ф

ФОРУМ СЛАВЯНСКИХ КУЛЬТУР — международная организация, призванная устанавливать культурные связи между государствами, говорящими на славянских языках. Основной целью Форума является представление традиций и культур славянских стран как внутри, так и за славянскими пределами. Деятельность Форума направлена на повышение узнаваемости и присутствия славянских культур как основы для взаимного понимания и приятия различными народами друг друга.

юô

СТО СЛАВЯНСКИХ РОМАНОВ

Проектом «СТО СЛАВЯНСКИХ РОМАНОВ» Форум славянских культур открывает интенсивный книгообмен между славянскими народами, а также распространение славянской литературы в неславянском мире. Государства-участники проекта с помощью партнеров, профессиональных объединений, выбрали по десять романов, опубликованных после падения Берлинской стены. Единственным критерием отбора является художественная ценность произведений. В проекте нашел отражение опыт наших стран переходного периода, глобализационной волны и переживаний прошлого. Нас ждут захватывающие интеллектуальные приключения и неожиданные открытия.

Марко Сосич (р. 1958) — известный писатель и режиссер из Триеста, один из самых крупных представителей словенской культурной сцены в Италии. Окончив режиссерское отделение Академии театрального и кинематографического искусства в Загребе, работал с различными словенскими и итальянскими труппами в Любляне, Триесте, Нова-Горице, Риме. Пишет прозу (первый сборник рассказов «Роза на стекле» вышел в 1990 г.) и сценарии для радио- и телепостановок. Автор трех романов. Лауреат ряда словенских и итальянских литературных премий.

«Балерина, Балерина» (1997) — роман о жизни одной словенской семьи на окраине Италии. Балерина — «божий человек» — от рождения не способна заботиться о себе, ее мир ограничен кухней, где собираются родственники. Через личные ощущения героини и рассказы окружающих передана атмосфера XX века: начиная с межвоенного периода и вплоть до первых шагов в покорении космоса. Но все это лишь фон, на котором явлены тончайшие человеческие чувства и переживания: мечта, страх, любовь, боль и радость за ближнего.

 

1.

Ай-ай-ай! Па-да-ю. Стараюсь ухватиться за облака, капли дождя, градинки, солнечные лучи, взмахиваю руками, еще и еще. Ничего не помогает. Па-да-а-ю. Подо мной поле, все ближе и ближе, дикий каштан во дворе, дом, дорога из деревни мимо церкви прямо до двора, до дома. Вижу крышу, покрытую каменной черепицей. Нет больше облаков, капель дождя, нет солнца. Нет ничего, за что можно было бы ухватиться. Я взмахиваю руками, все быстрее и быстрее. Ничего не помогает. Я вижу луну. Она светит. На крышу. Она освещает крону дерева, все ближе и ближе. Я упаду в нее, в крону, разбужу птиц. Ой-ой-ой. Пролечу сквозь крышу. Проломлю ее. Прямо сейчас. Я просыпаюсь, вдруг. Лежу рядом с кроватью. Я упала с кровати как когда-то, как сейчас. Мне не страшно, только надо пописать.

Открываю глаза, смотрю на потолок. И не вижу пролома, который должен был остаться после меня. Я смотрю в окно. Там все как всегда. Там утро. Вижу крону дикого каштана. Птицы не разлетелись. Они только просыпаются. Мне не страшно, только надо пописать, как всегда, когда начинается новый день. Закрываю глаза. Хорошо, что окно все еще там, что снаружи крона с птицами и что я не проломила крышу. Я знаю. Мне тепло. Может быть, на дворе весна, может, лето. Но не зима. Когда зима, холодно, и у каштана во дворе нет листвы, и мне надевают носки. Тепло. Вдруг. Писаю на пол у кровати, с которой упала и приземлилась на пол. Слышу шаги. Иванка идет с кухни по каменным ступеням, останавливается перед дверью, приоткрывает ее. Смотрит на меня. Я знаю. Мама. Иванка — моя мама. Я узнаю ее, потому что описалась, а значит, наступил новый день. И если все действительно так, мама всегда приоткрывает дверь и заглядывает в мою комнату.

Смотрю на нее, как она движется ко мне. Вслед за ней всё становится синим. От утра. Деревянный шкаф с зеркалом, тумбочка, стул. Все синее. И мама тоже синяя. Ее волосы, которые на кухне она расчесала и собрала в пучок, ее губы, ее руки. Ее руки тоже синие от утра.

Она старается поднять меня. Держит меня под мышки и тянет вверх. Я смеюсь. И мама смеется. Она не может меня поднять, потому что смеется. Мы сидим на полу, у кровати, и смеемся. Я смотрю на нее. На ее глазах я вижу слезы. Они полны света. Я трогаю их. Ее глаза, и слезы, и свет, и слышу, и не только сейчас, когда она смеется. Я слышу, как она разговаривает с кем-то, за кухонной дверью. Я стою в углу, на этот раз. Я поднимаюсь на цыпочки и смотрю в сторону кухонной двери. Мама разговаривает. Я не знаю, кто там. Не вижу лица. Поднимаюсь на цыпочки, вижу ее пучок, ее плечи, ее юбку и тапочки.

Говорят, что так и есть, рассказывает мама. Говорят, что случается, иногда! Вдруг, и, по правде сказать, никто знает почему. Вдруг. Она больше не играет. Держится особняком, и неизвестно о чем думает. Спросишь ее что-нибудь — не отвечает. Все слышит, но не разговаривает уже. Смеется, плачет, и не поймешь к чему и зачем. Не знаешь, что она там себе думает, что бродит у нее в голове… Говорят, что с годами будет только хуже и хуже… — произносит мама теперь тише, и я еще больше вытягиваюсь на цыпочках, чтобы увидеть ее лицо. Еще я слышу последние мамины слова. Посмотрите на нее! Она часами стоит на цыпочках, делает все, что я ей скажу, потом идет туда в угол, поднимается на цыпочки и стоит там. Ничто не помогает, говорят… иногда такое случается с детьми. Сейчас мама поворачивается ко мне. Я стою на цыпочках и вижу ее лицо. И сейчас я вижу ее слезы и ее улыбку и еще слышу последние мамины слова. Что с нами будет, а, Балерина?

Я больше не слышу ее слов. Слышу только смех и вижу слезы на ее глазах. Они полны света.

Мама поднимается. Она опирается и на ноги, и на руки. Давай, Балерина, говорит она, сегодня твой праздник!

Она выводит меня из комнаты по ступенькам вниз, к умывальнику в прихожей. Потом раздевает меня, моет и рассказывает. Она говорит, что мне пятнадцать лет, что апрель, что я родилась посреди весны и что сегодня я должна быть красивой. Она надевает на меня розовую юбку с бантиком на боку. Ой, какой красивой будет наша Балерина, восклицает она и причесывает меня. Я смотрюсь в маленькое зеркальце, которое висит на гвозде. Мне кажется, что я похожа на маму. Она причесывает меня и рассказывает. Вот так, и я буду красивая сегодня, говорит мама, потому что мой праздник и весна, там позади, за дверью, которая еще закрыта, на дворе и в поле. Рассказывает, что оно вспахано, поле, и пахнет, потому что отдыхает, и на нем уже нет больше сорняков. И причесывает меня. Я смотрюсь в зеркало. Я вижу поле, синее от утра, сорняки, высокие и тонкие, сорняки, которых становится все меньше и меньше, каждый раз, когда мама проводит расческой, и я знаю, что будет новый день. И я вижу поле, оно перекопано, перед собой, в зеркале его вижу, там где мое лицо и мамино. Добавим капельку духов, произносит она и проводит пальцами по моей шее. Меннен, рассказывает мама, подделка, но пахнет, как духи. М-м-м-м-м, говорит она потом, как хорошо пахнет наша Балерина. И я больше не вижу ее, маму, в зеркале, которое висит на гвозде, я знаю, что она идет на кухню и зовет, чтобы я тоже шла, что я красивая, чтобы я села за стол, что она даст мне кофе, и потом она рассказывает, что будут гости пополудни, что я получу подарки, и что Иван тоже придет.

Я думаю, Иван уже здесь. Я вижу кухню. Мы стоим у двери, на этот раз, не знаю когда, потому что не знаю, сколько новых дней уже прошло, и я не знаю, сколько раз я уже описалась, потому что было утро. Знаю, что мы стоим у двери, и Иван говорит, что нам надо помериться, чтобы узнать, кто из нас выше. Иван маленький. Он ребенок, думаю я, с ним может что-нибудь случиться. Я должна заботиться о нем. И я встаю на цыпочки, и все говорят: Ох, как быстро растет наша Балерина! Иван смеется и говорит, что станет врачом и что меня вылечит, когда вырастет, и все хлопают в ладоши.

Я смотрю на себя в зеркало. Еще раз. Я причесана. Потом смотрю в сторону кухни. Прохожу через дверь в угол около печки. Здесь лучше всего.

Здесь мне видно дверь, и я встаю на цыпочки. Потом мои пальчики болят. Я хватаю все, что попадется, и бросаю в дверь. Попадаю в нее, почти всегда. Если это тарелка, то она разбивается. Мама собирает осколки и гладит дверь. Всегда говорит, что ее надо будет покрасить. Дверь, и кухню, всё. Покрасить в белый цвет, говорит она.

Сейчас я в углу, где все хорошо. Мои пальчики не болят. На кухне только мама. Я знаю, что она делает. Кипятит платочки, потому что папа кашляет и плюет в них. И перед порогом плюет, иногда. Его сейчас нет. Он в баре с друзьями. Играет в карты, говорит мама. Он придет к обеду как всегда, когда новый день. Мама говорит, что он задохнется от кашля. Я вижу его, там, в прихожей, кашляет, потом заходит в кухню и смотрит в окно. Ничего не скажет, только мне: Ну, и как моя Балерина? И смотрит в окно. Знаю, что мама развесит платочки на веревке во дворе, позже.

Первым приходит почтальон. Почти всегда, когда новый день. Почтальон разговаривает, пьет, потом уходит через дверь. Потом мама развешивает платочки во дворе, и я смотрю через окно в кухне, из угла. Вижу платочки и думаю, что папа дома. Отчасти… Потом, когда почтальона больше нет.

Сейчас он здесь. Я слышу его шаги. Почтальона боюсь, потому что у него шляпа и тяжелые башмаки. Мама уже приготовила рюмочку. Он появится, войдет, поговорит и потом выпьет рюмочку. Он не сможет дышать, когда будет пить, и потом засмеется, и скажет: О-ля-ля!

Он уже здесь. Добрый день, Иванка, произносит он и что-то кладет на стол. Мама отвечает, что не верит рекламе, и что ее имя никогда не выпадет, и что миллионов ей не видать. Мама наливает рюмочку. На здоровье, говорит. Почтальон смотрит в рюмочку и рассказывает.

Я встаю на цыпочки. Слушаю его.

И? Как наша Балерина? Смотрит на меня. Не хочу, чтобы он смотрел на меня. Потом смотрит на маму. Она все еще перемешивает платочки в кипятке. Я вижу ее. Иванка, вы слышали последние новости? Говорят, что вот-вот отправятся на Луну, но все ж не так скоро.

Правда? — говорит мама и смотрит в кипящую воду. Я вижу ее.

Да! Еще годок-другой, не знаю когда! Но, вот вы мне скажите, зачем лететь на Луну, а?

Откуда ж мне знать! Может, нас слишком много…

На Земле?

Не знаю. Может быть.

Мама продолжает мешать. Большой ложкой. Я вижу ее. Вижу ее нос, подбородок, лоб, ее руку. Почтальон, вздыхая, берет рюмочку, пьет. Сразу всё, что в рюмочке. Я смотрю на него. Он не может дышать, открывает рот, держит его открытым, долго. Вот он вдыхает воздух, выдыхает. Сейчас улыбается. О-ля-ля, говорит. Поднимается, поправляет шляпу. Говорит еще что-то. Мне. Я думаю, что он говорит мне, потому что смотрит на меня. Я не хочу, чтобы он на меня смотрел, не хочу, чтобы почтальон мне что-нибудь говорил. Я начинаю подниматься на цыпочки, еще выше. Высоко. Я дрожу. Я не могу так долго стоять на цыпочках.

О-ля-ля, наша маленькая Балерина, а? Что скажешь, а? И смеется. Мои пальчики болят. Он продолжает говорить. Что скажешь, отправимся еще дальше, а? Полетим на Луну, а? Ты бы полетела на Луну, а? Ох, ты бы точно полетела. Да, если потребуется, потребуется, понимаешь, что мама сказала, а? Нас слишком много! А если нас будет слишком много, то нечего будет есть и придется лететь на Луну-у-у.

Я смотрю на него. До свидания, Иванка, прибавляет он и выходит в дверь. Потом. Я не могу больше стоять на цыпочках. Я хватаю стакан со стола. Бросаю его в дверь. Стекло бьется вдребезги.

Ох, Балерина, Балерина, говорит мама и сметает осколки стакана.

Я смотрю на нее. Мне страшно, если нечего будет есть и придется лететь на Луну. Еще годок-другой, сказал почтальон. Я не знаю, что такое год. Ни один, ни еще другой… Не знаю.

Мама выбрасывает осколки стакана. Смотрит на меня. Подходит ко мне, поправляет мои волосы, гладит меня. Я чувствую на щеке ее руку. Ой-ой, Балерина моя, ты не должна бояться, мы не полетим на Луну, мы останемся здесь, сколько Бог даст. Я и ты, все мы.

Мама знает, о чем я думаю. Иногда. Она знает. И я тоже. Знаю, она хотела бы, чтобы я смеялась, чтобы не плакала. Но я не могу смеяться, потому что почтальон все знает и потому что он сказал то, что сказал. Мама отодвигается. Я смотрю на нее. Она достает платочки из кипятка и выходит в дверь. Сейчас мне больше не страшно. Платочки уже висят, друг с дружкой рядом. Мой папа.

Я смотрю в окно. Мамы больше не видно. Вдруг. Вижу только платочки. Оглядываюсь на кухню. Рукой трогаю розовые бантики на одежде. Смотрю. Вижу печку, стол, холодильник и на нем пепельницу, буфет с тарелками и стаканами. Там есть и ложки. Я вижу полочку. На полочке коробка, из которой говорят и поют. Только если папа нажмет на кнопку. Включи грундиг, скажет мама, чтобы послушать погоду. Там на коробке лодка. Мама называет ее гондола. Она рассказывает, что такие лодки в Венеции, и что у них нет лампочек, у тех, что в Венеции. У нашей гондолы лампочки есть, и они иногда светятся. Смотрю на прикрытую дверь. Мама снова здесь. Говорит, что скоро обед, что будет папа, что приедет Карло с работы, Сречко с мамой, что придет Йосипина, тетя Элизабета и потом, к торту, еще Иван. Папа здесь. Я его слышу. Кашляет, плюет. Ворчит, что старый, и садится. Говорит, чтобы я села с ним как всегда, когда новый день. И я сажусь, всегда. Сейчас он мне рассказывает, что я красивая, что я большая, и держит меня за руку. Потом опять кашляет, там, в прихожей, и возвращается в кухню со слезами на глазах, от кашля, и опять берет меня за руку. Что новенького, Балерина? — спрашивает он меня. И я берусь за его ухо. Хватит, хватит, Балерина, говорит он потом, когда ему становится больно, и я еще больше выкручиваю ему ухо, потому что мне так нравится и я спокойна, если кручу ему ухо, это точно.

Мама накрывает на стол, просит, чтобы я поставила стаканы и тарелки. Сейчас она знает, что я не буду бросать их в дверь, сейчас она знает, что я поставлю их на стол. Беру тарелку. Каждую отдельно. Мама говорит: Положи ее сюда! Я кладу ее. Каждую тарелку, всегда одна и та же песня.

Всегда, когда новый день, я ставлю тарелки на стол. И сегодня тоже, сейчас. Мне кажется, что я слышу свой собственный голос, когда ставлю тарелки. Как будто бы я что-то сказала. У меня шумит в ушах, когда мне так кажется. И сейчас тоже. На мне розовая юбка, у меня бантик сбоку, и я ставлю тарелку на стол, и у меня шумит в ушах. Мне надо петь, и тогда перестанет шуметь. Мне это нужно. И в коробке, на которой гондола, тоже поют. Не всегда. Папа сначала говорит, включи грундиг, и потом поют: Во-о-о-о-ларе, о-о-о-о, кантаре, о, о, о, о, нель блю дипинто ди блю, феличе ди старе ласу… Слышу, всегда, когда светится грундиг, слышу, как поют, и мама говорит, что всегда одна и та же песня по радио.

Оставляю тарелку на столе. Встаю в угол, на цыпочки и пою. Громко. Я кричу: ВО-О-О-ларе-е, о, о!! Я тоже как грундиг. Потом больше не шумит. В ушах, внутри. Мама мне разрешает петь. Она знает, что я долго не буду. Когда обед, я пою только два раза.

Заходит Карло. Через дверь. Я его вижу. Мама говорит, что он мой брат. Он приезжает из леса, Карло. Я знаю. Мама говорит, что он охраняет лес. Он смотрит на меня как всегда, когда новый день, Карло. Я не хочу, чтобы он смотрел на меня. Я влетаю в него. Сейчас. И выталкиваю его через дверь во двор. Он возвращается, гладит меня. Уже все хорошо, уже все хорошо, Балерина, произносит он. Иногда он остается на дворе. Я вижу его в окно, как он ложкой черпает минестроне. Сидит на лавке под каштаном и хлебает минестроне, потом возвращается в лес, потому что должен его охранять. Мама рассказывает, что Карло старший, ему сорок лет, что я самая младшая, что сестра Йосипина тоже старшая. Альберт тоже мой брат. Мама говорит, что он самый старший. Его не будет на обеде, потому что он в Австралии, прибавляет мама.

Я не знаю, кто такой Альберт, не знаю, что такое Австралия.

Карло и папа оба здесь. Сидят за столом. Мама говорит, что мы еще подождем других. Приходит Элизабета. Мама говорит, что она и Элизабета сестры. Иванка и Элизабета. Мама говорит, что им нет и шестидесяти, с тех пор как они обе родились. Я не знаю, что это значит. Мама говорит, что хочет еще разок побывать в Айдовщине, где они родились с Элизабетой, потому что это недалеко. У Карло есть машина, он мог бы ее отвезти, и Элизабету тоже, рассказывает мама вечером, когда мы с ней стоим у окна в комнате. И я тоже поеду, говорит мама, только меня надо сначала сфотографировать для пропуска, прибавляет она. Карло иногда возит меня к Элизабете. Знаю. Я знаю Элизабету. Она такая же как мама. Карло везет меня на машине к Элизабете. Мама говорит, что машина не его. Но это недалеко. Мама говорит, что мы все рядом, что нас немного и что мы все рядом.

Элизабета меня целует и потом кладет пакетик у двери. В пакетике что-то есть для меня, потому что мой праздник, знаю. Потом Элизабета садится к столу. Я не знаю, кто из них моя мама. Вдруг.

Я слышу шаги. Смех. Я его узнаю. Сречко. Мама замечает, что он уже навеселе. Заходит в дверь. Ничего не говорит. Смеется и проходит на кухню. С ним заходит его мама, тетя Луция. Мама рассказывает, что тетя Луция сестра моего отца, и что поэтому она моя тетя, и что Сречко мой двоюродный брат. Сречко смеется и смотрит на меня. Луция говорит ему: Садись, садись за стол. Я смотрю на тетю Луцию. У нее тапочки, такие же как у меня. С бабочкой. Мама замечает, что она опять забыла обуться, господи…

Вечером, когда мы с мамой смотрим через окно и она разговаривает со мной тихонько, потому что Карло спит, папа спит и птицы на каштане тоже спят, она говорит, что не знает, что будет со Сречко, когда тети Луции не станет. Мама говорит, что тетя Луция умрет, потому что старая и забывает переобуваться.

Сейчас я смотрю на нее, на тетю Луцию, она подталкивает Сречко к столу и говорит мне, потому что смотрит на меня: Ох, Балерина, какая ты сегодня красивая, — и садится рядом со Сречко. Он продолжает смеяться, но чуть потише. И Карло тоже тихонько посмеивается, и папа тоже. Все смеются, когда Сречко здесь.

Иванка, знаешь, где я его нашла? — говорит Луция.

Нет, говорит Иванка, моя мама.

На площади!

Да ну?!

Да… Он был там, посреди площади, смотрел на море и трясся. Как прутик.

Он все еще боится?

Да, все еще боится… Я ему говорю, пойди купи хлеба, а он возьмет и куда-нибудь запропастится, а я уже и не знаю, где он. Мне приходится одеваться, обуваться и идти его искать.

Сречко смеется, все еще тихонько. Я стою в углу, и смотрю на него, и слушаю.

Если дорога слишком большая или площадь, ему страшно. Он не может сдвинуться с места. Все широкое и большое. Я ему говорю: сиди дома, а он ни в какую, куда-нибудь запропастится, и потом трясется там, и зовет меня… Ты ведь знаешь, как было в Испании. Он сказал, что едет в Испанию. Взял билет на поезд, довезли его до Испании, а он и остался стоять на станции. День стоял. Целый день. Потому что дошел до дверей вокзала, увидел площадь и не смог выйти наружу. Испугался. А ведь я-то знаю. Если площадь, то страх его берет. Ну а потом он просто приехал обратно. От станции до станции. Семнадцать часов на поезде. Вот скажи ты мне, ну не горе луковое?

Сейчас все смеются. Сречко — очень громко.

И потом он должен чего-нибудь выпить, говорит Луция, и вот он уже навеселе. Ох, Балерина, Балерина, вот что бы ты сказала, а?

И я смотрю на ее тапочки с бабочкой, такие же как у меня.

Я ему говорю, продолжает Луция, музыку послушай. Если уж ничего делать у тебя не получается, если даже за хлебом сходить не можешь, слушай музыку, так ведь?! Куда уж тут денешься, ему нравится! Сильвестер был точно таким. Орган и ничего больше. В церкви целый божий день… За органом. И этот точно такой, как Сильвестер. Земля ему пухом, он ведь пенсию мне оставил.

Я смотрю в сторону окна. Слышу шаги. Знаю, это Йосипина. Она всегда бежит, моя сестра.

Вечером, когда мы смотрим с мамой в окно, в комнате, где я сплю, и мама говорит тихо, она мне рассказывает, что Йосипина тайком ходит к жене часовщика гладить. Говорит, что муж не разрешает ей гладить и хочет, чтобы она была дома, но она все равно ходит, тайком. Мама говорит, что ее муж большой и сильный. Я не знаю, кто он. Сегодня его на кухне нет. Его никогда нет. Только Йосипина, она прибегает иногда. Что-нибудь поест и бежит назад. Мне еще две простыни осталось, говорит Йосипина, и потом бежит. Погладит две тряпки и бежит домой. Мама рассказывает, вечером у окна над каштаном, что ее муж был на корабле, когда была война, стрелял в самолеты, и что по ночам он беспокойный, потому как все еще видит их в небе — и стреляет в них из постели. Мама говорит, что он итальянец, потому что его зовут Джакомино.

Сейчас она здесь, на кухне, Йосипина. Дышит. Глубоко. Улыбается. Подходит ко мне. С днем рождения, Балерина, произносит она и дает мне букет цветов. Она рассказывает, что это тюльпаны. Ох, какие красивые, восклицает Элизабета и укладывает руки на колени. Мне пришло письмо, говорит Йосипина потом и дышит. От Альберта. Из Австралии, прибавляет она. Что пишет, спрашивает Карло. Я смотрю на нее. Ее глаза светятся. Говорит, что приедет через годок. В гости. И садится. Никто не откликается. Вечером, когда мы стоим у окна с мамой, мама рассказывает, что Альберт когда-то тоже охранял лес, как Карло. Потом, говорит она, он уехал в Австралию с одной синьориной из Истры. И потом плачет, мама. Еще она рассказывает, что затем Карло начал охранять лес, и так у него появилась работа. Вот как, потому что другого не нашлось.

Теперь мы все собрались, говорит мама на кухне. И приносит на стол сотейник. Папа смотрит в окно, я его вижу.

Что, синьорина тоже приедет с ним? — спрашивает он.

Про это ничего не написал, отвечает Йосипина.

И потом все молчат. Мы сидим за столом. Сречко тихо смеется, потом смеются все, и мы едим, все. И смеемся.

Потом больше не смеемся. Только едим. Суп. Я крепко сжимаю ложку рукой, зачерпываю, втягиваю в себя. Папа говорит, чтобы я ела медленно. Я бы встала на цыпочки там, в углу. Я бы пела. Но я не пою. Я хочу забрать его суп. Я хватаю его. Держу его за ухо. Я думаю про почтальона, про Луну, думаю, что на Земле больше не будет места, что нам нечего будет есть. Хлебаю суп. Быстрее. И все еще за ухо держу его, он мой папа.

