7.1. Парад виновников

Между тем поиски виновников ни к чему не привели: чем усерднее их искали, тем больше их становилось.

К 10 ноября под стражей содержались уже не только итальянцы, но и восемь немцев, задержанных за беспорядки и подозрительное поведение. Все население, состоящее из «лояльных» (по определению Грабмайра) граждан, проявляло бдительность и писало доносы в комендатуру – преимущественно друг на друга.

Газета Народной партии «Tiroler Tagblatt» гневно писала, что убийцы, конечно, уйдут от ответа, а «один из виновников, старший офицер Нагановский, якобы уволенный из команды, почему-то бродил вчера с кривой саблей поблизости от места кровавых событий. Там же, на месте преступления, видели и младшего стрелка Луиджи Маттео Менотти, совершившего убийство, но, несмотря на это, занимающегося теперь новым рекрутским набором».

В «Der Scherer» 12 ноября была опубликована туманная заметка под названием «Die Strafe des Mörders» («Наказание убийцы»):

«Убийца Пеццеи должен понести заслуженное наказание, и к этому приковано сейчас внимание всех. В сообщении командования Императорского корпуса и в официальном коммюнике правительства, как известно, объявлено вполне определенно, что нет никаких оснований сомневаться в характере использованного оружия и никаких причин доверять какому-то таинственному вскрытию, доказывающему, что Пеццеи был убит ножом гражданского лица. В соответствии с тем, что убийцей признан Луиджи Маттео Менотта из Борго, мы требуем от власти его увольнения и применения к нему строгого наказания».

Именно так в тексте «Scherer» указано имя предполагаемого убийцы – «Luigi Matteo Menotta». В других текстах научных и газетных статей его называют «Luigi Minotti». В итальянской «Il Popolo» это имя звучит уже в третьем варианте – «Luigi De Mattia di Borgo Valsugana» («Луиджи Де Маттиа из Борго в долине Вальсугана»). Но Минотти и Де Маттиа – совершенно разные фамилии.

Складывается впечатление, что речь идет о какой-то мифологической фигуре с вымышленным именем. Очевидно, если бы стрелка Минотти не было вовсе, его стоило бы выдумать. Это как раз то впечатление, которое чутко уловил и озвучил в Инсбруке столетие спустя Михаэль Гелер, увидевший во всей этой «весьма парадоксальной, если не сказать – странной» операции «пропагандистский спектакль».

Из сообщения «Scherer» видно, что сомнения эксперта Ипсена быстро дошли до общественности города, об этом постоянно упоминалось, но разбираться в этом вопросе никто не хотел. Для всех в тот момент фигура итальянского стрелка являлась самой предпочтительной кандидатурой – как средоточие зла.

На газеты того времени ориентироваться сложно: в них печатали множество противоречивых сведений. Так, в одной заметке проскользнуло сообщение о том, что «Август Пеццеи был на демонстрации с другом, они стояли плечом к плечу, а когда началась атака стрелков, товарищ крикнул ему: “Быстрее! Бежим вперед!” и увлек за собой, но Пеццеи не успел, и его настиг удар штыка».

Вызывает удивление, что ни имени этого загадочного друга не упоминалось, ни показаний нигде не приводилось. Напротив: единственное свидетельство, с которым оказались согласны все, – люди бежали, царил хаос, и потом все вдруг увидели, что один человек остался лежать на тротуаре возле отеля «Золотая Роза». Никто не видел, как это произошло. Где этот «товарищ», и был ли он действительно знакомым художника или просто случайным человеком, оказавшимся рядом? В толпе демонстрантов все временно становятся товарищами. Очевидно, именно у этого человека были все шансы стать главным свидетелем. Если он, конечно, существовал.

Очевидцами становились случайные прохожие, которые мало что могли добавить к прочим показаниям. Например, один из свидетелей произошедших возле «Золотой Розы» событий, служащий Мартин Гуршнер, рассказал: «Я шел после часу ночи из городского собрания по Францисканербоген к Бургграбену на работу, через четверть часа я увидел неподалеку от толпы Пеццеи. Я сразу же узнал его, ведь он очень известный человек. И тогда же я подумал, что ему опасно находиться здесь в такой момент…» По его словам, он направился к художнику, чтобы сказать ему об этом. Мартин Гуршнер также мог быть тем самым упоминаемым в прессе «другом Пеццеи».

Полиции было уже не до убийцы художника. К 17 ноября в участки поступило множество ложных доносов жителей чешского происхождения о подозрительных немцах, слоняющихся по улицам с экстремистскими целями. По этим доносам было арестовано значительное число учеников средней школы и студентов, которые позднее были отпущены.

