунтаря.

К социализму Баттисти привел во многом романтический ореол этого учения. Вообще очень многое в жизни и деятельности Баттисти приобретало романтический, экзальтированный оттенок. Социалистам нравилось, что их преследуют консервативные круги и правительство, что их деятельность полна опасностей. Эта приверженность была в большей степени основана на вере и в меньшей – на теории и науке. В 1895 году Баттисти отправился в Турин, где нарастало политическое движение, и принял участие в только что образованных трудовых комитетах.

Через год он вернулся во Флоренцию защищать диссертацию под руководством Джованни Маринелли. В университете Баттисти учился философии, этнографии и географии, что, бесспорно, имело колоссальное значение для знания родного края, а также горных склонов и пещер Тироля, по которым Чезаре лазил еще в детстве и куда он через полтора десятилетия отправится воевать на стороне Италии.

В апреле 1898 года Баттисти произвел впечатление своим выступлением на третьем съезде географического института итальянского языка во Флоренции, где сделал доклад об этнографии и итальянских диалектах Тироля. Диссертация, которую он представил в 1898 году в Королевском институте высших наук во Флоренции, была посвящена социологии, этнографии и географии Трентино. Работа называлась «Трентино. Очерк физической географии и антропогеографии», и в ней было точное описание горной системы, главы о тирольском населении и морфологии, прилагалось много авторских карт. Она имела большой успех, была опубликована в Трентино в 1898 году и выиграла на конкурсе как лучшая публикация.

Одобрив эту работу и поздравив доктора Баттисти, профессор Паскуале Виллари сказал ему, что перед ним открывается блестящая перспектива талантливого ученого. Возможно, так бы оно и было.

Работы Баттисти действительно представляли большой интерес: его исследования проводились с использованием критериев, которые до сих пор не устарели и выдержали испытание временем.

Баттисти думал об экономическом развитии Трентино, о вопросах занятости и социальной сферы, однако была в его работах одна особенность. Баттисти рассматривал этот регион исключительно в контексте итальянской экономики: опережая время, он просчитывал все так, будто Трентино уже являлся частью Италии – официально признанной государственной частью.

В 1898 году Баттисти стал издавать научно-исследовательский журнал «Tridentum», а в 1899 году – журнал «La Cultura geografica», но у него были совсем другие цели, далекие от чистой науки или культуры.

7 августа 1899 года в Италии двадцатичетырехлетний доктор Баттисти женился на Эрнесте Биттанти. Она была уже известной в светских кругах красавицей, разделявшей его убеждения и входившей в его флорентийский кружок. Тогда же, в 1899-м, он вернулся в Тренто вместе с женой. Эрнеста казалась женщиной необычной, особенно для итальянской провинции того времени: эмансипированной, образованной и политически грамотной. А Тренто в то время был именно итальянской провинцией Австрии.

В комментариях исследователя Джулио Бедески Чезаре Баттисти предстает «потомком дворянско-купеческой богатой и религиозной семьи, сыном хозяина продуктового магазина, жизнь которого могла бы течь спокойно, без потрясений, если бы он с самого детства не испытывал врожденного беспокойства, инстинктивного интереса к жизни и проблемам своих ближних. Это обратило его с юных лет к страданиям других, к изучению социальных противоречий в Трентино. Любовь к родной земле с самого начала соединилась в нем с осознанием рабства этой земли, периферийной провинции империи Габсбургов».

Однако, несмотря на рабское и переферийное положение Тренто, там тоже процветали аристократические салоны, подобные римским. В этих салонах поддерживался дух светского общения, почитания искусства и политического вольномыслия. Чета Баттисти адекватно влилась в атмосферу местных салонов и была принята вольнолюбивым обществом.

Невесте было двадцать девять, говорили, что она относилась к своему более молодому супругу трепетно и несколько покровительственно. Впрочем, Эрнесту называли и ангелом-хранителем «сущего дьявола» Чезаре. В каком-то смысле это был идеальный «марксистский» брак: Баттисти смотрели не столько «друг на друга», сколько – «в одном направлении», преданно защищая свои идеалы. Тем не менее эта пара составила весьма интересную и очень крепкую семью, в которой выросло трое детей – Луиджи (1901–1946), Ливия (1907–1978) и Камилло (1910–1982).

Их первенец Джиджино (Луиджи) уже после Второй мировой войны стал бургомистром одного из городов Италии и погиб в железнодорожной катастрофе. Ливия создала Ассоциацию туристических и образовательных учреждений Тренто, а в 1972 году написала книгу о своем отце – «Чезаре Баттисти: процесс и самозащита».

О Камилло Баттисти известно куда меньше, чем о старших брате и сестре. В отличие от родителей, брата и сестры он держался в стороне от активной политической жизни и посвятил себя профессии инженера-механика на заводе.

Кстати, в вопросе создания высокоидейной семьи земляк и будущий оппонент Баттисти Альчиде Де Гаспери его превзошел: он считал, что супругов должна сближать любовь к Всевышнему – тоже брак, в котором супруги смотрят в одном направлении, разница только в самой избранной идее. В 1921 году, сватаясь к Франческе Романи, он писал ей: «Личность живого Христа привлекает, покоряет и успокаивает меня, как ребенка. Приди ко мне, я хочу, чтобы нас вместе, как к пропасти, сотканной из света, влекло это упоение».

* * *

После Первой мировой войны преданность Эрнесты Биттанти погибшему мужу носила несколько театральный характер, что, впрочем, типично для Италии, где вдова национального героя-мученика стала символом верности семье и политическим идеалам своего мужа.

Впоследствии об этой неординарной общественной деятельнице, авторе романтически-пафосного гимна города Тренто, будет написана книга «Эрнеста Биттанти Баттисти. Последняя женщина итальянского Рисорджименто».

* * *

К 1904 году двадцатидевятилетний Баттисти уже окончил университет Флоренции, защитил диссертацию и был доктором философии, но его практическая журналистская и издательская деятельность значительно перевешивала по значимости его научные изыскания.

Вообще рубеж XX века представлял собой какое-то торжество политического эксгибиционизма: все поголовно жаждали издавать газеты и выплескивать свои взгляды и мысли на широкие массы. Газеты, газетки и листки множились как грибы после дождя. Каждое общество, каждое политическое ответвление хотело иметь свой орган информации. Такое положение является симптомом приближающегося партийного и политического строительства в обществе и передела старого мира.

Чезаре Баттисти издавал газету «Il Popolo» («Народ»), в которой клеймил австрийскую верхушку и предсказывал грядущие битвы с немецкими националистами Тироля за итальянский факультет. Его земляк Альчиде Де Гаспери издавал «Il Trentino», газету католической направленности.

Альчиде Де Гаспери родился в Тренто 3 апреля 1881 года. Его отец, Амедео Де Гаспери, гордился тем, что, будучи итальянцем, смог стать австрийским полицейским офицером, а потом и главой жандармерии. Для трентинских итальянцев, составлявших принципиальную оппозицию Австрийской монархии, такое участие в государственной карательной структуре выглядело не слишком патриотично.

В австрийской полиции, и особенно в австрийской армии начала века, было немало итальянцев, чехов, поляков, словенцев. В этом виделись политическая цель и точный расчет Габсбургской монархии, схожий с девизом «разделяй и властвуй»: разнонациональные вооруженные формирования, призванные поддерживать порядок в стране, не могли все разом перейти на чью-то одну сторону, например немецкую, которая также составляла внутреннюю оппозицию, опасную для центра. Сохранение стабильности и баланса позволяло разваливающемуся государству как-то существовать, несмотря на политический кризис и многочисленные проблемы. Но такое многонациональное формирование, особенно в армии, обладало высокой степенью гетерогенности и несло в себе не внешнюю, а внутреннюю угрозу для общества: отдельные лица в составе такой группы были фактически неподконтрольны, к тому же набирались туда люди часто непроверенные, подходившие по физическим данным.

Даже престижная государственная служба не страховала от вспышек ярости и националистических проявлений, вызванных состоянием аффекта.

Несмотря на верную службу в полиции, Амедео Де Гаспери пришлось на образование для детей взять благотворительный грант у государства. Возможно, именно это объясняет лояльное отношение Альчиде к Австрии: здесь он получил образование за государственный счет и был этой стране в значительной мере обязан. Это, по словам американского историка Пола Джонсона, заставило его «испытывать лояльность к королевскому дому, а не к национальному государству».

Впрочем, получение гранта того стоило: Альчиде учился удивительно легко и вскоре овладел несколькими языками и философией. В Венском университете ему несладко пришлось из-за национальности: он ведь и попал туда в качестве исключения, как талантливый самородок. Горячий Баттисти, не учись он во Флоренции, такого бы, наверное, не стерпел – предпочел бы надавать обидчикам по физиономии. Но в этом и состояло отличие Де Гаспери от Баттисти: Альчиде, будущий деятель христианского движения, обладал терпением, а за годы учения овладел еще и остроумием, чтобы отвечать всяким «tedeschi» на их наглые выпады в адрес итало-тирольского чужака.

Одиночество, созерцательность и стоическое терпение обычно бывают востребованы в той области, которой себя впоследствии посвятит молодой Де Гаспери, – в религии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Альчиде решил связать себя с католицизмом. Самым большим авторитетом для него стал назначенный в Трентино епископ Челестино Эндричи, и вскоре молодой Де Гаспери сделался его помощником и специальным представителем. Но это не мешало его обучению в Вене, где он собирался стать филологом, изучающим культурные связи итальянской и немецкой литературы. И там, в австрийской столице, у него тоже был свой идеал – мэр города Карл Люгер, сторонник обновленного католицизма и убежденный антисемит. Пол Джонсон, будто предвидя обвинения Де Гаспери в расизме, пытается объяснить его позицию:

«Он отправился в Венский университет, где испытал восторг от знаменитого бургомистра Карла Люгера, но совсем по иной причине, нежели Гитлер. Де Гаспери считал, что Люгер указал тот путь, которым надлежит следовать при осуществлении “социальных энциклик” самого прогрессивного святого папства. Так он и сформировался под влиянием немецкого католического популизма, и первые его публикации появились именно в австрийской католической газете “Reichspost”. Де Гаспери действительно почти не поддавался двум самым серьезным болезням нашей современности: этническому национализму и вере в то, что основанные на нем государства могут быть превращены в Утопии».

Тем удивительнее постоянное участие Де Гаспери в заседаниях «Ассоциации студентов Трентино». Едва ли это радикальное политизированное общество могло быть ему интересно. С трентинским социализмом Де Гаспери расходился в вопросах религии, патриотизма и отношения к австрийской государственности – то есть практически во всем. Он имел свою личную точку зрения и на положение Южного Тироля. В сущности, он никогда не был сторонником присоединения этой части Австрии к Италии. Двойственность Де Гаспери, крайне последовательного и логичного в своих поступках человека, поражает.

Остается только гадать, что он вообще хотел обрести на этих собраниях и как попал в радикальную университетскую историю 1904 года.

Этот многоумный двадцатилетний студент, лишенный националистических амбиций и юношеского максимализма, не мог не привлекать внимания. В среде итальянских националистов он выглядел чужаком.

Очевидно, Де Гаспери, будучи итальянцем, все-таки считал, что у итальянского Тироля должно быть право на самоопределение и язык.

К злополучному факультету на Либенеггштрассе, а потом – на улицу Герцога Фридриха, в гостиницу «Белый Крест», где произошли основные события «Fatti di Innsbruck», его привел сам вопрос университетского образования, а не политические и национальные проблемы.

Из сказанного выше вовсе не следует, что Де Гаспери относился к австрийской системе власти некритично. Он неоднократно поднимал во время дебатов Ассоциации студентов Трентино так называемый «Questione Austriaca» («Австрийский вопрос») и так же, как все прогрессивные жители Австрии – будь то пантерманисты или ирредентисты, – говорил о необходимости перемен в изжившей себя монархии. Однако не мог не испытывать к этой монархии и своеобразных сыновних чувств: точнее – чувств официально признанного и обеспеченного «пасынка», которому дали возможность социально адаптироваться.

Средства и методы борьбы со старым порядком в ходе дебатов между Альчиде и ирредентистами предлагались разные, и это все больше увеличивало расстояние между членами итальянского лагеря, поскольку немногочисленные сторонники у Де Гаспери все же были.

Как позднее отмечал английский исследователь Джаспер Ридли, «католическая организация, называвшая себя Народной партией, приветствовала сближение с католической Австрией и относилась к движению за объединение с Италией подозрительно, как, впрочем, и во времена Рисорджименто.

Их газета “Il Trentino” издавалась молодым журналистом Альчиде Де Гаспери <…> Баттисти в своей “Il Popolo” вел полемику и с Фольксбундом, и с Де Гаспери».

В то же время Де Гаспери порой шел на компромиссы с социалистами в этом вопросе.

Социалисты находились в положении конфронтации по отношению к действующей Церкви и часто привлекались к суду за выступления против конфессиональных сановников, но Де Гаспери это не отталкивало. И причиной столь странного отношения к происходящему был уже не только университетский вопрос. Де Гаспери притягивал сам Чезаре Баттисти, в котором он видел интересную личность и редкого противника, на котором можно оттачивать свои взгляды и ораторское мастерство. Спорить с лидером трентинских социалистов было увлекательно, но трудно и даже иногда болезненно: Баттисти умел убеждать. Но чем больше Альчиде слушал Баттисти, тем больше убеждался в собственной правоте.

Впрочем, была еще одна причина: молодому Де Гаспери казалось, что он должен что-то сделать, чтобы не допустить катастрофы, что такова его христианская миссия. Что катастрофа произойдет, Альчиде уже не сомневался. Эта катастрофа светилась в глазах Баттисти и его товарищей. И ее-то будущий премьер-министр Италии действительно считал «серьезной социальной болезнью».

* * *

Отношения Баттисти и Де Гаспери уже в то время не были безоблачными. Они расходились даже в самом университетском вопросе. Альчиде, например, на заседаниях итальянской студенческой ассоциации всегда выступал за компромисс – организацию факультета в любом предлагаемом австрийскими властями городе, тогда как Баттисти продолжал настаивать на Триесте – крупном культурно-промышленном центре Тироля.

Можно себе представить, как злились Баттисти и другие социал-патриоты, когда Де Гаспери, выходя на трибуну в Тренто в 1902 году, призывал: «Будьте же в первую очередь католиками, а потом – итальянцами!»

«Я не одобряю идолизацию нации! Я просто не понимаю, что это такое, – провозглашал этот двадцатилетний юнец с лицом умудренного жизнью старца. – И еще я не понимаю, что такое “religione della patria” (“религия отечества”). Разве Бог не един для всех?»

Когда Баттисти язвительно спрашивал его, считает ли он себя в таком случае демократом, его юный товарищ отвечал: «Я католик, итальянец, а потом уже демократ – именно в этом порядке!»

Известен еще один факт: несколькими годами позднее в газете «Il Trentino» появились нападки одного католического священника на Эрнесту Биттанти. Эрнеста не сидела затворницей и вела активный образ жизни в светских кругах Тренто. Один из таких салонов принадлежал баронессе Джулии Туркати, большой почитательнице искусств, имевшей неплохое филологическое и искусствоведческое образование. Туркати сама пробовала сочинять стихи и превосходно играла на фортепиано.

В ее гостиных, расположенных на вилле Сопрамонте, встречались писатели, художники, журналисты и ученые. Об этом вспоминал один из завсегдатаев салона баронессы, историк и поэт Антонио Пранцелорес – впоследствии активный участник инсбрукских событий и соратник Баттисти. Украшением салона баронессы были и просвещенные итальянки, с которыми баронесса обсуждала не только искусство и политику, но и свои кулинарные рецепты. Занималась баронесса и благотворительной деятельностью, полагая, что Церковь уделяет этому недостаточно внимания. Однако такой публичный образ жизни едва ли отвечал католическим канонам поведения женщины. Дамы, посещавшие салоны, воспринимались как светские львицы и аристократические кокетки. Это и могло послужить причиной нападок священника. Впрочем, и свекровь Эрнесты, графиня Виттория, белоручкой отнюдь не была, она писала вполне профессиональные пейзажи и натюрморты, которые сегодня находятся в музее Роверето.

Но публикация, о которой говорит историк Ридли, не проясняет один момент: как такой материал мог появиться в газете, издаваемой политически и человечески корректным Де Гаспери. Скорее всего, причина в том, что в 1905 году епископ Эндричи поручил своему помощнику Де Гаспери курирование христианского печатного органа «Католический голос» («La Voce cattolica»), и тому было просто не до своей собственной газеты.

Джаспер Ридли так комментирует этот момент: «После статьи в “Иль Трентино”, где делались грязные намеки на жену Баттисти, Муссолини бездоказательно прошелся в “Л’Авенире дель лавораторе” относительно морали одного священника, активного деятеля католической партии. 29 мая Муссолини предстал перед трентским судом за клевету на священника и был приговорен к штрафу в 30 крон или трехдневному заключению.

Почти сразу после уплаты штрафа он был вновь привлечен к суду за статью в “Иль пополо”, обвинявшую трех католических священников в сексуальных домогательствах и хищении денег из церковного фонда. 5 июня Баттисти, как издатель газеты, был приговорен к семи дням заключения, а Муссолини – к трем. На этот раз без замены штрафом. Но Муссолини опротестовал этот приговор, и 9 июня апелляционный суд отменил его».

Впрочем, такое заступничество дуче впоследствии не помешало Эрнестине Баттисти, ставшей антифашисткой, полжизни бороться с преданным учеником ее мужа, порвавшим с идеями социализма и превратившимся в тирана для собственной страны. Но боролась она и с Де Гаспери, в котором видела вечного оппонента своего мужа и которому, очевидно, внутренне не могла простить еще и того, что, в отличие от Баттисти, он жив и управляет страной, за которую погиб ее муж. По-человечески Эрнесту можно понять: Де Гаспери, постоянно выступая против патриотических и милитаристских призывов Баттисти, получил в итоге именно то, за что его оппонент отдал жизнь. Судьбы этих двух уроженцев Тренто сложились весьма причудливо в плане исторической и человеческой справедливости, хотя вины тут ничьей не было.

* * *

А в 1904 году Альчиде Де Гаспери сам еще был юным студентом: он заканчивал факультет литературы и философии в Вене, переводил и комментировал «Фауста» Гёте и поэзию Шиллера. До получения степени доктора филологических наук ему оставался год. 19 июля 1905 года Де Гаспери защитит диссертацию на тему «Комические герои Карло Гоцци и их осмысление в Германии».

Даже этот выбор темы по-своему символичен, ведь Де Гаспери переводил и комментировал также Шиллера и романтиков «Бури и натиска». Остановил он свой выбор на Гоцци далеко не случайно: сам Де Гаспери по своей человеческой сути не был ни романтиком, ни человеком Рисорджименто. В этом молодом человеке, впоследствии возродившем Италию после фашизма, уже тогда виделся жесткий прагматик и целеустремленный «просветитель». Романтиком и человеком Рисорджименто был как раз Чезаре Баттисти. «Героем» или «злодеем» – в данном случае неважно. Он принимал радикальные решения и совершал ошибки, потому что ставил на карту все.

* * *

Впоследствии историки не раз пытались подытожить труды Де Гаспери, Баттисти и других политически активных жителей Трентино, создать монументальный труд об истории этого края, но каждый раз перед ними вставал один и тот же вопрос: каким образом социализм, имевший повсеместно в Европе интернацио-налистические корни, смог трансформироваться в свою полную противоположность именно в Тироле?

И в основе этого радикализма, интервенционизма и ультра-патриотизма всегда оказывалась личность Баттисти, которого после его смерти готовы были возносить и поливать грязью, боготворить и продавать на сувениры. Историки признают, что позиция Баттисти серьезно угрожала социализму в Южном Тироле, поскольку могла дезавуировать его и превратить в неосуществимую утопию. Неумение Баттисти договариваться со своими собратьями по партии австрийцами разваливало саму партию. Австрийские социалисты как раз придерживались традиционных для социализма интернационалистических взглядов, таким же был и левый Триест, где сформировался так называемый австромарксизм. Ученый Эрнесто Честан называл доктрину Баттисти «non tanto il socialismo, quanto l’irredentismo» – «не столько социализмом, сколько ирредентизмом». Но наиболее логичным кажется вывод своеобразного биографа Баттисти – журналиста Клауса Гаттерера, писавшего, что Баттисти тринадцать месяцев провел в Италии, и это сделало его радикальным централистом.

По словам австрийского журналиста, такое преображение на первый взгляд кажется немотивированным, основанным на эмоциях, но более тщательный анализ показывает, что речь идет в данном случае о психологическом феномене – разрыве в сознании Баттисти, выступавшего сторонником централизованной национально-административной автономии. Он боролся одновременно на двух политических фронтах – за Трентино и за Италию.

2.4. Позиционная борьба

В 1993 году на свет появилась ассоциация «Società degli Studenti Trentini». Инициатором появления этого общества был ученик и соратник Чезаре Баттисти, Антонио Пиджеле. И если Баттисти можно назвать горячим сердцем социалистического движения Тироля, то Антонио Пиджеле – его неспокойной совестью.

Антонио Пиджеле (1871–20 сентября 1947), строгий юноша с античной внешностью, был на четыре года старше Баттисти, но казался моложе, и не только из-за профессорской бородки, которая придавала Чезаре солидность вожака стаи, но и из-за сложившихся между ними отношений «лидера» и «ученика». Все они тогда находились в тени вождя социалистической партии. Все, кроме доцента, а потом доктора права Лоренцони, у которого была своя харизма и свой индивидуальный путь. Он всегда поступал по-своему, и ему никто не давал советов.

Пиджеле, напротив, имея что сказать, предпочитал высказываться редко и по существу. Он был весьма интересной фигурой, сумевшей верно оценить все происходящее и нередко выступавшей против решений самого Баттисти, однако при попытке найти его дневники, записи и вообще его архив, сын Пиджеле, Джулиано, был удивлен, не обнаружив ничего существенного.

По образованию Антонио Пиджеле был юристом, и его-то проблема открытия итальянского университета на территории Тироля касалась непосредственно, однако его чувствительность значительно преобладала над юридическим умом. Эмоции порой делали его мировосприятие иррациональным.

Несмотря на то что Пиджеле всегда оставался в тени своего яркого соратника, впоследствии он тоже оказался в числе активистов ирреденты, арестованных в отеле «Белый Крест» в ноябре 1904 года.

«Ассоциации студентов Трентино» был дан девиз: «Пламенная любовь к родине, страсть к горам и вера в будущее». Эти слова как нельзя лучше характеризовали дух первого студенческого сообщества, в котором ключевую роль играли Чезаре Баттисти и Джованни Лоренцони. Жизнь обоих впоследствии сложилась трагично, однако даже это выглядит вполне логично: характер предопределяет судьбу, и такие люди, сколько бы они ни прожили, естественной смертью не умирают.

Ассоциация собралась на свое первое заседание для обсуждения университетского вопроса, но тогда не смогла ничего решить. С тех пор члены Ассоциации собирались каждый год, но все время принимали разные решения и не могли достигнуть единства голосования.

На очередном заседании Чезаре Баттисти озвучил лозунг: «Trieste o nulla!» («Триест или ничто!»)

Де Гаспери на это мягко возразил, что в доводах правительства имеется свой резон, и населенный разными национальностями Триест не очень подходящее место для итальянского университета. По мнению Альчиде, нужно было выработать разумный компромисс. Но Баттисти стоял на своем. Сторонники его требований напоминали присутствующим, что в парламенте Триеста еще с 1869 по 1888 год принимались резолюции, призывавшие к открытию итальянского университета. И тут один из депутатов парламента Трентино, Луиджи де Кампи, вдруг предложил вместо Триеста Инсбрук, как запасной вариант.

* * *

По словам социолога Евы Бауэр, такое разнообразие предлагаемых для размещения итальянского университета городов связано еще и с тем, что в первые годы XX столетия студенты-итальянцы в Тироле были выходцами не только из Трентино: в процентном соотношении трентинских учащихся было всего лишь 26,8 против 40,2 из Далмации и 14,6 из Истрии.

«В начале века выбор места для своего университета был продиктован в значительной степени конкретными причинами, – пишет Бауэр, – такими, как близость к дому или удобство размещения в родном городе».

Только к 1903–1904 годам эти чисто бытовые факторы утратили свою главенствующую роль, уступив интересам политизированной группы из Трентино, ядро которой было сформировано из людей, «вовсе университет не посещавших».

То есть в данном случае речь идет о явной политизации университетского вопроса и смещении его от чисто студенческих интересов к вопросам политическим и национальным.

* * *

Инсбрук в то время был одним из богатейших городов Австро-Венгерской монархии, даже богаче Вены. В нем оказались сконцентрированы лучшие на тот момент наука и промышленность. В науке преобладали юридические и – в еще большей мере – медицинские и фармакологические дисциплины, лучшие в Европе.

Уровень образования и грамотности населения был самый высокий в стране. Количество неграмотных составляло всего лишь 1,25 процентов населения (552 человека, из которых 228 – женщины и 324 – мужчины). Постоянно строились дороги, железнодорожные станции.

Этот город был предметом гордости не только Тироля, но и Австрии в целом. Кстати, такое положение Инсбрука в Австрийской империи во многом и стало причиной инерции центра по отношению к последующим событиям: город считался благополучным и как будто не вызывал серьезных опасений, а тревожные сигналы, поступавшие из этого региона, воспринимались как нагнетание паники и преодолимые трудности.

* * *

Предложение де Кампи создать в Инсбруке итальянский университет выглядело странно и даже вызывающе, учитывая, что Инсбрук – столица Тироля и практически священная земля для пангерманистов. Некоторые даже решили, что это шутка. Но де Кампи вовсе не шутил. Он, в свою очередь, тоже напомнил собравшимся, что еще раньше, чем с 1869 по 1888 год – уже в 1863 году, – депутат Консолати поднимал вопрос о параллельном обучении на итальянском языке, и речь шла об Инсбруке, только тогда предлагалось открыть не юридический, а медицинский факультет, в чем нет принципиальной разницы.

Де Кампи сформулировал свой вариант в манере пламенного Баттисти: «Через Инсбрук – в Триест!». По мнению де Кампи, можно было для начала ограничить требования одним только правовым факультетом в Инсбруке. Некоторые были за лозунг Баттисти, другие, как де Кампи, видели в Инсбруке промежуточную станцию на пути в Триест.

На четвертом конгрессе Ассоциации в 1898 году было достигнуто соглашение по вопросу об Инсбруке, и в зимний семестр 1889/99 года в Инсбруке была создана местная ячейка организации «Società degli Studenti Trentini».

* * *

Для немецких профессоров и студентов решение Ассоциации и пропагандистские лекции юриста Франческо Менестрины послужили сигналом к тому, что теперь националистическое отношение к итальянцам можно не скрывать. Ведь, по сути, неофициальное государство «Немецкая Австрия» тоже было «ирредентой» на территории Габсбургской монархии, а решение об открытии итальянского юридического факультета воспринималось как попытка захватить столицу немецкого Тироля.

В сентябре 1900 года профессор Менестрина пошел еще на один рискованный радикальный шаг: он выступил за введение защиты диссертаций на итальянском языке, что раньше запрещалось руководством университета.

А с 11 по 14 декабря того же года был создан итальянский юридический колледж.

Решение о защите диссертаций на итальянском языке в официальном порядке утвердил Джованни Паччиони, преподаватель римского права в Инсбруке. Два немецких профессора, Хруца и Вальднер, сразу обжаловали это решение, объявив его незаконным и не имеющим правовой основы. Но они не учли, что у опытного Паччиони были отменное знание истории законодательства и свой туз в рукаве – прецедент 1878 года, когда уже был принят закон о правомочности итальянских диссертаций. Министерство культуры и образования Цислейтании подтвердило правоту Паччиони, но университетский совет, собравшийся в январе 1901 года, вновь обжаловал это решение, представив три аргумента:

во-первых, несколько членов совета проголосовали против;

во-вторых, из формулировки закона 1878 года неясно, идет ли речь просто об итальянской диссертации или о диссертации на итальянском языке;

и, в-третьих, в случае допущения другого языка возникнет расхождение между экзаменами на немецком языке и диссертацией на итальянском.

Наконец, на ученом совете раздавались мнения, что стоит только разрешить итальянский на юридическом факультете, как того же потребуют медицинская школа, гуманитарные факультеты, а потом и начальная школа, и это станет полным развалом государственного образования. Зашла речь и об опасности националистических столкновений в городе и за его пределами.

Министр культуры и образования Вильгельм фон Хартель, человек либеральных взглядов, выразил оппозиционную по отношению к совету точку зрения. Он объявил решение ученого совета исключительно его субъективным мнением и подтвердил решение центра о защите итальянского преподавания и профессуры. После этого итальянец Менестрина был возвращен на кафедру и признан в качестве лектора.

Именно это воодушевило студенческую ассоциацию Трентино. Она ускорила подготовку итальянского юридического факультета в Инсбруке и запросила разработку финансовой базы факультета для оплаты педагогов и выплаты стипендий.

Де Гаспери в это время несколько сближается в своих взглядах с радикальным Баттисти, утверждая, что национальная, народная идея нужна итальянцам, а университеты всегда становились «le fucine ove si idearono e si produssero i grandi rivolgimenti intellettuali dei popoli» («кузницей, где ковались и обретали форму интеллектуальные идеи всенародной революции»).

Председательствуя на собрании «Ассоциации студентов Трентино» в 1902 году, он говорил о «конкурентоспособном итальянском университете, опирающемся на традиции великих предков», «гораздо более древних, нежели немцы или славяне».

Де Гаспери даже защищает атеистические воззрения социалистов от нападок католического сообщества. Это был единственный момент, когда взгляды непримиримых оппонентов в итальянском лагере сошлись, и противником итальянцев была только немецкая сторона.

Здесь на сцену впервые выходит еще один участник событий – уроженец Инсбрука, член Имперского Совета и немецкий депутат парламента от Тироля Эдуард Эрлер – адвокат, политик, националист и вице-мэр родного города.

Эдуард Эрлер родился 25 сентября 1861 года в Инсбруке, и с этим городом был связан весь его жизненный путь. Он учился в реальной школе, потом в гимназии и в Инсбрукском университете, стал юристом и получил адвокатскую практику, к которой вернется после многолетней политической и административной деятельности. Юридическая уравновешенность и проницательный ум сделали его заметным членом местного общества, и вскоре он стал членом провинциального национального собрания и заметным политиком Тироля, прикоммандированным в 1901 году к Императорскому Совету. Но немалую роль в его административной карьере сыграл и бунтарский националистический дух, близкий «младотирольцам» – немецкой культурной элите края. Эрлер, этот «ирредентист» пангерманского образца, основал националистическую Народную партию и стал издавать газету «Tiroler Tagblatt» («Тирольский дневной листок»), чтобы увеличить круг своего влияния.

Вся эта бурная политическая и общественная деятельность значительно разнообразила, но и усложнила жизнь Эрлера, который теперь, наподобие гонца, беспрерывно курсировал между Тиролем и Веной с докладами и поручениями. Сорок три года – прекрасный цветущий возраст для политика.

Доктору Эрлеру даже удалось гармонично соединить свои радикальные настроения с муниципальной деятельностью: одно не мешало другому. Но была у него одна слабость, делавшая его эмоциональным и неуравновешенным человеком, – любовь к искусству.

Опасность конфликта не на шутку беспокоила депутата Эрлера. Пользуясь своими полномочиями, он напрямую обратился к медлительному министру образования с вопросом: собирается ли тот предложить согласованное разделение университета Инсбрука и как это будет юридически оформлено? Вполне логичный шаг для политика и законника, если учесть, что до сих пор высказывались одни лишь мнения, но не конкретные, юридически оформленные предложения. Министр-либерал продолжал размышлять, и четкого ответа на свой вопрос Эрлер не получил. Отчасти это напоминает давно прижившийся в монархии Габсбургов метод «двойной стратегии» – готовность идти на мелкие уступки, но никогда не касаться главного. Очевидно, Хартель полагал, что это временные трудности и все разрешится само собой. А может быть, его гораздо больше занимала его собственная репутация либерала и новатора. Поэтому, вдохновенно разрабатывая законы о женском образовании, он совершенно упустил из виду молодых разгневанных мужчин в центре Инсбрука.

* * *

А немецкие националисты столицы Тироля даром времени не теряли. Они решили созвать в конце октября 1901 года совещание своих представителей и настаивать на закрытии лекций Франческо Менестрины.

Ученый совет был поставлен в известность о предстоящих беспорядках, но не принял мер. С 29 по 31 октября лекции итальянского профессора срывались бойкотом – националистически настроенные немецкие студенты свистели и барабанили по столам. Итальянская часть зала ответила на это дружным пением итальянского гимна.

Попытки ректора Мирбаха и профессора Демелиусаповлиять на протестующих и навести порядок на лекциях успеха не имели. Лекцию профессора Паччиони тоже сорвали, и он покинул зал под крики студентов.

Волна демонстраций и беспорядков докатилась до столицы Цислейтании. В Вене на митинг солидарности собрались около трехсот итальянских студентов. Католическая ассоциация немецких студентов пока не вмешивалась, но написала президенту письмо, в котором высказала свое несогласие с нестабильным положением в городе.

Тем временем барон Мирбах по состоянию здоровья уходит с поста ректора, и его место занимает доктор минералогии Алоис Катрейн.

Катрейн начал свою деятельность с того, что попросил профессора Менестрину временно отказаться от лекций, а потом переложил всю ответственность на Министерство образования и запросил у него дальнейших инструкций. Из министерства последовала недовольная отповедь с обвинениями ученого совета в пассивности и неспособности прекратить беспорядки в Инсбруке, о которых совету было известно заранее. По резолюции министерства ученый совет университета обязан был продолжать учебный процесс при любых обстоятельствах. Министерство во главе с Хартелем, сидя в центре, вело себя так, как будто речь в Тироле шла о какой-то паре уличных хулиганов.

Ученый совет обратился к студентам с призывом сохранять порядок. Но уже в ноябре полсотни итальянских студентов отправились на инаугурацию ректора Катрейна, чтобы потребовать возвращения Менестрины. К ним присоединились около двухсот итальянских рабочих. Жандармерия в это шествие не вмешивалась, но никаких крупных стычек тогда не последовало. Позднее к трентинским итальянцам присоединились итальянцы из Граца и Вены, и в ноябре продолжились демонстрации, закончившиеся арестом одиннадцати человек, двое из которых были из Инсбрука. У демонстрантов изъяли немногочисленное оружие – пару револьверов, стилеты и кастеты.

При этом министр образования Хартель, обвиняя ученый совет в нерешительности, по-прежнему не предпринимал никаких действий и отвечал на все запросы расплывчато и уклончиво. В частности 7 ноября он высказал предположение, что открытие итальянского университета права решило бы проблему межнационального конфликта. Но собравшийся 12 ноября 1901 года совет немецких студентов (во главе с профессорами Карлом Райтлехнером, Виктором Доллмайером, а также докторами медицины Финком и Лобом от общества «AV Brixia») выслушал ряд сообщений бескомпромиссного характера. Тема заседания была сформулирована однозначно – «Немецкое либеральное сообщество студентов в решительной борьбе с разделением университета Инсбрука».

Выдвигались следующие требования:

защита работ в университете Инсбрука должна проводиться без участия итальянских преподавателей;

итальянские преподаватели не должны проводить тестирование немецких студентов;

к немецкому языку должно проявлять уважение как к официальному языку университета.

Студенческий совет выразил надежду, что ученый совет согласится с этими требованиями, а потом перешел к угрозам по отношению к итальянским демонстрантам.

За этим немедленно последовало совещание итальянских студентов. Оно состоялось 14 ноября. Итальянцы приняли и представили ректору Катрейну свои тезисы:

равные права для всех слушателей и мирное сосуществование;

равные права для итальянских преподавателей должны соблюдаться до создания университета в Триесте;

итальянский язык получает статус переговорного на экзаменах и при общении с правлением университета;

все сертификаты итальянским слушателям выдаются на этом языке.

Министерство образования потребовало от руководства университета возвращения профессора Менестрины к преподаванию, и 15 ноября он прочитал первую лекцию в относительно спокойной обстановке, но лишь потому, что главные столкновения студентов перекинулись в Вену. Там итальянцев поддержали еще и словаки.

В ноябрьском докладе министру Хартелю тирольский губернатор, верный слуга империи граф Франц фон Мервельтписал: «Цель, которой добиваются итальянские ирредентисты и их социалистические сторонники, абсолютно ясна. Они хотят вызвать провокацию своими непомерными требованиями. И все это ради того, чтобы мирное сосуществование немецких и итальянских студентов в местном университете, которое только что было достигнуто неимоверным трудом, стало невозможно. Следовательно, решение Вашего Превосходительства об открытии итальянских университетов на их земле очень своевременно».

* * *

Но и впоследствии ни ученый совет, настроенный на мнение немецких студентов-националистов, ни Министерство образования, продолжавшее линию пассивного непротивления, не смогли прийти ни к какому решению. Наконец совет предложил создание отдельного юридического факультета, не входящего в систему университета и находящегося на другой территории, но министерство отказалось под предлогом отсутствия финансовой базы и места для его расположения.

По всей видимости, министерству больше пришлось бы по душе пресловутое разделение обучения на самой территории университета, определяемое интересным политологическим термином «Utraquisierung», обозначающим «размежевание», «разделение» и вошедшим в обиход именно из-за национального вопроса. Такое отношение власти к серьезным общественным проблемам объяснялось исключительной близорукостью либерально настроенных и бюрократизированных венских чиновников, нечасто заглядывавших в далекий Тироль и, очевидно, считавших его экзотической горной деревней с благодушными крестьянками в вышитых костюмах и бородатым Андреасом Хофером на постаменте.

2.5. Политический экстремизм

Все это противостояние привело лишь к одному неизбежному результату – еще большему сплочению фракций немецких националистов, росту их активности, а главное – освоению ими новых радикальных методов борьбы, по своей четкости и слаженности сравнимых только с методами нелегальной подрывной организации. Если до этого они выступали стихийно и реагировали по факту итальянских требований, то теперь это были хорошо организованные и оповещенные группы, готовые выступить в любую минуту и даже упредить возможные действия противника.

Известие о возобновлении лекций Менестрины заставило немецкое национальное братство создать свой комитет для координации действий и влияния на студентов.

Итальянские студенты тоже все больше напоминали боевой отряд, они даже в университет носили огнестрельное оружие. 5 января 1902 года активисты собрались по призыву «Società Studenti Trentini». Для них организовали встречу с депутатами города Тренто. Появился новый лозунг: «Tutti a Innsbruck!» («Все на Инсбрук!»). Их новая программа состояла из четырех требований. Во-первых, первоначальные планы меняются, и теперь целью становится именно Инсбрук. Во-вторых, необходимо обратиться к итальянским муниципалитетам за финансовой поддержкой неимущим студентам, которые смогут изучать итальянский язык в Инсбруке. В-третьих, «Utraquisierung» – разделение университета Инсбрука на немецкую и итальянскую части, с переселением в Инсбрук итальянских преподавателей. В-четвертых, открытие юридической школы в Триесте для последующего ее расширения до полноценного университета.

В ночь с 31 октября на 1 ноября 1902 года начались ожесточенные столкновения между итальянскими и немецкими студентами Инсбрука.

К немецким студентам присоединилась инсбрукская буржуазная партия. Двое были ранены, шестнадцать итальянских студентов из Граца и Вены арестованы.

А между тем в университете вновь сменился ректор. 1 ноября Густав Поммер произнес инаугурационную речь, а итальянцы немедленно передали ему свои требования в письменном виде. Однако ученый совет не потрудился им ответить, поэтому трое студентов пошли к ректору и на своем родном языке объяснили ему, что будут добиваться двуязычия в университете.

При этом нормальные коллегиальные отношения даже между профессорами стали уже невозможны. Так, на заседаниях профессуры националисты устраивали обструкцию и добивались ухода из зала Менестрины, а ректор Поммер демонстративно принимал участие в заседании, как будто ничего не произошло.

В то же время петиция ученого совета к Министерству образования от 11 марта 1903 года гласила, что необходимо создать независимую академию права первоначально в Инсбруке, с ее дальнейшим переносом в другое место.

Министр Хартель переложил всю ответственность за чрезвычайно запущенный и зашедший в тупик университетский вопрос на генерал-лейтенанта Эрвина фон Шварценау, нового губернатора Тироля, заступившего на пост 7 декабря 1901 года. Именно ему было предложено в короткие сроки открыть юридический факультет с последующим его упразднением. Такое положение впоследствии стало для Шварценау поистине роковым, и он уже в мае 1903 догадался, что, получив новое назначение, обрел непрекращающуюся головную боль.

Эрвин фон Шварценау, чиновник и политик, родился в Вене 11 сентября 1858 года в семье офицера, австрийского помещика. Он прошел традиционный путь австрийского военного и чиновника. После окончания в 1876 году академии «Терезианум» и юридического факультета Венского университета, где он учился с 1876 по 1879 год, Шварценау работал с 1880 года в кабинете губернатора Инсбрука, где выполнял различные поручения. С 1885 года служил канцлером оборонного ведомства, а с 1889 – вице-секретарем ведомства и директором законодательного отдела. В 1891 году Шварценау становится председателем заседаний в Министерстве обороны в Вене, а потом отправляется на службу в Нойкирхен, где преимущественно занимается вопросами речного хозяйства и значительно преуспевает в этом.

В 1893 году Шварценау назначили секретарем оборонного ведомства, где он совсем недавно работал директором отдела, а с 1900 года он стал руководителем департамента. В конце 1896 года Шварценау принял участие в составлении поправок к законодательству и заслужил доверие нового министр-президента Кёрбера, в связи с чем получил чин генерал-лейтенанта и пост губернатора Тироля.

Как можно заметить, Эрвин фон Шварценау был типичным карьерным чиновником, ступенька за ступенькой (в данном случае – год за годом) взбиравшимся по лестнице австрийской иерархии, но вовсе не стремившимся совершать невероятные подвиги и прослыть героем. Доверие министр-президента Кёрбера, который сам оказался во главе страны не в лучший момент ее истории, дорого стоило потомственному офицеру Шварценау, потому что премьер поручил генерал-лейтенанту разобраться в проблемах тирольского края. Очевидно, причиной такого назначения были поправки к законодательству, в которых Кёрбер усмотрел юридическую грамотность Шварценау. Второй причиной было то, что Шварценау начинал свою службу именно в инсбрукском ведомстве, и Кёрбер полагал, что он хорошо знает регион. Но невозможно не учитывать того обстоятельства, что Шварценау был в Инсбруке чужаком, в отличие от руководства города – Грайля и Эрлера. Другой «чужак», эрцгерцог Ойген Габсбург, назначенный командиром корпуса Тироля, повел себя по сравнению с губернатором куда более дальновидно.

В начале декабря 1901 года Шварценау оказался лицом к лицу с бесчисленными проблемами и цивильной буржуазией, неприязненно относившейся к чужакам, тем более к военным. Успевший поработать с хозяйственными вопросами еще в Нойкирхене, Шварценау мог бы найти общий язык с умелым хозяйственником Вильгельмом Грайлем, однако Грайль имел в Инсбруке давние связи и твердую опору в лице немецкого большинства, возглавляемого вице-мэром Эдуардом Эрлером и его Народной партией. Двойственная позиция нового губернатора, пытавшегося наладить отношения между немцами и итальянцами, с самого начала претила тирольским пангерманистам, и Шварценау вызывал у них неприязнь. Позиция нового губернатора оказалась зыбкой с самого начала. Он как будто пытался уладить отношения сторон, но его главным мотивом было опасение за свое положение в регионе и в центре. В 1902 году он, предвидя вооруженный конфликт, настойчиво призывал передать курсы на итальянском языке в другой город и сохранить «отважный и достойный немецкий университет Инсбрука». Переадресация 167 итальянских студентов в другой регион значительно облегчила бы жизнь генерал-лейтенанту. Но когда его план не сработал, Шварценау занял двойственную позицию и начал метаться между двумя непримиримыми лагерями. Однако сидение на двух стульях – положение крайне неудобное. Для Шварценау оно стало роковым. Три года спустя губернатор будет одним из главных действующих лиц ноябрьской трагедии Инсбрука.

В начале февраля 1903 года в Инсбрук прибыл знаменитый депутат Венского парламента Георг Шёнерер, о чем сообщила газета «Innsbrucker Nachrichten». На встречу с ним в небольшой зал инсбрукского собрания явилось около трехсот человек. Собрание открыл заместитель бургомистра советник Шалк, который поприветствовал Шёнерера как лидера национального немецкого движения в Австрии. Этот визит был далеко не случаен: скандальный пангерманист приехал в столицу Тироля поддержать своих сторонников.

17 апреля 1903 года немецкие националисты Инсбрука приняли участие в совещании, на которое пришли несколько университетских профессоров и студентов. Представитель Тироля в государственном парламенте Эдуард Эрлер, постоянно осуществлявший связь между всеми этими инсбрукскими совещаниями и центром, оказался исключительно прозорлив и был против открытия итальянской школы где бы то ни было в Тироле. Создатель Народной партии предвидел беспорядки, которые за этим последуют.

И 1 мая под руководством доктора юридических наук Хубера состоялось еще одно заседание, на котором было отклонено внедрение любой италоговорящей средней школы в Тироле и в Австрии. На голосование была поставлена резолюция, в которой говорилось, что «немецкий студенческий союз не против экспериментов с введением альтернативных дисциплин на итальянском языке и работы в университете итальянских профессоров, но при всем гостеприимстве вынужден ответить на провокационные попытки разделения университета и вероломные подстрекательства итальянцев к созданию отдельного правового учебного заведения. Союз ожидает от ученого совета жестких мер для предотвращения реальной опасности столкновений на национальной почве». В резолюции присутствовала и сомнительная с точки зрения корректности эмоциональная фраза: «Чувство чести и патриотизма не позволяет немецким студентам спокойно воспринимать свою альма-матер в карикатурном образе какого-то двуязычного гермафродита».

В это время немецкие католики решили провести переговоры с ректором и наметили для встречи гостиницу «Белый Крест», которая впоследствии станет одной из главных точек кровавых событий 1904 года.

3 мая 1903 года на встрече в «Белом Кресте» католический союз студентов выразил солидарность с националистами, заявив о своем «возмущении непрекращающейся дуэлью разных братств».

В свою очередь, итальянцы, осужденные за демонстрации и протест, заявили, что они вовсе не гости в своем университете. Они призвали ученый совет защитить их права как равноправных студентов. Ректор Поммер отказался принять документы от итальянцев, объявив, что они не переведены на немецкий язык.

Министерство образования лишь обостряло ситуацию, не принимая никаких решений и грозя обеим сторонам, что вообще закроет преподавание в университете.

Поммер потребовал, чтобы министр дал обещание отделить итальянскую профессуру от немецких студентов. Ответ из Вены задерживался, и лекции Джованни Лоренцони вновь были сорваны студентами.

В письме от 13 мая 1903 года Хартель обещал изменить нынешнее положение как можно скорее: по его словам, «в течение двух-трех семестров».

– У них это называется «как можно скорее»? – недоумевали на ученом совете.

– На расстоянии время течет медленно, – изрек Поммер, в котором вдруг пробудилась склонность к афоризмам.

Действительно, министр Хартель полагал, что такой срок приемлем для принятия решения.

Но так долго разгоряченные противники ждать уже не могли.

13 мая в университете под руководством доктора юридических наук Вебера собрались католики. На заседании присутствовали Поммер и профессора Майр и Малфатти.

На следующий день состоялось совещание двух с половиной сотен немецких националистов под руководством доктора юридических наук Хубера, с участием Поммера и профессоров Мирбаха, Невинного, Вречко и Вальднера.

Студенты потребовали добиться от министерства обещаний любой ценой, в противном случае они за себя не отвечают. Студент Лучнер из братства «Brixia» призвал всех явиться на вступительную лекцию нового доцента университета доктора Лоренцони.

2.6. Зловещая репетиция

Экономист Джованни Лоренцони был новым преподавателем, и его инаугурационная лекция не могла не вызвать интереса. Она была назначена на четыре часа дня в субботу 16 мая 1903 года. Задолго до четырех часов в университете и за его пределами начали собираться группы студентов и любопытствующих. Территория городского сада оказалась перегороженной брезентом, и это могло свидетельствовать только об одном: за всем происходящим пристально следит полиция. Так впоследствии и оказалось.

Итальянцы собрались без четверти четыре возле лекционного зала № 4, вооруженные палками. Распространились слухи, что специально для этого случая они закупили боксерские перчатки. На большинстве из них были кокарды. Одновременно с ними в коридоре появилось около сотни немецких студентов, тоже вооруженных палками. Это были члены либеральных и католических обществ.

Ученый совет бросил на это мероприятие свои лучшие силы. Профессора Мирбах, фон Скала и декан юридического факультета Лентнер уже дежурили возле аудитории № 4 и вступили в переговоры с воинственной группой. Вскоре подошли ректор Поммер и декан философского факультета Вильгельм Виртингер. Виртингера ректор позвал не случайно: это был выдающийся ученый с мировым именем, обладавший в студенческой среде исключительным авторитетом.

Появился доктор Лоренцони. На нем были черный китель, черный галстук и шляпа в немецком стиле. По традиции он обменялся с ректором Поммером рукопожатием и продолжительными словами приветствия, после чего вошел в зал. Его лицо казалось бледным, что говорило о большом внутреннем напряжении. В первое мгновение царила тишина, а потом раздались громкие единодушные крики «Bravo!» и «Evviva!» – итальянцы, сидевшие в зале, радостно встречали своего соотечественника. Почти одновременно с ними послышались крики немногочисленных немцев: «Долой!». По залу полетели листовки, и возникли отдельные потасовки.

Немецкие студенты, столпившиеся в коридоре, попытались проникнуть в зал, но наткнулись на профессора Виртингера, который преградил им путь широко распахнутыми руками и громким окриком. Требование остановиться произвело впечатление, и бунтари замерли возле самого зала.

Профессор Поммер увещевал студентов спокойно слушать лекцию, но немецкие профессора уже поняли, что все дело даже не в самом Лоренцони, а в реакции: из зала доносились крики «браво», «да здравствует», «ура» и громкие аплодисменты итальянцев, и это еще больше возбуждало стоявших в коридоре немцев. Потом они услышали из зала «Немцы долой!» и прозвучавшую в ответ «Стражу на Рейне». Тогда пангерманисты попытались войти в аудиторию с другой стороны.

Было пять часов вечера, и Лоренцони, закончив свою речь, направился к выходу из зала в сопровождении итальянской слушательницы, которая не училась на юридическом факультете, но подошла к нему задать вопрос. Их со всех сторон охраняли итальянцы, которых немцы провожали сердитыми и насмешливыми взглядами. Со стороны итальянцев послышались агрессивные возгласы в их адрес.

В таком состоянии готовности к атаке вся эта компания продвигалась к выходу из университета под контролем ректора и Виртингера. Вдруг послышался крик: «Немецкие собаки!». Это был сигнал к началу драки. Начался шум, и в руке одного из итальянцев блеснула сталь револьвера. Поммер и Виртингер попытались задержать немцев, чтобы дать итальянским студентам покинуть территорию университета.

Студенты вышли в переулок и свернули на Университетскую улицу. Там итальянцы сбились в плотную толпу на углу возле гимназии и затянули итальянскую песню. В дело вмешалась полиция во главе с инспектором Эртлем. Один итальянец был арестован за ношение оружия, другие отправились в Вильтен, провожаемые немецкими националистами, певшими свои песни о бесславном поражении древних римлян в борьбе с германцами. Там, в Вильтене, у итальянцев был свой клуб с рестораном. Вскоре за ними закрылась дверь, перед которой был выставлен полицейский наряд во избежание дальнейших столкновений. В ресторане уже собрались все итальянские профессора: Джованни Паччиони, Тулио Сартори, Андреа Галанте, а также Лоренцони и Менестрина. Через минуту мимо клуба демонстративно промаршировал отряд кайзеровских стрелков и удалился в конец улицы. Это было акцией устрашения для немцев на случай беспорядков. Вскоре пангерманисты разошлись.

Вечером ректор в присутствии других членов ученого совета составил петицию к властям 1.

Все упомянутые события почти в точности предсказывают инсбрукский конфликт 1904 года в миниатюре. Даже эпизодическое появление стрелков, которые просто прошли мимо, как бы невзначай продемонстрировав свою силу, кажется зловещим предзнаменованием.

* * *

Между тем встречи солидарных итальянцев в Вене продолжались, а в Италии прошли демонстрации в поддержку соотечественников и антиавстрийские демонстрации. В Падуе студенты в знак протеста сожгли черно-желтый флаг.

В этот самый момент вдруг нашлись средства, которых так не хватало Министерству культуры и образования переживавшей кризис Цислейтании. Ирредентистское общество «Данте Алигьери» сообщило, что готово финансировать создание итальянского университета. Это же общество финансировало программу бесплатных лекций для итальянских студентов в сентябре 1903 года под покровительством «Società degli Studenti Trentini».

Общество «Данте Алигьери» (Società Dante Alighieri) было образовано в 1889 году для группы учащихся по инициативе поэта Джозуэ Кардуччи. Эта боевая организация, оказывавшая помощь не только студентам, но и ирредентистским организациям, существует в Инсбруке и сегодня – на Леопольдштрассе, 4, в самом начале Вильтена. Только теперь это мирное гуманитарное сообщество из 500 комитетов, которые ежегодно организовывают более 6 тысяч занятий, посвященных итальянскому языку и культуре.

В «Данте» есть детские кружки, проводятся отдельные занятия по кулинарии для австрийских домохозяек. Число слушателей превышает 203 тысячи. Курсы носят характерное название: «Tedesco per Italiani» («Немецкий для итальянцев») и «призывают любить Италию». Девизом общества являются слова Блаженного Августина: «Мир – как книга. Кто не путешествует, читает одну-единственную страницу». Основной целью «Данте Алигьери» действительно является сегодня пропаганда путешествий, но та самая «одна-единственная страница» – страница истории самого общества, в рекламном проспекте предусмотрительно отсутствует. Иногда историю лучше не вспоминать.

Инициатива «Данте Алигьери» вызвала новые волнения в Инсбруке. Полиция, вооруженная зачехленными штыками, старалась обеспечить порядок, и ей удалось оттеснить противников в разные стороны. Шестьсот немцев и сотня итальянцев с револьверами оказались отделены кордоном жандармерии.

В начале зимнего семестра произошел еще один инцидент: профессор Йозеф Невинный отказался зачислить на курс студента, у которого аттестат был представлен на итальянском языке. Инцидент разрешился после вручения письменного перевода.

Ежегодный конгресс студенческой ассоциации Трентино еще 22 августа 1903 призвал к пересмотру процента поступающих студентов. По мнению конгресса, следовало увеличить число с 108 до 172 студентов, говорящих по-итальянски, – то есть с 11,6 процента до 16,0 процента. Председателем на этом заседании был социалист Джузеппе Менестрина, брат инсбрукского профессора.

* * *

Нельзя не заметить, что основной конфликт в Тироле все время затрагивал две стороны – немецкоязычных австрийцев и так называемых «Welschen» – тирольских романцев, то есть итальянцев. Иные национальности Тироля непостижимым образом растворялись в германо-австрийской нации и тоже считали себя австрийцами и «немцами», вот почему все конфликты здесь проходили исключительно между двумя лагерями. Сторону немцев принимали и профессора Инсбрука, не являвшиеся этническими немцами, – Невинный, Вречко, Хруца, Демелиус, Малфатти, – но считавшие себя неотъемлемой частью германо-австрийской нации и входившие в пангерманские общества и братства. Это не значит, что в Тироле вовсе не было проявлений неприятия других народов. Но обрушивалось оно на отдельных лиц, и весьма избирательно. Так, 26 апреля 1904 года был сорван гастрольный концерт чешского скрипача, масона Ярослава Коциана, в инсбрукской ратуше. Полиция оказалась беспомощной, хоть и была предупреждена заранее о готовящихся беспорядках. Первый концерт пришлось отменить. Лишь через час удалось оттеснить две сотни демонстрантов от ратуши, они расположились вдоль всей дороги и беспрерывно свистели.

Одним из участников этой акции протеста против чешского музыканта был главный редактор газеты «Der Scherer» Карл Хаберман. Это одна из наиболее интересных и одиозных фигур тирольской публицистики начала XX века. Если давать столь эксцентричной личности, как Хаберман, краткую характеристику, следовало бы назвать его «либеральным националистом со скандально-саркастическими наклонностями». Хаберман был членом сформированного в 1893 году общества «Pappenheimer», куда входил и парламентский националист Карл Вольф.

История с концертом Коциана имела продолжение уже на страницах газеты «Der Scherer», где она появилась в форме сатирического скетча «Коцеаниада» с подзаголовком «Психофонографические зарисовки во время концерта Коциана в Инсбруке»:

«Доктор Пимпернель. Если полиция бессильна, то позовите войска! Для чего мы вообще держим армию? Как? “Scherer” тоже здесь?.. Господин Каплан! На помощь! Дайте воды! Полиция! Полиция! Откройте огонь! В кандалы его! Покончите с ним! Четвертуйте его! Сожгите! Вырвите ему язык! Во имя Бога, кайзера и отечества! (Удаляется в полуобморочном состоянии, Хабермана уводят в другую сторону закованного в цепи.)

Адель Мюллер. Ах, как у меня стучит сердце! На собраниях кружков наши кавалеры всегда отличались учтивостью, а сегодня они почему-то кричат и шумят! Не находишь ли ты, Аурелия, что Коциан производит впечатление исключительно мужественного человека? Немецкий музыкант давно уже бросил бы скрипку, а он – взгляни! – продолжает так спокойно стоять и даже пытается что-то играть. Мне бы хоть каплю этого благородного страдания!

Капельмейстер Пемпус. Бандиты! Мерзавцы! Вшивое отребье! И они хотят считаться образованными людьми?

Бургомистр (появляется с цилиндром в руке, отвечая на приветствия со всех сторон). Что они из мухи делают слона? По-моему, все проходит спокойно. Я благодарен полицейскому управлению за отличную службу. Если здесь что-то пойдет не так, в следующий раз вы встретите меня уже в имперском суде. Добрый вечер, господа! Приветствую!

Вице-мэр. Ух ты! А ведь несколько лет назад я и сам был не прочь учинить что-нибудь этакое…»

В этом скетче хорошо видны характеры «отцов города» – бургомистра Грайля, в упор не замечающего никаких беспорядков и свято верящего во всесилие полиции, и его заместителя Эрлера, в котором еще не угас дух пангерманского радикализма.

Из материала номера, посвященного концерту, явствует, что негодование пангерманистов было вызвано отказом Коциана исполнить на концерте тирольскую национальную музыку по просьбе присутствующих.

В раздираемом интеграцией обществе это было воспринято как неуважение к краю. Возможно, это вызывает недоумение, но таковы были в то время настроения в Инсбруке.

3.1. «Jung-Tirol»

[189]

Прежде чем обратиться непосредственно к такой удивительной и яркой странице истории, как издание скандального листка «Der Scherer», необходимо сразу же обозначить границу между культурой Австрии и культурой Тироля.

Мало кто сейчас представляет себе, что это были совершенно разные вещи, а во многом и противоположные. Тироль не Австрия, не Австро-Венгрия и не Цислейтания. Это отдельная страна.

Папской католической церкви здесь причудливым образом противостояли и немецкий протестантизм, и более древнее язычество, основанное на самом духе этой земли с ее мифами и сказками. «Младотирольцы» определяли свою религию как «пантеизм», и понять, что это такое в условиях Тироля можно только, увидев его природу и ощутив себя внутри нее. Природа этого края мифологична и не имеет аналогов ни в Европе, ни в мире, а нрав его обитателей невозможно загнать в жесткие рамки величаво-помпезной империи, видевшей в нем лишь историческую провинцию с бородатыми героями-патриотами, танцующими селянами, тучными овцами и прочей экзотикой.

Как уже говорилось, в Инсбруке отмечался в то время сенсационный для всей Австрии в целом уровень образования. Инсбрукский университет по многим показателям считался лучшим в стране, а медицинский факультет, преобразованный позднее в отдельный университет, – лучшим в Европе медицинским центром. Была там и чрезвычайно одаренная творческая интеллигенция.

И произошла не такая уж удивительная вещь: монархия в своей старческой слепоте просто не заметила, как рядом с ней появился некий «Enfant terrible» – сухопутный «остров» науки, просвещения и вольномыслия. То есть потенциальный очаг смуты и противостояния. То была абсолютно другая держава – сравнительно небольшая, но с мощной культурной интеллигенцией и неистребимым духом свободы. Именно таков был на рубеже XIX–XX веков этот сказочный, окруженный горами край – Эльдорадо для бунтарей и поэтов, скандалистов и героев.