Потом будет торт. После обеда. Потом придет Иван. Мама говорит, что сейчас он в школе. Говорит, что я тоже была там. Не сейчас. Потом. Они сказали, что потом я пойду опять в школу, что я должна еще вырасти. Когда я буду большая, я пойду в школу, сказали они, говорит мама. Вечером, когда мы с мамой смотрим в окно, она рассказывает мне, что есть еще время. Когда будет новый день, говорит мама, тогда я пойду в школу.

Папа берет меня за руку и кладет ее на стол. Я вижу его, как он трогает ухо. Ему больно. Я смотрю на Элизабету. Я вижу маму. Я не знаю, кто мама, а кто Элизабета. У нее тоже волосы собраны в пучок. Я смотрю на ее руки. Она говорит, что они грубые. Я знаю, как Элизабета живет, потому что меня к ней возит Карло, когда мама устала, когда говорит, что она меня любит, но ей нужно отдохнуть. И Карло тоже говорит, что маме нужно отдохнуть, что она не может мыть меня каждый день, собирать осколки тарелок вокруг двери и петь. Мама поет со мной, и тогда мне больше ничего не страшно. Знаю. В прихожей мы стоим вдвоем и поем. Обе. Держимся за руки и поем. Громко. В прихожей. Я и мама. Потом мама становится уставшей, и Карло везет меня на машине к Элизабете.

Вечером, когда с мамой мы стоим у окна, она мне рассказывает, что они с Элизабетой вместе пришли в Триест. Из Айдовщины. В Триест. Когда были еще почти девочками. Мама говорит, что они с Элизабетой убирались в домах у других людей. Что они стирали, готовили и гладили, как Йосипина. Только не тайком. И потом мама ходила за молоком в этот дом, где мы сейчас, рассказывает она. За молоком для хозяйки, у которой гладила, и однажды ей сказали, чтобы она еще приходила, за молоком, что приедет Франц, что он красивый и что они поженятся. Потом мама говорит, что его я тяну за ухо. Мама рассказывает, что он играет в карты в деревне, в баре. Что он и в Венецию ездит играть. Сейчас уже больше нет, потому что старый, прибавляет мама. Мама говорит, что гондолу с лампочками, которая на грундиге в кухне, привез папа. Франц. Когда-то.

Потом я больше не смотрю на Элизабету. Я не хочу к Элизабете. Не хочу, чтобы мама была уставшей и чтобы Карло вез меня к Элизабете.

Я сижу и крошу хлеб. Поедаю крошки, медленно. Сминаю их губами и потом съедаю, крошки. Смотрю на Сречко. Он говорит. Рассказывает, что Бетховен — величайший композитор. Сейчас он плачет. Его мама Луция в тапочках спрашивает, почему он плачет. Он отвечает, что вспоминает его жизнь, Бетховена, и поэтому плачет. Потом Сречко быстро утирает себе слезы и больше не говорит про Бетховена. Я не знаю, что это за Бетховен. Сречко мне подмигивает. Я вижу его рот, его редкие зубы, тонкие волосы и следы от его слез, потому что у него красные глаза. У меня тоже красные глаза, когда я плачу. Потом, если я на себя посмотрю. Он еще раз мне подмигивает. Говорит мне. В лицо. Я смотрю на него, вижу, в глаза. Сречко рассказывает, что может пропеть все сочинения Бетховена, для оркестра, для фортепиано, симфонии, струнные квартеты. Он говорит, что все знает на память. Что всё в его голове, и если он вдруг теряется и больше не может идти вперед, на какой-нибудь площади, тогда он вспоминает Бетховена, говорит он, и он уже не так боится широкой площади. Я не знаю, что такое квартеты и все остальное. Никто не знает. Я знаю.

Я смотрю на него, на Сречко. Другие смеются над ним. Им нравится, когда он вспоминает про Бетховена, потому что плачет, всегда. Папа ему говорит: Рассказывай, рассказывай, Сречко! А он больше ни слова. Тетя Луция говорит, что он слишком много выпил, поэтому и плачет, а не из-за Бетховена. Я смотрю на ее тапочки с бабочкой. Наклоняюсь под стол и смотрю на ее тапочки. В самом деле они такие же, как мои.

Я встаю, иду в угол, поднимаюсь на цыпочки. Ох, наша Балерина будет танцевать, говорит папа. Сречко выходит через дверь на двор. Я вижу его, как он вышел на двор, через окно в кухне я его вижу. Другие сидят. Карло говорит, что скоро откроют памятник партизанам, тем, которые погибли. Что будет петь хор. Я не знаю, что такое памятник и кто такие партизаны. Я стою на цыпочках. Смотрю в окно. Вижу Сречко и его маму Луцию в тапочках. Она поправляет ему рубашку, он отталкивает ее в сторону, она ему поправляет рубашку, и он отталкивает ее в сторону. Потом разрешает, чтобы мама поправила ему рубашку.

Иван. Он здесь. Я вижу его голову за окном. Сейчас он войдет в дверь.

Он здесь. Двумя руками он держит букет цветов. Ох, какие красивые, восклицает Элизабета и укладывает руки на колени. Йосипина встает. Вот и хорошо, теперь мне пора идти, произносит она. Подожди, сейчас будет торт, говорит мама. Вот Иван пришел, будем торт есть. Иван стоит передо мной, и все еще держит цветочки, двумя руками, и смотрит на меня, снизу вверх. Я смотрю на него, вниз, в его глаза. Я смотрю на его лицо. Он причесан, у него белая рубашечка и синие брюки с полоской. Синие как утро, когда все синее. Йосипина забирает у него цветы и наливает в вазу для цветов воды. С днем рождения, Балерина, говорит Иван и пожимает мне руку. Теперь я больше не на цыпочках. Я разрешаю ему держать меня за руку. Мама режет торт. Йосипина быстро съедает кусочек торта и говорит, что ей надо идти. Я уже вижу ее, она побежит, пойдет быстрыми шагами. Уже идет. Вижу ее, Йосипина уходит.

Сейчас я ем торт с Иваном. Иван салфеткой вытирает мне губы. Говорит, что я вся в шоколаде. Как в школе, Иван? — спрашивает Карло. Хорошо, говорит Иван, хорошо, и дальше ест торт. Потом говорит папа. И кем ты станешь, когда вырастешь? Доктором, отвечает Иван. И потом мы вдвоем едим торт дальше. До конца.

Сейчас другие разговаривают. Иван уже со мной и говорит мне, что вылечит меня, когда уже не будет ходить в школу, потому что станет доктором. Я смотрю на него и даю ему руку. Он принимает ее. Держит мою руку. У него руки мягкие. Потом говорит, что ему пора идти. Чао, Балерина, говорит он и идет. До свидания, Иван, передавай приветы дома, говорит мама. И Иван уходит, я вижу его голову за окном.

Вечером, когда мы стоим у окна с мамой, она рассказывает, что Иван младше меня, что он ходит в другую, среднюю школу и что он прилежно учится. Еще мама говорит, что он живет недалеко, там, у соседей, прибавляет мама.

Карло идет в кладовку. В кладовке холодно. Я знаю, что он пошел искать аккордеон. Карло уже снова здесь. Мама улыбается, я вижу ее.

Для Балерины, говорит Карло и играет. Теперь здесь и Сречко, и Луция, его мама и моя тетя. Папа сидит. Все смотрят на Карло. Сречко плачет. Элизабета ударяет руками по коленям.

Сейчас я опять на цыпочках. Слушаю. Карло играет. На аккордеоне. Пальчики у меня болят. Я хватаю тарелку, сжимаю ее в руке и потом бросаю ее в дверь. Все наклоняются. Тарелка разбивается. Баста, на сегодня хватит, говорит Карло и убирает аккордеон. Сречко, взглянув на меня, уходит. Все идут во двор, вижу их. Я беру еще одну тарелку, она тоже разбивается о дверь. Мама подбирает осколки. Ну все, ну все, Балерина, и начинает петь. Мама поет.

Во-оларе, о, о! Кантаре, о, о, о, о…

Теперь мы с ней в прихожей, обе. Держимся за руки и поем.

Нель блю дипинто ди блю, феличе ди старе ласу…

У мамы красивый голос. Я слышу его и тогда, когда она не поет, когда ничего не говорит. Здесь, внутри его слышу. Она держит меня за руку и поет. Посреди прихожей. Закрывает дверь. Мама называет ее — главная дверь. Подожди, говорит она. Запирает ее. Я больше не вижу двор. Чтобы соседи не рассердились, добавляет она, и мы поем дальше, во весь голос, потому что сейчас дверь заперта. Если со мной поет мама, мне ничего не страшно.

Она держит меня за руку и ведет на кухню. Мы поем. Ведет меня к стулу. Я сижу. Пою. Мама меня гладит по спине, поет со мной. Я не вижу ее лицо, только дверь вижу. Прихожую. Там нет света. Мама кладет на стол стопку бумаг. Она говорит, что это журнал, я могу его полистать. Доменика дель коррьере, называет его мама. Я знаю, так уже было. Доменика дель коррьере, произносит она, и потом я листаю. Она говорит, чтобы я посмотрела, что происходит в мире. И ты мне что-нибудь расскажешь, говорит она. Я листаю и пою. Теперь потише. Я рассматриваю лица. Женские, мужские. Я не знаю их. Никогда они еще не были у нас. Потом я уже больше не листаю. Оборачиваюсь к окну. Я вижу их во дворе. Все еще там. Смотрят в сторону кухни. Элизабета, Карло, Сречко, Луция, Иван. Йосипины нет. Знаю, что она убежала, что вышла за дверь еще раньше.

Вечером мы стоим с мамой у окна. За мной кровать. Я знаю, что мама отведет меня в кровать. Скоро. Сейчас мы здесь, у окна. Внизу двор, каштан, где спят птицы. Они уже собираются. Я вижу их. Вижу листья кроны, они шевелятся. Я смотрю за каштан, дальше. Мама говорит, что это луг, что потом холмы и потом горы. Мама говорит, что рядом с горами есть долина и что она родилась как раз там, в этой долине, которую я не вижу. Рядом с горами. Мама всегда рассказывает, когда мы стоим перед окном, и перед тем, как она отведет меня в постель. Видишь? Это Чавен, там рождается ветер, говорит она. И там, видишь? Это Ангельская гора, вон та, синяя, видишь? Вижу. Молчу.

Там мой самый прекрасный день, прибавляет она. Он остался там. Рано утром мы пошли с Элизабетой гулять. Прямо туда, на Ангельскую гору. И вдруг, говорит она, вдруг мы увидели луг, большой, огромный, конца которому не было видно. И луг был весь усыпан цветами. Все было белым, как снег… И потом мы ступали между цветами, я и Элизабета, и это было так замечательно, что я не могу тебе передать, рассказывает она. Потом мы собрали букет, большой букет… И было так замечательно, ужас как хорошо, так хорошо, что я не могу тебе описать.

Там мой день, говорит она и отводит меня в кровать. Я укладываюсь. Сегодня был твой день, Балерина. Засыпай и ни о чем не думай. На лице я чувствую ее руки. Я смотрю на нее, как она склоняется надо мной. Целует меня. За ней я вижу окно. Я знаю, что птицы уже спят, что я тоже засну и мне будут сниться сны. Мама говорит, что мне будут сниться сны и что все будет хорошо.

 

2.

Я описалась, сейчас. Я чувствую, что писаю. Мне холодно. Я не хочу открывать глаза, не хочу смотреть в окно. Я слышу шаги. Я знаю, что мама прикрывает дверь. Я в кровати. Я слышу, что она подходит ближе. Доброе утро, Балерина, говорит она. Нам надо переодеться, сегодня новый день. Знаю. Я хорошо знаю, что теперь новый день, потому что я пописала и потому что утро. Мама обтирает меня. Полотенцем. Оно грубое. Мне больно. Потом она надевает на меня носки. Я знаю, что теперь зима.

Вечером, когда мы с мамой стоим у окна, у каштана нет листьев и птицы больше там не спят. Она надевает мне носки, мама, и гладит мои пальчики. Ох, красавица моя, Балерина, говорит она, сейчас мы их намажем, как и каждый вечер, твои пальчики, ты знаешь. Иначе ты не сможешь больше танцевать, говорит она. Смотри, какие они, наверняка они у тебя болят. И гладит их мне. Пальчики. Ступни.

Сейчас я на кухне. Сижу за столом. Смотрю на дверь. Папа в прихожей, курит и смотрит на двор. Пепел у него летит на пол. Он стоит и смотрит. Мама крошит хлеб в чашку кофе передо мной. Я смотрю на кофе с молоком, смотрю на кусочки хлеба, как они в него падают. Хватаю ложку, черпаю. Втягиваю в себя. Жую и смотрю в прихожую. Папа смотрит на двор. Потом он берет шляпу с вешалки и надевает ее. Смотрится в зеркало, которое висит на гвозде. Тихо. Ничего не говорит. Не смотрит на меня. Из прихожей выходит во двор, я вижу его, он уходит. В бар, говорит мама. Я знаю, что к обеду он уже будет дома. Знаю, что я ухвачу его за ухо. Со всей силы буду держать. Сначала я буду в углу, на цыпочках. Я буду большая, потом будет обед. И я буду держать его за ухо, чтобы ему было больно, потом.

Слышу шаги. В дверях стоит женщина. Дышит, глубоко, часто. Вижу маму, она оглядывается. От печки к двери. Женщина не говорит, только дышит. Потом говорит, что позвонил Сречко. Говорит, что его маму сбила машина и теперь она в больнице.

Мама смотрит в окно на двор. Она смотрит не всегда. Иногда. Сейчас. Стол накрыт к обеду. Я стою в углу и смотрю на маму. Вижу ее плечи, волосы, убранные в пучок. Она не двигается, только смотрит в окно. Теперь Карло входит на кухню. Мама говорит. Была соседка только что, пришла сказать, что Луцию сбила машина. Отвезешь меня в Триест после обеда?

Я слушаю.

Да, говорит Карло. Как это случилось?

Не знаю. Сречко позвонил. Он сказал, что ее сбили. Карло садится к столу. Я вижу, как приближается папа. Сейчас он во дворе. Останавливается. Кашляет, потом входит.

Луцию сбили, говорит мама. Карло отвезет меня в Триест. Балерина тоже поедет со мной.

Я встаю на цыпочки в углу. Папа стоит в дверях. Ничего не говорит. Снимает пальто. Шляпу. Идет к окну. Я знаю, что он делает. Смотрит на термометр. Всего лишь десять, говорит он. Потом берет карандаш, который лежит на холодильнике. Карандаш всегда на холодильнике, и он его берет. Потом что-то записывает. Мама говорит, что он записывает градусы в календарь. Каждый день. Потом включает грундиг, слушает погоду. Я знаю. На этот раз мы все молчим. Иногда нет, потому что поем, но папа ничего не говорит. Выключает радио и зажигает лампочки на гондоле. И потом смотрит внутрь гондолы. И засыпает за столом.

Сейчас он сидит. Я тоже сижу. Карло смотрит на меня. Я знаю, что он был в лесу. Мама говорит, что он следит за лесом, чтобы его не срубили. Мама говорит, что он следит и за животными в лесу, чтобы их не убили.

Мама переодевает меня. Карло тоже переодевается. Папа на кухне. Спит, положив голову на стол и держась рукой за ухо. Я вижу его. Из прихожей. Мама надевает на меня юбку с бабочками. Потом пальто. Поедем проведать, как там тетя Луция, говорит она. Я смотрю на бабочек на юбке. Мама застегивает мне пальто. Я их больше не вижу.

Карло ведет машину. Мама говорит, что машина не его. Что она принадлежит государству, прибавляет мама. Я не знакома с государством. Он еще никогда не был у нас на кухне.

Я сижу рядом с Карло. Мама сидит позади меня. Я знаю. Она надела серую одежду, и на голове у нее платок. У меня юбка с бабочками. Карло не говорит. Мама тоже. Сейчас.

Я смотрю в пол. Прижимаю пальто к юбке, чтобы бабочки не разлетелись. Я вижу обломанные ветки. Я вижу листья. Сухо. На полу.

Потом я смотрю в окошко. Руками я хватаюсь за стекло. Дорога проваливается глубоко вниз. Я вижу дома, как они бегут. Люди на дороге бегут. Я их вижу, и потом я их больше не вижу. Они за мной, не знаю где. Потом я вижу других людей, другие дома. Я хотела бы встать на цыпочки. Не могу. Я бы запела. Слышу маму. Сейчас поет она. Совсем тихонечко. Потом произносит: Не бойся, Балерина. Мы не упадем… В Триесте все дороги такие… Мы наверху, а они в Триесте…

Карло говорит. Рассказывает, что в Триесте дома выстраиваются в ряд…

Потом очень быстро говорит мама: Посмотри, посмотри туда, видишь море… Ты его видишь, Балерина?

Я смотрю. Я вижу. Вижу синее поле. Как утро, когда приходит мама в комнату, и каштан во дворе весь в листьях.

Вдруг дома больше не бегут. Люди тоже не бегут. Карло говорит, что мы приехали, что тетя Луция в этом доме. Я смотрю на лица за стеклом. Они меня не видят. Никто на меня не смотрит. Карло открывает дверцу. Берет меня за руку. Выходи, Балерина, говорит он. Я стою перед высоким домом. Я не вижу ни крыши, ни каштана, ни двора. Мама берет меня за руку. Идем, Балерина, говорит она.

Карло открывает большую дверь. Он говорит, что она железная. Посмотрим сначала, дома ли Сречко, говорит он. Мы входим в дверь. Мама держит меня за руку. Света нет. Только там далеко я его вижу, свет. Но мы не идем дальше, к свету. Карло стучится в первую дверь. Здесь нет света. Я вижу Сречко в дверях. Вдруг дверь открылась, и Сречко стоит перед нами. Я смотрю на него. Он молчит. Потом произносит: Она умерла. Плачет. Мы идем за ним. Я рассматриваю комнату. Большая комната. На одной стороне я вижу две кровати. На другой стороне — окно. Высокое. За ним ничего не видно. Под окном раковина, шкаф и стул.

Сречко сидит на стуле. Карло, мама и я сидим на кровати. Сречко говорит. Я смотрю на него, слушаю его.

Я ей сказал, надень туфли. А она мне, я ведь не выжила из ума, чтобы идти в тапочках. Мама, говорю, это не туфли, это тапочки. Да нет, говорит она. Это ты, горе луковое, даже хлеба не можешь себе купить без того, чтоб не потеряться на какой-нибудь площади, даже в Испанию съездить не можешь. Вот и молчи. Уж я-то знаю, что такое тапочки. И пошла. И сумку забыла, и деньги. Ничего, ведь она только за хлебом пошла, подумал я, может и в тапочках дойти. Потом она еще сказала, что сразу вернется и что приготовит мне пасту. Слушай пока музыку, сказала и пошла. Она шла через дорогу, как мне сказали, и потеряла тапочек. Потом, сказали они, она обернулась, чтобы пойти за тапочком, но выехал автомобиль и сбил ее. Тапочки там и остались. Я их забрал, я их порезал. Она не сразу умерла. Когда я звонил, она была еще жива. Сказала мне, чтобы я заботился о себе и чтобы не оставлял включенным газ, потому что он дорогой и у нас не так много денег, чтобы тратить их, как это делают другие. И умерла.

Сречко больше ничего не говорит. Карло обещает помочь ему, если понадобится, и мама тоже что-то говорит. Говорит, пусть приезжает к нам, если ему что-нибудь будет нужно. Сречко молчит. Я смотрю на его редкие волосы, его глаза, красные. Руки у него висят, он сидит. Мне тепло. Я подумала о своей юбке с бабочками. И мне стало еще теплее. Мне становится страшно, вдруг. Что если бабочки задохнутся? Я встаю, расстегиваю пальто, иду к двери, открываю ее, иду наружу к железной двери, шагаю все быстрее, открываю ее, иду дальше. Слышу, как меня зовет Карло. Шагаю вперед. Люди проходят мимо меня, теперь они смотрят на меня. Я знаю, они смотрят на моих бабочек. Я не хочу, чтобы они на них смотрели. Я хочу на кухню, в угол, на цыпочки, чтобы я смотрела в окно на двор. Я хочу петь. Карло хватает меня за руку. Не так быстро, не так быстро, Балерина, говорит он. И мама здесь. Ты простудишься, говорит она и застегивает пальто, и моих бабочек на юбке. Она их укрывает.

Снова бегут дома, и люди тоже. Мама говорит, что мне нельзя простужаться, потому что я ночью не сплю, если простужена, и не могу видеть сны. Потому что я злюсь, если не сплю, и что я вынимаю все из шкафа и выбрасываю из окна во двор, и потом они должны запереть меня в кладовке, и даже на ночь, как дедушку, который уже на небе. Его тоже, рассказывает мама, закрывали в кладовке. Я этого не знаю, говорит она, но это так. Мне нельзя простужаться. И если в кладовке я не успокоюсь, мне придется ехать к Элизабете, потому что сама она устает, мама. И если я не смогу быть у Элизабеты, тогда за мной приедут люди на машине и отвезут меня в больницу, говорит мама. Это я знаю. Я их вижу. Стоят в дверях и улыбаются. Потом я еду с ними. И потом, когда меня увозят, мама поет, я знаю, что поет, потому что я ее слышу, и там тоже, там, куда меня везут. Я слышу ее голос и думаю, что она там, где-то в прихожей или в кладовке, и поет. Мама запирается в кладовке, когда меня увозят, я знаю. Я вижу ее, как она запирается. Со двора я смотрю в кухню и вижу ее. Сначала она плачет. Потом, когда я заперта, я ее слышу, как она поет.

Сейчас вечер. Мы с мамой стоим у окна. Темно. Мама говорит, чтобы я посмотрела на звезды, чтобы я нашла свою звезду и чтобы дала ей имя. Потом говорит. Бедная Луция, говорит она… Так мало красивого было в ее жизни, всегда там, в этой норе без окон. Следила за входом всю свою жизнь. Смотрела, кто приходит и кто уходит, принимала почту для жильцов, и так проходила жизнь. Сильвестер был хороший человек, Он играл на органе в церкви. Бедный Сречко. Что же с ним будет, а? Что ты говоришь, милая моя Балерина? И отводит меня в кровать. Темно. Я слушаю ее шаги. Они удаляются. Теперь я знаю, что мама в своей комнате, что папа уже спит.

 

3.

Я смотрю на руки. Мамины. Они гладят мои пальчики на ногах. Каждый отдельно. Сейчас новый день. Я уже умыта. Потом мы пойдем вниз по лестнице в прихожую. Она причешет меня. Сейчас она надевает мне носки. Говорит, что они шерстяные, что мне будет тепло. Я знаю, всегда, когда новый день, она надевает мне носки, потому что зима. Я знаю.

Вечером, когда мы вдвоем стоим у окна, мама говорит, что птицы еще не прилетели, что они далеко, там, где тепло. Я их вижу. На зеленых деревьях. Их много, они везде, в носках. Птицы.

Я смотрю на руки. Мамины. Она открывает заслонку в печке. Берет полено. Я вижу огонь, вижу ее руки с поленом. Она кладет полено в огонь. Закрывает заслонку. Оглядывается на дверь. Папа в прихожей. Причесывается перед зеркалом. Мама берет чашку. Наливает кофе. Папа проходит на кухню, причесанный. Я иду в угол. Я смотрю на него. Вижу, как он прихлебывает кофе с кусочками хлеба. Он молчит. Сначала он причесывается, потом пьет кофе.

Мама идет в кладовку. Я смотрю на дверь, которая ведет в кладовку, дверь наполовину отворена. Жду. Встаю на цыпочки. Я знаю, что мама вернется из кладовки и закроет за собой дверь. В кладовке холодно. Там колбаса, сыр, масло, мясо. Карло покупает мясо в Сежане. Я знаю. Мама говорит ему: За границу езжай, за мясом. Карло едет, всегда. Потом мясо лежит в кладовке, потому что холодно, лучше чем в холодильнике, говорит Карло. Я смотрю на дверь, она наполовину отворена. Мама стоит там в дверях перед кладовкой. Я смотрю на ее руки. Она держит бутылочку. Открывает ее. Берет стакан. Я знаю, что она сделает. Она нальет капельки из бутылочки и скажет: На, Балерина, пей. И я выпью. Потом я какое-то время не буду стоять на цыпочках, не буду петь, не буду смотреть во двор. Не буду знать, когда придет Карло из леса, папа из бара.