Еще через месяц, 7 декабря, заместитель командира, старший офицер Нагановский, «бродивший», по словам «Tiroler Tagblatt», «с кривой саблей на месте преступления», в порыве раскаянья вдруг явился в суд гарнизона и потребовал немедленно арестовать его. Он утверждал, что готов понести наказание за то, что взял на службу убийцу. Руководствуясь этим, суд приговорил командира отряда, в котором служил Луиджи Менотти, к нескольким месяцам заключения, что породило в городе новую процессуальную дискуссию о том, можно ли арестовывать офицера, который непосредственно убийцей не был, да к тому же сам явился с повинной. Офицеры корпуса вообще были убеждены, что Нагановский арестован несправедливо. Горожане, все еще разгоряченные желанием возмездия, утверждали, что несколько месяцев ареста вовсе не искупают его вину.

Бургомистра Грайля тоже можно было увидеть рядом с местом трагедии: он в задумчивости бродил по площади с фотографическим аппаратом системы «Кодак». Очевидно, опыты Хартмана с проявлением фантомов в инфракрасных лучах не давали ему покоя.

Чем больше искали ответы, тем больше становилось вопросов, а межнациональная проблема Тироля из-за своей масштабности поглотила убийство одного человека.

 

7.2. «Это похоже на фарс»

[376]

В суматохе и экзальтации первых после трагедии дней никому почему-то не приходило в голову, что сама история с убийством художника выглядит, мягко говоря, удивительно. Немотивированное поведение итальянского стрелка, полная сумятица на улице и в здании «Золотой Розы», последующее туманное высказывание аса криминологии доктора Ипсена о том, что он не уверен в медицинском заключении, – все это породило загадку.

Ровно через столетие Михаэль Гелер впервые озвучил это причудливое ощущение от произошедших событий:

«Операция, которая завершилась трагической смертью Пеццеи, была весьма парадоксальная, если не сказать – странная. По словам одного из очевидцев, удар штыка был нанесен стрелком с криком: «Иисус, приди покарать немцев!».

Нельзя не заметить, что даже Гелер приводит брошенную стрелком фразу в очередном сомнительном варианте ее перевода. Кто-то припоминает ту самую театральную (почти как в миланской опере) формулировку: «Ostia, avanti porci tedesci!», а хозяин гостиницы «Золотая Роза» вообще слышал «какую-то итальянскую идиому», неизвестно кем сказанную, но при этом «готов под присягой где угодно подтвердить, что было произнесено: “Боже, покарай немецких свиней!”»

Все выглядит так, как будто этот текст, вспоминаемый, достраиваемый и вовсе искаженный разными свидетелями, звучал все время по-разному, если, конечно, вообще существовал.

Ни агрессор, ни его жертва, как уже говорилось, немцами не были: Минотти был итальянец, а Пеццеи – ладин, то есть австриец ретороманского происхождения. И Гелер справедливо называет происходящее «пропагандистским спектаклем» и добавляет: «Это похоже на фарс».

С личностью и именем убийцы тоже не все было ясно. Осмотр оружия, которое было использовано в ходе операции, ничего не дал: все штыки оказались в идеальном состоянии. «Innsbrucker Nachrichten» тут же сообщила, что «капрал Луиджи Минотти из Борго спрятал свой окровавленный штык в огромном ворохе соломы и пошел позаимствовать оружие в другой отряд».

Что произошло потом, в газете не говорится, но само поведение убийцы свидетельствует о том, что он осознавал свою вину и пытался замести следы, а значит, о несчастном случае не может быть и речи.

Однако поведение стрелка в сочетании со сказанными им в момент совершения преступления словами кажется непонятным. Что это было? Глубоко запрятанная до поры ненависть к немцам, попытка прославиться, жажда подвига или какая-то личная неприязнь? А ведь Минотти едва ли был знаком с жертвой. С Августом Пеццеи стрелка абсолютно ничего не связывало: они принадлежали к разным социальным кругам, и едва ли стрелок был читателем «Scherer», чтобы знать о пангерманской ориентации газеты и проникнуться к ней и ее сотрудникам ненавистью. Синдром Герострата тоже можно отмести: имя Минотти известным так и не стало, оно упоминается только в отдельных сообщениях об инсбрукских событиях – в газетной хронике. Да и зачем итальянцу, получившему хорошее место в австрийском элитном подразделении кайзера, было так рисковать своим положением, если приказа убивать ему никто не отдавал?

* * *

Если вернуться к словам Ипсена и типу оружия, то неясностей станет еще больше. Штык имеет преимущество при бое в плотном строю. А форма оружия уменьшает шанс увязания в теле противника. Ко второй половине XIX века его длина была значительно сокращена, и довольно странно, чтобы такое острие могло пронзить тридцатилетнего мужчину насквозь. Возможно, речь идет о штыке образца 1895 года к винтовке системы «Маннлихер» для рядового армейского состава, длина его клинка составляла двадцать пять сантиметров. Это оружие использовалось только в условиях штыкового боя, а к началу XX века подобных прецедентов на австрийской территории не было вообще. Опыт такого боя в условиях Тироля был практически утрачен за давностью военных событий начала и середины позапрошлого, XIX, века. Демонстрация 3 ноября 1904 года едва ли чем-то отличалась от событий 1903 года, когда немцы и итальянцы после лекции Лоренцони столпились возле Народной гимназии и Дома урсулинок на маленьком перекрестке Марктграбен. Такие инциденты повторялись каждый год, но никому не приходила в голову безумная затея «зачистки» центра города.