В то время как Габсбурги, их правительственный аппарат и семейный союз католической конфессии из последних сил пытались сохранить свое господство в жестких рамках прежней морали – церковной, государственной, гуманитарной, – у них под боком незаметно созрела культурная фронда.

Выражение «Молодой Тироль» (Jung-Tirol) употребил еще в 1845 году поэт Гильм: «Над нами веет запретное знамя молодого Тироля». И вот в 1899 году выходит сборник «Молодой Тироль» – «Ein moderner Musenalmanach aus den Tiroler Bergen» («Новый художественный альманах Тирольских гор»), в котором группа литераторов выступает против «консервативной литературной политики, против абсолютистского господства католико-религиозных идей и против национального бедствия».

Альманах издавали два инсбрукских изгнанника – журналист Гуго Грайнц и военный врач Генрих фон Шуллерн. Оба организовали в родном городе литературные кружки, которые почти сразу были запрещены, оба уехали из столицы Тироля: Гуго – в Линц, Генрих – в Зальцбург. Оба создали литературное общество «Pan», каждый в своем городе. Грайнц издавал в Линце радикальную газету «Kyffhäuser», Шуллерн в Зальцбурге писал романы о своих современниках. В их группу «Молодой Тироль» вошли журналист Рудольф Кристоф Йенни, драматург Франц Краневиттер, поэты Артур фон Валльпах и Антон Ренк. Еще одним членом кружка был литературовед Людвиг фон Фикер, издававший позднее обозрение «Der Brenner».

Первые сигналы об опасности стали доходить до австрийской столицы лишь с появлением художественных произведений этого «несносного ребенка».

Когда в первый год нового века на сцене инсбрукского театра был поставлен «Андре Хофер» драматурга-«младотирольца» Франца Краневиттера, случился грандиозный скандал. На писателя обрушилось все «благородное семейство» католической конфессии, очень сильной даже в плане юридических преследований: Церковь не была отделена от государства и имела в Австрии собственные суд и законодательство. Собственно, противостояние Краневиттера и цензуры началось еще раньше – в 1890-е годы, когда драматург закончил пьесу «Um Haus und Hof» («Во имя дома и двора»), вызывавшую явные аллюзии с «Леди Макбет» Шекспира, но на почве австрийской семьи, развязавшей настоящую войну из-за наследства. Изображенное в этой пьесе агрессивное лицемерие и ханжество традиционной показной австрийской морали возмутило цензуру, которая сочла ее «совершенно отвратительной».

* * *

В самом критическом подходе к сельской тематике ничего удивительного не было. Натуралистические тенденции заметны в конце XIX века во всей Европе. 20 октября 1889 года в Германии была поставлена социальная драма Герхарда Гауптмана «Перед восходом солнца», показавшая в нелестном свете провинциальную семью, вырождающуюся и гибнущую от алкоголя.

Император Вильгельм Второй сразу же назвал Гауптмана «отравителем народного немецкого духа», а пресса объявила, что автор пьесы является личностью, обладающей «явно выраженной преступной физиономией», личностью, от которой «можно ждать только бунтовских и в то же время грязных пьес». Гауптмана посчитали «анархистом, самым безнравственным драматургом столетия, кабацким поэтом и даже просто свиньей», говорили, что он собирается «превратить немецкий театр в публичный дом».

Обращение к деревне и ее разрушительным страстям было характерно и для других стран. В Италии большое распространение получил так называемый «веризм» («достоверный») и более узкий «синчеризм» («искренний») в творчестве Луиджи Пиранделло, Джованни Верги и других.

Представителей итальянского «южного веризма» сближало с немецкими тирольцами еще и то, что они широко использовали в произведениях диалект своей местности. Зачастую жители других, преимущественно северных, областей Италии, не понимая ни слова в постановках сицилийцев и неаполитанцев, рукоплескали правдивому, убедительному духу этих произведений.

Слава сицилийца Джованни Верги взлетела на недосягаемую высоту еще в 80-е годы XIX века после постановок «Сельской чести», преобразованной композитором Пьетро Масканьи в одну из лучших опер мира, однако его же пьеса «Волчица», показавшая низменные страсти, раздирающие сельскую семью, вызвала противоречивые отклики.

* * *

Но Австрия той эпохи оказалась еще более агрессивной по отношению к социальной критике общества, и в основном из-за своего специфического государственного устройства. Краневиттеру пришлось выдержать нападки большой католической державы, состоящей из разнородных стран, каждая из которых стремилась к самоопределению. Чтобы держать в узде все это разношерстное сообщество с новорожденными националистическими партиями и группами, империи необходимо было постоянно закреплять общественные догмы и охранять консервативные ценности. И оберегавший свои позиции австрийский центр старается внимательно следить за тем, что происходит в отдаленных уголках страны. Для этого действовала хорошо организованная система контроля и подавления, которую представляли цензура, суд и реакционная печать – официально-государственная и католическая.

Написав своего «Андре Хофера», сорокалетний драматург посягнул на такие святыни, как патриотизм, история и общественная мораль. Поначалу цензура просто прозевала момент появления его пьесы, полагая, что произведение на историческую тему станет очередным патриотически трогательным явлением тирольского фольклора. Когда было уже слишком поздно, Краневиттера обвинили во всех грехах – от антипатриотизма и кощунства до нарциссизма и эротизма.

Исследователь тирольской культуры и глава «Бреннер-Архива» Йохан Хольцнер писал, что постановки этой пьесы в Линце, Инсбруке и Вене были встречены не только возмущением Церкви и цензуры: многочисленные зрители реагировали на спектакли Краневиттера с восторгом. Драматургу аплодировали уже потому, что он показал «границу между влиянием Церкви и миром свободной фантазии, созданным пространством литературы и искусства».

Произведения Краневиттера также «продемонстрировали, что эта граница не столь непреодолима: она достаточно зыбкая и является ничем иным, как искусственно возведенной преградой – заслоном для прогресса и интеграции общества».

Отношение к Андреасу Хоферу, борцу с наполеоновской интервенцией начала XIX века, было и в самом деле противоречивое. Многое переосмыслялось в тот момент заново.

* * *

Пройдет десять лет, и даже парламентарий-конформист Карл Грабмайр будет противостоять нападкам консерваторов, утверждая, что «в истории страны существует закон и повыше, чем “исторические деяния и заветы предков” из славного восстания в Тироле».

Тирольский депутат говорил о необходимости обновления и европейского, цивилизованного подхода к законам, в то время как Австрия продолжает цепляться за героические свершения и ценности столетней давности: «Мы застряли и законсервировались на этом самом 1809 годе, когда вся борьба осуществлялась преимущественно по законам военной силы. <…> Андреас Хофер был бунтарем! Но ведь благородные повстанцы уже установили ему памятник, который смотрит с высокой горы Изель на широкую долину реки Инн».

Попытка Грабмайра «похоронить» национального героя и оставить прошлое его монументам вызвала возмущение у консервативной части парламента: «И тут меня стали обвинять в том, что я “обидел” наших национальных героев-повстанцев…»

* * *

Не подвергая сомнению патриотические заслуги Хофера, невозможно не согласиться с оценкой Краневиттера и его современников-тирольцев: с этим «Anno neun» было все непросто и совершенно не так, как это принято было показывать в официальной истории. Краневиттер резюмировал: «По-моему, случилась большущая глупость, и дело тут даже не в Хофере. Он уже полностью растворился в церковных канонах».

Консервативное, предписанное официальными правилами восприятие этой личности и связанных с ней событий лишь способствовало сохранению старого уклада и наносило вред изменившемуся и продолжающему обновляться обществу нового века.

Трактирщик Хофер, этот тирольский Иван Сусанин, обросший бородой и наряженный в сельский костюм и тирольскую шляпу, постепенно превратился в чисто декоративную фигуру с героических страниц начала XIX века. Этот храбрый, но малограмотный, недальновидный и, мягко говоря, слишком наивный человек, которого все вокруг обводили вокруг пальца, в сущности, является идеалом подданного для любого императора и государственного аппарата. Предав Хофера, оставшегося без поддержки сверху, а позднее – после его расстрела – вознеся его на пьедестал австрийского патриотизма, монархия превратила этого человека в непомерно раздутую пропагандистскую фигуру – некий абсолютный образец простого человека, на который всем должно равняться. Даже его нелепая и бессмысленная гибель подавалась как символ жертвенности во имя «Бога, кайзера и отечества».

Конечно, это вызывало иронию и возмущение у молодых смутьянов «Der Scherer», одна часть которых ориентировалась на обновление национальной идеи, а другая, вышедшая из потомственных художественных кругов, – на французский импрессионизм и баварский эстетизм, то есть секулярное богемное искусство Европы. Именно к этой второй группе «Der Scherer» принадлежал и художник-иллюстратор Август Пеццеи, последователь романтической и модернистской школы.

3.2. «Der Scherer»

«Der Scherer». Первая иллюстрированная юмористическая газета Тироля. Одна из первых газет-комиксов в мире. Газета, собравшая самых талантливых художников «югендстиля» и «Югенд-Тироля», чтобы продемонстрировать новый, молодежный стиль в противовес старому, все еще агонизирующему на обломках империи. «Der Scherer» – синоним слова «революция» и синоним слова «скандал».

Даже название звучало аллегорично, но отнюдь не двусмысленно: «подстригатель». Работники газеты называли себя «борцами с вредителями», т. е. «истребителями крыс, мышей-полевок, кротов на полях и в садах». Но понятно, что их усилия были направлены на борьбу совсем с другими «вредителями» – чиновной бюрократией и «черными людьми», т. е. католическими церковниками в сутанах. Символический язык иллюстраций «Scherer» сродни эзоповому: католические церковники изображались в виде черных воронов, чиновники – в виде ядовитых змей. В сатирических текстах «младотирольцев» тоже часто встречаются эти образы – «черные люди», «черные птицы» или «черные волки», это для цензуры. Первый подзаголовок газеты тоже ясно определял ее жанр и цели – «Erstes Illustriertes Tiroler Witzblatt für Politik, Kunst und Leben» («Первая иллюстрированная сатирическая газета Тироля о политике, искусстве и жизни»).

Политическая аллегория в названии газеты была сразу же закреплена в стихотворении «Der Scherer ist im Kirchenbann…»:

Главным изобличителем и «подстригателем» стал тридцати-трехлетний фотограф Карл Хаберман, создатель и главный редактор «Der Scherer».

Карл Хаберман родился 22 августа 1865 года в Каринтии. Он собирался быть врачом и учился на медицинском факультете в Инсбруке, но увлекся фотографией и не закончил курса. Вместо этого он отправился в Йену и поступил на высшие курсы художественной фотографии. Занятия фотографией не раз приводили его к мысли о создании собственного издания, однако он в то время помышлял о фотографическом альманахе. И лишь в 1898 году принял предложение представителей культурной элиты Инсбрука выпускать печатное издание с карикатурами.

Взгляды Хабермана определили направление газеты «Der Scherer». Вместе с ним соучредителями газеты были известный журналист и сатирик Рудольф Кристоф Йенни и поэт Артур фон Валльпах, однако в 1900 году из-за постоянных разногласий с Хаберманом Йенни ушел из «Scherer» и создал свою газету – «Der Tiroler Wastl», фактически собрата «Scherer» по стилю.

Сам Хаберман, лидер и полемист, обладал скорее организаторским, нежели литературным талантом: его статьи и поэмы отличает излишняя патетичность и сентиментальность.

Хаберман рано умер. Неизлечимая болезнь горла связана во многом с его талантом оратора и напряженным образом жизни: главного редактора постоянно вызывали в суд и арестовывали, тираж газеты изымала цензура.

Почти все время ему и его товарищам приходилось балансировать на грани разорения.

На Капри он отправился с целью снимать природу для художественного альбома, но рассчитывал также подлечиться в теплом климате. Понимая, что это будет его последний альбом, издатель готов был отдать на него все свои силы, но в мае 1913 года Хаберману внезапно стало хуже, и он скончался в госпитале от рака горла. Ему было сорок семь лет. Эта, безусловно, яркая и неординарная личность вошла в историю политической и сатирической публицистики.

Первый номер «Der Scherer» вышел 1 мая 1899 года. Редакция газеты находилась в центре Инсбрука, на Мария-Терезия-штрассе, 41, в пяти минутах ходьбы от дома Хабермана.

На первый взгляд газета производила впечатление несерьезного издания с картинками, но очень скоро стало ясно, что впечатление обманчиво. В газете затрагивались злободневные темы политики, жизни, искусства. И все это – в комиксах, в картинках и сериях карикатур. Образцом для газеты послужил берлинский сатирический «Симплициссимус» издателей Альберта Лангена и Томаса Теодора Хайне.

В первый же год существования «Der Scherer» епископ Бриксена Симон Айхнер утверждал в своем послании к прихожанам, что «каждого, читающего эту газету, ждет расплата, а поддерживающего подобные взгляды – тяжкий недуг». Хаберман, известный своим эксцентричным поведением, не мог оставить пасторское послание без ответа. Когда литературно-художественное общество «Pan» организовало в 1899 году факельное шествие по случаю 80-летия главы «младотирольцев», философа и писателя Адольфа Пихлера, Хаберман немедленно заявил о себе, став фактически кульминационной фигурой этого шествия. Он демонстративно сжег послание бриксенского епископа прямо перед инсбрукским монастырем урсулинок на Маркт-плац. Этот поступок тирольские газеты припоминали и после его смерти.

Еще одним демаршем против папской церкви было изображение католической процессии в виде огромного червяка, ползущего по улице и между домами. К карикатуре прилагалась соответствующая поэма под названием «Betwurm» («Молитвенный червь»).

11 марта 1901 года Хабермана вызвали в окружной суд Фельдкирха по обвинению, предусмотренному статьей 303 («оскорбление юридически признанной государственной церкви»). Он был приговорен к аресту на шесть недель, но отпущен через две, поскольку пребывание главного редактора под арестом вредило не столько ему, сколько тем, кто его за решетку определил. Дело приобрело большой резонанс и вызвало жаркие дебаты о свободе прессы, чего и добивался Хаберман. Арест главного редактора лишь способствовал популярности газеты и привел к увеличению числа ее подписчиков. А судей и цензоров ожидали новые карикатуры «Der Scherer».

С тех пор Хабермана арестовывали все время, но не более чем на двухнедельный срок. 1 июня 1901 года он вновь встретил за решеткой: это было запоздалое наказание за сожжение епископского послания.

3.3. Наставник

Участие Хабермана в праздновании юбилея Пихлера было само собой разумеющимся явлением: и «младотирольцы», и выпускаемая ими газета «Der Scherer» никогда не скрывали, что Адольф Пихлер для них что-то вроде священной коровы – Учитель с большой буквы. Именно вокруг этой неординарной фигуры собирались бунтари Тироля, чтобы бросить вызов монархии, церкви, закостеневшей общественной морали.

Адольф Пихлер (1819–1900) был доктором геологии и медицины, поэтом, публицистом, этнографом, сказочником и одержимым тирольским патриотом. Он писал трагедии и гимны, путевые заметки и дневники, научные статьи и книги по геологии и минералогии, исторические сочинения и легенды, эпиграммы и стихи. Универсальной личностью его во многом сделала несчастливая юность. Он рос без родительского внимания, а его первая любовь оказалась безответной, и девушку, на которой он хотел жениться, даже увезли в другой город. Упрямый Пихлер действовал почти как захватчик: настойчиво делал ей предложение и поехал вслед за ней. Он вынужден был отступиться, когда она вышла замуж за другого. С этого времени он и посвятил себя науке и искусству целиком, лишь иногда отвлекаясь на политику, как это случилось в 1848 году, когда патриотический долг призвал его под ружье.

История его тирольского похода 1848 года уже успела обрасти легендами. В разгар революции находившийся в Вене Пихлер узнал о вторжении итальянской армии в Тироль и тут же сформировал добровольное ополчение из ста тридцати человек студентов, с которым освободил Тироль от чужеземцев.

Когда будущий неформальный лидер и патриарх «младотирольцев» вербовал добровольцев, чтобы освободить Тироль от вторгшихся туда итальянских войск, он использовал для поднятия боевого духа символы Андреаса Хофера – черно-красно-золотые флаги и национальные головные уборы. Об этой атрибутике в то время даже сочинялись восторженные стихи и походные песни, с которыми это добровольное ополчение перешло границу края и вторглось в самую гущу итальянского войска.

Предметной символикой тридцатилетний Пихлер не ограничился: в качестве «живого символа» освободительной борьбы он захватил с собой в поход престарелого, но воинственного капуцина Йоахима Хаспингера, одного из уцелевших соратников Хофера по борьбе.

Хаспингер, боровшийся по религиозным соображениям против первой оспенной вакцины, введенной баварским правительством в 1807 году, тоже был фигурой весьма неоднозначной. В книгах нередко упоминаются его нецензурные и хулительные речи во время восстания 1809 года: использовалось выражение «сатанистские» речи. Демонстрируя подвиги и патриотизм, бравый пастор после расстрела Хофера вынужден был долго скрываться, а потом, в 1812 году, вновь пытался организовывать народные восстания, в которых уже не было особого смысла. Мятежный дух заигравшегося в войну священника не находил себе применения, вот почему уже в середине века старый капуцин с удовольствием присоединился к тридцатилетнему Адольфу Пихлеру, вновь ощутив живительный дух борьбы и запах пороха – весьма удивительное пристрастие для человека его звания.

Исторические полотна, посвященные так называемому «Anno neun» («Девятому году»), запечатлели пастора либо на баррикадах, либо с лицом, полным праведного гнева, во главе идущего в бой войска. На картине Франца Дефреггера «Прощание Андреаса Хофера» Хаспингер выглядит наиболее живым, выделяющимся на фоне всего военного совета Андреаса Хофера своим мрачноватым и задумчивым взором.

Исторические полотна Дефреггера соответствуют стилю и канонам тирольской героической живописи конца XIX века: она кажется статичной, а фигуры на картинах – искусственно застывшими в театральных позах, соответствующих важности запечатленного момента. Именно так выглядели персонажи Дефреггера – помпезными, исполненными значительности, но застывшими и во многом одинаковыми. Только не сам Хаспингер, стоявший рядом с Хофером. Создается впечатление, что на этой картине пастор не со своими соратниками, а сам по себе – со своими мыслями и переживаниями. Дефреггер зашифровал на своей картине загадку – живого человека, проникшего в компанию декоративных исторических фигур. Эту общепринятую статичность, «декоративность» – не в живописи, впрочем, а в исторической литературе той эпохи – драматург Краневиттер назовет со ссылкой на выражение Шопенгауэра «игрой в мире теней».

Но, учитывая, что в середине XIX века героически погибший Хофер, его соратники и его эпоха были еще живы в памяти тирольцев и не имели существенной замены, участие пастора, как и вся остальная атрибутика, сыграло колоссальную роль в формировании национальной идеи, позволившей Адольфу Пихлеру одержать победу над итальянцами очень небольшими силами. Пламенный пастор стал для отряда талисманом.

В поэме Пихлера «Fra Serafico» («Рядом с Серафико») виден ностальгический взгляд в прошлое:

* * *

Не все было просто и романтично с героическим походом 1848 года. Романтизм сражений существует лишь для поэтов. Отряд Пихлера то попадал в горячее сражение, то маялся от скуки и неизвестности в захолустных деревушках Южного Тироля, населенных итальянцами. Одним из таких мест было селение Сторо, о котором ученый писал, что настроения жителей едва ли могут скрасить существование, а что до женщин, то это подлинные эвмениды, поэтому за неимением лучших развлечений остается дегустировать местные вина, дабы снять нервную нагрузку после тяжелого сражения.

Студенты догадывались, что их отряд командование не принимает всерьез. Они действовали на свой страх и риск, не зная ни расположения противника, ни состояния фронта. Но им и в голову не приходило, что все намного хуже. История предательства, известная со времен Хофера, повторялась.

За Тироль боролась совершенно бескорыстная и в военном отношении не подготовленная горстка молодежи, собранная Пихлером под знамена защиты родины. Позднее, уже тридцать шесть лет спустя, штабной офицер и полевой военачальник Иоганн Карл Хойн, командовавший легендарной дивизией «Граф Лихновский», рассказал об одном эпизоде. По его словам, он обратился к эрцгерцогу, командиру корпуса, с вопросом о возможных потерях среди студентов отряда Пихлера.

– Жаль будет, – сказал Хойн, – если такой богатый интеллектуальный потенциал, как эти молодые самоотверженные люди, погибнет здесь, на поле боя.

На это эрцгерцог ответил:

– Если никто из этих парней не вернется назад, тем лучше!

Цинизм профессионального военачальника, представителя австрийской верхушки, по отношению к плохо оснащенным и еще хуже подготовленным, но самоотверженным студентам становится понятным из дальнейших действий руководства. Австрийские высшие круги боялись вольномыслия. Когда распущенный корпус одержавших победу студентов вернулся в Вену, они не только не заслужили благодарности за героизм, но и подвергались арестам и проверкам: венское руководство опасалось, что во время битвы за Тироль созрела немецкая национальная оппозиция режиму. В свете этих событий становятся понятными непримиримые прогерманские и антиправительственные взгляды Адольфа Пихлера и его последователей.

1848 год, самое героическое со времен легендарного Хофера деяние, сделал Пихлера национальным героем Тироля. К его мнению прислушивались новые поколения тирольцев. Пихлер еще при жизни стал главным героем исторических драм. В трилогии Карла Доманига «Der Tiroler Freiheitskampf» («Освободительная борьба в Тироле», 1895) он фактически приравнивался к Хоферу: Хофер был главным героем первой части, Пихлер – второй.

Непримиримое отношение Пихлера к средиземноморскому соседу, уже пересекавшему в 1848 году тирольскую границу с юга, было для него, как непосредственного участника и лидера этих героических боев, постоянным и, учитывая его собственный жизненный опыт, вполне естественным. Оно же определило и сторону его молодых последователей, которым увидеть подобное не довелось. Однако у них были свои причины противостоять итальянскому ирредентистскому движению: многие из этих людей родились и выросли в Южном Тироле и вовсе не понаслышке знали национальные проблемы.

В факельном шествии, помимо Хабермана, участвовали и другие члены кружка «младотирольцев» – любимый ученик Пихлера и создатель общества «Pan» Антон Ренк, поэт Артур фон Валльпах, карикатурист Эдуард Тёни. Драматург Краневиттер, автор скандальной пьесы об Андреасе Хофере, нес во главе факельного шествия черно-красно-золотое знамя Хофера.

К концу века всё это могло бы выглядеть забавным анахронизмом. Всё, кроме живого Пихлера, к которому относились с уважением. И символика шествия была данью не имперской исторической патетике, а подвигам людей, готовых рисковать и отдать последнее, что у них есть, – свою жизнь.

При этом сам Пихлер вовсе не желал быть незыблемой иконой этого движения – он не почивал на лаврах и не возносился ввысь от собственной значительности. Принимая участие во всех начинаниях своих молодых последователей, философ вел с ними постоянную переписку, охотно посещал их собрания, сотрудничал в их изданиях. Он даже настаивал, чтобы его имя не ставили первым в ряду публикаций «Jung-Tirol». Видя в этих людях свое продолжение, Пихлер поддерживал их как свою неформальную научную и культурную «школу», оставаясь при этом «одним из них», старшим товарищем, собратом.

Демократизм Пихлера впоследствии был отражен даже в его памятнике, воздвигнутом скульптором Эдмундом Клоцем в Инсбруке в 1909 году, к девяностолетию. Суховатый пожилой человек с горным молотком в руке – это скорее труженик, мастеровой, нежели ученый-мыслитель, привыкший к кабинетной работе.

На рубеже столетия старик Пихлер и сам ощущал дух нового времени. В сущности, он сам его и создал, когда собрал вокруг себя «младотирольцев» – патриотов родного края и борцов за независимость против отжившей империи с ее устаревшими ценностями и сомнительной моралью.

Со времени героических боев прошло уже пятьдесят лет, и теперь ему было восемьдесят. Пихлер больше не мог создать ополчение, а за них – молодых интеллигентов от двадцати до сорока, отнюдь не солдат – он искренне боялся, понимая силу и агрессивное единство старого мира. Как же настойчиво он убеждал «младотирольцев» осторожнее наступать и на папскую церковь, и на исторические символы вроде Хофера! Как будто о них, «младотирольцах», его стихотворение «Мечтатели» – узнаваемая притча о трех пареньках, отправившихся искать счастье. Первый, мечтавший о богатстве, умер в дырявой рубахе на больничной койке, второй, грезивший о красавице, был обманут ею и попал в рабство, а третий, желавший стать народным героем, закончил жизнь на виселице. «Мальчики, мечтайте лучше в меру!» – призывал Пихлер. А они чаще всего вежливо пренебрегали его советами, принимая их за проявление консерватизма старого вояки.

Франц Краневиттер вспоминал в своей автобиографии, что «не внял тогда этим предупреждениям Пихлера и не оставил в покое эту символическую фигуру, которая является незыблемой основой Церкви с возложенными на нее черно-золотыми перстами». Консерватизм, конечно, тоже был: не мог Пихлер, человек XIX века, пренебречь старыми идеалами, на которых строилась его боевая молодость. Как он сам был идеалом для молодежи конца века, так для него героями стали люди, боровшиеся с Наполеоном в начале столетия, – Андреас Хофер, Йоахим Хаспингер, поэт Теодор Кёрнер.

Став уже в восемнадцать лет известным поэтом и драматургом (его пьеса была поставлена в Венском «Бургтеатре»), Теодор Кёрнер прожил на свете только двадцать один год. Пихлер вспоминал слова поэта, ставшие и его девизом: «Нет жизни там, где нет свободы». Но под этими словами мог подписаться и каждый «младотиролец». Газета «Der Scherer» также цитировала стихи Кёрнера.

Символично, что первая постановка «Андре Хофера» в театре состоялась как раз в день похорон Пихлера – 15 ноября 1900 года: отныне бунтари «Юнг-Тироля», потерявшие овеянного горными и боевыми ветрами наставника, были предоставлены самим себе и открыты всем стрелам.

Стихотворение «Смерть» Адольфа Пихлера, написанное задолго до его физической смерти, выглядело почти несерьезно. В нем он в шутливой форме дает отповедь унылому скелету, явившемуся к нему в дом с песочными часами – знаком смерти. Пристыдив незваного гостя, писатель заодно предупреждает и случайных грабителей:

В год зарождения газеты «Der Scherer» престарелый писатель, философ и воин Адольф Пихлер Риттер фон Раутенкар уже доживал свой долгий и плодотворный век.

Он умер на рубеже нового столетия, за четыре года до описываемых здесь трагических событий, и после его смерти газета регулярно публиковала поэмы и статьи, посвященные этому мыслителю Тироля, а его ученик Тони Ренк, находившийся рядом с тирольским ученым до самой его кончины, сочинил стихотворение «Вспоминая Пихлера» («Zu Pichlers Gedanken»):

3.4. «Люди «Scherer»»

В 1902 году у «Scherer» появился подзаголовок «Еженедельная газета для всей Германии», свидетельствующий о политических амбициях издания: стало очевидно, что с более локальных тирольских вопросов издание переключилось на темы всего немецкоговорящего мира со всеми его нюансами.

«Alt-Tirol», или старый Тироль, ориентировался на консервативные ценности, типичные для аграрной провинции: «Бог, император и страна».

Таков был и девиз старой монархии, по которому жили все консервативные католические журналы конца XIX – начала XX века. В них превозносились кайзер, католическая церковь, литераторы, подобные Фердинанду фон Скалаи Карлу Доманигу, или народные герои, подобные Андреасу Хоферу.

Совершенно очевидно, что вызвавшую скандал пьесу Краневиттера «Андре Хофер» цензура пропустила именно из-за вполне официального Карла Доманига, сочинившего своего Хофера – в трилогии «Борьба за независимость в Тироле». Драматическая трилогия Доманига была издана в 1895 году, пьеса Краневиттера поставлена на сцене несколькими годами позже, и ее по привычке приняли за очередное героическое сказание. В трагедии Доманига Хофер представал монументальной фигурой, он произносил патетические фразы и напоминал гётевского фон Берлихингена или шиллеровского Валленштейна:

«Хофер (спокойно). Что ж, хорошо. Думается, мы ничем не отличаемся от наших отцов: за Бога, кайзера и отечество! (Задумчиво и печально.) А дальше будь что будет».

Вторая часть трилогии Доманига была посвящена уже не Хоферу, а Пихлеру, но в том же традиционном духе: почти все герои, включая Пихлера, разговаривают патетическими стихами, поют героические песни и восклицают: «Во имя Бога и кайзера!».

Кстати, неоднозначное отношение к исторической фигуре Хофера испытывали не только пангерманские сотрудники «Scherer», но и их оппоненты итальянцы. В материалах конференции 2004 года, проходившей в национальном музее «Фердинандеум» и посвященной столетию инсбрукских событий, итальянские историки Ферранди и Пиццинини также упоминали Хофера в контексте национал-патриотической спекуляции: «Этот так называемый “Девятый год” и его заявленный герой-протагонист Андреас Хофер немало способствовали антиитальянским настроениям и вольно трактовали события истории Тироля».

* * *

Первыми сотрудниками, или «людьми “Scherer”», были «птенцы гнезда Пихлера», представители разных профессий: теософ и мистик Гвидо фон Лист, журналист Рудольф Кристоф Йенни, драматург Франц Краневиттер, карикатуристы Арпад Шмидтхаммер, Фердинанд фон Резничек и Эдуард Тёни, эссеист и поэт Карл Даллаго, поэты Артур фон Валльпах и Антон Ренк.

Наследие «младотирольцев» поражает своим объемом и разнообразием: многие из них еще в сравнительно молодом возрасте создали колоссальный фонд научных и литературных произведений, публицистики, картин, рисунков, карикатур. Одно только перечисление трудов каждого из них занимает до двадцати страниц.

Гвидо фон Лист (Guido von List) (5 октября 1848–17 мая 1919) был философом, поэтом, журналистом, писателем, драматургом, промышленником, альпинистом, путешественником и… пророком.

Он родился в обычной католической семье с мещанско-купеческими корнями. Отец Гвидо торговал в Вене кожевенными изделиями, и, очевидно, такое же будущее ожидало его сына. Но произошло непредвиденное: в четырнадцать лет Гвидо отправился на экскурсию в собор Святого Стефана, спустился вместе с гидом на три уровня под землю, внимательно слушал лекцию и… заблудился.

Блуждая по катакомбам собора, этот подросток не только не испытал страха – с ним случился экстатический восторг от созерцания диковинных букв и знаков на стенах.

Когда его отыскали и вернули на реальную почву, Гвидо уже был другим человеком. Всю свою дальнейшую жизнь он посвятил изучению древних верований, предсказаний и языческих символов.

Потрясение, вызванное изучением катакомб, перевернуло его жизнь и превратило его в крупнейшего деятеля индогерманского оккультизма и рунического возрождения. Гвидо написал много книг о мистике и теософии. В зрелом возрасте он был уже человеком-легендой и лидером германской молодежи, называвшей его оракулом. К «младотирольцам» он примкнул далеко не молодым – в пятьдесят лет.

Гвидо обладал почти мистическим обаянием и умел воздействовать на людей. Однажды влияние Гвидо испытал на себе даже инсбрукский бургомистр Грайль. Женатый на актрисе, Гвидо и сам был не чужд театральности. Ему нравилось производить впечатление. Встреча в магистрате была в самом разгаре, как раз подали рейнское и десерт, когда Хаберман показал оккультисту на Грайля.

– Смотри и будь начеку, – сказал лукавый Хаберман хитрому фон Листу. – Вот наш бургомистр. Считает себя очень умным, потому что разбирается в электричестве и обогревателях для больничных палат. Но – не поверишь! – он полагает, что высшее выражение творческого духа – это фотография. И внушил ему это я.

– В самом деле? – спросил Гвидо, хищно блеснув глазами. – Какой занятный человек.

Уже в следующую минуту, когда издатель отвлекся и потерял из виду оракула, Гвидо оказался рядом с бургомистром. Он доверительно взял его под локоть и проникновенным голосом вещал:

– Экселенц! Вы человек передовых взглядов. О вашей глубокой осведомленности в вопросах астрологии говорит продуманное расположение магистрата и вашей резиденции. Скрещение звездных путей в этих точках и проходящий между ними внутренний меридиан создают благоприятный климат в городе. Вы, конечно, наслышаны о последних опытах германского ученого Эдуарда фон Хартмана, которому удалось с помощью инфракрасных лучей узреть неподвластные глазу фигуры фантомов. Эти эксперименты показывают, что самая обычная фотография способна делать невозможные вещи. Весьма полезное исследование доктора Хартмана уже нашло свое применение в промышленности. Выявление дефектов железнодорожного полотна позволило предотвратить возможные катастрофы. А представляете, какие возможности открываются для юридической науки? Принцип действия инфракрасных лучей…

«Вот шельма!» – подумал Хаберман, обескураженный тем, что кто-то оказался еще шельмистее его самого. На лице Вильгельма Грайля изобразилось такое благоговейное замешательство, что стало ясно: его застали врасплох. О последних опытах доктора фон Хартмана он, разумеется, ничего не слышал.

Вильгельм Грайль действительно гордился собой как передовой личностью, но как только речь заходила о последних достижениях науки, он становился мягче глины и подвергался влиянию со стороны самых разных людей. Стоило ему услышать о каком-нибудь открытии, как он сразу же стремился реализовать его в Инсбруке. Успех Карла Хабермана в инсбрукской мэрии, с его авантюрной идеей иллюстрированной газеты, базировался не только на пангерманском радикализме вице-мэра Эрлера, но и на интересе бургомистра к фотографическому искусству, в котором издатель был настоящим профессионалом. А теперь, когда Грайль услышал еще и о таком невероятном открытии, как опыты с инфракрасными лучами, он почти утратил здравомыслие. Лидер рунического возрождения произвел на него неизгладимое впечатление.

– Нет, вы подумайте, какой человек, Эдуард! – говорил бургомистр вице-мэру Эрлеру в крайнем возбуждении. – Он открыл мне глаза! Это же новое слово в науке! Рядом с таким теория итальянца Ломброзо меркнет как безнадежно устаревшая. Нет нужды отыскивать злодеев по форме ушей и ладоней, когда есть фотография и опыты германских ученых. Достаточно проявить фотографию, и мы увидим все в истинном свете! Надо будет непременно это проделать как-нибудь раз. Мы вступаем в удивительный век, Эдуард! У-ди-ви-тельный, помяните мое слово!

К началу столетия всемогущий хитрец Гвидо еще не успел написать свой главный труд «Тайны рун». Но уже был автором книг «Мифология германского календаря» («Die deutsche Mythologie im Rahmen eines Kalenderjahres», 1894), «Чудесная вера немцев в архитектуру» («Der deutsche Zauberglaube im Bauwesen», 1895), «Мефистофели» («Mephistopheles»,1895), «Священные валькирии» («Walk renweihe», 1895) и других. Его новоизобретенная наука, получившая название «ариософия», позднее считалась искусным соединением индоевропейской каббалистики с учениями Елены Блаватской и германской расовой теорией, а самого Гвидо называли идеологом Гитлера наряду с Ницше. Гитлер действительно читал книги австрийского мистика. Однако Гвидо фон Лист этого знать уже не мог, потому что в середине мая 1919 года слег с воспалением легких после мучительного переезда в Берлин из голодной послевоенной Вены. Через день, 17 мая, он скоропостижно скончался.

Арпад Шмидтхаммер (Arpad Schmidthammer) (12 февраля 1857–13 мая 1921) был одним из лучших германских художников-иллюстраторов своего времени. Он сотрудничал в разных иллюстрированных изданиях Тироля. Его карикатуры известны по газетам «Scherer» и «Jugend» («Молодежь»). Больше всего Арпад любил рисовать иллюстрации к детским книгам и авторские комиксы: его великолепные тематические картинки «Фантастическое путешествие вокруг света» и серию о хвастливом малыше Муки публиковали даже американские журналы. Малыш Муки, жаждавший приключений, но испытывавший страх перед всем на свете, был постоянным персонажем художника: он отправлялся на сафари в Африку, катался на слоне, странствовал с индейцами, спасался от каннибалов и огромного грифа. Шмидтхаммер отлично разбирался в одежде, моде, истории костюма. Он сделал эскизы костюмов для постановки «Кольцо нибелунгов» Баварского театрального фестиваля. Но помимо всего этого, он был одним из лучших политических и антиклерикальных карикатуристов своего времени.

Рудольф Кристоф Йенни (Rudolf Christoph Jenny) (23 мая 1858–18 февраля 1917) родился в Венгрии в тирольской семье, но потерял родителей и рос сиротой в Южном Тироле. Школу он окончил в Боцене (Больцано), после чего переехал в Прагу, где изучал философию.

Газету «Scherer» Йенни создавал вместе с Хаберманом. Положение Йенни в «Innsbrucker Nachrichten» стало накануне этого момента весьма зыбким, и он потерял работу, поэтому для него было крайне важно утвердиться на новых позициях. С этими жизненными неудачами была связана и злость Йенни на Хабермана, перешедшего ему дорогу при создании «Scherer».

В 1900 году Йенни покинул газету Хабермана, чтобы издавать собственный сатирический листок «Der Tiroler Wastl».

Первый номер «Der Tiroler Wastl» был подготовлен 27 февраля 1900 года и выпущен в воскресенье 3 марта под заголовком: «Еженедельный воскресный листок с чувством юмора». Слово «Wastl» (по-тирольски произносится «Ваштл») в данном случае имеет два значения – это и уменьшительная форма от имени Себастьян («свой парень», «простак», тирольский аналог немецкого Ганса и австрийского Михеля), и аббревиатура «Wa-St-L» от «Warnstufenliste» («Сигнальный листок»). Газета выходила в виде брошюры с картинками и подписями, как и «Scherer».

Но уже с первого года существования у газеты Йенни начались те же трудности, что и у газеты Хабермана. 12 ноября 1900 года весь тираж субботнего номера «Wastl» был арестован. Причиной послужила публикация критической антиклерикальной статьи известного иезуита графа Пауля Хоенброха, порвавшего с этим орденом в 1892 году и принявшего тремя годами позже протестантизм. Естественно, Йенни, как издателю, вменялось в вину нарушение статьи церковного законодательства.

12 сентября 1902 года Рудольфа Йенни снова вызвали в суд: на этот раз процесс против газеты затеял советник Капферер. После этого судебные процессы преследовали издателя постоянно.

Подробный отчет Йенни о судебном разбирательстве с католическими газетами «Tiroler Stimmen» и «Tiroler Anzeiger» в 1910 году занимал более семи печатных листов и был издан в виде книги под названием «Черная судебная система». Эта книга, выпущенная Йенни на собственные средства, представляет собой впечатляющее свидетельство времени и истории. Под «черным судом» Йенни подразумевает ультрамонтанизм (Ultramontanismus, лат.) – то есть гегемонизм римского папства, проникающий «через горы» (ultra monte) и охватывающий все сферы человеческой деятельности – от политики и веры до культуры и быта.

К сорока годам Йенни приобрел большой профессиональный опыт в самых разных областях: за свою жизнь он успел побывать солдатом, актером, драматургом, редактором, критиком, а позднее стал еще и владельцем типографии. Единственное, к чему он так никогда и не смог привыкнуть, – это бесчисленные судебные разбирательства, отнимающие здоровье, нервы, силы. И чтобы не превратиться в озлобленного брюзгу, Йенни до самого конца жизни будет старательно и подробно описывать в дневниках все этапы своей борьбы за свободу публицистического слова.

Эдуард Тёни (Eduard Thöny) (9 февраля 1866–26 июля 1950) родился в Бриксене (Южный Тироль) и был известным австрийским художником и карикатуристом в области жанрового рисунка, одним из создателей в 1896 году германского сатирического журнала «Симплициссимус». Он учился в художественной академии в Мюнхене, по стилю тяготел к импрессионистам и создал 2500 рисунков, на которых изображал современное ему общество, военных, комиксы из студенческой жизни, охотничьи сцены и лошадей, к которым питал привязанность с детства.

Но его главной заслугой были политические, военные и антиклерикальные карикатуры. Сатиры Тёни сопровождали остроумные комментарии. Он высмеивал фривольную моду: «Что меня особенно потрясло – так это женщины в партере: среди них встречается несколько вполне одетых экземпляров», или кайзеровскую чету: «Послушай, Август, наша серебряная свадьба намного лучше первой – детишки уже не такие маленькие».

В 1904 году Эдуард Тёни путешествовал вместе с Людвигом Тома и Рудольфом Вильке вдоль Средиземноморья: он был в Марселе, Алжире, Тунисе, Неаполе и Риме, что послужило основой для целой серии рисунков.

Позднее, когда Тёни освещал события Первой мировой войны, он попал даже на страницы русской прессы. В «Вестнике Европы» (ноябрь 1915 года, с. 419–420, глава «Немцы из «Симплициссимуса») говорилась: «Немцы о себе гораздо худшего мнения, нежели мы о них. В особенности в этом отношении усердствует талантливейший карикатурист Тёни, которому удается двумя-тремя штрихами создать тип. <…> Главной мишенью своей Тёни избрал военную касту, и для нас в этой особенности его творчества таится особый интерес, вполне понятный и объяснимый».

Популярность Тёни пошла на спад, когда более известный, чем «Scherer», мюнхенский «Симплициссимус» стал утрачивать свою социальную значимость, однако посмертная слава Тёни не исчезла, а его работы ныне находятся в лучших собраниях мира и являются классическим образцом политической и художественной карикатуры.

Эдуард Тёни скончался в Хольцхаузене на Аммерзее 26 июля 1950 года на восемьдесят пятом году жизни.

Артур фон Валльпах (Arthur von Wallpach) (6 марта 1866 -30 июня 1946) происходил из старинного аристократического рода и имел в Клаузене поместье, ставшее штаб-квартирой для «младотирольцев», учеников Адольфа Пихлера и противников Римско-католической церкви.

Валльпах сочинял стихи, печатался в газетах, а с 1893 года издавал собственные сборники: «В зимнюю бурю» (1893), «Солнечные песни календаря», «Мотивы Гайдна в Тироле», (1900), «Огонь и очаг» (1901), «Глас бури» (1902) и пр.

С 1999 года вместе с Хаберманом и Ренком он сотрудничал в «альманахе муз» под названием «Jung-Tirol». Экспрессивность, патриотизм и внутренний огонь – характерная особенность его творчества.

Его стихи отличались не только яркими бунтарскими настроениями, но и большим чувством ритма, делавшим их похожими на марши и гимны. В «Scherer» его произведения появлялись с завидной частотой, и содержание их колебалось от пейзажной лирики до эпиграмм и политизированных посвящений.

Так, под псевдонимом «А» было опубликовано стихотворение, посвященное депутату и публицисту Карлу Вольфу, покровителю газеты:

Но уже под собственным именем поэт опубликовал стихотворение, посвященное погибшим в горах путешественникам. Оно называлось «Marteln» в честь «Мартерле» – памятника умершим и пропавшим без вести в горах Рюбецаля:

Фердинанд фон Резничек (Ferdinand von Řezníček) (16 июня 1868–11 мая 1909) родился в Вене в семье барона чешского происхождения, служившего генералом в императорской армии. Пошел по стопам отца и служил кавалерийским офицером, но потом стал известным австрийским живописцем, рисовальщиком, иллюстратором. Учился в Мюнхенской академии изящных искусств. Работал в молодежных журналах, рисовал карикатуры для «Симплициссимуса», что способствовало увеличению его тиража. Больше всего он любил изображать фривольно одетых, кокетливых красоток и – в противовес им – толстых и неуклюжих мужчин из буржуазного класса. Эротизм и флирт сделались основной темой его рисунков, выполненных в стиле модерн.

Мария Штона (Maria Stona) (1861–1944) – псевдоним немецкой поэтессы Мари Шольц (Marie Scholz), образованный от ее девичьей фамилии Стонавски (Stonawski). В Тржебовице, в маленькой силезской деревне, расположенной в семи километрах от Остравы, стоит двухэтажный замок в стиле барокко. Когда-то он был центром крепости XVII века, но те события давно канули в Лету.

В 1865 году замок купил помещик Йозеф Стонавски, у которого было четыре дочери. Из окон дома открывался вполне современный пейзаж – заводские трубы, горнодобывающие вышки. Там прошло детство силезской поэтессы, писавшей на немецком языке.

В 1881 году она вышла замуж за юриста Альберта Шольца и прожила с ним до 1899 года. Вторым мужем Марии стал редактор и искусствовед Карл Эразмус Кляйнерт. Впоследствии дочь Марии Штона от первого брака, Гелена Шольцова-Желязна, стала известным скульптором.

Замок Марии был центром искусства. Как многие просвещенные женщины ее времени, поэтесса организовала салон, в котором собирались творческие люди. По ее воле здесь устраивались концерты, выставки художников, встречи литераторов. Мария покровительствовала гимназиям и детским центрам, поэтому в ее замке были организованы кружки для детей.

При этом, в самом начале своей творческой карьеры Мария наделала много шума, издав роман смелого эротического содержания под названием «Любовь молодой дамы». В нем угадывались автобиографические черты, и он сразу стал бестселлером. Были изданы и сборники ее рассказов.

Стихи Марии Штона, опубликованные в «Scherer», – это пейзажная лирика, кажущаяся простой и непритязательной. В ней преобладали сказочные и рождественские образы, бесхитростные описания природы и домашнего очага. Но эти дамские стихи выгодно разнообразили воинственную пангерманскую тематику газеты.

Имя этой писательницы было практически забыто, во многом из-за противоречивых моментов ее биографии: писали, что Гитлер наградил ее Железным крестом за пропаганду немецкого языка в поэзии. Но произошло это почти на пороге ее смерти. Силезский замок был полностью разрушен авиацией, и многие бумаги похоронены в его развалинах.

Карл Даллаго (Carl Dallago) (13 января 1869–18 января 1949), писатель-сатирик и журналист, родился в купеческой семье из Южного Тироля, проживавшей в провинции Борго, а детство провел в Боцене (Больцано). После ухода из бизнеса своего отца он стал подрабатывать внештатным корреспондентом в различных газетах. Даллаго был путешественником и знатоком философии, но родился на свет идейным маргиналом: он ко всему оказывался в оппозиции, справедливо полагая, что это и есть назначение интеллигенции. Но это тяжкий путь, требующий жертв. Одиночество, отверженность, бесчисленные проблемы, в том числе и финансовые, – такое будущее ожидало Даллаго. Он никогда не получит ни финансовой независимости, ни широкого признания.

Тем не менее именно сейчас, через шестьдесят лет после его смерти, этого человека и поэта начинают открывать заново. Даже его избранные произведения, вышедшие на рубеже нового тысячелетия, имели красноречивое название – «В начале был конец»: именно эти слова «Евангелия от Иоанна» Даллаго сделал своим жизненным кредо. Через три года после выхода книги состоялась международная конференция Карла Даллаго в Больцано, и тогда многие впервые услышали это забытое имя.

А в конце 1890-х ветер перемен прибил утлую лодочку тридцатилетнего «обочинного мыслителя» к несущемуся на всех парусах кораблю «Scherer», потому что это и была та самая, настоящая, оппозиция, о которой только может мечтать законченный маргинал. И нонконформист Даллаго оказался в числе самых активных авторов газеты.

Рубеж веков стал для него важным в жизни моментом еще и по другой причине – он порвал и с прошлым, и со своим окружением. Его отец был богатым торговцем и не разделял устремлений своего сына. Карл начал зарабатывать литературным трудом как внештатный корреспондент разных изданий. Особенностью Даллаго была любовь к прогулкам, во время которых он и сочинял свои стихи и заметки. Как драматург, он не состоялся, к его стихам современники относились скептически и считали самой сильной формой его творчества литературные эссе. Интерес к Востоку, Ницше, Уитмену привел его к философским вопросам бытия.

Критику христианства Кьеркегора Даллаго полностью разделял, а католическую церковь категорически не принимал, считая, что последним человеком истинной веры был Иисус, а все остальные просто пытались его копировать. Борьба с католиками и старыми традициями сблизила Даллаго с «младотирольцами». Можно понять, почему современники не оценили его стихи: поэзия Даллаго заметно отличается от сочинений всего поэтического племени того времени, поскольку в его стихах бросается в глаза редкая по тем временам простота и ясность лексики.

Символизм и витиеватость слога, использование поэтизмов – все эти атрибуты поэзии начала XX века как будто обошли Даллаго стороной. Очевидно, это и мешало воспринимать его стихи. А между тем именно простота и была его сильной стороной. Он предпочитал доступный и легкий язык, земные образы, изображал детей, обычных людей.

Ранняя лирика Даллаго была посвящена родине, ее проблемам и антиклерикальной теме. Одно из его стихотворений, написанных для «Scherer», так и называлось – «Deutsche Zukunft» («Германское будущее»):

Карл Даллаго прожил долгую жизнь – восемьдесят лет. Он умер от инсульта в Инсбруке в 1949 году. «Другую власть» он увидеть успел, но довелось ли ему испытать радость? В конце своей жизни он напишет: «Я ничего не добился».

Его называли анархистом, пацифистом, антифашистом, бунтарем, даосистом, аутсайдером, изгоем и великим незнакомцем. Он резко критиковал режим Муссолини, боялся вторжения фашистов в Тироль, вынужден был эмигрировать, опасаясь репрессий. На чужбине изучал и комментировал труды Лао-Цзы. Даллаго считали апостолом и пророком. Он мог бы стать легендой, как Гвидо фон Лист, – если бы умер вовремя; или сгоревшим факелом, как Антон Ренк, – если бы умер молодым. Но Даллаго пережил свой век и самого себя. И единственное, что ему оставалось – это возродиться после смерти.

Антон Ренк (Anton Renk) (10 сентября 1871–2 февраля 1906) – одаренный литератор и едва ли не самая заметная фигура среди «младотирольцев». Он начал писать свои произведения в девять лет, а заниматься общественной деятельностью, когда ему еще не было двадцати, как будто предчувствовал, что судьба отвела ему не так уж много времени.

Ренк родился в Инсбруке в купеческой семье, но рано лишился родителей и рос под присмотром бабушки, Кресченции Ренк, урожденной Валльнер, и теток, Ангелики Ренк и Терезы Эберхард.

Бабушка Ценци рассказывала Тони о своем отце – его легендарном прадедушке, национальном герое Тироля Антоне Валльнере. Тем более что правнука назвали в честь него.

Валльнер был соратником Андреаса Хофера и одним из лидеров партизанского движения. В 1810 году, после гибели Хофера, ему удалось бежать из заключения, и его спрятали в городе на нелегальной квартире. Тогда всех приближенных к Хоферу людей разыскивали жандармы.

– За голову твоего прадедушки была назначена очень большая награда, – проникновенным шепотом вещала бабушка. – Но избавиться от национального героя оказалось проще, чем можно было подумать. Его ни штык, ни пуля не брали. Но у каждого, Тони, есть своя ахиллесова пята! В городе намеренно распустили ложные слухи, что его жену и детей убили иностранные солдаты. Потрясенный этим известием отец заболел и через два дня умер от воспаления мозга.

– Бедный прадедушка! – воскликнул десятилетний Антон со слезами на глазах.

– Но мы выжили во славу Божию! – торжествующе закончила свой рассказ бабушка Ценци. – Иначе не было бы тебя.

А ему в тот момент послышалось другое – «все из-за тебя». И почему это «во славу Божию» прадедушка должен был умереть, чтобы они все выжили? И неужели он, Тони, стоил такой жертвы?

Втайне Ренк и дальше продолжал считать, что это из-за него прадедушка Антон Валльнер, герой и храбрец, умер такой бесславной и несчастной смертью, – он ведь думал о своих потомках. Ренк часто ощущал внутри себя вину. Даже в том, что носит такое же имя, как у прадедушки, – как будто занимает чужое место. Имя обязывает.

В 1882 году Тони поступил в гимназию, а в 1890-е годы учился в Инсбруке философии и литературе. Прослушал два семестра в Вене и Цюрихе, но докторскую степень не получал. Там его окружали студенты разных национальностей и разных убеждений. Его пытались увлечь социализмом, коммунизмом, анархизмом. Он был открыт и восприимчив, но имел уже свой внутренний стержень, поэтому вернулся в Инсбрук.

В течение года Ренк работал секретарем в верховном суде, а лето проводил у родственников в Фендельсе, где продолжал сочинять стихи и рассказы.

В конце июня 1894 года Антон шел к горе Изель, где находилась «Галерея тирольских героев». Он хотел посмотреть на своего героического прадедушку. Портрет майора Антона Валльнера написал знаменитый художник Франц Дефреггер, и теперь этот портрет оказался там, где ему и надлежало быть, – на горе Изель, рядом с местом героических боев. Несколько мюнхенских художников по поручению интенданта галереи Шмита написали портреты героев освободительной борьбы, целый живописный цикл.

Шмит указал Дефреггеру на молодого человека с встревоженным взглядом:

– Взгляните, это правнук майора Валльнера, молодой Тони Ренк.

Ренк, не отрываясь, смотрел на портрет майора несколько минут, а потом опустил голову и печально ушел… Человек на картине показался ему совершенно незнакомым. Это был какой-то красиво наряженный и очень важный господин, а совсем не его мучимый страданием прадедушка, которого он часто видел во сне.

Подобно многим тирольцам, Ренк увлекался альпинизмом и был активным членом Альпийского клуба и тирольского географического общества. Это пробудило в нем неожиданную для столь мечтательного характера жизненную активность, и в 1892 году он основал Академическое общество Тироля и Форарльберга, а в 1898 году создал литературно-искусствоведческое объединение «Пан» («Pan»), в которое, помимо прочих, вошли Адольф Пихлер, Франц Краневиттер, Август Пеццеи и Рудольф Кристоф Йенни. С 1899 года Ренк был одним из организаторов и самых активных авторов альманаха «Юнг-Тироль» и сотрудником только что созданной газеты «Der Scherer».

С религией у него всегда были своеобразные отношения. Души в нем не чаявшая бабушка Кресченция Ренк была ревностной католичкой, а набожная тетя Ангелика всегда брала его с собой на церковную службу. Но Ренк склонялся к пантеизму и к христианской вере относился весьма недоверчиво.

Однокурсник Ренка, литературовед Карл Невесели, вспоминал, как Антон говорил о чем-то, а потом вдруг произнес: «Я вижу Бога, но он выглядит совсем не так, как ваш».

Невесели очень тепло отзывался о своем друге, сожалел, что даже в конце такой короткой жизни некому было поддержать и согреть эту активную, но очень одинокую душу: «У нашего Тони никогда не было настоящих врагов, но и близких друзей не было тоже». По его словам, Ренк отличался повышенной чувствительностью. Он прекрасно учился, быстро осваивал все предметы, но однажды профессор Энгельберт Виндер, которому не нравилось мироощущение Ренка, бросил ему: «Глупый мальчишка!». Антон покраснел и ушел в слезах, не сказав ни слова. Он не мог забыть слова профессора, и, посоветовавшись с товарищами, пришел с ним объясниться.

В конце 1990-х годов (1897–98) Антон Ренк преподавал в высшей женской школе города Боцена (Больцано). Но демагогическое общение с большими группами людей, не являвшихся его единомышленниками, было для него в тягость, и с 1898 года он перешел на литературный труд.

Адольф Пихлер обратил внимание на задумчивого молодого поэта, имея на то и свои личные причины. Легендарные люди смотрят профилем с медали, но порой бывают очень одиноки. У Пихлера была семья, но от нее к началу 1990-х годов ничего не осталось. В 1857 году, почти сорокалетним, он женился на дочери торговца картинами, но брак с Жозефиной Гросс счастливым не был. Писатель жил один, а с членами своей семьи, жившими в других городах, только обменивался письмами. Его первая дочь умерла в младенчестве, в 1888 году умерла его жена, а в 1893 году вдали от дома, в другом городе, ушел из жизни тридцатитрехлетний сын, о котором говорили, что он покончил с собой на почве душевной болезни. Последняя оставшаяся в живых дочь писателя Матильда навещала его и помогала в издании его сочинений. Но Пихлеру хотелось иметь рядом кого-то, кто мог стать ему сыном, товарищем и преемником.

Ренк не имел родителей и тоже был одинок. Стареющий рыцарь Тироля полюбил этого юного грустного поэта, правнука майора Валльнера, – человека, который стоял плечом к плечу с Хофером. Валльнера его правнук Тони никогда не видел, и Пихлер понял, что печаль Ренка связана именно с этим. Ренку хотелось понять своего прадеда, увидеть, каким он был на самом деле. Тони пришел в галерею героев искать своего предка, а нашел только картину Дефреггера на грубом холсте. Картина не заменит жизнь.

Поездку в Италию Пихлер задумал во многом из-за Антона, чтобы отвлечь его от грустных мыслей. Пихлер не жаловал итальянцев, но восхищался Италией, как все поэты, и знал итальянский язык. Он думал, что эта поездка впечатлит Ренка. А тот, оторвавшись от дома, вновь начал тосковать, как будто его связывала с Тиролем невидимая пуповина.

Характерная для тирольцев ностальгия отразилась в поэтическом цикле «Италия». В его стихотворениях чужая страна предстает великим, но мертвым городом прошлого, в котором нет места человеку:

* * *

Приблизив к себе Ренка, Адольф Пихлер совершил роковую ошибку: он был выдающимся человеком, но отнюдь не богом, и со своим возрастом ничего уже поделать не мог. Профессор обладал ясным и проницательным умом до самой своей смерти, однако старел, дряхлел и уходил, а Ренку опять предстояло потерять близкого человека, в котором он уже начал видеть утраченного прадедушку.

После смерти Пихлера совсем еще молодой Ренк начинает стремительно сдавать и стареть на глазах: на фотографиях начала века он выглядит не тридцатилетним мужчиной в расцвете сил, а почти стариком – ранние морщины, усталое лицо, погасший взгляд. В сущности, его смерть была предрешена и неизбежна.

Ренк оставил многочисленные сочинения – стихи, новеллы, драмы, статьи, лекции. Он писал о Тироле, Германии, Италии, о любви, о судьбе и о смерти. Последние ему особенно удавались. Ренку не было равных в сочинении эпитафий и панегириков. В память автора кантат Германа Гильма он тоже сочинил стихотворную кантату, которая заканчивалась словами:

Но с ним самим случилось именно то, от чего он предостерегал в этой стихотворной кантате.

Ренк умер в Инсбруке ночью 2 февраля 1906 года в возрасте тридцати четырех лет. Этот исход не был для него неожиданностью: почти год он страдал от осложнений после воспаления легких и записывал в дневнике: «Что готовит мне будущее – я не знаю, жду его с надеждой».

Уже после смерти Тони Ренка его старший друг Краневиттер написал о нем в предисловии к собранию его произведений: «Жизнь каждого человека, кем бы он ни назывался, напоминает трагедию, в конце которой стоит горькая смерть. Она холодной, равнодушной рукой закрывает глаза героям, спустившимся со сцены под гром аплодисментов или в полной тишине».

При всей своей драматургической поэтичности и патетичности, Франц Краневиттер абсолютно точен в оценках: Ренк был именно тем «героем, спустившимся со сцены в полной тишине».

В конце января 1906 года он сидел в одиночестве и глубокой задумчивости в своем кресле, подложив под ноющую спину подушку, и смотрел на свои неразобранные бумаги, которыми был завален круглый стол, на лампу, похожую на морского ската со щупальцами золотистой бахромы, на фотографию Адольфа Пихлера в простой рамке.

За окном было темно, ничего не видно. Гудел ветер в трубах, на улице бушевала непогода, и Ренк подумал, что Пихлеру хотя бы довелось в последний раз увидеть горы за окном, небо, тусклое солнце. Ведь он умер в ноябрьский полдень. Не очень-то весело сидеть ночью в доме, вокруг которого бушует вьюга. Лампа то и дело мигает, какие-то тени бегут по стенам, ноют суставы и хрипит в груди. Наверное, его прадедушка чувствовал то же самое.

При мысли о прадедушке Антону стало совсем тоскливо, и тогда он понял: все, что остается, – это писать стихи. Чтобы не думать о будущем, которого больше нет. Ни весны, ни гор, которые тихо дышат, он уже не дождется.

За день до смерти, в ночь с 30 на 31 января 1906 года, он, уже тяжелобольной, успел написать свое последнее стихотворение «Heut’ ist’s nicht richtig…» («Сегодня все не так»):

* * *

В газету приходили и новые авторы – поэтесса Хедвиг Рейнхард, эссеист и поэт Мартин Бёлиц, художник Август Пеццеи, автор студенческих скетчей Гуго Бонте, четверо братьев Грайнц – Герман, Гуго, Рихард и Рудольф.