Мама даст мне журнал, и я буду перелистывать страницы, и мама будет рассказывать. Это Софи Лорен, это Кларк Гейбл, Элизабет Тейлор…

Папа в прихожей. С шляпой. Он говорит: Пойду в бар. Уходит. Я не вижу его в прихожей. Я смотрю на лица, листаю дальше. Мне не знакомы эти лица. Я вижу женщину в длинной юбке. Юбка белая. У нее сбоку нет бантика. Я смотрю на нее и молчу. Мама позади меня. Я знаю, что она позади меня. Она тоже смотрит на это лицо, потом произносит: Грета Гарбо! Посмотри, какая красивая. Когда я ходила за молоком, рассказывает она, здесь, в этом доме, держали корову. Там, снаружи, в хлеву. И во время войны тоже. Это была уже другая корова. Ее звали Грета. У нее были красивые глаза. Точно как у Греты Гарбо. Потом мама молчит. Я смотрю на Грету Гарбо. Смотрю на юбку. Белую. У нее сбоку нет бантика. У Греты Гарбо есть только юбка. Длинная и белая.

Мы купим телевизор, он называется Телефункен, говорит папа. Я его вижу. Мы уже поели, раньше, когда папа вернулся из бара, и Греты Гарбо больше не было. Я знаю, что мы поели, потому что я сыта. Через год, говорит папа и идет в прихожую. Ну да, телевизор? — откликается Карло. Он смотрит в прихожую. Папа оборачивается. Я слышу, как он разговаривает. Слушаю. Если они полетят на Луну, то мы тоже это увидим, отвечает он.

Да не полетят они, говорит Карло.

Так ведь можно увидеть весь мир, если есть телевизор, возражает папа.

Потом мы молчим. А может, купим стиральную машину? — спрашивает мама. Сейчас она улыбается. Красивая моя мама, когда улыбается.

Сейчас они держат меня под руки. С одной стороны мама, с другой — Йосипина. Поторопимся, поторопимся, говорит Йосипина, уже скоро начнется. Ты довольна, Балерина, что мы идем немножко прогуляться, а? И гладит мою руку.

Мы идем. Мама говорит, что деревня красивая, даже когда холодно. Она говорит, что мы хорошо укутались, что нам не будет холодно и что там, в клубе, тоже тепло, если много народу. Я смотрю. Иду и смотрю. Я вижу дорогу, сверху горят лампы. Они освещают дорогу. Я вижу дома, окна, лавки. Мама говорит, что это лавки. Во-о-от мы и пришли, восклицает Йосипина.

Мама рассказывает, что мы в клубе. Я вижу много людей. Мама расстегивает мне пальто, Йосипина ей помогает. Потом мы садимся. Рядами. Люди сидят на деревянных стульях, которые поставлены рядами. Все люди смотрят вперед. Я с ними не знакома. Они еще не были на кухне. Я думаю, что вижу почтальона. Вижу его голову. У него нет шапки. Мама говорит, что это он. Что он при галстуке. Сегодня почтальон при галстуке, говорит мама. Красивый, да? — замечает Йосипина. Я вижу маму, как она кивает. Вот увидишь, как будет хорошо, Балерина, прибавляет потом Йосипина и смотрит на людей. Йосипина смотрит на их головы. Смотрит им в затылок. Потом говорит: Много людей. Я так рада, что много людей. Смотри, смотри, и мои хозяева здесь. Приоделись, да?

Потом темно. Свет только там, впереди, чуть повыше. Я вижу пустоту, заполненную светом. Потом Йосипина рассказывает, что сейчас уже выйдут на сцену, что я увижу, какие они красивые.

Выходят. Люди. Я их вижу. Они выходят на свет. Один за другим. Встают. Выходит еще один. Кланяется, поворачивается спиной к людям, которые сидят, и размахивает руками. Те, что встали в ряд, поют. Они открывают рот. Все вместе смотрят на того, одного, перед собой. Он размахивает руками.

Те, что встали в ряд, открывают рот и поют. Я смотрю на лицо с левой стороны. В свете. Он открывает рот. Он красный. Тот, что перед ним, взмахнул руками. Потом он больше не размахивает ими. Вдруг. Они больше не поют. У них закрыты рты, сейчас. Потом тот, что перед ними, поворачивается к нам. Я думаю, что он смотрит на меня. Что он меня видит. Я не хочу, чтобы он на меня смотрел. Он высокий. У него черные волосы, галстук. Я не хочу, чтобы он на меня смотрел. Мама и Йосипина бьют в ладоши. Одной рукой по другой. И остальные тоже. Мама говорит, чтобы я тоже хлопала.

Я хочу встать. Я хочу стоять на цыпочках на кухне. Потом я хочу, чтобы мы с мамой оказались вдвоем у окна и смотрели во двор. Мама держит меня за руку. Посмотри, послушай, как они красиво поют, говорит она. И я вижу Ивана в свете. Я знаю, что это он. Он меньше, Иван. Я знаю, что он меня вылечит. Он говорит. Я слушаю. Он говорит: Дорогие гости, наш хор исполнил для вас песню на стихи, которые написал наш великий поэт Прешерн. Вы слышали «Здравицу», которую на музыку переложил Убалд Врабец. Хор споет еще следующие песни. И говорит, говорит! Молодец, да? — замечает Йосипина. Наш Иванчек, откликается мама. А он говорит, говорит. Потом уходит. Я хочу его видеть. Его больше нет в свете. Он ушел. Иван. Потом они поют. Я не хочу слушать. Я думаю, что стою на кухне, на цыпочках, высоко-высоко. Я вижу себя там, как я беру стакан и бросаю его в дверь, как он разбивается, я вижу маму, она подметает. Я хочу схватить отца за ухо. Сильно-сильно. Эти поют. Мама поет лучше. Я хочу, чтобы пела мама. Сейчас. Я буду петь. Тогда будет петь и она. Сейчас. Я хочу. У меня шумит в ушах. Я пою.

Во-о-о-ларе, о, о! Мама сжимает мою руку. Не сейчас, Балерина, говорит она… Не сейчас… Я пою дальше: Кантаре, о, о, о, о… Йосипина зажимает мне рот рукой. Тихо! — говорит кто-то. Я его не знаю. Я встаю, на цыпочки! Я пою! Нель блю, дипинто ди блю… Феличе ди старе ласу… Мы идем домой, говорит мама. Я стою. Не двигаюсь. Мама и Йосипина тащат меня за собой. Я кричу. О, о, о, О-о-о-о-о-о! Я вижу свет. Повсюду. Людей. Те, что стоят в ряд там, сверху, смотрят на меня. Они не открывают рты. Они смотрят на меня… Тихо! — восклицает кто-то… Пусть ее выведут вон! — слышу, как говорит кто-то другой. Мы уже уходим, уходим, отвечает мама тихо. Я вижу, что она красная. Тепло, думаю я. О, о, о, о!! Йосипина рада, ведь она так сказала. Потому что много народу. Я знаю, что Йосипина рада, потому что она так сказала. Я так рада, сказала она, что много народу. Я пою. Я не знаю, где Иван. Они тащат меня отсюда, наружу, на воздух. Я дышу. Я больше не пою. Здесь холодно.

Сейчас мы вдвоем стоим у окна. С мамой. Она рассказывает, что нет звезд, что на небе облака, что может пойти снег. Потом говорит: Жалко, что мы не остались до конца, они пели так красиво, да, Балерина? Я смотрю в окно, в темноту. Мама рассказывает дальше: Йосипина была так рада. Пойдем, мама, завтра вечером я одна, пойдем на концерт. Пусть и Балерина пойдет, сказала она. Я сегодня вечером одна. Джакомино в шесть уезжает, на поезде, едет в Больцано, едет домой на пару дней, сказала она… В шесть я пойду к часовщику, поглажу еще две рубашки и потом приду. Я так рада, что мы идем слушать хор… Ох, Балерина, Балерина, это нехорошо, что ты так кричала… Нехорошо! Что скажет Иван, а? Да, Иван, что он скажет?..

Сейчас она больше не говорит. Я вижу Ивана там в свете. Потом больше его не вижу. Я слушаю. Мама уходит. Я слышу шаги на кухне. Это Карло, я знаю. Иногда он приходит ночью, открывает дверь, я слышу, как щелкает замок, потом он умывается и идет спать. Иногда. Я не знаю, было ли так же вчера, и будет ли так же завтра, когда будет новый день. Я думаю, что я вижу Грету Гарбо, ее глаза. И засыпаю.

 

4.

Они здесь. На дереве. Я слышу их. Птицы. Утро синее. Я смотрю на окно, смотрю на дверь, шкаф, свои ноги, пальчики. Новый день.

Как бегут года, говорит мама. И у нашей Балерины скоро будет праздник. Мы купим ей новую юбочку, правильно? — спрашивает она и гладит меня. Я еще лежу в постели. Смотрю на нее. Мама синяя, как когда-то.

Я стою на кухне и смотрю в окно на двор. Я слышу шаги. Я знаю, что идет почтальон. Я узнаю их, его шаги. Я не хочу, чтобы он заходил. Пусть останется во дворе, думаю я. Там солнце, он может остаться во дворе, под каштаном. Я вижу его. Он идет мимо окна, входит в прихожую. Дверь открыта. Жарко. Я встаю на цыпочки. Почтальон вытирает себе лоб рукавом. У него красное лицо. Добрый день, Иванка, говорит он и кладет письмо на стол. Он не смотрит на меня. Даже не взглянет на меня. Я стою на цыпочках и смотрю ему в лицо. Сейчас он не смеется. Смотрит в свою большую сумку и не смеется. Случится все то же, как всегда. Я знаю. Мама нальет ему рюмочку, он выпьет, потом откроет рот, и я не буду знать, он задыхается или ему хорошо. Потом он будет смеяться и разговаривать. Мне не нравится, когда он разговаривает. Почтальон все знает, рассказывает мне мама вечером, когда мы вдвоем стоим перед окном и смотрим на двор. Он все знает, говорит мама. Она наливает ему рюмочку. Почтальон смотрит, как рюмка наполняется. Потом берет ее, выпивает и открывает рот. Мы с мамой смотрим на его открытый рот. Я больше не стою на цыпочках. Я просто стою в углу и смотрю на его открытый рот и зажмуренные глаза. Может, ему больно, думаю я. У него что-то болит. Мама тоже смотрит на его зажмуренные глаза. Открывает рот. Улыбается. Потом рот закрывается, и почтальон улыбается. Сейчас он говорит.

О-о-о-опа! По жаре всегда хороша стопочка… А, Балерина? Сейчас он на меня посмотрел. Я смотрю ему в глаза. Думаю о Грете Гарбо в хлеву. Так говорят, отвечает мама и поворачивается к печке, одна рюмочка по жаре не повредит. Потом человек целый день больше не потеет. Потом почтальон снова разговаривает. Я слушаю.

А вы видели, Иванка, что творят там на юге?

Где?

На юге, во Вьетнаме…

Что-то новенькое?

Да, новенькое… Передрались, как всегда…

Да уж, да уж… Передают по радио, что много погибших.

Я не знаю, когда закончится эта война. Что за кретины!

Кретины, кретины, откликается мама и выливает горячую воду в раковину под окном.

Идет пар. Почтальон опять вытирает себе лоб рукавом.

Что ж, идем дальше… Спасибо за рюмочку… До свиданья, Балерина.

И уходит. Я вижу его на дворе. Слышу его шаги. Больше я их не слышу. Потом тихо. И мамы тоже нет на кухне. Она во дворе. Еще немножко, и папа будет висеть на веревке. Потом я слышу, что она меня зовет.

Балерина! Балерина! Выйди… Посмотри… Глянь, у тебя гости!

Я иду через кухню к двери. Дверь ко мне приближается, сейчас я в прихожей, я смотрю через входную дверь во двор, иду дальше к порогу, останавливаюсь. Иван.

Выйди, выйди, Балерина, говорит мама…

Я не двигаюсь. Стою на пороге и смотрю на Ивана. Иван там, рядом с мамой, в коротких штанах и маечке с короткими рукавами. И у меня тоже короткие рукава на блузке. Я без носков, потому что сейчас не зима, как говорит мама. У Ивана короткие волосы и уши торчат, как когда-то. Мама зовет, чтобы я подошла, чтобы пошла с Иваном. Он поведет тебя гулять, говорит она.

Потом я шагаю по ступенькам. Сначала одной ногой, потом еще и другой. Иван уже приближается ко мне, берет за руку и говорит: Пойдем, Балерина!

И мы идем через двор, под каштаном, где спят птицы, потом сворачиваем к полю, на котором, так говорит мама, растет картошка и фасоль, которую посеял Карло. Поле длинное. Иван молчит. Потом мы подходим к черешне и останавливаемся в ее тени. Мы смотрим на поле. Иван все еще держит меня за руку. Я чувствую его маленькую руку. Я вижу его, в прихожей его вижу, как он говорит, что меня вылечит, когда окончит школу. Потом я снова вижу его здесь под черешней и чувствую его ладонь, его пальцы. Моя рука больше. Я могла бы сжать его ладонь и раздробить ее. Я знаю, что он закончил учиться. Мама говорит, что Иван больше не ходит в школу, потому что лето. Может, он меня сейчас вылечит, думаю я. Он смотрит на поле. Иван говорит про жуков. Рассказывает, как они учили в школе, что жуки нападают на картошку и поедают ее. Мне страшно. Я думаю, что если у нас не станет картошки, мы будем голодными и нам придется лететь на Луну, как говорит почтальон. Потом Иван рассказывает про других жуков, которых можно увидеть только тогда, когда садится солнце. Иван говорит, что у них клещи, и что они черные, и что их называют щелкунами. Он говорит мне, что однажды он тоже придет, когда садится солнце, и мы вместе, вдвоем посмотрим на жуков с клещами, которых называют щелкунами.

Я смотрю на черешню. Я смотрю на листочки, длинные и зеленые. Мама рассказывает, что черешня очень старая и скоро погибнет. Иногда мама так говорит, когда мы вдвоем смотрим вечером на двор, когда стоим у окна. Тогда мама склоняется к окну и смотрит на черешню, и тогда всегда вспоминает свой самый прекрасный день на Ангельской горе, как они с Элизабетой собирали цветы. Большой букет.

Сейчас Иван держит меня за руку, и мы идем по высокой траве. Больше не видно ни поля, ни дома, ни двора. Иван говорит, что мы направляемся в большую долину, где прохладно и много деревьев. Сейчас вокруг нас все еще трава, и Ивану трава по пояс, до туда, где у меня розовый бантик на одежде. Иван замечает, что в траве много ромашек. Я смотрю на них. Я думаю о Элизабете, и ее тюльпанах, которые она так любит, и о том, как она восклицает: Ох, какие красивые! — и укладывает руки на колени, когда так восклицает. Всегда, когда расцветают тюльпаны, Элизабета восклицает так и смотрит на них.

Иван больше не держит меня за руку. Он идет передо мной по узкому косогору. Я иду за ним. Я смотрю на его торчащие уши и его выстриженный затылок. У Ивана тонкая шея. Мама говорит, что у меня шея толстая, что я сильная. Я могла бы схватить его за шею, Ивана, обеими руками схватила бы его и подняла к луне. Я забываю про его шею. Я иду за ним по узкому косогору, между высохших каменных стен. Иван останавливается. Вот, мы почти пришли, говорит он и потом идет дальше. Я двигаюсь за Иваном. Смотрю на луг. Вижу, что кое-где он разламывается, луг. Я думаю, что, наверное, его кто-то разрезал большими ножницами. У Йосипины дома есть такие ножницы. Может быть, его и разрезала Йосипина. Она говорит, что этими ножницами кроит ткань и потом шьет одежду. Я знаю, что это так, потому что она когда-то обсуждала это на кухне с мамой. Я не знаю, зачем Йосипина кроит луга такими ножницами. Карло говорит, что надо следить за инструментом, потому что иначе он испортится.

Там, где Йосипина разрезала луг, начинается долина, большая. Иван рассказывает, что это самая большая долина и что там растет много деревьев. Мы идем дальше. Теперь тропинка спускается вниз. Она узкая, на ней всё больше земли. Смотри, не упади, говорит Иван и идет дальше вниз. Я увидела бабочек, вдруг. Много бабочек, синих как утро, как мама, когда открывает дверь и заглядывает в комнату. Тогда она синяя от утра, от бабочек. Я смотрю на них и иду дальше за Иваном. Они такие же, как те, что на моей одежде. Я боюсь, что это именно они. Мама иногда оставляет шкаф открытым, и мне всегда страшно, если шкаф открыт, потому что бабочки могут выпорхнуть в комнату, по лестнице в прихожую, на кухню и потом могут вылететь в окно, они ведь захотят во двор. Бабочки не знают, что такое дверь. Мама говорит, что мы можем выходить на улицу только через дверь, через открытую дверь. Я это знаю. Бабочки этого не знают. Но если сейчас вокруг меня летают мои бабочки, то это значит, они не вылетели в окно, они нашли дверь, и раз они нашли дверь, то они через нее и вернутся. Вечером они снова будут в шкафу, на моей одежде. Если дверь будет открыта.

Иван говорит, чтобы я присела. Он уже сидит на камне. Я сажусь. Иван берет меня за руку и говорит, чтобы я посмотрела, сколько деревьев в долине. Я поднимаю взгляд, смотрю на ветки, листья, сквозь них я вижу лоскутки неба. Потом Иван называет каждое дерево по имени. Он показывает на них: Ясень, Граб, Дуб, Антипка, Акация… Иван говорит, что он выучил эти названия в школе и что я тоже их выучу, когда опять пойду в школу, когда он меня вылечит. Иван рассказывает, что вот это стволы, толстые, тонкие, витые. Посмотри туда, какой толстый, указывает он… Мне нравится, как Иван разговаривает. Потом я смотрю на него. Он сорвал травинку рядом с камнем и говорит, что сейчас мы кое-что поищем.

Иван больше не держит меня за руку. Он нагнулся к земле и спрашивает: Видишь нору? Там внутри сверчок. Сейчас он спит. Теперь я его разбужу, и мы заберем его домой. Пощекотать его нужно, вот так, туда-сюда пошерудить соломинкой!.. Я смотрю на него. Я смотрю на дырочку в земле и соломинку, которая опускается в нее.

Иван больше ничего не говорит. Потом вскрикивает, вдруг: Смотри!

Свои сжатые ладони он подносит к моему лицу. Там у него что-то есть, в его ладонях. Между его пальцами я вижу лапки. Они шевелятся. Сверчок! — говорит Иван. Теперь он наш. Пойдем домой. Мы уберем его в коробочку. И он идет. Я двигаюсь за ним! Я вижу, как он сжимает руки. Мне кажется, что я вижу маленькое живое существо в его руках, которому хочется света, которое хочет наружу. Мне страшно. Потом Иван останавливается. Сейчас мы уже в высокой траве. Он говорит, что ему надо пописать, что он не может больше терпеть, что сверчок его так щекочет, что ему надо пописать. Он говорит мне, чтобы я сложила ладони, чтобы позаботилась о сверчке. Мне страшно. Я не понимаю, что значит заботиться о сверчке. Иван говорит, чтобы я сложила ладони, чтобы я их раскрыла, чтобы в них он положил сверчка, потому что ему самому надо пописать. Я не знаю, почему ему надо писать без сверчка. Иван смеется и разговаривает громче. Мне кажется, что я хочу встать на цыпочки и петь. Мне страшно. Потом я вижу перед собой свои руки. Они раскрываются, ладони, широко раскрываются. Иван приближается, кладет свои сжатые ладони в мои и говорит, чтобы я их сразу же закрыла, чтобы не сбежал! И выпускает сверчка. Я вижу свои ладони, они захлопываются, в них я чувствую маленькие лапки. Сверчок щекочет меня. Я знаю, что охраняю его. Я стою и смотрю на свои руки, потом поднимаю взгляд и вижу Ивана, Он говорит, что писает. Карло тоже так писает, стоя, и папа тоже. Я знаю. Мама говорит, что я не могу писать стоя, что я должна сесть на стульчак. Но в кровати, каждое утро, описаться я могу. Тогда я лежу. Я никогда не стою. Когда утро, и я писаю, и мама меня моет, и переодевает, и говорит, что новый день. Я держу сверчка в своих ладонях и смотрю на Ивана. Он приближается ко мне со своими торчащими ушами. Он маленький. Трава всегда достает ему до пояса. Мне кажется, что я большая. Мама тоже говорит, что я большая. Потом Иван говорит: Держи его хорошенько, чтоб не сбежал, ты положишь его в коробочку и вечером будешь слушать, как он стрекочет.

Мы идем дальше. Останавливаемся под черешней на краю поля. Теперь сама иди домой! — говорит Иван. Ты ведь большая! — еще прибавляет он и уходит. Я вижу его, как он бежит по дорожке, далеко прочь. Я не знаю, почему я под черешней одна со сверчком. Он сказал, что я большая. Мама тоже так говорит, всегда. Когда я бью тарелки и чашки, когда я бросаю их в дверь, мама говорит, что Балерина большая, что Балерина не должна так поступать, что она должна вести себя хорошо.

Сейчас я одна под черешней со сверчком в одной руке. Я не могу двинуться вперед! Я смотрю на крону. Я вижу муравьев на стволе, как они ползут вверх. Я тоже хочу полезть вверх. Я встаю на цыпочки, так, что мне больно. Мне кажется, что я еще больше. Потом у меня всегда болят пальчики. Мне страшно. Я пою.

Марина, Марина, Марина,

ти вольо пью прэсто споса,

о мья бэла мора, но, нон ми лащаре,

нон ми деви ровинаре

о но, но, но, но, но-о-о-о-о-о!

Сверчок успокоился в моей руке. Может, он больше не дышит. Я не знаю, я боюсь посмотреть. Я пою еще громче. Мне кажется, что я слышу, как мама тоже поет. Я ее не вижу, только мне кажется, что она поет как всегда, потому что знает, что мне страшно, когда я пою. Потом я кричу. Стою на цыпочках под черешней. Я знаю, что у меня сверчок в ладони, что потом я положу его в коробочку, даже если он больше не дышит. Она его закопает. Мама. Устроит похороны, и Иван тоже придет на похороны. Вместе, мы вдвоем закопаем сверчка, если он не будет больше дышать. И потом Иван сплетет венок из ромашек, для сверчка. Если он окажется мертвым. Я не хочу, чтобы он оказался мертвым. Мне страшно! Она идет по полю, приближается ко мне. Поет, я ее слышу. Мы обе поем. Я под черешней, она около поля, там, где растет картошка и фасоль. Потом она подходит. Сейчас она здесь, я чувствую, как она гладит меня, как говорит. Уже все, уже все, Балерина… Иди сюда, теперь все в порядке. Я больше не стою на цыпочках, я больше не пою. Сверчок все еще у меня в ладони. Потом мы вдвоем дойдем до двора, войдем в прихожую и на кухню, и я буду стоять там, в углу, и буду смотреть через окно во двор, и мама возьмет сверчка и положит его в коробочку как всегда, когда Иван оставляет меня под черешней. Мама говорит, что Иван шутит, что прошлым летом он уже так делал. Я не знаю, что такое прошлое лето.

Сейчас вечер. Мы с мамой стоим у окна в комнате. За мной кровать. Она отведет меня туда, потом, и скажет, чтобы я отдыхала, потому что был долгий день, и пожелает, чтобы мне снились прекрасные сны.

Мы вдвоем смотрим на двор, на небо. Мама говорит, что много звезд и, если я увижу звезду, падающую на землю, чтобы я что-нибудь себе загадала. Она рассказывает, что всегда желает себе, чтобы только повторился ее самый прекрасный день, чтобы когда-нибудь она побывала там, на Ангельской горе, одна или с Элизабетой. Только бы еще один разок, прибавляет она. Потом наклоняется через открытое окно и смотрит на черешню. Я вижу, что она смотрит на черешню на краю поля. Потом говорит: Когда ты была еще совсем маленькая и шла война, рядом с той черешней мы выкопали погреб, чтобы прятаться там от бомбежки. Мы все прятались. Карло, Йосипина, Сречко, если он оказывался у нас, один бог знает, что с ним теперь будет, и папа. Однажды мы спрятались, потому что объявили тревогу, и потом все мы сидели там тихо, в этом погребе под черешней. Мы слышали, как летят самолеты, и вдруг что-то взорвалось. Мы все испугались, и ты начала плакать. Но это оказалась вовсе не бомба. У папы с собой была бутылка. Шампанское. И оно взорвалось как бомба. Один бог знает, где он нашел эту бутылку. Может, у немцев. Иногда он рубил дрова в казарме у немцев. Они кое-что платили и кормили его. Он играл в карты с поваром, кто знает, может, он выиграл эту бутылку. Он никогда мне не рассказывал. Потом мы пили шампанское, пока падали бомбы. Там, в том погребе под черешней. Папа был похож на дядю Феликса, который уже на небесах. Дядя Феликс всего лишь рисовал на стенах, там, где проходили партизаны. На домах. Он рисовал Тито и писал Да-здравствует-Югославия. У него был красивый почерк. Но однажды он нарисовал Тито с усами и потом перестал быть партизаном. Он больше никем не был. Он был как папа. Бедный Феликс. Ты была еще такой маленькой. Ты его не знала, дядю Феликса. Он рано отправился на небеса, бедненький. Потом мама больше ничего не говорит. Только еще вздыхает: О-о-о-о-ох, идем спать.