Центр Инсбрука, или «старый город», по величине напоминает многонаселенную квартиру с разветвленной системой коридоров: переулки по ширине не превышают трех метров. Вести там штыковой бой – это полный абсурд.

Из показаний свидетелей следует, что убийца смертельно ранил художника в спину, однако рана была хорошо заметна на груди, из нее вытекло немало крови на рубашку, и даже соломенный матрац уже в морге военной комендатуры оказался пропитан кровью. Из этого следует, что рана была проникающая, а штык пронзил жертву насквозь по принципу вертела. Это порождает новый ряд вопросов:

1) Почему художник скончался не в первое же мгновение после такого сильного удара, а был смертельно ранен и находился в сознании еще несколько минут?

2) С чем связан столь целенаправленный, агрессивный и явно не случайный поступок стрелка, получившего приказ навести порядок?

3) Что имел в виду доктор Ипсен, когда говорил, что это мог быть удар ножа и, возможно, речь идет о штатском лице?

4) Насколько вообще точна версия об ударе именно в спину?

5) Откуда возникла версия газеты о том, что стрелок Луиджи Минотти спрятал орудие преступления в копне соломы, и подтверждено ли это доказательствами?

6) Если это подтверждено, то почему возникли сомнения у эксперта?

7) Если это подтверждено, то каким образом был изобличен преступник?

8) Какова судьба Луиджи Минотти, и были ли к нему применены санкции?

При таком сравнительно небольшом пространстве и наличии большого количества свидетелей никто не смог воспроизвести с абсолютной точностью ни последовательность событий, ни сказанную убийцей фразу. Даже сам образ убийцы в показаниях размывается: почти все очевидцы употребляют выражение «какой-то человек». Но со всеми указанными обстоятельствами версия несчастного случая при освобождении площади и прилегающих к ней помещений от демонстрантов исключается полностью: целью было именно убийство. Представляется абсурдным, что в качестве жертвы целенаправленного убийства был выбран безоружный человек, не принимавший участия в беспорядках, к тому же известный в городе художник. Если только речь не идет о заранее спланированном и, по сути, идеальном преступлении. Впору вспомнить Честертона. «Где легче всего спрятать лист? В лесу. Где легче всего спрятать камень? На морском берегу. Где легче всего спрятать труп? На поле боя».

Если оставить на время методы сыска, то можно заметить, что и система наказания в контексте этих событий выглядит не лучше. Все призывы «найти и покарать» остаются пустыми восклицаниями. Акцент смещается к антиправительственному недовольству («виноваты они (правительство), потому что они ничего не делали») и к пресловутому национальному вопросу («виноваты они (ирредентисты), потому что они это начали»). А поскольку Минотти хоть и итальянец, но все-таки «слуга государства», то виноватыми опять оказываются те итальянцы, с которых все началось.

Их обвиняли в провоцировании конфликта, но непосредственно к убийству они не имели никакого отношения, хотя бы уже потому, что у них было самое лучшее алиби на свете: к тому моменту они все были заперты в здании ратуши под охраной двух отрядов полиции, а потом сразу отправлены в участок.

События того дня, насколько их вообще можно реконструировать сегодня, выглядели настолько туманно, что не выдерживали никакого объяснения. Современные историки писали, что совершенно неясной представляется роль Баттисти и его сторонников, в немалой степени спровоцировавших этот конфликт.

Представляется сомнительным мнение, что Баттисти и его товарищи «с искренним энтузиазмом восприняли рождение интернациональной идеи на европейской арене» и «надеялись на основе принципов «rerum nouarum» (новой реальности) создать братство народов Европы, борющееся за развитие демократии».

Сторонники Баттисти, шумно отмечавшие открытие факультета и устроившие гуляния по городу с пением песен, тоже не были похожи на убежденных интернационалистов, ищущих новую реальность. Скорее, они были похожи на экстремистов.

Гаэтано Арфе называет лидера трентинских социалистов «ветераном судебных и тюремных авантюр» и делает вывод, что его политические воззрения были «в большей степени основаны на вере и в меньшей – на теории и науке».

Не имеют ответа и возникшие у итальянской стороны, но ничем не подтвержденные подозрения о возможности скрытого сотрудничества между немецкими демонстрантами-радикалами и правоохранительными органами.

Например, утверждается, что австрийская полиция арестовала 137 итальянцев без видимой причины, а уж мирный филолог Де Гаспери, читавший «Фауста», и вовсе попал в тюрьму на двадцать дней совершенно случайно. Все заключенные были отпущены без судебных слушаний, и никакого дела против них не завели. Это, по мнению сторонников версии «скрытого сотрудничества», свидетельствует об абсолютистской линии немецкого правительства города и представляет его и полицию не в лучшем свете.

На самом деле все выглядит наоборот. Например, совершенно очевидно, что арест итальянцев производился ради их же безопасности. В то же время от вооруженного отряда, состоявшего по крайней мере наполовину из итальянцев, пострадали больше всего немецкие демонстранты. Если бы не участие войск, Пеццеи, скорее всего, остался бы жив.