Старший из братьев, Рудольф (16 августа 1866–16 августа 1942), учился филологии, литературе и искусству, но по состоянию здоровья оставил университет. В 1905 году он переехал в Инсбрук и работал в журнале «Der Föhn» вместе с Францем Краневиттером. Как писатель, он был творчески плодовит, но не входил в плеяду «Людей «Scherer»» из-за своих религиозных взглядов и пристрастия к консервативным историческим романам. Впрочем, это не помешало ему написать в 1915 году антиклерикальный роман «Игуменья Верена». Критическое отношение Рудольфа к товарищам-литераторам привело к его бегству в Мюнхен в 1911 году. Там он продолжал сотрудничать в молодежных журналах под псевдонимом «Гробовщик Кассиан Черепушка». Позднее он снова вернулся в Инсбрук, где и умер – по стечению обстоятельств, в день своего рождения.

Рихард Грайнц (25 сентября 1870–8 мая 1939) получил юридическое образование, но сотрудничал в газетах и писал очерки, заметки, статьи.

Гуго (3 июня 1873–24 января 1946) жил в Зальцбурге и был писателем, журналистом и переводчиком. Он сочинял стихи и писал дневниковые эссе.

Герман Грайнц (2 июля 1879–19 октября 1938), подобно Рихарду, был юристом по образованию. Он жил в Инсбруке, сочинял комедии для театра и фантастические рассказы.

В «Scherer» сотрудничали два младших брата – Гуго и Герман. Гуго писал стихи и статьи, Герман – эпиграммы.

Поэзия «Scherer» удивляет разнообразием стилей и языка. Мартин Бёлиц писал витиеватые язвительные вирши, часто используя тирольский диалект.

Артур фон Валльпах был уже опытным профессионалом, он не позволял себе вольно обращаться с литературным языком, который считал священным, и только в разговоре иной раз бросал жаргонные словечки. Ритмизированная и почти математическая точность в стихах Валльпаха, продуманность его лирических циклов часто отмечались исследователями. Карл Рёкк, например, составляя антологию поэта, строго учитывал семеричную систему его стихов – по дням недели.

Хедвиг Рейнхард Гвидо фон Лист в шутку назвал «Третий глаз». Ее поэзия полна метафор. Дух символизма сопровождает стихотворение «Нирвана». В образе «последних цветов», с которыми «флиртует жизнь», угадывается коллективный портрет ее товарищей, молодых и опасно беспечных. В типичном для эпохи декадентском привкусе стихотворения звучат пророческие настроения, тревога о будущем. «Обвал» это и война, и конец всего старого мира:

3.5. Тирольский обличитель

Центральная пресса Краневиттера хвалебными рецензиями не баловала, и причина, по словам его биографа Хольцнера, – в пессимистической, безысходной интонации его произведений. Натурализм, упадничество, тема вырождения сельской семьи были в данном случае ответом драматурга на догмы патриархального уклада и нарочито оптимизированный тон, в котором обычно подавались фермерские, сдобренные фольклором сюжеты. Но даже в этих отзывах прессы заметны различия в общественно-политических и социокультурных взглядах печатных изданий.

Краневиттер начинал как комедиограф, и его фарс «Невеста дьявола» (1883), в котором простые селяне намяли бока Князю Тьмы и его подручным, вздумавшим украсть пригожую девицу Лизи у ее жениха, произвел сильное впечатление.

Однако после премьеры далеко не комедийного спектакля «Во имя дома и двора» в январе 1895 года между газетами разгорелась настоящая полемика.

Пангерманская «Tiroler Tagblatt» утверждала, что эта пьеса – «громкая заявка на сильный драматургический талант», поскольку «опустошительный процесс» показан в ней «с огромной страстью и трагизмом».

К этому мнению присоединилась газета «Bote für Tirol und Vorarlberg» («Почта Тироля и Форарльберга»): «Вне всяких сомнений, речь идет о невероятно одаренном драматурге, сумевшем правдиво и последовательно показать нам реальную проблему от начала до конца».

В то же время «Innsbrucker Nachrichten» язвительно резюмировали: «Судя по другим, уже известным работам автора, следовало ожидать, что и эта драма не явит ни капли сентиментальности, типичной для наших народных пьес. Однако увиденное превзошло все возможные ожидания по степени своего неправдоподобия и упадничества».

Впрочем, в той же газете, хотя и несколько позднее, товарищ Краневиттера Антон Ренк полным метафор языком, типичным для «младотирольцев», выражал свое восхищение пьесой, ставшей «новым этапом в развитии народной драмы Тироля», а драматурга сравнивал с хирургом общества: «Подобно остро заточенному скальпелю врезается эта драма в политическое тело, дабы удалить из него вредоносные опухоли <…> На сцене появилась первая реалистическая драма, написанная тирольцем. Беспощадный разговор о жестокости и страстях. Дело сделано! Начало положено!».

Защищая Краневиттера от обвинений в «упадничестве», Ренк усматривал в критических произведениях своего товарища надежду на возможное обновление мира, которое за безысходной картиной сельского вырождения кажется почти незаметным.

О том, что такое «сельское вырождение» и «безысходный натурализм» в творчестве Краневиттера, говорит одна лишь экспозиция к небольшой пьесе «Шнапс», жанр которой сам автор обозначил словами «сельская трагедия».

Грязное полотенце на железном крюке, неубранная комната, печка с керамической лепниной, изображающей стигматы Христа.

Осенняя, как пишет Краневиттер, «последняя, меланхолическая» муха присаживается на распухшее лицо пьяной матери семейства, валяющейся в беспамятстве, и, укусив ее, падает замертво.

Даже в печке со стигматами угадывается злая ирония Краневиттера над формальной и жалкой попыткой опустившегося семейства соблюдать католическую традицию – «все как у людей».

Отец семейства, алкоголик и дебошир, ругается непотребными словами на тех, кто укладывает его на кровать после очередной попойки. Брошенным под самое Рождество детям остается только молиться «боженьке» и ставить свечки в надежде, что их молитвы услышат. Они больше не желают по приказу отца ходить к хозяину лавки и выпрашивать еду в долг.

Такова у Краневиттера картина того самого провинциального быта, который всегда принято было изображать в виде сахарного пряника. Для Австрии конца XIX века пьесы тирольского драматурга стали революцией.

Достаточно сравнить жуткие образы Краневиттера со светящимися лицами здоровых и упитанных селян с полотен живописца Дефреггера, и все станет понятно.

Без сопоставления этих двух представителей культурной элиты Тироля здесь явно не обойтись, хотя бы уже потому, что оба они вышли из крестьянской среды, а значит – оба имели право на изображение крестьянской жизни.

И Краневиттер, и Дефреггер – самородки: дети фермеров-скотников, они рано проявили свои способности и уже в юности попали в совсем другую среду. Лица обоих поражают: ничего истинно крестьянского. Краневиттер и Дефреггер утонченно красивы. Юный драматург – мальчик из романтической поэмы: девический румянец на фарфоровом лице, грустные, немного обиженные глаза гётевского Вертера. Дефреггер напоминает рыцаря или благородного разбойника, героя средневековых сказаний.

Но отрицать факт бесполезно: оба выросли в глухой провинции и начали работать над одними и теми же темами – бытом и историей своего класса. Краневиттер критически смотрел на крестьянскую жизнь и показывал ее недостатки, Дефреггер любовался нехитрым счастьем сытого крестьянского семейства, собравшегося по традиции за общим столом. Краневиттер решил обратиться к истории Андреаса Хофера, чтобы выявить истинных и ложных героев. Дефреггер тоже начал писать Хофера и его соратников, но продолжил традицию парадной исторической живописи с монументальными героическими позами.

Они оба быстро обрели широкую известность, но разного рода. Краневиттер – скандальную, Дефреггер – одобрительно-покровительственную. Возможно, оба показывали правду – каждый свою.

* * *

Франц Краневиттер (Franz Kranewitter) (18 декабря 1860 -4 января 1938) родился на ферме и сразу после школы поступил в литературный институт Карла Брентано в Нассерейте. В Инсбрук он переехал в 1875 году с целью учить германистику, а позднее увлекся театральной и журнальной деятельностью. Драматург энергично боролся против старого мира, всех его проявлений. Покончив с сельскими трагедиями, он взялся за исторические. В 1899 году появились его фарсы «Михаэль Гайсмайр» и «Андре Хофер», переосмысляющие героическое прошлое Тироля.

Хольцнер называет «Андре Хофера» «спорной драмой», поскольку драматург действительно посягнул на самое главное – на национального героя, на которого должен был равняться каждый австриец и каждый тиролец. Но для Краневиттера Хофер был не пламенным лидером повстанцев, а «одиноким анти-героем»: именно так он называет своего противоречивого протагониста.

В основе пьесы были настроения последнего письма Хофера, написанного перед казнью: «Умереть, оказывается, настолько легко, что даже плакать не хочется». По мнению драматурга, государство и Церковь намеренно ваяли из Хофера мученика совести. Ради этого даже стоило предать его и дать ему героически и совершенно нелепо умереть, чтобы потом превратить его в историческое пугало, набитое опилками.

У Краневиттера монолог Хофера вовсе не напоминает героические восклицания «За Бога, кайзера и отечество»:

Интересно, что этот монолог вызывает по меньшей мере две аллюзии, которые в контексте истории Хофера и его гибели давно напрашивались. Строки «О небо! Я один в пустыне…» проводят параллель с образом Христа. В то же время правивший в начале XIX века император Австрии Франц I (он же Франц II по европейскому листу монарших имен) носил титул «милостью Божьей избранный Римский Император, превечный Август, наследственный император Австрии». То есть тот самый кайзер, которому и был посвящен лозунг «За Бога, кайзера и отечество!», предстает здесь в незавидной роли «римского прокуратора» Пилата, предающего Хофера на казнь, а также в роли посланца Рима с его деспотией, государственной и католической. Уже одно это сравнение являлось оскорблением двора и действующей церкви, а драматург Краневиттер представал чуть ли не предателем идеалов страны, ее вечных ценностей. Естественно, для оппозиции с ее лозунгом «Долой Рим!» Краневиттер был героем.

На премьеру откликнулась не только газета пангерманистов «Tiroler Tagblatt», назвавшая пьесу Краневиттера «блестящим успехом», но даже газеты других краев Австрии. В «Prager Tagblatt» критик Вайнерт утверждал, что Краневиттер «не только изобразил события со скрупулезной исторической точностью, но и передал специфику характера Хофера с поразительной честностью».

Но после премьеры в Национальном театре в конце 1901 года «Андре Хофера» запретили, и это вызвало негодование друзей и сторонников Краневиттера. Волна возмущения докатилась и до Вены.

Критик Генрих Глюксман писал на страницах «Wiener Morgen-Zeitung», что «Андре Хофер» «это не только пример мастерской драматургии, в которой содержание и форма находятся в гармоничном единстве, но и возвышенная поэма истинного патриотизма».

Пользуясь своим правом члена Имперского Совета, вице-мэр Инсбрука Эдуард Эрлер выступил в Палате представителей с решительным протестом против запрещения постановки. В «Scherer» появились две карикатуры под названием «Тень Хофера».

Четыре сатирических стихотворения, напечатанные под ними, были вырезаны и конфискованы цензурой. Антон Ренк писал в «Ostdeutsche Rundschau»: «Они хотят присвоить себе единоличное государственное право на нашего национального героя и превратить его в фигуру из официальной литературы – этакого государственного ветерана. К сожалению, есть писатели, которые по указке полиции именно так и поступают. Мы требуем, чтобы это был наш Андре Хофер – немецкий фермер, а не персонаж официального кукольного театра и стопроцентный патриот».

Борьба за постановку Краневиттера – это превосходный пример сплочения всех прогрессивных сил и всей оппозиционной культурной интеллигенции. Под давлением сторонников драматурга «Андре Хофер» был возвращен на сцену 5 октября 1902 года, хотя некоторые моменты из пьесы все-таки вырезали.

Хольцнер отмечает, что, несмотря на непривычное, отнюдь не героическое изображение Краневиттером тирольской национальной борьбы, а также на жесткую критику произведения драматурга, резонанс, который вызвала эта пьеса, был огромен. Известно, что герцог Георг II Саксен-Мейнинген, проезжая через Инсбрук, купил книгу Краневиттера в магазине и поставил пьесу в своем театре.

Об этом театре и о самом правителе германского герцогства невозможно не сказать несколько слов. Театром Мейнингена руководили Георг и его третья жена, актриса Элен Франц, которую не приняла родня князя.

После ранней смерти Шарлотты, первой супруги князя, женщины редкой красоты, обаяния и чувства юмора, он был женат снова, но неудачно: его вторая жена, красивая и воспитанная аристократка, ни умом, ни интересом к искусству не отличалась, попросту говоря, была недалекого ума. Поэтому после ее смерти герцог Георг не испытывал желания вновь искать себе по наущению родни еще одну родовитую женщину, а женился на театральной актрисе, рассчитывая обрести единомышленницу.

Несмотря на презрение двора и колкие замечания в адрес «княгини со скотного двора», их брак оказался очень удачным. Все это объясняет большой интерес великого князя Мейнингена к крамольной пьесе Краневиттера: он сам не был человеком традиций и условностей, и привлекали его именно вызов и бунтарство, отвечавшие его собственным протестным настроениям.

* * *

Краневиттер не всегда разделял взгляды своих соратников. Он расходился с Хаберманом, Валльпахом и Ренком в том, что касалось национальной непримиримости. Но общие цели и критика режима всегда соединяли их под знаменем Адольфа Пихлера и борьбы за Тироль.

Драматург прожил долгую жизнь. Свою верную супругу Мари он пережил всего на два года и умер от воспаления легких в 1938 году в своем доме в Нассерете. Краневиттера похоронили на Западном кладбище Инсбрука (участок P/25) неподалеку от его молодых товарищей – Августа Пеццеи и Антона Ренка, такова была его воля.

Помимо пьес он оставил дневники, эссе, литературоведческие исследования. Последние показали, что из всей плеяды «Scherer» именно Краневиттер обладал в наибольшей степени рациональным научным умом и способностью к объективному анализу. Ему принадлежит множество биоблиографических книг, мемуаров и статей о творчестве его товарищей – Пихлера, Йенни, Хабермана, Ренка, Даллаго и других.

Нацисты, придя к власти в Австрии через два месяца после смерти драматурга, вначале попытались сделать Краневиттера своим «националистическим знаменем», борцом за оздоровление нации и чистоту германской идеи, но потом, вчитавшись в его тексты внимательнее, объявили его представителем «деструктивного искусства».

3.6. Закулисные интриги

Как можно заметить, «люди «Scherer»» были не какой-то подпольной организацией единомышленников или сектой единоверцев, но яркими, одаренными и совершенно самостоятельными личностями, рано заявившими о себе и оставившими огромное культурное наследие.

Невозможно не заметить и другое: в число сотрудников «Scherer»» входили люди разного возраста, разного социального происхождения, разных взглядов и даже разных национальностей. Те из них, кто дожил до Второй мировой войны, пошли разными путями, порой противоположными. Но в начале XX века их сблизило критическое отношение к действительности и переосмысление консервативных, изживших себя ценностей. Низвергая прежние консервативные ценности верноподданнического и католического мира, его историко-патетические идеалы, «младотирольцы» часто расходились во взглядах. Франц Краневиттер и Рудольф Кристоф Йенни выступали против сотрудников самой газеты и против националистических высказываний на страницах «Scherer». Нередко они нападали и на издателя с его «шёнерианскими» лозунгами и ксенофобией.

Хаберман злился и кричал:

– Стервятники! Налетели! Доживите до моего юбилея, вот тогда и критикуйте!

– Карл, какой юбилей? Тебе всего тридцать семь.

– Когда-нибудь же мне исполнится пятьдесят. Тогда можете оценивать мой жизненный путь и мои ошибки! Итожьте, итожьте! И вообще, делайте что хотите!

До своего юбилея Хаберман не дожил, но оказался прав: после его смерти, не выждав и полугода, «критики» и «стервятники» слетелись к его еще не остывшему телу, чтобы сказать о нем все, что не было сказано при его жизни.

Помимо традиционного уравновешенно-сухого некролога в газете «Innsbrucker Nachrichten» и восторженного панегирика в национал-либеральной «Tiroler Tagblatt» появились и статьи совершенно удивительного содержания. Удивительного по своей оскорбительной тональности, учитывая трагичность обстоятельств. Особенно поражает посмертная биография Хабермана в агрессивной католической газете «Neue Tiroler Stimmen», она выглядит, мягко говоря, не совсем прилично. Историки прессы упоминали об «агрессивном характере» этого издания. Воинственный характер статьи не вызывает сомнений.

Гораздо более удивительным кажется то, что столь вызывающая статья, полная скандальных намеков и ярлыков в духе желтой прессы, была подписана просто инициалами «Dr. F. L.» – как будто в духе самого «Scherer», но в то же время по стилистике – не в духе газетной сатиры, а с явной претензией на историко-литературный анализ. Такой анализ – и это понимает каждый, кто знаком с литературными жанрами – требует совершенно иной лексики и фактографии. Впрочем, «люди «Scherer»» к подобным нападкам привыкли давно.

Название было красноречиво – «К характеристике инсбрукского создателя «Scherer»: еще один вклад в мораль восточно-австрийского лигурийца».

Понятие «лигуриец» по отношению к Хаберману применено далеко не случайно: лигурийцы, или «лигуры», древние жители Италии, часто становились морскими разбойниками и упорно боролись за независимость, а главными своими противниками считали итальянцев, своих территориальных конкурентов. Итальянцы же обвиняли их в хитрости, вероломстве и склонности к мошенничеству. Назвав Хабермана «лигурийцем» уже в подзаголовке, автор определил характер его деятельности.

Едва дождавшись смерти Хабермана, рецензент «Neue Tiroler Stimmen» поспешил приоткрыть завесу тайны и сообщить истинные обстоятельства зарождения газеты «Scherer» и трений между Карлом Хаберманом и Рудольфом Йенни, которые привели к уходу последнего из газеты.

Статья начиналась словами: «Мы пишем эти вещи, потому что “Innsbrucker Nachrichten” посвятили покойному весьма своеобразный некролог. Они восхваляют “его возвышенный характер” и называют его “человеком, имя которого было у всех на устах в горячие времена борьбы, когда этот человек обладал значительным влиянием”».

Кроме того, из статьи «Dr. F. L.» следует, что написана она была еще в 1902 году в виде открытого письма, призванного обратить внимание на истинное положение вещей. Видимо, в то время автор не смог ее опубликовать и лишь теперь, в первые дни после смерти Хабермана, решил поделиться впечатлениями.

По словам автора, Йенни и его друг Краневиттер первыми решили создать газету и даже задумали свои анонсные публикации, но ни тот, ни другой не имели возможности возглавить этот процесс официально.

Йенни в то время еще являлся выпускающим редактором «Innsbrucker Nachrichten», а кроме того «не имел в то время финансовых средств и вынужден был искать компаньона». Поначалу он обратился к своему приятелю, некоему Б., которому идея понравилась. Однако благочестивая супруга этого Б., едва прослышав о подобной затее, тут же запретила своему мужу ввязываться в такое сомнительное богопротивное мероприятие. Ей, ревностной католичке, были известны антиклерикальные взгляды Йенни и его друга Краневиттера. Тогда Краневиттер предложил обратиться к весьма энергичному поэту Артуру фон Валльпаху. При этом «Dr. F. L.» вновь сбивается на какие-то недомолвки и слухи о любовных похождениях радикального поэта. Йенни неохотно посвятил в это дело Валльпаха и просил ничего никому не говорить, но тот поведал все своему другу, безработному фотографу Хаберману, «не имевшему средств и проживавшему в то время у некой госпожи Б…».

При этом «Dr. F. L.» вовсе отказывает Хаберману в каких-либо способностях, называя его «недоучкой», «пытавшимся любыми способами поправить свое плачевное социальное положение, в котором он мог винить только себя самого».

И такого законченного неудачника именитые литераторы отправили в мэрию на переговоры о создании газеты.

Этот момент в статье непонятен. Если Хаберман был бездарным недоучкой, не имел средств, не представлял никакого интереса для журналистики и его социальное положение было «плачевным», то зачем в таком случае известному драматургу и не менее известному выпускающему редактору ведущей тирольской газеты «Innsbrucker Nachrichten» было доверять организационную часть столь жалкой и никчемной личности?

Здесь напрашивается определенный вывод: Карл Хаберман обладал одним качеством, которого не было ни у Йенни, ни у Краневиттера, – способностью пробивать сомнительные, не имеющие материальной базы проекты. И портрет Хабермана, созданный автором статьи, этот вывод подтверждает: издатель «Scherer» здесь напоминает то ли бродячего ваганта, селящегося в домах одиноких дам, то ли хитроумного мошенника, питавшего склонность ко всевозможным аферам и судебным тяжбам. В общем, это был плут и пройдоха, который открывал дверь ногой, просачивался сквозь стены и был вхож в любые кабинеты.

Для большей убедительности в статье помещен рапорт господ «Dr. N-r» и «Dr. von H-r», извещающий о том, что «29 и 30 декабря состоялось заседание суда, связанное с имущественной тяжбой между господином Альфонсом Зибероми господином Карлом Хаберманом.

Карл Хаберман злоупотребил доверием господина Альфонса Зибера, прикрываясь дружбой и товарищескими отношениями, и по этой причине является виновником тяжбы, почему ему и отказано в удовлетворении претензий». Следует пояснить, что Альфонс Зибер (1860–1919) – довольно известный художник, автор картины «Аллегория торговли и коммерции», написанной для Торговой палаты в Инсбруке в 1906 году, и многочисленных плакатов в стиле модерн. Зибер также имел два очень модных в Тироле увлечения: он занимался стеклом и мозаикой и любил изображать спортсменов и соревнования. О сути тяжбы между ним и Хаберманом автор статьи умалчивает.

Автор также намекает – только намекает – на какие-то скандальные истории, связанные с женщинами, и на то, что у некоторых знакомых Хаберман якобы отбивал дам, обрекая себя на их ненависть и неприязнь. А потом и вовсе называет Хабермана «восточно-австрийским шарлатаном».

Портрет в некрологе «Neue Tiroler Stimmen» вырисовывается устрашающий, почти демонический, но в то же время несколько противоречивый. Пройдет совсем немного времени – какие-нибудь три месяца – и такой неудачник с «плачевным социальным положением» и задатками трикстера и морского разбойника действительно окажется у всех на устах как организатор одной из лучших газет Австрии.

На предложение создать сатирическую газету Карл Хаберман с охотой согласился и привлек к работе не только своего приятеля Артура фон Валльпаха, но и даровитого поэта Антона Ренка. При этом автор статьи не без ехидства уточняет, что, в сущности, сам Хаберман ничего не сделал. Инициатива газеты принадлежала Йенни, ее название придумал художник Гибер, а его коллега, карикатурист Венцель, создал первые девять сатирических образов: «профессора с пуделем», «дотошного читателя газет», «клубного завсегдатая», «оборванца», «горного рабочего», «мечтательную девушку», «полицейского», «солдата», «иностранного капиталиста».

Что же сотворил сам Хаберман? А он всего лишь «отправился в мэрию и явился на прием к заместителям бургомистра Эдуарду Эрлеру и Гансу Венину, у которых попросил двести флоринов на хорошее и перспективное дело». И ему в тот же день (sic!) дали эти деньги и помещение для редакции.

Бывшему фрондеру Эрлеру, ставшему крупным инсбрукским чиновником, было на тот момент тридцать восемь лет, и в нем еще не угас бунтарский дух.

Идея газеты, критически настроенной по отношению к пассивному, бюрократизированному правительству, не могла ему не понравиться. Члена братства «AGV Innsbruck EM» Ганса Венина тоже «послушным мальчиком» и «преданным слугой кайзера» не назовешь. А бургомистра Грайля, поддерживавшего все новое в науке, технике и электронике, бесспорно, порадовало, что газету будет издавать профессиональный фотограф.

А что же делали в этот момент сами инициаторы создания газеты? По словам автора статьи, сидели в кафе неподалеку и ждали возвращения Хабермана:

«Уже через полчаса после своего визита в мэрию Хаберман появился в дверях кафе, где сидели в ожидании Йенни и Краневиттер. Он демонстративно проигнорировал Йенни, подошел прямо к Краневиттеру, пожал ему руку и сказал: “Все! Дело сделано. Можем начинать”».

В тот же вечер Йенни и Краневиттер на радостях «открыли свои блокноты и написали первые статьи», которые были запланированы заранее для первого номера. Но радоваться, как оказалось, было преждевременно. Эти статьи так и не появились, потому что вскоре выяснилось, что Хаберман, никого не поставив в известность, оформил все права на издание под своим именем и стал фактически единственным владельцем «Scherer». Это возмутило Йенни, который и до этого, как пишет автор статьи, «имел некоторые основания питать к Хаберману человеческую неприязнь». Какие именно основания, он не уточняет.

Четверку создателей газеты поступок Хабермана расколол пополам: сторону Хабермана занял радикальный поэт Артур Валльпах, а драматург Краневиттер поддержал обиженного Йенни. Привлеченный к работе двадцативосьмилетний лирик Антон Ренк все время вынужден был метаться между непримиримыми сторонами. Склонялся он все же к Хаберману, потому что – хочет или не хочет того автор статьи – но издатель «Scherer», бесспорно, обладал харизматичным влиянием на умы и мощной энергией лидера.

В конце концов, Ренк просто попытался хоть как-то сблизить их общей идеей, и, как ни удивительно, ему это удалось с помощью общества «Pan», созданного годом ранее, в 1898 году. Ренк по натуре никогда не был лидером, предпочитая оставаться в тени более ярких и энергичных личностей вроде Пихлера или Хабермана. Он всегда оставался типичным лириком-одиночкой с меланхолическим, созерцательным образом жизни. Но именно Ренк на волне всеобщих вольнолюбивых настроений оказался организатором и главой литературно-художественного общества «Pan». В этом литературно-идеологическом братстве благополучно уживались идеи тирольской культуры, пантеизма, немецкой национальной мысли, инсбрукской поэзии и европейского модернизма «младотирольцев». Там Хаберман, Краневиттер, Валльпах и другие приходили к недолгому единодушию и перемирию. Но об этом автор статьи тоже не пишет.

А теперь – главная интрига. Эту статью можно было бы считать анонимным сочинением и вообще безымянным пасквилем, если бы за инициалами «Dr. F. L.» не скрывался известный инсбрукский доктор медицины Фритц Лантшнер. Известен он был не столько своими научными изысканиями или медицинскими деяниями, сколько совершенно иными подвигами – постоянным участием во всяких политических акциях и уличных беспорядках. Он еще с 90-х годов XIX века упоминался во всех газетных заметках, посвященных демонстрациям и провокациям.

В ноябрьском конфликте 1904 года доктор также исполнил небольшую роль. Газета «Innsbrucker Nachrichten» сообщала, что после погрома города 4 ноября «полиция арестовала местного практикующего врача Фрица Лантшнера и студента-медика Йозефа Штуфера за нападение на журналиста Антонио Альбертини.

Как показали обвиняемые, в ночь с 4 на 5 ноября они в ресторане рядом с Южным вокзалом намеренно нанесли незначительные травмы корреспонденту миланской газеты «Il Corriere della Sera». <…> Доктор Альбертини находился в Инсбруке с 15 октября, чтобы освещать открытие юридического факультета. Обвиняемые были приговорены к пяти суткам ареста». Как видно из этого сообщения, доктор не только вел активную уличную деятельность, но и приобщал к ней своих учеников.

И хотя статья Лантшнера сообщает довольно любопытные моменты внутренней кухни «Scherer», нет полной уверенности в ее достоверности, поскольку за агрессивным тоном «Dr. F. L.» угадывается не более чем давняя внутренняя склока инсбрукских сообществ, которой так вовремя воспользовалась газета «Neue Tiroler Stimmen».

3.7. Либеральный немецкий национализм

Само по себе это сочетание «либеральный» и «национализм» является оксюмороном, но только не в отношении «Scherer» и тирольского пангерманизма. «Scherer» не скрывала своей патриотической и, более того, националистической направленности, но боролась рисунком и словом, а не кулаками. И сотрудниками газеты были не боевики и экстремисты, а журналисты, поэты и художники.

Газета выступала против всех, кого считала виновниками развала и бюрократизации страны, одинаково подвергая острой сатире папское духовенство и масонов, семейство Габсбургов и еврейские общины, итальянских ирредентистов и австрийских чиновников.

Газету «Der Scherer» и ее «младотирольцев» часто сравнивали и с германским течением конца XVIII века «Sturm und Drang». «Младотирольцев» называли и прямыми наследниками германского «культуркампфа», захлебнувшегося в конце 70-х годов XIX века. Тироль охотно воспринимал германские влияния, но часто с опозданием на пару десятилетий.

Непримиримая и в какой-то мере максималистская позиция, характерная для молодых людей, делала газету, сражающуюся против всех министерств, ведомств и конфессий, уязвимой и практически беззащитной.

Из-за антиклерикальной и пангерманской направленности на газету Хабермана с первого года ее существования постоянно обрушивались судебные разбирательства и издержки. Тираж изымался, поэтому газета выходила во второй и третьей редакции. Все это грозило полным разорением и невозможностью продолжать журналистскую деятельность.

Хаберман и его сотрудники шли на всевозможные хитрости. Например, подписчикам номера развозились в первую очередь, и абоненты получали свежую, еще пахнущую краской газету прямо из типографии, минуя цензуру и изъятия из продажи. В архиве Государственной библиотеки университета Инсбрука и сейчас подшивка «Scherer» включает дублированные номера газеты: один полный и второй – с белыми полосами изъятых цензурой статей.

Часто у дверей типографии всю ночь дежурил вагончик «Scherer», чтобы успеть забрать тираж до того, как явится полиция. После ареста тиража и ухода полиции сотрудники газеты видели Карла Хабермана стоящим в некоторой растерянности посреди разгрома и валяющихся на полу страниц. Он как будто оценивал результаты побоища и мысленно подсчитывал убытки, а потом энергично произносил: «Пусть поцелуют меня в задницу! Делаем запасной вариант! Быстро!»

Второе издание публиковалось с тем же количеством страниц, но некоторые из них были либо демонстративно пустыми (пустота, как известно, тоже умеет говорить), либо заменены новыми текстами, не менее острыми и критичными. Хаберман, зная, что цензоры едва ли успеют вернуться и вновь отследить публикации, торопился распространить второй тираж. Это снова приводило к аресту и судебным повесткам. Будь Хаберман действительно «восточно-австрийским шарлатаном», как назвал его «Dr. F. L.», едва ли он согласился бы на столь тяжелый и неблагодарный труд, к тому же рискованный и не приносящий дохода.

Устав от всех этих трудностей, издатель предпринял еще один хитрый шаг: он отправился в Вену и заручился поддержкой депутатов парламента, имевших похожие политические воззрения. Одним из них был Георг Шёнерер. Так Хаберману удалось создать в парламенте собственное лобби: дружественные депутаты становились легитимными цензорами газеты и избавляли ее от неприятностей. Тем не менее активный издатель почти все время проводил в суде и под арестом за свои антиклерикальные и антигосударственные взгляды. Судебные разбирательства, в конце концов, экономически подкосили газету. С этим был связан переезд редакции «Der Scherer» в Линц в 1905 году.

Но «младотирольский» дух газеты сохранился до 1912 года, то есть практически до смерти ее создателя.

* * *

Своей целью газета, как уже упоминалось, считала национальную идею в ее обновленном варианте. То государство, которое досталось в наследство «младотирольцам», несмотря на его помпезные патриотические идеалы, было, по мнению «Der Scherer», совершенно беспомощно и ни на что не способно, потому что погрязло в либерализме, интригах, потомственности и лени.

Историки впоследствии отмечали узость и противоречивость представлений газеты Хабермана. И, несмотря на то, что другие современные исследователи, в основном журналисты и культурологи, считали такие выводы плодом ограниченного ума, доля правды в этом мнении есть. Звучали даже высказывания, что пангерманские идеи газеты предваряли национал-социализм.

Примеров такого плавного врастания появившихся в начале века националистических средств массовой информации в эпоху нацизма немало: например, газета «Deutsch-Österreichische Tageszeitung» («Немецко-Австрийская ежедневная газета»), созданная Карлом Вольфом в 1903 году, достигла расцвета именно в 20-е годы XX века, когда стал укрепляться национал-социализм. Здесь уже упоминалось, что некоторые авторы «Scherer» впоследствии, уже в престарелом возрасте, имели награды от гитлеровского рейха за заслуги в области пропаганды германизма и германской культуры: например, силезская поэтесса Мария Штона или карикатурист Эдуард Тёни.

Тирольского драматурга Краневиттера, умершего перед самым «аншлюсом» Австрии, тоже вначале попытались вознести на пьедестал германизма, впрочем, безрезультатно.

Газету Хабермана упрекали в том, что свобода, ясность сознания, точность выводов и социальный подход к проблемам австрийского общества причудливым образом сочетались в «Scherer» с отсутствием плюрализма и национальной нетерпимостью. Наряду с прогрессивными взглядами и стремлением к новому проявлялась активная неприязнь ко всему «инородному», наряду с европейскими вкусами и идеалами сотрудников-художников процветали фанатизм и радикализм по отношению к инакомыслию.

Уже в год своего основания газета предлагала читателям включиться в обсуждение следующих радикально заявленных тем: «Долой Иуду!», «Долой Рим!», «Долой Польшу!», «Долой Венгрию!», «Долой Далмацию!», «Долой правление Туна!», «Образ “Германии” в представлении империи объединенных монархий и стран». Все это были призывы из репертуара экстремиста Георга Шёнерера, покровительствовавшего «Scherer». Но справедливости ради стоит заметить, что это обобщенное тотальное «Долой» и единственная альтернатива «Образ “Германии”» обусловлены остротой момента, притеснениями со стороны государства и Церкви и жесткостью цензуры, тем более что свобода прессы наступит лишь в 1918 году – с концом самой монархии, против которой боролись «люди “Scherer”».

Тирольская ситуация начала XX века была гораздо сложнее, чем можно себе представить: в ней не все и не всегда делилось на черное и белое, реакционное и прогрессивное в том понимании, которое закрепилось в европейском сознании к концу XX века.

Пангерманизм в ту эпоху боролся с конформизмом, бюрократизмом и корпоративностью в стране – искусственным созданием марионеточных классов и групп по интересам, призванных демонстрировать свою лояльность по отношению к государству. Столь же конформны по своим взглядам, как эти искусственно созданные партии и группы, были официальные средства информации и клерикальные издания, поддерживавшие консервативные догмы. И противостояли им в первую очередь именно газеты националистического толка, призывавшие к объединению и обновлению страны на основе новой патриотической идеи – германской и немецкоязычной. Может показаться странным, что в империи с немецким по своим корням кайзером и немецким государственным языком постоянно притеснялось все немецкое. Но Габсбурги и правительство уже не смогли бы сохранить монархию и удержать власть, если бы не опирались на министров и парламентариев, вышедших из других национальных областей, в основном – из Польши, Богемии и Моравии. Своего рода «хорошая мина при плохой игре».

Есть еще один аспект, позволяющий утверждать, что голос «Scherer» был первым живым протестом в австрийской провинции рубежа веков. И это аспект социокультурного характера. Сатирические листки с карикатурами и сериями рисунков еще только начали создаваться.

Нельзя не принимать во внимание, что иллюстрированные газеты пользовались большим успехом у народа: общественно-политическая периодика классического образца была рассчитана на политизированного читателя и быстро утомляла своей информативностью и пространными рассуждениями, а листок с рисунками, эпиграммами и скетчами нравился широкому кругу простых людей и воспринимался как живой голос родного края. Уникальность такого явления имеет не только узковременную ценность: к сожалению, такой жанр, как иллюстрированная сатирическая периодика, практически предан забвению.

Поэтому, несмотря на все претензии, газета антиклерикального пангерманиста Хабермана предстает в начале века как орган прогрессивной обличительной журналистики, бросающий вызов консервативной прессе.

Освещая страницы австрийской печати той бурной эпохи, журналист и переводчик Петр Звездич писал: «В Тироле, где клерикалы пользуются еще огромным влиянием на малокультурное и невежественное горное население, процветает клерикальная журналистика («Tiroler Volksblatt», «Neue Tiroler Stimmen»), которая здесь отличается резко агрессивным характером.

С клерикальной фалангой ведет ожесточенную борьбу целый ряд органов либеральной журналистики (“Innsbrucker Tagblatt”, “Meraner Zeitung”, “Pusterthaler Bote” и другие), из коих некоторые, как “Der Scherer”, постоянно подвергаются конфискациям за свои остроумные нападки на патеров».

Как видно из этого текста, даже Петр Исаевич Звездич (Ротенштерн) оценивает националистическую «Der Scherer» достаточно объективно и позитивно, принимая во внимание не ее тактику, взгляды и методы, а скорее, ее стратегию и конечные цели.

* * *

Вполне объяснимо, что в ноябрьском конфликте 1904 года газета Хабермана оказалась по одну сторону баррикад с националистической Народной партией и пангерманистами. Тому было несколько причин.

Во-первых, на «младотирольцев» оказала влияние личность их наставника Пихлера, сражавшегося с итальянским нашествием в середине XIX века.

Во-вторых, многие из них родились и выросли в Южном Тироле, где итальянский национализм преобладал над немецким. И, наконец, такому отношению способствовала трагическая судьба одного из «людей «Scherer»» – художника Августа Пеццеи.

* * *

Территория вокруг «Scherer» к 1904 году начала опасно сужаться: к ней все ближе подступали цензоры. Оборудование постепенно перевозилось в Линц.

1904 год был последним годом пребывания газеты в Инсбруке, уже декабрьский номер вышел под грифом Линца. Редакция все время находилась в опасной близости от соборов и административных центров – на самой границе «старого» и «нового» города.

Первый номер нового года открывал стихотворный девиз:

Это четверостишие, основанное на известном выражении «Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает», могло бы послужить ответом тем противникам газеты, которые разили ее стрелами со всех сторон.

В «Scherer» все чаще появлялась тема простого человека – шахтера или селянина. Иллюстраторы изображали на первой странице мускулистого шахтера, молотком пробивающего себе дорогу в горной породе. В этом горнорабочем угадывался и аллегорический аналог самой газеты «Scherer».

Одним из любимых авторов «Scherer» был Теодор Кёрнер. Его давно не было на Земле, но о нем часто вспоминал Пихлер, родившийся через шесть лет после смерти поэта, а сам дух Кёрнера незримо витал в коридорах редакции. Именно его стихи газета поместила под рисунком, изображавшим рабочего с молотком:

Теодор Кёрнер (Theodor Körner) (23 сентября 1791–26 августа 1813) был сыном дрезденского верховного судьи. Уже к пятнадцати годам он стал известен как одаренный поэт и музыкант, а когда ему едва исполнилось восемнадцать, на сцене крупнейшего театра страны, Венского «Бургтеатра», начали ставить его пьесы.

Всего вышло пять стихотворных сборников, пять рассказов и семнадцать пьес Кёрнера. Он погиб за месяц до того, как ему должно было исполниться двадцать два года. В начале июня 1813 года в лагере под Лейпцигом, где находился Кёрнер, сложилась неблагоприятная обстановка из-за внутренних раздоров командования. Шла речь о перемирии, а солдаты были измотаны долгим походом. После известного лозунга генерала Фурнье «Перемирие для всех, кроме вас!» отряд оказался разбит, а Кёрнер был смертельно ранен саблей. Он смог отползти в заросли, где успел написать в блокноте свое последнее стихотворение – «Прощание с жизнью».

Стихотворение о горняке, пробивающемся к свету, было не совсем типичным для романтика Кёрнера, но было типичным для «Scherer». Авторы газеты писали статьи о тружениках и рассказы под названиями «Из глубины», «Простые люди». Они сочиняли и маленькие стихотворные сценки-скетчи, вроде такой:

* * *

В «Scherer», как и в других сатирических изданиях, было принято подписываться не только своим именем, но и газетными псевдонимами в духе времени – от претенциозных «Кайзера фон Мерико», «Морица фон Штерна» и «Мартинуса» до «Colombo», «Multatuli» и «Mephisto». Художники в углу своих карикатур и рисунков изображали причудливые монограммы. Август Пеццеи ставил просто характерные широкие буквы «A. P.». Многие имена авторов газеты так и остались неизвестны истории, поскольку под статьями, рисунками и фотографиями часто стояли просто инициалы – «F», «R. J.», «R. St.», «W. L.», «K. W.».

Встречались в газете послания от «Wate», «Hutten» или «der neue Hutten» и т. д. Иной раз под стихами и заметками стояли вместо подписи знаки зодиака: преимущественно Рыбы или Скорпион. Во всем этом угадывается не столько анонимность, сколько модернистский шик, который на рубеже веков вошел в моду у местной научной и культурной богемы.

Известные карикатуристы и журналисты тоже прибегали к псевдонимам. Например, у Германа Грайнца были псевдонимы «Локи» и «Эразмус». В образе мифологического проказника Локи Грайнц писал философичные эпиграммы, порой под влиянием образов Адольфа Пихлера.

У патриарха «младотирольцев» была притча «Мечтатели» о трех молодых людях, в которых угадывались герои античной древности. Сюжет понадобился Пихлеру для просветительского поучения молодым: «мечтайте в меру». Грайнц тоже написал о мечтателях, но по жанру это была не притча, а, скорее, басня:

Артур фон Валльпах иногда подписывался полным именем, а порой ставил под стихами «NP», «A», «4» или «Einhart». Карл Хаберман подписывал статьи и патетические поэмы инициалами «C.H.» и псевдонимом «Thor». Под некоторыми посланиями «Scherer» к читателям не было подписи.

3.8. Послесловие

Несмотря на то, что Франц Краневиттер был едва ли не самым ярким и резонансным автором среди «младотирольцев», имевшим в Австрии продолжительную сценическую судьбу (его пьесы ставились в театрах на протяжении всего XX века), именно его творчество является самым убедительным ответом на вопрос: «почему “Jung-Tirol” ныне забыт?»

В самом деле – авторы этого удивительного направления практически не переиздаются, их произведения выходили не позднее 1907–1908 годов XX века. Потом, в 1920-е и 1930-е годы, о них вспоминали исключительно в сборниках статей, интересных лишь историкам литературы. Сейчас отыскать труды «младотирольцев» можно только в архивах, библиотеках и антикварных лавочках. В крупных книжных магазинах, где продается современная литература, никто никогда не слышал даже эти имена, как и в национальных музеях не знают имен живописцев. Соотечественники не помнят своих поэтов, журналистов, художников. И не хотят помнить. Впрочем, так сейчас везде. Анализируя эту ситуацию, Хольцнер вспоминает давнее, из конца XVII века, изречение Даниэля Георга Морхофа о том, что «баварские тирольцы и австрийцы не имеют будущего в поэзии, поскольку их язык груб, недружелюбен и полон диалектизмов».

Вывод Хольцнера по отношению к этому категоричному мнению справедлив: из далекого XVII века, когда немецкая литература еще полностью не раскрылась, невозможно судить о ее будущем и поэтических качествах. Действительно, едва ли это дальновидно – одним высказыванием закрывать дверь для развития культуры целого края.

И все же мысль о локальности, замкнутости такой «цивилизации», как Тироль, достаточно интересна. Краневиттер, едва ли не самый востребованный в XX веке тирольский литератор, как раз использовал диалект в огромной мере, чтобы придать правдоподобие сценическому языку своих персонажей. Однако то же самое делали южные итальянцы Пиранделло и Верга, и это не помешало их произведениям завоевать европейское пространство. Отчего с драматургией Краневиттера этого не случилось?

И второе – поэтам Тироля вовсе не было надобности прибегать к так называемому «Mundart», диалекту этих мест. Ни Пихлер, ни Ренк, ни Валльпах не использовали такого количества диалектизмов, как Краневиттер. В поэзии это было в то время не принято.

Очевидно, дело в другом. И здесь видится несколько причин. Две мировые войны уже наступали на пятки старой культуре, существовавшей практически на краю пропасти, а интеллигенты вроде Ренка и Краневиттера – это и была та самая, даже не старая, а старомодная культура уходящего XIX века. В то же время избавление от национал-социализма с его идеей германского избранничества похоронило и пангерманскую идею Тироля, как вредную и опасную. И, наконец, третья причина – сегодняшняя потребность населения полностью отрицает камерный символизм «младотирольцев» с привкусом пророчеств и декаданса. Нынешнее человечество стремится к чистой биологии, а она отрицает мертвых. Сегодня, когда и живые медийные фигуры забываются, едва исчезнув с экрана, а память человеческая короче револьверного выстрела, у мертвых вовсе нет шанса напомнить о себе.

Писатели «Молодого Тироля» не продаются ни в буквальном, ни в переносном смысле. И, по мнению «торгующего литературу» поколения, то, на чем невозможно заработать, должно быть утилизировано. Оно, это поколение, заносчиво и агрессивно: «А что такого? Это же не Гейне и не Гёте. Кто их теперь будет читать?»

Вероятно, тот будет, кто разглядит в последнем стихотворении Ренка провидческий образ «черного человека» – того «гонца печали», которого не дано узреть живому. Вспомним, как Ренк сказал о своем наставнике – «И тот за ним пришел, кого никто не слышит». Значит, кто-то все-таки «слышит».

И Пихлер задолго до смерти видел свое будущее – в образе скелета с песочными часами в руках. Его смерть была естественной, но песочные часы не дали досмотреть самое главное – что станет с его молодой порослью.

И Август Пеццеи предвидел будущее – в своем автопортрете. И Хедвиг в стихотворении «Нирвана» видела конец прежней цивилизации.

Они такое умели. Неужели этого мало?

* * *

Спустя век мы находим в Инсбруке улицы, носящие имена чиновников, военных, политиков, бургомистров, депутатов, фельдмаршалов, советников, промышленников и даже руководителей парламентских фракций. Улиц, названных именами Йенни, Хабермана, Ренка, Шмидхаммера или Краневиттера там нет, как нет и улицы художника Пеццеи.

Их именами здесь называли только горные вершины. Есть в Альпийских горах и вершина Антона Ренка с маленькой хижиной… Но разве это не лучшая память о поэте?

4.1. «Катастрофы не избежать»

В марте 1904 года ученый совет вновь обратился к министру образования с просьбой отделить курсы итальянского языка в соответствии с его обещанием решить этот вопрос к зимнему семестру 1904/05 года. В письме к министру прозвучала завуалированная угроза. На это из министерства ответили, что они как раз работают над проектом закона о независимом итальянском юридическом колледже в Роверето. Ученому совету предлагалось подумать над какими-то временными мерами, пока такая юридическая школа не будет построена. За этим вновь последовали переговоры ученого совета и профессоров-итальянцев под руководством губернатора Шварценау. Наместник Тироля, отнюдь не паникер по характеру, был напряжен и повторял как заклинание: «Катастрофы не избежать».

В мае Министерство образования по-прежнему отказывалось заниматься вопросом создания независимой итальянской школы права в Инсбруке.

Историк Михаэль Гелер резюмирует: «Надо признать бездарность венского правительства, неспособного принимать решения. Совершенно ясно, что они просто недооценивали взрывную силу этого вопроса. Можно заметить, что ситуация начала обостряться с осени 1901 года, когда группа немецких студентов насильно помешала проведению инаугурационной лекции итальянского профессора Франческо Менестрины. Вторым недвусмысленным сигналом о взрывоопасной ситуации стали события 1903 года, когда после получения другим итальянским преподавателем, Джованни Лоренцони, преподавательской квалификации немецкие студенты из либеральных кругов продемонстрировали свое возмущение».

В заявлении немецких братств выразительно прозвучал призыв к противостоянию: «Мы надеемся, что министерство наконец признает – нужна только четкая и ясная политика поддержания мира в немецком университете. Тем более что университет находится на очень высоком уровне – редкое явление для Австрии. И, конечно, он в состоянии был бы удовлетворить все заинтересованные стороны, если бы только они этого хотели. Но факт остается фактом: даже призыв доктора Лоренцони к превращению университета в объект их законной национальной гордости способен был привести к немедленному столкновению сторон. Вот поэтому все немецкие студенты гарантируют, что на территории немецких университетов итальянского триумфа не будет. Вперед, ребята!»

Позиция ректора была достаточно ясна: в марте он высказался за то, чтобы перенести итальянские курсы в другое место, чтобы предотвратить беспорядки и бунты. Было арендовано здание на углу Либенеггштрассе в районе Вильтен с целью создать там итальянский правовой факультет. Но 26 октября между немецкими и итальянскими студентами произошла драка, и один из них вытащил револьвер. Оружие отобрали, и был отдан приказ взять под полицейский надзор все места в городе, которые посещают итальянцы. Муниципальная полиция была приведена в состояние боевой готовности.

Немалую толику раздора внесла и пресса (такая, как официальная «Innsbrucker Nachrichten», пангерманская «Tiroler Tagblatt», ирредентистская «Il Popolo»): она была политизирована, национально непримирима и агрессивна, поэтому занималась тем, что в большей или меньшей мере подогревала враждебные настроения в своих сообществах.

Пангерманиста Эдуарда Эрлера позднее обвиняли в том, что он, будучи вице-мэром и руководителем Народной партии, подстрекал к борьбе с итальянцами на страницах своей партийной газеты «Tiroler Tagblatt». Для своего положения и профессионального статуса Эрлер был, безусловно, слишком эмоциональным человеком. Критикуя всех подряд – и «велшей», и правительство в Вене, и руководство университета, и полицию города – он вел категоричную пропаганду против факультета на Либенеггштрассе, открытие которого намечалось на 3 ноября. Газета Эрлера занимала позицию, противоположную газете «II Popolo», издаваемой в Тренто Чезаре Баттисти. Баттисти же нагнетал напряжение в итальянском лагере, предсказывая нападения немцев на факультет в день его открытия.

В июне 1904 года обсуждение национального вопроса продолжалось, но ничего не принесло. 6 июля в городе возобновились столкновения между итальянскими и немецкими студентами.

Одновременно с этим противостоянием вспыхивали и другие национальные противоречия. На юридическом факультете студенты поспешно собрались на встречу. Целью встречи, на которой присутствовал декан Хруца, было прояснение ситуации с профессором Хубером, не желавшим выдавать хорватским выпускникам из Загреба сертификаты, позволяющие поступать на работу в австрийские ведомства.

* * *

В конце июля настроение ученого совета было омрачено внезапной вестью о гибели самого молодого ректора Инсбрукского университета Эрнста Демелиуса, отправившегося в путешествие по Швейцарии и попавшего в обвал во время восхождения на пик Габельхорн.

По трагическому стечению обстоятельств, профессору юридического факультета лишь за две недели до этого исполнилось сорок пять лет.

В городе был объявлен траур, бургомистр выразил соболезнования семье погибшего и президенту Альпийского клуба доктору Карлу Ипсену а газета «Innsbrucker Nachrichten» напечатала на первой полосе сообщение о смерти видного члена общества и самого молодого ректора Инсбрукского университета. Статья называлась «Профессор Демелиус. Несчастный случай в горах».

В духе тирольского патриотического героизма и романтической патетики газета вспоминала этого «всеми любимого рыжебородого великана» и цитировала последнюю речь заядлого скалолаза Демелиуса, произнесенную 30 июня на собрании Альпийского клуба. В этой речи профессор призывал к развитию лыжного спорта и альпинизма в Тироле.

Газета Народной партии «Tiroler Tagblatt» поместила биографию профессора. В некрологе, подписанном профессором фон Скалой, сообщалось, что «ректор Демелиус стал жертвой своей любви к горам <…> Он и его проводник Петер Дангл, взбираясь на Габельхорн, попали в обвал. Профессор был любим своими коллегами и пользовался большим успехом у студентов. Он был полон планов на следующий год.

Демелиус родился в семье известного краковского писателя и жил в Кракове до восемнадцати лет, учился на юридическом факультете. Он был приглашен в Вену приват-доцентом, а в 1901 году стал преподавать в Инсбруке гражданское право Австрии. В 1901–1902 годах он был деканом юридического факультета, в следующем году стал ректором. Демелиус был женат на баронессе Пауле фон Бах, с которой имел четверых детей». Его одиннадцатилетний сын Генрих впоследствии станет известным венским юристом.

Профессора Хруца и Малфатти сочли столь жуткую и раннюю смерть коллеги дурным предзнаменованием, а профессор Альфред Вречко отправился домой писать посмертную книгу о своем товарище.

Откликнулась на смерть профессора и газета «Scherer» – Антон Ренк сочинил стихотворение «Горная смерть» («Bergtod»):

* * *

22 сентября 1904 года министр Хартель наконец прислал решение об учреждении в Инсбруке временного итальянского факультета права и политологии, и 27 сентября ученый совет проинформировал об этом студентов. Немецкие профессора, в свою очередь, решили взамен этой уступки итальянцам просить об отмене медицинских лекций на итальянском языке, чтобы постепенно сделать университет немецкоязычным.

Стихийные акции протеста между тем продолжались. Националисты из немецкого студенческого братства сорвали с университетской стены рекламные щиты благотворительных организаций «Circolo academico italiano» («Итальянский академический кружок») и «Società de beneficenza» («Благотворительная ассоциация»). Но ректору Хайдеру было не до этого, поскольку он занимался требованиями студенческих ассоциаций. Худшего назначения на пост ректора, чем профессор Хайдер, в тот взрывоопасный момент представить себе нельзя. Несмотря на членство в братстве «Arminia Graz», свидетельствующее об общественной деятельности профессора, Хайдер был типичным кабинетным ученым, экспериментатором, полностью поглощенным наукой.

Энтомолог и эмбриолог Карл Хайдер, директор зоологического института в течение десяти предыдущих лет, едва заняв пост ректора, уже начал уставать от затянувшегося конфликта студентов. Выдающийся исследователь, основатель австрийской школы эмбриологии, он совершенно не подходил на роль университетского лидера в такой острый момент. Даже свою инаугурационную речь «Исторический и причинный анализ в исследовании организмов» Хайдер посвятил научной практике, а не политическим вопросам, полностью охватившим город.

Позднее похищенные доски итальянских организаций были возвращены и поставлены в зале университета. Все эти акции преследовали цель спровоцировать ректора на встречу с немецкими националистами и католиками и обсудить наконец вопрос о защите немецкого лица университета. В качестве уступки националистическому братству ректор 19 октября запретил вывешивать в университете итальянские рекламные щиты. Ассоциация «Circolo Italiano academico» безуспешно обращалась с жалобами на этот запрет.

20 октября ученый совет запретил студентам ношение несанкционированных знаков на одежде. Подразумевались, разумеется, значки, ленты и прочие символы итальянского королевства или ирредентистских организаций. Это только подогрело националистические настроения, и уже на следующий день произошел новый инцидент. 21 октября итальянский студент из общества «Данте Алигьери» явился со значком «Sempre Italiani» («Истинный итальянец») и был остановлен в коридоре членом правления немецкого братства «Brixia» с требованием снять значок. Они сразу подрались, и итальянский студент выхватил револьвер. Лишь благодаря вмешательству ректора Хайдера, который случайно проходил мимо и стал свидетелем этой сцены, удалось избежать ужасных последствий. После этого инцидента состоялось еще одно экстренное заседание. На нем итальянские студенты выступили против решения ректора о знаках отличия и заявили, что ношение таких значков не является нарушением, потому что это не клубный значок, а символическое выражение личной свободы.

Тогда совершенно измученный всем этим Хайдер призвал студентов поддерживать мир и порядок собственными силами и ушел к себе в лабораторию. При этом он размышлял о том, насколько проще иметь дело с насекомыми и беспозвоночными. В своем докладе министр-президенту Кёрберу губернатор Тироля Эрвин фон Шварценау предупредил о взрывоопасной ситуации и пояснил, что обе стороны не удовлетворены принятыми в центре решениями. Близкий к панике генерал добавил, что можно было бы решить проблему с уличными демонстрациями, но это будет лишь временной мерой, потому что положение очень серьезное. Кёрбер в ответ на это предложил то же, что и министр образования – незамедлительно открыть итальянский факультет. Это решение во многом способствовало утрате популярности министр-президента Кёрбера, который уйдет в отставку сразу после инсбрукских событий.

* * *

Преподавать на итальянском факультете должны были те же профессора, которые читали лекции в университете: доктор Сартори читал немецкое право, профессор Галанте – каноническое право. Еще не было преподавателей конституционного права, административного права и статистики. Читать австрийскую историю и философию пригласили итальянского адвоката.

О нарастающей в Инсбруке национальной розни свидетельствовала появившаяся в ночь с 11 на 12 октября агитационная брошюра, в которой говорилось:

«Немецкие собратья!

Невозможное стало фактом. Правительство приняло решение о создании в немецком городе Инсбруке итальянского университета, и, к сожалению, немец, забыв о своей национальной принадлежности, должен будет из-за преступного решения правительства покинуть свой дом. У подножия горы Изель, места героических битв, которое немецкие тирольцы отстаивали для себя, снова появились завоеватели “велши”.

Немецкие домовладельцы!

К вам в первую очередь обращен этот призыв. Скрепите волю и, если понадобится, будьте готовы к самопожертвованию, чтобы ваш дом не продали ни одному “велшу”, ваши квартиры не заняли романские семьи и романские арендаторы, чтобы не пришлось терпеть в ваших домах романских профессоров и студентов».

В самый разгар всей этой агитации, 1 ноября, немцы и итальянцы пришли к редкому согласию на занятиях просто потому, что им было не до политических столкновений – предстояло сдавать экзамен профессору Поммеру. Сам Густав Поммер пребывал в нервном состоянии и обрушился на одного из студентов, обвинив его в нечестности при сдаче экзаменов, хотя и в гимназии, и в университете этот студент имел только хорошие оценки. Газета «Il Popolo» сообщала, что «итальянские и немецкие студенты-медики устроили демонстрацию против проректора профессора Поммера за его чрезмерную строгость».

* * *

Одновременно с этими событиями началось противостояние указу Министерства образования о создании итальянского факультета. Идеологический рупор Народной партии газета «Tagblatt» выразила недовольство немецких националистических кругов Тироля. Они требовали немедленной отмены этого указа.

26 октября 1904 года собрался на заседание Имперский Совет. На нем присутствовали вице-мэры Эдуард Эрлер и Ганс Венин, представитель мэрии Антон Кофир, депутаты Йозеф Чан и Винсенс Малик, а также группа немецких студентов и некоторые студенты-католики, которые сообща призвали предотвратить создание итальянского факультета.

Помпезность убранства свидетельствовала о серьезности намерений и националистическом духе заседания. Зал был украшен большими напольными светильниками и черно-красно-золотыми флагами, у присутствующих были папки и значки того же цвета. Около восьми часов три тысячи человек собрались в зале. Собрание открыл фабрикант Вильгельм Ромберг. Он предоставил слово Эдуарду Эрлеру.

– Да здравствует наш немецкий город! – провозгласил вице-мэр.

Около Хофбурга и рядом с ратушей уже собрались люди. Все хором исполнили песню «Если все станут неверными». Демонстрация участников встречи прошла через центр Инсбрука и закончилась перед дворцом Хофбург речью члена братства «Germania» Фридриха Франка, который заявил, что в Тироле не должно быть места ничему итальянскому.

4.2. «Преступное бездействие»

Этими словами в юридической науке принято обозначать пассивное поведение лица, не выполняющего или ненадлежащим образом выполняющего возложенную на него обязанность. Результатом преступного бездействия являются необратимые трагические последствия. К такому бездействию можно отнести пассивное поведение центра, и в частности – министр-президента Кёрбера и министра образования Хартеля, постоянно получавших тревожные отчеты из Тироля. Но в еще большей степени такому обвинению подлежат лица, непосредственно находившиеся в эпицентре конфликта, обладавшие властными полномочиями и ничего не предпринимавшие.

Одной из ведущих фигур тирольской политики и главной фигурой оборонного значения был эрцгерцог Ойген Габсбург Австрийский, назначенный в 1904 году командиром военного корпуса Тироля, расквартированного в Инсбруке.

То, что эрцгерцог Ойген оказался в Инсбруке, можно воспринимать как недоразумение, а можно – как временную или постоянную опалу. Эрцгерцога все время посылали в какие-то отдаленные районы и в мирное, и в военное время. Было это связано с критическим отношением Ойгена к центру и Габсбургам или же с отсутствием у него военных и гражданских способностей, неизвестно. Известно лишь, что он любил высказывать свои довольно смелые соображения о форме правления, чем и снискал в обществе любовь и благорасположение. Будучи Габсбургом, Ойген Австрийский сам их не жаловал, хотя в силу своего социального положения присутствовал на всех имперских церемониях.