Потом я лежу. Я не знаю, где сверчок. Мама говорит, что в коробочке, но я не знаю, где коробочка. Я не знаю, кто такие дядя Феликс, Тито и Да-здравствует-Югославия. Я еще не видела ее у нас на кухне.

 

5.

Я лежу. Укрытая одеялом. Я не знаю, когда мама меня укрыла. Я смотрю в окно. Темно. Я вижу луну в окне. Мама говорит, она растет. Я вижу маму в окне. Как бежит время, говорит она, и я ее больше не вижу. Я знаю, что скоро я перестану видеть луну и что потом будет светло и наступит новый день. Сейчас еще нет света. Сейчас есть окно. Есть луна, которая растет. Я слушаю маму. Слышу ее слова. Когда-то, когда она стояла у окна со мной и рассказывала. Сречко получает пенсию после ухода мамы, сказала она. Крохотную, но, по крайней мере, у него есть что кушать. Только бы он не пропал, бедный Сречко. Он уже отправился в сторону вокзала, чтобы сесть на поезд, поехать в Вену. С сумкой для хлеба шел на вокзал, чтобы уехать в Вену. Его встретил Карло и объяснил ему, что он не может ехать в Вену с сумкой для хлеба. Кто знает, что бы с ним там было. В Вене, так далеко, где все эти улицы и площади, и с сумкой для хлеба.

Сейчас я не слышу больше ее слов. Я слышу шаги на лестнице. Четко их различаю. Каждый. На каменных ступенях. Я знаю, что это Карло. Он проснулся. Не спит, как и я. Он не заходит ко мне в комнату. Идет вниз по лестнице. Мама говорит, что иногда Карло встает с постели, когда светит луна, и бродит. Идет на кухню, потом в прихожую, во двор — и ходит по полю, где растет картошка и фасоль. Мама рассказывает, что слышит, как он выходит из своей комнаты под самой крышей и спускается по лестнице в прихожую, во двор, на поле. Ну когда же ты наведешь порядок в этой норе, сердится на него мама. Мама говорит, что Карло спит в норе и что он уже достаточно большой, чтобы самому навести у себя порядок. И работа у него есть, говорит мама, в лесу. Он зарабатывает и мог бы весь дом поправить или, по крайней мере, побелить. Мама хочет, чтобы в доме были стены белые, окна белые и двери белые. Папа говорит, что ему все равно. И мама расстраивается. Я знаю, потому что потом она уходит в кладовку, где запирали дедушку, когда он был пьян и буянил. Купи краску, просит мама Карло, когда мы сидим за столом, и папа кашляет в прихожей. Мы всё выкрасим в белый цвет, говорит она. И Карло молчит. Как сейчас. Я слышу его, он на кухне, в прихожей. Сейчас он открывает дверь. Мама говорит, что он спит и бродит, что его нельзя будить вдруг. Что он должен просыпаться потихоньку, как дети, говорит мама. Я хочу его видеть. Я хочу к окну, посмотреть на двор. Я встаю. Когда я встаю, я думаю о Иване. Мама говорит, что уже прошло несколько лет, как Иван не заходит к нам. Но я его вижу. Я думаю о нем и вижу его. Всегда, когда встаю с постели. Сама. Когда нет мамы, я вижу Ивана. Мама говорит, что сейчас он ходит в школу в Любляне, что скоро он вернется. Я думаю, что он меня вылечит и потом мы будем вместе ходить в школу. Я вижу его, он маленький, у него уши торчком и короткие штаны, и высокая трава. Я всегда вижу его, когда сама встаю с постели.

Сейчас я стою. Смотрю в окно. Приближаюсь к нему. Я вижу луну, как она приближается ко мне, и окно тоже. Окно с луной. Сейчас я здесь, я вижу крону, где спят птицы. Я вижу каштан. Вижу поле и чуть дальше черешню. Луна светит на поле и на черешню. Я вижу Карло. Я вижу его. Он вышагивает вдоль поля, как говорит мама. Сейчас он остановился. Я тоже стою у окна и смотрю. На него, как он стоит у поля. Я слышу маму, как она разговаривает со мной, у окна. Ее здесь нет, но я ее слышу. Мама хотела бы как-нибудь подойти к Карло и послушать, про что он говорит, потому как он всегда разговаривает, рассказывает мама, когда встает с постели, когда светит луна. И еще мама думает, что Карло говорит все то, чего не хочет ей рассказать, когда не спит. Что Карло единственный здоровый человек в доме и что они должны были бы чаще разговаривать, они вдвоем.

Я хочу вниз, по ступенькам, на двор, к Карло. Я хочу послушать, про что он говорит. Мамы нет. Она спит. Папа тоже. Я слышу его, он храпит. Мама рассказывает, что ей нравится, когда папа храпит, потому что точно так же было тогда, когда ей сказали, чтобы она подождала, подождала Франца, что он красивый и что они поженятся. И потом они поженились, рассказывает мама иногда, потому что он вернулся, и он был красивый, и они поженились, и он храпел, мама миа, как он храпел, боженька. Я иду к двери, выхожу на ступеньки. Луна. Светит. Слабо, чуть-чуть. Я вижу свои босые ноги на ступеньках. Сейчас я в прихожей. Дверь во двор открыта, я вижу двор, луну. Я иду по двору к полю. Я вижу его. Приближаюсь к нему. Я вижу его все ближе и ближе. Сейчас я почти рядом с ним. Я ничего не боюсь. Карло — мой брат. Он меня возит, если надо. К Элизабете меня возит. Он добрый, охраняет лес, деревья и животных, как говорит мама, он только краску должен купить, чтобы мы покрасили дом, и ту нору, где он спит, он должен ее привести в порядок и покрасить в белый цвет. Я стою и смотрю на него. Сейчас мне холодно.

Мамы нет, чтобы она меня укрыла. Есть Карло. Он мой брат. Я слушаю. Я не слышу его. Я вижу, что он шевелит губами, но я ничего не слышу. Карло разговаривает. На кухне он не говорит и не рассказывает. Сейчас я его не слышу. Губы шевелятся, но я не слышу, что он говорит. Я хотела бы, чтобы он видел, что я его слушаю. Я хочу его разбудить. Но мне нельзя. Мама говорит, что его надо будить потихоньку. Я бы влетела в него и отправила бы его в лес, пусть охраняет животных, пусть охраняет деревья, пусть едет за краской, чтобы мы покрасили дом, стены, окна и двери. Я смотрю на него. А он на меня нет. Он смотрит на поле, где растет картошка и фасоль, и шевелит губами. Потом говорит: Феликс! Я четко слышу. Он говорит: Феликс! Несколько раз.

Дядя Феликс. Он на небесах. Я знаю. Мама говорит, что дядя Феликс уже на небесах, и показывает на облака, когда мне так говорит. Он разговаривает с ним, я слышу. Его здесь нет, дяди. Только Карло здесь, и он разговаривает, смотрит на поле и разговаривает с Феликсом. Я думаю, что дядя Феликс пришел с небес, что он там, куда смотрит Карло, на поле среди фасоли. Я не знаю, кто такой Феликс, я не знаю, какие у него уши, какие глаза и какие ноги. Мама говорит, что он рано отправился на небеса, что я его никогда не знала, что я была еще очень маленькая. Возможно, он сейчас другой, дядя Феликс, и Карло уже знает, какой он. Карло — мой брат. Он смотрит на поле и разговаривает с дядей Феликсом. Его я тоже не слышу. Я смотрю на фасоль и не слышу его. Я хочу слышать. Дядю Феликса я хочу слышать. Хочу, чтобы он разговаривал со мной, рассказывал мне. Сейчас я чувствую ветер. Мне холодно. Я хочу его слышать, дядю Феликса, чтобы он рассказал мне о том, о чем говорит мама. Я хочу, чтобы он сказал мне, посмотри, Балерина, как я красиво пишу… Посмотри, Балерина, как я красиво рисую! Я хочу, чтобы он написал Да-здравствует-Югославия, хочу, чтобы он написал Наш Тито, хочу, чтобы нарисовал партизан, хочу, чтобы нарисовал Тито с усами, и если хочет, потом он может вернуться на небеса. Я приближаюсь к Карло, я хочу его разбудить, чтобы он мне сказал, где дядя Феликс, чтобы он сказал ему, пусть говорит громче, пусть кричит, если хочет, пусть поет, ведь никого нет, ведь еще темно, ведь еще луна там наверху, и Карло здесь, у нивы! Никто его не услышит. Только мы двое. Я и Карло. Сейчас, я этого хочу! Я влетаю в Карло, Карло содрогается, смотрит на меня. Я вижу его глаза. Я думаю, что ему страшно, он открыл рот. Он кричит: Балери-и-и-на-а-а-а-а!! Я смотрю на него. Мне страшно. Я больше не знаю, это ли мой брат Карло, тот, что стоит передо мной. Он держится за голову и ходит вдоль поля, спотыкается, падает, поднимается, идет к дому, потом останавливается, смотрит на меня, я стою, мне холодно… Сейчас он все ближе и ближе, он здесь. Берет за руку, тащит меня! Говорит, что осень, что я простужусь… Иди сюда, Балерина. Потом я вижу свет в доме. Слышу мамин голос. Зовет меня: Балери-и-и-на-а-а! Балери-и-и-на-а-а! Наверняка она уже во дворе. Да. Я вижу ее. Карло тащит меня, отпускает меня во дворе, идет в дом. Мама меня обнимает. Ну куда же ты ходила, Балерина? — спрашивает она меня. Я ведь тебе сказала, что Карло надо будить потихоньку. Видишь, какой он. Завтра ему на работу, а теперь он не сможет спать! Ох, Балерина, Балерина моя… Иди сюда, говорит она и ведет меня в дом.

Я не хочу в кровать. Не хочу на кухню, не хочу в дом. Мама держит меня за руку. Я смотрю на луну, я не хочу в дом. Я смотрю на крону каштана, где спят птицы, я смотрю на окно своей комнаты, у которого стоим мы с мамой и глядим в сторону ее Ангельской горы, потом мы вдвоем уже почти в прихожей, я вижу олеандры у входа, мама рассказывает, что они ядовитые, но очень красивые. Мама говорит, что олеандры белые, что у них белые цветы, как дверь, как стены, как окна, если бы их покрасили. Она тащит меня по лестнице. Тащит меня в комнату. Иди сюда, Балерина, говорит она, сейчас ты ляжешь и увидишь сны… Иди сюда!

Я не хочу. Беру подушку и бросаю ее в окно, иду к шкафу, беру юбки, бросаю их на пол, иду к окну, мама ловит меня, я бросаю подушку в окно, бросаю одежду в окно, беру стул. Внутри, там, где мама говорит, что у меня сердце, мне больно, очень. Потом шум в ушах. Я хочу на цыпочки, хочу петь, не могу. Я чувствую, что открываю рот и кричу, сейчас, кричу во весь голос. Я знаю, что папа проснется, знаю, что придет и Карло. Я кричу, я не хочу спать, я не хочу мамы, не хочу никого… Я вижу маму, сейчас она пойдет в кладовку за капельками. Даст мне капельки, и потом закроется в кладовке, и будет плакать, потому что Карло повезет меня к Элизабете. Я кричу. Пришел папа. Мама говорит: Франц, помоги, и плачет, я знаю, что она плачет. Карло уже во дворе. Я знаю, как всегда. Подбирает подушку, одежду. Стул у меня в руках, и я вожу им вокруг себя, чтобы никто не приближался. Франц, помоги, говорит мама. Папа в дверях, в широкой пижаме, он смотрит на меня, не говорит ничего, долго ничего не говорит, потом подходит ближе, я его вижу. Он совсем рядом со мной. Я знаю, он пришел, чтобы я схватила его за ухо, чтобы я его тянула за ухо, а ему не было больно. Он смотрит на меня. Я хватаю его за ухо. Я верчу его ухо. Мамы уже нет. Я знаю, что она готовит капельки. Я кручу и тяну ухо. Я знаю, что она готовит капельки. Я кручу и тяну ухо. Папа в пижаме спотыкается, но позволяет, чтобы я его тащила по лестнице, в прихожую, на кухню.

Сейчас светло. Утро. Мама опять синяя. Моя мама красивая, когда утро. Она сидит за столом. Капельки я уже выпила. Я стою на кухне в углу. Папа тоже сидит за столом. Он зажег лампочки на гондоле, смотрит на гондолу с зажженными лампочками и сидит за столом. Я слышу шаги. Карло спускается по лестнице. Я больше не кричу, не стою на цыпочках, не пою. На мне розовая юбка, та, с бантиком. Я не понимаю, почему мы все на кухне так рано. Утро синее, и на кухне тоже. Мы все синие от утра. Карло входит в дверь. Я вижу, что в руке он держит сумку. Я думаю о луне, и о поле, и о дяде Феликсе на небесах. Папа все еще смотрит на гондолу с зажженными лампочками. Карло стоит в дверях с сумкой. Потом мама говорит, что я поеду к Элизабете, что она устала, что она должна отдохнуть. Она обнимает меня, я чувствую ее щеки, ее острые скулы на своем лице. Потом она идет в кладовку и плачет. Я иду к Карло. Я иду всегда сама, когда мне говорит мама, что я еду к Элизабете. Я вижу, что папа смотрит на гондолу. Он говорит: Будь умницей, Балерина. И я иду через дверь в прихожую, мимо олеандров, из дома, к Элизабете.

 

6.

Элизабета выходит мне навстречу. Как когда-то. Я знаю, что всегда, когда Карло привозит меня к ней, потому что мама устала и плачет в кладовке за закрытой дверью, Элизабета выходит мне навстречу. Идет по узкой дорожке, усыпанной мелкими камушками. Я стою на камушках и держу сумку в правой руке. Я чувствую камешки под пальцами, через подошву их чувствую. Я знаю, что у меня тапочки с бабочкой, потому что мои пальчики меньше болят, если я в тапочках с бабочкой, как тетя Луция, которую сбила машина. Мама говорит, что она тоже на небесах. Я вижу ее там среди облаков в тапочках с бабочкой. Я не знаю, но может, и у нее тоже болят пальчики, там на небесах. Мама говорит, что на небесах замечательно, что мы можем быть счастливы, только если отправляемся на небеса. Она всегда так говорит, мама, когда мы вдвоем стоим у окна. Она рассказывает, что мы все отправимся туда, на небеса, и Карло тоже, если купит краску и покрасит дверь в белый цвет.

Я смотрю на Элизабету. Я думаю, что это мама, потому что она такая же как мама. И волосы у нее тоже такие же, глаза, нос, рот. И ходит она как мама и смеется как мама, только голос у нее другой. Иди сюда, Балерина, говорит она, берет сумку в одну руку и другой ведет меня по узкой дорожке к своему дому.

Я чувствую камушки, каждый в отдельности чувствую. Элизабета говорит, что их столько, сколько капель дождя в самую сильную грозу. Ой-ой-ой, сколько камушков, говорит она, пока мы идем к дому. Она всегда так говорит, когда я приезжаю к ней и мы идем по дорожке. Потом она смеется и рассказывает: Госпожа Спридж, уж она-то знала, сколько их, все пересчитала, прежде чем ее увезли домой. Элизабета говорит, что ее увезли в Англию.

Я знаю, кто такая госпожа Спридж. Когда мы стоим с мамой у окна и смотрим в сторону Ангельской горы, она рассказывает, что они с Элизабетой пришли в Триест, и что они были еще почти девочками, и что они гладили, стирали и убирались в других домах. Мама говорит, что Элизабета красиво разговаривает, что у нее я могу многому научиться, потому что она прочла много книг, и поэтому ее взяли на работу к госпоже Спридж, которая приехала из Англии и вышла замуж за богатого господина. Мама говорит, что Элизабета сначала ухаживала за растениями в оранжерее, пропалывала сорняки, а потом стала готовить, и убирать, и гладить. Йосипина тоже научилась гладить у Элизабеты, рассказывает мама, и, если бы ей не приходилось прятаться от Джакомино, она была бы лучшая гладильщица в Триесте, говорит мама.

Элизабета все еще держит меня за руку. Дорожка, усыпанная камушками, очень длинная, потому что сад очень большой, и деревья большие, и дом, в котором жила госпожа Спридж, тоже очень большой. Дом тети Элизабеты маленький, там, в конце дорожки, усыпанной камушками, которые пересчитала госпожа Спридж, прежде чем ее увезли домой в Англию. Мама говорит, что госпожа Спридж оставила этот домик тете Элизабете до самой смерти, что сейчас домик — тети Элизабеты, ее и только ее, пока не настанет время, когда она отправится на небеса, говорит мама.

Я смотрю на высокие деревья. Элизабета говорит, что это тополя и серебряные ели. Я смотрю на деревянные скамейки, рассеянные тут и там между клумбами, где сидели госпожа Спридж и ее муж, как говорит Элизабета, и я ступаю по камушкам к маленькому домику в конце дорожки. Элизабета обещает, что я увижу белок и дятлов, таких желтеньких. Она рассказывает мне, что белки никого не боятся, что они появляются каждый год в одно и то же время и берут орешки прямо с ладони. Вот так, показывает Элизабета, ты протягиваешь руку, открываешь ладонь, на которую кладешь красивый, большой орех, и она появляется, прыгнет поближе, посмотрит на тебя, возьмет орех, еще раз на тебя посмотрит и залезет на ель.

Мама рассказывает, что Элизабете всегда было хорошо у госпожи Спридж. Когда у госпожи Спридж были гости, Элизабета готовила для них, когда надо было убраться, она убиралась, когда надо было поливать сад, поливала его, когда надо было зимой растопить печку в оранжерее, она ее топила, когда госпожа Спридж посреди ночи звала ее при помощи специального электрического звонка в домике в конце дорожки, усыпанной камушками, Элизабета шла и рассказывала ей прекрасные истории, если госпожа Спридж чувствовала себя одиноко или ей было страшно одной в большом доме, потом, когда господин, ее супруг, умер, сразу же следом за псом, которого звали Хейви.

Элизабета все еще держит меня за руку. Сейчас мы поднимаемся по лестнице в ее домик, ее до самой смерти. Я осматриваюсь. Когда-то я уже осматривалась. Я знаю. Хейви всегда поднимался по лестнице, когда я была у Элизабеты, и мама говорила: Не говори ничего. Стоит на цыпочках и поет! Говорят, что иногда такое бывает с детьми! Подскакивал со своей большой мордой и облизывал меня, и я смеялась, потому что мне было щекотно. А потом Элизабета всегда закрывала дверь на веранде и говорила, что Хейви должен оставаться на улице. Мама рассказывает, что Элизабета еще говорит по-английски, потому что Хейви всегда понимал, когда она велела ему сит даун или кам хир! Мама рассказывает, что еще Элизабета собирала его кучи по саду и относила их на помойку за своим домиком. Мама говорит, что теперь Элизабета одна, что госпожа уехала обратно в Англию, после того, как пересчитала все камушки в саду, что ее большой дом и сад продаются, что Элизабета еще только ухаживает за клумбами и оранжереей, потому что сама так хочет. Элизабета говорит, что сад должен быть красивым, без сорняков, что дорожка с камушками должна быть всегда выровнена граблями. Мама говорит, что Элизабета уже больше тридцати лет в этом домике, что она так привыкла и что так правильно.

Дождь. Я сижу у кровати и гляжу в окно. Снаружи сад, большой, с большими деревьями, белками, клумбами и лавками, на которых сидела госпожа Спридж. Я не знаю, когда Карло привез меня к Элизабете. Когда-то, уже много раз, сейчас, сегодня, пока идет дождь и Элизабета рассказывает, что скоро зима, что уже очень холодно, и я должна носить носки, как говорит мама. Элизабета рассказывает, что я останусь здесь, пока мама не отдохнет. Здесь тебе будет хорошо, Балерина, вот увидишь. Ты ведь знаешь, что тебе действительно у меня всегда хорошо, говорит Элизабета. У нее тоже есть капельки, я знаю, в старом холодильнике, который ей подарила госпожа Спридж, после того как купила себе новый. Я вижу, как она открывает холодильник и берет бутылочку с капельками. Тогда я знаю, что буду глядеть в окно и не буду знать, где сад, где деревья с белками, где лавки, на которых сидела госпожа Спридж. Элизабета мне говорит, чтобы я полистала журналы. Она такая же как мама. Я держу журнал на коленях и листаю его, Элизабета стоит позади меня. Как мама. И разговаривает. У-у-у, посмотри, посмотри, какая красивая… И пальцем показывает мне молодую даму в длинной юбке. Я думаю, что это Грета Гарбо. Элизабета говорит, что это Джина Лоллобриджида, и что тот молодой человек рядом с ней киноактер, и что он очень красивый, прибавляет она…

И потом я все еще здесь, у Элизабеты. Элизабета тоже говорит, как быстро бежит время. Она ничего не говорит о Луне, Элизабета, она ничего не говорит о Вьетнаме, как почтальон, мы не стоим у окна, совсем не смотрим туда, в сторону Ангельской горы, которую так любит мама. Элизабета говорит, что здесь ангельское спокойствие, что она рада, что ее жизнь закончится именно так, когда-нибудь, и она отправится на небеса к тете Луции и дяде Феликсу.

Я открываю глаза. Моя комнатка у Элизабеты синяя, как мама. Я описалась. Я знаю. Мне холодно. Элизабета меня моет. Нет лестницы, нет прихожей, только веранда и потом сад с высокими деревьями. Я его вижу через окно, пока она моет меня в ванной, потом расчесывает мне волосы, садится на край ванны, укладывает руки на юбку и восклицает: У-у-у, какая красивая наша Балерина!

Я смотрюсь в зеркало перед верандой, узкое зеркало посреди вешалки. Я вижу, что Элизабета одела меня в коричневую юбку с пуговицами и толстую кофту. Потом я вижу лицо, оно мое, я знаю. Элизабета говорит, что я всегда смеюсь, когда стою перед этим зеркалом, перед вешалкой. Она говорит, что я счастливая, когда смеюсь, и я думаю, что это правда, то, что говорит Элизабета, потому что и поле тоже там, в зеркале посреди вешалки, и картошка, которую пора выкапывать, чтобы земля отдохнула и подышала, как рассказывает мама, которой здесь нет. И я смотрю на поле и думаю, что оно дышит, потому что его перекопают. Я вижу маму, которая склоняется над полем, чтобы капнуть на него капельку духов из флакона, на котором написано Меннен, это подделка, говорит мама, но совсем как настоящие духи. Потом Элизабета говорит, что сквозняк, что она закроет веранду. И меня больше нет в зеркале. На вешалке висит ее платок с красными цветами, ее пальто и под зеркалом зонт, большой черный зонт. Я знаю, что у папы такой же зонт, и что Карло тоже иногда берет его, когда гроза. Я думаю, что приехал Карло, что он заберет меня домой, потому что мама отдохнула. Я не вижу его. Вижу только себя, пальто, платок с цветами и зонт. Элизабета говорит, что я красивая. Потом прибавляет, что если я буду хорошо себя вести, то вечером она расскажет прекрасную историю, такую же, как рассказывала госпоже Спридж, когда ей было страшно в большом доме и она чувствовала себя одинокой. Элизабета приготовит мне завтрак как всегда, когда новый день. Потом она пойдет в сад и будет сажать тюльпаны. Элизабета рассказывает, что тюльпаны сажают в зиму, чтобы потом они лучше всходили. Потом она сварит мне обед, даст мне журнал и под вечер мы пойдем в оранжерею, разговаривать с цветами, как она говорит. Мне хорошо, когда Элизабета разговаривает с цветами. Я думаю, что я в той большой долине, и что Иван со мной, что он называет мне деревья по именам, что мы идем по высокой траве, что мы ловим сверчков, и что мама поет.

Сейчас мы в саду. Элизабета склонилась к земле и втыкает в нее луковицы тюльпанов. Я вижу ее спину, ее пучок волос на голове, как у мамы. Надо мной деревья, тополя, ели, солнце. Осень, произносит Элизабета и тяжело дышит, когда втыкает луковицы тюльпанов в землю. Потом она поворачивается ко мне. С красным лицом, потная и улыбающаяся. Госпожа Спридж очень любила тюльпаны, говорит она и снова поворачивается к земле. Потом перемещается туда, где еще нет луковиц. Элизабета рассказывает, что их почти три тысячи, и каждый год она подкупает еще немножко новых, потому что некоторые из них высыхают и не дают ростков, даже если их сажаешь со всей любовью. И потом их нужно поливать, даже осенью, говорит Элизабета.