Инициатива ввода войск исходила, несомненно, от губернатора Шварценау, который и раньше либерально относился к итальянцам. Ему и лейтенанту Лойпрехту бургомистр Грайль приписал всю вину за этот приказ – приказ, также направленный на спасение итальянцев от немецкой толпы, а не наоборот.

Однако и у этой ситуации есть обратная сторона: при всей агрессивности толпы, она состояла из 70 человек, вооруженных палками и камнями, в то время как арестованных итальянцев было 137, и они были вооружены револьверами. При таком балансе сил еще неизвестно, чем бы это закончилось.

Освобождение ирредентистов без заведения уголовного дела и вовсе выглядит подозрительно гуманным для австрийской правоохранительной системы, учитывая, что именно итальянцы открыли огонь по демонстрации. Такой «гуманизм» органов власти объясняется их растерянностью перед тем, что произошло. Именно это впоследствии дало историкам повод утверждать, что в этом конфликте австрийская сторона выглядела не лучшим образом и осознавала свой конфуз. Все это породило у компетентных в этом вопросе австрийцев какой-то молчаливый комплекс вины и стремление не возвращаться памятью к этим событиям. Об этом свидетельствует и тот факт, что основная книга, посвященная инсбрукским событиям, – сборник статей по конференции 2004 года, проходившей в австрийском Инсбруке, – вышла на итальянском языке в издательстве музея Тренто, то есть на территории Италии.

Вполне логично, что последним из-под стражи отпустили именно Баттисти, как главного организатора с итальянской стороны. Но заведение дела и дальнейшие разбирательства выявили бы много такого, чего никому не хотелось вытаскивать на свет и обсуждать на глазах у всей Европы, особенно Италии, отреагировавшей на события в соседнем государстве почти по-хозяйски, как будто это случилось на их территории. Вот почему удобнее было свести все к восклицаниям: «Наших бьют!», что и сделали обе стороны – австрийская и итальянская, – совершенно забыв при этом о вполне конкретной жертве этих событий, похороненной с государственными почестями.

 

7.3. Конец университетского вопроса

То, что произошло, окончательно разделило даже самих итальянцев. Радикалисты продолжали настаивать на борьбе за Триест. Де Гаспери же сформулировал свою точку зрения афористично: «Бороться можно хоть полвека, а в итоге мы останемся все с той же горсткой мух в руке!» и – “Лозунг «Триест или ничего!” дал нам именно то, что мы декларировали, – ничего!»

Одновременно с беспорядками в Инсбруке то же самое происходило в других городах Австрии: проявления немецкого национализма и выражение симпатий к итальянским студентам в Италии и областях, населенных итальянцами. Итальянское королевство, как уже говорилось, начало проявлять хозяйские амбиции по отношению к братьям по крови, даже подало Вене официальный протест. Этот случай, известный как «Fatti di Innsbruck», вошел в историю Трентино, став ключевым моментом историографии этого края, отразившим германо-австрийское высокомерие по отношению к итальянцам. Открытие факультета в Вильтене так и не состоялось, а все дальнейшие переговоры об итальянской школе были отложены. Беспорядки уже никого не интересовали. Всех теперь занимал вопрос об итальянском факультете: что с ним будет? И только одного жителя города интересовала судьба его недвижимости. В городской совет беспрерывно поступали возмущенные письма от строителя Фритца, владельца дома № 8 на Либенеггштрассе. Одно из писем опубликовала «Innsbrucker Nachrichten»:

«В последнее время участились нападки на меня и нанесен ущерб моей собственности. Поэтому я вынужден сделать следующее заявление. 3 августа один чиновник государственной канцелярии обратился ко мне с просьбой сдать в аренду квартиры в здании на Либенеггштрассе, находившемся в моей собственности. Губернское управление предполагало разместить там итальянский факультет права. Я заявил, что могу сдать лишь семь помещений сроком всего на один год за 2800 крон, и вовсе не предполагал, что мое предложение будет принято. Однако в тот же день я был вызван к господину советнику государственной канцелярии доктору фон Швиндту, который вручил мне протокол. В полном неведении относительно политической ситуации я этот протокол подписал. В тот же день я получил письменное подтверждение, что мои условия приняты.

Только несколько недель спустя мне стали известны все обстоятельства этого дела, и я отправился к референту доктору Швиндту с решительным желанием разорвать эту сделку. Этот господин и позднее губернатор Лихтентурм развеяли мои опасения и возражения при помощи грандиозных напыщенных речей. Особенно эти господа настаивали на том, что такая аренда осуществляется в интересах всего немецкого населения, и даже сам ученый совет университета заинтересован в этом».