Приверженец монархии и один из потенциальных наследников престола, эрцгерцог впоследствии так и не принял Австрийской республики, но это не мешало ему скептически высказываться и о той мегаимперии, которая в начале XX века разваливалась у всех на глазах. Цислейтанию не критиковал в то время только ленивый или отъявленный конформист, однако пангерманисты, представители национальных ассоциаций, создатели партий и братств, журналисты и просто неравнодушные граждане от слов переходили к действиям – писали статьи и эпиграммы, устраивали митинги и собрания. В отличие от них, эрцгерцог, в подчинении которого оказалась фактически вся военная сила тирольского центра, выглядел совершенно декоративной фигурой, почти «свадебным генералом».

Ойген Австрийский, или Ойген Фердинанд Луи Бернгард Феликс Мария Габсбург-Тосканский (Erzherzog Eugen von sterreich – Eugen Ferdinand Luis Bernhard Felix Marie Habsburg-Toskana), родился 21 июня 1863 года в семье эрцгерцога Карла Фердинанда. Он был родным братом эрцгерцогов Фридриха и Карла-Стефана и троюродным братом императора Франца Иосифа I. Рано потеряв отца, Ойген и его братья все время находились на воспитании у своих дядь, что породило у Ойгена некоторый комплекс монархического «сиротства» – маргинальности своего положения при дворе.

Военное образование эрцгерцог получил в академии «Терезианум» (выпуск 1885 года). С 1877 года четырнадцатилетний Ойген был зачислен в Тирольский пехотный полк в качестве лейтенанта, а потом служил в Генштабе. Никаких особенных обязанностей на него не возлагалось. Создается впечатление, что про него как будто забыли или просто старались его не замечать. Известно, что талантами эрцгерцог не блистал и к военному делу был тоже не способен, поэтому впоследствии даже в военной кампании Первой мировой войны играл чисто декоративную роль, пользуясь услугами своих даровитых полководцев.

С 1894 года Ойген стал магистром Тевтонского рыцарского ордена. Назначений, титулов и наград он получит в жизни немало, одно их перечисление составляет половину его биографии. Однако это ничего не решало в его судьбе и ничего не меняло в его существовании. Впоследствии на его жизненный путь не повлияли ни инсбрукские события, ни даже Первая мировая война, которая вновь свела его с итальянским социалистом Чезаре Баттисти в горной битве за Южный Тироль.

Пути истории порой скрещиваются самым причудливым образом. Эрцгерцог Ойген и социалист Баттисти всегда оказывались по разные стороны баррикад, но, в отличие от эрцгерцога, который в Инсбруке возглавлял военный корпус, а в мировой войне командовал австрийскими войсками в Трентинской операции, Чезаре Баттисти полностью отдавал себя делу, пока не отдал последнее, что у него было, – свою жизнь.

Сообщения газетной хроники начала XX века, касающиеся эрцгерцога Ойгена, не перестают удивлять, однако можно заметить в смене обязанностей эрцгерцога определенную тенденцию.

Так, в 1900 году он преимущественно занимался кухней – в прямом смысле этого слова: устраивал торжественные обеды, следил за доставкой вагонов с выпечкой и сервировкой стола.

В 1901 году он принимал делегации университетского начальства и членов ученого совета. Это могло означать лишь одно: в 1901 году появились первые сигналы нестабильного положения университетского образования, и начальство Инсбрукского университета прощупывало почву, одновременно пытаясь воззвать к эрцгерцогу и получить от него помощь.

Но уже в 1902–1903 годах, когда Ойген готовился к новому назначению, он совершенно перестал встречаться с профессурой и начал изучать город с бюргерской, повседневно-бытовой стороны, стараясь продемонстрировать свою заинтересованность среднему классу. Ориентация на средний класс для чиновника и политика представляется весьма дальновидной. Но таким и был Ойген – дальновидным и осторожным.

10 февраля 1902 года эрцгерцог нанес визит в местную больницу и проявил интерес к недавно построенному корпусу инфекционных заболеваний. Его Императорское Высочество был встречен мэром Вильгельмом Грайлем, директором больницы доктором Хаумедером и архитектором корпуса Клингером. Процессия прошла через весь корпус, и эрцгерцог высоко оценил его устройство, отметив удобство конструкций из железа и стекла, хорошее состояние покрытий и террасы. Живой интерес Его Высочества вызвала и система отопления, при которой каждая палата нагревалась отдельно. Побывал эрцгерцог также и в детской палате, построенной на щедрые пожертвования.

15 февраля 1902 года эрцгерцог почтил своим визитом женскую гимназию, где его сердечно приветствовала руководительница фрейлейн Ларгетпорер. Высокому гостю были показаны семь учебных помещений, обставленных с особой любовью и вниманием.

29 сентября 1902 года эрцгерцог посетил литейную мастерскую колоколов Грабмайра и был восхищен их звучанием.

3 февраля 1903 года эрцгерцог гулял по знаменитой тирольской долине Отцталь в сопровождении официальных лиц.

9 марта он оказался в ландекском отеле «У почты», а 24 марта – на Понтлазерском мосту, где открывал новый памятник.

27 марта Ойген нанес визит в типографию издательства «Вагнер», где проявил особый интерес к работе печатных машин, выдающих от 10 до 12 тысяч экземпляров в час.

9 июня эрцгерцог в составе генералитета присутствовал на свадьбе кайзера, 18 июня открывал мемориальную доску, 22 июня принимал участие в корпоративной игре общества «Brixia», 30 июня присутствовал на юбилейных торжествах в Галле, 1 июля был в гостях у фотографа-пейзажиста Гратля.

19 ноября хозяин постоялого двора Антон Тифенталер с гордостью продемонстрировал эрцгерцогу свою написанную маслом картину. Подружившись с Тифенталером и отобедав у него, эрцгерцог уже в январе 1904 года посетил другого представителя гостиничного бизнеса – господина Франца Шиндла, владельца отеля «Фрау Хитт». Он также оказался творческой личностью и показал высокому гостю свои фигурки из дерева, представлявшие трудолюбивых тирольских крестьян за работой. Заинтересовавшись тонкой резьбой по дереву, эрцгерцог выразил восхищение и получил несколько штук в подарок…

Беспорядочные метания Его Высочества по Инсбруку и его окрестностям (эрцгерцог даже дважды поднимался на горные хребты, где водрузил памятный знак) иначе как популизмом не назовешь. Своей цели он добился довольно быстро. Горные восхождения эрцгерцога убедили членов весьма влиятельного в Австрии Альпийского клуба не только в его отменном здоровье и отваге, но и в его верности альпинистским идеалам немцев. А его визиты к представителям культуры и буржуазии – в том, что он разбирается в искусстве и экономике.

В короткий срок Ойген перезнакомился со всеми – от фотографов и художников до врачей и хозяев гостиниц, – полностью проигнорировав при этом университетский вопрос, главную проблему города. Дальнейшие события показали, что эрцгерцог Ойген действовал разумно и проницательно: до конца своих дней он так и останется всеми уважаемой и почти легендарной персоной Тироля в целом и Инсбрука в частности. В чем-то он даже обошел по популярности народного героя Андреаса Хофера, о котором тирольцы за давностью лет начали забывать.

Одинокий Хофер стоял за пределами города – в центре живописного садика на легендарной горе Изель, куда не так часто забредали местные жители. Он тихо и укоризненно взирал с горы на город, который некогда освобождал от наполеоновских войск. Под стоптанным в походах сапогом тирольского героя, на постаменте, блестела полустертыми красками та самая, гордая и осмеянная молодыми бунтарями, надпись: «За Бога, кайзера и отечество». Кайзер был далеко, бог еще дальше. Отечество жило своей новой, суетливой жизнью.

В отличие от Хофера, оставшегося на картинах и в монументах, эрцгерцог был живой, доступный и являлся, если так можно выразиться, «медийной» фигурой эпохи.

При этом Ойгена Габсбурга не назовешь глупым или пустым человеком. Говорят, Его Высочество отлично играл в шахматы. Он, как уже упоминалось, умел и видеть, и предвидеть события. Но вот вопрос: является ли такое хитроумное бездействие и спокойное, наблюдательное самосохранение показателем ума, принимая во внимание, что человек – это все-таки «общественное животное»? Нельзя сказать, что эрцгерцог мало уделял внимания обществу, поэтому хочется уточнить – «общественно полезное животное».

Ответ на вопрос есть, но уже из той сферы биологии, в которой бесспорным авторитетом был новый университетский ректор, энтомолог Карл Хайдер: поведение такого рода характерно не для активного мыслящего биологического вида, а для формы жизни, направленной на выживание.

Цинизм политики в этом и заключается: в умении, ничего серьезного не предпринимая, в то же время нравиться всем и оставить по себе не память, а, скорее, иллюзию.

В этом преуспели и эрцгерцог, и парламентарий Грабмайр, и многие другие.

И здесь уместно привести фрагмент из мемуаров еще одной личности. Вице-канцлер Австрии Эдмунд Глайзе фон Хорстенау был «калифом на час», трагической и противоречивой фигурой австрийской истории конца 30-х годов XX века. Став свидетелем и невольным участником аншлюса Австрии в 1938 году, но не в силах что-то изменить, он находил отдушину в мемуарах, которые писал до самого конца жизни – уже в заключении. В 1946 году Глайзе покончил с собой в лагере для интернированных близ Нюрнберга. Но даже он вспоминал на последних страницах своих воспоминаний – незадолго до самоубийства (!) – о встрече с Ойгеном Габсбургом в конце Второй мировой войны:

«После полудня мы с Беатой и Трикси навестили престарелого эрцгерцога Ойгена, который был озабочен ведением войны на последнем ее этапе и высказывал нам свое волнение и возмущение теми военными действиями, которые он не в состоянии был понять. Его квартирка показалась нам маленькой, но очень уютной…»

Упомянутый отрывок вновь фиксирует две исключительные черты эрцгерцога Ойгена: умение запоминаться всем, с кем он встречался, и постоянную готовность критиковать чьи-то неумелые действия, ничего при этом не предпринимая и не предлагая взамен. И это воспоминание не единственное: об эрцгерцоге написано так много книг, что складывается впечатление, будто речь идет о чрезвычайно значимой фигуре истории.

Коллективная иллюзия Инсбрука жива по сей день. Тем более что эрцгерцогу судьба щедро отвела девяносто лет земного существования.

Свидетельство всеобщего восхищения исторической венценосной личностью – это не только улица, названная его именем, и не только внушительный памятник в городском парке, освещенный специальной системой ламп с несколько устрашающей подсветкой, но и живые воспоминания пожилых мужчин, удостоившихся в отроческом возрасте рукопожатия этого великого человека.

В мировой истории эрцгерцог был далеко не единственной фигурой такого рода, а в истории габсбургской Австро-Венгрии он оказался вообще типичным явлением. Из таких типичных явлений и складывается целостная картина «преступного бездействия», жертвой которого обычно становятся лучшие люди государства.

4.3. Четверг. Третье ноября. Утро

С самого начала открытие факультета сопровождали примечательные недоразумения. Так, официальная газета «Innsbrucker Nachrichten» накануне вроде бы случайно дезинформировала читателей, сообщив, что открытие состоится лишь 4 ноября, в пятницу. Это привело к отсутствию резонанса вокруг столь важного для города события. 3 ноября на Либенеггштрассе в районе Вильтен явилось около двухсот человек, из которых некоторые оказались случайными прохожими. Немногочисленные зеваки жевали бутерброды, а корреспондент газеты в растерянности топтался тут же, пытаясь взять интервью у присутствующих.

Возможна и другая версия: газета намеренно пошла на этот шаг, чтобы предотвратить возможные провокации и беспорядки. И не исключено, что именно поэтому столкновения немцев с итальянцами начались не утром, а лишь поздним вечером.

В официальном объяснении такой дезинформации читателям, очевидно, прозвучали бы уклончивые ссылки на случайную ошибку или нежелание беспорядков. Но никакие оправдания уже не понадобились из-за того, что произошло позже, ближе к ночи.

* * *

Четырехэтажный дом № 8 на углу Пехе– и Либенеггштрассе был полностью готов к вселению итальянского факультета, все кабинеты, лаборатории, залы и библиотечные помещения приведены в порядок. В Инсбрук приехали несколько итальянских профессоров, студенты, депутаты – всего сто семьдесят пять человек.

Газета «Innsbrucker Nachrichten», удовлетворенная отсутствием внимания жителей города к этому событию, не упустила случая бросить камень в огород итальянцев и упрекнуть их в намеренном нагнетании паники:

«Сегодняшнее открытие итальянского факультета прошло в исключительно спокойной обстановке, не омраченное никакими инцидентами. А между тем итальянские газеты сообщали о предстоящих крупных демонстрациях. Одна из газет Тренто даже в запальчивости пообещала, что все здание будет снизу доверху захвачено вооруженными немецкими студентами, а затем итальянские слушатели возьмут его штурмом, как крепость. В какой степени вызывают доверие подобные сообщения, становится понятно, когда узнаёшь, что ожидаемые вооруженные группировки немецких студентов и не думали собираться на Либенеггштрассе. Едва ли они хотели доставить итальянцам такое удовольствие – с помощью захватывающих театральных сцен достичь своих целей. Немцы не приехали, заставив “синьоров” краснеть за свои пророчества, ведь сегодня утром они оказались на поле боя без бойцов. На нем имелась лишь кучка любопытных да стояла полиция во главе с комиссаром Кальзером, и никого больше».

Это сообщение способно потрясти того, кто уже знает, что произошло дальше. И дело не только в том, что оно звучит националистически пристрастно для официального органа информации. Событие, из-за которого уже на следующее утро небольшой горный городок станет известен всему миру и о котором напишут газеты всех стран от России до США, предстает в газете как будто в кривом зеркале.

«Наша редакция получила сегодня утром следующую телеграмму, – продолжает неспешно вещать «Innsbrucker Nachrichten». – Вена, 3 ноября. Вчера было совещание итальянских студентов в Вене, на котором обсуждались последние события в Инсбруке. Некоторые ораторы отметили, что проживающие в Инсбруке итальянские студенты, нуждающиеся в финансировании исследований, находятся там не по своей воле, а по приказу правительства. Как было сказано, итальянцы Австрии продолжают настаивать на создании независимого университета в Триесте. Спикер зачитал телеграмму, посланную итальянскими студентами из университета Граца. В этом послании отмечалось, что в связи с предстоящим открытием итальянского факультета в Инсбруке все итальянские студенты Австрии должны считать своим долгом проявление солидарности по отношению к своим коллегам в Инсбруке. Поэтому итальянские студенты из Граца и Вены должны обратиться к своему руководству за разрешением поехать в Инсбрук, чтобы помочь тирольским коллегам, если немецкие студенты осуществят свои угрозы. После бурных аплодисментов спикер призвал общество присоединиться к этому шагу и делегировать большое количество студентов для поездки в Инсбрук. Итальянским клубам по всей стране было предложено выделить средства на поездку наименее обеспеченных итальянцев. В заключение участники совещания согласились немедленно отправить двадцать пять студентов скорым поездом в Инсбрук».

* * *

А в это время в Инсбруке возбужденные событием итальянские студенты собирались устроить торжественный вечер встречи со своими профессорами, причем не в Вильтене, где у них были свои рестораны и залы, а в «старом городе» – самом центре тирольской столицы. Именно это и стало завязкой инсбрукской трагедии.

Итальянцы отправились к центру города, громко распевая боевые песни. Вечером в гостинице «Белый Крест», рядом с ратушей, состоялся праздничный сбор итальянских студентов, преподавателей и членов парламента. Организатором встречи был лидер ирредентистов Чезаре Баттисти.

Михаэль Гелер излагал события дня коротко и точно: «Местные газеты презрительно сообщили, что во время церемонии студенты не сняли шляпы, и некоторые из них слушали выступления ораторов, поедая бутерброды. Церемония завершилась без инцидентов. «Innsbrucker Nachrichten» сообщали, что «инаугурация не имела того значения, которое итальянцы хотели ей придать». Объявленного нападения на факультет не состоялось. В связи с этим Вакерле сообщает: «На Либенеггштрассе состоялись лишь некоторые безобидные выступления, а репортер пытался записывать речь с улицы». Но день еще не закончился. После официальной церемонии количество итальянских студентов постепенно росло, они заполнили залы отеля “Weisses Kreuz” в историческом центре города. Хозяева заведения не были предупреждены о собраниях и банкете. В комнатах и на улицах города звучали смех и пение хором. Праздновали новый факультет. После этого 22 депутата и преподаватели покинули комнату. Атмосфера сразу же приобрела националистический характер. На ближайших улицах выкрикивали лозунги и боевые призывы “Долой Австрию!”, “Немецкие свиньи!”, “Да здравствует Италия!”».

Попытки объяснить эти действия тем, что итальянцы «надеялись на основе принципов «rerum nouarum» (новой реальности) создать братство народов Европы, борющееся за развитие демократии», выглядят смехотворно. Совершенно очевидно, что речь идет именно о провокации: социалисты или ирредентисты (в данном случае они были слиты воедино) хотели создать только одно – радикальный прецедент. В газете «Il Popolo» действительно страсти нагнетались еще со второго ноября. Был опубликован призыв: «Все на Инсбрук! Инсбрук, 2 ноября, 12 часов дня – ходят слухи, что немецкие студенты намерены занять помещение правового факультета, в котором вы соберетесь на свое первое занятие. Все на Инсбрук!!!»

Конечно, можно было бы списать все на глупость и несдержанность: ведь из-за дальнейших событий итальянцы тоже потеряли то, чего как будто с таким трудом много лет добивались. Именно на это впоследствии и сетовал Альчиде Де Гаспери. Похоже, христианский демократ был единственным из трентинских итальянцев, кто искренне и наивно верил в цель создания факультета. Де Гаспери вообще чужда была показная театральность, присущая итальянцам.

Но в такое объяснение, как глупость и неосторожность, верится с трудом, и, скорее всего, итальянцам с самого начала был нужен этот конфликт, чтобы вызвать отклик в первую очередь в Италии. Им это удалось, а их дальнейшее пребывание в заключении создало им ореол мучеников австрийского режима.

* * *

Около десяти часов вечера на инсбрукский вокзал прибыл тот самый скорый поезд из Вены с тридцатью итальянскими студентами.

Они были торжественно встречены местными итальянцами. Везде слышались радостные выкрики и гарибальдийские песни.

Ажиотаж итальянцев, их брожения группами по центру города привели к тому, что к вечеру на улицу Марии-Терезии начали стекаться члены немецких студенческих братств.

4.4. Четверг. Вечер третьего ноября

Вечером третьего ноября Эрих Кнойсль находился в ресторане «Красный Орел», расположенном на улице, выходившей к особняку «Золотая крыша», – то есть в двух кварталах от «Белого Креста», но с обратной стороны того участка города, на котором развернулись главные события.

Из воспоминаний Кнойсля:

«Весть о том, что итальянцы празднуют победу в “Белом Кресте” разнеслась по городу в мгновение ока. Сидевшие в это время в “Красном Орле” тоже об этом узнали. Около 22.30 я издали наблюдал столкновения вышедших из гостиницы итальянцев с немецкими студентами. Это было на крыльце перед “Белым Крестом”. Я быстро пошел к улице Герцога Фридриха и увидел паническое бегство множества людей».

Уже к десяти вечера на площади, отделяющей новый город от старого, начали собираться недовольные, они продвигались на улицу Герцога Фридриха, к ресторану «Zur Goldene Rose». Это едва не создало давку: проход к ратуше и особняку «Золотая крыша» от центральной улицы города Мария-Терезия-штрассе, ведущей из Вильтена, очень узкий. Полиции, переместившейся к «Белому Кресту», едва удалось оттеснить толпу от ресторана, а потом отогнать ее в начало улицы Марии-Терезии (именно это и наблюдал Кнойсль) и тем самым предотвратить штурм помещения, где собрались итальянские студенты и члены ирредентистских обществ.

В отеле «Белый Крест» звучала только итальянская речь, а на торжественной встрече присутствовала вся элита национального движения Трентино – журналист Чезаре Баттисти, филолог Альчиде Де Гаспери, историк и поэт Антонио Пранцелорес, профессора Франческо и Джузеппе Менестрина, депутат городского совета Тренто Луиджи де Кампи…

Вначале одиннадцатого итальянцы, к которым теперь присоединились их венские собратья с вечернего поезда и приезжие из других городов, громко выражали восторг по случаю открытия факультета и победы над австрийской бюрократической машиной.

В половине одиннадцатого сто сорок участников встречи хотели покинуть «Белый Крест», некоторым профессорам и приезжим гостям удалось беспрепятственно выйти из гостиницы. Но местным итальянским студентам преградили путь около семидесяти человек немцев, среди которых были члены Альпийского клуба, «Бриксия», «Германия» и других обществ. Дорога на Мария-Терезия-штрассе оказалась перекрыта, и посыпались взаимные оскорбления. Немцы вытащили камни, итальянцы вооружились палками. Некоторые достали револьверы.

Полицейские, стоявшие между двумя группами, попытались вступить с ними в переговоры и продолжали держать противников на расстоянии.

Здесь следует пояснить, что речь идет не столько о палках, как главном орудии борьбы непримиримого студенчества, сколько о зонтах, заготовленных на прихотливую ноябрьскую погоду, и тростях с тяжелым металлическим набалдашником, которые в то время носили с собой даже молодые мужчины. Возраст большинства участников конфликта не превышал тридцати лет (Чезаре Баттисти и Августу Пеццеи было двадцать девять). Это были интеллигентные, образованные молодые люди из лучших семейств Тироля – в модных шляпах и добротных осенних пальто. Только карманы этих пальто оттягивали горсти припасенных камней, а у половины итальянцев были с собой револьверы, заряженные холостыми патронами. Но главным оружием, еще со времен стычек в университетских коридорах, оставалась трость.

Из показаний офицера полиции Томази:

«Большое количество итальянцев хотят покинуть “Белый Крест” <…> Но тут поблизости началось побоище. Поначалу все только выкрикивали взаимные оскорбления. Накопившиеся эмоции проявлялись лишь в устной форме и соответствовали обостренной ситуации в городе. Но тут вдруг чей-то голос кричит: “У одного из итальянцев пистолет!” Начальник полицейской охраны вызвал редактора “Il Popolo” доктора Баттисти с требованием сдать оружие, и тот ответил: “Ни у кого нет оружия, дайте нам пройти!” А в Штифтгассе на входе – огромная толпа».

Без четверти одиннадцать полиция продолжала вести переговоры с организатором встречи Чезаре Баттисти, и он обещал увести итальянских студентов мимо ресторана «У Золотой Розы» в сторону Бургграбена, если им освободят левую сторону улицы Герцога Фридриха. Впоследствии признавалось, что все еще можно было удержать под контролем и решить мирным путем. Однако в это время со стороны ресторана «У Золотой Розы» послышались выстрелы.

Некоторые итальянские студенты, стоявшие на углу, не выдержав эмоционального напряжения, попытались самостоятельно прорвать заслон пангерманистов, выхватили оружие и начали стрелять по немецким демонстрантам. Около десятка человек оказались травмированы и ранены.

Толпа озверела и кинулась на студентов, готовая растерзать их. Полиция оттеснила итальянцев, размахивавших револьверами, разоружила их и втолкнула в ресторан, после чего заняла позицию между демонстрантами и входной дверью. Часть итальянцев укрылась еще дальше – в здании башни. Но тут в ход пошли палки, и началась сумятица. Четырнадцать итальянских студентов и некоторые сотрудники полиции получили сильные ушибы. Находящийся при исполнении полицейский лейтенант Карл Бергер получил ранение в грудь.

* * *

От выстрелов итальянцев оказались ранены не только полицейские, но и гражданские лица, которых тоже немало было на месте события.

Учитель физкультуры местной школы был ранен в обе руки, а железнодорожный служащий Роберт Энгельбрехт – в область паха.

Мариус Гиус, студент факультета философии Венского университета, был ранен в голову рикошетом. Пуля застряла в подмышечной впадине студента Оскара Лехлейтнера, другая попала в руку студента-медика Антона Патшайдера, третья – в живот кузнеца Рудольфа Леопольда. Полицейский Андреас Вакер получил травму ноги, еще одна пуля царапнула голову железнодорожника, а верх его головного убора превратился в решето. Легко отделался доктор Франц Хертнагель: случайная пуля срикошетила в его бумажник. Все пострадавшие были доставлены в мэрию, где развернулся экстренный пункт скорой помощи, такой же пункт был и в полицейском участке. Некоторых следовало немедленно доставить в больницу, где есть специальное оборудование.

Из показаний офицера полиции Томази:

«В воздухе летают трости. И тут – выстрел. Потом кто-то кричит: “Не вышло!” Тогда и стало ясно, что итальянцы были заранее готовы к физическому насилию, в противном случае они бы не пошли в гостиницу с оружием. Толпа в бешенстве. “Weisses Kreuz” превращается в мишень. Часть итальянских студентов укрылась в его номерах, а другая группа искала убежища в гостинице “У Золотой Розы”. Толпа немцев, получившая первый удар, угрожала принять ответные меры, если итальянцы не будут немедленно арестованы».

Забегая вперед, можно сказать, что агент Томази, как добросовестный служака, в своих показаниях всего лишь слово в слово повторяет ставшие достоянием общественности слова мэра Грайля, сказанные чуть позднее – вечером 4 ноября на чрезвычайном заседании городского совета: «Изъятое у задержанных оружие показало, что они были заранее готовы к насильственной конфронтации. И ведь еще неизвестно, сколько револьверов и сколько стилетов было выброшено в сорок семь туалетов города».

Половина двенадцатого ночи. В окна отеля «Белый Крест» летят камни. У полиции появилась новая проблема. Толпа разделилась на две части: одна осталась на улице, а вторая устроила дежурство в вестибюле гостиницы, и засевшим внутри итальянцам угрожала реальная опасность.

* * *

В это время в кабинете военного советника лейтенанта фон Рунгга совещались бургомистр Грайль и имперский советник барон фон Лихтентурм. Их разговор достиг высшей точки кипения. Грайль нервно мерил шагами кабинет, и его щеки постепенно наливались краской. Барон был, напротив, брезгливо холоден, что лишь подчеркивало его злость.

Вопрос стоял о введении в город армейских частей.

– Я не могу на это согласиться, – твердил мэр. – Военное присутствие вызовет еще большее раздражение в городе и брожение в умах!

– Ну так делайте что-нибудь! – бросил с досадой Лихтентурм. – Здесь вам легко приводить доводы и контрдоводы. Пойдите и попробуйте их уговорить, чтобы они разошлись. Это же ваш город, в конце концов.

Вошел взвинченный губернатор Шварценау, сказал с порога:

– Почему до сих пор нет военных? В ратуше заперты итальянцы. Там всего два наряда полиции. На улице две тысячи человек. Осада начнется с минуты на минуту. Чего вы ждете?

Барон фон Рунгг молчал, наблюдая все это со стороны. Исполнять приказ предстояло именно ему. Когда его позднее спрашивали об этом, он сказал, что ночью, когда он отдавал приказ солдатам, он был убежден, что все итальянцы фактически заперты в двух гостиницах, где их жизни угрожает опасность, и что ожесточение людей переросло в безумие, поэтому, по его заключению, навести порядок без применения военной силы уже невозможно.

В это время часы на башне пробили полночь.

4.5. Четвертое ноября. Ночь

В период с полуночи до половины первого полицейские пытались провести в участок небольшие группы итальянцев, забаррикадировавшихся внутри гостиницы «Белый Крест». Они дважды повторяли эту попытку. Но как только охранники выходили на улицу с итальянцами, толпа, «как безумная», кидалась на их группу, чтобы линчевать «велшей».

В это время в переговоры с демонстрантами вступил только что прибывший на улицу Герцога Фридриха мэр города Вильгельм Грайль.

Пятидесятичетырехлетний Вильгельм Грайль управлял Инсбруком восемь лет. Этот типичный представитель набиравшего вес буржуазного класса родился в Инсбруке в семье преуспевающего торговца, но с самого начала думал о карьере чиновника и хозяйственника монархического образца. Амбиции Грайля не были пустыми: он действительно хорошо разбирался в финансовых и промышленных вопросах и немало сделал для родного города.

В 1885 году Грайль стал членом городского совета, а в 1886-м – вице-мэром. Однако поста бургомистра ему пришлось ждать десять лет, и он вступил в должность только в 1896 году. Ситуация в городе была в то время относительно спокойная, и Грайль занимался своими привычными делами – строил бани и газовые заводы, расширял и обновлял город. Район Вильтен, считавшийся ранее пригородом Инсбрука, стал частью города по решению Грайля.

Позднее звучали голоса осуждения в адрес бургомистра. Историки писали, что Грайль несет ответственность и за то, что произошло, и за формирование последующей за этим пропагандистской националистической шумихи, которую развернули местные средства массовой информации. Говорилось, что именно Грайль и его сторонники создали нездоровый политический климат в Тироле и развязали руки пангерманистам. Однако не признать заслуги Грайля в развитии города невозможно. Он был выдающимся хозяйственником, чрезвычайно увлеченным научным прогрессом и сумевшим соединить науку с потенциальными возможностями города.

7 октября 1903 года началось строительство одной из крупнейших в Европе гидроэлектростанций. В 1905 году Инсбрук стал европейским центром по добыче газа, которая увеличилась к началу Первой мировой войны. В 1890 году центр города был электрифицирован, а на Мария-Терезия-штрассе установлены так называемые лампы Ауэра – электрические дуговые лампы. В 1899 году построен железнодорожный вокзал рядом с горой Изель, а 1 августа 1904 открыта линия, проходящая через долину Штубай. Энтузиазм Грайля снискал ему уважение жителей города, поэтому он управлял Инсбруком почти до своей смерти, а в последние годы являлся почетным бургомистром.

Вильгельм Грайль, до сих пор пребывавший в этой истории в тени своего заместителя, темпераментного пангерманиста Эдуарда Эрлера, и губернатора Тироля Эрвина фон Шварценау, наконец решил взять дело в свои руки.

Отчасти к этому его вынудило совещание у барона фон Рунгга, едва не поставившее под сомнение его статус главы города. Он не мог не ощутить презрение, которое испытывали к нему военные, поэтому вступил в переговоры с немцами, полный решимости уговорить непримиримые стороны разойтись. Про себя Грайль повторял: «Это мой город! Конечно же мой!»

Но бургомистр опоздал.

От немцев переговоры вел активный член братства «Германия» Фридрих Франк – тот самый «шёнерианец», который 26 октября 1903 года произносил пангерманскую речь перед дворцом Хофбург, призывая очистить город от итальянцев.

После разговора с ним и его товарищами стало ясно, что радикально настроенные немцы уже не нуждаются в советах бургомистра и уходить не желают.

– Вы что, смеетесь, доктор Грайль? – сказал Франк спокойно, но с заметной издевкой и чувством превосходства. – При всем уважении… Они же в нас стреляют.

Бургомистр был неприятно удивлен взвинченной развязностью молодого человека. Грайль с ужасом смотрел на свой город и не узнавал его. К нему подошел генерал-лейтенант Шварценау.

– Что вы медлите? – спросил он чужим, армейским тоном. – Хватит вести переговоры! Разве не ясно, что надо вводить войска? Если они сейчас снесут «Белый Крест», мы окажемся на первых полосах всех газет Европы.

– Это безумие!» – воскликнул Грайль. – Как вы не понимаете? Здесь город, а не фронт!

– Скоро от вашего города ничего не останется! Безумие, что вы ничего не делаете! – грубо ответил Шварценау.

– Это не мое решение. Не мое! – отрезал бургомистр и пошел в сторону гостиницы «Золотая Роза», где собрались немцы.

– Вот мне еще вальдшнеп, – пробормотал губернатор Тироля. – Хорош крыльями махать! Так бы и шлепнул его… на суп.

К часу ночи центр Инсбрука напоминал кипящий котел.

В половине второго на центральную улицу города вошел вооруженный отряд горных стрелков.

4.6. «Baionetta in asta!»

[321]

Дивизия легкой пехоты «горные стрелки», или «стрелки кайзера», была сформирована на базе бывших охотничьих полков в начале 80-х годов XIX века, после того, как военный министр Франц Кун написал книгу «Горная война», в которой высказал мысль о необходимости создания специальных подразделений, обученных вести боевые действия в горной местности.

Под «горной местностью» подразумевался Тироль, а под боевыми действиями – вылазки тирольских итальянцев или даже военные действия жителей соседней страны. Официально Италия считалась союзницей Германии и Австрии, но Австрийская монархия никогда по-настоящему не доверяла итальянцам, обвиняя их в националистических амбициях. Поводом к таким подозрениям опять-таки стал Тироль, где в последней четверти века набирало силу ирредентистское движение, жаждущее объединения Южного Тироля с Италией.

Особенности местности и характер тирольских итальянцев, знавших горы во многом лучше австрийских немцев, требовали особой подготовки стрелков, их умения ориентироваться в горах, где могут скрываться террористы или уголовные элементы. Впоследствии они станут довольно успешным отрядом военной элиты Первой мировой войны, когда Италия действительно превратится в противника и вышлет в Тироль отряды так называемых «alpini».

В 1895 году десять батальонов «стрелков кайзера», созданные для осуществления различных задач, были преобразованы в четыре полка, состоящие из шестнадцати батальонов. Тринадцатый батальон первого стрелкового полка был расквартирован в районе Инсбрука.

В его задачу входило предотвращение беспорядков самого разного рода – от розыска криминальных элементов и оказания помощи в случае лесных пожаров до предотвращения антиправительственных восстаний.

Впоследствии газета «Der Scherer» назовет эти войска «фаворитами монархии», что в контексте антиправительственных взглядов газеты и трагических событий той ночи едва ли можно расценивать как комплимент.

В то же время сами военные Австрийской монархии восхищались их мощью и стилем поведения. Так, австрийский главнокомандующий фельдмаршал Светозар Бороевич де Бойна позднее утверждал, что за его «более чем сорокалетнюю службу» он «знал стрелков кайзера исключительно как аристократов от инфантерии», и считал, «что, используя их в качестве оборонных подразделений, можно добиться верного успеха».

В связи с этим представляется крайне удивительным тот факт, что среди этих «аристократов от инфантерии», направленных на предотвращение национальных беспорядков в Тироле, оказался вооруженный итальянский ирредентист, агрессивно настроенный по отношению к лицам немецкой национальности и психически неуравновешенный. А между тем, если судить по свидетельствам того времени, дело обстояло именно так. Газеты во главе с «Innsbrucker Nachrichten» неоднократно акцентировали внимание своих читателей на том, что в стрелковых батальонах был высокий процент итальянцев, причем не просто высокий – из текста следовало, что их там оказалось едва ли не подавляющее число.

В Инсбруке итальянское население составляло 1083 человека, и 506 из них – то есть практически половина – были солдатами.

Впоследствии число итальянцев в батальонах было сокращено: это особенно заметно при сравнении списков стрелков до 1905 года и к началу Первой мировой войны. Может показаться, что это было логичной реакцией на опасную национальную гетерогенность войска.

Впрочем, историк и социолог Ирмгард Платнер, выступившая на конференции 2004 года, пишет, что, несмотря на то, что «с постепенным выводом войск в 1910 году численность итальянцев упала до 983 единиц», это «сокращение не связано – как это можно предположить – со словесными и физическими нападками, которые участились после восстания в университете».

При этом Платнер ссылается на данные Центральной статистической комиссии 1903–1908 годов.

В «хронике событий», помещенной в номере «Scherer» 12 ноября 1904 года, говорилось следующее: «Без четверти час ночи появились 13-й батальон кайзеровских стрелков (с подавляющим числом итальянцев в его составе) и 14-й пехотный полк; бургомистр Грайль трижды пытался протестовать против ввода войск, также командир корпуса эрцгерцог Ойген в ответ лишь на третье письмо губернатора барона Шварценау послал войска».

Из этого сообщения, как и из многих других в те дни, следует, что все стрелки теперь переводились на Шварценау, который популярностью не пользовался: бургомистр был против военного участия, а эрцгерцог долго сопротивлялся этому решению.

* * *

Было почти два часа ночи.

Горные стрелки, вооруженные штыками, продвигались к площади перед улицей Герцога Фридриха, где находились «Золотая Роза» (второй дом от площади) и «Белый Крест» (третий дом от площади). Задача была предельно ясна. Им надлежало очистить улицу Марии-Терезии и следующую за ней маленькую улочку Кайзера Фридриха от демонстрантов вплоть до особняка «Золотая крыша», находившегося практически в тупике.

Справа расположен только маленький проход, заканчивающийся собором: там пройти невозможно. С левой стороны улица Герцога Фридриха поворачивает и сужается в сторону Марктграбен.

На этом небольшом промежутке от нее внутрь сектора старого города отходит крошечный, похожий на проходной двор переулок – Кибахгассе. Именно там, возле ресторана «Красный Орел», находился Кнойсль.

Из воспоминаний Эриха Кнойсля:

«Как только стало очевидно, что полицейские беспомощны, в город были направлены две группы стрелков и пехота, вооруженная штыками. Они начали наступление из Херренгассе к улице Герцога Фридриха. Когда стрелки подошли к площади, сопровождавший их офицер полиции вновь обратился к толпе с призывом разойтись, но не добился результата. Из толпы раздались угрожающие выкрики. Тогда войско приступило к зачистке улиц вплоть до Бургграбена и Марктграбена».

«Зачистка улиц вплоть до Бургграбена и Марктграбена» означала только одно: войска прошли строем по этим улицам, отделяющим старый город от нового, и попутно рассредоточивались по всем крошечным переулкам старого города – Хофгассе, Ризенгассе и в особенности Штифтгассе. Штифтгассе был первым переулком за Бургграбеном, он находился как раз позади «Золотой Розы», перед которой собралась толпа. Именно оттуда и вышел отряд, в котором был предполагаемый убийца.

Рисунки же, на которых свидетели запечатлели момент уличного боя, в основном изображают столкновения стрелков с демонстрантами уже рядом с колонной Святой Анны, на улице Марии-Терезии – то есть уже в начале нового города, в сорока метрах от «Золотой Розы». Именно туда войска оттеснили толпу. Эти страшные картины уличного боя на следующее утро занимали первые полосы газет.

Художник Август Пеццеи, посланный газетой «Der Scherer» иллюстрировать события, рисунков сделать не успел. Когда войска маршировали по Бургграбену и Марктграбену, он был в арке ресторана «У Золотой Розы».

5.1. Август осенью

Существует удивительная закономерность: в центре переворотов и прочих политических катаклизмов чаще всего оказывается культурная элита, как будто не имеющая к политике никакого отношения.

В данном случае речь идет о людях гуманной творческой профессии. Главным действующим лицом Инсбрукской трагедии оказался не парламентарий доктор Эрлер, не генерал Шварценау, бургомистр Грайль или командир корпуса эрцгерцог Ойген, а художник Август Пеццеи.

Пеццеи был уроженцем Инсбрука. Его назвали Августом, но в отличие от своего отца, тоже Августа, родиться он немного опоздал и появился на свет 8 сентября 1875 года. Возможно, его имя было какой-то ошибкой судьбы, но младший Август любил изображать на картинах осень, полную ярких красок и смелых образов.

Отец Август-старший был достаточно известен в Австро-Венгрии: он писал портреты и в качестве особого поощрения получал заказы на роспись и реставрацию храмов. Храмовая живопись была наградой за парадные портреты вельмож, строгие и похожие на отретушированные фотографии.

Когда Августа-младшего впоследствии называли «академическим художником», то подразумевали не его живописный стиль, а его образовательный и профессиональный статус. «Академистом» и художником старой школы был его отец – устроенным, но творчески несчастливым. Его как будто со всех сторон подстерегал холод. Старший Пеццеи ненавидел сквозняки и закрывал окна, но все равно не мог избавиться от этого холода, даже не подозревая, что он у него внутри.

Детство Августа-младшего, первого сына известного портретиста, казалось вполне обычным и даже безоблачным. Инсбрук, альпийские склоны, любящая мама со своими булочками, блинчиками и штруделями…

«Густль! Где ты бегаешь? К столу! Только загляни в мастерскую, папочку позови».

…и отец, пропадающий по целым дням в своем ателье. Он не любил это сельское слово «мастерская», всегда морщился и поправлял мать: «Ателье! Я же просил…»

Август иногда забывал, зачем его послали в ателье, он приходил и молча смотрел, как работает отец. Пеццеи стоял с кистью и смотрел на холст, а его сыну казалось, что отец погружен в философское осмысление будущего великого полотна. Не мог же он знать, что в этот самый момент его отец ощущает спиной этот внимательный, оценивающий взгляд, и у него между лопатками опять появляется неприятный холод, мешающий работать.

«Как же надоел! Играл бы, как все мальчишки на улице или в городском саду, лазил бы за птичьими гнездами… Когда же он уйдет?»

Младший Август не был тихоней и домоседом, были у него и друзья среди местных мальчишек, был младший брат. Но ничто не могло сравниться с тем миром, в который он погружался, когда начинал рисовать. Он многое успевал в юные годы и всегда торопился забросить уличные занятия ради своих красок.

Наверное, Август воспринял бы творческую манеру отца и стал бы таким же художником старой школы. Но почему-то стоило ему пристроиться в уголке мастерской со своим маленьким мольбертом, как Пеццеи-старший начинал нервничать. Он то и дело косился в его сторону, а потом ронял тюбики и кисти, и наконец подходил, критически, с прищуром, вглядывался в то, что изображал его сын, и его губы кривились в брезгливой усмешке.

«Уж лучше бы он, как этот повеса Артур, декламировал стихи и задирал девчонок».

Артур, младший, почти весь год проводил в гимназии и хотел стать актером.

То, что делал старший сын Пеццеи, было ново и необычно, совершенно не походило на привычную манеру Августа-старшего и его современников. Это злило его, поэтому он и торопился высмеять все эти картинки, эти воздушные замки, великанов на скале, дремлющего в лощине единорога, но особенно бассарид. Изящная чернокудрая Эгла, танцующая в гепардовой шкуре со змеей на шее, светловолосая Селена, пьющая кровь из шеи быка, мускулистая Окифоя, копьем высекающая из горы молоко.

Откуда? Что это? Почему этот мальчик рисует не сцены исторических битв тирольцев с французами, не розочки или кухонные чугунки с перцем и вязанками чеснока, а каких-то женщин в шкурах, бушующие моря и горящие замки? Он не знал ответа на этот вопрос, вот поэтому и усмехался презрительно, невесело.

Не холодные светлые глаза отца, а именно эти тонкие, крепко сжатые губы, кривящиеся в усмешке, так пугали пятнадцатилетнего Августа, что он, едва достигнув юношеского возраста, начал отращивать усы, чтобы никто никогда не увидел такую усмешку у него самого, даже если бы захотел. Пеццеи старший усов не носил.

Одной из причин неудовлетворенности Пеццеи-старшего своей судьбой было отсутствие широкого признания его творчества в Инсбруке. Его современнику Дефреггеру, будущему другу и наставнику его сына, повезло больше. В Тироле наибольшим уважением пользовалась официальная тематика – католическая, государственная или историческая, то есть картины с библейскими сюжетами или сцены из истории края. Франц Дефреггер писал исторические сцены, и его картины вызывали интерес и у частных коллекционеров, и у больших собраний живописи.

Многие тирольские художники писали официальные портреты монарших особ или христианские сюжеты о Деве Марии и Христе. Еще одной перспективной темой была никогда не выходящая из моды античная мифология, в особенности изображения римских богов. В середине 1880-х годов скульптор Генрих Фусс демонстрировал на инсбрукской выставке бронзовый бюст Минервы, скульптор Пойш выставил в музее «Фердинандеум» статую «Бегущий Каин», художник Альфонс Зибер писал сцены с Христом и Пилатом, а Вильгельм Хубер изображал сюжеты из жизни баварских королей Людвига I и Людвига II.

Дефреггер настолько зарекомендовал себя историческими сценами, что мог уже позволить себе нехитрую бытовую картину «Первый свисток», на которой с удовольствием изобразил собственное крестьянское детство и симпатичную сельскую семью. На картине происходили самые простые события: отец дарил малышу свистульку, и все члены семейства, собравшиеся вместе, радовались этому вместе с ребенком. Такие бытовые картины в Тироле тоже воспринимались как парадно-исторический жанр, повествующий о счастливой семье трудолюбивых селян. На другой картине Дефреггера «Азбука» деревенский мальчишка учил алфавит, и это тоже имело оттенок патриотической и социальной назидательности.

Пеццеи же, хоть и был классиком-академистом, никогда не мог добиться того же – простоты. И объяснялось это даже не выбором тематики: картины Дефреггера несли в себе тепло и любовь к героям, а Пеццеи-старший был холодным человеком, и картины его, при совершенной технике, казались холодными, лишенными внутреннего чувства и обаяния. Такое обаяние и даже неуравновешенную страстность он все чаще замечал в ученических работах своего сына, и это раздражало его больше всего. Но чувство, которое выплескивалось с ученических картин его сына, было другим, не таким, как у Дефреггера. Оно поглощало, растворяло сознание в своей иррациональности, казалось лишенным разумности и логики.

Разочарование заставило Пеццеи-старшего все чаще подумывать о переезде в Вену. Ему казалось, что там-то, где кипит светская жизнь, где много салонов и ученых людей, где всем нужны портреты и нет этого увлечения тирольской деревенщиной, ему можно будет развернуться по-настоящему и заслужить признание и славу серьезного живописца.

А Франц Дефреггер, как будто в насмешку над ним, уже выставил в Инсбруке свой новый исторический шедевр – «Андреас Хофер перед битвой у горы Изель». Август Пеццеи был даже рад, когда этот «тирольский мастеровой» (именно так он про себя называл Дефреггера) уехал в Мюнхен по специальному приглашению – писать портрет наследного принца Баварии. Ему даже как-то легче стало дышать без постоянной оглядки на преуспевающего конкурента. Но тут он понял, что рядом с ним незаметно созрел новый.

Жена художника целиком одобрила предложение отдать старшего сына в ремесленное училище. Здесь, в Инсбруке, все художники проходили через это училище. Ей и в голову не приходило, что Пеццеи просто хочется как можно реже видеть рядом с собой эти глаза, заглядывающие в душу.

– Вот пусть поучится сначала черепки и горшки рисовать! Пусть пасхальные яйца и ложки расписывает, из глины уток лепит!

Август-младший окончил ремесленное училище, но от этого ровно ничего не изменилось. Он продолжал рисовать свои странные образы.

– Что это такое?! – возмутился Пеццеи-старший, увидев в комнате сына большую картину, изображавшую битву двух кентавров на морском берегу. – Почему ты рисуешь каких-то чудовищ?

– Это люди, папа, – ответил Август, – великие люди. Просто им не всегда удается решать свои проблемы мирным путем.

Из-за дверей выглядывал младший сын Пеццеи, Артур, но они его не видели. Художник вновь изобразил на лице презрительную усмешку:

– Какие же это люди? Мифические лошади с человеческими торсами! Вместо того чтобы изображать свои сомнительные фантазии, ты бы лучше обратил внимание на реальную жизнь вокруг себя.

– А жизнь и есть самая настоящая фантазия, – парировал вдруг младший Пеццеи. – В ней гораздо меньше настоящего, чем в моих кентаврах!

Когда ему исполнилось семнадцать, родители разошлись. Артура отдали в реальное училище, а старшего сына решено было отправить учиться в Баварию. Он на всю жизнь запомнил этот разговор с матерью.

– Густль, тебе следует подумать о том, что ты возьмешь с собой в дорогу. Мы с тобой вдвоем скоро поедем в Мюнхен. Это очень большой город, столица великой Баварии. Там ты сможешь дальше учиться живописи и получить хорошее образование.

У Пеццеи была исключительная способность цепко улавливать главное слово. Так опытный рыбак видит рыбу даже в самой мутной воде и ловко выхватывает ее из облака речного ила.

Август сразу выхватил слово «вдвоем».

– А папа?

– Густль, дорогой, папа с нами не поедет. Мы с папой решили пожить отдельно. У него… много заказов в Вене. Так будет лучше для всех.

Он сразу понял, что это ложь, и снова выловил главное слово – «всех». Потому что «для всех» и раньше означало «для отца». «Для всех лучше не красить стены в жаркий день» означало, что отец не выносит запах краски.

«Для всех лучше поехать на пикник» – это значило, что там будут важные люди, с которыми отцу нужно пообщаться. «Для всех лучше закрывать окна, чтобы не было сквозняка», «для всех лучше, если ты пойдешь поиграть и не будешь мешать папе работать…»

Август все понял и больше вопросов не задавал.

Это было еще одной его исключительной способностью – умение не задавать лишних вопросов. Особенно когда все и так понятно.

– Ах-х, – сказал он просто. – Вон что.

Мать уехала с ним в Мюнхен, а старший Пеццеи отправился в Вену. Навсегда.

С этого момента для сына портретиста началась другая жизнь. Август Пеццеи-старший, дав ему только имя и наследственную тягу к искусству, растворился где-то в пространстве архаических венских студий, где продолжал писать техничные портреты и реставрировать соборные росписи.

А путь его сына, отправившегося в Баварию, неизбежно должен был пересечься с линией жизни его соперника – Франца Дефреггера.

5.2. Рыцарь Тироля

Франц Дефреггер в тот момент уже был руководителем Мюнхенской академии изобразительного искусства. Он сразу заметил одиноких тирольцев – немного печальную женщину и талантливого юношу, почти подростка. Что они чувствуют себя потерянно в большом городе и нуждаются в помощи, было видно невооруженным глазом, а у Дефреггера глаз был наметанный. Он приютил земляков со всей возможной сердечностью и взял на себя опеку над юным Августом.

Как уже говорилось, по благородному облику профессора Франца Дефреггера (1835–1921) никто бы никогда не смог предположить, что он родом из крестьян. Изысканная внешняя красота и задумчивое, интеллигентное лицо этого популярного в Баварии и Тироле человека впечатлили Пеццеи. Он подумал, что сам профессор идеально подходит для портрета какого-нибудь рыцаря чести из средних веков. Например, Готтфрида фон Берлихингена, рыцаря с железной рукой. Сколько достоинства в этих изогнутых бровях, тонком носе с очерченными ноздрями, спокойном взгляде темно-серых, глубоко посаженных глаз. Мысль о том, что профессор похож на героя трагедии Гёте, сразу вызвала и другую.

«А кто же тогда я? – подумал Пеццеи. – Видимо, по сюжету я тот самый преданный оруженосец Георг, гибель которого Готтфрид переживал как потерю родного сына».

Эта идея показалась ему забавной – уж слишком патетично она прозвучала. Он уже тогда мыслил образами из книг, которые ему хотелось иллюстрировать. Пеццеи нравилось примерять на себя роли классических персонажей. Он решил, что непременно напишет картину, на которой они с профессором Дефреггером будут воплощать героев гётевской трагедии.

Эти странные пророчества все чаще появлялись в его жизни, и порождал их он сам, хотя и не подозревал, что в каждом его образе, мысленном или запечатленном на картине, содержится предвидение. Мог ли он, сравнивая себя и профессора с героями Гёте, знать, что 6 апреля 1904 года, в пасхальное воскресенье, Дефреггер, гуляя по Риму, действительно сломает себе руку и в шутку назовет себя «рыцарем с железной рукой». Мог ли он знать и свою судьбу?

А профессор и сам понимал, что похож на героя, поэтому написал автопортрет. Не в образе фон Берлихингена, конечно. Самый обыкновенный, традиционный автопортрет.

Жизненный путь Дефреггера во многом напоминал путь младшего Августа Пеццеи. Он тоже рано лишился отца, но его отец умер, когда будущему художнику было одиннадцать лет. Потом он вынужден был продать родительскую ферму и уехал учиться живописи, но не в Мюнхен, а как раз в Инсбрук, доброжелательно встретивший молодого художника.

В жизни Дефреггера тоже был добрый покровитель, учивший его мастерству, – скульптор Михаэль Штольц. После обучения у Штольца Франц Дефреггер отправился в Мюнхен, а через два года – в Париж, столицу современного европейского искусства, где жадно изучал все музейные собрания, коллекции живописи и студии художников. Ему казалось, что он попал в огромный, доселе неизвестный мир, который ему, тирольцу, пришлось открывать как кругосветному путешественнику.

Вернувшись в Мюнхен, Дефреггер учился с 1867 по 1870 год у Карла фон Пилотти. Там, в студии Пилотти, его товарищем был яркий, подающий большие надежды Ганс Макарт, впоследствии очень модный художник, известная личность в мире искусства.

Вскоре Дефреггер вернулся в Инсбрук, который считал своей родиной. В 1880-е годы он со своими историческими полотнами и душевными тирольскими сюжетами стал здесь законодателем и покровителем искусств, а его картину «Приглашение к танцу», выставленную в музее «Фердинандеум» 4 ноября 1882 года, купили за пятьдесят тысяч марок. Менее чем через год «Лесную кузницу» за пятьдесят тысяч флоринов купила Дрезденская галерея. Свой полувековой юбилей художник торжественно отметил в Боцене.

Судьба вновь забросила его в Баварию. Он поехал писать портреты монарших особ по приглашению и собирался вернуться назад, но вместо этого создал Мюнхенскую академию изобразительного искусства. Ее так и называли «SD» – по начальным буквам фамилий ее основателей: Отто Зайца и Франца Дефреггера. Там профессор преподавал историю искусства до 1910 года.

Отто Зайц и Франц Дефреггер стали учителями Августа Пеццеи. Но у молодого художника был свой путь и свои предпочтения. Исторические сюжеты из жизни тирольских крестьян и Андреаса Хофера его не привлекали, они казались архаичными, даже вызывали иронию, типичную для молодого человека нового времени. Гораздо больше ему нравились сказки и легенды. Он любил изображать экспрессивные явления – горные водопады и обвалы, морские бури, горящие дома, падающие звезды и фантастических существ, некогда живших на земле. Художник был уверен, что землю действительно населяли удивительные мифологические люди и звери, но они либо вымерли, либо попрятались в темных уголках леса, в расщелинах и оврагах альпийских гор. Только интерес к сказочной теме сближал Пеццеи с его великодушным учителем Дефреггером: профессор тоже охотно иллюстрировал сборники сказок и легенд, но в отличие от Августа профессор никогда не думал, что все эти сказки и легенды существуют в реальности.

Вскоре Август Пеццеи совершенно пренебрег старой школой и обратился к романтическому направлению. Дефреггер нравился ему, но не как художник, а как человек. В искусстве его гораздо больше привлекал товарищ Дефреггера по курсам живописи Ганс Макарт.

Модный эстетизм Макарта казался Пеццеи прорывом в будущее. Он так увлекся Макартом, что едва не стал подражателем. Дефреггер уже начал поглядывать на него с тревогой. Но Пеццеи сам нашел собственную манеру. Его неотвратимо тянуло к «югенд-стилю», ставшему синонимом австрийского искусства той эпохи.

Время «отцов» уходило в прошлое, но сдаваться не собиралось, видя в представителях «югенд-стиля» своих конкурентов. Это произошло и в семействе двух художников Пеццеи – семействе, ставшем отражением духа времени в миниатюре.

После окончания академии Август мог остаться в Мюнхене, но вернулся в Инсбрук по собственной воле: его тянуло на родину, к тому же он понимал, что одним подражанием чужой манере ничего не добьешься, а искать свое надо только дома. Им в тот момент владели две страсти – желание писать тирольские пейзажи и стремление стать книжным иллюстратором. У Августа была еще одна мечта – поехать в Рим и написать огромное полотно: гибель Вечного города на фоне ясного голубого неба, античных ваз и неумирающих зданий. Это была грандиозная картина. Очевидно, она должна была называться «Мертвая вечность». Но этой мечте не суждено было осуществиться.

Жизнь Августа в эти годы не была легкой: он все время разрывался между Инсбруком, который давал ему вдохновение, и Мюнхеном, где тяжко страдала от варикозной болезни его мать. Брат Артур приезжал редко. Отец – никогда. Его совершенно не интересовала семья.

В последний раз Август приехал в столицу Баварии незадолго до смерти матери и уже не оставлял ее. Она скончалась 29 апреля 1901 года. Отец не приехал даже на похороны, он по-прежнему был где-то далеко – даже не в Вене, а как будто в другой галактике. Приехал лишь младший брат Артур, которого Август тоже видел нечасто: он стал драматическим актером и жил в Берлине.

Несмотря на трагизм момента, Август был рад видеть брата, хотя его все время не покидало ощущение, что даже теперь Артур находится внутри какой-то своей сценической роли и никак не может из нее выбраться. Его скорбь, слезы, радость встречи – все носило характер какой-то странной, внезапно налетающей и быстро проходящей экзальтации. Август ошибался. Артур прекрасно понял, о чем думает его брат. Актеры никогда не говорят о своих чувствах: боятся, что им не поверят. Для других людей артист – всегда притворщик. Как будто у него нет ничего своего. И Август думал также. Артур знал, что убедить его в обратном не удастся.

– Куда ты теперь? – спросил он после похорон.

Август сдержанно сказал, что хочет домой, в Инсбрук, в Мюнхене ему делать больше нечего, здесь не осталось ничего, что было ему дорого.

– А может, в Берлин? – предложил Артур с тайной надеждой. – Там тоже люди живут. Вот я, например.

– Берлину вполне хватает тебя, – ответил Август с мягкой улыбкой. – Я нужнее Тиролю, – и скромно добавил: – По крайней мере, мне хочется так думать.

* * *

Август Пеццеи не сразу вошел в вагон поезда, отправлявшегося в Инсбрук. Он стоял на перроне и ждал брата. Артур появился на перроне в сопровождении довольно крупного щенка черного ретривера.

– Это кто такой? – спросил Август, серьезно посмотрев на собаку.

– Это тебе подарок, – сказал Артур, опустив глаза и посмотрев на носки своих модных туфель. – Защитник.

Щенок осклабился, показав зубы.

– Зверь! – заметил старший брат уважительно. – Как зовут-то?

– Лучше не спрашивай, – ответил младший с легким смешком.

5.3. «Автопортрет художника в шляпе»

Культура Австрии на рубеже XIX и XX веков, в отличие от политики, достигла абсолютного расцвета. Возможно, это закономерность: уже не однажды было замечено, что нестабильные времена вызывают творческий всплеск в области искусства.

«Агония, сопровождавшая распад старых общественных форм Австро-Венрии, представлявшей собой, по словам крупнейшего австрийского писателя начала века Роберта Музиля, “особенно показательный частный случай Европы”, существенным образом определила облик ее духовной культуры, – писал литературовед Юрий Архипов. – Традиционные компоненты австрийской живописи, музыки, словесности, – в которых “сумрачный германский гений” под влиянием романского изящества и блеска, славянской глубокой озабоченности вопросами души, темпераментного венгерского жизнелюбия являлся значительно более просветленным, – обрели в наш век отчетливо трагедийные изломы».

Интеллигенция вечерами наслаждалась игрой Йозефа Кайнца в роли Гамлета на сцене венского Бургтеатра. Начинающий драматург Артур Шницлер уже написал «Зеленого какаду», Зигмунд Фрейд разработал теорию психоанализа, Роберт Музиль создавал свои первые рассказы, Густав Климт успел написать свою «Обнаженную истину», а Даниэль Сваровски открыл под Инсбруком заводик по обработке кристаллов из хрусталя. Актеру Кайнцу к началу XX века было сорок шесть лет, психологу Фрейду – сорок четыре, Роберту Музилю – еще только двадцать, а художнику Климту, драматургу Шницлеру и ювелиру Даниэлю Сваровски – тридцать восемь.

Инсбрукскому художнику Августу Пеццеи в начале осени 1900 года исполнилось двадцать пять. Он жил в самом центре Инсбрука, в переулке Силльгассе, соединявшем Музеум-штрассе и Университетскую улицу, но любил гулять в горах и, вдохновленный сказочной природой Тироля, писал экспрессивные пейзажи и фантастические образы. Художника охватил порыв огромного наслаждения, необъяснимой радости бытия, которые жизнь дарует только творческим натурам. Как многие романтики, Пеццеи любил изображать девушек в белых одеяниях, горы, гроты, моря и фантастических героев тирольских легенд, которые рисовались его воображению.

В музеях Австрии и Италии сохранилось много картин художника. Из них наиболее известны два его автопортрета, «Дом на водопаде», «Мальчик в темно-синем костюме с золотыми пуговицами и голубым воротником», «Король в накидке», «Кристаллический грот», «Ужин голландского семейства», «Горящий замок на горной вершине», «Бушующее море» и полотно с библейской тематикой «Бегство Святого семейства в Египет».