Потом мы сидим на лавке, где сидела госпожа Спридж, одна или со своим супругом. Мы смотрим на закрытые окна большого дома, в котором жила госпожа Спридж, смотрим на клумбы с посаженными луковицами, смотрим на деревья. Дует ветер. Элизабета говорит, что дует с юга, потому что слышны ревуны на кораблях. Она рассказывает, что у господина, за которым была замужем госпожа Спридж, было много кораблей, которые плавали по всему миру. Ой-ой, сколько раз он говорил, что они поплывут на корабле далеко, туда, до Австралии, говорит Элизабета и улыбается мне. Я вижу ее лицо. Совсем рядом. Я вижу ее глаза, зеленые. Мама говорит, что у Элизабеты зеленые глаза, как река на солнце. Я вижу, что ее глаза наполняются слезами. Мама говорит, что у Элизабеты глаза — как река после дождя, когда на них слезы.

Сейчас, когда я смотрю ей в лицо, я знаю Элизабету, знаю, что стою перед окном вместе с мамой. Вечер, и мы вместе смотрим на сад, в сторону поля, черешни, и мама рассказывает: Госпожа Спридж знала, что они друг друга любят, Элизабета и ее хозяин, знала, что Элизабета часто плачет из-за этого, и она утешала ее, всегда ее утешала, Элизабету. Потом он умер, и госпожа Спридж начала считать камушки в саду и за ней приехали из Англии. Бедная Элизабета, бедная госпожа Спридж.

Сейчас я опять вижу Элизабету. Она ходит между клумб, разглядывает их. Я сижу на скамейке. Элизабета идет к дому. Подходит к большому зеленому кусту. Я ее больше не вижу. Я сижу на скамейке и не вижу ее.

Элизабета говорит, что скоро вечер, что мы должны проверить температуру в оранжерее. Она говорит, что я была послушной, до сих пор, и что попозже она расскажет мне прекрасную историю. Потом, прибавляет она, вечером.

На мне надета кофта как утром, как всегда и с тех пор, как наступила осень и мы с Элизабетой ходим в оранжерею. Здесь близко, несколько метров до ее дома, говорит Элизабета. У нее тоже пальто. Она рассказывает, что будет суровая зима и что растения надо к этому подготовить.

Три ступеньки вниз. Тихо. Небо прояснилось и сквозь стекла оранжереи я вижу звезды. В конце прохода, который разделяет оранжерею на две одинаковые части, термометр, и здесь, рядом с дверью, печка. Я смотрю. Элизабета называет мне растения по именам. Справа герань, перечисляет она, слева пионы и бегонии, там дальше, продолжает она, олеандры, но больше всего герани, прибавляет она, потому что госпожа Спридж очень любила, чтобы герань была на ее террасе. Потом Элизабета молчит. Смотрит на термометр, прохаживается между растениями и что-то шепчет. Я не понимаю, что она говорит. Сейчас Элизабета как Карло, который разговаривает с дядей Феликсом, и я его не понимаю. Потом она смотрит вверх. Посмотри на облака, говорит она, видишь? Они несут с собой зиму. Потом снова тихо. Я стою у дверей и смотрю в оранжерею, смотрю на Элизабету в оранжерее. Вдруг она останавливается, смотрит на меня и зовет: Посмотри, Балерина, подойди поближе, посмотри! Я думаю, что Элизабета хочет показать мне белку, которую я уже когда-то видела. Она замерла, посмотрела на меня, взяла орех, еще раз на меня посмотрела и залезла на ель. Потом я иду к Элизабете. Смотрю на нее, вижу только краешек ее лица. Оно всё зеленое. Я вижу, что Элизабета вся в зелени. Вижу ее глаза, зеленые. Иду к ней, в ушах у меня шумит, сильно-сильно. Я хочу петь вместе с мамой. Я встаю на цыпочки. Элизабета говорит: Посмотри! И показывает мне кусочек света на листочке герани. Он отражается от стекла на крыше, говорит она. Как лучик с неба, говорит она и отворачивается в сторону. Пойдем, зовет она, скоро ночь, и я должна рассказать тебе историю. Я смотрю на нее, как она выходит из оранжереи, и вдруг я больше ее не вижу. Я встаю на цыпочки, смотрю в небо сквозь стекла и не пою. Вот ведь, смотри-ка, произносит Элизабета. Я слышу ее, как всегда, когда остаюсь в оранжерее и приближается вечер.

 

7.

И потом мне снятся сны. Я шагаю по дорожке, усыпанной мелкими камушками. Навстречу мне идет Грета Гарбо, и там, дальше, я вижу Джину Лоллобриджиду, одетую в мою юбку с бабочками. Я направляюсь к ней, прохожу мимо Греты Гарбо, которая смотрит на меня своими большими глазами и говорит мне: Чао, Балерина! Я спешу вперед к Джине Лоллобриджиде, и она раскрывает руки. Я думаю, что она хочет меня обнять, я знаю, что должна быстро добраться до нее, что у нее не так много времени, у Джины. Я тороплюсь. Мои пальчики болят, я спешу, как только могу, я уже рядом с ней, еще чуть-чуть и я дотронусь до нее. Вдруг Джина Лоллобриджида отрывается от земли. Я озираюсь, останавливаюсь, смотрю ей вслед. Джина летит высоко в небе в моей юбке с бабочками. Я глубоко дышу, смотрю в небо, еще чуть-чуть и я больше не увижу ее. Я чувствую, знаю. Ее больше нет. Я все еще смотрю в небо. Потом я вижу клочки бумаги, которые летят к земле. Они летят и падают на землю. Они тяжелые. Когда они падают на землю, то ударяются об нее так, что она гудит, земля трясется, и я вместе с ней. Я хочу подобрать клочок бумаги. Я не могу его найти. Только глубокая яма. Я смотрю в нее. В ней я вижу Сречко. Чао, Балерина, кричит он и машет руками. Иди со мной, кричит он, иди со мной, чтобы я не потерялся. Потом, на другой стороне большой ямы, которую оставил клочок Джины Лоллобриджиды, я вижу Луцию. Тетя Луция, зову я, посмотри вниз, там Сречко, он не потерялся. Тетя Луция смотрит на меня. Потом приходит и дядя Феликс. Маленький, с большими ушами и веснушчатым носом. Дядя Феликс, зову я, посмотри, Сречко внизу, он не потерялся… Потом тетя Луция говорит: Балерина, ты еще хуже, чем Сречко, глянь, не видишь, что ты босая? И потом я гляжу и вижу, что я босая, и вижу Ивана, который несет мне сверчка, вижу Йосипину и Джакомино, который ее бьет по щеке. Сильно. У Йосипины идет кровь. Приходит Карло, под мышкой он держит кусочек луны и говорит: Балерина, ты дурочка. Потом я оглядываюсь, я слышу корабли на море. Я вижу корабли, вижу море, вижу Элизабету. Элизабета плывет и смеется. Плывет ко мне, потом останавливается. Я вижу маму, как она помогает ей выйти из моря, и потом море исчезает, и я не вижу больше ничего. Я оглядываюсь и вижу Грету Гарбо. Она без одежды. Такая же как и я, когда меня моет мама. Я знаю, потому что вижу себя в зеркале в прихожей. Грета Гарбо подходит и встает передо мной. Она обнимает меня, и меня больше нет. Грета Гарбо озирается и зовет: Балерина-а-а-а. Потом я вижу наш дом, наш двор, деревню, крону каштана и поле.

И я проснулась. Мама надо мной. Я вижу ее глаза. Сегодня новый день. И я знаю, что описалась.

Сейчас я на кухне. Причесанная. Стою в углу и смотрю в сторону двери. Мама стирает платочки, в которые папа плевал. Она вывесит их снаружи во дворе. Потом придет почтальон. Я не хочу его видеть. Он всегда что-нибудь скажет, и мне потом страшно, я встаю на цыпочки, пою и потом бросаю в дверь все, что найду перед собой. Ничего не помогает. Я слышу его. Его шаги слышу. Он входит в дверь. Из прихожей на кухню. С шапкой на голове, с сумкой и в ботинках, они тяжелые.

Иванка, летим на Луну! — говорит он.

Когда? — говорит мама.

Через месяц. В газете пишут! Спутник уже готов!

Ну да?!

Да. Пишут, что его уже нацелили на Луну!

Как?

Не знаю. Нацелен он, чтобы долететь до Луны! Будут показывать по телевизору!

Да?

Да. У вас есть телевизор?

Нет.

Э-эх, так вот полетят прямо на Луну, знаете?!

Ох, знаю, знаю, говорит мама и наливает ему рюмочку.

Он откроет рот. Мы с мамой будем на него смотреть. Потом он закроет рот, и засмеется, и пойдет, и в дверях еще что-нибудь скажет. Говорит. Сейчас.

Э-эх, Иванка, если у вас нет телевизора, то можете прийти ко мне домой. Я поставил антенну на крышу. Антенна нужна, чтобы сигнал был лучше. Луна далеко!

Мама кивает. Почтальон уходит. Я его вижу. Он пересекает двор. Мама говорит, он ничего не принес, только и сказал, что полетят на Луну при помощи спутника. Я не знаю, что такое спутник. Я думаю, что он должен быть похож на Джину Лоллобриджиду, потому что она летает, и я думаю, что он упадет и потом будут большие ямы в земле, в нашем доме, на кухне, что маму заберут с Земли. Я встаю на цыпочки. Стою на цыпочках и смотрю в окно. Я вижу маму, как она развешивает платочки на веревку. Потом мои пальчики болят. Я пою. Я слышу маму, что она тоже поет, там, во дворе. Потом она подходит ближе, я слышу ее, она в прихожей, я вижу ее. Она стоит в дверях, улыбается мне и поет. Она красивая. Она говорит, что старая. Она всегда это говорит, когда мы вдвоем стоим у окна и смотрим на поле и в сторону Ангельской горы. Тогда мама говорит, что старая, и что ей тоже нужно будет на небеса, когда придет время, и что я тоже отправлюсь на небеса, потому что такие Балерины, как я, говорит мама, долго без мамы не живут. Я смотрю на нее, как она поет. Я слушаю. Стою на цыпочках и пою вместе с мамой.

Во-о-оларе, о, о… Кантаре, о, о, о, о…

Вдруг мама больше не поет. Она идет на кухню и накрывает на стол. Говорит, что будет обед, что придет папа, что приедет Карло и что Йосипина тоже с нами пообедает. Я не хочу, чтобы они приходили на обед. Пусть папа остается в баре, Карло — в лесу, пусть Йосипина гладит тайком. Я хватаю тарелку и бросаю ее в дверь. Она разбивается.

Балерина! — восклицает мама и собирает осколки. Потом идет в кладовку, берет капельки.

Сейчас мы за столом. И Йосипина тоже. Я выпила капельки, я знаю, потому что едва слышу, что она говорит.

Я прочитала, что полетят на Луну, рассказывает она.

Ну, еще не так скоро, возражает Карло.

Двадцать первого июля! — говорит папа и хлебает минестроне.

Так скоро?! — восклицает Карло.

Я купила телевизор, но Джакомино он не нравится, продолжает Йосипина.

Почему? — спрашивает папа.

Говорит, что я и так немножко дурочка, а с телевизором я стану еще дурее.

Джакомино ничего не понимает, отвечает папа. Мы купим телевизор, который называется Телефункен. Ты будешь приходить и смотреть наш телевизор.

Кто купит телевизор? — спрашивает Карло.

Я, говорит папа и дальше хлебает минестроне.

Я вижу маму, как она улыбается. Слышу ее, как она говорит. Тихонько. Мама боится, как бы папа не разозлился, поэтому говорит тихонько. Всегда. Мама говорит, может, сначала купить краску, чтобы покрасить дом, чтобы он был здоровее и светлее. Я хлебаю минестроне. Я не слышу больше, что они говорят. Папа встал. Сейчас он в прихожей. Кашляет. Йосипина моет посуду. Я снова что-то слышу. Йосипина говорит, что вымоет посуду и пойдет. Что ей надо еще несколько вещей погладить, там, у часовщика. Потом она рассказывает, что хор будет петь на празднике, что соберется много людей, что будут и декламаторы, и актеры. Она говорит, что не помнит когда именно, но записала себе на листочек. Она прибавляет, что видела фотографии в газете, что это большой зал, что там много люстр и лестниц. Что это в Триесте, а не в деревне. Потом я вижу, как она уходит. Карло во дворе. Они прощаются. Карло остается во дворе. Хлебает минестроне под каштаном. Карло всегда обедает два раза. Мама говорит, что Карло, мой брат, сильный, что он должен быть сильным, потому что ходит по лесу, в лесу холодно, и там звери.

Потом папа возвращается на кухню. Я смотрю на него. Он зажигает лампочки на гондоле, включает грундиг, слушает погоду. Сейчас он сидит. Я держу его за ухо, и он смотрит на гондолу с зажженными лампочками.

Мама говорит, что сегодня полетят на Луну и что дни бегут ужасно быстро. Она сказала мне это с утра, когда причесывала в прихожей. Я сижу. Папа рядом со мной. Я держу его за ухо, и он глядит в телевизор, который называется Телефункен. И Карло тоже на кухне. Смотрит телевизор. Мама стоит позади меня. Я чувствую ее руку на плече.

Потом приходят еще несколько человек. Я никогда их не видела. Я с ними не знакома. Они смотрят телевизор. Вечером мне мама скажет, что у этих людей нет телевизора, поэтому они были у нас, и что у них покрашенные дома, и что их дома красивые и здоровые. И я тоже смотрю в телевизор.

Во-во, говорит папа. Сейчас полетит на Луну! Мы все смотрим в телевизор. Я вижу коробку, вижу, как в ней что-то движется, кто-то разговаривает. Кто-то, кого я не вижу. Я слушаю. Кто-то замечает, что Тито Штаньо хороший комментатор. Я не знаю, кто такой Тито Штаньо. Я думаю, что, возможно, о нем знает дядя Феликс, который уже на небесах. Потом в телевизоре снова что-то движется, и потом я вижу людей, которые чем-то машут. Кто-то говорит, это флажки, американские флажки. Мы долетели до Луны, вот оно! — говорит папа, и выключает телевизор, и зажигает лампочки на гондоле. Сейчас я вижу черную коробку. Потом я вижу, что люди, которых я не знаю, уходят, что папа и Карло во дворе. Мама в дверях. Они смотрят на луну. Ее еле-еле видно, говорит Карло, потому что еще день.

И потом папа спрашивает: Ты думаешь, мы одни или есть еще какой-нибудь мир? Эх, отвечает Карло, мы не одни, мы не одни! Сколько звезд на небе ночью, наверняка где-нибудь есть еще человек, там, наверху, так ведь?!

Я вижу маму, как она улыбается, облокотилась на дверь, смотрит на меня и говорит: А ты, Балерина, что скажешь?

 

8.

Почтальон говорит, что ничего хорошего на свете нет, с тех пор как несколько лет назад отправили на Луну спутник. Он говорит, что звезды отомстят и что на свете будет всё только хуже. Произносит это и кладет телеграмму на стол. Я на кухне, стою и смотрю на него. И папа тоже стоит и глядит в окно на двор, будто не замечает почтальона. Тот стоит в дверях и уставился на телеграмму, которую только что положил на стол. И мама тоже смотрит на телеграмму. Я — на почтальона. Мама не берет рюмочку, не наливает ему. Я стою в углу и смотрю. Я одета в серую блузку и голубую юбку. Мама говорит, что эту юбку мне подарили, когда мне исполнилось двадцать пять лет, мама прибавляет, что теперь мне тридцать и что время бежит очень быстро. Она рассказывает мне это, когда одевает меня, после того, как сначала умоет и причешет в прихожей перед зеркалом. Я вижу, что все смотрят на телеграмму на столе. Почтальон так сказал. Я принес телеграмму из Австралии, сказал он и положил ее на стол. И потом он рассказывает про Луну и про то, что ничего хорошего на свете не будет. Папа все еще глядит в окно. Сейчас он еще и курит, и стряхивает пепел на пол. Потом мама подметает. Всегда, когда папа стряхивает пепел на пол. Мне кажется, что папа смотрит на небо, я думаю, что он тихонько разговаривает с дядей Феликсом, как Карло. Я думаю, что он хочет к нему. Почтальон все еще в дверях. Потом мама берет телеграмму и говорит:

На, Франц!

Папа берет телеграмму и вскрывает ее. Смотрит на почтальона и вскрывает ее. Почтальон все еще стоит в дверях. Потом папа говорит:

Приезжает Альберт, на следующей неделе.

У мамы засветились глаза. Я вижу.

Приезжает с женой? — спрашивает почтальон.

Папа посмотрел на него. Папа глядит на почтальона в дверях и ничего не говорит. Мама наливает рюмочку. Почтальон выпивает, открывает рот. Мы смотрим на него. Мама иногда говорит, что никогда не знает, задышит ли почтальон снова, после рюмочки. Потом он начинает дышать. Всегда. Задышит, улыбнется и уйдет.

Папа садится. Смотрит на гондолу и сидит, с телеграммой в руке. Я все еще в углу и смотрю на него.

Я сижу за столом и накалываю макароны.

Хороши макаронники, да, Балерина? — говорит папа. Я смотрю на него. Я знаю, что у меня полный рот и что у меня по подбородку течет соус. Я знаю, я не чувствую, потому что перед этим мама мне дала капельки, чтобы я успокоилась, я ее видела. Я знаю, что не чувствую. Папа смотрит в тарелку. Потом я вижу, что за столом собрались и остальные тоже, что мы все, и я думаю, что у меня день рождения. Йосипина, Карло, папа, мама — все здесь. Я смотрю на них. Потом откладываю вилку с макаронами и беру его за ухо, Франца, он мой папа. Он ничего не говорит. Разрешает мне таскать себя за ухо и продолжает смотреть в тарелку с макаронами. Потом я беру Карло за руку и щипаю его. Сначала он отдергивает руку, а потом разрешает мне себя ущипнуть. И я смотрю на Йосипину. Сейчас я смотрю на нее и держу вилку в руке. Никто ничего не говорит. И мама тоже, она стоит позади меня и накалывает макароны из маленького сотейника. Я ее вижу. Мама любит макароны. Иногда она говорит: У-у-у, какие вкусненькие. И я смотрю на Йосипину. Она похожа на маму. У нее глаза как у мамы, как у Элизабеты. Йосипина, моя сестра.

Она разговаривает тихо. Мама говорит, что она разговаривает как воробышек, как те птички, которые спят в кроне каштана, ночью. И иногда, когда я лежу в кровати и смотрю в окно, за которым растет каштан, я думаю, что Йосипина тоже там с птицами, которые спят в его кроне.

И я смотрю на нее. Она мне улыбнулась и потом медленно накалывает макароны из тарелки. Мама рассказывает, что Йосипина образованная, что она учительница, но Джакомино велел, чтобы она оставалась дома, чтобы заботилась о детях. Бедная Йосипина, иногда говорит мама, когда мы вдвоем стоим у окна и смотрим туда, где маме было лучше всего в жизни. Уже в первый день после свадьбы Джакомино ее ударил. Йосипина плакала, говорит мама, потому что была счастлива, что вышла замуж за Джакомино, но он не знал, что она плачет из-за того, что счастлива, и ударил ее. Бедная Йосипина, говорит мама, потом она больше никогда не плакала. И я смотрю на нее. И я думаю, что уже долго ее не видела, или только один раз, когда Карло отвез меня к ней, потому что мама устала и потому что Элизабета болела. Я знаю, Карло возил меня к ней. Я вижу ее маленькую квартиру, Джакомино, который лежит на кровати без одежды и читает книгу. Я слышу Йосипину, как она говорит мне, что Джакомино уже несколько раз прочел эту книгу, потом я слышу, как она просит его, чтобы оделся, и потом я вижу, как он поднимается с кровати и что-то болтается у него между ног, пока он надевает на себя штаны. Потом я там, я знаю, у нее на кухне и со мной ее дети, два мальчика. Мама рассказывает, что им столько же лет, сколько и мне, что они мои двоюродные братья и что они никогда не приходят в гости. Мама говорит, что она бабушка и что было бы хорошо, если бы когда-нибудь к нам в гости пришли мои двоюродные братья.

Потом я знаю, что я одна, что нет Джакомино, который ночью стреляет в самолеты, что нет Йосипины, потому что она сказала, что пошла к часовщику погладить пару простыней. И я одна с моими двоюродными братьями. И я слышу, как они мне говорят, чтобы я пришла к ним в комнату, чтобы я легла на кровать. Потом я иду к ним в комнату и ложусь на кровать, и мои двоюродные братья ложатся рядом со мной, и потом они меня гладят. Я знаю, что они гладят мое лицо, и потом гладят мои руки, и потом гладят мои ноги, и потом я знаю, что у меня шумит в ушах, что я хотела бы что-то сказать, что я хотела бы что-то рассказать, и что я хотела бы встать на цыпочки, и запеть, и хотела бы слышать маму, как она поет вместе со мной, и я хотела бы быть с Иваном, который где-то далеко и ходит в школу, чтобы потом меня вылечить, и я вижу поле, вдруг я вижу его всё в сорняках, я вижу двоюродных братьев на поле, как они его топчут, и смеются, и говорят, что ее больше никогда не будет, картошки на поле, что будут расти только сорняки и что поле не сможет больше дышать. И потом я вижу дождь, как он падает на поле, на сорняки и на двоюродных братьев, которые смеются и говорят, что сорняки разрастутся еще сильнее, потому что после дождя засияет солнце, и будет тепло, и они еще больше вырастут, сорняки на поле, и я пою, громко-громко…

Чао, чао, бамбина! Ун бачо анкор

э пои пер семпре ти пердеро…

И потом я больше не у Йосипины. Потом я дома, как сейчас, на кухне, и только смотрю на нее, на Йосипину, как она накалывает макароны.

Вдруг мама говорит, что приедет Альберт из Австралии.

Приедет с синьориной, прибавляет папа и улыбается. Мама говорит, что мы должны их хорошо принять, что их не было дома двадцать пять лет и что мы должны всё забыть. Что было, то было, говорит мама и начинает убирать тарелки. Я сижу за столом и слушаю. И Карло отвечает, что не хочет видеть в доме курву, которая собрала целую казарму американцев, какое ему дело до одного хрена, который в нее влюбился.

Я не знаю, что такое курва, я не знаю, что такое казарма американцев, я не знаю, что такое один хрен, и я не знаю, что такое, если он в нее влюбился. Я чувствую тепло на лице, я хотела бы подняться и встать в углу на цыпочки и смотреть в окно на двор.

Потом папа тоже говорит, что было, то было. У Йосипины свет в глазах.

Мама рассказывает, что они с Альбертом друг друга очень любили и что она очень расстроилась, когда он уехал в Австралию. Я смотрю на Карло. Он выпивает стакан вина и глядит в тарелку.

В конце концов, прибавляет папа, если ты и получил работу, то потому, что Альберт уехал в Австралию! Потом Карло поднимает взгляд и тоже повторяет: Ну да, что было, то было. Сейчас я хочу встать, я хочу вытолкать его во двор, Карло! Пусть идет в лес, пусть работает, пусть купит краску, чтобы мы покрасили дом. Я чувствую мамины руки на своих плечах. Уже все хорошо, уже все хорошо, Балерина. Ты увидишь Альберта и потом все будет хорошо, произносит она. Потом я больше не думаю о том, чтобы вытолкать Карло во двор, и папа говорит, что нужно приготовить комнату. Что Альберт с синьориной будут спать в комнате, где спят они с мамой, и что сами они перейдут в мою комнату. Мы будем спать с Балериной, решает папа и смотрит на гондолу, которая всегда стоит на телевизоре, который называется Телефункен. Потом он еще говорит: Включи телевизор, посмотрим телегазету!

Йосипина включает телевизор, и потом мы смотрим телегазету.

Сейчас вечер. Мы с мамой стоим у окна, и она рассказывает, что лето, пусть окна будут открыты, что я услышу сверчков. Потом она говорит: Я правда очень рада, что приедет Альберт, — и отводит меня в кровать. И потом уходит, и закрывает дверь. Я лежу и слушаю сверчков. Я знаю, что потом я усну.

Папа пошел к цирюльнику, рассказывает мама, потому что сегодня приезжает Альберт из Австралии. Причесывает меня. Она надела на меня розовую юбку с бантиком, в которой я была на свой день рождения, когда-то. Я знаю, что это случилось тогда. Иван был еще здесь, и он сказал мне: С днем рожденья, Балерина, — и дал мне букет цветов. Я смотрела на него сверху вниз, потому что он был маленький, и у него торчали уши.