13 ноября 1904 года ректор Хайдер заверил представителей немецкого студенчества, что ученый совет намерен наказать виновных итальянских студентов со всей строгостью университетских законов. На собрании юридического факультета присутствовал бургомистр Грайль, заявивший: «Вопрос о факультете включает в себя три аспекта: во-первых, само здание, во-вторых, профессоров, в-третьих, студентов. Здание разрушено, и ремонт займет много недель, причем следует иметь в виду, что меценаты Инсбрука не собираются принимать в этом участие. Профессора уехали и вряд ли вернутся в Инсбрук. Студенты разобщены. Мы надеемся, правительство наконец пришло к выводу, что в сложившейся ситуации в Инсбруке восстановление итальянского факультета полностью исключено по всем указанным мной причинам».

Судьба собственности господина Фритца оказалась печальной: здание было настолько повреждено внутренними беспорядками и скомпрометировано произошедшими событиями, что решено было не восстанавливать его.

Сегодняший дом на Либенеггштрассе, 8 также принадлежит университетской системе Инсбрука, он очень похож на тот – столетней давности. Очевидно, это все тот же дом, его остов. Лишь верхние надстройки отличаются от злополучного юридического факультета: фронтона и башенок больше нет. А на том месте, где находилась дверь, выломанная демонстрантами, – простая ниша в стене. Никто из нынешних обитателей этого дома никогда не слышал о том, что произошло здесь сто с лишним лет назад.

 

7.4. Непримиримые соратники

Итальянский факультет был похоронен. Даже красивое старое здание на Либенеггштрассе, имевшее столь дурную славу, было снесено и исчезло с лица земли. Память о том, что произошло, стиралась с удивительной для древнего Тироля поспешностью, как будто этот древний уголок, сохранивший архитектурные комплексы XIV–XV веков, населяли варвары.

Приглашенные в Инсбрук профессора нашли себе другие университеты, но уже в городах Италии. Выпущенные из тюрьмы студенты вернулись в Тренто, Боцен и Триест. А их лидеры, громко заявившие о себе, продолжили борьбу в Венском парламенте. Впрочем, последующие годы парламентаризма и прений не дали ничего нового: большинство итальянских лидеров продолжали настаивать на Триесте, а Венское правительство готово было только обсуждать и признавать важную роль отдельных итальянских исследований, но не итальянской школы. При этом в 1911 году секретарь католической партии Конци во время своего доклада в парламенте неожиданно выдвинул идею создать итальянский факультет в самой столице Габсбургской империи. Это предложение вызвало сначала оторопь и шок в рядах парламентариев, а потом вылилось в горячую дискуссию, с одной стороны, между итальянскими и немецкими депутатами, с другой – между оппонентами внутри итальянского лагеря. Это были прежние соратники и почти сокамерники Де Гаспери и Баттисти.

Их особенно яростные столкновения начались летом 1905 года. 27 августа на собрании в Рива дель Гарда Де Гаспери высказался одобрительно по поводу правительственного предложения открыть итальянский университет в Тренто. Казалось бы, это решение выглядело едва ли не самым лучшим из всех вариантов, странно только, что никто не додумался предложить его раньше. Однако идея университета в родном городе ирреденты совершенно не понравилась Чезаре Баттисти, и он публично обвинил Де Гаспери в оппортунизме. Четырьмя годами позже, в 1909-м, нападки на Де Гаспери продолжил в газете «Il Popolo» Муссолини. Теперь они все считали Альчиде прислужником австрийских властей. А он 17 июля 1911 года стал членом Венского парламента.

Можно попытаться объяснить поведение Баттисти по отношению к предложениям австрийского центра с помощью обычной логики. Очевидно, он считал свой город глухой провинцией и полагал, что появление там итальянского университета не будет иметь существенного значения для самоопределения нации. Но стоит только отбросить логику человеческую и погрузиться в логику ирредентиста, и все станет намного понятнее: Баттисти вообще не нужен был этот университет. Ему нужна была схватка, точнее – война.

Достаточно вспомнить некоторые факты его биографии. Еще в 1898 году ему сделали весьма лестное предложение во Флоренции – крупнейшем центре итальянской культуры и интеллигенции. Место профессора университета – что может быть желаннее для молодого провинциального ученого, едва защитившего диссертацию и поощренного ученым миром той страны, перед которой он преклонялся. Такое предложение с радостью приняли бы все, без исключения, профессора, оказавшиеся в Инсбруке, – Менестрина, Лоренцони, Сартори, Паччиони, Галанте: сначала наука и работа, потом идеи. Но вместо этого Чезаре едет из блестящей Флоренции обратно в трентинскую провинцию и создает воинственный журнал «Tridentum», в котором призывает к решающей битве.

Еще через год он вдруг принимается с одержимостью лазить по местным горам и ущельям, рисуя карты и целые атласы. Уже тогда ни у кого не было сомнения, что это вовсе не научные исследования, а разведка местности на случай боевых операций. А ведь происходило все это еще в 1899–1900-х годах, когда ни о какой войне речи не было. Подобно многим героям инсбрукских событий, Баттисти тоже умел предвидеть будущее, но досмотреть это видение до конца у него не хватало терпения.