Картины Августа Пеццеи завораживали и поражали своей жанровой необычностью. В них ощущался дух неистовой свободы и радости от созерцания мира.

Но особенно всех привлекали «Автопортрет художника в шляпе» и пейзаж «Дом на водопаде». В них как будто сконцентрировалась вся натура Августа Пеццеи – его чувства, мироощущение и, в еще большей мере, его судьба.

Внешность художника идеально подходила для романтического автопортрета. Пеццеи был красив и знал это. Но помимо внешней красоты в автопортрете было что-то еще. И это «что-то» – страх. Страх перед неизвестностью, перед будущим. Изящный, одетый по моде молодой человек на автопортрете только что вышел из дома и теперь, крадучись, пробирается по темным улицам ночного города. Он выглядит беззащитно и оглядывается на любой подозрительный шорох, в голубых глазах застыла тревога. Проулок у него за спиной и подворотня, тускло освещенная фонарем, таят в себе опасности. Художник владел мастерством останавливать и фиксировать любое движение.

Когда он устроил выставку своих картин в городской галерее, почитатель искусства доктор Эдуард Эрлер не мог оторвать взгляд от этого портрета.

«Боже мой! Кто бы подумал!»

Стоявший рядом Вильгельм Грайль посмотрел на своего товарища с недоумением. Сам он искусство недолюбливал, а к художникам относился с настороженностью. Еще старая, академическая школа вызывала у него доверие, а новая казалась непонятной.

Старший Пеццеи писал в прежней манере – каждую черточку выписывал, каждую травинку. У него и поле колосок к колоску, а портрет был вообще как на фотографии. Грайль был большим поклонником научных достижений и считал, что за фотографией будущее. Настоящие художники должны копировать натуру не хуже. В этом предназначение искусства. Молодым такому еще учиться.

Но эмоциональный советник совершенно не разделял этих взглядов бургомистра. Что-то он там видел, в этих картинах, особенное. Он так смотрел на автопортрет художника, как будто читал его, подобно увлекательному роману.

– Что вы там видите, Эдуард, чего я не вижу? – спросил бургомистр.

– Дух! – с чувством ответил вице-мэр. – Высокое парение духа!

Грайль посмотрел на него с некоторым удивлением. Сам он не разбирался ни в духах, ни в парениях и считал все это пустыми словами по сравнению с газовым отоплением и электричеством.

Наконец насладившийся картиной Эрлер в изумлении покачал головой и сказал:

– Не понимаю! Решительно не понимаю, как ему это удается!

– Удается что? – спросил Пеццеи, тихо появившись за спиной у советника.

– Это полотно говорит… нет, оно кричит! – ответил Эрлер. – Картина полна звуков! Август, как вам удалось передать на картине не только чувство тревоги и неизвестности, но даже тени и шорохи ночного переулка?

– Не знаю, – сказал художник, пряча улыбку в своих щегольских пшеничных усах.

Такое же пророческое настроение угадывалось в пейзаже «Дом на водопаде». Картина вся состояла из движения, она воплощала тему опасности и одиночества в бурном мире. Казалось, светлое строение с голубой крышей едва держится над огромным потоком воды, и стихия скоро снесет его. Аллегоричность пейзажа была очевидна: в хрупком доме на горном склоне виделся одинокий человек, жизнь которого полна риска и неизвестности.

Каждое новое полотно Августа Пеццеи порождало жаркие дискуссии, на которые собирались почти все жители города. В конце таких дискуссий спорщики готовы были вступить в рукопашную, а Пеццеи только стоял в стороне и улыбался. Порой шум от этих споров долетал и до величаво-венценосной столицы.

* * *

Однажды, отправившись в Вену с докладом, вице-мэр Эрлер был рад встретить в гостиной у одного правительственного чиновника своего бывшего земляка, старшего Пеццеи.

Советник с присущей ему экзальтацией воскликнул:

– Господин Пеццеи! Должен вам сказать, что я совершенно восхищен! Ваш сын Август делает поразительные успехи! Он… он просто гений!

– В Австрии не может быть двух Августов Пеццеи, – ответил портретист.

5.4. Послание

Вечером в среду, 2 ноября, в редакции «Der Scherer» царило оживление. Карл Хаберман остановился рядом с Пеццеи и сказал ему, что завтра «велши» открывают свой факультет и лучшего художника для такого события ему просто не найти. Пеццеи был польщен, но удивился: в газете были и другие рисовальщики. Почему он?

Однако выбор главного редактора пал именно на него – книжного иллюстратора и профессионального живописца.

– Движение, Густль, движение! Нюхом чую – будет спектакль. Уж «велши» постараются. Они обожают патетику и с неделю закатывают истерики в своих газетах, – азартно говорил Хаберман.

Пеццеи ухмыльнулся в усы. Его насмешило это «нюхом чую». «Барометром» их газеты был загадочный Гвидо фон Лист, которого они про себя называли «мудрым старцем», потому что ему было уже пятьдесят шесть. Пеццеи ловил себя на том, что видит в Гвидо превосходный объект для портрета, как некогда видел в Дефреггере. Августа привлекало в Гвидо несоответствие внешности и подлинной личности. Осанистый и по-своему привлекательный Гвидо был воплощением цинизма. Он, похожий на зажиточного торговца, никоим образом не напоминал философа-мистика, каковым являлся на самом деле. Это сближало гегельянца Гвидо с его любимым Гегелем. Известный портрет Гегеля кисти Якоба Шлезингера всегда смешил Пеццеи – немецкий философ казался ему похожим на казначея, ударившегося в бега с банковской кассой. Таким же был и Гвидо фон Лист, хитрый дьявол с внешностью негоцианта. Он каким-то непостижимым образом умел предсказывать события с абсолютной точностью. Автократичный Хаберман иногда «забывал» об этом, приписывая все пророчества Гвидо своим нюху и профессиональной интуиции.

– Драматургия! Сенека, Гораций! – продолжал вещать Хаберман. – Ты же любишь иллюстрировать книги. Август! Мне нужен не рисовальщик, а художник! Там рисовальщики, конечно, будут, но это школьная халтура. А ты создашь драматизм, экспрессию! Ты ведь гений…

– Ах-х! Вон что, – сказал с задумчивой улыбкой Пеццеи и покачал головой.

Хаберман уже торопился куда-то еще, он все время пребывал в состоянии движения. В дверях как будто о чем-то вспомнил и обернулся:

– Да… Ты там осторожнее. Если что, в драку-то не лезь…

* * *

Художник задержался допоздна в редакции. Он закурил папироску и смотрел в темное окно. Почти так же, как пять лет назад, когда он вдруг понял, что окно – это отличное зеркало для автопортрета, лучше, чем зеркало. Зеркало не дает ничего кроме лица, и взгляд в зеркале становился неестественным – как будто ты стоишь на сцене или за тобой наблюдают со стороны. Наверное, так чувствует себя его брат-актер.

Он на мгновение представил себе Артура на сцене «Шиллер-театра». Августу так трудно было это понять. Ему казалось, что произведение искусства рождается в тишине и в одиночестве. Актеры часто репетируют перед зеркалом. Настолько часто, что порой забывают себя настоящих и сливаются со своими образами. В отличие от зеркала окно содержит еще и атмосферу. Фон много значит. Иногда больше, чем первый план.

Фоном в окне была опустевшая улица, уходящая в центр города и освещенная редкими фонарями. Как он любил смотреть по вечерам на эту улочку, в которой таилось вдохновение! Но сейчас в ней было и что-то еще. Он пока не понимал, что именно. Его и влекло и отталкивало это странное, слегка царапающее и ноющее внутри чувство, точнее – предчувствие: предчувствие вдохновения.

Ему вдруг захотелось рисовать, но было поздно, пора идти домой, ведь завтра предстоит работа.

Пеццеи еще раз задержал взгляд на изображении в окне, как будто хотел его запомнить. Он подумал, как будет замечательно послезавтра вновь к этому вернуться и написать ночной вид из окна, но только не с автопортретом, а по-новому… Да, пожалуй, вот так – с едва намеченным контуром человеческого лица, как будто тонущим в тумане или в легком дымке от папиросы.

Ему хотелось напоследок написать что-нибудь своим товарищам, выразить то, что было у него на душе. У него и раньше была такая привычка – уходя из редакции, писать им какое-нибудь доброе напутствие. Потом это стало традицией. Пеццеи никогда не уходил, не оставив им нескольких строчек. При этом он мысленно представлял себе их лица, когда они на следующий день находят его послания. Все, кто сочинял материалы для «Scherer», знали о привычке художника писать послания и первым делом подходили к его столу. Это был знак, что он о них думает и помнит.

Пеццеи поискал глазами лист бумаги и увидел открытку со своим рисунком, иллюстрацией к еще не вышедшей книге. Это было кстати: оставить автограф на собственной работе.

Он посмотрел, что на ней нарисовано, чуть заметно усмехнулся и крупным, размашистым почерком написал: «Вперед к победе! Радуйтесь жизни! Пеццеи-младший».

Открытку он оставил на столе и вышел на улицу.

На ней был изображен могильный холмик с покосившимся крестом.

Через день эта открытка с его рисунком и посланием станет достоянием всех и превратится в историю.

5.5. Убийство

Без пяти минут два бой был в самом разгаре. Стрелки кайзера, вооруженные штыками, расталкивали толпу, тесня ее к стенам домов на Бургграбене и улице герцога Фридриха.

Видевший издали бегущих людей Эрих Кнойсль, сам того не подозревая, смог сообщить одну удивительную вещь. Там, где длинный переулок Шлоссергассе, идущий почти от центра, изгибаясь змеей, выходил на Марктграбен и смыкался с отходящим от конца улицы Герцога Фридриха переулком Кибахгассе как раз в той точке, где находился «Красный орел», не было движения стрелков. В противном случае выбежавший из ресторана советник оказался бы прямо в их окружении. Но он видел бегущих людей только издали – в проеме арки, за которой была улица герцога Фридриха с гостиницей «Белый Крест». При этом со стороны Бургграбена военные заняли все переулки, выходившие на эту улицу. В два часа ночи они были уже рядом с «Золотой Розой». Внутри кто-то бежал по лестнице, слышался топот ног. Окно было разбито.

В то время как одни отряды продвигались по Бургграбену, другие уже рассредоточились по переулкам, отходящим от собора. Некоторые зашли в аркаду «Золотой Розы» с тыла – из переулка Штифтгассе.

Как свидетельствовали впоследствии очевидцы, стрелки подошли к дверям ресторана вплотную. Вдруг один из них увидел молодого человека с блокнотом.

У Августа Пеццеи была немецкая внешность: голубые глаза и русые волосы. В этот момент он, оттесненный толпой, прислонился к двери и, размахивая рукой с блокнотом, что-то говорил людям, которые едва не сбили его с ног, теснимые войсками сзади.

Он стрелков не видел. Рядом вертелся черный ретривер. Художника никто уже не слышал: бегущим было явно не до него, и вокруг «Золотой Розы» царила страшная суета.

Согласно официальной версии, стрелком, который увидел художника, был вышедший из переулка Штифтгассе Луиджи Минотти, итальянец из провинции Борго. Минотти долю секунды немигающим взглядом смотрел на человека перед собой, а потом, когда художник отвернулся и сделал два шага в сторону площади, вдруг бросился на него с криком:

– Во славу Божью! Смерть немецким тварям! – и вонзил штык ему в спину.

Никто в первое мгновение не понял, что произошло. Август Пеццеи обернулся и широко открытыми глазами с удивлением смотрел на убийцу, успевшего выдернуть окровавленный штык. Потом художник упал рядом с входом в ресторан. Минотти с его штыком оттеснили назад. Ретривер какое-то время не понимал, что ему надлежит делать. Он то присаживался рядом с телом хозяина, то принимался метаться, глядя на арку. К несчастному художику бросились те, кто оказался рядом.

Раздались крики:

– Врача! Врача! Человека ранили!

Люди, окружившие истекающего кровью Пеццеи, расступились, пропустив бледного как смерть бургомистра.

– Врач здесь, – сказал Вильгельм Грайль и, повернувшись назад, истерично закричал в сторону улицы: – Да где врач?! Долго ждать?

Он наклонился к раненому и шептал ему что-то ободряющее. Появился врач в сопровождении вице-мэра Эрлера.

– Господи всеблагой! Это же Пеццеи! – произнес советник в ужасе. – Младший Пеццеи!

Врач наклонился к художнику, взял его за руку, но тут же отодвинулся и покачал головой с каменным лицом.

– Бесполезно. Ничего нельзя сделать, – едва слышно произнес он стоявшему рядом бургомистру.

– Не может быть! – закричал Эрлер. – Он просто ранен! Надо перенести его отсюда.

– Он что-то говорит, – вдруг заметил Грайль и наклонился к художнику.

– Что? Что он сказал?

– Спрашивает, где его собака.

– Не трогайте его, – сказал врач. – Он уже отходит. Позовите священника, – он вновь наклонился к художнику и, взяв его холодеющую ладонь, мягко сказал: – Мужайтесь, дорогой… молитесь.

Эрлер все это время стоял как в каком-то мороке и смотрел на художника. Тот уже не видел, не различал ничего вокруг, его глаза подернулись туманом. Краска быстро исчезала с лица, и щеки стали воскового цвета.

– Нет, – сказал Эрлер. – Нет! Только не это! За что?!

А сам думал с ужасом: «Какого священника? Почему священника? Зачем?»

Эрлер наклонился, опустился на колени и негнущимися ладонями коснулся щек умирающего. Руки вице-мэра задрожали. Он поднял глаза на остальных:

– Все кончено… Кончено…

6.1. Погром

Дальнейшие события развивались с головокружительной скоростью.

– Что вы стоите?! – закричал Грайль на полицейских, столпившихся возле «Золотой Розы». – Немедленно очистить улицу! Всех арестовать! Задержать убийц!

Полицейские топтались, не понимая, что они должны делать, потом попятились от дверей и исчезли. Связываться с военными они боялись.

Часы на башне пробили четверть третьего.

– Господи, господи! – бормотал Эрлер, закрыв глаза. – Что ж за часы такие… Бьют и бьют… И бьют, и бьют… Каждую четверть жизни меряют… Невозможно же так…

– Пойдемте, советник, – Грайль тронул его за плечо.

Эрлер поднял на него глаза, плохо понимая, что происходит.

– Я не могу, – сказал он, – не могу поверить… почему он? Почему именно он?

– Нам нужно унести отсюда покойного и наводить порядок, – Грайль постарался вернуть своего заместителя к реальности. – Представляю, что сейчас начнется.

Подошел губернатор Шварценау, которому уже успели сообщить, что произошло.

– А-а, – сказал Эрлер, увидев генерала, и щека у него дернулась, а левый глаз налился лазурью. – Ва-аше Превосходитель-ство!.. Что ж это у вас за стрелки такие? Сбро-од!! Откуда?!

– Да, вот именно! Хотелось бы знать… имя… того… который… – присоединился к нему ощутивший все превосходство своего положения бургомистр, а потом вдруг заговорил быстро и с напором: – А я ведь предупреждал, что этим все закончится! Я говорил… Вы превратили мой город в казарму! Вы за это ответите!

– Прекратите истерику, – ответил Шварценау и подумал: «Я губернатор или кто? Вспомнил тоже! “Его город”… Сам виноват…»

– Мы это так не оставим! – взорвался бургомистр. – Мальчика убили! Художника великого… Найти и судить! Всех вас судить! Честных немцев разделывают, как скот на бойне! В моем городе!

Но ответить Шварценау ничего не успел, потому что послышались звон и грохот.

На них со второго этажа посыпались разбитые стекла, а с площади донесся рев толпы, на которую стрелки наступали уже возле колонны Святой Анны.

– Люди! – закричал Грайль, забыв о губернаторе. – Дайте пройти! У нас жертвы! Здесь убитый! Расступитесь!

Толпа, отшатнувшись, расступилась.

Тело художника, ничем не накрытое, как есть, понесли в сторону ратуши, и люди встали по обе стороны, образовав коридор для траурной процессии.

Все с ужасом смотрели на сквозную рану и вытекавшую на рубашку кровь.

Эрлер молча рыдал, тяжело всхлипывая. А Грайль думал только об одном – поскорее доставить тело в комендатуру, не видеть города, людей, забыть, не думать, заняться делом.

«Уйти подальше, ничего этого не слышать…».

Едва они удалились в сторону ратуши, как на «Золотую Розу» вновь посыпался град камней. Толпа ворвалась в ресторан, круша все на своем пути.

К трем часам ночи интерьер гостиницы «Белый Крест», пристанища лидеров ирредентизма, был полностью разрушен. В нем видели чуть ли не главный источник зла. Все утро разъяренные группы людей крушили итальянские магазины, хозяева которых успели скрыться из города. Полиция уже ни во что не вмешивалась.

6.2. Пострадавшие

Многие немцы оказались ранены и травмированы. Два фургона Красного Креста доставляли их в полицейский участок, где работал пункт медицинской помощи. Взбешенная толпа оставшейся на мостовой кровью художника нарисовала на изрешеченных пулями ставнях торгового дома Гатти большой крест. Были травмы и у итальянцев, задержанных полицией. Студенты правового факультета Джованни Амбрози, Марио Верзегнасси, Марио Скотони и Барнабе Анионори, студенты философского факультета Арсанио Прампони, Артур Кастелли, Иоганн Данелли и Бруно Паризи, уроженцы Роверето фармацевт Карл Дорелли и техник Туллио Скотони сообщили о получении травм во время их транспортировки в отделение полиции.

Около трех часов ночи полиция, которую прикрывали двадцать девять военных, наконец задержала и беспрепятственно отправила в участок сто тридцать семь итальянцев. Полицейские конфисковали у арестованных девятнадцать револьверов, девять кастетов, три кинжала и сорок девять петард. Среди задержанных были Альчиде Де Гаспери, Чезаре Баттисти, Антонио Пранцелорес, Антонио Пиджеле, Луиджи де Кампи, Фердинандо Пасини, Джамбаттиста Адами, Луиджи Канестрини, Малга Зурес, Артуро Бонетти. Для активистов студенческого движения арест был в то время чем-то вроде боевого крещения. Не считая себя виновными и сидя свои двадцать суток в застенке без всякого обвинения со стороны властей, они перестукивались азбукой Морзе и писали свои имена на мисках и ложках, выданных им охраной. Позднее этот тюремный инвентарь с надписями окажется в музее и тоже станет достоянием истории. Де Гаспери все двадцать дней заключения читал в камере «Фауста» и готовился к экзамену.

* * *

Стрелков перекинули на защиту итальянского консульства и отеля, где были размещены приехавшие из других городов итальянцы, не попавшие под арест. Их жизни теперь угрожала серьезная опасность.

Стрелки глухо ворчали. Они считали, что задача ими до конца не выполнена, потому что в центре города еще оставалась агрессивная толпа, вооруженная палками и камнями. Она двинулась через триумфальную арку в Вильтен – к факультету на Либенеггштрассе.

Было ясно, что итальянскому юридическому факультету в Инсбруке пришел конец, но толпа не пожалела и само здание – красивый четырехэтажный особняк. Выбили двери, разрушили лестничные пролеты, разнесли в щепки мебель и оборудование, ни одного целого стекла уже не осталось. Следующими на пути погромщиков были редакция агрессивной католической газеты «Neue Tiroler Stimmen» и издательский дом «Katholische Vereinsbuchhandlung» («Католическое книжное собрание»). На площади перед Восточным вокзалом собралась толпа из трех тысяч человек. Они выкрикивали: «Отомстим за смерть Августа Пеццеи!»

Командир батальона стрелков лейтенант Лойпрехтнаправил к вокзалу конную гвардию. Толпа с площади ушла, но к четырем утра на Музеумштрассе немецкие студенты с криками «Смерть убийцам Пеццеи!» расколотили фасад дома, в котором жил сам Лойпрехт.

Из показаний лейтенанта Лойпрехта:

«Примерно в 9:30 вечера мне сообщили, что большое количество протестующих начало продвижение в сторону императорского дворца. В один миг большая площадь перед Дворцовым театром была заполнена разъяренной толпой, которая потом отправилась бросать камни в окна моей квартиры на первом этаже. Атака оказалась настолько сильной, что все окна моей квартиры превратились в груду осколков».

Потом, уже не зная, что еще разрушить, люди отправились дальше в пригород, к замкам местной аристократии. Первой жертвой стал дворец консервативного католика графа Траппа. Заодно по дороге разбили окна в императорском дворце и особняке губернатора.

* * *

Больше ничего не имело значения. Эдуард Эрлер вдруг осознал это со всей ясностью. Чувство пустоты лишь окрепло после посещения им морга военной комендатуры, где он вновь увидел тело. Его потрясла эта обстановка. На простом армейском матрасе из соломы между двумя тусклыми лампами лежало безжизненное тело того, кто еще совсем недавно написал «Автопортрет», «Дом на водопаде» и «Мадонну». В этой жалкой, плохо освещенной комнате Пеццеи казался еще бледнее. Беспомощное тело на тюфяке, пропитанном кровью.

Рядом стоял полицейский и писал протокол, монотонно зачитывая:

– Пеццеи Август Ганс, неполных тридцать лет. Личные данные – пол мужской, волосы русые, глаза голубые, усы русые, бороды нет, нос прямой, короткий…

Эрлер видел только эту картину – бледное лицо, распахнутый воротник рубашки, расстегнутый жилет и в самом центре груди – кровавое пятно.

– Что ж так убого?! – произнес Эрлер с горечью, и чувство глубокого, тяжкого сострадания охватило его с новой силой. – Кинули на какую-то солому. Кинули… как вещь.

Грайль, стоявший рядом, догадался, что он чувствует.

– Отставить, советник, – сказал он вполголоса. – Сейчас доктору Ипсену все равно вскрытие производить. Не до сантиментов.

– Что? – спросил Эрлер, посмотрев на бургомистра.

* * *

Издатель Карл Хаберман возле редакции «Der Scherer», срывая голос, призывал найти и покарать убийц, коими является, с его точки зрения, «все это безмозглое и потонувшее в болоте собственной лжи государство, заигрывающее с экстремистами».

– Смотрите! Немецких журналистов уже убивают! – провозглашал он. – Вот чего вы добились! Великий художник убит! Погиб наш друг! Чего вы ждете? Пока никого не останется? Враги беспрепятственно… на нашей земле… – он закашлялся. – Где Пихлер?! Где апостолы духа?! А теперь, я спрашиваю вас, – где наш друг Август Пеццеи?!

Хаберман заплакал, вытирая слезы резкими движениями тыльной стороны ладони.

Его попытались увести. Издатель обернулся, нервно крикнул:

– Вы все – слепцы! Дьявол полонил наш город! Что же это?! Густль мальчик был! Тридцати не исполнилось! Пишите некролог! Всё пишите! Всё! Чтобы к семи утра был материал! – он поискал глазами Валльпаха. – Артур, стихи, непременно стихи! И жестче! Жестче!! Экстренный выпуск!

К нему откуда-то подошел Йенни, протянул руку.

– Карл, я понимаю…

– Руди! Боже мой, Руди! Какая беда!

Два враждующих издателя лучших газет Тироля впервые за пять лет обнялись.

* * *

Пока сотрудники газеты сочиняли стихи и некрологи, рисовали иллюстрации, выступали на площадях и обращались с посланиями и призывами к читателям, подогретая последними событиями толпа забрасывала камнями все подряд – резиденцию бургомистра, редакцию газеты «Neuen Tiroler Stimmen», дворец Хофбург и особняк графа католика, жену которого из-за фамилии считали итальянкой.

Инсбрук лежал в руинах. Казалось, в нем не осталось ни одного целого стекла. Особенно пострадали гостиница «У Золотой Розы» и факультет в Вильтене, от которых практически ничего не осталось.

Группы немецких студентов бродили по улицам. Повсюду возникали стихийные митинги с требованием справедливости. Везде, где слышалась итальянская речь, возникали беспорядки. В отеле «Штейнек» на Леопольдштрассе, 21, выбили все стекла только потому, что там подавались блюда итальянской кухни.

Полиция уже не знала, что ей делать в этом разрушаемом городе, поэтому решила бороться с вольномыслием и спешно конфисковала тираж экстренного выпуска газеты «Tiroler Tagblatt». Эдуард Эрлер, узнав о том, что в редакции его газеты бродит полиция, ворвался и набросился на полицейских.

– Где вы были раньше?! – кричал он в бешенстве. – Там! Там надо было спасать людей! Не здесь! Вас пугалом наряди и зерно поставь на полях охранять – всё птицы унесут! Пошли вон!!

Толпа в это время забрасывала камнями итальянские потребительские кооперативы и дома членов сейма итальянской национальности. Некоторые оцепили гостиницы, в которых проживали итальянцы.

Растерянность «отцов города» не позволяла остановить этот кошмар. Полиция просто ждала, когда все кончится само собой. Лейтенант Рунгг спешно переводил стрелков на зимние квартиры, а лидеры ирреденты оказались ограничены в своих действиях стенами тюрьмы и уже не видели, что происходит в Инсбруке.

6.3. Размышления бургомистра

Первым опомнился Вильгельм Грайль, у которого было отменное чутье и хорошо развитое чувство самосохранения. В конце концов, во всем виноваты военные.

Он сидел в своем кабинете и вдохновенно сочинял две речи – для экстренного заседания парламента и для похорон. Похоронная речь должна была потрясти даже седые инсбрукские небеса.

Бургомистр задумался. Обычно все речи начинались словами: «Соотечественники!», или «Богу и городу!», или «Во славу Бога и кайзера!» Но сейчас никого не волновали ни Бог, ни город, ни кайзер. Эта проклятая и Богом, и кайзером ночь все смешала и пробудила в народе романтические, экзальтированные настроения, эпицентром которых является бессмертие. А настоящим бессмертием, как это ни парадоксально, сейчас обладал только один человек – Август Пеццеи. Патетика в отражении этой личности достигла предела. До темы Креста и Второго пришествия оставался всего один шаг. В одном экспресс-листке художника уже назвали «священной жертвой».

«Август Пеццеи как национальная идея», – подумал Вильгельм Грайль.

И бургомистр начал свою речь именно с тех слов, которых ждали все: «Август Пеццеи!» Имя художника в эти дни стало равноценно словам «отечество», «Инсбрук», «Тироль», оно даже затмило эти понятия, оттеснив их на второй план.

– Август Пеццеи! – произнес бургомистр и сделал паузу. – Дорогой Август Пеццеи! Нет! Дорогой нашему сердцу Август… Это имя навсегда останется в наших сердцах!

В это время вошел секретарь:

– Ваше превосходительство, совещание.

* * *

Экстренное совещание городского совета бургомистр назначил сам, но даже по дороге он продолжал думать о речи, которую произнесет на похоронах.

– Я должен сначала возложить цветы, – коротко бросил Вильгельм Грайль шоферу. Тот, даже не спросив, какие цветы и куда возложить, повернул в сторону собора. В эти дни все понимали друг друга без слов.

«Люди должны меня видеть, – думал Грайль. – Мне скрываться нечего, пусть это делают другие».

Уже к трем часам прощальный зал был торжественно убран и готов принять всех желающих. Что на прощании с художником окажется весь Инсбрук, Грайль не сомневался: подготовкой к похоронам занимался вице-мэр.

Эдуард Эрлер отнесся к этому мероприятию с таким усердием, как будто готовил государственный переворот. Его охватило какое-то доселе незнакомое чувство эйфории. Советник мысленно разрушил за собой все мосты. Он телеграфировал в Вену, позвонил по телефону брату покойного в Берлин, а потом приказал выставить возле тела почетный караул из одетых в военные мундиры студентов братства «Suevia».

Рядом с кафедральным собором с глухим гудением раскачивалась толпа, но при виде мэра все смолкли и расступились. Грайль, опустив голову, вошел под своды церкви.

В толпе стояли фотографы из разных изданий. Среди всех особенно важным видом отличался Йозеф Дурст, член Академии художеств, которому монарх и министр-президент лично повелели сделать портрет Августа Пеццеи. Рядом с ним в задумчивости бродил скульптор Франц Фридл, делавший посмертную маску художника. У обоих был такой вид, как будто им доверили присутствовать на Втором пришествии.

Экзальтация города становилась просто пугающей. Горы цветов и бесчисленные венки, окружавшие художника со всех сторон, источали приторный, одуряющий аромат. Какая-то молодая дама, едва взглянув на покойного, лишилась чувств. Вторая, постарше, истерически расплакалась.

Антиклерикал Эрлер, стоя в углу, исступленно возносил к небу молитвы, причитая:

– Господи! Исцели нас! Дай спасения и веры!

Не в силах терпеть это зрелище, бургомистр подошел к изголовью, положил большой аккуратный букет белых роз, скрепленный шелковой лентой, и поспешил удалиться.

– Господи! – взывал Эрлер. – Пошли мне силы это перенести!

«Мне бы кто послал», – подумал Грайль угрюмо.

* * *

Еще в вестибюле собрания его окружили члены муниципалитета, наперебой торопясь выразить ему свою солидарность.

– Вы сделали все, что было в ваших силах. Вы не должны себя винить.

– Господин бургомистр! Это не должно сойти им с рук.

– Спасибо, господа, но мне от этого не легче, – с гордым и скорбным достоинством откликнулся бургомистр.

Он поднялся на трибуну.

– Господа! – в его голосе появился металл, а в глазах блеск. – Событие невероятное и чудовищное произошло в стенах нашего родного города!! Ночью был совершен беспрецедентный акт насилия. Итальянские студенты открыли огонь из огнестрельного оружия по германским гражданам!.. Множество раненых. Это нападение, направленное против самого престола. Сограждане, нам был брошен вызов!

Его фраза, как он и ожидал, была встречена громкими аплодисментами и возгласами возмущения.

– Мы понимаем, какой это удар для немецкого населения! – продолжал Вильгельм Грайль. – Мы понимаем также, что может возникнуть чувство незащищенности в связи с итальянской агрессией. Но все итальянские студенты уже задержаны полицией. Изъятое у задержанных оружие показало, что они были заранее готовы к насильственной конфронтации.

Агрессивные возгласы в зале.

– Всего у арестованных конфисковано девятнадцать револьверов, девять кастетов, три кинжала и сорок девять петард. И еще неизвестно, сколько револьверов и сколько стилетов было тайком выброшено в сорок семь туалетов города! Но – я еще раз повторю это, господа, – я всегда был против вмешательства армии…

В зале раздались одобрительные выкрики.

– Тем не менее, – сурово заметил бургомистр, обводя зал мрачным взглядом, – тем не менее, господа, вопреки моей воле вчера в полночь в город вошли отряды пехоты и стрелков, которые прибыли по приказу генерал-полковника и командующего лейтенанта!

Свалив все на Шварценау и командира стрелков, Грайль добился нужной реакции: крики недовольства перешли в сплошной рев возмущения.

– И вот тогда все пришло в движение! – продолжал градоначальник, гневно сверкая глазами. – Военный совет наделил генерала и лейтенанта особыми полномочиями. Но я сразу решительно сказал, что армии не место в нашем городе. Это было огромной ошибкой. Мы требуем не только наказания виновных, но и немедленного запрещения всяких итальянских школ! Во всем остальном я хочу призвать население сохранять спокойствие, не поддаваться на провокации и воздерживаться от необдуманных поступков.

После заседания к нему подошел бледный, как папиросная бумага, Эрлер.

– Я телеграфировал в столицу, – сказал он. – Лично Кёрберу.

– И что Кёрбер? – равнодушно спросил бургомистр.

– Пока молчит, – ответил вице-мэр удрученно.

– Слушайте, Эдуард, черт с ним, с этим Кёрбером! – неожиданно резко сказал бургомистр. – Тут и без него хватает дела. В конце концов, чего вы от него ждете? Соболезнований?

– Извинений, – холодно ответил советник.

* * *

Градоначальник с чувством удовлетворения и какого-то трагического высокомерия вышел на улицу. Он отпустил шофера и почему-то пошел пешком. Возможно, это было опрометчиво в городе, все еще подвергавшемся погрому, но Грайль не боялся. Ему хотелось собственными глазами увидеть, что творится в Инсбруке. Он шел и смотрел на свой город, а ему казалось, что все это происходит не на самом деле, а в какой-то плохо написанной пьесе.

Маленькая война. Немецкие студенты с раннего утра на ногах и готовы к встрече с итальянцами, где бы они ни появились… Повсюду листовки.

Грайль подобрал одну из них: «Отчет о внеочередном заседании совета… Вскрытие доктора Ипсена покажет…»

«Что покажет?» – в недоумении подумал он. Тут его внимание привлек странный звук. В переулке какие-то молодые люди сосредоточенно катили в сторону реки противень, конфискованный в разрушенном итальянском ресторане. Противень поддавался неохотно, продвигаясь вперед с раскатистым грохотом и задевая за булыжники.

На Иннрайн черным факелом полыхал какой-то дом. Медленно и безучастно падали снежинки. Все это опять напомнило Грайлю театральную декорацию.

На фоне зарева стоял издатель Карл Хаберман с непокрытой головой и кричал, простирая руку к толпе:

– Мой друг стал жертвой лживого австрийского правительства! Он не был ни военным, ни демонстрантом! Он был просто художником! Художники – гуманные, теплые люди, они никому не могут причинить зла, – издатель опять закашлялся, из его глаз покатились слезы. – Он бы никогда… Он ведь просто стоял и ждал… Понимаете?.. Просто смотрел… Полиция могла эвакуировать людей на полчаса раньше! Тогда бы ничего… ничего этого… И вот Густль..! Его больше нет!

– Карл! Ты заболеешь! – Хедвиг схватила Хабермана за локоть. – Пойдем. Холодно. У тебя больное горло.

– Ты не понимаешь!.. Никто не понимает, – прохрипел он. – Я же сам его… Сам! Это я его туда послал! Своей собственной рукой! И теперь я стою здесь, а его нет…

Отовсюду доносились крики и грохот.

– Продажный генерал «велшей»! Убирайся вон! Служи своим хозяевам! – и звон стекла.

Грайль понял, что на соседней улице демонстранты приканчивают окна в особняке губернатора Шварценау. Сам Шварценау еще утром сбежал в Вену.

Бургомистр вдруг поймал себя на том, что никак не может отделаться от очень странного ощущения. Даже теперь ему казалось, что все это происходит не по-настоящему. В городе погром. Но попадись им сейчас сам Шварценау, что бы они стали делать? Да ничего. Бургомистр был почему-то уверен, что губернатора края никто бы не убил. И никого бы не убили. Бока бы, понятно, намяли. Но больше не было бы жертв, не могло быть. И как же такое случилось, что этой самой одной жертвой оказался совершенно безобидный молодой человек с рисовальным блокнотом? Прав Хаберман. Художник никому не угрожал, просто смотрел. Что-то тут не вяжется. У Пеццеи и оружия-то никакого не было. Только блокнот и собака.

«Собака! – Грайль вспомнил о ней только сейчас. – Куда она девалась?»

В этой суматохе они совершенно забыли о собаке. Все события как будто тонули в тумане. Бургомистр попытался вспомнить, что происходило возле «Золотой Розы», и эта картина, в мельчайших деталях, вдруг встала у него перед глазами.

…В два часа ночи Грайль стоял в двух метрах от входа в ресторан и пытался уговорить людей разойтись. Он слышал шум в аркаде «Золотой Розы», но видел перед собой только насмешливо-презрительное лицо Франка. В тот момент собственные чувства заслонили все. Унижение. Какой-то юнец, уличный диктатор смеет ему… А потом кто-то закричал: «Помогите! Врача!» Он сразу побежал на крик, и перед ним были какие-то люди. Человек пять. Они загораживали тело. Некоторые были в цивильном, но он видел там и серые шинели. Вот они расступаются, он видит лежащего в центре художника, наклоняется над ним и краем глаза замечает, как кто-то пятится к дверям, исчезает за чужими спинами… Кто это был?

А собака? Ну да, черный ретривер. Он все время сидел рядом. Как безмолвный страж. Он был рядом с телом хозяина даже в здании комендатуры, куда перенесли Августа. Двери ратуши не закрыли, и множество людей за те четыре часа, пока он там лежал, заходили на него посмотреть. Эрлер сердился, называл это неуважением к покойному. Он еще тогда возразил своему заместителю. Грайль вспомнил эту минуту, вспомнил во всех деталях.

– Зеваки! – ворчал Эрлер. – Человек повержен, беспомощен, а они из праздного любопытства…

– Вы не правы, Эдуард, – тихо прервал его бургомистр. – Они именно теперь ужаснутся и, поверьте, запомнят этот миг навсегда.

Эксперты должны были приступить к делу, но никакими силами нельзя было выманить собаку, она так и сидела возле тела хозяина. Потом удалось ее увести, но ретривер вырвался и куда-то пропал. Может, пошел на поиски убийцы? И что там с этим вскрытием?

Грайль решил зайти в институт судебной экспертизы, где профессор Ипсен еще недавно производил вскрытие убитого художника. Почему-то листовка его насторожила.

6.4. Сомнения доктора Ипсена

Тридцативосьмилетний эксперт-криминалист Карл Ипсен, председатель пангерманской лиги, президент Альпийского клуба и один из лидеров национального движения Тироля, получил докторскую степень в 1891 году. Его учителем и наставником был крупный ученый Эдуард Гофман, создатель школы судебной криминалистики. С октября 1894 года Ипсен руководил институтом судебной медицины Инсбрука, одним из лучших в Европе. Через два года сорокалетний доктор станет ректором университета, членом Верховного совета по здравоохранению и членом Имперского совета Германской академии.

– Профессор, я могу ознакомиться с судебно-медицинским заключением?

– Ознакомиться, конечно, можете, господин бургомистр, – ответил Ипсен каким-то странным тоном, которого Грайль поначалу даже не понял. – Только это не так уж много и дает.

– То есть как?

– Вот так, – хмуро сказал профессор. – Я сомневаюсь в некоторых моментах.

– Вы не могли бы выражаться яснее? – спросил Грайль, ощущая неприятный холод внутри.

– Хорошо, спрошу напрямую: вам когда-нибудь приходилось видеть жертву штыкового удара?

– Боже упаси, – бургомистр содрогнулся.

– А мне приходилось, – сказал Ипсен мрачно. – Раньше приходилось. Скажу просто: это мог быть не штык. То есть я не могу этого утверждать с полной определенностью. Штыковое проникающее отверстие обычно имеет другой характер. То, что я видел, может быть отверстием от ножа.

– Что вы говорите? – шепотом произнес бургомистр. – Вы понимаете, что это значит?

– Конечно, – ответил врач. – Убийцей могло быть и цивильное лицо. То есть я вынужден это допустить как эксперт. Потому и сомневаюсь. Профессор Горфман любил говорить: «Хоть один процент сомнения – сомневайтесь». И еще он говорил: «Любые великие теории и познания могут разбиться об один из тех маленьких прецедентов, которые преподносит практика».

Грайль поморщился, как будто у него внезапно заболел зуб.

– При всем уважении к профессору Гофману, что мне делать с этой новостью?

– А ничего. Главное-то нам известно. Пеццеи убит, и убит он в результате уличных беспорядков, инспирированных «велшами», – Ипсен не смотрел на Грайля, думая о чем-то своем. – И вот еще… Я много повидал как врач. И жертв штыковых атак, и всяких убитых. Все это сейчас не так уж важно… Потому что это происходит на войне. На войне! Понимаете? Мне тридцать восемь лет. А когда тридцативосьмилетний человек делает вскрытие человека, которому еще не исполнилось тридцати… В общем, не знаю, поймете ли вы меня. Я и сам себя не понимаю. Только вся эта история не выходит у меня из головы.

Грайль начал уставать от монологов. За последние сутки ему не первый раз приходилось слышать нечто подобное. Достаточно одного вице-мэра.

– Я понимаю, доктор. Поверьте, мы все это чувствуем. Вы знаете мою позицию. Я сопротивлялся военному вмешательству, как мог. Это было неправильное… И вообще, не мое решение, и тот, кто его принял, ответит…

– Надо закрывать этих велшей, – неожиданно прервал его Ипсен. – Пусть убираются в другое место и там открывают свои факультеты. Нам эти проблемы не нужны. Жизнь все расставит по местам. А смерть… она уже не в нашей юрисдикции, господин бургомистр.

– Это правда, – подумал Грайль, вспомнив упокоенное тело молодого человека, утопающее в цветах. – Не в нашей.

6.5. Экзальтация

Временно город оказался парализован. С трех часов ночи до утра следующего дня горожане крушили дома, но в последующие дни все было посвящено исключительно одной теме – ритуальному прощанию «города и мира» с его «священной жертвой», художником Пеццеи. 5 ноября весь город соревновался в песнях, стихах, гимнах и речах, обращенных к художнику, «отдавшему – по выражению бургомистра Грайля – жизнь на алтарь родного края». И, как это ни странно, в экзальтированных проявлениях безумной любви – как и в том море цветов, которым завалили его гроб, – утонул сам Август Пеццеи. Все это творилось как будто для него одного, а его-то как раз и не было.

Инсбрук был охвачен экстатическим восторгом и упоен великой трагедией. Газеты наперебой вспоминали детство художника, рассказывали, каким другом и товарищем был Август Пеццеи, каким его запомнили современники. Ему посвящали песни и мадригалы, сулили грозную кару тому, кто виноват в его смерти.

Приезжие фотографировали отель «Белый Крест». Жители города все превратились в очевидцев и охотно давали интервью приехавшим корреспондентам. На углу Бургграбена владелец «Золотой Розы» Хелленштайнер, сокрушенно качая головой, доверительно сообщал журналистам, что сам лично видел зверскую физиономию солдата королевских войск, который бежал вперед со штыком и кричал какую-то итальянскую идиому.

– Я итальянского не знаю. Там были слова «Боже» и «Вперед». Я все видел собственными глазами, и в любом суде присягну, что он кинулся в атаку с криком: «Смерть немецким свиньям!»

В тот же день появилась информация о сомнениях эксперта в том, что орудием убийства был штык. Это всех обескуражило.

– Что это значит? – воскликнул Эрлер.

Бургомистр недовольно покачал головой. Это могло означать только одно. Но кому понадобилось…

– Я не представляю себе, кто бы мог так его ненавидеть… Его! Да его же все любили! – произнес вице-мэр в полном замешательстве. – Надо лучше опросить свидетелей!

– Ради бога! Вы видели этих свидетелей? – ответил Грайль, поморщившись. – Это Хелленштайнер свидетель? Или Гуршнер? Может, вы сами, Эдуард, готовы присягнуть, что все было так, как они говорят?

– Вообще-то я в тот момент заворачивал от Марктплац, – ответил Эрлер. – Там мне пришлось остановиться и еще с минуту переждать, пока пройдут стрелки. Поэтому я видел даже меньше вашего, но обратил внимание на то, что на Маркграбене они не рассредоточивались. Там тоже переулки и офицерские рестораны, вроде «Красного Орла» и «Белого Коня»… Но туда они не сворачивали. Почему-то только Бургграбен оказался занят весь. Особенно Штифтгассе, как раз в тылу «Розы»», – он вздохнул и отвернулся.

– Черт бы побрал этих стрелков! – воскликнул бургомистр в сердцах.

Вдруг его взгляд стал сосредоточенным и задумчивым.

– Надо опробовать метод доктора Хартмана, – сказал он. – Современная передовая наука нам поможет разобраться в этом деле.

* * *

В два часа дня студенческие делегации посетили ректора Хайдера с предложением устроить на похоронах шествие всех студентов и преподавательского состава с траурными флагами и покрыть университет черным шелком, а в центре повесить портрет художника.

– Что угодно, – ответил специалист по эмбриологии и микроорганизмам, – делайте, что нужно.

В тот момент он не возражал бы даже против театрализованной литургии в стенах университета, лишь бы все это поскорее закончилось.

Ко второй половине дня весь Инсбрукский университет утопал в черных полотнах с алыми лентами, студенты пели во дворе немецкие патриотические песни, а братства соревновались за право идти первыми за гробом героя.

К вечеру пришла телеграмма из Ганновера: инсбрукских студентов поздравляли с победой над вероломным нашествием, называя их «форпостом национальной борьбы» и «доблестными защитниками немецкой земли», а художника Пеццеи «новым Андреасом Хофером».

Вице-мэр Эрлер призвал женское население «не скрывать своих чувств и продемонстрировать единство нации и скорбь по отношению к истинному герою и лучшему из мужчин, которого мы знали». В этом призыве не было никакой нужды: дамы и барышни и так уже заполонили все улицы перед собором. Вильгельм Грайль спешно подписывал распоряжения. Он выделил на похороны изрядную часть городской казны и тут же отправился на центральный вокзал, куда из Берлина прибывал поезд с Артуром Пеццеи, братом художника. На вокзале уже стоял почетный караул, полковой оркестр играл траурный марш, а вдоль платформы прохаживался эрцгерцог Ойген с хмурым и озабоченным лицом. Когда Артур спустился на перон, Грайль был удивлен фамильным сходством. Оба сына оказались очень похожи друг на друга и на отца, но лишь внешне. Август-старший казался холодным и бесстрастным, Август-младший – сосредоточенным и самоуглубленным, а его брат Артур был типичным «юным Вертером», точнее – артистом, которому предложили играть роль «юного Вертера».

– Господин Пеццеи, примите наши соболезнования, – начал Грайль, а Эрлер даже сделал в сторону Артура такое движение, как будто собирался поддержать его, если он вдруг упадет.

Молодой человек рассеянно поглядел на них, как будто не понимал, кто они такие, и вдруг спросил:

– А где Сатана?

– Кто? – сказал растерявшийся бургомистр.

– Я спрашиваю, – где собака?

Эрлер закашлялся. Грайль уставился на актера в полном замешательстве, и тут они услышали торжествующий смех эрцгерцога. К нему обернулись, но Ойген Габсбург и бровью не повел.

– А что, – сказал Его Высочество. – Сатана! Весьма остроумно!

* * *

Вечером 5 ноября Эрлер получил телефонограмму от министр-президента. К тому моменту он уже успел забыть о существовании Кёрбера и с удивлением уставился на телеграфную ленту со скупыми строчками.

– Ну и что он там пишет? – снисходительно спросил Вильгельм Грайль.

– Про безответственную националистическую агитацию, приведшую к эксцессу, – ответил вице-мэр. – Еще призывает нас сохранять спокойствие. Боже! Какой цинизм!

– А что нам делать с этим юридическим факультетом он не говорит?

– Наши требования его не устраивают, – ответил Эрлер. – Он не собирается их удовлетворять. Еще он пишет, что во вторник в Мерано состоится совещание на тему последних событий, и там будет выступать Грабмайр.

– А-а! – сказал бургомистр с издевкой. – Ну, если сам Грабмайр, то мы можем быть спокойны, – дело в надежных руках!

* * *

Гибель Августа Пеццеи приобрела на страницах «Innsbrucker Nachrichten», «Die Jugend», «Der Scherer» и других газет характер жертвенной смерти. Теперь уже не только журналисты и товарищи художника, но и все жители Инсбрука почитали его как национального героя, сражавшегося с нашествием чужеземцев. Кстати, образ чужеземного захватчика с давних времен был характерной фигурой, появлявшейся даже в мифологических сказаниях, о чем писал этнограф Людвиг фон Хёрман. Та самая «криминальная толпа» из книги социолога Сигеле подобна двуликому Янусу: она может быть многоголовым чудовищем, но уже в следующую минуту готова найти себе героя, жертвенного подвижника и вознести его на головокружительную высоту, чтобы проливать над ним моря слез. Толпа чувствительна и сентиментальна.

6.6. Похороны

6 ноября, в воскресенье, на похороны героя пришли сорок тысяч человек. Театр и певческая капелла отменили представления из-за национального траура и в полном составе явились на траурную церемонию. На отпевании в церкви Святого Иоганна хор мальчиков под руководством концертмейстера Тони Фишера выводил: «Ты сейчас среди звезд, что так ясно нам светят…».

Перед постаментом, на котором стоял гроб с телом, торжественным маршем прошли со знаменами и венками все студенческие общества – братства «Германия» и «Brixia», Альпийский клуб, орден «Паппенхаймер»… За ними шли, опустив непокрытые головы, все члены городского совета. Дальше следовали сотрудники «Der Scherer» во главе с Карлом Хаберманом.

На трибуне стояли бургомистр Вильгельм Грайль с каменным лицом, погруженный в свои мысли Артур Пеццеи и плачущий вице-мэр Эрлер.

Грайль произнес речь:

– Август! Дорогой наш Август Пеццеи! Мы все… все без исключения коренные жители немецкого города Инсбрука собрались сегодня здесь. Мы плачем и горюем на твоей могиле. Мы плачем о тебе. Удивительно красивая смерть во имя защиты чести немецкого народа! Ты всегда был жизнелюбивым, свободным немцем. В борьбе с развязанным «велшами» насилием ты отдал жизнь как истинный мученик – ради нас, немцев. И не только свою молодую, цветущую жизнь, но и свой талант, огромный художественный гений ты, не раздумывая, принес в жертву на алтарь немецкого народа! Мы будем с честью заботиться о твоей могиле! Для нас ты останешься одним из величайших немецких мужчин!

Его заместитель Шалк разразился гневными словами:

– Ты стал нашим героем-мучеником, и твоя смерть – ответ тем, кто считает, что волю нашей нации можно согнуть. Тироль останется немецким! Из твоей крови прорастет чудесный цветок германского единства, потому что немцы и должны быть едины в противостоянии любым попыткам поставить под сомнение немецкое господство. Ты соединил нас, немцев, и твоя кровь будет укреплять национальную солидарность в других битвах…

Эдуард Эрлер снова зарыдал и отвернулся. Артур Пеццеи стоял рядом с ним, отрешенно глядя на заснеженные горные вершины, тонущие в седых облаках.

Процессия медленно двинулась по Анихштрассе, мимо ресторана «Австрия», к главному городскому кладбищу «Вестфридхоф». Две телеги были заполнены венками. Когда металлический гроб опускали в могилу, все флаги были спущены и прозвучал орудийный залп.

После этого в городе вновь начались митинги.

8 ноября в «Innsbrucker Nachrichten» появилось сообщение, в котором «безутешный брат Артур Пеццеи» благодарил «лично бургомистра Вильгельма Грайля за оказанную честь», «братство “Suevia” – за вахту, которую ее доблестные корнеты несли у тела покойного», «хор, исполнявший скорбные оратории», а также – «всех дам и барышень Инсбрука за прекрасные цветы и венки».

* * *

Сразу же после похорон Эдуард Эрлер спешно уехал в Вену с докладом. Доклад был только поводом. Вице-мэр отправился искать виноватых.

Едва прибыв в столицу, имперский советник буквально ворвался в резиденцию министр-президента, а потом – в кабинет Кёрбера. У Эрлера было такое выражение лица, что присутствовавшие на приеме чиновники выразительно переглянулись, совершенно уверенные, что у советника не все в порядке с рассудком. Не обращая на них внимания, вице-мэр принялся обвинять самого Кёрбера и стоявшего рядом с ним министра образования Хартеля в том, что произошло.

– Ваше Превосходительство, вы уроженец Южного Тироля! Надеюсь, вы понимаете всю меру ответственности, вашей и министра образования, за то, что произошло?! Если бы вы с самого начала вмешались и предотвратили…

– Господин советник! – прервал его Кёрбер. – Такой тон в моем кабинете совершенно непозволителен, и я его не допущу!

И тут Эдуард Эрлер с ледяным спокойствием в голосе произнес совершенно невероятную фразу:

– А вы уверены, Ваше Превосходительство, что это все еще ваш кабинет?

Эрнст фон Кёрбер смертельно побледнел. Он был ошеломлен такой дерзостью.

Ровно через месяц министр-президент Кёрбер сложит с себя полномочия, и 31 декабря 1904 года его кабинет займет барон Гауч фон Франкентурм.

6.7. Австрийский парламентаризм

Против министр-президента в те дни сплотились все. В «Scherer» сразу же появилась сатирическая поэма «Fatti di Innsbruck», начинавшаяся словами:

Помочь тонущим в хаосе событий правительству и державе, как всегда, призвали конструктивного господина Грабмайра. Как уже упоминалось, Грабмайр был известен своей любовью к публичным выступлениям, убедительные речи он считал чуть ли не панацеей от всех бед в терпящей крах монархии. В Тироле это хорошо знали, именно поэтому известие о совещании в Мерано и появлении там Грабмайра вызвало язвительные насмешки у германистов, а газеты приготовились к атаке.

Существует такой тип политиков, которые, ничего особенного не предпринимая, любят заседать, совещаться, произносить речи, испытывая при этом что-то вроде физического удовлетворения. Они призывают всех успокоиться, реалистично смотреть на происходящее и «не раскачивать лодку», хотя всем давно очевидно, что лодка уже утонула. Именно к такому типу венских депутатов принадлежал Грабмайр, ощущавший в этот раз еще одно, ни с чем несравнимое удовольствие: он оказался над схваткой, то есть внутренне считал себя судией. Судить следовало всех – правительство, парламент, немцев, итальянцев, Цислейтанию в целом и Тироль в частности. Запятнанными оказались все, кроме самого депутата. Грабмайр напоминал самому себе то ли школьного воспитателя, то ли Господа Бога. Написанная им речь была полна пламенного негодования, возмущения политической незрелостью чиновников и упоения возложенной на него задачей. Грабмайр был миссионером.

«В этой крайне напряженной ситуации, сложившейся в результате событий 4 ноября 1904 года в Инсбруке, я должен был уже 8 ноября произнести политическую речь. В тот раз мне удалось благополучно решить крайне сложную задачу, касающуюся обострившегося национального вопроса. Зрители были возбуждены и разгневаны итальянским проявлением насилия, и мне надлежало успокоить их и добиться взаимопонимания между немцами и итальянцами, не повредив при этом моей собственной политической линии».

Он предстал перед всеми в Мерано хмурым утром с грозным челом и гневными глазами. В своей речи Грабмайр сказал: «Мы все испытали гнетущее впечатление от тех отвратительных сцен, которые развернулись в ночь четверга в тирольской столице. Мы должны были, конечно, предполагать, что открытие итальянского факультета не обойдется без ожесточенных столкновений националистов, подогретых пропагандой. Однако произошедшее превзошло даже наши худшие опасения. Форменный погром на улицах, множество раненых, жаждущая мести толпа, обнаженные штыки военных, один убитый в сердце – вот беспрецедентный успех пропаганды разгоряченных националистов и бездумной беспомощности правительства. Окончательное представление о тех ужасных сценах вы сможете получить лишь тогда, когда нам станут доступны достоверные факты всей этой истории в Инсбруке. Но уже сейчас мы определенно знаем, что итальянцы начали официальное расследование этой резни на улицах и стрельбы, открытой по немцам из самообороны. Нет таких слов негодования, которые смогли бы оправдать все это чудовищное преступление. Тяжелая ответственность ложится на плечи того печально известного агитатора, который фактически вложил оружие в руку итальянской молодежи. К сожалению, в таких случаях лишь моральная ответственность служит наказанием истинному виновнику, а его ошибки, стоившие слишком дорого, остаются безнаказанными. Но и правительство не может избежать обвинений в том, что оно способствовало плачевному развитию событий, произошедших в университете Инсбрука и закончившихся ноябрьской катастрофой. Уже много лет назад внимательным наблюдателям было ясно, что прогрессирующий распад университета Инсбрука создал невыносимые для преподавания условия, которые можно было бы контролировать, именно создав итальянские параллельные курсы. Если было принято такое решение – создать отдельный юридический факультет в Инсбруке, то это следовало подготовить как компромиссный шаг навстречу взаимному согласию. При таких условиях это нашло бы понимание граждан, и никаких противоречий не возникло бы. Вместо этого с обеих сторон начали подогреваться страсти и националистические противоречия, обещания вскоре закрыть курсы в Инсбруке и вообще в Тироле. Все оказались сбиты с толку, тем более что еще раньше было принято замечательное решение построить итальянский юридический факультет в Роверето. В очередной раз сенсационным успехом правительства стал отказ от своих же собственных решений после его многолетних обещаний решить все проблемы».

Реакция зала оказалась для Грабмайра во многом неожиданной: «Трудности начались, когда немецкая сторона перешла в атаку на правительство Кёрбера. По этому вопросу я пояснил, что, приняв сторону немцев, он неизбежно лишился бы министерства из-за недовольства чехов. Однако я не мог в то время предсказать, когда пробьет последний час Кёрбера. Его сместили, потому что Дершатта со своими людьми бросил его в беде, надеясь снискать у чехов расположение и увеличить количество мест в парламенте ценой головы Кёрбера».

Вице-мэр Эрлер как-то сказал о Грабмайре, что он пытается латать дыры австрийского сюртука, от которого остались одни рукава. Но умение говорить много, ничего не сказав, – это ведь тоже политическое искусство, и с Грабмайром произошло почти то же, что и с эрцгерцогом Ойгеном Габсбургом: он, может, и не стал легендой, но превратился к середине XX века в заслуженного деятеля отечества и родного края, всеобщего учителя и консультанта. Однако едва ли кто-нибудь сможет точно припомнить, чего именно добился этот заслуженный деятель. Уже одна его фраза «это следовало подготовить как компромиссный шаг навстречу взаимному согласию» свидетельствует либо о непонимании обстановки в его собственном доме, либо о крайней степени цинизма.

Комментируя собственное выступление, он едва бы смог ответить на вопрос: какую «крайне сложную задачу» ему удалось «благополучно решить»? Ни один политик не в силах решить национальный вопрос обличительной речью.

* * *

Но Грабмайр, выступая в Мерано, не учел ситуацию и не рассчитал градус своего пафоса: вместо приличествующего моменту сострадания он явил всем только презрение. Превратив человеческую трагедию в какую-то низкую пакость, да еще в Тироле, где все это произошло не далее как четыре дня назад, парламентарий навлек на себя критику всех, без исключения, непримиримых лагерей. Правительство было рассержено, не услышав в его речи оправдания кабинета, итальянцы обиделись на выпад в адрес своего лидера Баттисти, но больше всего были оскорблены тирольские немцы.

Он сам вспоминал: «В шовинистических германских кругах я вызвал своим выступлением резкие противоречия».

«Шовинистическими германскими кругами» Грабмайр называет в первую очередь газету «Tiroler Tagblatt» – печатный орган Народной партии, который курировал эмоциональный Эдуард Эрлер. Газета писала, что «речь Грабмайра лишь оправдывает все те опасности, к которым мы должны готовиться заранее, а тон, в котором этот политик говорил об инсбрукских событиях, представляется совершенно недостойным».

Отношение к Грабмайру усугублялось еще и тем, что его считали здесь земляком, посланцем Тироля. По мнению газеты, «во всем тирольском ландтаге едва ли найдется хоть один депутат, который бы настолько бессердечно отнесся к вопросам свободы и национального самоопределения, как господин депутат Грабмайр». Во второй статье газеты говорилось о «вопиющей бестактности Грабмайра, поведение которого заставляет сгорать от стыда и праведного гнева не только каждого тирольца, но и каждого австрийского немца».

Однако, по словам депутата, нашлись у него и сторонники: «После этого я утешал себя лишь тем, что мою речь правильно восприняли в тех кругах, мнение которых было для меня ценно. Бернрайтер писал, что “речь была прочитана с большим интересом”, а ведь его критическое ко мне отношение было мне известно. Граф Освальд Тун написал мне: “С большим вниманием и с живейшим интересом читаю ваше последнее выступление, полное свежести. Позвольте мне пожелать вам и в дальнейшем преодолевать отношение немцев и правительства. Это так важно – когда посреди всеобщего хаоса национальной неприязни и личных амбиций и оскорблений звучит чье-то разумное и спокойное слово”. Такая похвала из уст горделивого аристократа, который к тому же был хорошим немцем и умным политиком, чрезвычайно обрадовала меня.

Таково же оказалось мнение моего давнего знакомого еще по инсбрукской юности, графа Артура Энценберга: “Я испытал истинное удовольствие и поздравляю вас со всей искренностью. Это первые разумные слова, мужественно противопоставленные безумному хору ретроградов, слепых фанатиков, тупых бюрократов, политических спекулянтов и ангажированной прессы и разнузданных собраний. При некоторых оговорках я полностью разделяю ваши идеи по поводу “Fatti d’Innspruck”».

Невозможно без содрогания читать строки: «Я испытал истинное удовольствие и поздравляю вас со всей искренностью».

Удовольствия и поздравления в контексте трагедии едва ли уместны, даже в качестве цитаты из чужого письма. Но Грабмайр этого, похоже, не понимал.

Губернатор Тироля Шварценау, считавший себя центристом по отношению к итальянскому вопросу, тоже высказал свою благодарность Грабмайру.

«Меня поблагодарил за поддержку и Шварценау, оказавшийся в очень тяжелой ситуации», – пишет депутат.