Мама тоже красиво причесана, и на ней праздничное платье, с красивым накрахмаленным воротничком. Карло поехал в аэропорт в Венецию на своей машине, которая не его. Мама сказала, чтобы Карло ехал за Альбертом в аэропорт, когда я стояла у окна, и все было синее, и двор тоже был синий, когда я смотрела на Карло, который уходил.

Еще немного, и они будут здесь, говорит мама и смотрит во двор через окно. Я стою у двери и смотрю на нее. Она смотрит в окно и ходит туда-сюда, туда-сюда. Потом говорит: Ага, Йосипина уже здесь…

Я вижу ее. Проходит через двор, входит в прихожую, заходит на кухню.

И Сречко тоже приедет, говорит мама Йосипине.

Хорошо, отвечает Йосипина и разувается. Она рассказывает, что туфли ей жмут, потому что новые. Я смотрю на нее. Она сидит за столом и гладит себе пальчики на ноге.

Потом мама говорит, что и Сречко тоже прибыл. Я не знаю, он ли это, я не знаю, Сречко ли это, мой двоюродный брат, как рассказывает мама, потому что его мама — Луция, сестра Франца, он мой папа.

Вечером, когда мы вдвоем стоим у окна, пока еще не наступила ночь, мама рассказывает, что она уже давно его не видела, Сречко, только Карло иногда встречается с ним и потом возвращается домой пьяным, прибавляет мама. Она смотрит на поле, на черешню и произносит: Наверняка он состарился, Сречко…

Мама говорит, что если человек стареет так, как она, то значит, скоро он отправится на небеса.

Только бы он никуда не запропастился, говорит мама потом и отводит меня в кровать.

Сейчас Сречко на кухне. Мама подходит к нему. Я вижу ее. Подходит к нему, обнимает и потом гладит по редким волосам. Он улыбается. Я вижу, что у него очень мало зубов.

Вот оно, приезжает наш австралиец, говорит он и кивает.

Мама улыбается. Я вижу, как она рада. Когда мама рада, я не боюсь. Все рады, потому что приезжает Альберт, и Йосипина, и Карло с папой, который все еще у цирюльника.

Мама рассказывает, что Альберт и Сречко друг друга очень любили. Что они вместе ловили рыбу в пруду, вместе катались на велосипеде, и куда шел один, туда же шел и второй.

Как бежит время, а, Сречко, говорит она и смотрит через окно во двор.

Сейчас к дому подходит папа. Мы все видим его за окном. Он во дворе. Остановился. Я вижу его затылок и соломенную шляпу. Заметно, что он подстригся, под шляпой, по затылку видно, что он подстригся. Когда папа стриженный, я чувствую, что мне хочется заплакать, как бы я хотела заплакать, как маленький мальчик, как Иван, когда идет в школу и когда его стригут перед праздниками. На праздник мы должны быть красивыми, говорит мама, и сегодня праздник, прибавляет она и идет во двор, к папе.

Мы все на дворе.

Мы стоим под каштаном, где ночью спят птицы, и смотрим в сторону прогалины, по которой, как говорит мама, Карло привезет Альберта. Хорошо, когда тень, говорит Сречко и вытирает лоб. Я вижу его руку, его кисть, она трясется. Он вытирает себе лоб трясущейся рукой и говорит: О-ля-ля, теперь уже они должны были бы вернуться из Венеции.

И мы все смотрим туда, откуда Карло должен привезти Альберта и его синьорину. Я не знаю. Ее я еще никогда не видела, она еще не была у нас на кухне, тогда бы я ее увидела.

Мама говорит, что у нее были длинные рыжие волосы, что она была очень красивой и что зовут ее Ида. Это она мне сказала когда-то у окна и посмотрела в сторону Чавена и Ангельской горы, которая ее и только ее, как она говорит.

Я слышу приближающийся автомобиль. И другие тоже слышат. Я вижу. Папа делает шаг вперед, поправляет шляпу, мама поправляет себе воротник и юбку, Йосипина вытирает пыль с туфель, и Сречко еще раз вытирает себе лоб. Я вижу, что у него свет в глазах, у Сречко.

Машина уже здесь. Из нее выходит Альберт, мой брат, за ним Ида, его синьорина. У обоих вся одежда в сухих листьях, потому что в машине у Карло всегда полно сухой листвы. Я знаю, когда он возит меня к Элизабете и отрывает в машине окно, тогда листья кружатся вокруг меня. Карло говорит: Это сквозняк. Я закрою.

Карло улыбается. Альберт и Ида тоже улыбаются. Они идут к нам. Приближаются. Теперь они здесь. Папа обнимает Альберта. Они крепко держат друг друга. Папа плачет. Потом больше не плачет. Потом Альберт идет к маме и целует ее. И гладит по седым волосам, по лицу и держит ее за руки. И потом целует Йосипину, обнимает Сречко и меня. Хелло, Балерина, говорит он, и Сречко говорит, что это он поздоровался со мной по-австралийски. Ида там, синьорина. Я вижу ее. Она стоит поодаль и улыбается. Вечером мама мне скажет, что ей было неловко, бедной Иде. Вечером, когда она будет спать в моей комнате и папа тоже, они оба будут спать в моей комнате. Потом я вижу маму, как она подходит к Иде и протягивает ей руку, и папа тоже так делает, и Йосипина, и Сречко.

Сейчас мы на кухне. Я смотрю на Альберта, своего брата из Австралии. У него красивые глаза, у Альберта, как море, говорит мама. И у Иды похожие глаза. Мама говорит, что у людей, которые друг друга любят, всегда есть что-то общее в лицах.

Альберт и Ида раздают свертки. Каждому свой. Мама объясняет, что это подарки, что мы должны их открыть. Я вижу, как папа уже открыл подарок. Мама говорит, что это пепельница в виде Австралии. У-у-у-у, какая красивая, восклицает она. Потом Карло тоже разворачивает сверток. Мама говорит, что он получил бутылочку с фотографиями, на которых изображены кенгуру. Потом подарок разворачивает Йосипина. Она разворачивает его медленно. Потом восклицает: О-о-о, какая красивая тарелка! — и показывает ее. Я вижу Йосипину, она держит в руке тарелку. Потом я слышу Альберта, он говорит, что на тарелке фотография со столицей Австралии. Все снова восклицают: У-у-у, какая красивая. Потом открывает подарок Сречко. Альберт рассказывает, что это портсигар, что надо вертеть рукоятку и тогда зазвучит музыка. Альберт говорит, что зазвучит песня Лили Марлен. Потом мама просит, чтобы я сама раскрыла свой подарок. Я не могу. Она мне помогает. Я вижу ее руки, как они развязывают ленточку, как снимают бумагу, потом я вижу шкатулку, я вижу маму, как она ее открывает, и потом все восклицают: О-о-о-о-о-о-о-о! Посмотри, какая красивая, говорит мама и еще замечает, что теперь у меня есть танцовщица, балерина, такая же, как и я, только у меня нет такой коротенькой кружевной юбочки, прибавляет мама и что-то поворачивает в шкатулке, где стоит танцовщица, Балерина, я. И Балерина начинает крутиться, ее ноги движутся, вверх-вниз, вверх-вниз. Потом и мама открывает свой подарок. И снова все восклицают: О-о-о-о-о-о-о-о! Какой красивый платок, спасибо, Альберт, спасибо, Ида, благодарит мама и заворачивает платок обратно в бумагу.

Сейчас я стою в углу. Я смотрю на них. На Альберта и Иду. И на остальных. Они пьют, едят и разговаривают. Альберт рассказывает о деревянных домах. Он говорит, что строит маленькие деревянные домики, что в Австралии большие пустыни и частые пожары. Потом он сообщает, что останется на месяц, что навестит друзей и что потом уедет обратно.

Потом они пьют дальше. Я вижу маму. Она смотрит в лицо Альберту и слушает его. Я вижу, что она счастлива, и я ничего не боюсь. Я даже капельки не пила, и мне не страшно. Я держу в руках Балерину и слушаю. Сейчас говорит Сречко. Он рассказывает, что поедет в Вену, что побывает на могиле Бетховена, потому что Бетховен уже давно на небесах, как объясняет мама. Потом ему наливают вина. Карло подливает ему, и Сречко говорит, говорит, и все смеются, и потом Сречко поет мелодию, которую, прибавляет он, написал Бетховен, и потом Сречко плачет, и все продолжают смеяться, как всегда, когда он говорит о Бетховене и плачет, другие смеются. Я смотрю на Иду. Ида рассматривает маму. Мама не видит, что Ида смотрит на нее, и мама тоже смеется, потому что все смеются, и если уж праздник, говорит она всегда, то надо веселиться.

Потом я вижу Карло, как он идет в кладовку. Я знаю, что он вернется с аккордеоном. Он уже здесь, уже сидит, уже растягивает меха, как говорит папа. И потом он играет, и Альберт танцует с мамой, и папа танцует с Идой, и потом я хочу встать на цыпочки, посмотреть во двор и запеть. У меня шумит в ушах, встаю на цыпочки, пою.

Чао, чао, бамбина-а-а-а-а-а!

Ун бачо анко-о-о-ор…

И Карло больше не играет на аккордеоне. Я вижу маму, которая спешит в кладовку. Я знаю, что она даст мне капельки. Я беру тарелку, которую Йосипина получила в подарок, и бросаю ее в дверь.

О-о-о-о-о-о-о, восклицают все, а мама возвращается из кладовки и дает мне капельки.

Я вижу Альберта и Иду, они смотрят на меня. Все смотрят на меня, потом улыбаются, и мама собирает осколки тарелки со столицей Австралии. Я ее склею, говорит Йосипина и улыбается. Потом Сречко берет портсигар и крутит рукоятку, чтобы зазвучала песня Лили Марлен.

Ла-ла, ла-ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла-ла…

И он тихо поет, и крутит ручку. Потом улыбается, и все хлопают в ладоши.

 

9.

Мама говорит, что Альберт и Ида уже две недели у нас, и что сегодня мы все пойдем на вечер, что Альберт увидится со своими друзьями, что они с Идой будут танцевать, что они все время дома, что они никуда не ходят, только глядят через окно во двор, ходят по округе, и что уже несколько дней ни с кем не разговаривают.

Потом я вижу их двоих, Альберта и Иду, ночью, когда я просыпаюсь, я их вижу. Сейчас я каждую ночь просыпаюсь и вижу их, Альберта и Иду, в маминой комнате. Я встаю с кровати, сама. Я думаю про Ивана, который ходит в школу для того, чтобы меня вылечить, и потом иду к комнате, где спят Альберт и Ида, и светло, потому что мама говорит, что на небе луна, что до нее долетели на спутнике и что на свете плохо, с тех пор как добрались до Луны. Потом я стою у двери комнаты, где спят Альберт и Ида, и дверь прикрыта, и свет падает на их постель. И я смотрю, и слушаю. Я вижу Альберта и Иду, как они обнимаются, и на них нет одежды, и они целуются в губы, и гладят друг друга, и потом я слышу. Альберт говорит что-то первым, и Ида ему отвечает.

Ты довольна?

Да.

Ты не жалеешь, что мы приехали?

Нет. Дай я тебя поцелую.

Не могу, сегодня не могу, Ида.

Хорошо.

Прости, я себя так чувствую, как, как…

Уже все в порядке, Альберт, уже все в порядке… Иди ко мне, спи, засыпай…

Каждый вечер она ему так говорит. Иди сюда, Альберт, спи, засыпай… И потом я на них смотрю. Я думаю, что у них похожие глаза и что, если двое любят друг друга, как говорит мама, у них всегда есть что-то общее в лицах. Потом я думаю, что мама и тетя Элизабета тоже друг друга любят, потому что они одинаковые, и я возвращаюсь в постель. Папа храпит. Я знаю, что мама счастлива, когда папа храпит, потому что так было тогда, когда ей сказали, подожди, приходи еще, вернется Франц, ты увидишь, какой он красивый. И он вернулся, Франц, и он был красивый, и они поженились, и он храпел. Франц, мой папа.

Сейчас мы на вечере, говорит мама и смотрит на Альберта и Иду. И Карло тоже с нами. Я знаю, что мама купит мне кока-колу. Она всегда покупает мне кока-колу, если мы идем на вечер. Я знаю, с некоторых пор. Мне нравятся пузырьки, и потом я рыгаю, и мама откликается: Не так громко, Балерина.

Карло говорит, что сейчас заиграет оркестр, давайте сядем, что-нибудь выпьем, потом будут танцы. Я знаю, что буду пить. Кока-колу, и потом рыгать.

Мы сидим за столом. Карло рассказывает, что это деревенский праздник, что где-то там рядом стоят трактора, если мы хотим на них посмотреть. Я знаю, что такое трактор. Мама говорит, что мне всегда хотелось взобраться на трактор, когда я была маленькой и еще не разговаривала. Она рассказывает, что я садилась в трактор и хотела, чтобы он ехал вперед, и они, папа и она, должны были трактор трясти, чтобы казалось, что он движется, и я кричала: Вперед! Вперед! — рассказывает мама вечером, когда мы вдвоем стоим у окна и смотрим на каштан, двор, поле, черешню и ее Ангельскую гору у Чавена, там далеко в темноте.

Мы сидим за столом. Карло ставит на стол бутылки. Кока-кола для меня, мама наливает ее мне. Играет оркестр. Карло рассказывает, что они из соседней деревни, что они молодцы, что они играют еще и на похоронах, если кто умер.

Альберт и Ида смотрят перед собой. Улыбаются. Альберт замечает, что никого не узнает, спрашивает Карло, куда подевались те, кого он знал, и Карло отвечает, что не знает, что он в основном почти все время в лесу и не знает.

Мама спрашивает у Иды, есть ли у нее работа в Австралии, и что хотя она ее еще не спрашивала, но все это время думала спросить и что пусть та простит ее за то, что она до сих пор еще не спросила. Ида рассказывает, что прислуживает в одной семье. Я знаю, что такое прислуживать, и я знаю, что пью кока-колу с пузырьками и рыгаю.

Ч-ш-ш-ш-ш, тише, Балерина, откликается мама.

Потом Карло говорит, что пойдет за цыплятами. Туда, показывает он, где жарят цыплят и оркестр все еще играет. Я смотрю на оркестр. Потом смотрю на Альберта и Иду, они разглядывают все вокруг, улыбаются и молчат. Мама смотрит на оркестр и тоже улыбается. Я дальше пью кока-колу с пузырьками.

Потом мы едим цыплят. Карло замечает, что они отменные. Альберт кивает, и Ида улыбается. Ида говорит, что не ест цыплят. Я смотрю на маму. У мамы на плечах платок, платок из Австралии, в цветах! Она обдирает мясо с цыпленка — с платком на плечах и с румянцем на лице. Ох, как мне неудобно, говорит она иногда и краснеет. Как сейчас.

Оркестр больше не играет. Карло объясняет, что сейчас играет ансамбль и что кто хочет, может потанцевать. Говорит, что сам не танцует. Альберт улыбнулся и спрашивает его, когда он женится. Мама говорит, что она тоже была бы очень рада, если бы Карло женился, если бы привел в порядок эту свою нору, там, под крышей, и если бы купил краску и покрасил дом в белый цвет. Карло ничего не отвечает. И я пью кока-колу дальше. Карло принес еще одну. И я смотрю. Все танцуют, говорит мама, идите и вы двое, говорит и смотрит на Альберта. Альберт улыбнулся, Ида тоже. Потом я смотрю сначала на людей, они кружатся, кружатся, и у меня кружится голова. Кто-то подходит к нашему столу, смотрит на меня. Все смотрят на меня. Я не хочу, чтобы на меня смотрели, ни все, ни этот кто-то. Я хочу подняться, хочу встать на цыпочки, хочу петь. Мама берет меня за руку. Сиди спокойно, говорит она, это друг Альберта. Я сижу. Я вижу Альберта, как он уходит со своим другом. Они обнимаются, разговаривают. Потом я вижу Иду. Она сидит и смотрит на тех, кто танцует перед ней. Улыбается. Я хочу встать. Я хочу писать, много-много, за все дни и все утра. Я думаю, что могла бы написать столько, что все бы утонули, а мы с мамой, и Карло, и еще с Идой и Альбертом залезли бы на дерево и смотрели бы на них, на людей, как они танцуют под водой. Я знаю, они всегда танцуют.

Я поднимаюсь, встаю на цыпочки. Мама ничего не говорит. Карло тоже куда-то ушел. Я вижу облака, они движутся, торопятся. Мама замечает, что они летят с моря, что будет дождь. Гремит гром. Я пою. Мама разрешает, чтобы я пела, пусть, меня не услышат, потому что музыка и все танцуют. Я пою и смотрю на облака. Я хочу с ними, я делаю шаг вперед и снова встаю на цыпочки, пою и смотрю на облака, они движутся. Потом я чувствую каплю на своем лице. Мама говорит, это дождь. Я чувствую ветер. Я вижу облака, они еще быстрее бегут, и я все сильнее ощущаю дождь на своем лице. Я пою. Люди бегут, прячутся. Я пою, а если бы не пела, то схватила бы что-нибудь и бросила бы в дверь, я рыгаю. Здесь нет двери, нет кухни, нет двора, нет каштана с птицами. Мама берет меня за руку и говорит, что мы должны укрыться, что мы не должны промокнуть. Мы идем туда, где жарят цыплят. Там навес, говорит мама.

Мы стоим под навесом, где жарят цыплят. Гремит гром, идет дождь. Мама спрашивает, где Карло, где Ида, где Альберт.

Не бойся, Балерина, говорит она потом. Они придут.

 

10.

Мама говорит, что зима, что дверь должна быть закрыта. Она это рассказывает, кода мы стоим у окна и смотрим на двор. Потом замечает, что не знает, увидит ли еще когда-нибудь Альберта. Взял и просто уехал, вздыхает она. Сказал: Мы с Идой возвращаемся! Вот так вдруг сказал это и даже не взглянул на нее, на маму. Потом она говорит, что они без слов собрали чемоданы, а она стояла в дверях и смотрела на них, как они собирают чемоданы. Потом сказала: Погодите немножко, не уезжайте так быстро. И потом, рассказывает мама, они попрощались во дворе, и Ида ей улыбнулась, и Альберт ее поцеловал, и папа спросил Альберта, как это лететь на самолете, потому что папа еще ни разу не был в самолете. И что Альберт рассказывал о самолете, об облаках, в которых на теневой стороне собирается лед, и что от облака к облаку клубятся лед, град, снег, дождь. Все это клубится, двигается. Что очень красиво, когда заходит солнце и самолет летит над морем, что красиво, когда на одной стороне видишь день, а на другой — ночь, и ты летишь навстречу дню, и ты летишь навстречу ночи, и вот гроза, ты видишь зарево, и тебя трясет, и тебе страшно. Мама говорит, что папа слушал его с открытым ртом, и казалось, прибавляет мама, как будто бы папа отправился вместе с ними туда, в облака, в лед, снег, в день и ночь. Потом они сели в машину, продолжает мама, и Карло отвез их в аэропорт в Венецию. Альберт сказал, что будет писать, говорит мама. Может уже сейчас, к праздникам, прибавляет она и отводит меня в кровать. Спокойной ночи, Балерина, говорит она мне, и голос ее тих, и я думаю, что слышу Йосипину, которая спит вместе с птицами в кроне каштана, которая как воробышек.

Сейчас новый день. Мама говорит, что все еще зима. Я знаю, что это так, потому что я в носках, потому что мама надела мне носки, утром. Я на кухне, в углу и смотрю на маму, смотрю на ее руки, которые берут полено и кладут его в печь, и она щурится, потому что говорит, что пламя большое, что сильный жар. У-у-ух, как жарит, восклицает она. Папа в прихожей. Причесывается, смотрится в зеркало и причесывается. Карло работает, говорит мама, и может пойти снег, и тогда зверям нечего будет есть. Папа входит на кухню. Я вижу его. Через дверь он проходит на кухню. Идет к окну, смотрит на термометр. Говорит, что ноль. Потом берет карандаш с холодильника и записывает в календарь, что ноль и что облачно. Мама говорит, что он всегда записывает в календарь, солнце ли, облачно ли, или идет дождь. Он запишет, говорит мама. И потом идет в бар. Каждый день. Сейчас он говорит: Я иду в бар, — и надевает шляпу. Я вижу его, сейчас он в прихожей, открывает входную дверь, сейчас он во дворе. Я вижу его, он во дворе. Смотрит на каштан без листьев, потом смотрит на кухню, я вижу его, он смотрит на меня. Приподнимает шляпу, смотрит на меня, улыбается мне, снова надевает шляпу и уходит. В бар. Я знаю, потому что папа сказал: Я иду в бар. Потом я его больше не вижу. Я вижу только окно и за ним часть двора, ствол каштана, термометр с нулем и краешек неба. Это я вижу, я знаю.

Потом я листаю журнал, и мама стоит позади меня, и говорит мне, и указывает на людей. Она говорит, что эти люди на фотографиях не живые, и потом я думаю о том, что люди, которых я вижу в журнале, когда его листаю, когда мама стоит позади меня, — я думаю, что эти люди на небесах, как тетя Луция, как дядя Феликс, и я думаю, что у дяди Феликса много друзей.

Потом мама смеется. Указывает на человека и говорит, что это Чарли, что этого человека, который ножом и вилкой режет ботинок на тарелке, зовут Чарли, или еще Чарльз Чаплин. И она говорит, что мы уже видели его по телевизору, каждую субботу после обеда, и что мы смеемся, и что я тоже смеюсь, когда его вижу, и Карло смеется, и что папа тоже смеется.

Потом мама говорит, что время обеда. Карло сидит за столом. Я вижу его, я влетаю в него и хочу, чтобы он вернулся в лес, пусть идет работать, пусть купит краску, чтобы мы покрасили наш дом в белый цвет. Карло держит меня за руки и говорит: Будь умницей, Балерина, будь умницей! Я еще сильнее толкаю его, и Карло уже во дворе. Я вижу его. И вдруг вижу еще одного человека. Карло больше не один. С ним человек, который еще не был у нас на кухне. Человек что-то говорит. Карло кивает, потом я вижу, как он оставляет человека одного во дворе, и вдруг я снова вижу его на кухне. Я иду в бар, говорит он, отцу нехорошо! И я вижу маму, как она смотрит ему вслед, и я вижу ее пучок седых волос, ее плечи. Мама смотрит во двор, и я смотрю на нее, на ее пучок седых волос.

Сейчас вечер, и мы с мамой стоим у окна. Мама рассказывает, что ничего не видно, потому что зимой ночь наступает раньше, и потом ничего не видно. Мама говорит, что все черно, но каштан там, на месте, что двор тоже на месте, что холмы тоже на месте, там, поодаль, что долина и Ангельская гора тоже на месте. И потом она говорит, что папа отправился на небеса. Снова мама говорит тихо. Как Йосипина в кроне каштана. Мама говорит, что мы его больше не увидим, что было уже слишком поздно, когда пришел Карло, что его уже накрыли белым покрывалом. Что он так и остался за столом с картами в руках, что потом его накрыли белым покрывалом, и что мы его больше никогда не увидим, Франца, он был красивый, и он пришел, и я вышла за него замуж, говорит мама.

Потом я думаю, что я на кухне и вижу окно, вижу термометр, вижу ствол каштана, вижу двор и краешек неба и не вижу Франца, он мой папа. Я не вижу Франца, как он смотрит в окно, снимает шляпу и улыбается мне. Я хочу схватить его за ухо, я хочу сжать ему ухо, чтобы он наклонился ко мне и сказал: Уже все хорошо, уже все хорошо, Балерина!

Я хочу, чтобы он включил лампочки на гондоле, и хочу, чтобы он сказал: Нам надо купить телевизор, чтобы увидеть весь мир!

Потом я смотрю на маму и думаю, что я вижу в окне краешек неба, и я думаю, что там небеса, что папа счастлив, если он там с дядей Феликсом и тетей Луцией. Потом мама что-то говорит. Я слушаю ее. Завтра будет снег!

Мы снова стоим с мамой у окна. Мама рассказывает, что сегодня были похороны, что папа теперь навсегда на небесах. Она держит меня за руку и говорит мне как когда-то, что мы все отправляемся на небеса, что она тоже когда-нибудь отправится на небеса и что я тоже. Потом я вижу ее руку, она поднимается, ее рука, я вижу ее, она поднимается рядом с окном, перед темнотой, потому что снаружи зима, и потом мама говорит:

Видишь, Балерина, здесь внутри болит, здесь, где сердечко, здесь внутри болит! И я вижу ее руку, которая лежит на груди. Мама говорит, что там грудь и что там у нас сердце. И вдруг она говорит:

Кто-то включил свет во дворе. Это Карло!