Если признать, что Баттисти ввязался в аферу с университетом, вовсе не имея цели его создать, то картина вырисовывается неприглядная. Его военные приготовления на рубеже веков тоже ничего, кроме неприязни, не вызывают.

Но напрашиваются и возражения. Например, поведение социалистического лидера можно объяснить его принципиальностью, верностью родному краю, желанием не отсиживаться в благополучной Италии, а решать проблемы своего небольшого народа.

Он действительно занимался не только подготовкой к войне, но и вопросами налогообложения, труда, продовольственного снабжения, пытался улучшить положение бедняков. Но даже это никак не объясняет его категорической непримиримости в университетском вопросе.

Думается, все дело в том, что воинственный доктор философии вообще не хотел слышать австрийское правительство, и что бы оно ни предложило, это уже не имело значения.

Поэтому, когда Конти озвучил совершенно невероятную идею о перенесении университета в Вену, речи Баттисти в парламенте приобрели наиболее агрессивный характер. Выступая 24 октября 1911 года на заседании, Баттисти заявил, что он категорически против всех институтов власти в монархии Габсбургов, и тем более в Вене. Он окончательно раскрыл все свои карты, сказав, что это просто нелепо, потому что «главным врагом итальянского университета стало австрийское правительство». По его мнению, создание итальянского факультета в Вене не отвечает интересам итальянцев, потому что им нужен «настоящий университет», а не какая-то «мелкооптовая фабрика». Тем более что речь идет не только о юридическом факультете, но и о медицинском, философском и педагогическом, который выпускал бы учителей средних школ, так как отсутствие средней и высшей школы – это «признак упадка национальной культуры» и ведет к «обескровливанию итальянского интеллектуального самосознания». Кроме того, «Вена – неподходящее место для итальянских профессоров еще и потому, что университет не может быть отделен от своего народа, как голова от тела». Поэтому единственной возможной альтернативой может стать только Триест, как центр итальянцев.

Де Гаспери, выступавший на следующий день, напротив, ратовал за создание факультета в Вене, поскольку, с его точки зрения, речь шла о большой уступке австрийских властей в университетском вопросе, то есть о «подчинении общей законосообразности» и «категорическом императиве».

Стремясь предупредить нападки правых радикалов, Де Гаспери логично возразил, что не стоит опасаться появления на базе университета нового центра итальянского ирредентизма, поскольку именно отказ от культурного равенства и приводил ранее к националистическим волнениям итальянской стороны. Отношение «популистов» к университетскому вопросу он назвал «политикой бессердечного упрямства». Де Гаспери объявил, что пора наконец принять решение и «покончить с туманным состоянием между надеждой и тревогой».

Закончил он свою речь предупреждением:

«Тот, кто хоронит идею факультета, навлекает на свою голову новые проблемы, потому что факультетский вопрос будет восставать из могилы вновь и вновь».

Пока эти двое изощрялись в афористичности, позади каждого из них росла группа сторонников, что превратило университетский вопрос в политический тупик. Риторическая дуэль окончательно сделала их антагонистами, после чего австрийскому парламенту оставалось довольствоваться ролью зрителя или в крайнем случае статиста, выходящего на сцену с предложением подавать на стол.

Эта борьба за итальянские интересы продолжалась до 1914 года и стала одной из роковых проблем Габсбургской монархии – государства-колосса, поглотившего множество национальностей и в конце концов погребенного под их спудом.

Но внутренние трудности и противоречия в решении таких проблем показала именно полемика между Де Гаспери и Баттисти, представителями одной национальной группы. Первый предлагал поэтапную работу вместе с правительством, второй провоцировал развал страны, отмежевание итальянцев и войну.

Де Гаспери видел будущее многонациональной империи в равновесии национальных прав и постепенном замещении немецкого превосходства на конгломерат центра и национальных меньшинств. Готовность к компромиссу Де Гаспери объяснялась стремлением к легитимности, то есть реальному праву на существование международных союзов. Разнонациональные сообщества с политической и прагматической точки зрения должны быть готовы к переговорам. В этом будущего политика Де Гаспери не смог переубедить даже двадцатидневный арест в Инсбруке, временно приравнявший его к бунтовщикам и революционерам. Тем более что в камере, как мы помним, он писал не революционные манифесты, а курсовую работу по «Фаусту».

12 августа 1914 года депутат Венского парламента доктор Баттисти с женой и тремя детьми вышел из своего дома в Тренто и добрался до итальянской границы. Они поселились в Милане. Как раз в это время Италия объявила о своем нейтралитете.

28 июля 1914 года закрылся Венский парламент, а в сентябре в Риме появился Де Гаспери. Это произвело ошеломляющее впечатление на его земляков. В письме своему товарищу Джованни Педротти Чезаре Баттисти сообщает: «Сегодня я натолкнулся на депутата Де Гаспери. Когда я его увидел, на меня будто затмение нашло. Будь со мной тогда какой-нибудь молодой человек, я бы его отправил за ним проследить». Он был уверен, что Де Гаспери – австрийский шпион.