У Шварценау в тот момент вообще не было никакой опоры и поддержки. В Тироле положение губернатора было хуже некуда: его теперь ненавидели все – депутаты, жители города, пангерманисты.

Итальянцам в их «священном эгоизме» он был совершенно безразличен хотя бы уже потому, что он не был ни итальянцем, ни социалистом.

Меньше всего их сейчас волновал губернатор Тироля. Им не было дела до того, возможно, единственного человека, которому они в значительной мере были обязаны своим спасением от разъяренной толпы.

Ирредентисты даже не поняли, что ввод войск и их арест были предприняты для их же спасения: для губернатора это был единственный выход после тех выстрелов, которыми они обеспечили себе неминуемую расправу толпы.

В сущности, Шварценау совершил роковую политическую ошибку: он позволил себе совершать поступки и оказался не на той стороне баррикад. С предателями после отступления войска не особенно церемонятся, а генерала в тот момент воспринимали именно как предателя. Юридическое преследование или расправа толпы ему, конечно, не грозили, но и на посту губернатора он долго оставаться не мог: к нему повернулся спиной весь Тироль. Жалел ли об этом генерал, неизвестно. Эрцгерцог Ойген выглядел на его фоне гораздо осторожнее. Речь Грабмайра стала для душевных ран Шварценау спасительным бальзамом: хотя депутат и не сказал о нем ни единого слова, это оказался единственный голос в защиту его позиции.

Если не принимать в расчет некоторое самолюбование, характерное для мемуаров этого речистого депутата Венского парламента, невозможно не согласиться с оценкой Карла Грабмайра: трагические события стали разменной монетой в кампании национализма и непримиримости, которую организовали политики и пресса.

6.8. «Немецкая кровь!»

12 ноября очередной номер «Der Scherer» вышел под заголовком «Немецкая кровь!» В газете были размещены пять репродукций картин Августа Пеццеи.

Такой же экстренный номер выпустили газеты «Die Jugend» и «Interessante Blatt». Весь разворот последней занимали картины уличного боя и фотография жертвы, а в следующем экстренном номере «Interessante Blatt» вся первая полоса представляла собой огромное фото лежащего в гробу художника в окружении цветов, венков, напольных свечей и караула гвардейцев.

«Der Scherer» поместила на своих страницах биографию Августа Пеццеи, его фотографии и несколько стихотворений, посвященных художнику. Одним из первых было темпераментное послание Луизы Штольц «Ihr habt’s gewollt!» – «Вы этого хотели!»:

В тот день стихи сочиняли все, не только Артур фон Валльпах, которому дал указание Хаберман. Они запирались в своих кабинетах и сочиняли как умели и как чувствовали. Все «люди “Scherer”» были разлучены несчастьем.

Хаберман осуществлял руководство. Вернее, ему так казалось, что он осуществляет руководство. На самом деле он или бессмысленно перемещался по редакции, или сидел в своем кабинете, глядя в одну точку и предаваясь ужасным мыслям о будущем, которого не осталось.

В одиннадцать ему стало нехорошо. Держась за грудь, он стоял в мужской комнате и смотрел в зеркало на свое мгновенно постаревшее лицо. Его тошнило, но не хотелось, чтобы остальные заметили его слабость. Он уже догадывался, что в коридоре ждет Хеди – поглядывает с тревогой на дверь и предчувствует самое худшее. С тех самых пор, как она его знала, Хеди ждала этого худшего. А ведь он еще не сказал им про то, что аренду в раздираемом страстями Инсбруке не продлили и надо срочно переезжать в Линц. Да и как тут скажешь? Линц! Гуго там как у себя дома, уже привык. А он вот никак не привыкнет. Хаберман не был уроженцем Инсбрука, но любил этот город, как любят близкого человека.

Он появился с осунувшимся серым лицом в крупных каплях пота, поспешно вытер щеки салфеткой.

– Карл! Боже! Ты ужасно выглядишь!

Хаберман постарался через силу улыбнуться ей и ободряюще бросил:

– Не в этот раз!

Из-за двери выглянул Артур.

– Да, дружище! Вид у тебя…

«И что ж они все! – мысленно проворчал он. – Когда не надо, они все тут как тут».

* * *

Были в газете и стихи без подписи:

Фотография последней записки художника была помещена под изображением затерянного в дремучем лесу могильного холмика с одиноко торчащим, покосившимся крестом.

Еще утром 4 ноября сотрудники газеты были потрясены, обнаружив на столе это роковое послание. О смерти Августа знал уже весь город, и все побывали в ратуше, где несколько часов лежало его тело, но открытку товарищи убитого художника увидели только пару часов спустя.

Ренк заплакал и с криком «Проклятье! Проклятье!» выбежал из комнаты.

Ни у кого не поднялась рука убрать ее со стола.

В полдень посетивший Хабермана Эрлер смертельно побледнел, увидев открытку на столе.

– У него всегда это получалось! – произнес вице-мэр дрогнувшим голосом. – Он как будто предсказывал будущее.

Ни этого холмика, ни покосившегося креста на самом деле на могиле художника не будет – будет траурная ваза из белого мрамора в аркаде Западного кладбища. Но разве это важно! Пеццеи, уходя из редакции навсегда, оставил им символ собственной смерти.

Именно так всем виделась смерть – сентиментально, бесприютно, одиноко.

Вот как порой в жизни бывает: эту иллюстрацию Пеццеи делал для книги, а оказалось – для себя.

* * *

Справа от рисунка Пеццеи с могильным холмом Хаберман поместил стихотворение, которое стало мгновенным проявлением души:

«Schlaf wohl, mein Freund, in Deines Grabes Wänden!» («Спокойно спи, мой друг, в стенах своей могилы»).

На другой странице царили иные настроения.

Грозный поэт Артур фон Валльпах разразился патетическим стихотворным посланием «Wir sind Deutschlands Grenzsoldaten» («Мы солдаты Германских границ»):

6.9. Видения Хабермана

Конечно, Карл Хаберман не мог пройти мимо этого пророчества, и на одиннадцатой странице появилось за подписью «Thor» большое эссе под названием «Notturno am Innsbrucker Friedhofe» («Ночь на инсбрукском кладбище»).

Эссе было напечатано на одиннадцатой странице «Scherer», а прямо напротив него, на десятой странице, был помещен портрет Адольфа Пихлера, нарисованный Августом Пеццеи после смерти инсбрукского мыслителя – в ноябре 1900 года, ровно четыре года назад.

Поэтому не столь уж удивительно, что в этом патетическом, романтическом и невероятно экзальтированном эссе об инсбрукском кладбище старик Пихлер на четвертую годовщину своей смерти поднимался из могилы, увидев на смертном ложе окруженного цветами и венками молодого художника.

Он обращался к нему со словами:

«Август Пеццеи! Помнишь ли ты еще, как четыре года назад ты рисовал меня? Тогда ты еще не знал, что за мной, зрелым мужчиной, стоящим у врат вечности, вскоре последуешь ты сам! Они убили тебя итальянским штыком. Без оглядки на твою молодость, на твои способности, которые всегда были самым лучшим ответом на их грубую военную силу. <…> Мог ли ты, совсем еще молодой человек, ожидать, что все повторится заново и немецким студентам вновь придется стоять возле перевала Бреннер с черно-золотыми знаменами? Неужели немцам в Австрии суждено умирать молодыми? Мне было уже за восемьдесят, когда я незадолго до смерти сказал одному молодому немецкому писателю: “Мне осталось немного, я никогда не знал покоя, но вижу в этом глубокий смысл. Меня радует, что так много пришлось пережить. Столетие начинается с великих перемен. И новое поколение теперь уже знает, чего способен добиться народ, борющийся за свою свободу”».

Далее автор эссе, размышляя о смерти художника, пускался в метафизические рассуждения:

«Твой свет проникает сквозь стены кладбища в нашу жизнь. Как будто в серебристом сиянии далеких звезд мы слышим голос погибшего человека: “Ты говоришь, я умер за отечество – и это так прекрасно умереть за отечество; но отчего меня призвали так рано? Я мог бы еще так много сделать для отечества. Вокруг такое изобилие красок! Открытка с изображением могильного холма и словами: “Радуйтесь жизни!” не должна быть последней. Вы так мало знали меня. Мне хотелось еще учиться и творить. Хотелось путешествовать по сказочным странам моего воображения!..»

На мысль о работе, к которой стремился Пеццеи, Хабермана навело изобилие рисунков, грудой наваленных на столе в кабинете художника.

Он и этот свой рисунок с кладбищем взял случайно: просто это было первое, что попалось ему под руку.

«Знак судьбы. Может быть, это было одним из тех предупреждений, которые судьба посылает нам, слепым и глухим».

Сочиняя статью об Августе Пеццеи, Карл Хаберман думал о себе – о собственной смерти. Он пытался представить себе, как он сам скоро окажется по ту сторону стены. Хватит ли у него сил проникнуть сквозь эту стену, чтобы сказать свое последнее слово?

Он думал о собственной смерти, а видел перед собой Августа Пеццеи, и вновь эмоциональные строки сами собой вырывались из-под пера. Издатель только сейчас осознал, что понял сущность творчества. Он сам не был творцом, поэтому никогда особенно не задумывался о том, что чувствует художник. Ему хотелось сказать Пеццеи о своем внезапном прозрении, но некому было сказать…

«Я видел твои картины. Возможность и результат удивительно слиты воедино. Я узнавал твою душу. Художник должен иметь возможность рисовать. Но этого мало. Истинный художник не над искусством и не рядом с ним, а внутри него. <…> И сейчас ты уже в стране своего воображения, где реальное и желаемое едины, где действительность и красота идут рука об руку, а твои краски становятся еще ярче, ведь цвет твоей крови делает их пламенем – тем жертвенным пламенем, которое ведет к свободе».

Хаберман вновь ощутил на щеках горячие дорожки слез, а в душе – экстатический восторг. Он никогда не подозревал в себе такой сентиментальности, но, если бы он умер прямо сейчас, это едва ли огорчило бы его. Тем более что вставший из могилы Адольф Пихлер как раз в эту минуту протянул руку Августу Пеццеи и произнес:

«Удар в сердце – замечательно! Жаль только, что они и об этой жертве забудут. Им свойственно забывать. Я поведу тебя в бессмертие вместе с Теодором Кёрнером и павшими в бою офицерами. Дай мне руку!»

Издатель тяжко вздохнул и закончил эссе словами:

«С высокой башни доносится первый удар часов, он, подобно колокольному звону, разрезает серебристую тишину ночи. Патруль замедляет шаг, вниз опуская флаг. Не притронется сторож к ружью. И студент спрячет палку свою».

Почему последние строчки стали получаться в рифму, он уже не понимал. Очевидно, его самого потянуло на творчество. Писать стихи он совсем не умел, но уже и сам не знал, как ему выразить переполняющие его душу чувства. Ему хотелось мира, счастья, тишины, света. Хотелось, чтобы весь этот хаос когда-нибудь кончился и наступила та удивительная жизнь, которую часто изображал на своих картинах Пеццеи…

* * *

…Это был один из тихих сентябрьских вечеров, когда они собирались все вместе. Собирались, чтобы поработать над новым номером, но по негласной традиции каждый приходил когда хотел и делал то, что ему нравилось. Хаберман всегда поддерживал в них эту свободу, потому что из нее рождались неожиданные мысли, шутки, стихи. А когда все уже было почти готово, они собирались вместе. Хаберман их очень любил, но никогда не говорил им об этом. Они были его семьей.

Хеди сидит за фортепиано. Она прекрасно играет, но Хаберман не слышит, что именно. Густль аплодирует, но и этого Карл не слышит. Время как будто повисло в прозрачном сентябрьском воздухе, оно не доносит звуков. Утром прошел снег, но сразу растаял.

Хитрая Хеди улыбается украдкой, она меняет ритм и начинает играть тирольские танцы. Пеццеи засмеялся, встал, хлопнул в ладоши, топнул ногой. Хаберман однажды видел, как он зажигательно плясал йодль на празднике в деревне. И теперь они все тоже это увидели.

– Вот это да, Густль!

– Давай, Густль, это по-нашему! – воскликнул Гуго.

Обе створки двери распахиваются.

– Эх, был бы и я помоложе! – говорит улыбающийся Артур, стоя в дверях. – Как вы, дети мои…

Так недавно, в сентябре. А листья падают, падают…

* * *

«Почему мы вечно ничего не успеваем?! Почему всегда что-нибудь остается недосказанным? И куда с такой скоростью несет нас время, подобно бешеной стремнине серебряной реки Инн?»

Сейчас у Хабермана появилось такое чувство, как будто он теряет свою семью. Они были осколками разбитого зеркала. Все когда-нибудь приходит к концу. Вспоминая Пеццеи, Хаберман не мог не думать и о газете. Предательская мысль: «А может, это и к лучшему, что Густль не увидит нас всех на вокзале и наспех собранные кофры? Он был так привязан к Инсбруку. Оторвать его от родины – все равно, что жизни лишить».

В Линце Гуго Грайнц уже нашел для них постоянное помещение и договорился с типографией. Здесь «Scherer» больше не нужна. Вступиться некому: кругом царит такой хаос. Даже советнику теперь не до них.

Но Хаберман верен себе. Он делает последнее, что в его силах, – зовет Германа Грайнца и, порывшись в ящике с фотографиями, достает фото советника Эрлера, лучшее из всех – сам фотографировал.

«Вот что, Гери, дай это на странице хроники, в самом центре, с комментарием: “Заместитель бургомистра – лидер национальной борьбы”. И еще – в хронике надо указать, что бургомистр до последнего отстаивал мирные переговоры».

Внизу, под портретом Эрлера, Герман поместил карикатуру – осла с соской во рту, под которой было написано: «Правительство пребывает в спокойствии до следующих беспорядков. Министр-президент Кёрбер». Акценты были расставлены, вызов брошен, и отступать больше некуда.

6.10. Всё на продажу

Смерть – лучшая реклама для художника. Спрос на картины Августа Пеццеи приобрел характер общественного помешательства. Все собрания, музеи и галереи города торопились устраивать его выставки и аукционы, а залы не могли вместить такого количества желающих увидеть его картины. Даже музыкальное собрание господина Гросса на Ландштрассе не осталось в стороне и выставило последнюю большую работу Пеццеи – сделанную самим художником копию находящегося в «Фердинандеум» полотна «Голландское семейство за столом». Две другие картины были размещены в витрине выставочного зала на Майнхардштрассе – знаменитый «Замок в огне» и «Невидимый город». Первая изображала горящий замок на вершине горы, у подножия которой бушует и пенится море. Вторая – белые сказочные домики в глубине оврага посреди дремучего леса.

Эрцгерцог Ойген, воспользовавшись своим положением, немедленно посетил все аукционы города и купил шесть картин художника.

Не обошлось и без странного инцидента. С выставки Августа Пеццеи была похищена размещенная отдельно и тщательно охраняемая жанровая картина его отца, Пеццеи-старшего, на которой шестнадцать персон занимались росписью пасхальных яиц. В специальном сообщении полиции говорилось: «Того, кто что-то знает о местонахождении этого драгоценного полотна полтора метра в ширину, просят обратиться к господину судебному комиссару Нотариального управления и сделать заявление».

Появилась и огромное полотно Йозефа Дурста с изображением умершего художника, а фотограф Дорнах сделал ее удачную репродукцию для газет. «Innsbrucker Nachrichten» писала об этом изображении: «Несчастный молодой человек на носилках выглядит особенно бледным, и невыразимый покой светится на его лице. Как мы слышали, вскоре все владельцы своих домашних сокровищ сделают их доступными для широкого зрителя, и мы сможем полностью насладиться шедеврами нашего молодого, безвременно ушедшего таланта».

Первым на этот призыв откликнулся бывший губернатор пригорода Вильтен, член городского совета Хайгл. Он пожелал выставить свою собственность – приобретенную картину Августа Пеццеи «Мадонна». На картине была изображена юная дева с ангельским лицом, исполненным одухотворенности и веры. Увидевшие картину впервые были потрясены: от облика девы исходило сияние.

Весь последний год Пеццеи работал над иллюстрациями к роману Франца Доллинера «Фрау Хитт» – легенде о сказочной королеве из горного тирольского леса. Он успел сделать очень много, и Хаберман целый день в задумчивости перебирал картины. Одна из них изображала высоченный замок с башнями на вершине горы, другая – гнома, сидящего на ветке дерева, третья – скачущего на опушке леса оленя. Во всем этом виделась необузданная фантазия и жажда свободы – от чего порой перехватывает дух и становится трудно дышать.

Карл тоже это ощутил, он отложил рисунки, расстегнул воротничок и закрыл лицо руками…

Через два года литературный исследователь Людвиг фон Хёрман назовет «Фрау Хитт» «поистине захватывающим романом». Но эту книгу, изданную в 1904 году, ее иллюстратор уже не увидел, она вышла после его смерти.

* * *

Через месяц после похорон, 6 декабря, состоялась торжественная презентация книги Франца Доллинера «Фрау Хитт», на ней были представлены все иллюстрации, сделанные художником. В аннотации к выставке говорилось:

«Он был одним из нас. Молодой, талантливый, иногда вспыльчивый и нервический, как все художники, но быстро успокаивающийся, добрый, снисходительный. Его здесь знали все. Круг общения Августа Пеццеи был весьма обширен – студенты, художники, писатели. Он появился на свет в Инсбруке в семье художника-портретиста Августа Пеццеи и провел детство в родном городе. Как только сделался заметным его поистине артистический темперамент, родители отдали его в Государственное ремесленное училище, где его обучением занимался профессор Дайнингер. Потом Пеццеи учился в Мюнхенской академии, где его опекал профессор Дефреггер. После смерти матери он переехал обратно в Инсбрук, где занялся разнообразной художественной деятельностью. Было интересно наблюдать, какие жаркие дебаты вызывают его картины, карикатуры, иллюстрации, потому что Пеццеи всегда использовал смелые образы и яркие цвета. Пожалуй, его единственной слабостью была обнаженная натура. Тогда в его рисунках возникала неопределенность, неясные очертания, а символы становились непонятны зрителю, как будто за этим крылась какая-то неясная мысль. Но такое буйство красок и безграничную фантазию нечасто можно было встретить в современной живописи. Сегодня выставки художника посещают сотни людей…»

6.11. Сатана

17 ноября эрцгерцог Ойген встретился с братом покойного художника – актером Артуром Пеццеи. Эрцгерцог, как сообщала газета, и ранее проявлял интерес к творчеству погибшего художника. Им было приобретено большое количество картин Августа Пеццеи еще при его жизни.

Эрцгерцог ласково пожал руку осиротевшему брату художника и проявил большое внимание к его семейной трагедии.

– Господин Пеццеи, – сказал эрцгерцог, – я слышал, у вас очень хорошее положение в «Шиллер-театре». Вы даже Гамлета играете.

– Фортинбраса, – поправил Артур довольно равнодушно.

Но вдруг с чувством и напором произнес:

Услышав про «удар острого меча», эрцгерцог слегка изменился в лице. Уж очень странно прозвучали эти слова.

– Вы чрезвычайно талантливы, – произнес он, пытаясь за высокопарным тоном скрыть замешательство. – Замечательно глубокий текст… Классика поистине прекрасна.

– Я никогда не понимал этих слов, – сказал Артур Пеццеи, пропустив слова эрцгерцога мимо ушей. – Просто произносил, выходя на сцену, и все. Сейчас наконец понимаю…

Актер как будто разговаривал сам с собой. Ойген Австрийский вновь испытал замешательство. Его Высочество несколько мгновений поразмышлял и решил все-таки продолжить:

– Я полагаю, дорогой Артур, что в лице старшего брата вы лишились важной опоры. Мы разделяем ваши чувства. Но, поверьте, вам необходимо продолжать учебу в университете и играть на сцене. Вы добьетесь больших успехов на этом поприще. Мы готовы всецело поддержать вас материально и взять под свое покровительство. Мне было бы чрезвычайно приятно знать, что…

Артур Пеццеи, похоже, опять его не слышал, он уже несколько дней находился в какой-то прострации. Если бы они знали, о чем он думает. А думал он о том, что Гамлет мертв. И еще о том, что теперь, когда он понял наконец слова Фортинбраса, на сцену он больше не вернется. Потому что нельзя играть самого себя.

Стоявший рядом бургомистр выразительно кашлянул. Артур поднял на него глаза и спросил:

– Вы так и не нашли собаку?

* * *

Артур Пеццеи сидел в кресле и внимательным неподвижным взглядом смотрел на картину своего брата. В ушах у него все еще звучали слова: «Жизнь и есть самая настоящая фантазия. В ней гораздо меньше настоящего, чем в моих кентаврах».

С улицы донесся лай собаки, и Артур вскочил.

Он метнулся к входной двери и распахнул ее. Ойген Австрийский держал на поводке пса.

– Вот вам ваш ретривер, господин Пеццеи, – сказал Его Высочество с восхитительной скромностью, чуть заметно улыбаясь.

– Сатана! – закричал Артур. Пес нетерпеливо дергал поводок.

А эрцгерцог внимательным неподвижным взглядом смотрел на битву кентавров.

– Господин Пеццеи, – произнес он осторожно и очень настойчиво, – я куплю у вас этот шедевр.

Артур оставил собаку и посмотрел на картину, а потом на эрцгерцога.

– Отцу она не нравилась, – заметил он. – Папа вообще такого не понимал, называл сомнительными фантазиями. А кентавров он считал чудовищами. И знаете, что Август ему сказал? «Это люди, великие люди. Просто им не всегда удается решать свои проблемы мирным путем».

– Уж это точно, – сказал эрцгерцог. – Ваш брат был очень умным человеком. Сколько вы хотите за это полотно?

– Я не возьму денег, Ваше Высочество, – ответил актер. – Я вам ее дарю.

– Не жалко?

– Кентавров? Нет, у меня теперь есть Сатана.

Эрцгерцог повесил картину на стене в своем кабинете, прямо перед столом.

Он подолгу смотрел на кентавров с молчаливым уважением, повторяя про себя: «Великие люди не всегда решают свои проблемы мирным путем».

И от этой мысли командир корпуса сам себе казался немножечко пацифистом.

* * *

Странное появление Сатаны и возвращение его прежнему хозяину никого не удивило и не вызвало вопросов, а между тем это появление сопровождали не совсем обычные обстоятельства.

Все началось с того, что эрцгерцог разозлился.

– Немедленно найдите мне эту чертову собаку! – кричал он. – Как ее там? Мефистофель!

– Сатана, Ваше Высочество.

– Какая разница! Почему ее вообще до сих пор не нашли? Это собака национального героя, и она должна быть найдена!

Приказы командира корпуса не обсуждались, и еще сутки весь корпус слонялся по окрестным деревням и болотам в поисках пропавшего ретривера. Все тщетно. Сатана как сквозь землю провалился.

Возможно, эта история так ничем бы и не закончилась, если бы не вице-мэр. Эдуарда Эрлера непреодолимо влекло в сторону лагеря. Он жаждал возмездия и хотел найти пса. Он вообще хотел что-нибудь делать, пока другие занимаются бессмысленным словопрением. Руководствуясь юридической логикой, вице-мэр справедливо рассудил, что, побежав за возможным убийцей, пес мог бродить неподалеку от лагеря. Там были расквартированы стрелки тринадцатого батальона.

Утро 19 ноября выдалось серое и холодное. Облака с загнутыми носами плыли по небу медленно и скорбно, как похоронные ладьи, и это отвечало настроению советника. Эрлер подумал вдруг, что, будь это утро солнечным и безоблачным, это не только не добавило бы ему оптимизма, но, скорее всего, возмутило бы его до глубины души. Он хотел, чтобы не кончалась грустная осень, не выходило из-за серых туч безмятежное светило, потому что несправедливы его лучи: светят всем без разбора, даже убийце. Но не тому, кто покинул их навсегда.

Вице-мэр, несмотря на свой опыт в юридических делах и в муниципальной деятельности, оказался невероятно чувствительным человеком, о чем даже сам не подозревал до последнего времени. Он и предположить бы никогда не смог, что смерть Августа Пеццеи произведет на него столь сильное и тяжелое впечатление.

Эрлер плохо сознавал, что с ним происходит, и с трудом контролировал свое состояние. Ему не приходило в голову, что все это – следствие того, что он впервые увидел рядом смерть. И не только. Август вызывал у него уважение и восхищение. Это был его художник, его свобода, его согласие с миром природы. Эрлер мог смотреть на его картины часами, внутренне разделяя все эти чувства. И теперь он присутствовал при кончине человека, который был ему небезразличен и для которого этот мир перестал отныне существовать. Это было чудовищно, несправедливо, и советнику стало стыдно за то, что он, как прежде, просыпается по утрам, ходит по улицам и думает о том, что лучше надеть, чтобы не простудиться.

Он ощущал пустоту и одновременно тяжесть внутри. Все вокруг казалось ему совершенно бессмысленным, как мелкая возня мышиного выводка за печкой. Мир был огромен и ужасен, как это серое небо, с которого частым потоком сыпался колючий снег. Он ничем не походил на тот романтический узорчатый снег, о котором сочиняют свои вирши поэты и который на рисунках Августа лежал ровным покровом в лощинах гор. Это были острые уколы в лицо, холодные и злые.

«Как пули», – вице-мэр поежился, но обратно не повернул.

С гор то и дело доносило порывы северного ветера, и советник поднял воротник пальто. Он уже во второй раз методично обходил весь лагерь, похожий сейчас на глухую крепость. Но советника тоже заметили. Высокий офицер поднялся на вышку и оттуда рассматривал вице-мэра. Старший лейтенант узнал его, но все еще не решил, что следует предпринять.

Зайдя со стороны низины, Эрлер обнаружил чуть поодаль едва приметный покосившийся холмик. Этот редут сохранился со времен борьбы за независимость и стороннему человеку вовсе не бросался в глаза. Там никто не жил, но хранился инвентарь, и советник поначалу думал, что это просто развалины или мусор.

Подойдя ближе к этому блиндажу, он понял, что там кто-то есть. К холмику со стороны входа, замаскированного ветками, прибился понурый черный пес. Из-за веток его трудно было заметить, а они, по всей видимости, защищали несчастное животное от порывов ветра.

Увидев человека, пес глухо зарычал, но без особого куража – как видно, устал и обессилел. Уже несколько дней он караулил этот лагерь как бессменный часовой, но сейчас его силы были на исходе, и внутренне он был даже рад увидеть человека.

– Сатана! – позвал Эрлер. – Пойдем со мной, дорогой! Пойдем!

Услышав от чужака свое имя, собака неуклюже, с трудом поднялась и заковыляла в его сторону, волоча за собой грязный поводок. Эрлер взял поводок и повел ее в сторону города.

В этот момент к ним со стороны лагеря нерешительно приблизился высокий офицер, который до этого разглядывал вице-мэра, стоя на смотровой вышке.

Он отдал честь и сказал:

– Экселенц, разрешите обратиться. Старший офицер лейтенант Нагановский. Временно исполняю обязанности командира отряда в батальоне стрелков Его Величества.

– Что вы хотите, лейтенант? – сухо спросил вице-мэр, не спуская глаз с собаки.

– Предполагаемый виновник выявлен. Вы можете лично арестовать и доставить…

– Какое это теперь имеет значение! – сказал Эрлер холодно и брезгливо. – Пеццеи это не вернет. Видеть не хочу эту тварь! Он не достоин вычесывать блох у этой собаки. Сами делайте с ним что угодно!

Сответник потянул за собой ретривера и пошел прочь…

* * *

Сатану вымыли, накормили, расчесали, а типография прислала к нему своего фотографа. Уже к вечеру были выпущены памятные открытки с ретривером и надписью: «При таких скорбных обстоятельствах, само собой разумеется, что фотограф Гратль сделал серию снимков, посвященных верному Сатане – собаке, которая в трагическую ночь не сомкнула глаз возле тела своего хозяина и стойко исполняла свой долг».

7.1. Парад виновников

Между тем поиски виновников ни к чему не привели: чем усерднее их искали, тем больше их становилось.

К 10 ноября под стражей содержались уже не только итальянцы, но и восемь немцев, задержанных за беспорядки и подозрительное поведение. Все население, состоящее из «лояльных» (по определению Грабмайра) граждан, проявляло бдительность и писало доносы в комендатуру – преимущественно друг на друга.

Газета Народной партии «Tiroler Tagblatt» гневно писала, что убийцы, конечно, уйдут от ответа, а «один из виновников, старший офицер Нагановский, якобы уволенный из команды, почему-то бродил вчера с кривой саблей поблизости от места кровавых событий. Там же, на месте преступления, видели и младшего стрелка Луиджи Маттео Менотти, совершившего убийство, но, несмотря на это, занимающегося теперь новым рекрутским набором».

В «Der Scherer» 12 ноября была опубликована туманная заметка под названием «Die Strafe des Mörders» («Наказание убийцы»):

«Убийца Пеццеи должен понести заслуженное наказание, и к этому приковано сейчас внимание всех. В сообщении командования Императорского корпуса и в официальном коммюнике правительства, как известно, объявлено вполне определенно, что нет никаких оснований сомневаться в характере использованного оружия и никаких причин доверять какому-то таинственному вскрытию, доказывающему, что Пеццеи был убит ножом гражданского лица. В соответствии с тем, что убийцей признан Луиджи Маттео Менотта из Борго, мы требуем от власти его увольнения и применения к нему строгого наказания».

Именно так в тексте «Scherer» указано имя предполагаемого убийцы – «Luigi Matteo Menotta». В других текстах научных и газетных статей его называют «Luigi Minotti». В итальянской «Il Popolo» это имя звучит уже в третьем варианте – «Luigi De Mattia di Borgo Valsugana» («Луиджи Де Маттиа из Борго в долине Вальсугана»). Но Минотти и Де Маттиа – совершенно разные фамилии.

Складывается впечатление, что речь идет о какой-то мифологической фигуре с вымышленным именем. Очевидно, если бы стрелка Минотти не было вовсе, его стоило бы выдумать. Это как раз то впечатление, которое чутко уловил и озвучил в Инсбруке столетие спустя Михаэль Гелер, увидевший во всей этой «весьма парадоксальной, если не сказать – странной» операции «пропагандистский спектакль».

Из сообщения «Scherer» видно, что сомнения эксперта Ипсена быстро дошли до общественности города, об этом постоянно упоминалось, но разбираться в этом вопросе никто не хотел. Для всех в тот момент фигура итальянского стрелка являлась самой предпочтительной кандидатурой – как средоточие зла.

На газеты того времени ориентироваться сложно: в них печатали множество противоречивых сведений. Так, в одной заметке проскользнуло сообщение о том, что «Август Пеццеи был на демонстрации с другом, они стояли плечом к плечу, а когда началась атака стрелков, товарищ крикнул ему: “Быстрее! Бежим вперед!” и увлек за собой, но Пеццеи не успел, и его настиг удар штыка».

Вызывает удивление, что ни имени этого загадочного друга не упоминалось, ни показаний нигде не приводилось. Напротив: единственное свидетельство, с которым оказались согласны все, – люди бежали, царил хаос, и потом все вдруг увидели, что один человек остался лежать на тротуаре возле отеля «Золотая Роза». Никто не видел, как это произошло. Где этот «товарищ», и был ли он действительно знакомым художника или просто случайным человеком, оказавшимся рядом? В толпе демонстрантов все временно становятся товарищами. Очевидно, именно у этого человека были все шансы стать главным свидетелем. Если он, конечно, существовал.

Очевидцами становились случайные прохожие, которые мало что могли добавить к прочим показаниям. Например, один из свидетелей произошедших возле «Золотой Розы» событий, служащий Мартин Гуршнер, рассказал: «Я шел после часу ночи из городского собрания по Францисканербоген к Бургграбену на работу, через четверть часа я увидел неподалеку от толпы Пеццеи. Я сразу же узнал его, ведь он очень известный человек. И тогда же я подумал, что ему опасно находиться здесь в такой момент…» По его словам, он направился к художнику, чтобы сказать ему об этом. Мартин Гуршнер также мог быть тем самым упоминаемым в прессе «другом Пеццеи».

Полиции было уже не до убийцы художника. К 17 ноября в участки поступило множество ложных доносов жителей чешского происхождения о подозрительных немцах, слоняющихся по улицам с экстремистскими целями. По этим доносам было арестовано значительное число учеников средней школы и студентов, которые позднее были отпущены.

Еще через месяц, 7 декабря, заместитель командира, старший офицер Нагановский, «бродивший», по словам «Tiroler Tagblatt», «с кривой саблей на месте преступления», в порыве раскаянья вдруг явился в суд гарнизона и потребовал немедленно арестовать его. Он утверждал, что готов понести наказание за то, что взял на службу убийцу. Руководствуясь этим, суд приговорил командира отряда, в котором служил Луиджи Менотти, к нескольким месяцам заключения, что породило в городе новую процессуальную дискуссию о том, можно ли арестовывать офицера, который непосредственно убийцей не был, да к тому же сам явился с повинной. Офицеры корпуса вообще были убеждены, что Нагановский арестован несправедливо. Горожане, все еще разгоряченные желанием возмездия, утверждали, что несколько месяцев ареста вовсе не искупают его вину.

Бургомистра Грайля тоже можно было увидеть рядом с местом трагедии: он в задумчивости бродил по площади с фотографическим аппаратом системы «Кодак». Очевидно, опыты Хартмана с проявлением фантомов в инфракрасных лучах не давали ему покоя.

Чем больше искали ответы, тем больше становилось вопросов, а межнациональная проблема Тироля из-за своей масштабности поглотила убийство одного человека.

7.2. «Это похоже на фарс»

[376]

В суматохе и экзальтации первых после трагедии дней никому почему-то не приходило в голову, что сама история с убийством художника выглядит, мягко говоря, удивительно. Немотивированное поведение итальянского стрелка, полная сумятица на улице и в здании «Золотой Розы», последующее туманное высказывание аса криминологии доктора Ипсена о том, что он не уверен в медицинском заключении, – все это породило загадку.

Ровно через столетие Михаэль Гелер впервые озвучил это причудливое ощущение от произошедших событий:

«Операция, которая завершилась трагической смертью Пеццеи, была весьма парадоксальная, если не сказать – странная. По словам одного из очевидцев, удар штыка был нанесен стрелком с криком: «Иисус, приди покарать немцев!».

Нельзя не заметить, что даже Гелер приводит брошенную стрелком фразу в очередном сомнительном варианте ее перевода. Кто-то припоминает ту самую театральную (почти как в миланской опере) формулировку: «Ostia, avanti porci tedesci!», а хозяин гостиницы «Золотая Роза» вообще слышал «какую-то итальянскую идиому», неизвестно кем сказанную, но при этом «готов под присягой где угодно подтвердить, что было произнесено: “Боже, покарай немецких свиней!”»

Все выглядит так, как будто этот текст, вспоминаемый, достраиваемый и вовсе искаженный разными свидетелями, звучал все время по-разному, если, конечно, вообще существовал.

Ни агрессор, ни его жертва, как уже говорилось, немцами не были: Минотти был итальянец, а Пеццеи – ладин, то есть австриец ретороманского происхождения. И Гелер справедливо называет происходящее «пропагандистским спектаклем» и добавляет: «Это похоже на фарс».

С личностью и именем убийцы тоже не все было ясно. Осмотр оружия, которое было использовано в ходе операции, ничего не дал: все штыки оказались в идеальном состоянии. «Innsbrucker Nachrichten» тут же сообщила, что «капрал Луиджи Минотти из Борго спрятал свой окровавленный штык в огромном ворохе соломы и пошел позаимствовать оружие в другой отряд».

Что произошло потом, в газете не говорится, но само поведение убийцы свидетельствует о том, что он осознавал свою вину и пытался замести следы, а значит, о несчастном случае не может быть и речи.

Однако поведение стрелка в сочетании со сказанными им в момент совершения преступления словами кажется непонятным. Что это было? Глубоко запрятанная до поры ненависть к немцам, попытка прославиться, жажда подвига или какая-то личная неприязнь? А ведь Минотти едва ли был знаком с жертвой. С Августом Пеццеи стрелка абсолютно ничего не связывало: они принадлежали к разным социальным кругам, и едва ли стрелок был читателем «Scherer», чтобы знать о пангерманской ориентации газеты и проникнуться к ней и ее сотрудникам ненавистью. Синдром Герострата тоже можно отмести: имя Минотти известным так и не стало, оно упоминается только в отдельных сообщениях об инсбрукских событиях – в газетной хронике. Да и зачем итальянцу, получившему хорошее место в австрийском элитном подразделении кайзера, было так рисковать своим положением, если приказа убивать ему никто не отдавал?

* * *

Если вернуться к словам Ипсена и типу оружия, то неясностей станет еще больше. Штык имеет преимущество при бое в плотном строю. А форма оружия уменьшает шанс увязания в теле противника. Ко второй половине XIX века его длина была значительно сокращена, и довольно странно, чтобы такое острие могло пронзить тридцатилетнего мужчину насквозь. Возможно, речь идет о штыке образца 1895 года к винтовке системы «Маннлихер» для рядового армейского состава, длина его клинка составляла двадцать пять сантиметров. Это оружие использовалось только в условиях штыкового боя, а к началу XX века подобных прецедентов на австрийской территории не было вообще. Опыт такого боя в условиях Тироля был практически утрачен за давностью военных событий начала и середины позапрошлого, XIX, века. Демонстрация 3 ноября 1904 года едва ли чем-то отличалась от событий 1903 года, когда немцы и итальянцы после лекции Лоренцони столпились возле Народной гимназии и Дома урсулинок на маленьком перекрестке Марктграбен. Такие инциденты повторялись каждый год, но никому не приходила в голову безумная затея «зачистки» центра города.

Центр Инсбрука, или «старый город», по величине напоминает многонаселенную квартиру с разветвленной системой коридоров: переулки по ширине не превышают трех метров. Вести там штыковой бой – это полный абсурд.

Из показаний свидетелей следует, что убийца смертельно ранил художника в спину, однако рана была хорошо заметна на груди, из нее вытекло немало крови на рубашку, и даже соломенный матрац уже в морге военной комендатуры оказался пропитан кровью. Из этого следует, что рана была проникающая, а штык пронзил жертву насквозь по принципу вертела. Это порождает новый ряд вопросов:

1) Почему художник скончался не в первое же мгновение после такого сильного удара, а был смертельно ранен и находился в сознании еще несколько минут?

2) С чем связан столь целенаправленный, агрессивный и явно не случайный поступок стрелка, получившего приказ навести порядок?

3) Что имел в виду доктор Ипсен, когда говорил, что это мог быть удар ножа и, возможно, речь идет о штатском лице?

4) Насколько вообще точна версия об ударе именно в спину?

5) Откуда возникла версия газеты о том, что стрелок Луиджи Минотти спрятал орудие преступления в копне соломы, и подтверждено ли это доказательствами?

6) Если это подтверждено, то почему возникли сомнения у эксперта?

7) Если это подтверждено, то каким образом был изобличен преступник?

8) Какова судьба Луиджи Минотти, и были ли к нему применены санкции?

При таком сравнительно небольшом пространстве и наличии большого количества свидетелей никто не смог воспроизвести с абсолютной точностью ни последовательность событий, ни сказанную убийцей фразу. Даже сам образ убийцы в показаниях размывается: почти все очевидцы употребляют выражение «какой-то человек». Но со всеми указанными обстоятельствами версия несчастного случая при освобождении площади и прилегающих к ней помещений от демонстрантов исключается полностью: целью было именно убийство. Представляется абсурдным, что в качестве жертвы целенаправленного убийства был выбран безоружный человек, не принимавший участия в беспорядках, к тому же известный в городе художник. Если только речь не идет о заранее спланированном и, по сути, идеальном преступлении. Впору вспомнить Честертона. «Где легче всего спрятать лист? В лесу. Где легче всего спрятать камень? На морском берегу. Где легче всего спрятать труп? На поле боя».

Если оставить на время методы сыска, то можно заметить, что и система наказания в контексте этих событий выглядит не лучше. Все призывы «найти и покарать» остаются пустыми восклицаниями. Акцент смещается к антиправительственному недовольству («виноваты они (правительство), потому что они ничего не делали») и к пресловутому национальному вопросу («виноваты они (ирредентисты), потому что они это начали»). А поскольку Минотти хоть и итальянец, но все-таки «слуга государства», то виноватыми опять оказываются те итальянцы, с которых все началось.

Их обвиняли в провоцировании конфликта, но непосредственно к убийству они не имели никакого отношения, хотя бы уже потому, что у них было самое лучшее алиби на свете: к тому моменту они все были заперты в здании ратуши под охраной двух отрядов полиции, а потом сразу отправлены в участок.

События того дня, насколько их вообще можно реконструировать сегодня, выглядели настолько туманно, что не выдерживали никакого объяснения. Современные историки писали, что совершенно неясной представляется роль Баттисти и его сторонников, в немалой степени спровоцировавших этот конфликт.

Представляется сомнительным мнение, что Баттисти и его товарищи «с искренним энтузиазмом восприняли рождение интернациональной идеи на европейской арене» и «надеялись на основе принципов «rerum nouarum» (новой реальности) создать братство народов Европы, борющееся за развитие демократии».

Сторонники Баттисти, шумно отмечавшие открытие факультета и устроившие гуляния по городу с пением песен, тоже не были похожи на убежденных интернационалистов, ищущих новую реальность. Скорее, они были похожи на экстремистов.

Гаэтано Арфе называет лидера трентинских социалистов «ветераном судебных и тюремных авантюр» и делает вывод, что его политические воззрения были «в большей степени основаны на вере и в меньшей – на теории и науке».

Не имеют ответа и возникшие у итальянской стороны, но ничем не подтвержденные подозрения о возможности скрытого сотрудничества между немецкими демонстрантами-радикалами и правоохранительными органами.

Например, утверждается, что австрийская полиция арестовала 137 итальянцев без видимой причины, а уж мирный филолог Де Гаспери, читавший «Фауста», и вовсе попал в тюрьму на двадцать дней совершенно случайно. Все заключенные были отпущены без судебных слушаний, и никакого дела против них не завели. Это, по мнению сторонников версии «скрытого сотрудничества», свидетельствует об абсолютистской линии немецкого правительства города и представляет его и полицию не в лучшем свете.

На самом деле все выглядит наоборот. Например, совершенно очевидно, что арест итальянцев производился ради их же безопасности. В то же время от вооруженного отряда, состоявшего по крайней мере наполовину из итальянцев, пострадали больше всего немецкие демонстранты. Если бы не участие войск, Пеццеи, скорее всего, остался бы жив.

Инициатива ввода войск исходила, несомненно, от губернатора Шварценау, который и раньше либерально относился к итальянцам. Ему и лейтенанту Лойпрехту бургомистр Грайль приписал всю вину за этот приказ – приказ, также направленный на спасение итальянцев от немецкой толпы, а не наоборот.

Однако и у этой ситуации есть обратная сторона: при всей агрессивности толпы, она состояла из 70 человек, вооруженных палками и камнями, в то время как арестованных итальянцев было 137, и они были вооружены револьверами. При таком балансе сил еще неизвестно, чем бы это закончилось.

Освобождение ирредентистов без заведения уголовного дела и вовсе выглядит подозрительно гуманным для австрийской правоохранительной системы, учитывая, что именно итальянцы открыли огонь по демонстрации. Такой «гуманизм» органов власти объясняется их растерянностью перед тем, что произошло. Именно это впоследствии дало историкам повод утверждать, что в этом конфликте австрийская сторона выглядела не лучшим образом и осознавала свой конфуз. Все это породило у компетентных в этом вопросе австрийцев какой-то молчаливый комплекс вины и стремление не возвращаться памятью к этим событиям. Об этом свидетельствует и тот факт, что основная книга, посвященная инсбрукским событиям, – сборник статей по конференции 2004 года, проходившей в австрийском Инсбруке, – вышла на итальянском языке в издательстве музея Тренто, то есть на территории Италии.

Вполне логично, что последним из-под стражи отпустили именно Баттисти, как главного организатора с итальянской стороны. Но заведение дела и дальнейшие разбирательства выявили бы много такого, чего никому не хотелось вытаскивать на свет и обсуждать на глазах у всей Европы, особенно Италии, отреагировавшей на события в соседнем государстве почти по-хозяйски, как будто это случилось на их территории. Вот почему удобнее было свести все к восклицаниям: «Наших бьют!», что и сделали обе стороны – австрийская и итальянская, – совершенно забыв при этом о вполне конкретной жертве этих событий, похороненной с государственными почестями.

7.3. Конец университетского вопроса

То, что произошло, окончательно разделило даже самих итальянцев. Радикалисты продолжали настаивать на борьбе за Триест. Де Гаспери же сформулировал свою точку зрения афористично: «Бороться можно хоть полвека, а в итоге мы останемся все с той же горсткой мух в руке!» и – “Лозунг «Триест или ничего!” дал нам именно то, что мы декларировали, – ничего!»

Одновременно с беспорядками в Инсбруке то же самое происходило в других городах Австрии: проявления немецкого национализма и выражение симпатий к итальянским студентам в Италии и областях, населенных итальянцами. Итальянское королевство, как уже говорилось, начало проявлять хозяйские амбиции по отношению к братьям по крови, даже подало Вене официальный протест. Этот случай, известный как «Fatti di Innsbruck», вошел в историю Трентино, став ключевым моментом историографии этого края, отразившим германо-австрийское высокомерие по отношению к итальянцам. Открытие факультета в Вильтене так и не состоялось, а все дальнейшие переговоры об итальянской школе были отложены. Беспорядки уже никого не интересовали. Всех теперь занимал вопрос об итальянском факультете: что с ним будет? И только одного жителя города интересовала судьба его недвижимости. В городской совет беспрерывно поступали возмущенные письма от строителя Фритца, владельца дома № 8 на Либенеггштрассе. Одно из писем опубликовала «Innsbrucker Nachrichten»:

«В последнее время участились нападки на меня и нанесен ущерб моей собственности. Поэтому я вынужден сделать следующее заявление. 3 августа один чиновник государственной канцелярии обратился ко мне с просьбой сдать в аренду квартиры в здании на Либенеггштрассе, находившемся в моей собственности. Губернское управление предполагало разместить там итальянский факультет права. Я заявил, что могу сдать лишь семь помещений сроком всего на один год за 2800 крон, и вовсе не предполагал, что мое предложение будет принято. Однако в тот же день я был вызван к господину советнику государственной канцелярии доктору фон Швиндту, который вручил мне протокол. В полном неведении относительно политической ситуации я этот протокол подписал. В тот же день я получил письменное подтверждение, что мои условия приняты.

Только несколько недель спустя мне стали известны все обстоятельства этого дела, и я отправился к референту доктору Швиндту с решительным желанием разорвать эту сделку. Этот господин и позднее губернатор Лихтентурм развеяли мои опасения и возражения при помощи грандиозных напыщенных речей. Особенно эти господа настаивали на том, что такая аренда осуществляется в интересах всего немецкого населения, и даже сам ученый совет университета заинтересован в этом».

13 ноября 1904 года ректор Хайдер заверил представителей немецкого студенчества, что ученый совет намерен наказать виновных итальянских студентов со всей строгостью университетских законов. На собрании юридического факультета присутствовал бургомистр Грайль, заявивший: «Вопрос о факультете включает в себя три аспекта: во-первых, само здание, во-вторых, профессоров, в-третьих, студентов. Здание разрушено, и ремонт займет много недель, причем следует иметь в виду, что меценаты Инсбрука не собираются принимать в этом участие. Профессора уехали и вряд ли вернутся в Инсбрук. Студенты разобщены. Мы надеемся, правительство наконец пришло к выводу, что в сложившейся ситуации в Инсбруке восстановление итальянского факультета полностью исключено по всем указанным мной причинам».

Судьба собственности господина Фритца оказалась печальной: здание было настолько повреждено внутренними беспорядками и скомпрометировано произошедшими событиями, что решено было не восстанавливать его.

Сегодняший дом на Либенеггштрассе, 8 также принадлежит университетской системе Инсбрука, он очень похож на тот – столетней давности. Очевидно, это все тот же дом, его остов. Лишь верхние надстройки отличаются от злополучного юридического факультета: фронтона и башенок больше нет. А на том месте, где находилась дверь, выломанная демонстрантами, – простая ниша в стене. Никто из нынешних обитателей этого дома никогда не слышал о том, что произошло здесь сто с лишним лет назад.

7.4. Непримиримые соратники

Итальянский факультет был похоронен. Даже красивое старое здание на Либенеггштрассе, имевшее столь дурную славу, было снесено и исчезло с лица земли. Память о том, что произошло, стиралась с удивительной для древнего Тироля поспешностью, как будто этот древний уголок, сохранивший архитектурные комплексы XIV–XV веков, населяли варвары.

Приглашенные в Инсбрук профессора нашли себе другие университеты, но уже в городах Италии. Выпущенные из тюрьмы студенты вернулись в Тренто, Боцен и Триест. А их лидеры, громко заявившие о себе, продолжили борьбу в Венском парламенте. Впрочем, последующие годы парламентаризма и прений не дали ничего нового: большинство итальянских лидеров продолжали настаивать на Триесте, а Венское правительство готово было только обсуждать и признавать важную роль отдельных итальянских исследований, но не итальянской школы. При этом в 1911 году секретарь католической партии Конци во время своего доклада в парламенте неожиданно выдвинул идею создать итальянский факультет в самой столице Габсбургской империи. Это предложение вызвало сначала оторопь и шок в рядах парламентариев, а потом вылилось в горячую дискуссию, с одной стороны, между итальянскими и немецкими депутатами, с другой – между оппонентами внутри итальянского лагеря. Это были прежние соратники и почти сокамерники Де Гаспери и Баттисти.

Их особенно яростные столкновения начались летом 1905 года. 27 августа на собрании в Рива дель Гарда Де Гаспери высказался одобрительно по поводу правительственного предложения открыть итальянский университет в Тренто. Казалось бы, это решение выглядело едва ли не самым лучшим из всех вариантов, странно только, что никто не додумался предложить его раньше. Однако идея университета в родном городе ирреденты совершенно не понравилась Чезаре Баттисти, и он публично обвинил Де Гаспери в оппортунизме. Четырьмя годами позже, в 1909-м, нападки на Де Гаспери продолжил в газете «Il Popolo» Муссолини. Теперь они все считали Альчиде прислужником австрийских властей. А он 17 июля 1911 года стал членом Венского парламента.

Можно попытаться объяснить поведение Баттисти по отношению к предложениям австрийского центра с помощью обычной логики. Очевидно, он считал свой город глухой провинцией и полагал, что появление там итальянского университета не будет иметь существенного значения для самоопределения нации. Но стоит только отбросить логику человеческую и погрузиться в логику ирредентиста, и все станет намного понятнее: Баттисти вообще не нужен был этот университет. Ему нужна была схватка, точнее – война.

Достаточно вспомнить некоторые факты его биографии. Еще в 1898 году ему сделали весьма лестное предложение во Флоренции – крупнейшем центре итальянской культуры и интеллигенции. Место профессора университета – что может быть желаннее для молодого провинциального ученого, едва защитившего диссертацию и поощренного ученым миром той страны, перед которой он преклонялся. Такое предложение с радостью приняли бы все, без исключения, профессора, оказавшиеся в Инсбруке, – Менестрина, Лоренцони, Сартори, Паччиони, Галанте: сначала наука и работа, потом идеи. Но вместо этого Чезаре едет из блестящей Флоренции обратно в трентинскую провинцию и создает воинственный журнал «Tridentum», в котором призывает к решающей битве.

Еще через год он вдруг принимается с одержимостью лазить по местным горам и ущельям, рисуя карты и целые атласы. Уже тогда ни у кого не было сомнения, что это вовсе не научные исследования, а разведка местности на случай боевых операций. А ведь происходило все это еще в 1899–1900-х годах, когда ни о какой войне речи не было. Подобно многим героям инсбрукских событий, Баттисти тоже умел предвидеть будущее, но досмотреть это видение до конца у него не хватало терпения.

Если признать, что Баттисти ввязался в аферу с университетом, вовсе не имея цели его создать, то картина вырисовывается неприглядная. Его военные приготовления на рубеже веков тоже ничего, кроме неприязни, не вызывают.

Но напрашиваются и возражения. Например, поведение социалистического лидера можно объяснить его принципиальностью, верностью родному краю, желанием не отсиживаться в благополучной Италии, а решать проблемы своего небольшого народа.

Он действительно занимался не только подготовкой к войне, но и вопросами налогообложения, труда, продовольственного снабжения, пытался улучшить положение бедняков. Но даже это никак не объясняет его категорической непримиримости в университетском вопросе.

Думается, все дело в том, что воинственный доктор философии вообще не хотел слышать австрийское правительство, и что бы оно ни предложило, это уже не имело значения.

Поэтому, когда Конти озвучил совершенно невероятную идею о перенесении университета в Вену, речи Баттисти в парламенте приобрели наиболее агрессивный характер. Выступая 24 октября 1911 года на заседании, Баттисти заявил, что он категорически против всех институтов власти в монархии Габсбургов, и тем более в Вене. Он окончательно раскрыл все свои карты, сказав, что это просто нелепо, потому что «главным врагом итальянского университета стало австрийское правительство». По его мнению, создание итальянского факультета в Вене не отвечает интересам итальянцев, потому что им нужен «настоящий университет», а не какая-то «мелкооптовая фабрика». Тем более что речь идет не только о юридическом факультете, но и о медицинском, философском и педагогическом, который выпускал бы учителей средних школ, так как отсутствие средней и высшей школы – это «признак упадка национальной культуры» и ведет к «обескровливанию итальянского интеллектуального самосознания». Кроме того, «Вена – неподходящее место для итальянских профессоров еще и потому, что университет не может быть отделен от своего народа, как голова от тела». Поэтому единственной возможной альтернативой может стать только Триест, как центр итальянцев.

Де Гаспери, выступавший на следующий день, напротив, ратовал за создание факультета в Вене, поскольку, с его точки зрения, речь шла о большой уступке австрийских властей в университетском вопросе, то есть о «подчинении общей законосообразности» и «категорическом императиве».

Стремясь предупредить нападки правых радикалов, Де Гаспери логично возразил, что не стоит опасаться появления на базе университета нового центра итальянского ирредентизма, поскольку именно отказ от культурного равенства и приводил ранее к националистическим волнениям итальянской стороны. Отношение «популистов» к университетскому вопросу он назвал «политикой бессердечного упрямства». Де Гаспери объявил, что пора наконец принять решение и «покончить с туманным состоянием между надеждой и тревогой».

Закончил он свою речь предупреждением:

«Тот, кто хоронит идею факультета, навлекает на свою голову новые проблемы, потому что факультетский вопрос будет восставать из могилы вновь и вновь».

Пока эти двое изощрялись в афористичности, позади каждого из них росла группа сторонников, что превратило университетский вопрос в политический тупик. Риторическая дуэль окончательно сделала их антагонистами, после чего австрийскому парламенту оставалось довольствоваться ролью зрителя или в крайнем случае статиста, выходящего на сцену с предложением подавать на стол.

Эта борьба за итальянские интересы продолжалась до 1914 года и стала одной из роковых проблем Габсбургской монархии – государства-колосса, поглотившего множество национальностей и в конце концов погребенного под их спудом.

Но внутренние трудности и противоречия в решении таких проблем показала именно полемика между Де Гаспери и Баттисти, представителями одной национальной группы. Первый предлагал поэтапную работу вместе с правительством, второй провоцировал развал страны, отмежевание итальянцев и войну.

Де Гаспери видел будущее многонациональной империи в равновесии национальных прав и постепенном замещении немецкого превосходства на конгломерат центра и национальных меньшинств. Готовность к компромиссу Де Гаспери объяснялась стремлением к легитимности, то есть реальному праву на существование международных союзов. Разнонациональные сообщества с политической и прагматической точки зрения должны быть готовы к переговорам. В этом будущего политика Де Гаспери не смог переубедить даже двадцатидневный арест в Инсбруке, временно приравнявший его к бунтовщикам и революционерам. Тем более что в камере, как мы помним, он писал не революционные манифесты, а курсовую работу по «Фаусту».

12 августа 1914 года депутат Венского парламента доктор Баттисти с женой и тремя детьми вышел из своего дома в Тренто и добрался до итальянской границы. Они поселились в Милане. Как раз в это время Италия объявила о своем нейтралитете.

28 июля 1914 года закрылся Венский парламент, а в сентябре в Риме появился Де Гаспери. Это произвело ошеломляющее впечатление на его земляков. В письме своему товарищу Джованни Педротти Чезаре Баттисти сообщает: «Сегодня я натолкнулся на депутата Де Гаспери. Когда я его увидел, на меня будто затмение нашло. Будь со мной тогда какой-нибудь молодой человек, я бы его отправил за ним проследить». Он был уверен, что Де Гаспери – австрийский шпион.

С октября 1914 года до мая 1915 года Баттисти ездил по городам и выступал с политическими лекциями в университетах Италии, всюду встречая восторженное признание. На его митинги охотно собиралась возбужденная толпа – та самая «la folla criminale», о которой писал его соотечественник Сигеле.

* * *

После объявления войны в августе 1914-го совсем недолгий отрезок времени, меньше года, Де Гаспери ощущал свою значимость и достиг, казалось, расцвета собственной личности как политик и католический дипломат. Это был тот самый недолгий и зыбкий период нейтралитета Италии до мая 1915 года, когда трентинский филолог и парламентарий стал полезным звеном переговорных процессов. Он много выступал, участвовал в общественных мероприятиях, встречался с деятелями итальянской и австрийской политики. По словам немецкого историка Михаэля Фёлькля, «В Де Гаспери по обе стороны границы видели ценного партнера, высокопоставленного чиновника от католической Народной партии и законного представителя большей части итальянскоязычного населения многонационального государства. И кульминацией этих контактов стала, конечно же, частная аудиенция у только что избранного Папы Бенедикта XV, с которым Де Гаспери обсуждал ценность мирной политики». Не только Баттисти, но и все бывшие трентинские соратники Де Гаспери усматривали в его избыточной активности некие скрытые мотивы – замаскированные личные цели и даже заговор. Относительно первого предположения они были правы. Даже в объятия социал-ирредентистов в начале века рационального Де Гаспери толкнула личная цель – стремление к публичности: едва ли он мог стать заметным политиком, опираясь только на свою германскую филологию или трентский епископат. В провинциальном Тренто сделаться яркой политической фигурой означало – присоединиться к националистам.

Но в 1914 году ирредента воспринимает Де Гаспери с холодной и ревнивой настороженностью. Тогда-то и появляется версия, что католический нейтралист, ратующий за невмешательство, на самом деле австрийский двойной агент, подыгрывающий обеим сторонам в расчете на политическую карьеру.

Вслед за своим мужем сторонницей этой версии стала и Эрнеста Биттанти. В пику ей – или, наоборот, своему наставнику и политическому предшественнику Де Гаспери? – премьер-министр Андреотти заявлял, что Де Гаспери не только не австрийский агент, но даже не нейтралист, удерживавший Италию за руку. Потому что Де Гаспери – самый первый сторонник «Grande Guerra», он впереди других эту войну с Австрией приветствовал. Политика, право, удивительная вещь, а политики еще удивительнее: для них оказать медвежью услугу ближнему – порой первейшая задача.

Впрочем, Де Гаспери никогда не был простой фигурой. Хотя бы из-за его юношеского увлечения взглядами мэра Люгера, которые ему припоминают до сих пор. Некоторые его высказывания времен Муссолини тоже кажутся подозрительными с точки зрения демократичности и толерантности. Даже теперь, полвека спустя после его смерти, активно обсуждается вопрос о его антисемитизме в Австрии, о статьях в «Il Trentino», приветствовавших антисемитские законы австрийской империи, о некоторых одобрительных высказываниях по отношению к фашистским расовым установкам уже в Италии. Раньше об этом предпочитали не вспоминать или делать вид, что этого не было. Теперь сторонники прояснения всех акцентов в истории XX века ссылаются на грядущее полное издание его трудов, в том числе и статей, написанных для «Il Trentino»: бессмысленно, дескать, отрицать написанное.

Невозможно не заметить, что антисемитизм – раз уж о нем зашла речь – в конце XIX – начале XX века то и дело всплывал в разных странах Европы, и не только в Цислейтании. Сфабрикованные дела Дрейфуса (во Франции) и Бейлиса (в российской Украине) в то время воспринимались вовсе не как средневековое мракобесие, а как повод для решения национальных проблем.

В споры включались тогда политики, научная профессура, известные литераторы и журналисты.