И она наклоняется к окну и потом говорит:

Посмотри, Балерина, идет снег, завтра все будет белым бело. И наш дом тоже будет белым.

И мы смотрим вдвоем в окно. Мама говорит, что это снежинки, что их очень много, что они белые, что они падают с неба.

Я смотрю на снежинки и думаю, что это папа пришел, чтобы поприветствовать нас, весь белый, весь в хлопьях, что наш дом будет весь белым, как говорит мама. Пусть он будет белым, и потом я думаю, что это Карло купил краску, и что он покрасит и дверь тоже, и что у нас будет белая дверь.

Потом мы с мамой вдвоем стоим у окна и смотрим на небо, как падают снежинки, и я думаю, что наш дом движется, что он оторвался от земли, что мы летим вверх. Мама, я и дом. И Карло, мой брат. Что мы летим, как Альберт, как Ида, по небу.

 

11.

Я смотрю на нее, на свою маму. На кухне я смотрю на нее. Она говорит, что готова, что я умыта и одета и что мы вдвоем идем фотографироваться, чтобы была фотография на пропуск, она еще только причешется. Я вижу ее, она в прихожей и расчесывает свои длинные седые волосы. Через кухонную дверь я ее вижу, потому что дверь открыта. Мне страшно, потому что мама причесывается. Я смотрю на ее руки в волосах, я боюсь, что они запутаются в волосах и останутся там, в волосах, ее руки. Она смотрит в зеркальце и причесывается. Она говорит, что это даже хорошо, что папа отправился на небеса, что теперь мы вдвоем поедем в Айдовщину, что Карло нас отвезет, только нам надо сделать пропуск. Мама рассказывает, что машина сломалась, на похоронах папы. Он лежал внутри машины, весь в цветах, и когда машина проезжала мимо бара, то встала, и ее должны были толкать до кладбища. От бара, говорит мама, где папа был по-настоящему дома, и где он умер, и где его накрыли покрывалом, и до самого кладбища. Мама говорит, что не было ни хора, ни оркестра на похоронах, что священник сказал, пусть покоится с миром, окропил его и повторил, пусть покоится с миром. Она рассказывает это и причесывается, укладывает волосы в пучок, и потом я вижу ее шею, тонкую-тонкую, и потом она говорит, что мы идем за хлебом и к фотографу, что он нас сфотографирует для пропуска, что мы поедем в Айдовщину. И закалывает себе волосы, и оборачивается, смотрит на меня. Она говорит, что уже двадцать пять лет не была в Айдовщине, что это очень много и что время бежит очень быстро.

Потом мы на улице, как когда-то, я знаю. Сначала двор, потом дорога, потом прогалина, и потом улица, и поворот, и церковь, и другая улица, и потом лавки. Мама говорит: Когда ты была еще маленькой, ты всегда ходила со мной, каждое утро, за хлебом и молоком. Когда-то мы не покупали молока, рассказывает она, когда-то у нас была Грета, там, в хлеву, и у нее было вкусное молоко.

Мы идем по улице, мимо церкви. Медленно, потому что мама говорит, что у меня болят пальчики и что вечером она намажет их кремом. Мама считает, что крем Нивея лучше всего. И потом я вижу людей на улице. Они смотрят на меня. Мама говорит, что они на меня смотрят, потому что я красивая, потому что мы идем к фотографу, и что мы обе красивые. На маме блузка с накрахмаленным воротничком. Если накрахмалишь воротничок, это всегда красиво, говорит она. Я смотрю на людей. Иногда они улыбаются, и кивают, и идут дальше, мимо нас. Мама тоже улыбается, кивает, сжимает мою руку и тянет меня дальше.

Потом мы стоим. Идем за хлебом, говорит она, и мы входим внутрь дома. Я вижу шкафчики с выдвижными ящичками, вижу конфеты, вижу кока-колу, вижу хлеб. Мама говорит: Один маленький батон, — и потом я вижу женщину, как она берет маленький батон и прячет его в бумажный пакет, и потом я вижу, что она улыбается и смотрит на меня, и что она подходит и кладет мне в руку конфеты. Ой, спасибо, Армида, откликается мама, забирает пакет с маленьким батоном, берет меня за руку, и мы выходим через дверь на улицу. Мама говорит, что в этой лавке всегда свободно, что мы купили маленький батон хлеба и что этого хватит, потому что сегодня Карло на обед не приедет. Он взял с собой перекусить, взял с собой бутерброды с ветчиной и сыром и немного вина, так что ему будет что поесть и попить. Вот, говорит она потом, иди сюда, мы пришли. И потом мы сначала стоим у двери, и мама смотрит в прозрачные шкафчики и рассказывает, что внутри там фотографии, что на них все молодые, кто сфотографировался на свадьбе, что там женихи и невесты, внутри, в шкафчике. И мы с папой тоже были женихом и невестой, говорит она, но не сейчас, а когда были молодые, прибавляет она. Потом рассказывает, что они поженились, она и папа. Что было раннее утро и что свидетелем был пономарь, потому что рано вставал, потому что отзвонил Аве Марию и всегда был там, в церкви, даже очень рано, и тогда тоже, когда они поженились, она и папа, что они еще пошли на ярмарку, говорит она, потом, когда уже поженились, что они сели в поезд и поехали на ярмарку в Горицу, а вечером они были дома, и потом он храпел. Ох, мне было так хорошо, говорит она и тянет меня внутрь.

Сейчас мы у фотографа, объясняет мама. Она говорит, что мы должны подождать, потому что много людей. Мы стоим и ждем. Он внутри, там, в той комнатке, указывает мама. И мы туда пойдем, прибавляет она, там делают фотографии. Вот, говорит она, сейчас мы. Я вижу двух девочек. Мама замечает, что они были на миропомазании, поэтому одеты во все белое. Девочки смотрят на меня. Они маленькие, как Иван. Я думаю о нем. Я вижу его. Он входит в дверь на кухню и говорит мне: С днем рожденья, Балерина, — и я смотрю на него сверху вниз, потому что он маленький и у него торчат уши. Потом девочки уходят, и за ними женщина. Я смотрю на нее. Она толстая, женщина, а девочки худенькие. Она разговаривает. Дура, говорит она, дура, в следующий раз не будешь смеяться, дура, говорит она, и бьет одну из девочек по голове, и выталкивает ее на улицу, и сама тоже выходит на улицу. Потом приходит мужчина, он смотрит на маму. И она говорит: Мы бы хотели сфотографироваться для пропуска, — и мы вдвоем идем в комнатку.

Сейчас я сижу. Мама говорит, что позади меня ткань, синяя, что я буду красивой, будет казаться, что за мной как будто море. Я сижу и смотрю. Он подходит ко мне, трогает мое лицо, говорит мне, что я должна смотреть туда, в ту коробку, что он мне скажет: Смотри, птичка, — я должна улыбнуться. Мама там, напротив, где коробка, и она смотрит на меня и улыбается мне. Я чувствую пальчики, они болят. Я хочу быть дома на кухне и смотреть во двор. Потом мама говорит: Будь умницей, Балерина, это очень быстро, и не больно, и ты увидишь огонек. И потом он стоит там, у коробки, и он прячется за коробку и потом говорит: Смотри, птичка, смотри, птичка. Мама тоже восклицает: Смотри, птичка, у-у-ух, какая красивая птичка. Я не вижу птички, она спит там в кроне каштана во дворе, когда ночь, она спит, и Йосипина тоже спит там с ней, на дереве. Я вижу ее. Мама говорит, что Йосипина как птичка, и я вижу ее там на каштане, среди листвы. И потом я вижу огонек, и потом мама говорит: Вот, видишь, было не больно… Потом он подходит ко мне. Я вижу его рот, его голову. Жалко, что ты не улыбалась, говорит он и гладит меня по голове, и я бы укусила его за палец, за руку, за лицо, и потом стояла бы на кухне, и смотрела бы во двор.

Теперь подожди здесь, говорит мама, и сажает меня на стул снаружи. Сейчас я больше не в комнатке. Мама объясняет, что сразу же вернется, чтобы я сидела, что сразу же придет обратно, а мне страшно, не будет ли ей больно, не испугается ли она огонька, и потом я бы пела, стояла бы на цыпочках, смотрела бы во двор и пела. Потом я слышу маму, как она разговаривает. Она рассказывает, что мы поедем к ней домой, когда у нас будет пропуск, что Карло повезет нас в Айдовщину, что если будет время, то мы пойдем смотреть, где рождается северо-восточный ветер. Говорит, что этот ветер рождается там, в ее деревне, в прекрасной долине, и что одно местечко в этой долине такое красивое, очень-очень красивое, что не можешь поверить в это, добавляет она… Что там все время дует ветер, и что деревья там все наклонены, в ее долине. Она рассказывает, что с пропуском мы перейдем границу и попадем в ее долину, где еще течет река, сине-зеленая и ровная, и если сильные дожди, то она затопляет поля. И над всем этим — над долиной, над склонившимися деревьями, над рекой и дождем — ее гора, говорит мама, Ангельская, на которую они ходили с Элизабетой, перед тем как отправились в Триест, и там ей было бесконечно хорошо. Мама говорит, что уже и то много, если тебе хоть один день в жизни так хорошо, и ты помнишь этот день всю жизнь. И она говорит и говорит, и потом он перебивает ее: Ун моменто, синьора. Выходит из комнаты, смотрит на меня, идет в другую комнатку, а мама говорит и говорит дальше. Я слышу ее. Я знаю, что она там, что она сидит, так же, как сидела я, перед морем, что у нее накрахмаленный воротничок и что она красивая, потому что у нас будет пропуск. Мама рассказывает, что Ангельская гора такая же красивая, как и наше поле, когда все в снегу, и все такое тихое и мягкое. Потом я снова вижу его. Он смотрит на меня, улыбается и идет в комнатку к маме. Сейчас мама больше ничего не говорит. Я знаю, что она увидит птичку, что она улыбнется и потом увидит огонек, там в комнатке.

Сейчас вечер, и мы с мамой стоим у окна. Мама рассказывает, что фотографии будут готовы через несколько дней, что потом Карло пойдет в полицейское управление и сдаст документы на пропуск. Мы смотрим в окно, и мама говорит. Она рассказывает, что сейчас в доме нас только трое: я, Карло и она. Если бы Карло женился, если бы у него были детки, то и дом тогда был бы живой и здоровый, как любой дом, где слышно, как дети плачут и смеются. Потом она говорит про Йосипину, она говорит, что Йосипина хорошая женщина, и если Карло не женится, то она будет заботиться о нем, будет ему гладить и стирать. Готовить не нужно будет, говорит мама, Карло сам хорошо готовит.

Я смотрю в окно, во двор. Мама рассказывает, что луна на небе, что поэтому не так хорошо видны звезды. Потом я думаю о птицах, о дворе, о холмах, поле и черешне, и снова о холмах и о долине, маминой долине. Потом мама отводит меня в кровать. Вот увидишь, как будет хорошо, говорит она, Карло повезет нас, когда мы получим пропуск, и гладит меня. Я вижу ее. Я вижу ее глаза, руки. Потом она удаляется, я вижу ее. Останавливается в дверях, еще раз смотрит на меня, потом говорит: Спокойной ночи, Балерина, — и прикрывает дверь.

 

12.

Карло во дворе. Мама говорит, что ему, наверно, холодно, что осень, что мне нельзя выталкивать его во двор. Я вижу его. Он под каштаном сидит на стуле. Я видела, как он схватил стул из кухни и потащил его во двор. Сейчас он сидит на нем и грызет яблоко. До этого она мне дала капельки, моя мама. Вот увидишь, потом все будет хорошо. Сейчас, как и всегда, я ничего не чувствую. Мама говорит, что капельки — это лекарство, чтобы она не слишком уставала, чтобы мне не надо было ехать к Элизабете или чтобы за мной не приехали на машине и не увезли. Потом она идет во двор, я вижу ее, Карло ей что-то говорит. Мама слушает. Я его вижу. Он что-то ей говорит, потом мама поворачивается к каштану, и Карло идет к дому. Я его вижу. Он уже в прихожей, заходит на кухню. Он не смотрит на меня. Потом приходит и мама. Смотрит на Карло, говорит:

И кто тебе это сказал?

В трактире, они позвонили в трактир, говорит Карло.

И теперь?

И теперь всё. Что есть, то есть. Он ушел, и его не могут больше найти. Сказали, уже месяц прошел, как он не возвращался! Взял сумку, пришел в трактир, выпил поллитра и сказал, что идет на станцию, и всё. Его больше нет, ушел, конец, если уж дурак, так дурак, ничего не поделать, всё, фанкуло порка путтана, раз уж я сказал ему, что потеряется, тесто ди каццо. Сидел бы дома и слушал своего Бетховена на граммофоне, нет, путтана эва. Куда он трахаться поехал в Вену, если не мог даже за хлебом сходить, если ничего не делал всю свою жизнь — он в Вену поедет. И ведь доехал. Позвонили из гостиницы. Он оставил все вещи в комнате, сумку, штаны, куртку, и больше его не видели. В кармане они нашли телефон, телефон трактира, и позвонили, из гостиницы. Сказали, что его больше нет, что они звонили в полицию и что его больше нет. В какую полицию, путтана эва, они, видите ли, звонили, если он дурак. В чем мать родила остался, и даже не понял, что голый, и бог знает, куда запропастился. Но, санто дио, раз уж я ему сказал, чтоб сидел дома, чтоб слушал эту музыку на граммофоне. Куда тебе ехать в твои-то годы. Я вот тоже во сне гуляю под луной, ну, хожу я вдоль поля, рядом с картошкой, но я ведь не еду в Вену, фанкуло. Вот так, его больше нет.

Сейчас он больше не говорит, Карло. Он сидит, наливает себе стакан и пьет. Бедный Сречко, произносит мама и смотрит на двор.

Потом Карло поднимает глаза. Я вижу его, у него свет в глазах. Я думаю, что он плачет. И у меня тоже свет в глазах, когда я плачу. Потом он произносит:

Не бедный, а дурак!

И потом мы молчим.

Сейчас вечер. Я на кухне. Я сижу и смотрю на Грету Гарбо на картинке. Мама позади меня, ее руки на моих плечах, и она смотрит вместе со мной картинки, и я знаю, что она скажет: У-у-у, мамма миа, посмотри, какая красивая. И потом я вижу, как она убирается, как зажигает лампочки на гондоле, как вытирает пыль с телевизора, как потом его включает и смотрит в него. Потом я вижу, как она смеется, как смотрит в телевизор, и я вижу, как она, смеясь, зовет меня, чтобы я тоже посмотрела, послушала, что я тоже буду смеяться, что молодцы же они, те, кто в телевизоре. И потом я смотрю. Я вижу двух мужчин. Мама говорит, что это мужчины, потому что носят штаны и у них нет юбкок. Ни с бабочками, ни с бантиком. Потом мама рассказывает, что эти двое — Станьо и Олио, но она никогда не знает, кто из них Станьо, а кто Олио, Олио — этот худой, а Станьо — тот толстый, или наоборот. Они оба летят на самолете. Мама говорит, что они оба летят на самолете, и что самолет сломался, и они выдумывают все, что только возможно, чтобы он не упал, и что они смешные. Потом я вижу самолет, как он падает. И остается только этот худой, вылезает из грязи, куда упал самолет, и ищет того толстого, и потом он его видит. Он видит, что у того крылья и шляпа, и тот его приветствует, и летит на небеса.

Потом приходит Карло. Я его вижу. Он уже сидит на кухне и говорит, что посмотрит погоду на Любляне, что на Любляне всегда точно угадывают, какая будет погода. Он сидит и смотрит в телевизор, и я слышу, как говорят, что будет дождь, но я не знаю ни где, ни когда. Потом, я знаю, Карло уснет там, на стуле, и мама мне скажет: Иди сюда, Балерина, мы почистим зубки и потом пойдем спать, потому что завтра новый день. И я знаю, что описаюсь, и что потом будет новый день, будет утро, и мама меня умоет и будет так, как когда-то. И если я не буду спать, то буду все выбрасывать в окно, а если я не буду все выбрасывать в окно, я просто встану и подумаю об Иване, как он меня вылечит, и потом я открою дверь и посмотрю на маму, как она спит, и я увижу, что она одна, потому что папа уже на небесах.

Мама держит меня за руку, мы вдвоем идем через кухонную дверь, Карло остается позади, на стуле, он спит. Потом мы идем в прихожую, где на следующий день я буду смотреться в зеркало, потом поднимаемся по лестнице и приходим в мою комнату, и мама переодевает меня, и потом мы стоим у окна, там темно.

Мама рассказывает, что сегодня все такое странное. Бедный Сречко, говорит она, конечно же он потерялся там в Вене. Как странно, прибавляет она. Сегодня Йосипина сказала, что забежит к нам, но ее не было, как странно. Сегодня Карло должен был принести пропуска, чтобы мы поехали в Айдовщину, прибавляет она, и я забыла его спросить, готовы ли они, пропуска. Как странно, продолжает она, сегодня мне снились Альберт, и Ида, и Франц. Сыграю в лотерею, говорит она, и у нас будут деньги, и мы отремонтируем дом, и Карло купит краску, и все станет хорошо. Сыграю в лотерею, повторяет она. И смотрит на меня. Сейчас мы смотрим друг на друга, мама ничего не говорит. Она берет меня за руку, отводит в кровать и не говорит спокойной ночи, Балерина. Она ничего не говорит. Она не гладит меня и не закрывает дверь. Я вижу, как она идет через дверь, и не закрывает ее, и не прикрывает ее, ничего, и уже ночь, и я смотрю в темноту на потолок и вспоминаю сны, как я лечу вниз, как ловлю облака, как я падаю, как вижу дом с крышей, покрытой каменной черепицей, вижу двор с каштаном, как боюсь разбудить птиц, которые спят в его кроне. И потом я знаю, что я описаюсь, и потом я знаю, что будет новый день, как сейчас.

Я вижу. Комната синяя, как мама, когда приходит в комнату. Мамы нет. Я лежу и жду. Я не слышу шагов. Я знаю, что я описалась, что мама меня помоет, и что я буду на кухне, и что я встану на цыпочки и буду петь, и что мама тоже будет петь со мной. Мама красиво поет, она поет лучше, чем хор, и говорит лучше, чем другие, там, снаружи, на улице, от прогалины налево, у церкви, в клубе.

Я слушаю. Мамы нет. Я чувствую, что мне холодно. Я встаю. Я думаю об Иване, который меня вылечит, и потом иду. Я двигаюсь, я знаю. Я подхожу к двери. Я вижу ее, все ближе и ближе. Она открыта. Я иду через нее, дохожу до маминой комнаты. Дверь прикрыта. Я толкаю ее. Мама на ковре, у кровати. Я приближаюсь к ней. Сейчас я рядом с ней. Я смотрю на нее. Мама лежит на ковре, она не двигается. Я смотрю на нее. Я думаю, что ей тоже снились облака, как она летит, как она падает. У мамы открытые глаза, синие как утро. Потом я беру маму за руку. Сначала наклоняюсь и беру ее за руку. Я хочу, чтобы она встала, чтобы пришла в комнату и сказала: Доброе утро, Балерина. Я держу ее за руку и тяну к себе. Мама и ковер движутся за мной. Я верчу ее вокруг себя, я хочу, чтобы она стояла. Потом я думаю, что мама смеется, что ей щекотно, и я тоже смеюсь, и потом сажусь к ней на пол рядом с ковром, и смотрю ей в глаза, они синие, и я думаю, что я вижу ее в дверях кухни. Я стою на цыпочках на кухне и смотрю на дверь. Я вижу маму, как она с кем-то разговаривает и рассказывает, что иногда с детьми такое случается, что они больше не разговаривают и что они больше не играют, что они все слышат, но больше не говорят, и что со временем становится все хуже. И потом я вижу, как она оборачивается ко мне и говорит: Что с нами будет, Балерина?! И потом я вижу ее здесь, сейчас, на ковре, с открытыми глазами, с длинными седыми волосами, которые она потом в прихожей соберет в пучок, и я увижу ее шею, тонкую-тонкую, и потом мы вдвоем будем стоять в прихожей и мы будет петь, держаться за руки и петь:

Во-о-оларе, о, о!

Кантаре-е-е, о, о, о, о!

И потом я буду пить кока-колу и рыгать, и мама скажет: Не так громко, — и потом я буду бросать тарелки в дверь, я буду их швырять с такой силой, что они разобьются на тысячи осколков, и мама станет собирать эти осколки, и потом я буду смотреть на Грету Гарбо, и на Джину Лоллобридждо, и на Станьо, и на Олио, и потом мы вдвоем снова будем петь, я и мама, когда она проснется, мы будем петь:

Чао, чао, бамбина, ун бачо анкор…

 

13.

Карло говорит, что мама уже давно на небесах. Он всегда мне это говорит, когда я стою перед ее комнатой и смотрю на дверь, потом я встаю на цыпочки, потому что думаю, что так я ее увижу, маму, которая уже давно на небесах. И я хотела бы услышать, о чем она разговаривает с дядей Феликсом, тетей Луцией и Францом, он мой отец. И потом Карло говорит мне:

Что ты смотришь как баран на новые ворота, спускайся вниз, Балерина, я тебе кофе сварю и печенье дам.

Потом я спускаюсь. За ним, за Карло, по лестнице к прихожей, на кухню. Я смотрю на его широкие плечи, его рубашку в клеточку, его штаны. Мама говорит, что штаны у Карло всегда выпачканы в смоле и что смола не отстирывается.

Потом я ем печенье, которые принесла Йосипина, и Карло рассказывает, что приедет Элизабета, что Элизабета побудет со мной, что он идет на работу и что приедет Элизабета. Она приедет на автобусе, говорит он и потом выходит в дверь, проходит через двор, и его нет. И я одна. Я смотрю в окно, сквозь него, на двор. И я одна. Потом я смотрю на дверь, она открыта. Я вижу прихожую, зеркало на гвозде. Потом смотрю на телефункен, он черный. Карло рассказывает, что телефункен черный, когда выключен, что лампочки на гондоле черные, если они выключены. И шкаф. Я вижу его. И дверь в кладовку. Там капельки, там молоко, там аккордеон Карло, там был дедушка, которого я не знала, который еще не был у нас на кухне. В кладовке он был, как говорит мама, когда его закрывали, потому что он буянил, когда был пьян.

Потом заходит Элизабета. Всегда, когда Карло идет на работу, приезжает Элизабета. И она остается со мной, и разговаривает со мной. Она говорит, что сегодня расскажет мне прекрасную историю, и рассказывает. Она рассказывает, что ее маму звали Мария и что она была еще и мамой моей мамы, Иванки, которая уже на небесах. Элизабета говорит, что ее мама Мария была моей бабушкой, что она жила в Айдовщине, но не в городе, а выше, под Чавеном. Элизабета говорит, что у моей бабушки Марии был муж, который был моим дедушкой, и что его звали Станко, и что это был ее папа. Элизабета говорит, что бабушка Мария была очень рада, когда они с моей мамой отправились в Триест и там нашли работу. Элизабета говорит, что бабушка Мария была крестьянкой и дедушка Станко тоже был крестьянином, у них было поле, виноградник, и сад, и хлев с коровой, но это была не Грета. Потом Элизабета говорит, что у бабушки Марии в комнате был шкаф и что она всегда записывала на нем, если происходило что-то важное. Она записывала карандашом, говорит Элизабета, всё, что было важно. Если корова родила теленка, если случалась большая засуха и если выпадало много снега. Она все записывала карандашом, говорит Элизабета. На шкафу, на дверце внутри, чтобы снаружи не было видно, когда дверцы закрыты. И что она умерла на масленицу, говорит Элизабета, когда ряженые проходили мимо дома. Что она воскликнула: У-у-ух, какие они красивые; что она села и умерла. И потом, что они с моей мамой, которая уже на небесах и пусть покоится с миром, говорит Элизабета, что они с моей мамой пошли навестить бабушку Марию из Триеста в Айдовщину пешком. И они принесли ей фрукты, потому что был град, и у них всё побило, и бабушка Мария записала на дверце шкафа, что град в этом году всё побил, и что он уничтожил сад и виноградник, и что дедушка запил с горя.