С октября 1914 года до мая 1915 года Баттисти ездил по городам и выступал с политическими лекциями в университетах Италии, всюду встречая восторженное признание. На его митинги охотно собиралась возбужденная толпа – та самая «la folla criminale», о которой писал его соотечественник Сигеле.

* * *

После объявления войны в августе 1914-го совсем недолгий отрезок времени, меньше года, Де Гаспери ощущал свою значимость и достиг, казалось, расцвета собственной личности как политик и католический дипломат. Это был тот самый недолгий и зыбкий период нейтралитета Италии до мая 1915 года, когда трентинский филолог и парламентарий стал полезным звеном переговорных процессов. Он много выступал, участвовал в общественных мероприятиях, встречался с деятелями итальянской и австрийской политики. По словам немецкого историка Михаэля Фёлькля, «В Де Гаспери по обе стороны границы видели ценного партнера, высокопоставленного чиновника от католической Народной партии и законного представителя большей части итальянскоязычного населения многонационального государства. И кульминацией этих контактов стала, конечно же, частная аудиенция у только что избранного Папы Бенедикта XV, с которым Де Гаспери обсуждал ценность мирной политики». Не только Баттисти, но и все бывшие трентинские соратники Де Гаспери усматривали в его избыточной активности некие скрытые мотивы – замаскированные личные цели и даже заговор. Относительно первого предположения они были правы. Даже в объятия социал-ирредентистов в начале века рационального Де Гаспери толкнула личная цель – стремление к публичности: едва ли он мог стать заметным политиком, опираясь только на свою германскую филологию или трентский епископат. В провинциальном Тренто сделаться яркой политической фигурой означало – присоединиться к националистам.

Но в 1914 году ирредента воспринимает Де Гаспери с холодной и ревнивой настороженностью. Тогда-то и появляется версия, что католический нейтралист, ратующий за невмешательство, на самом деле австрийский двойной агент, подыгрывающий обеим сторонам в расчете на политическую карьеру.

Вслед за своим мужем сторонницей этой версии стала и Эрнеста Биттанти. В пику ей – или, наоборот, своему наставнику и политическому предшественнику Де Гаспери? – премьер-министр Андреотти заявлял, что Де Гаспери не только не австрийский агент, но даже не нейтралист, удерживавший Италию за руку. Потому что Де Гаспери – самый первый сторонник «Grande Guerra», он впереди других эту войну с Австрией приветствовал. Политика, право, удивительная вещь, а политики еще удивительнее: для них оказать медвежью услугу ближнему – порой первейшая задача.

Впрочем, Де Гаспери никогда не был простой фигурой. Хотя бы из-за его юношеского увлечения взглядами мэра Люгера, которые ему припоминают до сих пор. Некоторые его высказывания времен Муссолини тоже кажутся подозрительными с точки зрения демократичности и толерантности. Даже теперь, полвека спустя после его смерти, активно обсуждается вопрос о его антисемитизме в Австрии, о статьях в «Il Trentino», приветствовавших антисемитские законы австрийской империи, о некоторых одобрительных высказываниях по отношению к фашистским расовым установкам уже в Италии. Раньше об этом предпочитали не вспоминать или делать вид, что этого не было. Теперь сторонники прояснения всех акцентов в истории XX века ссылаются на грядущее полное издание его трудов, в том числе и статей, написанных для «Il Trentino»: бессмысленно, дескать, отрицать написанное.

Невозможно не заметить, что антисемитизм – раз уж о нем зашла речь – в конце XIX – начале XX века то и дело всплывал в разных странах Европы, и не только в Цислейтании. Сфабрикованные дела Дрейфуса (во Франции) и Бейлиса (в российской Украине) в то время воспринимались вовсе не как средневековое мракобесие, а как повод для решения национальных проблем.

В споры включались тогда политики, научная профессура, известные литераторы и журналисты.

В Австрии в националистических взглядах обвиняли не только воинственных радикалов Шёнерера и Вольфа, но и поэтов Валльпаха и Ренка, издателя Хабермана, мэров и вице-мэров, депутатов, профессоров и студентов, а с другой стороны – чехов, итальянцев, поляков, словенцев, которые тоже добивались популярности с национальной платформой.

Относительно взглядов Де Гаспери у историков действует еще одна установка – в духе историко-политической формулы объективизма: «а кто тогда антисемитом не был?»

В этой связи вспоминается диалог из романа «A ciascuno il suo» («Каждому свое») итальянского классика Леонардо Шаши. Учитель Лаурана спрашивает политика Моску, действительно ли он присягал Муссолини: «Comunque: il giuramento», – disse sua eccellenza Mosca, – per noi era necessita di vita: o mangi questa minestra o salti dalla finestra». («Но присяга, – сказал Его Превосходительство Моска, – для нас – жизненная необходимость: либо есть эту похлебку, либо выпрыгнуть из окна»).