В Австрии в националистических взглядах обвиняли не только воинственных радикалов Шёнерера и Вольфа, но и поэтов Валльпаха и Ренка, издателя Хабермана, мэров и вице-мэров, депутатов, профессоров и студентов, а с другой стороны – чехов, итальянцев, поляков, словенцев, которые тоже добивались популярности с национальной платформой.

Относительно взглядов Де Гаспери у историков действует еще одна установка – в духе историко-политической формулы объективизма: «а кто тогда антисемитом не был?»

В этой связи вспоминается диалог из романа «A ciascuno il suo» («Каждому свое») итальянского классика Леонардо Шаши. Учитель Лаурана спрашивает политика Моску, действительно ли он присягал Муссолини: «Comunque: il giuramento», – disse sua eccellenza Mosca, – per noi era necessita di vita: o mangi questa minestra o salti dalla finestra». («Но присяга, – сказал Его Превосходительство Моска, – для нас – жизненная необходимость: либо есть эту похлебку, либо выпрыгнуть из окна»).

Один из «адвокатов» Де Гаспери – Паоло Помбени, политолог, автор книги «Il primo De Gasperi. La formazione di un leader politico» («Премьер Де Гаспери. Формирование политического лидера»). Он считает, что нельзя говорить об антисемитизме Де Гаспери «по той простой причине, что некоторые верования были неотъемлемой частью той среды, в которой родился и формировался Де Гаспери». То есть речь идет о взглядах трентинских католиков еще XIX века, когда «вплоть до 1860 годов в Тренто был распространен культ пресвятого Симона – мальчика, якобы ритуально убитого иудеями». И в Вене того времени христианский социализм отличался «нетерпимостью к современности и космополитизму из-за отказа от определенных традиций».

* * *

В XXI веке, когда о героях Рисорджименто стали забывать, вышла книга Стефано Бигуцци «Чезаре Баттисти (1875–1916)» – семьсот с лишним страниц текста, детально и почти поминутно воспроизводящего жизнь трентинского лидера ирредентизма. Этот колоссальный труд был высоко оценен в первую очередь за скрупулезное следование деталям биографии. Недочетами произведения Бигуцци критики посчитали эмоциональность, вызванную идентификацией автора со своим героем, а также – отсутствие научно-теоретического анализа по отношению к тому самому конфликту Баттисти и Де Гаспери, в котором Бигуцци показал не борьбу идей и научных теорий, а личное противостояние.

Но такое эмоционально-художественное изображение политических страстей начала XX века становится вполне понятным, когда вспоминаешь, что Бигуцци вовсе не историк и не философ, а скрипач – солист камерного оркестра Медины. Историка интересуют теории и взгляды, художника – личности и судьбы.

В одном из своих эссе Бигуцци употребил по отношению к итальянским политикам XX века интересное выражение «экзистенциальный клубок идеалов, чувств, стремлений и трагических разочарований», и это во многом объясняет его собственную литературную манеру. По словам Бигуцци, «политики, для которых главным событием в жизни стала «Grande Guerra»», едва ли способны на «полноценное критическое осмысление событий», а «разрушительный для Италии характер этой войны не может быть объяснен марксистской историографией».

Бигуцци подметил главное во всех этих целях и поступках – их локальную, интимную, порой стихийную сущность, далекую и от логики и от идеологии вообще. Впоследствии оставшиеся в живых современники далеких событий с удовольствием предавались воспоминаниям, письменным и устным, но они носили скорее исповедальный, ностальгический и, безусловно, романтический характер, нежели научно-аналитический. Книга о Баттисти была в жизни Бигуцци не первым журналистским трудом: в 2003 году он уже откладывал в сторону скрипку, чтобы написать небольшую брошюру «L' orchestra del duce. Mussolini, la musica e il mito del capo» («Оркестр дуче. Муссолини, музыка и миф о вожде»). Эта небольшая работа кажется более отвечающей профессиональным интересам автора, однако личность Муссолини интересовала скрипача явно меньше, чем Баттисти и его политические оппоненты.

В одной из радиопередач 2008 года Бигуцци назвал Баттисти «фашистом», ссылаясь на его националистические взгляды и участие в судьбе Муссолини. Впрочем, слова музыканта похожи на умелую провокацию с определенной целью – привлечь внимание слушателей и вызвать дискуссию. И Бигуцци, немало перенявший у своего героя по части журналистики и провокации, добился цели: его высказывания вызвали резонанс. Неожиданно выяснилось, что никто ничего не забыл, и все, даже молодые, имеют собственную точку зрения – кто-то бросился защищать Баттисти, кто-то проявил живейшее любопытство к «новым данным». Выражение «охота на ведьм» прозвучало бы здесь излишне громко и жестко. Скорее, речь идет о страсти читающей и слушающей публики к разоблачениям и «вновь открывшимся фактам», до которых всегда охоче скучающее общество. Никаких новых фактов Бигуцци не открыл, но был услышан. Ему тут же напомнили, откуда взялась идея причислить Баттисти к фашистам, которых в пору его жизни и деятельности еще даже не было: приписывать ему фашистские взгляды начали именно в эпоху Муссолини – чтобы привлечь образ национального мученика на сторону режима. И вообще, судьба Чезаре Баттисти, несмотря на все свои противоречия, была настолько хороша в романтическом плане, что сразу же превратилась в предмет спекуляции. Даже попытка Муссолини перевезти свою резиденцию в Буонконсильо, к тем самым овеянным трагедией камням, напоминала финальный акт из какой-нибудь героической оперы.

А в 1914 году их занимали совсем иные страсти. Баттисти возмущает эйфория тридцатитрехлетнего Де Гаспери после его успешных встреч с политиками и визита к Папе Римскому. Политики ревнивы к чужим успехам. Ранее Де Гаспери пребывал в тени лидера ирреденты, внутренне надеясь достигнуть собственного триумфа. Короткий год нейтралитета, с августа по май, был для него первым политическим достижением. На это Баттисти, оказавшемуся в тени популярных итальянских витий, оставалось лишь войти в кабинет самого императора с предложением начать войну. Именно это он и сделал.

Из всего сказанного невозможно не вынести впечатление, что каждый из них стремился лишь к одному – получить главную роль в грандиозном историческом спектакле и затмить остальных.

По-разному сложилась дальнейшая жизнь участников этой истории. Кого-то унесли две мировые войны, болезни, несчастные случаи и другие обстоятельства, кто-то умер в глубокой старости, пережив несколько переделов мира и политических потрясений, устав от катаклизмов XX века и утратив интерес к этой жизни, в которой никогда ничего не меняется.

Множество героев инсбрукских событий ушли из жизни еще молодыми людьми.

Итальянскому патриоту Чезаре Баттисти и его соотечественнику, профессору Туллио Сартори, было сорок два года, немецкому издателю Хаберману – сорок семь, поэту Ренку – только тридцать четыре.

Поражает во всем этом не только их ранняя смерть, но и то, как много эти люди успели сделать. Еще одним интересным аспектом истории Австро-Венгрии рубежа XIX и XX веков стало то, что большинство действующих лиц этой истории, молодых смутьянов, двадцатилетних участников парламентских и уличных боев, превратились впоследствии в ведущих политиков Европы. Но не так просто они пришли к своей судьбе.

* * *

Вице-президент Венского парламента Карел Крамарж, поставивший осенью 1899 года полицейский наряд в дверях зала заседаний, полтора десятилетия спустя сам превратился во врага австрийского народа и предателя.

Карл Грабмайр, по своему обыкновению, прокомментировал это событие двояко: «По настоянию AВК (Армии верховного командования) в мае 1915 года был арестован чешский лидер Крамарж, обвиненный в измене. Огромным аппаратом верховного суда в Вене была разработана программа процесса. Вызвали множество свидетелей, в том числе трех министр-президентов – Гауча, Бека и Штюрка. Находчивый еврейский обвинитель Преннингер с большой изобретательностью пытался инсценировать проблему так называемого “неославизма” (Neoslavismus) с версией грандиозного заговора, развернутого против Австрии. Впрочем, в деле было слишком много загадок. Весь процесс оказался квинтессенцией политической глупости. Крамарж, конечно, стопроцентный “политический вредитель”; нет, за моральную измену я его не виню, преступником он являлся именно в юридическом смысле, однако для обвинения в тот момент не хватало доказательств. Несмотря на это, защита Крамаржа оказалась крайне слабой, и он был приговорен к смерти. Император помиловал его и заменил казнь на двенадцать лет лишения свободы. Он уже успел частично отбыть этот срок в Воллерсдорфе, когда была объявлена амнистия. <…> Этот прискорбный судебный процесс я привожу только в качестве примера катастрофического положения в стране. В несчастной Австрии на четыре страшных года войны утвердилась военная диктатура. Военные захватили всю власть в государстве и все решали только своей волей, нимало не беспокоясь о жизни гражданского населения всего мира. Я уже не говорю о совершенно бессмысленных тратах экономических ресурсов государства».

Как мало стоит человеческая жизнь!

Чешская республика могла не дождаться своего премьер-министра никогда, и, возможно, это изменило бы в какой-то мере ход истории. Но ход истории не дал себя изменить, он сам изменил судьбу, вот только не Крамаржа, а всей Австрии – сорокалетний Крамарж остался в живых, но когда он вышел из тюрьмы, многовековой империи, в которой он некогда был вице-президентом парламента, уже не было: она распалась на части.

* * *

Прежний двадцатидвухлетний студент Венского университета Альчиде Де Гаспери превратился в зрелого политика. Его судьба тоже сложилась непросто, но всегда была связана с Христианской партией и Ватиканом.

Даже в нелегкие времена фашизма Альчиде работал рядом со своим источником вдохновения – в Ватиканской библиотеке. Образование давало ему такое право, он ведь был доктором филологии.

После войны он станет первым премьер-министром новой Италии.

Едва ли кто-нибудь из них мог в то далекое бурное время представить свой дальнейший блистательный путь на вершину мировой политики.

Нет. Один, пожалуй, все-таки мог. «Маленький дуче» не имел к самим инсбрукским событиям отношения, потому что еще только начинал свой путь наверх, но уже тогда был твердо уверен, что весь мир лежит у него на ладони.

Имя этого макиавеллиста с глазами спелой сливы и грубыми повадками всем известно: Бенито Муссолини. Он был «преданным социалистом» для доверчивого, как все пламенные борцы за свободу, Чезаре Баттисти. Был «преданным анархистом» для русских бакунинцев, «преданным революционером» для эмигранта Владимира Ульянова-Ленина, «преданным политиком-реформатором» для итальянского императора, пригласившего его в премьер-министры. Он был преданным для всех и предал их всех, когда получил шанс реализовать на практике свои собственные интересы. Заносчивый ученик Баттисти тоже умрет не своей смертью. Но это уже совсем другая история.

Молодой человек с непомерными амбициями и ножом в кармане не столь интересен, о нем и так достаточно много написано.

Гораздо больший интерес представляют некоторые судьбы, так и оставшиеся загадкой для истории. Например, жизнь и смерть одного из итальянских профессоров, приглашенных на открытие юридического факультета, – каноника Андреа Галанте.

8.1. «Il diritto ecclesiastico»

[406]

«Тем моим коллегам и друзьям, с которыми сблизили меня Инсбрук и студенческая борьба, я посвящаю свои слова, – так начал свою речь в университете Болоньи профессор Андреа Галанте 16 ноября 1916 года. – Тем, кто боролся за итальянский суверенитет и самоопределение, я отдаю свои мысли и чувства с твердой уверенностью, что все наши усилия не были напрасны и обрели искупление, имя которому – наша земля. Но тех, кто возглавил эту борьбу и повел за собой других, я хочу вспомнить особо… И прежде всего, человека, ставшего автором великой идеи свободы, – Чезаре Баттисти, истинного героя Рисорджименто, который добровольно принес себя в жертву этой борьбе. С воспоминаний о прошлом я хочу начать мою речь и с тревоги о будущем».

Эта патетическая и печальная речь одного из участников инсбрукских событий была, конечно же, связана с последними боями и потерями на итало-австрийском, то есть тирольском фронте. Борьба за Южный Тироль продолжалась. За четыре месяца до выступления профессора погиб Чезаре Баттисти, а за полмесяца до этого выступления закончилась очередная, девятая, битва при реке Изонцо, вновь унесшая жизни многих итальянцев.

Но исход был уже очевиден: Италия в борьбе за Южный Тироль сдаваться не собиралась. К маю следующего года, 1917-го, в ходе тирольской войны произойдет перелом, а в 1918 году Трентино-Альто-Адидже войдет в состав Италии: Антанта сдержала обещание.

Невозможно отделаться от ощущения, что каноника Галанте, произносившего речь в стенах Болонского университета, занимали в тот момент не столько борьба за Трентино или гибель Баттисти, сколько неясность будущего в связи с переделом и обновлением мира. Это было будущее и светского мира, и католической церкви, к которой каноник имел непосредственное отношение.

Влияние Первой мировой войны на мир было действительно беспрецедентным: это был конец старой цивилизации. Понимал ли это Андреа Галанте? Очевидно, понимал.

* * *

Он родился в Казале-Монферрато в 1871 году в семье адвоката Эрнесто Галанте. Будущий профессор канонического права окончил в 1893 году университет Павии и там же начал свою академическую карьеру. Между 1897 и 1916 годами он преподавал каноническое право на юридических факультетах разных университетов. В 1904 году, как многие итальянские юристы, Галанте оказался в Инсбруке с труднейшей задачей – преподавания на итальянском языке в немецком Тироле, но, по словам энциклопедии «Бреве», эту задачу он выполнял «с честью и гордостью, несмотря на вражду и противостояние австрийского правительства». После разгула немецкого национализма и прекращения занятий на итальянском языке в Австрии Галанте вернулся в Италию, оставив в Инсбруке все свое имущество, в том числе книги и архивные документы. Он поступил на работу в Болонский университет в качестве профессора церковного права.

С самого начала войны устремления Галанте были посвящены присоединению Южного Тироля. Из-за своей политической приверженности он даже стал начальником военного штаба и министром без портфеля.

В этом статусе каноник организовал итальянское управление пропаганды и осуществлял дипломатические миссии за границей в течение двух лет. Он предпринял многочисленные поездки и политические переговоры, во главе группы миссионеров посетил Англию и Францию.

Вскоре Галанте стал вице-президентом международного Конгресса Книги, проходившего в Милане с 2 по 7 апреля 1917 года, и активно участвовал в его работе. В своем докладе, озаглавленном «Распространение книги в Италии и национальная культура» он проводил идею о том, что коллективное сознание, опирающееся на изучение книг, является основой для построения итальянской национальной идентичности. Для создания нравственного климата в обществе необходимы такие компоненты культуры, как каталоги, библиографии, научные обзоры, а также коллекции крупных работ, публикации, периодические отраслевые издания. Итальянская идеалистическая философия всегда опиралась на академизм, образование и печать, а в первой трети XX века особенно.

После окончания конгресса Галанте со всей энергией инициировал издание журнала «L’intesa intellettuale» («Интеллектуальное понимание») и словарь Никола Заничелли «Italia nuova» («Новая Италия»). В июне и июле 1919 года одна за другой выходили его статьи, а в середине июля он продолжал выступать на различных кафедрах и подиумах…

26 июля 1919 года в Риме профессор Андреа Галанте покончил с собой.

Хочется сделать акцент на этой фразе. Потому что именно так и выглядели сухие биографические отчеты о его жизненном пути. Иностранные коллеги профессора в своих выступлениях на последующих конференциях выражали соболезнования итальянскому университетскому сообществу по поводу безвременной кончины этого уважаемого и перспективного ученого, и ни разу не возникало никаких сомнений и вопросов, как будто речь идет о чем-то определенном и ясном.

Но вопросы не могут не возникнуть.

Их даже слишком много: как будто кто-то свыше – тот, кого очень любил и кому служил каноник Галанте – старательно собрал вместе именно те факты, которые подвергают сомнению официальную версию.

Италия только что политически легитимно обрела те земли, за которые боролись и погибали товарищи профессора. Он ждал этого. Был повод вздохнуть после кровопролитных боев и порадоваться окончанию и исходу войны. Сорокасемилетний Андреа Галанте был еще активен, энергичен и востребован не только университетской средой, но и общественно-политической. Наконец, он был специалистом по церковному, католическому праву. Это самое «Il diritto ecclesiastico» отрицает саму возможность добровольного ухода из жизни как страшный грех. И самое главное – Андреа Галанте ушел из жизни 26 июля, за четыре дня до своего дня рождения.

Возможно ли, чтобы на каноника повлияла общая неудовлетворенность итальянцев территориальным переделом (Италии так и не отдали Далмацию, Фиуме и некоторые другие запрошенные области)? Или начавшиеся проявления фашизма привели его в угнетенное состояние духа? Одни вопросы и сомнительные обстоятельства. Кому мешал профессор Галанте? Кому-то из прошлого или из настоящего? Или все-таки он мешал самому себе, когда понял, что все кончено и ему больше не за что бороться?

8.2. Конец великой эпохи

В начале XX века один из создателей «Societa degli Studenti Trentini» Антонио Пиджеле переживал свою собственную, личную трагедию, контрапункт которой наступил в разгар Первой мировой войны, сломавшей ему судьбу.

Австро-итальянские события привели Пиджеле в ужас. Он, родившийся в Австрии, считал себя австрийским подданным, несмотря на социалистические убеждения и итальянскую национальность. Но даже не это главное. Главным было то, что эта война, как кровавый рубец, прочертила границу между итальянскими и австрийскими социалистами, оказавшимися по разные стороны окопа. Пиджеле не раз говорил, что не может заснуть, когда представляет себе лица своих австрийских товарищей по социалистической партии на прицеле своей винтовки. Этот кошмар преследовал его очень долго.

Эмоциональный Пиджеле оказался раздавлен сразу несколькими событиями – распадом II Интернационала, смертью любимой жены Амвросии 1 апреля 1915 года и гибелью Баттисти в июле 1916 года.

Все это произвело на Антонио столь тягостное впечатление, что он просто сошел с ума. Это поначалу не было заметно никому, кроме врача их семьи, чуткого Чезаре Мазотти, имевшего немалые познания в психиатрии и понимавшего, что у Пиджеле развивается депрессивный синдром. Довольно скоро Пиджеле отошел от политики и погрузился в собственные иллюзии, в которых главную роль играл погибший Баттисти. Влияние этой личности на отдельные умы и большие группы людей отмечалось неоднократно, но на своего соратника Пиджеле «неистовый Чезаре» действовал почти магически: с его уходом закончился смысл самого ирредентистского движения, оно измельчало и утратило свои идеалы. К тому же Пиджеле все время видел, как образ его товарища становится предметом политической спекуляции – мифом о великомученике, с которым реальный, живой Баттисти ничего общего не имел.

Пиджеле умер 20 сентября 1947 года практически незаметно для своей страны. Он прожил на свете семьдесят шесть лет, ни разу больше не вернувшись к политической деятельности и испытывая глубокое разочарование от всего, что ему довелось увидеть. Единственным моментом в жизни, который казался ему полным смысла, была борьба за итальянский факультет в Инсбруке.

8.3. Последний капитан

После закрытия юридического факультета в 1904 году юрист и экономист Джованни Лоренцони был единственным из итальянских профессоров, кто не собрал вещи и не уехал из Инсбрука: он должен был дождаться освобождения арестованных студентов, не мог не дождаться.

Профессор Лоренцони так и сказал бургомистру Грайлю, советовавшему ему уехать из небезопасного для итальянцев Инсбрука:

– Я не могу. Они не должны чувствовать себя покинутыми.

К этой позиции отнеслась уважительно даже клеймившая итальянцев газета «Innsbrucker Nachrichten», писавшая о том, что после спешного отъезда профессуры лишь Лоренцони не покинул своих товарищей, несмотря на опасность.

Все последующие события в жизни Лоренцони показали, что этот поступок был для него очень характерен. Профессор отличался исключительной принципиальностью и был тем самым капитаном, который последним уходит с тонущего корабля.

Он прожил достаточно яркую и долгую жизнь – семьдесят лет, из которых несколько десятков лет посвятил науке и общественным деяниям. Труды Лоренцони по сельскому хозяйству и законодательству имеют мировое значение. Но благородные капитаны тонущих кораблей своей смертью не умирают, а Италия в XX веке оказалась именно таким кораблем.

Лоренцони, как и его товарищ Баттисти, ушел добровольцем на Первую мировую войну вместе с «альпини». Он служил советником четвертого отряда, но не погиб, а, напротив. благодаря своим способностям и дельным предложениям довольно скоро получил пост военного министра в итальянском правительстве. С 1924 года, то есть с приходом к власти фашизма, он отошел от политики, занявшись экономическими исследованиями. Профессор читал лекции в Мацерате, Сиене и Флоренции. А потом началась Вторая мировая война.

Уже старый Лоренцони едва ли отправился бы воевать. Но у принципиальных людей обычно подрастают такие же дети, а у профессора была дочь Мария Ассунта по прозвищу Тина – открытая, красивая, жизнерадостная девушка, излучающая свет. Тина стала медсестрой и антифашисткой.

Летом 1943 года борьба за Италию между англичанами и немцами приобрела трагический характер. Англичане высадились на Сицилии и к середине августа заняли всю территорию острова, а в сентябре переправились в Италию. В это время в Италии развернулось сильное антифашистское движение, к которому примкнула Тина Лоренцони, работавшая в подполье и не раз спасавшая еврейское население. Режим Муссолини пал, но после перемирия, подписанного новым правительством во главе с Бадольо, немцы бросили все силы на захват Италии и оккупировали союзную державу. Англичанам и американцам удалось прорвать немецкую оборону только в мае 1944-го, но практически сразу их войска были отозваны во Францию. Это событие стало роковым для многих итальянских антифашистов. К середине августа освободители, вновь начав наступление, остановились на линии рядом с Флоренцией.

Дочь профессора, работавшая в службе Красного Креста, три раза нелегально переходила эту искусственно созданную границу. В четвертый раз ей не повезло. 21 августа Тину остановил немецкий патруль. Арестованную медсестру отправили на виллу Чистерно.

Узнав о том, что произошло с Тиной, семидесятилетний профессор отправился спасать ее. Она ведь не должна была чувствовать себя покинутой. А профессор по-прежнему оставался капитаном этого тонущего судна.

Он как раз вел рядом с виллой переговоры об обмене пленными, когда Тине удалось бежать с виллы. Она смогла перелезть через забор, и Лоренцони бросился ей на помощь, но рядом взорвался немецкий снаряд. Семидесятилетний профессор и его двадцатишестилетняя дочь погибли.

В Италии любят давать улицам имена героев. Символично, что одна из них носит имя двух человек: «Via Giovanni e Tina Lorenzoni»…

8.4. Цена вечности

Политика вскоре развела Альчидо Де Гаспери и Чезаре Баттисти не только по разные стороны баррикад, но и по разные стороны судьбы.

Де Гаспери, следуя советам своего наставника, трентинского епископа Челестино Эндричи, прошел блистательный путь одного из немногих политиков, оставшихся до конца верными внутренним принципам. Цельность и последовательность Де Гаспери поражают даже в парадоксальности его поведения: куда бы он ни сворачивал, он никогда не изменял себе – ни когда сидел вместе с ирредентистами в камере, ни когда принял сторону нейтралитета Италии в Первой мировой войне, ни когда – подобно отцу Эндричи – удалился в изгнание, не приняв политики Муссолини. Но в отличие от католического священника Эндричи у Де Гаспери была семья, поэтому он не заточил себя в замке, а занял место ватиканского библиотекаря.

Его терпение и умение ждать, в конце концов, привели к всеобщему признанию, и он стал первым послевоенным премьер-министром Италии и продолжал им оставаться долгие годы. Вместе с канцлером Германии Конрадом Аденауэром Де Гаспери олицетворял портрет лучшей политической элиты Европы второй половины XX века.

* * *

Борец за права итальянцев в Тироле Чезаре Баттисти, которого имел в виду австрийский депутат от Тироля Грабмайр, когда говорил о «печально известном агитаторе, который фактически вложил оружие в руку итальянской молодежи», не был столь осторожен и никогда не отличался терпением и дипломатическим тактом.

С началом мировой войны положение Италии стало двусмысленным: как союзница Австро-Венгрии, она должна была поддержать политику захватнической войны, которую вели Австрия и Германия. И тут либерал и христианский демократ Де Гаспери посчитал политически грамотным и достойным принять нейтралитет, как своеобразную форму несогласия с союзниками. Баттисти же начал активную деятельность за присоединение Италии к Антанте – то есть предлагал бросить вызов Австро-Венгрии. При этом он не только продолжал оставаться подданным Австро-Венгрии как уроженец Тренто, но и был заместителем председателя Венского парламента от Тироля, то есть легитимным австрийским политиком.

Это двусмысленное политическое положение не помешало Баттисти в отчаянной антиавстрийской агитации дойти даже до итальянского императора Виктора Эммануила, которого ему удалось уговорить. Чезаре был прекрасным оратором и умел быть убедительным. Цели Баттисти были далеки от благородства и желания помочь несправедливо атакованным Германией и Австрией странам: просто он понимал, что присоединение к Антанте дает Италии шанс – возможно, единственный – получить за это Тироль как плату за преданность. Он был предателем Австрии не за страх и не за деньги – за идею. Баттисти лелеял мечту увидеть Тренто в составе Италии.

– Что ты делаешь? – спросил Альчиде Де Гаспери, поравнявшись с ним в коридоре. – Ты сошел с ума?

– Не более чем ты! – ответил, улыбаясь, Баттисти: он был окрылен приемом у императора. – Неужели ты не понимаешь? Это наш последний шанс! Неосвобожденная родина! Разве она этого не стоит?

– Chi semina vento, raccoglie tempesta, – пробормотал Де Гаспери.

– Ты мне просто завидуешь! Мы освободим нашу родину! Именно мы!

Безумная одержимость стоила жизни ему самому.

23 мая 1915 года Италия вступила в войну на стороне Антанты, и Баттисти ушел воевать в составе легиона «альпини» и вел бои с австрийцами в тех самых горах и пещерах, которые знал с детства. Думал, что знал.

Он так и ушел на фронт в легкой экипировке, с книжечкой-инструкцией для пехотинцев. Карты местности рисовал для своих ополченцев уже на поле боя. Те, с кем он ушел на войну, о горах имели смутное представление. Почти все они выросли в городах.

На момент вступления в войну Италии австро-венгерская армия уже занимала позиции на передовой в Сербии и в Галиции. Поэтому она хорошо подготовила линию сопротивления на извилистой дороге тирольского фронта от Стельвио и Адамелло (к юго-западу от плато «Folgaria-Lavarone»), чтобы затем продвинуться обратно на север – через Мармолато, Фалькареджо и карстовые ущелья к Адриатическому морю.

Ранние стадии войны, в 1915 году, ознаменовались для итальянской армии медленными и неуверенными действиями на передовой, а также потерями и огромным количеством пленных к концу 1915 года. Ранее господствовала точка зрения, что это было связано с ошибочной оценкой фактической силы Австро-Венгерской империи, вина за которую долгое время возлагалась на командующего Луиджи Кадорно и его генералов. Но на самом деле итальянских войск в Южном Тироле было намного больше, чем можно подумать. Причина поражения заключалась в другом: в неумении ориентироваться в горах и, соответственно, в медлительности и неопределенности действий по закреплению в горной местности. Это оказалось фатальным для итальянцев и дало австрийцам время, чтобы укрепить свою оборону.

В начале зимы две армии оказались лицом к лицу и были довольно долго не в состоянии прорваться через линию фронта. Так началась позиционная война на Малом Лагаццо. Впрочем, весь фронт в Доломитовых Альпах был достаточно однороден. Война за Тироль превратилась в ожесточенную битву с применением мин, но без всякого результата. Особенность ее заключалась именно в том, что горная природа давала возможность для военной изобретательности, однако полностью лишала простора и широты действий, к которым привыкли пехотинцы. Поэтому вся надежда была только на тех военных, которые происходили из этих мест и имели подготовку в составе горных стрелков, и в этом отношении австрийцы чувствовали себя увереннее: военные подразделения в Тироле были сформированы практически полностью из профессионалов.

Вскоре война переместилась под землю – в тоннели и расщелины, в шахты, специально созданные для этого подземными взрывами.

С вооружением дело обстояло тоже далеко не так просто: тяжелые орудия невозможно было транспортировать по воздуху и приходилось обходиться небольшим калибром. В основном это были пулеметы и гранатометы, которые устанавливались в расщелинах гор. Часто нападения австрийцев на итальянские позиции выглядели совершенно театрально. Одетые в серую униформу, они были неразличимы на фоне гор. Во время атаки стрелки должны были нырять сверху на длинных веревках и какое-то время висеть в воздухе, забрасывая итальянцев гранатами и бомбами.

Из дневника австрийского генерала Конрада фон Крафт Дельмензингена, командира Тирольского армейского корпуса, от 7 июня 1915 года: «В общем поведении противника почти везде заметна большая осторожность. Он медленно продвигается на позиции, где может установить свою артиллерию, и вскоре после этого вновь прячется в ущелье. С тактической точки зрения это нельзя считать неумелыми действиями, но стратегически они ведут себя совершенно безрассудно. Благоприятный момент уже прошел, и другого шанса не будет».

* * *

Весной 1916 года на реке Изонцо итальянцы и австрийцы, подобно кентаврам с картины Августа Пеццеи, бились не на жизнь, а на смерть за Тироль. По одну сторону – журналист и старший лейтенант Чезаре Баттисти. По другую – в австрийском окопе – военный корреспондент «Тирольской солдатской газеты» и тоже старший лейтенант ополчения, выдающийся австрийский писатель Роберт Музиль.

Тридцатишестилетний автор «Человека без свойств» и «Воспитанника Тёрлеса» так же, как итальянский журналист, ушел на фронт добровольно – воевать за родину. Это были два уроженца одной страны, но родина у них оказалась разная. Они даже не были знакомы и никогда не увидят друг друга.

* * *

Дальнейшая судьба итальянского социалиста Баттисти пошла вразрез с судьбой Италии: сбылась мечта, но и этого он уже не увидит. Он ушел на войну рядовым добровольческой армии и оказался в батальоне «Edolo» пятого полка «Alpini» – альпийских стрелков.

В конце августа Баттисти принял участие в боях у Альбиоло и был выдвинут на медаль. Осенью батальон «Edolo» переправился в район Адамелло, а в декабре Баттисти был назначен лейтенантом роты в районе горы Бальдо. Штаб первой итальянской армии принял решение направить экспедицию для разведки местности, и 15 мая 1916 года Чезаре Баттисти во главе второй роты батальона «Alpini» организовал поход под названием «Виченца» и оказался на передовой. Именно тогда он в последний раз написал письмо жене и сразу же получил приказ захватить гору Корно, которая позднее получила название Пик Баттисти. В июле 1916 года, во время знаменитой битвы при Азиаго, Баттисти был взят в плен австрийцами. О том, как это произошло, точных сведений не имеется, но существует версия, что он спасал тяжело раненного товарища и оказался в этот момент уязвим для напавших на него горных стрелков.

Баттисти приговорили к смерти. В данном случае ему уже не могла помочь депутатская неприкосновенность, поскольку он являлся депутатом той страны, в которой был признан дезертиром и предателем. Именно этот факт и стал причиной изощренной жестокости австрийцев по отношению к пленному политику. Формально Баттисти мог рассчитывать на расстрел, как военнопленный офицер, лейтенант итальянской армии, однако его приговорили к повешению как австрийского изменника.

Черная ирония австрийцев простерлась даже до того, чтобы сделать местом казни исторический замок Буонконсильо – священную жемчужину Тренто, превращенную в австрийскую казарму.

Вечером 11 июля 1916 года заключенный замка Буонконсильо повторял с замиранием сердца знакомые строки Джозуэ Кардуччи:

– Не хотите исповедаться или, может быть, покаяться? – спросил капеллан Джулиан Пош, внимательно посмотрев ему в лицо.

– И рад бы, да не в чем, – ответил узник Буонконсильо со снисходительной улыбкой.

– Таков порядок для любого христианина, – смутился Пош. Он с самого начала ощущал неловкость в стенах этого каземата.

– Боюсь, мои убеждения помешают осуществлению вашей благородной миссии, – сказал осужденный. – Я вижу, вам затруднителен итальянский. Можете говорить на своем родном языке, – добавил он по-немецки.

Капеллан провел в камере два часа – с четырех часов вечера до шести, – и для него это стало почти невыносимо.

А Баттисти, наоборот, как будто пытался ободрить его и отвлечь от тяжких мыслей.

Он рассказывал о своей семье, о брате, который оказался в австрийской армии. Судьба брата беспокоила его, собственная – нисколько.

– Мне так жаль вас! – искренне сказал Джулиан Пош, испытывая невероятную тяжесть в груди. Каждая минута становилась все мучительнее.

– Стоит ли беспокоиться, падре? – ответил Баттисти. – Мне вот совсем себя не жаль, и я совершенно спокоен. Я достаточно пожил и немало успел, чтобы считать свою жизнь ненапрасной. За сорок два года я успел гораздо больше, чем иные за гораздо более долгую жизнь.

Плюньте в лицо тому, кто скажет, что умирать нестрашно…

Казнь Чезаре Баттисти напоминала спектакль или ритуальное убийство, окруженное всевозможными символами. Так, в последний момент была куплена на рынке гражданская одежда, чтобы унизить приговоренного и доставить к месту казни не в офицерском мундире, а в цивильном.

Вторым актом издевательства стала организованная для Баттисти демонстрация отношения к нему местных жителей: его провезли в открытой телеге по родному городу Тренто, чтобы он мог слышать оскорбления своих земляков, называвших его «канальей», «собакой» и «изменником».

Баттисти взошел на эшафот со словами: «Тренто будет итальянским!» и шагнул в вечность.

Но, добавив позорных деталей к этому ритуальному убийству, австрийцы просчитались. Провоз через весь город, оскорбления, казнь через повешенье, сломавшаяся перекладина виселицы, доставившая лишние мучения приговоренному, радостное ликование экзекуторов над телом Баттисти – все это превратило происходящее в трагическую литургию для итальянцев.

Последней научной работой трентинского географа оказался атлас «Венеция – Джулия», найденный в месте расположения его отряда и посмертно опубликованный Олинто Маринелли в 1920 году.

Сорокадвухлетний красавец Чезаре Баттисти, политик и ученый, отец троих детей, на следующий день после своей гибели стал национальным героем, великомучеником и знаменем Италии, которому поклонялись и отдавали честь вооруженные патриоты.

О нем сочиняли пьесы и поэмы, ставили спектакли и радиопостановки. Портреты Баттисти вышивали на знаменах, а войска уходили в бой под звуки посвященного Баттисти марша «La leggenda del Piave».

И произошло невероятное. То был почти исключительный случай, когда смерть национального героя послужила призывом для других итальянцев.

За Тренто бились кровопролитно, утомительно долго, но упорно – с одержимостью самоубийц и жаждой самопожертвования. Итальянцы – люди экзальтированные.

Антанта выполнила свои обещания. Тренто стал итальянским, но стал ли он свободным – вот вопрос.

8.5. Черная вуаль

Родственники Баттисти после этого оказались в центре внимания, и на них распространился ореол героя-мученика. В Италии есть мемориальная доска, посвященная матери Баттисти – Виттории Фоголари. На доске слова: «В этом доме родилась графиня Виттория Тереза Фоголари, мужественная мать национального героя Чезаре Баттисти».

Жена Баттисти всегда разделяла взгляды мужа, но она не хотела этой войны, предчувствуя несчастье. До последней минуты Эрнеста надеялась на его возвращение, а потом, когда надеяться уже было не на что, стояла перед открытым окном и, раскинув руки, изо всех сил держалась за обе стороны широкого оконного проема.

Костяшки пальцев побелели. Она как будто удерживала саму себя, чтобы не броситься в это окно, не вылететь черной птицей во вдовьем оперении.

Из ее груди вырывался немой крик, длинные косы растрепались по плечам, она их не чувствовала, как не чувствовала всего своего тела. Только ноющие от напряжения пальцы она чувствовала, и это казалось спасением.

Мимо окна проплывали фиолетовые сумеречные облака, выделяясь на синем южном небе. Но ничего этого больше не было, ни неба, ни облаков. «Senti: il vento de l’alpe…»

Она ничего не чувствовала – ни ветра, ни Альп.

Спустилась на первый этаж, вытащила из сундука старое бабушкино платье, совсем простое, черное, с огромным некрасивым белым воротником грубой вышивки, и, надев его, подошла к распятию в маленькой темной комнате, опустилась на колени.

Только в этом дешевом, выцветшем платье она могла молиться Анжеле Меричи, святой из Брешии, защитнице вдов и осиротевших детей.

«O Angela santa, proteggi con cuore materno le giovani perché, educate all’amore sereno e casto, sul tuo esempio promuovano con amore generoso e premuroso la dignità della donna sia nel matrimonio che nella vita consacrata, e con la luce della fede e la forza della speranza favoriscano una convivenza rispettosa e solidale. O Angela santa, prega per noi e proteggici…»

Раньше она была другой. Она никогда бы не надела это старое платье, не стала бы произносить молитву, но сейчас у нее ничего больше не было.

Потом Эрнеста взялась за публикацию сочинений своего мужа – чтобы пережить. У нее было трое несовершеннолетних детей, старшему едва исполнилось шестнадцать: он был ровесником этой войны и XX века. Луиджи Баттисти, или Джиджино, как его все называли, несмотря на свои шестнадцать лет, сразу же после смерти отца ушел добровольцем на фронт и воевал в составе «alpini». И кто мог в этом неистовом юношеском порыве помешать сыну национального героя.

Когда Муссолини вдруг пришла в голову мысль перенести свою резиденцию в многострадальный замок Буонконсильо, Эрнеста отправилась в Тренто в траурном одеянии и демонстративно накрыла надгробие мужа черной вуалью. Символическое значение этого поступка понятно: незачем было несчастному Чезаре видеть, что вытворяет на этой земле его ученик.

Впрочем, и мотивы Муссолини кажутся достаточно прозрачными: героический отсвет Буонконсильо, последнего пристанища Баттисти, – во-первых, и стремление бросить вызов австрийцам, некогда превратившим итальянскую святыню в казарму и застенок, – во-вторых. Для него этот замок стал символом реванша.

Эрнеста Биттанти была старше мужа на пять лет, ее любовь пережила его на целых сорок: столько она прожила и столько же боролась за сохранение его наследия и доброго имени. Мысль о том, что он ушел раньше и еще молодым, не давала ей покоя. Сверяя свои мысли с его мыслями, она понимала, что приятие им деяний его протеже Муссолини было бы просто невозможно, и она начала непримиримую борьбу с бывшим товарищем и союзником, выступая в защиту угнетенных национальностей и спасая антифашистов.

Но Эрнеста никогда не могла простить Де Гаспери и того, что он разошелся с ее мужем во взглядах, и того, что он жив, а ее муж никогда уже не вернется. В сущности, для Эрнесты та «великая война» была единственной, просто она так и не кончилась. Трагическая гибель Баттисти разделила их навсегда, и до последнего своего часа его вдова будет клеймить Де Гаспери в своих статьях и выступлениях.

Эрнеста умерла в 1957 году в возрасте восьмидесяти шести лет. Она сделала все, что могла.

8.6. «Перевернутые песочные часы»

Даже героическая смерть, единственное мерило верности человека принципам и идеалам, может породить множество вопросов и проблем общественно-политического и культурного характера. И решать их придется уже не Баттисти, а другим людям. Баттисти сделал все, что был в силах сделать, он добился своего, хотя бы и ценой собственной жизни, но он же послужил детонатором для бомбы, которая взорвется после его смерти. Для ставшего частью Италии региона Южного Тироля все началось сначала, только теперь народом второго сорта были немецкие австрийцы, принужденные говорить по-итальянски.

В своей брошюре «Трентино глазами социалиста» Муссолини писал, что в Трентино итальянцев более семидесяти процентов, в то время как в Альто-Адидже немцев и итальянцев поровну и в ходу оба языка. В то время, в 1908–1909 годах, он еще придерживался мнения, что нет нужды воевать за эту территорию, поскольку у Италии просто не хватит сил на борьбу с Австрией.

Муссолини тогда выступал как антипатриот и антимилитарист. Он довольно легко менял ориентиры в зависимости от ситуации.

Кампания по притеснению немецко-говорящих жителей и вытеснению их со своих родных земель, с последующим заселением итальянцами, заставляет вспомнить и другую брошюру – ту самую агитку, тайком отпечатанную в Инсбруке осенней ночью 1904 года:

«Немецкие домовладельцы! К вам в первую очередь обращен этот призыв. Скрепите волю и, если понадобится, будьте готовы к самопожертвованию, чтобы ваш дом не продали ни одному велшу, ваши квартиры не заняли романские семьи и романские арендаторы, чтобы не пришлось терпеть в ваших домах романских профессоров и студентов».

И вот это случилось: «невозможное стало фактом». И теперь уже немецкие жители Южного Тироля поднимались на борьбу против новых хозяев и разрушали памятники тем, кого итальянцы считали своими национальными героями, а австрийцы – своими злейшими врагами. Историки афористично назвали эту ситуацию «перевернутыми песочными часами».

* * *

Внутренняя трагедия Южного Тироля породила множество феноменов, в том числе и такой, как «катакомбные школы» – незаконные подпольные образовательные учреждения для обучения на немецком языке.

Раньше за образование на родном языке боролись итальянцы. Теперь, в 1923 году, был утвержден «закон Этторе Толомеи» об одноязычном образовании и вытеснении из бывшего Южного Тироля (даже слово «Тироль» было запрещено произносить) всего немецкого. И теперь в зависимом положении оказались тирольские немцы. Они, в 1919 году наблюдавшие из окон домов победное вступление итальянских войск в их города, переживали национальную трагедию, еще не зная, что она только начинается и продлится целый век.

В 1923 году Этторе Толомеи озвучил в Италии свой проект закона для области Альто-Адидже. Толомеи называли «человеком, который изобретает все новые способы, чтобы мучить итальянские меньшинства» и «могильщиком Тироля». Этот закон получил наименование «Riforma Gentile» («Реформы Джентиле») и распространялся на бывшие австрийские земли.

Немецкий язык и немецкая литература были отменены, а всех учащихся обязали посещать и сдавать итальянский. Немецкоязычные учителя, не пожелавшие или не сумевшие пройти ассимиляцию, лишались работы и вытеснялись из Тироля. В такой же ситуации оказались почти тридцать тысяч учеников-немцев, лишенных права на собственную культуру. Для них небольшая группа учителей-энтузиастов организовала подпольные курсы на немецком языке.

Жертвами этой новой системы образования оказались и новые учителя, присланные из Италии. Итальянское правительство видело в таких переселенцах энтузиастов и колонизаторов, которые должны нести глухой австрийской провинции модернизированный образ новой Италии. Но местные жители видели в них не пионеров нового образования, а иностранных захватчиков.

Патриарх австрийской журналистики XX века Клаус Гаттерер отмечал, что «итальянские учителя часто были на самом деле намного лучше, чем то мнение, которое о них сложилось. Они страдали от атмосферы враждебности, которой их окружали, и социальные контакты в их жизни отсутствовали. Фермеры в деревнях относились к ним подозрительно, особенно к учителям в городской одежде, которую считали аморальной». Итальянские законы обязывали учителей одеваться и причесываться по моде 1920-х – 1930-х годов. Не привыкшие к такому крестьяне тирольской провинции были возмущены обликом учительниц в мини-юбке, с мужской стрижкой и накрашенными ногтями. Некоторые из новых учителей действительно любили кутить по ночам. Возможно, так они снимали дневное напряжение, неизбежно появлявшееся в этом недружелюбном месте. Наутро они могли проспать занятия, из-за чего учеников отправляли по домам.

Тирольские школьники итальянских преподавателей тоже не жаловали, учительницам подбрасывали в коробках полевых мышей и отлынивали от занятий. Возникали и потасовки. Одному из учеников преподавательница подбила глаз, и он несколько дней провел дома.

На этом фоне и появились подпольные курсы немецкого языка. По словам изучавшей этот вопрос Марты Фердорфер, образ учительницы катакомбной школы не был единым. Учитывая обстоятельства истории, можно представить себе, насколько эклектично выглядел коллективный портрет немецких учительниц. Покровительство католической церкви создавало образ наставницы-монахини. Политический статус немецкого языка породил фанатичных нацисток, отмечавших с учениками дни рождения Гитлера. Вполне естественным для германской системы образования был и образ учительницы-матери, прививавшей ученикам культ семьи. Тирольские традиции обращали учеников к спорту и здоровью.

Покровителем подпольных занятий оказался даже итальянский католический пастор Михаэль Гампер (7 февраля 1885–15 апреля 1956), возмущенный тем, что император Виктор Эммануил не сдержал обещание об уважении к национальному самоопределению немцев Тироля. Пастор, пользуясь покровительством католической церкви, взялся за создание немецких издательств в Южном Тироле. С 1921 года он издавал газету «Südtiroler Volksbote» («Южнотирольская народная почта») и был президентом «Tyrolia-Verlag» («Издательство Тиролия»). Даже во времена Гитлера и его встреч с Муссолини, в 1939 году, – вот парадокс истории! – публикации текстов на немецком языке были в Тироле запрещены, как будто язык «избранной нации», арийцев, являлся чем-то незаконным и гонимым. Народ Тироля оказался в буквальном смысле между молотом и наковальней.

А пастор Гампер продолжал писать и публиковать статьи на немецком языке. В 1940 году он написал статью «Ein schrecklicher Verdacht» («Страшные подозрения»), в которой осудил уничтожение больных и инвалидов нацистами. С 1943 года он считался в Южном Тироле «врагом общества номер один» и вынужден был, подобно древним христианам, скрываться от фашистов в тосканском монастыре. Там он времени даром не терял, предвидя конец войны и сочиняя для союзнических войск меморандум – подробную историю Южного Тироля с конца Первой мировой войны до 1940-х годов. Это был исключительно подвижнический акт – попытаться донести до чужеземцев трагедию этой земли и тем самым защитить ее.

Учительница Эмма фон Лойрс, медсестра Анжела Николетти, адвокат Йозеф Нолдин, кассир Рудольф Ридл преподавали группам учащихся их родной язык, принимая их у себя дома или вывозя для конспирации на природу. Такие занятия были небезопасны, и учителя сталкивались с фашистской полицией. Начиналось все с письменных предупреждений, обысков, допросов и штрафов, а заканчивалось арестом, высылкой и поселением без права пересекать территориальную границу.

Преподавателям приходилось маскировать свои курсы и менять места занятий. Часто они использовали коды и пароли для сообщения о встрече. У организатора школ учительницы Марии Николусси была кличка Тетя. Созывая коллег на тайную встречу, она посылала телеграмму: «Тетя приглашает на 70-летие».

Конечно, это не помогало, и полицейский аппарат фашистской Италии умело отслеживал такие контакты. «Катакомбному пастору» Гамперу пришлось бежать и скрываться, кассир Рудольф Ридл пять лет провел в ссылке. Судьба некоторых оказалась трагичной.

Адвоката Йозефа Нолдина (25 ноября 1888–14 декабря 1929) арестовали 23 января 1927 года, предъявив ему обвинение в насильственном принуждении учащихся к частным урокам немецкого языка. Он был отправлен в изгнание, где тяжело заболел.

В медицинской помощи ему было отказано, а пересекать территориальную границу для лечения он не имел права, и через два года он скончался. Нолдину едва исполнился сорок один год.

Медсестре Анжеле Николетти (31 мая 1905–11 января 1930) было двадцать четыре. Она собирала учениц в своей гостиной или на кухне для обучения чтению и письму. К ней несколько раз в день приходили девочки группами по пять человек. Официально считалось, что Анжела учит их рукоделию, и они приносили с собой шитье и вязание, но вместо этого читали классику, учили грамматику, стихи, поэмы и тирольские песни.

Несмотря на угрозы, Анжела обучила в своей подпольной школе более пятисот человек, но была арестована, а потом изгнана из города. Она скрывалась зимой в горной пещере, после чего ее, уже истощенную и умирающую, подобрали жители одной из деревень Южного Тироля.

Учительницу хоронила вся деревня, и ее похороны превратились в демонстрацию против режима. Самое удивительное то, что Анжела Николетти почиталась после смерти даже самими итальянцами, как святая мученица: ее считали жертвой не Италии, а режима Муссолини – того самого «маленького дуче», в начале XX века добросовестно бравшего уроки журналистики у Чезаре Баттисти.

8.7. Герои, дезертиры, предатели…

До сих пор политологи и журналисты ведут дискуссии на тему – считать Баттисти национальным героем или дезертиром и что такое вообще дезертирство как историческое, юридическое и моральное понятие, особенно в условиях многонационального государства.

Определенного ответа на этот вопрос нет. Формально уроженец Тренто начал военные действия против своего государства, но по национальности он никогда к нему не принадлежал и не считал себя австрийцем, а значит – не мог считаться его гражданином и патриотом.

В то же время по статусу он продолжал оставаться депутатом Венского парламента и полномочий с себя не снимал, то есть принимал законы австрийской монархии и обязан был им следовать.

Эта путаница и создала вокруг личности ирредентиста много споров. При этом нельзя не вспомнить, что именно Первая мировая война породила такое понятие и явление, как дефетизм, которое к самому Баттисти едва ли имеет отношение. В каком-то смысле оно применимо к Де Гаспери, удалившемуся от политики в Ватиканскую библиотеку, и его наставнику Эндричи, который в годы фашизма вел отшельнический образ жизни.

В 1967 году Клаус Гаттерер издал книгу с красноречивым названием – «Под его виселицей стояла Австрия: Чезаре Баттисти – портрет великого “предателя”». Это весьма интересное исследование пыталось рассмотреть противоречивые взгляды и поведение трентинского социалиста, а также отношение к нему в Австрии и Италии объективно и политически беспристрастно.

Итальянские исследователи также утверждают, что «для австрийцев Баттисти был в первую очередь уголовником, террористическим агитатором и, наконец, предателем своего народа, в основном из-за статуса гражданина Австрии и члена Венского парламента».

Но, по их словам, Баттисти «в соответствии со своей идеологией перепробовал уже все возможные средства для достижения цели, ради которой выступал и вел мирные переговоры, еще являясь депутатом в Тренто». То есть Венский парламент он использовал исключительно как трибуну для борьбы, а не как утверждение своего государственно-политического статуса.

В то же время общая тональность таких публикаций сводится к тому, что даже не в приговоре дело и не в процессуальных нормах Австрийской империи, а в самом садистском антураже публичной экзекуции – с телегой через весь город, специально ангажированной толпой и отвратительными фотографиями каких-то веселящихся типов с печатью вырождения на лицах. Действительно, публичность, задуманная австрийцами с целью напугать возможных последователей трентинских перебежчиков, сыграла роковую роль для самой же Австрии, превратив этих перебежчиков в великомучеников. Кроме того, в материалах судебного процесса Баттисти фигурирует не как старший лейтенант отряда итальянской армии, а как доктор философии, журналист и писатель (то есть, по сути, человек свободной профессии), а в других – как журналист и член парламента. Но может ли он в гражданском статусе считаться дезертиром? Тем более что в австрийской армии воевал брат Баттисти, а не он сам. Австрийская сторона не именовала этого пленного, взятого с оружием на поле боя, военным лицом, на которое распространялись законы о военнопленных, поскольку намеревалась показательно повесить его как гражданского.

Если вообще существует такое понятие, как «продуманная оплошность», то речь идет именно о ней: спланировав все с бюрократической дотошностью, австрийцы фактически расправились с журналистом и выставили себя варварами перед воюющей Европой, а из врага государства сделали героя собственными руками.

Очевидно, понимая это, те же «Innsbrucker Nachrichten» не помещают никаких фотографий и печатают на первой полосе абсолютно нейтральную статью с сообщением о приведении приговора в исполнение. Создается впечатление, будто речь идет о военном конфликте не в Тироле, а где-нибудь в Африке. Единственная целенаправленная политизированная фраза, которую позволила себе центральная тирольская газета: «И это не последний случай: так будет с каждым, кто выберет для себя подобный путь».

Этой же теме двойственности положения этнической и этической ирреденты по отношению к базовому государству и его законам посвящена статья итальянского журналиста Фабрицио Расера «Дезертиры и монументы». В ней вопрос о дезертирстве рассматривается в военном, юридическом и моральном аспекте.

«Казнь 12 июля 1916 года Чезаре Баттисти является ярким примером насмешки над категорией относительности, – пишет Расера. – Если угодно – абсолютной иронии. “Все-таки Баттисти был патриотом или дезертиром?” – спросил дон Лоренцо Милани военного капеллана, который назвал такой “отказ” “чуждым христианской заповеди любви” и “выражением трусости” (1965).

И самой эффектной биографией главного социалиста Трентино-Альто-Адидже была книга Клауса Гаттерера, в подзаголовке которой, по иронии судьбы, повторяется мотивация исполнителей наказания: «Портрет великого “предателя”».

В этой увлекательной публицистической дуэли, по логике, лидирует Массимилиано Пилати со статьей «Монументы и дезертиры: апелляция» (Расера и Пилати не случайно назвали статьи почти одинаково, поменяв лишь порядок слов).

В статье Пилати акцент делается именно на «ненасильственном сопротивлении», которое нельзя считать дезертирством: «Сторонники ненасилия всегда имели большое уважение к закону и сами готовы были заплатить высокую цену за улучшение самого закона. Это касается и отказа от военной службы».

Впрочем, диспут вокруг темы предательства, дезертирства и дефетизма не более чем юридическая казуистика.

8.8. Монументы

В 1928 году благодарный дуче Муссолини возвел в честь своего бывшего наставника и шеф-редактора грандиозный мраморный монумент в Больцано – «Il Monumento alla Vittoria di Bolzano». В нишах девятнадцатиметровой триумфальной арки находятся бюсты трех казненных австрийцами героев – сорокадвухлетнего журналиста Чезаре Баттисти, тридцатипятилетнего адвоката Фабио Фильци и двадцатидвухлетнего инженера-техника Дамиано Кьезы. Все трое были офицерами отрядов «альпини», и все трое – уроженцами Трентино.

Первый камень монумента был заложен императором Виктором Эммануилом III и маршалом Кадорно 12 июля 1926 года, в день и час десятилетней годовщины гибели альпийских стрелков.

Эрнеста Биттанти выступила против использования фигуры своего мужа и других ирредентистов в этой фашистской кампании, и Муссолини вынужден был убрать из названия памятника горделивое упоминание шестого года фашистской эпохи.

В церемонии открытия триумфальной арки семья Баттисти демонстративно участия не принимала. Позднее Ливия Баттисти предлагала переименовать его в «Памятник памяти и предупреждения».

В Инсбруке на горе Изель в день открытия монумента собралась десятитысячная демонстрация протеста.

Монумент, который многие считали безобразным из-за его мертвой, подавляющей формы, расположен почти на границе Италии, и больше всего немецких жителей Больцано возмущали латинские слова на фронтоне: «Здесь, на границе отечества, поставлен знак. За ним начинаются другие язык, право и искусство».

Триумфальную арку национальных мучеников много раз предлагали снести, мотивируя это и ее неэстетичностью, и разжиганием национальной розни.

Местные жители забрасывали ее бутылками с бензином и пытались отбивать от нее камни, поэтому монумент победы почти сразу огородили высоким забором.

На протяжении всего XX века вокруг этого памятника разворачивалась настоящая война с демонстрациями, пикетами, закладкой свечей, вывешиванием мемориальных досок, референдумами, потасовками правых с левыми и немцев с итальянцами, переименованием Площади Победы в Площадь Мира и обратно. Уже в XXI веке памятник был отреставрирован и причислен к национальному наследию Италии, против чего тут же выступил совет округа Больцано.

На все эти баталии молчаливо взирали трое национальных героев, превращенные в мрамор.

* * *

Изабелла Федриджотти, рассматривая вековую проблему Южного Тироля на страницах современной «Corriere della Sera», говорила о «бесчисленных причинах, разделивших население», о «взаимных обвинениях в предательстве»: немецких австрийцев Тироля считали нацистами, потому что они уповали на помощь своего соотечественника Гитлера, надеясь, что он договорится с Муссолини о возращении Южного Тироля Австрии. Но Гитлер свою родину не жаловал, и союз с Муссолини был для него важнее.

Федриджотти отметает все политические и военные решения по переделу мира одним простым аргументом – «неустранимая и неизживаемая ностальгия». Это чувство не может исчезнуть со смертью старых, еще австрийских, поколений, потому что передается по наследству. Таковы законы генетики и души: «У наследия есть преимущество: оно четко объясняет трагические последствия этого чувства покинутости и предательства, несправедливости, от которой страдают люди, лояльные по отношению к стране, переданной иностранцам. Эти чувства передаются в качестве военных трофеев, порожденные попытками итальянизации, ужесточившимися в период недавнего фашизма и заставившими жителей Южного Тироля еще больше цепляться за свои традиции во всех областях жизни, чтобы <…> сохранить в неприкосновенности свою культуру и язык. Это была надежда на то, что история может перемотать пленку назад».

* * *

Все эти проблемы изначально породил, конечно, не один Баттисти. Их породила сама европейская история, тысячу лет кидавшая Тироль из римских объятий в германские, баварские, австрийские и снова итальянские. Бесконечная круговерть европейской политики и европейского населения, вавилонское столпотворение языков на протяжении столетий сделали тирольскую ситуацию практически неразрешимой. Роковая ошибка Чезаре Баттисти заключалась лишь в том, что он обладал гипертрофированной самонадеянностью и всерьез полагал, что сможет в один момент решить проблему тысячелетия.

8.9. Холодный век

– И все-таки он был Фоголари, – сказал о нем не без сожаления Ойген Габсбург, командовавший австрийскими войсками в той самой, роковой для Баттисти, трентинской операции.

– Что? – переспросил фон Гётцендорф. Он склонился над картой.

– Франц, оторвитесь от карты, – спокойно произнес эрцгерцог. – Это уже никому не нужно. Скоро все будет кончено. Итальянцы еще будут благодарить нас за то, что мы подарили им героя-мученика.

Фон Гётцендорф поднял глаза от карты и удивленно посмотрел на главнокомандующего.

Эрцгерцог Ойген всегда называл тирольского ирредентиста только этим именем. Он хорошо помнил семью старых аристократов – деда Чезаре Баттисти графа де Фоголари-Тольдо, приговоренного к смерти за политическую деятельность, но помилованного правительством, двоюродных братьев и сестер Чезаре, которые были музыкантами и художниками, носили разные фамилии, но всегда каким-то неуловимым образом оставались Фоголари. Проклятые Фоголари. Или про́клятые Богом?

Сожаление эрцгерцога кажется странным, но оно вполне объяснимо. Вокруг него постепенно образовалась пустота: все, кого он знал, уходили, беззастенчиво покидали его, и он оставался без людей и без воспоминаний.

Через пять месяцев после того, как ушел из жизни Чезаре Баттисти, Ойген Австрийский получил чин фельдмаршала – за ту самую трентинскую операцию, которая – он знал – давно уже проиграна.

Генерал, фельдмаршал… Все это ему было безразлично, потому что он видел все события наперед. Австрия все равно проиграла Италии. Проиграла нелепо – ценой жизни одного революционера Фоголари, за которого встал народ. Но даже не это было главное. Эрцгерцог давно уже потерял вкус к жизни. Австрийцы, итальянцы, русские, немцы. Как же ему надоела вся эта чехарда!

Ойген размышлял, что нет, в сущности, никакой разницы в том, как ты умрешь – во время сражения, на виселице или от старости. Люди приходят и уходят, кого-то помнят долго, кого-то забывают тотчас, но все это – пустое.

И он все понял. Понял, что не дает ему покоя и что по-настоящему важно. Не «как», а «где». У каждого есть место на земле, куда он должен вернуться, чтобы умереть. Самое главное и единственное место.

Этот безумец Фоголари был счастливейшим человеком. Он любил только Тренто, именно туда он отправился с армией, не в силах сидеть в Италии, где все казалось чужим. Одержимый итальянец только теперь, попав на свою историческую родину, понял, что его дом – это Южный Тироль.

Он хотел домой, и это было последнее, что ему довелось увидеть – серое небо Тренто за эшафотом.

Ойген вдруг ощутил мучительную, удушающую зависть к этому предателю, у которого нашлось такое место, потому что Фоголари понятия не имел о том, что это такое – леденящий холод внутри. У эрцгерцога Ойгена были поместья, и не одно. Но своего места на земле у него не было.

* * *

С холодом в сердце эрцгерцог листал пустые страницы судьбы и взирал на смену времен и правительств уже в чужой стране, ничем не похожей на его родину. У него не было больше родины и нигде не было места. Он с детства знал это чувство сиротства – с той поры, как умер отец, Карл Фердинанд Австрийский, и они с братьями скитались по домам своих родственников, богатым домам, но все равно чужим. Ему тогда было одиннадцать лет, и с ним прекрасно обращались, но он всегда ощущал себя лишним, как случайный гость в этом мире.