Один из «адвокатов» Де Гаспери – Паоло Помбени, политолог, автор книги «Il primo De Gasperi. La formazione di un leader politico» («Премьер Де Гаспери. Формирование политического лидера»). Он считает, что нельзя говорить об антисемитизме Де Гаспери «по той простой причине, что некоторые верования были неотъемлемой частью той среды, в которой родился и формировался Де Гаспери». То есть речь идет о взглядах трентинских католиков еще XIX века, когда «вплоть до 1860 годов в Тренто был распространен культ пресвятого Симона – мальчика, якобы ритуально убитого иудеями». И в Вене того времени христианский социализм отличался «нетерпимостью к современности и космополитизму из-за отказа от определенных традиций».

* * *

В XXI веке, когда о героях Рисорджименто стали забывать, вышла книга Стефано Бигуцци «Чезаре Баттисти (1875–1916)» – семьсот с лишним страниц текста, детально и почти поминутно воспроизводящего жизнь трентинского лидера ирредентизма. Этот колоссальный труд был высоко оценен в первую очередь за скрупулезное следование деталям биографии. Недочетами произведения Бигуцци критики посчитали эмоциональность, вызванную идентификацией автора со своим героем, а также – отсутствие научно-теоретического анализа по отношению к тому самому конфликту Баттисти и Де Гаспери, в котором Бигуцци показал не борьбу идей и научных теорий, а личное противостояние.

Но такое эмоционально-художественное изображение политических страстей начала XX века становится вполне понятным, когда вспоминаешь, что Бигуцци вовсе не историк и не философ, а скрипач – солист камерного оркестра Медины. Историка интересуют теории и взгляды, художника – личности и судьбы.

В одном из своих эссе Бигуцци употребил по отношению к итальянским политикам XX века интересное выражение «экзистенциальный клубок идеалов, чувств, стремлений и трагических разочарований», и это во многом объясняет его собственную литературную манеру. По словам Бигуцци, «политики, для которых главным событием в жизни стала «Grande Guerra»», едва ли способны на «полноценное критическое осмысление событий», а «разрушительный для Италии характер этой войны не может быть объяснен марксистской историографией».

Бигуцци подметил главное во всех этих целях и поступках – их локальную, интимную, порой стихийную сущность, далекую и от логики и от идеологии вообще. Впоследствии оставшиеся в живых современники далеких событий с удовольствием предавались воспоминаниям, письменным и устным, но они носили скорее исповедальный, ностальгический и, безусловно, романтический характер, нежели научно-аналитический. Книга о Баттисти была в жизни Бигуцци не первым журналистским трудом: в 2003 году он уже откладывал в сторону скрипку, чтобы написать небольшую брошюру «L' orchestra del duce. Mussolini, la musica e il mito del capo» («Оркестр дуче. Муссолини, музыка и миф о вожде»). Эта небольшая работа кажется более отвечающей профессиональным интересам автора, однако личность Муссолини интересовала скрипача явно меньше, чем Баттисти и его политические оппоненты.

В одной из радиопередач 2008 года Бигуцци назвал Баттисти «фашистом», ссылаясь на его националистические взгляды и участие в судьбе Муссолини. Впрочем, слова музыканта похожи на умелую провокацию с определенной целью – привлечь внимание слушателей и вызвать дискуссию. И Бигуцци, немало перенявший у своего героя по части журналистики и провокации, добился цели: его высказывания вызвали резонанс. Неожиданно выяснилось, что никто ничего не забыл, и все, даже молодые, имеют собственную точку зрения – кто-то бросился защищать Баттисти, кто-то проявил живейшее любопытство к «новым данным». Выражение «охота на ведьм» прозвучало бы здесь излишне громко и жестко. Скорее, речь идет о страсти читающей и слушающей публики к разоблачениям и «вновь открывшимся фактам», до которых всегда охоче скучающее общество. Никаких новых фактов Бигуцци не открыл, но был услышан. Ему тут же напомнили, откуда взялась идея причислить Баттисти к фашистам, которых в пору его жизни и деятельности еще даже не было: приписывать ему фашистские взгляды начали именно в эпоху Муссолини – чтобы привлечь образ национального мученика на сторону режима. И вообще, судьба Чезаре Баттисти, несмотря на все свои противоречия, была настолько хороша в романтическом плане, что сразу же превратилась в предмет спекуляции. Даже попытка Муссолини перевезти свою резиденцию в Буонконсильо, к тем самым овеянным трагедией камням, напоминала финальный акт из какой-нибудь героической оперы.

А в 1914 году их занимали совсем иные страсти. Баттисти возмущает эйфория тридцатитрехлетнего Де Гаспери после его успешных встреч с политиками и визита к Папе Римскому. Политики ревнивы к чужим успехам. Ранее Де Гаспери пребывал в тени лидера ирреденты, внутренне надеясь достигнуть собственного триумфа. Короткий год нейтралитета, с августа по май, был для него первым политическим достижением. На это Баттисти, оказавшемуся в тени популярных итальянских витий, оставалось лишь войти в кабинет самого императора с предложением начать войну. Именно это он и сделал.

Из всего сказанного невозможно не вынести впечатление, что каждый из них стремился лишь к одному – получить главную роль в грандиозном историческом спектакле и затмить остальных.