Вдруг немолодой эрцгерцог с удивлением осознал, что отчетливо помнит только одно событие в своей жизни – Инсбрук, 4 ноября 1904 года. Маленький городок в горах, похожий на кристалл сахара на дне каменной чаши. Там не было военных театров, полей, бивуаков, орденов и чинов, но там все было по-настоящему. Эти безумные студенты, их одержимые профессора, чужая, непонятная публика влекли его больше, чем все битвы на свете.

Эрцгерцог тогда ощущал себя наблюдателем со стороны, был не вправе вмешиваться. Всю жизнь он был только созерцателем, зачем себя обманывать. Но именно поэтому события того ноября не отпускали его до сих пор. Ему казалось, что там, в этом театре, ему просто не дали роли. Они, эти студенты, профессора, губернатор, бургомистр, вице-мэр играли на исходе сил, а он оставался статистом, подающим на стол, и этого уже не изменить.

В отличие от экзекуторов, ликовавших над телом поверженного предателя Фоголари, Ойген Австрийский не испытывал ни веселья, ни удовлетворения. Возможно, этот вечный противник вызывал у него уважение и досаду. Как тот, кому всегда доставалась одна из главных ролей и в Инсбруке, и в Тренто – везде. По роковому стечению обстоятельств, во время Первой мировой войны, двенадцать лет спустя после инсбрукских беспорядков, судьба вновь свела Ойгена Австрийского с тем, кто играл главную роль, и снова они были по разные стороны баррикад. А орден «Pour le Merite» на грудь… Зачем себя обманывать?! У швейцара из дешевой мелодрамы тоже золотые позументы на одежде.

В дальнейшем эрцгерцога ждали почет и относительно спокойная старость, бестрепетная и безнадежная. Он дожил до девяноста лет и умер на исходе 1954 года, в последний день Рождества, так и не признав Австрийскую республику, где ему, старому монархисту, не было места.

В городском парке Ойгену поставили внушительный памятник, оснащенный специальной подсветкой, чтобы гуляющие жители Инсбрука могли видеть его даже в темноте. Но в окружении деревьев светящийся памятник выглядел устрашающе. Эрцгерцог ненавидел памятники.

Последние годы жизни Ойген Австрийский провел в Инсбруке. Инсбрук не был его родным городом, но он вернулся туда через тридцать пять лет после того, как подумал об этом впервые. Там было его место.

Для Инсбрука он стал живой историей, достопримечательностью, а ему нравилось общаться с молодежью, пожимать руки подросткам из нового, непонятного времени. Они застывали в восхищении, когда к ним подходил этот человек-легенда из прошлого, протягивал руку и произносил несколько доброжелательных слов.

А эрцгерцог вглядывался в голубые глаза этих подростков и в каждом из них видел Августа Пеццеи, изобразившего двух сражающихся кентавров на картине, которая так и висела на стене его кабинета.

Худощавого старика с тростью и военной выправкой часто встречали в первой аркаде Западного кладбища. Он стоял молча и о чем-то думал, глядя на скромную плиту под номером 55…

Ehrengrab des August Pezzey, akadem. Maler, gest. am 4. Nov. 1904 im 30 Lebensjahre.

8.10. «Spettatore»

[441]

Два старых политика двух непримиримых стран умерли в один год – 1954-й. Ровно через полвека после «Fatti di Innsbruck», участниками которого они оба стали волею судьбы. Но Ойген Австрийский – 30 декабря, а итальянский премьер-министр Альчиде Де Гаспери – 19 августа. В биографии Де Гаспери стоит удивительная запись: родился 3 апреля 1881 года в Тренто (Австро-Венгрия), умер 19 августа 1954 года в Тренто (Италия). В этих датах и в этой лапидарной записи соединилась и разделилась судьба двух народов Европы.

* * *

В начале весны стареющий мужчина с худощавым жестким лицом поднялся на холм, светящийся короткой молодой травой. Сутулость мужчины была вызвана усталостью, и, оказавшись на вершине, он распрямился, продемонстрировав былую стать, и окинул взглядом окрестности. С холма открывался вид на Тренто, и старик на мгновенье застыл, а его крепко сжатые губы дрогнули…

– Ну здравствуй, Спеттаторе.

Ошибки быть не могло – он услышал голос, но рядом никого не было. Впервые он услышал голос Тренто. Глуховатый негромкий голос города. Кто еще знает и помнит его старое ватиканское прозвище – Зритель, которым он пользовался в годы фашизма? Никто. Ведь никого из них уже нет в живых. Но есть город. Оказывается, город, в который ему так долго запрещали вернуться, умеет говорить. И все это время город был рядом с ним.

– Здравствуй, Тренто!

Глаза семидесятитрехлетнего политика оставались сухими. За всю свою жизнь он не пролил ни одной слезы. Ни когда погибали его товарищи по ирреденте, ни когда он терял друзей, оказавшихся в Сопротивлении. А потом, может быть, ему и хотелось заплакать, но он уже не мог. Сейчас он вдруг понял: это все. Ему больше некуда идти. Он, Альчидо Де Гаспери, сделал для этого мира все, что было в его силах. И ему не в чем себя винить.

«Теперь я сделал все, что в моих силах, и моя совесть спокойна. Смотрите же! Господь заставляет нас работать, строить планы, он дает нам для этого энергию и жизнь. А потом все то, что мы уже считали необходимым и неизменным, Он внезапно отнимает. Он заставляет нас осознать, что мы нужны только своей пользой. Он говорит нам – хватит, вставайте, идите дальше. И почему мы не хотим представить себя с другой стороны – со стороны своего дела, хорошо проделанной работы? Наш маленький человеческий разум не должен уходить в отставку, чтобы оставлять другим свои незавершенные дела и свою неутраченную страсть».

Теперь он сделал все, что мог, и ему осталось только присоединиться к своим товарищам. Как давно он их не видел. Перед его глазами проплывали их лица. Оказывается, он ничего не забыл, не смог забыть. Как будто это было вчера.

Сейчас он смотрел на Тренто с высокого холма и видел замок Буонконсильо. Когда-то он, сын жандармского офицера, играл в окрестностях этого замка и воображал себя рыцарем ордена тамплиеров.

Ему казалось, что подвалы этого замка скрывают древние сокровища и страшные тайны. Тогда он сделал себе лук и стрелы из веток оливы и учился метко стрелять, а потом увидел стоявшего в тени дерева молодого человека лет восемнадцати. Он казался старше, и ему можно было дать все двадцать, а то и больше. Почему ему так показалось? Наверное, он был как-то по-взрослому одет и смотрел на него чуть насмешливо, как смотрят взрослые люди.

Альчиде смутился, а когда смущался под взглядом взрослых, он всегда инстинктивно начинал читать стихи. Это помогало. Взрослые либо смягчались, либо вовсе исчезали в своих мелких бытовых делах.

Ему нравились эти строфы, особенно про лик Мадонны. Альчиде видел этот лик перед собой, и у него захватывало дух. Но молодой мужчина не исчез.

– Стишки? – спросил он небрежно.

– Это поэзия, – ответил Альчиде заносчиво. – Высокая поэзия.

Но тот не смягчился и не исчез, как другие взрослые. Он, тряхнув черными кудрями, ухмыльнулся и сказал жестко:

– Гейне – поэзия для сентиментальных святош и девиц. Тедески такую обожают. Ты такой большой, а не понимаешь.

– А что же тогда читать? – спросил Альчиде, с любопытством посмотрев на незнакомца. Его покоробило отношение незнакомца к великому Гейне, но он привык быть терпеливым и не возражать старшим.

Молодой человек покачал головой с улыбкой и прочитал:

– Почему ноября? – спросил Де Гаспери. – И почему «вечного»?

– Не знаю, – ответил серьезный юноша. – Думаю, это аллегория. Природа умирает, и ноябрь навевает мысли о конце жизни. Это и хотел сказать Джозуэ Кардуччи.

– Чем ноябрь этому Кардуччи не угодил? – Альчиде хмуро посмотрел на молодого человека. – Листья падают – ну и что. Я вообще не знаю кто это – Кардуччи.

– Напрасно, – мягко ответил незнакомец. – Своих поэтов надо знать, маленький гордый «велш». Джозуэ Кардуччи – величайший поэт нашего столетия. Он родом из Флоренции. А поэзия – это, знаешь ли, музыка духа. В ней должна быть страсть и правда.

Высокого молодого человека, встретившегося ему в начале 90-х годов у стен Буонконсильо, звали Чезаре. Он действительно казался старше своих лет, но его выдавали глаза. Впрочем, у него и в сорок лет был этот взгляд – дерзкий, молодой. С такими глазами долго не живут.

Альчиде приходилось в те далекие годы нелегко. Он был одинок, но никому не хотел в этом признаваться. Врал, что у него много друзей, что он у них чуть ли не вождь. Австрийцы дразнили его «чумазым выродком», итальянцы – «жандармским прихвостнем».

Его отец, хоть и возглавлял жандармерию, никогда богатым не был. Если у тебя четверо детей, приходится думать об их образовании. Но и на них тоже ложится ответственность за родительскую опеку. Отец учил его терпению, смирению. Унижение налетит и пройдет, останется результат – то, чего он добился в этой жизни сам.

Работа в жандармерии и дотация правительства – вот лучшее, чего мог в то время добиться итальянский провинциал в Австрии. Но привыкший к терпению Альчиде никогда бы не назвал это «подачкой Габсбургов». Чезаре назвал.

– Эту подачку Габсбургов ты считаешь подарком?

– Легко говорить, когда у тебя все есть!

Его старший товарищ не обиделся, но произнес гордо и с пафосом:

– Первое. Мой отец умер. Второе. Я никогда бы не стал учиться, работать и бороться на капиталистические деньги. Третье. Здесь, на краю габсбургской лохани, мы все равны, и у нас ничего нет.

И все же то, чего добился отец Де Гаспери в Тироле и чем он, итальянец, гордился, стало клеймом для старшего сына: Альче оказался чужаком для своих соплеменников. А ему хотелось быть своим, но не для них – для немцев, которых он в то время так старательно изучал.

* * *

Позднее он напишет книгу о своей жизни, и о нем тоже будут сочинять труды. Но интереснее всего – портреты Де Гаспери в контексте европейской политики, изощренные, эксцентричные и остроумные:

«Аденауэр, Де Гаспери, де Голль были “последними из могикан”, людьми, чье время все не приходило, могло вообще не прийти и вдруг пришло, как развязка, неся богатые дары. В конце войны в 1945 году Альчиде Гаспери было шестьдесят пять лет, а Аденауэру – шестьдесят девять. Оба родились в пограничных районах, были верующими католиками, антинационалистами, людьми, смотревшими на семью как на важнейшую ячейку общества, оба ненавидели государство (разве что как минимальную прискорбную необходимость) и верили, что самой важной характеристикой организованного общества должно быть главенство закона, отражающего закон природы, т. е. господство абсолютных ценностей. Короче говоря, они ополчились против многих характерных особенностей двадцатого века. Оба были упорными людьми со странными чертами лица <…> Де Гаспери, подобно Аденауэру, высокий и исключительно худой в молодости, имел сердитую физиономию служебной собаки. Оба были конфедералистами. Аденауэр представлял полицентрическую Германию времен Священной Римской империи, а де Гаспери – Северную Италию времен Габсбургов».

«Северная Италия времен Габсбургов» – странное сочетание. Хотя бы уже потому, что в корне неправильное для начала XX века.

* * *

Чезаре повезло больше. Потомок аристократов Фоголари и негоциантов Баттисти, он мог себе позволить не думать о выживании. Мог лазить по пещерам в поисках минералов и писать статьи для географических изданий. Родители хотели сделать из него великого путешественника, нового Марко Поло, а он читал социалистов и рассуждал о политике. Жаждущий не имеет, а имеющий не ценит. Так думал о нем Де Гаспери. Альчиде сам не понимал, почему его так притягивал этот человек. В конце концов, когда тебе всего двенадцать, шестилетняя разница в возрасте еще очень ощутима. Очевидно, ему было интересно и как-то необычно.

Но зачем он понадобился восемнадцатилетнему студенту и будущему ученому? Он прямо так и спросил однажды, потому что всегда был прямым.

– Ты многого добьешься, – ответил Чезаре. – Я тоже. Образованные люди должны держаться друг друга во имя общих целей… Особенно если они итальянцы.

– А я, наверное, немец, – сказал юный Де Гаспери с мягкой улыбкой. Когда он так улыбался, становилось непонятно, что у него на уме.

– Надеюсь, это была шутка.

Альчиде понял, что его приятель хочет услышать утвердительный ответ. Очень хочет.

– Я католик, – сказал он, надеясь, что это все объяснит.

Альчиде действительно был католиком по духу и убеждению, он не был ни ирредентистом, как Чезаре, ни приверженцем Габсбургов, как австрийцы.

В конце концов, баварцы точно так же веками боролись с австрийцами за Тироль, как и итальянцы. Просто баварцы ему ближе. Чезаре тогда протянул ему небольшой томик стихов и, улыбаясь, сказал:

– На, возьми, тедеско!

Больше они к этому разговору не возвращались. Де Гаспери казалось, что Баттисти забыл об этом.

Однажды Альчиде, ожидая старшего приятеля и поглядывая в сторону сада, увидел его вместе с матерью – Витторией де Фоголари-и-Тольдо.

В тот момент он ощутил непонятную пропасть между ними. Как будто они были чужими людьми.

Эта женщина была преисполнена величия, но вовсе не походила на изящных аристократок с мечтательным взором, которых изображали на картинах. Альчиде вдруг понял, кого она напоминает – Корнелию Гракх, мать убитых римских сенаторов, удостоенную особых прав. Виттория и Чезаре были похожи – не как мать и сын, а как люди. И это вдруг вызвало у Де Гаспери зависть: ему захотелось стать кем-то из них, как будто у него сейчас отнимали что-то очень важное, то, чего не будет никогда. У него отнимали историю – не его, чужую древнюю историю.

Только сейчас, стоя на вершине трентского холма, он понял, что это было. Ему вспомнился и тот далекий день в июле 1894 года, когда Чезаре читал ему стихи о ноябре. И этот взгляд без улыбки, брошенный Витторией Фоголари на сына.

В этом взгляде не было ничего материнского. Она смотрела не на сына, а на человека, который по стечению обстоятельств оказался ее сыном. Этот человек ей не принадлежал. У него был свой путь, и она это видела.

Чезаре как-то сказал:

– В идеале – и это вовсе не пустые слова – вся энергия жизни должна сконцентрироваться и обратиться к одной-единственной цели.

В то время ему было только двадцать лет, и оставалось еще ровно столько же, чтобы доказать правоту своих слов.

Двенадцатилетний Альчиде не понял, но почувствовал это внутреннее послание. Сейчас, шестьдесят лет спустя, семидесятитрехлетний Альчиде знал, как это назвать – бестрепетный покой перед волей судьбы.

Судьба равнодушна, она не имеет глаз и прячет лицо в серый плащ. Это чувство бестрепетного покоя знакомо только древним римлянам.

Прошло почти сорок лет с тех пор, как Тиберий ушел под своды своего Капитолия, но только теперь старый политик ощутил невероятную близость друга юности, братскую близость. Смерть была рядом, и сейчас наступает время Гая.

«Отчего бы это? – подумалось ему. – Оттого ли, что я вернулся в Тренто? Или оттого, что… мое время пришло?»

Ему больше нечего было делать, его никто и нигде не ждал. С уходом в отставку закончился смысл вечного движения, moto perpetuo…

Альчиде Де Гаспери смотрел с вершины холма на свой родной город. Здесь он жил, учился, играл в тени замка Буонконсильо.

Но теперь он уже не был двенадцатилетним рыцарем и знал, что подвал замка не скрывает ни сокровищ, ни тайн. Только сердце Чезаре на простой, впаянной в стену плите.

Почему его все время тянуло сюда – на эту поросшую травой площадь «Fossa degli Martiri», к этой плите? Может быть, потому, что здесь осталось и его прошлое тоже. Или потому, что, стоя в ранний утренний час на пустой площади, он слышал совсем рядом громкий голос:

– На, возьми, тедеско!

Альчиде зажмурился. Ему показалось – чья-то рука, как и тогда, шестьдесят лет назад, насильно вложила ему в руку томик стихов Кардуччи.

Стало невыносимо тяжело смотреть на старую крепость, которую он так любил в детстве. Буонконсильо хранил историю в этих светящихся тенях императоров и философов, в зашифрованных надписях Досси на стенах: «Giovanni Luteri Tridentinus Fecit». Иногда замок казался ему древним старцем, иногда – храбрым воином, несокрушимым великаном. Но и его сокрушило сердце Чезаре.

Чем виноваты стены? Не стены, а люди убивают. Он так часто видел перед собой эту сцену – как Альчиде ведут конвоиры. Его последние фотографии обошли весь мир, и не было газеты и журнала, которые не поместили бы их. Раньше Чезаре издавал газеты, а теперь сам стал их героем. О чем он думал в свои последние часы в стенах превращенного в тюрьму Буонконсильо? Может быть, о том, что в этом замке он вовсе не заключенный, потому что и сам древний великан Буонконсильо – узник, униженный и бесправный.

Альчиде Де Гаспери видел все это не на фото, а по-настоящему, хоть его и не было рядом. Он видел, как Чезаре смеялись в лицо охранники, как его, уже объявленного предателем, везли по родному городу Тренто, за который он боролся всю жизнь. Жители стояли по обеим сторонам дороги и выкрикивали ругательства: «Изменник! Собака!».

Вспомнив все это, Альчиде вновь ощутил тяжелую глухую боль. Он ничего не мог изменить. И, самое главное, он знал – если бы все можно было начать сначала, ничего бы не изменилось – ни для Чезаре, ни для него. Но его не было рядом, и он даже не знал, повезло ему или нет. Ни тогда, ни теперь не знал этого. Это незнание пожирало его изнутри.

Внутри оставалась предательски рациональная мысль человека с политическим будущим: «Такое могло случиться с каждым, но со мной не случилось, потому что я – не он». В этой мысли не было крамолы, не было трусости, и в первую очередь потому, что она была верна.

Чезаре зарвался, своими действиями он сам загнал себя на самый край пропасти. Он был старше, но никогда не был мудрее.

«У тебя было все. Твои родители никогда не были так бедны, как мои, и тебе не приходилось думать о будущем. Не приходилось смирять свою гордыню…»

Их пути разошлись окончательно, когда встал вопрос об итальянских обязательствах. Де Гаспери вспомнил, как это было. Первоначально он еще надеялся, что Италия вступит в войну на стороне Австрии и Германии. Австрия была его родиной, а Германия – его затаенной любовью. Когда этого не произошло, Италия обещала, что будет, по крайней мере, придерживаться нейтралитета.

Тогда он торжествовал, летал как на крыльях, потому что ему, человеку без эмоций, впервые можно было не скрывать своих чувств. Он мог управлять обстоятельствами, людьми, политической обстановкой. Он мог спасать мир. Это было удивительно.

А потом началась эта суета, мышиная возня, споры, чуть ли не до драки. Когда-то Чезаре ему нравился. Теперь он его почти ненавидел. Тот стал суетным, нетерпеливым. В нем не было прежней иронии, была возбужденная страсть и желание немедленных действий. Рядом с ним вертелись говорливые эдилы. Особенно шумел самодовольный поэт, и какие-то проходимцы вторили громкими голосами. Как богема в пьесе Жироду «Троянской войны не будет». Поэт, подобно поэту из этой пьесы, кричал на всех углах, что война и поэзия – родные сестры. А Чезаре отправился к Виктору Эммануилу не в силах больше ждать. Он подтолкнул историю, а история этого не любит.

– Не вините себя, – сказал своему помощнику чуткий Челестино Эндричи. – Когда человек ничего не может сделать, ему не в чем себя винить. Вы следовали принципам, и не ваша вина, что этот достойный пример не был услышан. И если кто-то посчитал это поссибилизмом и нарушением национальных интересов…

– Посчитали, – Альчиде закашлялся. У него вдруг запершило в горле.

– Что вы сказали? – не понял епископ.

– Посчитали, – хрипло повторил он. – Мне это говорили в лицо. Что я предатель и тайно подыгрываю противоположной стороне.

– Вернее поступки – громче хула, – заметил Эндричи. – Испытание общественным мнением – самое тяжкое испытание на свете. Так было и будет всегда.

Отец Эндричи прав. Де Гаспери никогда не шел против своих принципов, даже когда они противоречили национальным интересам или тем представлениям спесивой гордости, которые погубили немало хороших начинаний. Вся его жизнь католика и политика представляла собой единое целое – прямой и жесткий, как его собственный внутренний стержень, путь к вершине этого холма. И никогда он не изменял своим убеждениям. А Чезаре посчитал, что именно теперь выгода Тироля важнее общемировых принципов, того самого «категорического императива», о котором Де Гаспери напомнил ему еще на заседании 25 октября 1911 года. Но Чезаре просто устал ждать. И когда они случайно встретились в парламенте Италии, лицо у него светилось торжествующей радостью, а Де Гаспери сразу почувствовал неладное.

– У меня на руках нет тузов, – говорил азартно Чезаре, глядя на него свысока, – зато имеется король! Итальянский король. Он географ, а чтобы два географа не договорились между собой…

– Война не география! – сказал Альчиде с непривычной резкостью.

Баттисти тоже не удержался и бросил ему тогда в коридоре с брезгливым раздражением:

– А ты был прав – все-таки ты тедеско!

Это было и справедливо, и несправедливо. Действительно получалось, что своей позицией по отношению к союзу, развязавшему войну, Альчиде выражает вассальское преклонение перед немцами.

Но не в том было дело. Альчиде Де Гаспери все время повторял самому себе, что никогда бы не принес мировые законы в жертву собственным страстям. А Чезаре ради своей мечты готов был нарушить все правила и законы, и потом, не в силах понять, что еще он может сделать для Тренто, записаться в альпийский батальон. Какая глупость!

«Он, не раздумывая, отправился на войну. Не раздумывая! А когда Чезаре думал?»

Сейчас Де Гаспери смотрел на лежащий внизу город и задавал себе один вопрос – материально ли исступленное желание? Чезаре совершил ошибку, роковую для него и для других, но ведь он победил. Победил, ничего для этого не сделав. Его жалкая операция не в счет: победил не его отряд, не он сам, а только его желание.

«Его желание оказалось сильнее моего благоразумия. И значит… Бог воевал на его стороне!»

Вот это и не давало покоя премьеру великой страны. У него тоже был повод раскрыть карты.

«Такие люди должны держаться друг друга… Особенно если они итальянцы. Так он сказал. А меня назвал тедеско. Но кто из нас спасал Италию от банкротства? И кто из нас привел в политику того, кто ее до этого банкротства довел?»

Эти тщеславные, полные запоздалой обиды мысли потонули в других, гораздо более сильных. Ему даже этих мыслей не пришлось стыдиться, потому что он прогнал их. Эти мысли так же быстро улетели, как и пришли: они были не его. Просто захотелось продолжить прерванный спор, чтобы не умолкал собеседник. Сейчас ему не хватало собеседника. Один над всеми неизбежно говорит монологами, а Де Гаспери хотелось услышать голос.

«На, возьми, тедеско!»

Он открыл сборник стихов Кардуччи, все еще ощущая рядом другой, испытующий взгляд.

«Passa la nave mia con vele nere, Con vele nere pe ‘l selvaggio mare…» («Парус я черный поставлю на черной галере. На черной галере выйду в бурное море…»)

– Ты так и сделал, – сказал Де Гаспери. – Поставил черный парус и вышел в бурное море на черной галере. Но чего ты добился, флибустьер?

Де Гаспери был «Spettatore». Лучшего псевдонима и не придумаешь. Он всегда был только зрителем, наблюдателем. Все остальное происходило само по себе, помимо его воли. Как будто его в то время и не было на Земле.

Он видел, как в Тренто входят итальянские войска. Воины шли стройными рядами, жестко чеканя шаг, и все, без исключения, аскетические лица были повернуты в одну сторону – туда, где стоял замок. Теперь Буонконсильо стал символом героической смерти, почти «Sanctum Sepulchrum». И руки стрелков одновременно вскинулись в последнем приветствии тому, кого с ними не было…

– Прекрасная смерть, – промолвил Эндричи, но совершенно спокойно, даже равнодушно, и с очень странным выражением на лице.

– И нелепая, – бросил Альчиде.

– Прекрасная смерть всегда нелепа, – сказал отец Челестино. – Разве теперь это важно? Люди поворачивают колесо истории по своему усмотрению. Но судят их за это не люди. Люди их только вешают. Вот в чем парадокс.

Альчиде никогда не задумывался над этим, но вдруг понял, что его наставник прав: трагичнее всего именно нелепая и никому не нужная смерть – она никогда не будет забыта, и память о ней, даже угасая, разгорается с новой силой.

Чезаре сам выбрал свой путь. Это не значит, что все должны были следовать его примеру. У него было много достоинств, но были и недостатки. Баттисти ведь совсем не умел ждать.

Он, Де Гаспери, ждать умел. Он ждал всю жизнь. А когда он ждать перестал, когда устал его дух, и ничего больше не хотелось, он получил то, о чем Баттисти и мечтать не мог. Он получил Италию. Всю Италию.

Де Гаспери не испытывал ни радости, ни торжества. Он просто делал то, чего ждали от него все эти люди. В сущности, всю свою жизнь он был только человеком долга. Ему хотелось гордо вскинуть голову, но вместо этого он, сам того не замечая, втягивал ее в плечи.

Хотелось говорить с металлом в голосе, но голос его был тихим и неуверенным, как будто, говоря, он продолжал о чем-то думать, в чем-то сомневаться.

И никто из итальянцев этого не замечал. Как будто, вручив ему свою страну, они сами дорисовали его облик, а потом взирали на него с благоговением – как на Бога. Они опускались на колени на всем пути, где проезжал его автомобиль. Но ему это было не нужно. Де Гаспери понимал, что вместе с Италией ему досталось и что-то еще, то, что сейчас не дает ему покоя.

Де Гаспери вспомнился Инсбрук. Ноябрь 1904 года.

– Почему ноября? И почему «вечного»?

– Не знаю. Думаю, это аллегория. Природа умирает, и ноябрь навевает мысли о конце жизни…

Как давно это было! Пятьдесят лет назад они решились на эту авантюру. Они даже не считали авантюрой свое законное право открыть на земле, где полно итальянцев, свой факультет права. Почему все юристы получают образование в Вене? Ведь Тироль – это не Вена. Почему их все время учат соблюдать законы давно прогнившей монархии? Это были слова флибустьера, поднявшего черный парус. Тогда, в ноябре 1904 года, он был не похож на возбужденного, суетливого политика, с блестящими глазами и горячечным румянцем, из итальянских коридоров. Да и они все казались тогда другими. Как будто умерли в том ноябре, как художник. Как же его звали? Он вспомнил: Август Пеццеи.

Вокруг кипели страсти, бились стекла, сочинялись статьи и стихи, искали убийц, а он, студент венского университета Альчиде Де Гаспери, читал «Фауста» в тюремной камере и боялся, что его отчислят с факультета за инсбрукские беспорядки. Ректор из Вены грозил репрессиями и дисциплинарным разбирательством. Эрнеста публиковала в «Il Popolo» пламенные статьи о том, что чувствует жена коммунара, арестованного австрийской охранкой. Чезаре давал интервью прямо из тюрьмы.

Потом это были уже совсем другие люди и другая жизнь. Нельзя повторить прошлое. Именно это и хотел сказать Джозуэ Кардуччи. Ведь так?

«Ты прав, тедеско!»

Альчиде слышал голос Чезаре Баттисти, энергично взывавшего к здравому смыслу в парламенте 24 октября 1911 года:

– Эта монархия не в силах управлять не только своими территориями, но и собой! Вы взгляните, что делается с ее правительством. Если эту беспомощную компанию казнокрадов можно назвать правительством! Они второй год не в состоянии утвердить собственный бюджет! Почему мы, итальянцы, должны подпирать своим плечом эту давно развалившуюся страну? Они считают нас своими рабами и требуют верности – разве это не самая большая нелепость на свете?

Баттисти был прав, когда говорил про давно развалившуюся страну. Парламент неповоротливой Австрийской империи возобновил свои заседания 31 мая 1917 года, но только 28 сентября 1917 года был поставлен и решен вопрос о снятии депутатских полномочий с Чезаре Баттисти, которого уже больше года не было в живых. И в этом тоже была какая-то черная ирония.

Де Гаспери вдруг подумал о том, что жизнь не прощает тому, кто изменяет своему предназначению. И Баттисти подписал себе смертный приговор, как только вместо пера взял в руки оружие.

Он вспомнил, кого ему все время напоминал этот человек – Спартака. Даже внешне был похож. Баттисти оказался из другого века, и новая эра его не приняла.

Де Гаспери не в чем было себя винить. Он все сделал правильно. И все-таки тени прошлого не давали ему покоя.

8.11. Осенние листья

В Австрии война тоже продолжалась, в том числе и другая – война террора и интриг.

Во главе австрийского правительства оказался граф Карл фон Штюрк. Ему было уже пятьдесят шесть лет, но и его судьба сложилась трагически.

Об этом его давний товарищ Грабмайр оставил короткое и печальное воспоминание:

«1916 год. Летом в замке меня посетили дети, и я, как обычно, провел с ними время. Мы даже посетили любимый парк аттракционов – единственное место, до которого пока не доносились взрывы и грохот пушек с Доломитовых Альп.

Я все еще находился во дворце, когда Штюрк телеграфировал мне, что я награжден Орденом Железной Короны первого класса. На этой ритуальной церемонии меня занимала не столько моя награда, сколько то, чего не хватало в моем туалете. Для моего ранга парадная ленточка была практически ничем незаменима. Но, в конце концов, все это было идеей Штюрка, а он полагал, что в такое время не стоит обращать внимания на всякие формальности и незначительные недостатки.

После многолетней дружбы это была наша последняя встреча. Несколько недель спустя, в октябре Штюрк был предательски убит. После обеда в отеле “Meißl-Schadn” к нему бросился д-р Фридрих Адлер, сын лидера социалистов Виктора Адлера, и выстрелил сзади ему в голову. Никто и предположить не мог, что граф станет жертвой убийцы.

Так после пяти лет руководства государством закончилась жизнь графа Штюрка, честного человека, преданного слуги своего императора, тонкого, образованного и очень умного кавалера, имевшего самые лучшие намерения и душевные устремления.

Он был неустанно трудолюбив и много сделал для страны, но до самой могилы его преследовали проклятия безумцев, закончившиеся безрассудным преступлением. Как будто мало нам было бесчисленных страданий, которые принесла страшная мировая война».

Даже в отношении человека, которого он называет своим другом, Грабмайр не находит ничего, кроме причитаний и беспомощного всплескивания руками. А между тем этот случай примечателен и гораздо более трагичен, чем это может показаться.

Еще в начале века Грабмайр называл сорокалетнего Карла Штюрка «умным, всесторонне одаренным политиком».

Лев Троцкий назовет его «представителем все той же истинно-австрийской бюрократической школы, которая считает, что править – значит заключать мелкие сделки, накоплять затруднения и отсрочивать задачи». Советский деятель больше переживал за судьбу застрелившего Штюрка террориста Фридриха Адлера, выпустившего в премьера четыре пули и крикнувшего «Долой абсолютизм! Мы хотим мира!»

«Фриц Адлер, каким мы его знали, не был террористом, – писал Троцкий. – Социал-демократ по семейной традиции и лично завоеванному убеждению, всесторонне-образованный марксист, он отнюдь не склонен был к террористическому субъективизму, к наивной вере, что хорошо направленная пуля может разрубить узел величайшей исторической проблемы. <…> Казалось невероятным, что Фриц Адлер поставил свою жизнь интернационалиста на одну карту с жизнью габсбургского Штюргка. <…> Он решил изо всех своих сил крикнуть пролетарским массам, что путь социал-патриотизма есть путь рабства и духовной смерти. Он избрал для этого тот способ, какой казался ему наиболее действительным. Как героический стрелочник на железнодорожном полотне, который вскрывает себе вену и сигнализирует об опасности смоченным собственной кровью платком, Фриц Адлер превратил себя самого, свою жизнь в сигнальную бомбу пред лицом обманутых и обескровленных рабочих масс…»

Каким цинизмом надо было обладать, чтобы позволить себе по отношению к убийце и его жертве подобную фразу: «Казалось невероятным, что Фриц Адлер поставил свою жизнь интернационалиста на одну карту с жизнью габсбургского Штюргка». Жизнь еще живого убийцы оказалась дороже жизни убитого им человека, который, по мнению советского политика, ничего не стоил. Возникает вопрос: а чем же оказалась так ценна жизнь самого Фрица Адлера?

Трагизм истории графа фон Штюрка в том и заключается, что она оказалась ничем не оплачена. Его убийцу приговорили к смерти, потом заменили ее на восемнадцать лет тюрьмы, а через два года выпустили по амнистии. Жизнь своего премьера Австрийская империя оценила в два года, а его убийца отсидел меньше, чем за мелкое хулиганство. Каким бы политиком ни был Карл Штюрк – плохим, хорошим, умным, бюрократическим, – но он отдал этой стране свою жизнь. В буквальном смысле слова. Но страна не дорожила собственными премьер-министрами.

Впоследствии Фриц Адлер, надежда социалистического движения, этот «героический стрелочник» и «чудесный молодой человек» превратится в национал-социалиста, гонителя коммунистов и социалистов. Любимец Советского Союза, Фриц Адлер всегда держал нос по ветру. За всю свою долгую жизнь он не совершил ни одного достойного внимания поступка и вошел в энциклопедические словари мира исключительно как убийца министр-президента Штюрка.

* * *

Судьба Адлера почти зеркально повторяет судьбу Карела Крамаржа. В Вене того времени это стало достаточно распространенной судебной практикой – приговаривали, смягчали, амнистировали. Мир погрузился в хаос войны и интриг, и никто уже не мог принимать волевые решения. У всех на глазах гибла целая империя. Кому тогда было дело до убийц?

«После этого старый император вызвал к себе Кёрбера, который в глазах общественного мнения выглядел как наиболее удачная политическая фигура, – пишет Грабмайр. – Кабинет был сформирован. В него вошел и Шварценау, назначенный министром внутренних дел. Времени на размышления и составления планов новому кабинету не дали. Не осталось времени…»

* * *

Генерал Эрвин фон Шварценау, назначенный губернатором Тироля 7 декабря 1901 года, находился на этом посту до роковых беспорядков. Понимая сложность политической ситуации в Тироле, он с самого начала шел на уступки Италии. Но вскоре, когда вопрос автономии вышел за пределы Трентино, Шварценау оказался между Германией и Италией как между молотом и наковальней. В этнических группах он пытался найти золотую середину и до последнего надеялся на компромисс. Ему очень не хотелось вспоминать о том, что он военный человек.

Однако в 1904 году в результате происшествия в Инсбруке, закончившегося беспорядками и гибелью художника, Шварценау подвергся нападкам со всех сторон. «Scherer» поместила злую карикатуру на губернатора: Шварценау смывал с рук кровь и сетовал, что никак не получается смыть все.

Шварценау спешно уехал в Вену, опасаясь за свою жизнь, он изо дня в день выслушивал упреки, обвинения в некомпетентности, а вскоре был уволен со своего поста. На несколько лет генерал ушел в тень.

– Меня все только обвиняют, – с затаенной обидой говорил генерал Карлу Грабмайру. – А что мне было делать в сложившейся ситуации? Наблюдать за происходящим со стороны?

Его вновь призвали на государственную службу в тот самый момент, когда уже ничего нельзя было сделать. И кто бы в такое время захотел стать министром внутренних дел? Престарелый кайзер умирал, не оставив прямых наследников, страна распадалась, премьер был убит. Претендентов на правительственные посты не было. Но даже теперь Кёрбер оказался верен себе и своим пристрастиям. Некогда он послал Шварценау в Тироль, оказав ему тем самым медвежью услугу, хотя и без всякого злого умысла. Теперь, когда его вызвал к себе старик-император, Кёрбер стоял перед ним навытяжку и старался ни о чем не думать, потому что мысли приходили невеселые. Дурная примета – занимать место убитого террористом предшественника. Император спросил, кого бы Кёрбер предложил в состав кабинета, и тот, не раздумывая, ответил: «Генерала Шварценау, Ваше Величество. Этот достойный человек немало сделал для империи».

Эрвин фон Шварценау умер так, как умирали в Австро-Венгрии почти все чиновники, военные и дипломаты – в собственной постели. Ему было шестьдесят восемь лет.

* * *

Карл Хаберман издал последний номер «Der Scherer» в декабре 1904 года, и его газета была изгнана в Линц. События в Инсбруке развязали руки местным властям, и «Der Scherer» уже не мог беспрепятственно публиковать свои острые материалы. Половина «людей Scherer» переехала вместе с газетой.

– А что, – сказал Хаберман. – Линц хороший город. Там издательства, типографии, все, что нужно для самой лучшей в мире газеты. Не жалейте, друзья, не сомневайтесь.

– А как же ты, Карл? – спросила Хедвиг.

– Может, и ты с нами? – осторожно предложил Гуго Грайнц.

– Э-э! – сказал издатель удивленно. – Вы это о чем? Решили избавиться от меня? Не надейтесь! Вот стукнет мне лет этак пятьдесят, тогда можете выпихивать на покой… Да и то вряд ли! Когда-нибудь я вот так и умру от старости в редакционном кабинете за чтением твоих очередных виршей, Валльпах, так и знай!

Артур засмеялся.

Хаберман оказался прав. Им удалось сохранить газету, а потом за них это делали уже другие. Пришли новые поколения молодых, и «Подстригатель» просуществовал до 1952 года. Для человека пятьдесят три года не такой уж большой срок, но для газеты – вполне приличный. Но это была уже совсем другая газета. Ехидный и злой «Scherer» Хабермана умер вместе с ним. Хаберману судьба отвела только сорок семь лет жизни. Он не любил жаловаться, и почти никто из «людей Scherer» не знал, что их главный редактор давно болен. Они-то были уверены, что он здоров как бык и всегда бодр, а горло у него болит из-за постоянных выступлений на площадях. В Инсбруке те, о ком писала его газета, Хабермана не любили, иногда ненавидели. Но издатель говорил:

– Если у человека не было врагов, значит, он не жил.

В начале 1913 года он поехал на Капри. Официально – делать альбом фотографий, неофициально – лечиться. На вокзале его провожал Грайнц. Последнее, что сказал Хаберман, уже стоя одной ногой на подножке поезда:

– Вот, Эразмус, как в жизни иной раз бывает. К «велшам» еду.

– Все «велши» тут остались. Те не «велши», а итальянцы, – ответил Грайнц. – В Италии тепло, пальмы, апельсины, брюнетки. Да и не все ли тебе равно? Ты же едешь туда фотографировать, а не жить.

– Умирать, – ответил Хаберман и вскочил на подножку. Поезд уже тронулся, и колеса заглушили его последние слова.

– Что? – крикнул Грайнц. – Что ты сказал?

Но издатель только улыбнулся и махнул ему рукой. В конце мая 1913 года он умер в госпитале на Капри от рака горла.

Его бывшие товарищи узнали об этом из газет.

«Innsbrucker Nachrichten» поместила большой некролог, вполне традиционный. Там его назвали «человеком действия в годы пламенной борьбы». «Tiroler Tagblatt» восторженно отзывалась о создателе «Scherer» как о человеке, который создал эпоху.

– Карл умер! – воскликнул Тёни. – Поверить не могу! Карла больше нет.

Они сгрудились над газетой, вглядываясь в строчки короткого некролога.

– А он ведь так и не отметил свой юбилей, – сказал вдруг пессимист Даллаго.

– Наверное, потому, что слишком часто об этом говорил, – ответил Герман с грустной улыбкой. – Давайте, что ли, вечером помянем Карла. Он был одним из нас.

– Не одним из нас, – поправил Артур Валльпах. – Он был нами. Каждым из нас. И мы были им.

Кто-то, вдруг вспомнив давние события 1904 года, тихо сказал:

– Август Пеццеи тоже свой юбилей не отметил. Помянем и его тоже.

– И Тони Ренка, – добавил другой. – Ему ведь так и не исполнилось тридцати пяти.

Только теперь они поняли, скольких людей им сейчас не хватает. Вместе с уходом друзей уходит их время. И кто-то прочитал строки из «Нирваны» Хедвиг:

Тут вошла сама Хедвиг с заплаканными глазами и «Neue Tiroler Stimmen» в руках:

– Стервятники! Иезуиты! Как же так? Человек умер, а они тут пишут… Знают ведь, что он ответить уже не сможет.

– Не хнычь, Хеди, – сказал Валльпах. – Эта газетенка – лучшее надгробие для Хабермана. Карл, ты слышишь? А ведь они тебя боялись! Как же они тебя боялись! Разве это не высшая похвала для журналиста?

* * *

Вильгельм Грайль, как простой и успешный хозяйственник, представитель набиравшего вес буржуазного класса, имел наиболее удачную в профессиональном отношении судьбу. Он был бессменным мэром Инсбрука целых двадцать семь лет – до 1923 года.

Звучали голоса осуждения в адрес этого типичного снабженца. Историки писали, что Грайль несет ответственность и за то, что произошло, и за формирование последующей за этим пропагандистской шумихи, которую развернули местные средства массовой информации. Что именно Грайль и его сторонники создали нездоровый политический климат в Тироле.

Заслуги Грайля как отца города также описаны во многих изданиях. Одна из улиц города была названа его именем еще при его жизни.

Бургомистр добился экономического развития Инсбрука, увеличил финансовую базу муниципалитета, улучшил систему общегородской электроэнергии, строил газовые заводы и крупные компании.

Он был верен своей идее прогресса, процветания и внедрения научных достижений. Грайль имел свой взгляд на современный государственный капитал, направления развития городской местности, развития водного хозяйства, заводов, бойни, на строительство бань, организацию больниц и медицинских учреждений. Он расширил город, в который вошли пригороды Прадль и Вильтен, обновил ландшафт, модернизировал транспорт и образование…

Он стоял в задумчивости на том самом месте, где всего год назад произошли кровавые события, и смотрел на дом, в котором была «Золотая Роза». Что-то мешало Грайлю спокойно и бестрепетно взирать на место убийства. Эксперименты с фотографией и поисками истины не дали результатов. А эта пустая голая площадь мешала ему обрести внутренний покой.

Вдруг бургомистра осенило. Он отправился в мэрию и издал указ о проведении через Бургграбен трамвайной линии. Вскоре улицу перекрыли и начали прокладывать пути. Облик старого города изменился, вдоль улицы катились трамваи, и теперь уже бесполезно было искать здесь следы преступления. Рельсы, как военные шрамы, перечеркнули лицо старого города.

Бургомистр по-прежнему ставил своей задачей отделение Церкви от власти и активно поддерживал городскую буржуазию, к которой сам принадлежал. Он был хорошим управленцем, и его до сих пор называют самым выдающимся деятелем либерального движения австрийской провинции. Почетный бургомистр Инсбрука умер в 1928 году в возрасте семидесяти восьми лет.

* * *

Доктор Эдуард Эрлер после горячего ноября 1904 года благополучно продолжил свою деятельность в парламенте. Депутат дожил до восьмидесяти восьми лет, пережил две мировые войны и умер в 1949 году. Разумеется, в Инсбруке. Но Эрлер так и не смог забыть единственную жертву инсбрукских событий. Он все чаще испытывал приступы нервной экзальтации. Открытое искреннее лицо несчастного художника мучило политика по ночам. Эрлеру казалось, что он видит его на улице, в толпе, в окне вагона.

Спустя два года Эрлер сделал то, чего никогда не сделал бы ни один член Имперского Совета, но что присуще романтику – человеку, узнавшему, что такое парение духа. Он купил автопортрет Августа Пеццеи, тот самый – в шляпе, с белым воротником и красным шарфом на шее.

…Всю дорогу до Вены советник прижимал картину к груди, как украденного младенца.

Поезд пересекал Тироль, а мимо проносились горы, поля, леса – та самая молчаливая яркая осень, которую изображал художник. У Эрлера дрогнуло сердце, и он привстал, увидев человека на вершине горы, но поезд уже мчался дальше…

…Одинокий странник стоял на вершине утеса и смотрел на маленький город внизу – город, похожий на кристалл сахара в чаше гор. В трапезной кипело пиршество и царило веселье. Живой ветер гулял в вершинах сосен и, вырвавшись на простор, играл чьей-то украденной шляпой. Легкий, как ветер, олень скакал на просторе, вздымая ветвистые рога к вершинам сосен. Таким был мир Августа Пеццеи.

– Что это за существа? Откуда ты их берешь? Ты живешь в придуманной, несуществующей стране!

– Это страна существует, папа. Она называется Тироль.

* * *

Такова была судьба свидетелей, актеров и режиссеров давних трагических событий. И только тот, из кого эти режиссеры сделали звезду ноябрьской недели 1904 года, никогда уже не увидит XX век и не напишет больше ни одной картины. Он так и останется тем голубоглазым юношей в шляпе, идущим по ночной улице навстречу собственной смерти.

Издания на русском языке

Австрийская новелла XX века. – М., Худож. лит., 1981.

Дипломатический словарь в 3 т. М.: Наука, 1986. Т. III.

История печати: Антология. М.: Аспект Пресс, 2001.

Джаспер Ридли. Муссолини / Пер. Левина. – М.: ACT, 1999.

Троцкий Лев. Фриц Адлер // Л. Троцкий. Сочинения. Том 8. Москва-Ленинград, 1926.

Шумский К. Борьба за Адриатику и Тироль // Нива: Приложение. Т. 2. 1916, № 5, май.

Издания на иностранных языках

1. Addestramento della Fanteria al combattimento Fascicolo 1. Istruzione della recluta / Edizione provvisoria – Roma: Tipografia del senato, 1916.

2. Adressbuch far Innsbruck und Wilten. 1901. A. Edlinger's Verlag, 1901.

3. Simon Aichner. Die außerordentlichen Heilwege für die gefallene Menschheit. Brixen, 1899.

4. Gaetano di Arfè. Giuseppe Cesare Battisti // Dizionario Biografico degli Italiani – Volume 7 (1965).

5. L. Aldrovandi Marescotti. Guerra Diplomatica. Milano, 1937.

6. Giulio Andreotti. De Gasperi e il suo tempo. Mailand, 1965.

7. Lina Anzalone. Ernesta Bittanti Battisti. L’ultima donna del Risorgimento. Città del sole, 2011.

8. Atti dei processi Battisti, Filzi, Chiesa: A cura dellArchivio di stato di Trento e della Società di studi per la Venezia Tridentina. Coi tipi della Tipografia editrice multilate e invalidi zinchi della zincografia Tridentum. Trento, 1935.

9. Cesare Battisti. Epistolario, Bd.l / Prod. Renato Monteleone, Paolo Alatri. Florenz, 1966.

10. Cesare Battisti. Il Trentino, Novara 1910.

11. Cesare Battisti // Leggi anche: Le ultime ore di Cesare Battisti, narrate dal cappellano del Castello del Buonconsigio Giulio Posch // Archivo Giro.

12. Ernesta Battisti. Italianità di De Gasperi. Florenz, 1957.

13. Livia Battisti. Cesare Battisti: processi e autodifese.– Trento: Arti grafiche Saturnia, 1972.

14. Giulio Bedeschi. Notiziario del Gruppo Milano Centro «Giulio Bedeschi»: Cesare Battisti. 10–12 luglio 1916 / A cura di Andrea Bianchi.

15. Karl Bier. Der Autonomiekampf der Welschtiroler.

16. Stefano Biguzzi. Cesare Battisti (1875–1916). Torino: Utet, 2008 /727 pp/.

17. Stefano Biguzzi // «Cesare Battisti» (Editore: Utet). Intervista alio storico Stefano Biguzzi / Radio, 24 settembre 2008, 13:07 – Di Lanfranco Palazzolo.

18. Stefano Biguzzi. L'ideale di Carlo Rosselli Novello Papafava in trincea e antifascista Interventista democratico.– LArena. Mercoledì, 23 marzo 2011. P. 49.

19. Andreas Bösche. Zwischen Kaiser Franz Joseph I. und Schönerer: Die Innsbrucker Universität und ihre Studentenverbindungen 1859–1918. – Innsbruck: Studienverlag, 2008.

20. Asa Briggs. Geschichte der Universität in Europa: Vom 19. Jahrhundert zum Zweiten Weltkrieg 1800–1945 – C. H. Beck, 1993. /SS 607/.

21. Paolo Camponeschi. Andrea Galante: Dizionario Biografico degli Italiani – Volume 51 (1998) // Treccani. L'Enciclopedia Italiana.

22. Castello del Buon Consiglio in Trient und ihre Meister: Eine Kunstgeschichtliche Studie von Hans Schmölzer. Innsbruck: Verlag der Wagner'schen Universitäts-Buchhandlung, 1901.

23. Milena Cosetto. Breve cronologia della storia della scuola in Provincia di Bolzano tra 700 e 900 in Museo della scuola – Schulmuseum, Comune di Bolzano 1997.

24. Milena Cosetto. Per una storia della scuola in Italia 1861–1993 // Pädagogisches Institut Boxen und Pädagogisches Institut Innsbruck. Auf den Spuren der eigenen Schulgeschichte. Lana 1993.

25. Karl Dallago. Innsbruck: Haymon-Verlag, 2000.

26. Dallago Carl. Laotse – Der Anschluss an das Gesetz oder Der grosse Anschluss – Versuch einer Wiedergabe des Taoteking. Innsbruck: Brenner-Verlag, 1921 / Erste Ausgabe/.

27. DA: Italienischkurse Società Dante Alighieri / editore Margarethe Krismer. – Innsbruck, 2012.

28. Dizionario Biografico degli Italiani – Volume 7 (1965).

29. Karl Domanig. Der Tiroler Freiheitskampf: Dramatische Trilogie. Innsbruck: Verlag der Wagnerischen Universitäts-Buchhandlung, 1895.

30. Isabella Bossi Fedrigotti. Lilli Gruber e i fantasmi del Tirolo: «Le mie radici tra nazismo e nostalgia». – Corriere della Sera, 10 ottobre 2012.

31. Michael Fölckl. Das Deutschenbild Alcide De Gasperis (1881–1954): Ein Beitrag zur Geschichte der italienischen Deutschenwahrnehmung / Inaugural-Dissertation. Miinchen. Ludwig-Maximilians-Universität, 2004.

32. Hubert Frasnelli. Die Herrschaft der Fiirsten: Macht, Zivilcourage und Demokratie in Siidtirol.– Klagenfurt / Celovec– Wiener Verl., 2000.

33. Fuchs H. Die österreichische Maler der 19. Jahrhunderts, Wien. Ill Bd., XXVI.

34. Andrea Galante. II diritto ecclesiastico delle nuove terre d'ltalia: prolusione tenuta alia R. Università di Bologna il 16 novembre 1916 / Tipografia della Cooperativa Azzoguidi di Bologna.

35. Alcide De Gasperi. I Cattolici trentini sotto lAustria: Antologia degli scritti dal 1902 al 1915 con i discorsi al Parlamento austriaco. Ed. di Storia e Letteratura, 1964.

36. Claus Gatterer. Im Kampf gegen Rom. – Wien: Europa-Verlag, 1968.

37. Claus Gatterer. Tagebiicher 1974–1984. – Bozen: Edition Raetia, 2011.

38. Claus Gatterer. Unter seinem Galgen stand Österreich, Cesare Battisti. Porträt eines «Hochverräters» – Wien u. a., Europa Verlag, 1967.

39. Die Geburt von «Groß-Innsbruck» vor 90 Jahren.

40. Michael Gehler. Der lange Weg nach Europa. 2 Bände. Innsbruck u. a. StudienVerlag, 2002.

41. Michael Gehler. Tirol im 20. Jahrhundert. Vom Kronland zur Europaregion. Tyrolia-Verlag u. a., Innsbruck u. a. 2008.

42. Die Gendarmerie in Österreich 1849–1924: Im Auftrage der Gendarmerieoberinspektor I Klasse Franz Neubauer / 2 Aufl. Graz: Im Verl. Des Gandarmerie – Jubiläumsfonds, 1924. / SS.600/.

43. Die Gendarmerie in Österreich 1849–1924: Im Auftrage der Gendarmerieoberinspektor I Klasse Franz Neubauer / 3 Aufl.– Wien, 1925. Graz. S.S. 600.

44. Edmund Glaise von Horstenau. Die Erinnerungen. Wien: Böhlau Verlag, 1988. // Ein General im Zwielicht, Bd. 76, S. 103 / S.S. 597.

45. La Grande Guerra sul Piccolo Lagazuoi: Guida illustrate alle gallerie con documeni originali. – Comitato Cengia Martini – Lagazuoi Cortina dAmpezzo, Belluno, 1998.

46. Einladung der academ. Verbindung Austria Ins. 23–26. 1904.

47. Karl v. Grabmayr. Erinnerungen eines Tiroler Politikers 1892–1920.– Innsbruck: Universität Wagner, 1955.

48. Maddalena Guiotto. Stefano Biguzzi. Cesare Battisti. Torino, Utet, 727 pp.– Società italiana per lo studio della storia contemporanea.

49. Christian Haager, Pau Hoffmann u. a. I Tiroler Kaiserjäger: Storia dei reggimenti scelti tirolesi. 2 Edizione riveduta e corretta, 2001.

50. Handbuch zur neueren Geschichte Tirols, Bd. 2: Zeitgeschichte / hrg. von A. Pelinka, A. Maislinger. Innsbruck, Wagner, 1993.

51. Joseph Held, Stanley B. Winters. Intellectual and Social Developments in the Habsburg Empire. From Maria Theresa to World War I. NYC: Columbia University Press, 1975.

52. Hans Hochenegg / Rund um die Eingemeindung von Wilten im Jahre 1904.

53. Hans Hochenegg. Tiroler Heimatblätter 1974. Heft 3. S. 93–95. 1 Abb.

54. Lothar Höbelt. Kornblume und Kaiseradler: Die deutschfreiheitlichen Parteien Altösterreichs. Linz: Oldenbourg Verlag, 1993. S.S. 387.

55. Franz-Heinz Hye. Innsbruck in alten Ansichten. – Innsbruck: verlag Europäische Bibliothek in Zaltbommel, 1982.

56. Innsbrucker Forschungen zur Zeitgeschichte. Innsbruck. Haymon-Verlag, 1990.

57. Rudolf Christoph Jenny. Das Schwarze System von Gericht. Innsbruck: Druck und Verlag Rudolf Christoph Jenny, 1910.

58. Paul Johnson. Modern Times: The World from the Twenties to the Nineties. – HarperCollins Publishers, 1991.

59. Josefme Justic. Innsbrucker Straßennamen: Woher sie kommen und was sie bedeuten. Innsbruck-Wien: Tyrolia-Verlag, 2012.

60. Christine Kofler. Karl Röck: Tagebuch 1891–1946 / Dissertation zur Erladung des Doktorgrades an der Philosophischen Fakultät der Leopold Franzens Universität Innsbruck. Innsbruck, 1975.

61. Franz Kranewitter. Gesammelte Werke // Hgb. von der Adolf-Pichler-Gemeinde in Innsbruck. – Graz-Wien-Leipzig-Berlin u. a., Verlag «Das Bergland-Buch», 1933.

62. Gunther Landes. Die Front in Fels und Eis: 1915–1918. Bozen: Verlag Athesia, 1972.

63. Rudolf Lill. Italien und Österreich bis zum Zweiten Weltkrieg // Siidtirol und der Pariser Vertrag. Innsbruck, Haymon-verlag, 1988.

64. Literatur als Skandal. Göttingen, 2009.

65. Messina Dino. De Gasperi e gli ebrei, una ferita cattolica. -Corriere della Sera, 26 aprile 2005.

66. Luckas Morscher. Innsbrucker Alltagsleben. 1880–1930. Haymon-Verlag, 2012.

67. Karl Newesely. Erinnerimgen an Anton Renk // Prem-Jahrbuch filr Tirolische Literatur und Heimatkunde: 1. Jahrgang. 1930. – Innsbruck: Heinrich Pohlschröder, 1930.

68. Adolf Pichler. Fra Serafico. Gesamtausgabe. – München und Leipzig: Georg Miiller, 1907. S. 88.

69. Adolf Pichler. Neue Marksteine: Erzaehlende Dichtungen von Adolf Pichler. Leipzig, Verlag von A. G. Liebeskind, 1890.

70. Massimiliano Pilati. Monumento al disertore: un esposto.– QT (Questotrentino), 2004, 27 Nov.

71. S.M. Prem. Geschichte der neueren deutschen Literatur in Tirol. 1. Abteilung: Vom Beginn des 17. Bis zur Mitte des 19. Jahrhunderts. Innsbruck 1922.

72. Prem-Jahrbuch für Tirolische Literatur und Heimatkunde: 1. Jahrgang. 1930. Innsbruck: Heinrich Pohlschröder, 1930.

73. Fabrizio Rasera. Disertori e monumenti.– QT (Questotrentino), 2004, 27 Nov.

74. Martin Reiter. Das alte Innsbruck. Innsbruck: TyrolBuch, 2004.

75. Anton Renk. Ausgewählte Werke. 4 Bd. / Hg. Adolf Pichler Gemeinde. Einl. Franz Kranewitter. Innsbruck: Wagner 1931.

76. Ernst Rutkowski. Briefe und Dokumente zur Geschichte der österreicisch-ungarischen Monarchie. 3 Bd. Linz: Oldenburg-Verl., 1991.

77. Karin Schneider. Kleine Innsbrucker Stadtgeschichte. Innabruck-Wien: Tyrolia-Verlag, 2008.

78. Stichproben: Ein historisch-politischer Beitrag zur Geschichte Tirol. Innsbruck, 1909.

79. Berthold Sutter u. Ernst Bruckmüller: Der Reichsrat, das Parlament der westlichen Reichshälfte Österreich-Ungarns (1861–1918) // Parlamentarismus in Österreich. Schriften des Institutes für Österreichkunde, 64 /Verl. Ernst Bruckmüller– Wien 2001, S. 60–109.

80. Hans Schmölzer. Castello del Buon Consiglio in Trient und ihre Meister. – Innsbruck: Verlag der Wagner'schen Universitäts-Buchhandlung, 1901.

81. Stichproben. Ein historisch-politischer Beitrag zur Geschichte Tirols der letzten Jahre von i-i-i. – Innsbruck: Vereinsbuchdruckerei, 1909.

82. Das tirolische Volkskunst-Gewerbemuseum. Innsbruck, 1912.

83. Annuska Trompedeller. Karl Tinzl (1888–1964). – Wien, Bozen, Innsbruck: Studienverlag, 2007.

84. Università e nazionalismi Innsbruck 1904 e l'assalto alia Facoltà di guirisprudenza italiana. Museo storico del Trentino, 2004. P. 121.

85. Martha Verdorfer. Zum Status der Lehrerinnen in Siidtirol ein Űberblick von 1918 bis zur Gegenwart.

86. Maria Villgrater: Katakombenschule. Faschismus und Schule in Siidtirol. Athesia, Bozen 1984.

87. Paolo Villari. L'essercito italiano nella grande guerra (1915–1918).

88. Herbert Wagner. Natinalliberale Gruppierungen in Tirol von 1870 bis 1934. Innsbruck: Innverlag, 1997. S. 134.

89. Sigrid Wisthaler. Karl Außerhofer – Das Kriegstagebuch eines Soldaten im Ersten Weltkrieg. Innsbruck University Press, 2011.

90. Alfred Ritter von Wretschko. Ernst Demelius, о. Ö. Professor des Österr. Zivilrechtes, Rektor magnificus. Wagner-verl., 1905.

91. I Ducati padani, Trento e Trieste, in Storia d'ltalia (UTET), XVII, Torino 1979.

92. Reichsrat, Stenographische Protokolle, XXI. Session, 24.10.1911.

Периодические издания

Известия ЦИК СССР и ВЦИК

Русское слово

LArena

Il Popolo

Innsbrucker Nachrichten

Interessantes Blatt

Bote für Tirol und Vorarlberg

Corriere della Sera

La Critica

Das Freie Wort

Der Kyffhäuser

Meraner Zeitung

Der Scherer

Neue Tiroler Stimmen

New York Tribune

Ostdeutsche Rundschau

Österreichische Nachrichten

Questotrentino

Der Standart

Tiroler Tagblatt

Der Tiroler Wastl

Trieste Zeitung

Wiener Zeitung

Die Woche