Я смотрю на нее, на тетю Элизабету, она такая же, как мама. Она сидит у печи. Я вижу ее. С руками на коленях, и говорит. Потом она уходит, когда приходит Карло. Она уходит, и приходит Карло. Уже вечер, говорит Карло, и включает телефункен, и смотрит погоду на Любляне, и говорит, что будет дождь, ну, не завтра же. Потом он смотрит в телефункен и говорит, что я не долго еще буду дома, что Элизабета тоже уже старая, а он работает, что он не может за мной следить. Потом он молчит, и смотрит дальше в телефункен, и говорит, чтобы я тоже посмотрела. Я смотрю, потом больше не смотрю, и я стою в углу и жду, когда я буду стоять у окна в комнате и смотреть во двор. Я думаю, что птицы уже спят. Потом снова говорит Карло, и он говорит, что Йосипина тоже не может следить за мной, что у Йосипины есть муж, что Джакомино немного с придурью и может ее ударить, если она уйдет. Потом он говорит, что мы все немного с придурью. Что дурочка и я, но что он меня любит, впрочем, что дурак и он, потому что заботится обо мне, вместо того, чтобы отправить меня в больницу, чтобы обо мне заботились другие. Потом он выключает телефункен и говорит, что одна ерунда и что мы идем спать.

Мы идем по лестнице, сначала мы в прихожей, потом на лестнице и потом в комнате, и потом Карло раздевает меня и говорит, что даст мне ночную сорочку. Я знаю, что он это сделает и скажет, чтобы я не писалась, что Элизабета не может мыть меня каждый день, что мыло стоит денег и что для здоровья вредно, если человек моется так часто. Потом он оставляет меня там, перед окном, и я смотрю во двор, и я смотрю на крону каштана, и поле, и черешню, и потом я думаю, что Карло будет стоять там у поля, где растет картошка, и что он будет разговаривать с дядей Феликсом, тетей Луцией, Францем, он мой отец, и мамой. Если будет луна. И потом я думаю, что мне нельзя его будить, если я его вижу. И потом я ложусь, и никто не говорит: Спокойной ночи, Балерина, прекрасных снов. И я знаю, что мне не будут сниться сны, и если мне не будут сниться сны, то я не буду спать, и если я не буду спать, то потом буду на кухне бросаться всем подряд в дверь, и Карло сказал, что я дурочка, и что он меня любит, впрочем, что так больше не может продолжаться и что я отправлюсь в больницу.

И потом новый день, и я знаю, что описалась, и Элизабета моет меня, и переодевает, и потом говорит, что она больше не придет, и я думаю, что она тоже отправляется на небеса, и я хочу встать на цыпочки. Я встаю в угол, на цыпочки, и смотрю во двор, и хочу петь, вместе с мамой, она такая же, как Элизабета, но Элизабета не поет, и потом у меня болят пальчики, и я беру, что попадется, и швыряю в дверь, и осколки разлетаются, и потом еще раз, когда новый день, но Элизабеты больше нет.

Я сижу на кухне и ем печенье, которое принесла Йосипина, и Элизабеты я не вижу. Карло там во дворе, склоняется, что-то подбирает. Я вижу. Он что-то несет, заходит на кухню через дверь. Он говорит, что это птица, что это перелетная птица и что она устала, что она не может лететь, что она упала во двор, и что она большая, говорит он. Он держит ее в руках и смотрит на нее. Я думаю, что она упала с кроны дерева, что она уснула, птица, что ей снились сны, и что она упала, и что Карло ее подобрал во дворе. Я смотрю на него. Он держит ее, разглядывает. Потом переминается с ноги на ногу и говорит, что мы положим ее на кровать, где спала мама, пусть отдохнет, что скорее всего у нее сломано крыло или она просто очень устала. Потом он, глядя на нее, выходит через дверь. Я вижу его. Он идет по лестнице в штанах, они все в смоле, и несет большую птицу, которая упала во двор, и он кричит, чтобы я подождала, чтобы оставалась на кухне, чтобы я не боялась, что он сейчас вернется. И потом приходит и смотрит на меня. И мы смотрим друг на друга. Я бы вытолкала его в прихожую, ущипнула бы его, выкрутила бы ему ухо. И потом я только смотрю на него, и он говорит. Он говорит, что в отпуске, что взял отпуск, и что слава богу, мено мале, что он в отпуске, потому что он знает, как обращаться с птицами, когда они устали, что он знает всех зверей, что когда-то он вылечил какую-то Грету, другую, корову, она тоже была большая.

Сейчас вечер. Я одета в ночную сорочку, и у меня тапочки с бабочкой. Карло наверху, в своей норе. Он спит. Я знаю. Я стою перед дверью, она прикрыта. Я вижу кровать. Мамы нет, и Франца тоже нет. Там птица, она устала. Я знаю. Карло сказал, что положит ее на кровать, где спала мама. Я поднимаю руку, я вижу, что поднимаю руку и открываю дверь, и я ее вижу, птицу, на кровати. Она не спит. Она смотрит на меня. Ее глаза светятся в темноте, потому что снаружи луна, и у птиц в кроне каштана тоже светятся глаза, но они не падают во двор, потому что они не устали, и, когда новый день, они улетают, и я вижу их, через окно на кухне я смотрю и вижу их, как они разлетаются, как отдыхают на поле, на черешне, и как потом возвращаются, когда наступает вечер и когда я в своей комнате, и я смотрю в окно, и мамы нет, потому что она на небесах. Она лежит и смотрит на меня. У нее длинная шея, у птицы на кровати, и длинный клюв. Карло говорит, что это не дятел. Я знаю, что это не дятел, потому что дятел у Элизабеты в саду, где еще есть белки и скамейки, на которых сидела госпожа Спридж. Карло говорит, что это птица, которая живет на воде, и что она похожа на аиста, который приносит младенцев в капусту, когда на поле растет капуста и Карло уже собрал картошку и фасоль. Я смотрю на нее, птицу на кровати. Она лежит на всей кровати, и я подхожу к ней. Она смотрит на меня, и глаз у нее светится, и она не двигается, и я думаю, что она спокойна.

И потом приходит Карло, я его слышу. Я слышу шаги. Он уже позади меня. Он говорит. Тихо говорит, как с Феликсом, когда тот приходит с небес на поле посреди фасоли и Карло разговаривает с ним тихо, так, что я его не понимаю. Он тихо говорит мне, чтобы я оставила ее, пусть отдыхает, чтобы я шла спать, что мы подождем еще несколько дней, чтобы она окрепла, что иначе мы должны будем отвезти ее в питомник, там ее внимательно осмотрят, что он в отпуске и что может заботиться о ней, прибавляет он. Потом я ухожу, и я в своей комнате, и лежу на кровати, и смотрю в потолок, который светится из-за луны, и я знаю, что в другой комнате птица, что она лежит на маминой кровати, и я думаю, что она поет и что я ее слышу, и потом я засыпаю.

Карло на кухне. Что-то трясет в руках, и что-то высыпает в миску, и размешивает, и говорит, это корм для птицы. Потом говорит, что у него кончается отпуск, что я должна ехать в больницу. Я не знаю, что такое отпуск, не знаю, что такое больница, если они не придут на кухню и не скажут мне: Пойдем с нами, Балерина. И они повезут меня прямо из кухни через двор, по улице в город, где море, говорит Карло. Потом он поднимается по лестнице и обещает, что быстро вернется. И потом быстро возвращается и рассказывает, что птица здорова, что она ходит по маминой кровати и смотрит в окно. Потом говорит, что вечером он принесет ее на кухню, что она будет есть с нами, что он сварил макароны, и если макароны хороши для нас, то и для нее тоже.

И сейчас вечер. Я знаю. Горит свет, на кухне. И мы втроем едим макароны. Я вижу Карло за столом и там, у двери, птицу. Карло говорит, раз она клюет, то значит здорова. Я ее вижу, птицу, как она клюет у двери. И потом Карло включает телефункен и смотрит погоду на Любляне. Он всегда говорит: Будем смотреть Любляну, хорошо показывает, и не говорят ерунды. И потом мы втроем смотрим телефункен, и птица вскакивает на стул. Она вдруг раскрывает крылья, они широкие, и вскакивает на стул, и она тоже смотрит телефункен. Погоду на Любляне. Карло смеется. Я вижу его, Карло, он мой брат, он смеется, и мне спокойно. Потом он говорит:

Мено мале, что нас никто не видит. Сказали бы, что мы немножко того, если бы увидели птицу за столом, которая смотрит телефункен. Сказали бы, что с нами не все в порядке. Мамма миа, Балерина, хорошо, что мы одни.

Сейчас ночь. Я лежу. Карло говорит, что птица будет на кухне, что он оставил открытой дверь, если она захочет погулять, говорит он. Я не сплю. Я знаю, что птицы больше нет там в комнате, где спала мама. Я знаю, что птица на кухне и что Карло в своей норе. Потом я ее слышу, вдруг. Слышу ее шажки, тик-так. Слышу. Она на кухне и ходит. Еще. Сейчас она должна быть в прихожей. Я думаю, что она над умывальником, что смотрит в зеркальце, которое висит на гвозде. Потом я слышу фр-р-р-р — те птицы, что спят в кроне каштана, тоже делают так. Фр-р-р-р, когда улетают. Потом я снова слышу, она ходит. Она на пороге, я слышу. Ступает по мокрому. Потому что был дождь, говорит Карло. Карло говорит, что на Любляне всегда точно угадывают погоду. Если говорят, что будет дождь, то будет дождь, и он идет, и потом все мокрое.

Я слышу ее. Шлеп-шлеп, по мокрому. Потом я слышу и Карло тоже. Слышу его шаги. Они приближаются. Он здесь. Я вижу его в дверях. Балерина, ты спишь? — спрашивает он, и потом видит, что глаза у меня открыты, и зовет:

Иди, посмотри, она уходит. Она улетит!

Потом я поднимаюсь с постели, и я думаю об Иване, который меня вылечит, и иду к окну. Карло уже там. За окном светло. Карло говорит, что он включил свет во дворе, чтобы мы видели птицу, которая улетит. Окно все ближе. За ним светло. Я вижу.

Сейчас мы стоим вдвоем с Карло у окна и смотрим на двор.

Ты только глянь на нее, говорит он и наклоняется к окну. Я ее вижу. Она стоит во дворе и осматривается, птица с длинной шеей. И я думаю, что это мама, что она смотрит вслед Альберту, который улетел на самолете в Австралию. Я думаю, что я вижу ее, у нее шея тонкая-тонкая, и что она улетает.

 

14.

Я хожу по граду. Бабушка Мария пишет на дверце шкафа, что град всё побил и что утром всё выглядело, как будто выпал снег. Льдинки начинают вертеться от моих шагов. Я вижу свои ноги, я смотрю на них, я вижу тапочки с бабочкой, которые движутся между градинками. Я смотрю на небо, оно черное, и я знаю, что мама надела на меня кофточку и сказала, что мороз, что на мне должна быть кофточка, чтобы я не простудилась. Я хожу по граду в саду. Бабушка Мария говорит, что град побил все яблоки и что они лежат сейчас в траве. Я хожу по граду и смотрю на землю. Я вижу град, вижу яблоки в траве. Наклоняюсь. Вижу свою руку, как она берет яблоко. Я смотрю на нее. Она у меня перед глазами. Кусаю. Яблоко сладкое. Кусаю еще и смотрю на град в траве. И потом вечер, и я вижу луну на черном небе, и сад, и траву, град, и вдруг я вижу лицо. Я его не знаю, я его еще никогда не видела у нас на кухне. Приближается ко мне. Его глаза, его рот приближаются. Я вижу их перед собой так близко, очень-очень близко. И сначала прилепляется его рот, прилепляется к моему лицу. Я чувствую его на лбе, на глазах, на шее, на губах. И сначала его рот закрыт, я чувствую его зубы, потом его губы раскрываются, как и мои, и я чувствую, что в наших ртах завертелись яблочные косточки. Я знаю, что они были у меня во рту, потом, когда уже больше не было яблока, потому что оно было сладким. Сейчас они завертелись у него во рту. Я чувствую их, как они спешат, и я вижу небо, и луну на небе, и я знаю, что сад побит градом, и я просыпаюсь, вдруг. Мне не страшно, просто мне надо пописать.

Потом я на кухне. Я смотрю во двор. Карло там, идет на кухню. Сейчас он в прихожей, сейчас в дверях. Он смотрит на меня. Балерина, у тебя гости, зовет он. Сколько же его не было, долгие годы, говорит он и смеется. Ты будешь рада, прибавляет он, будешь рада, Балерина.

И потом подходит ко мне, и мы оба смотрим на дверь. Карло позади меня, я знаю. Его руки лежат у меня на плечах. Я сижу, и он стоит за мной, как мама, которая уже на небесах.

И вдруг в дверях появляется человек. Я с ним не знакома, но я знаю, что это Иван. Он здесь. Пришел Иван, который меня вылечит. И потом я пойду в школу, и я буду прилежна, как говорит мама, и я не буду больше писать в постель, и я не буду больше бросать тарелки в дверь, и когда придет почтальон, мне больше не будет страшно, и я не буду больше стоять на цыпочках, и не буду больше петь.

Сейчас я смотрю на него, на Ивана, в дверях. Я сижу и смотрю на него. Его голова высоко, у него длинные руки и длинные ноги, ботинки. Карло говорит, что Иван взрослый, что у него есть большой автомобиль, и что он хочет повезти меня на пикник, говорит Карло. Я вижу его, Карло, своего брата, он в отпуске, я вижу, как он сейчас смеется у окна и смотрит на Ивана в дверях. Иван говорит, что мы постарели. Я слышу его. Нам уже на пенсию пора, говорит Карло и улыбается. Потом они разговаривают, Карло и Иван. Карло говорит, что с Балериной все то же самое, что он должен будет отвезти ее в больницу, потому что за ней некому присматривать, что Элизабета уже очень старая и что Йосипина тоже не может. Потом он предлагает ему рюмочку, как почтальону, когда тот приходит. Карло ставит рюмку на стол и наливает. Он говорит, что домашнее. Карло всегда это говорит, когда вечер, и он пьет и говорит, что это полезно, что помогает пищеварению и что это еще полезнее, если домашнее.

И потом я смотрю на Ивана. Он отказывается от рюмки, и улыбается, и потом говорит:

Пойдем, Балерина?

И потом Карло одевает меня и что-то говорит мне на ухо, тихо, как дяде Феликсу, который на небесах. Карло мне надевает юбку с бантиком и обувает спортивные тапочки, он говорит, что так мне будет удобнее, когда мы будем гулять. Он говорит мне, что я должна вести себя хорошо, что мне нельзя вставать на цыпочки и что мне нельзя распевать песни, пока я буду с Иваном. Он говорит, что Иван стал настоящим синьором, что у него большой автомобиль, и что у него есть даже золотая цепочка на шее и золотое кольцо на руке, и что я должна быть умницей, когда буду с ним, потому что он хороший, потому что он везет меня на пикник, на целый день.

Я не знаю, что такое целый день, я не знаю, что такое пикник. Я слушаю Карло. Я в комнате, и я слушаю его, и смотрю в окно, и вижу двор, и каштан, и холмы, и потом долину, которую так любит мама и рассказывает, что там красиво, и потом Карло говорит, что автомобиль во дворе, и я его вижу. Карло говорит, что автомобиль красный и что он спортивный, что он разгоняется до двухсот в час.

И потом я в прихожей, и Иван смотрит на меня и говорит, что мы поехали.

Сейчас я сижу в машине с Иваном. Я пристегнута, и Иван говорит, что мы едем двести в час и что его автомобиль называется Лянча. Он говорит, что мы едем по трассе в Сеслян на мороженое, а потом мы поедем смотреть кое-что красивое, и что вечером мы вернемся в Триест, и потом мы пойдем спать, и что будет все замечательно. Я вижу дорогу, вижу деревья, вижу автомобили, они пролетают мимо меня и исчезают. Иван говорит, чтобы я не боялась, что я пристегнута, что со мной ничего не может случиться. И потом он включает грундиг, и звучит музыка. Иван говорит, что это отличная музыка, что это рок, и что все это слушают. Потом я не смотрю на дорогу, не смотрю на деревья, которые бегут мимо, я смотрю на Ивана. Я вижу его лицо. У него длинные волосы, длиннее, чем у Карло. У Ивана уши, которые торчат, цепочка на шее и кольцо на пальце, золотое, как говорит Карло. Иван трясет головой, и свистит, и потом смеется, и говорит, что эта машина просто бомба и что в следующем году он купит новую, которая будет гнать еще быстрее, что он будет добираться до Венеции за час.

И потом он говорит:

Ты довольна, Балерина? Тебе нравится?

И потом я думаю, что он меня вылечит.

Сейчас мы сидим в баре. Я не вижу людей. Никто на меня не смотрит. Иван говорит, что заказал мороженое, для каждого по три шарика со сливками и черной вишней. Он говорит, что здорово сидеть в баре, что он всегда сидит в баре и разглядывает синьорин, он рассказывает, что в Триесте красивые синьорины и что они не доставляют много проблем. Иван говорит, что стоит ему только свистнуть, и появляются синьорины, и никаких проблем.

И потом он говорит, чтобы я ела мороженое ложечкой, и кладет мне ложечку в руки. Он говорит, что мороженое едят ложечкой. И потом я ем. Я держу ложечку в кулаке, и захватываю шарики, и ем, и чувствую, как мороженое течет у меня по подбородку, и потом Иван говорит, что я все еще не научилась есть, как мне не стыдно, что я ем как дети малые, что он больше не повезет меня на пикник, если мороженое будет течь у меня по подбородку. Потом он говорит, что надо расплатиться. Я смотрю на его руки. Я смотрю на его кольцо и хочу встать на цыпочки, хочу на кухню, в угол, на цыпочки, и хочу петь, хочу, чтобы мама тоже пела со мной. И я знаю, что мне нельзя, Карло сказал, что нельзя.

Сейчас мы в машине, как раньше. Иван говорит, что мы уже едем быстрее двухсот в час, и потом говорит, что этот мир — сплошное дерьмо, что просто надо, чтобы у тебя были деньги и хорошая тачка, что всё один хер, ходишь ты в школу или нет, что еще хуже, если ты ходишь в школу, потому что тогда ты еще лучше осознаешь, что мир — это дерьмо.

Я смотрю сквозь стекло, и я знаю, что уже вечер. Я думаю о дворе и птицах, которые готовятся ко сну. Я думаю про Йосипину, она будет спать с ними на дереве, и вдруг мне становится страшно, не побьет ли ее Джакомино.

Потом я сижу за столом. Иван говорит, что мы в трактире и будем есть ньокки. А потом он молчит, и не смотрит на меня. Он смотрит вокруг, но ничего не говорит. Я не вижу людей, они не смотрят на меня, никто, даже Иван. Мы вдвоем, одни. Я знаю. Я и Иван, который меня вылечит.

Потом он говорит, что ньокки были отличные и что мы едем в Триест, и потом молчит, и не включает грундиг.

Потом он говорит, чтобы мы оба вышли, что мы приехали и что пойдем к морю, что будет замечательно, что все будут там, у моря, что там будет весь Триест.

И мы идем. Я вижу много людей. Все идут к морю, говорит Иван. Он говорит, что все улицы заполнены людьми и что все идут к морю, так же как и мы. Я смотрю на улицу перед собой. Я вижу людей, вижу головы, и над головами я вижу синий цвет, и Иван говорит, что это море, что мы идем к нему.

Сейчас мы у моря, говорит Иван. Он говорит, что мы в первом ряду, что из первого ряда всё гораздо красивее. Перед собой я вижу море, потом я оглядываюсь и вижу людей. Иван говорит, что людей столько, будто целое море, и потом он говорит мне, что мне надо будет смотреть вверх, на небо, что я увижу огоньки, и будет здорово.

Я стою у моря и смотрю вверх, я смотрю на небо. Я знаю. Там небо. Мама всегда смотрела вверх, когда говорила, что небо пасмурное или что над ее долиной туман, что облачно. Мама всегда смотрела вверх. Я знаю. Когда она говорила, что папа на небесах, то смотрела вверх. Я знаю.

Сейчас все стихли. И Иван тоже. Он стоит рядом со мной, тихонько, и смотрит вверх, и шепчет, что все смотрят вверх, что начинается. Сейчас.

Вдруг что-то гремит, свистит, и я вижу на небе огоньки. Как на гондоле, только их тысяча. Иван говорит, что их больше тысячи, что их не сосчитать. Я смотрю на огоньки, которых больше тысячи, и Иван говорит, что они всевозможных цветов, а я думаю, что госпожа Спридж их пересчитает. Раз она пересчитала камушки в саду у Элизабеты, то пересчитает и огоньки, там, в Англии. И потом Иван говорит, что это фуокидартифичо и что по-нашему это зовется фейерверк. И все восклицают О, О, О, О, О, О и хлопают в ладоши.

 

15.

Карло говорит, что в больнице я уже несколько месяцев, что меня переместили в подвал, потому что я кричала и пела, и что я бросала всё, что только могла найти, вверх. Я вижу его, Карло. Он стоит у моей кровати, одетый в синее. За ним я вижу длинные лампы, которые тоже синие и иногда подрагивают, потому что плохой контакт, как говорит Карло и смеется. Я лежу. Я знаю, что лежу и Карло там, перед кроватью. Он говорит, что я одна в этой комнатке в подвале и что это хорошо, если в больнице ты можешь быть один, и другие тебя не беспокоят. Карло говорит, что я как госпожа, как мадам, как настоящая синьорина. Если бы я не была дурочкой, я могла бы остаться дома, говорит Карло. Если бы я ничего не разбивала и не распевала бы так громко, я могла бы остаться дома, говорит он. Потом он говорит, что я дурочка и поэтому я здесь, чтобы мне вернули мозги, говорит он. Потом говорит, что принес мне апельсины, что принес мне журналы и кока-колу. Он говорит, что кока-колу нельзя было приносить, потому что мне не разрешают пить кока-колу, из-за нее я становлюсь нервной, говорит он. Но я уже смеюсь, когда он говорит мне, что принес кока-колу. Я знаю, что смеюсь. Потом он говорит, что пойдет, что отпуск у него кончился, что он должен работать, и что придет Йосипина, и что в воскресенье мы придем все, что придет даже Сречко, потому что год спустя его нашли. Карло говорит, что его нашли в Баварии на какой-то ферме рядом с лесом. Потом говорит, что пошел работать, и что потом придет Йосипина, и на следующий день придет Элизабета, потому что он привезет ее на машине. Она старая, говорит Карло. И он должен привезти ее на машине.

Потом я одна и думаю, что утро. Окна нет, но я думаю, что в этой комнате всегда утро, потому что свет синий. И подрагивает, и я думаю, что тогда, когда он подрагивает, в любой момент наступит день и что в любой момент наступит ночь, и потом я зажмуриваю глаза. Я знаю, что потом придет Йосипина, и так каждый день, потому что она говорит, что Джакомино ничего не имеет против, когда она ходит ко мне. Я знаю, что придет Йосипина и помажет меня сзади кремом. Йосипина тоже говорит, что крем Нивея самый лучший. Он и для ран, которые у меня сзади. Йосипина говорит, что раны у меня потому, что я столько лежу, потому что не встаю, потому что не хочу вставать, и потом я стону от боли. Йосипина говорит, что я едва говорю а-а-а-а-ах, совсем тихо, что стону а-а-а-а-ах, и что все равно это слышно там, в коридоре, который ведет к бойлерной. И Карло тоже говорит, когда приходит ко мне, что там внизу, совсем рядом с моей комнатой, бойлерная. Он говорит, что там греется вода, которая потом течет по всем батареям во всей больнице. И что поэтому иногда так тепло здесь, в моей комнате.

Я писаю. И я знаю, что, когда я пописала, наступает новый день. Я не хочу вставать, и говорят, что я уже и не могу. Я не хочу думать об Иване, который меня вылечит. Я хочу просто быть. Лежать, и спать, и видеть сны, что я на кухне, встаю на цыпочки и пальчики у меня болят, и что я пою, и потом бросаю в дверь всё, что мне попадется. И нож тоже, который потом втыкается в дверь, и Карло сердится, потому что он только что его заточил.

Потом я в комнате, я думаю, что там, где окно, и под ним двор, и каштан, где спят птицы, и поле, где ходит Карло и разговаривает с дядей Феликсом, и черешня, и потом луг, и высокая трава, и сверчки. И потом ночь, и луна, которую я не вижу, и столько всего плохого в мире, потому что добрались до Луны на спутнике, и папа купил телефункен, и кухня была полна людей, которые смотрели, как полетели на Луну на спутнике. И потом они ушли, и я их не знала, потому что они еще не были у нас на кухне.

И потом приходит Йосипина, и так каждый день, и мажет меня сзади нивеей, и причесывает меня, и говорит, что причесывает меня для того, чтобы была красивой наша Балерина. И потом я листаю журналы. Йосипина листает, но она говорит, что это я листаю, что я смотрю журнал и читаю о том, что происходит в мире, но на самом деле читает она, и листает она, и я жду, что увижу Грету Гарбо и Джину Лоллобриджиду, что Йосипина расскажет мне о хлеве с коровой и о бабушке Марии, которая умерла под Чавеном на масленицу и которая записывала в шкафу все самое важное. Потом Йосипина говорит, что читать больше нечего, одни только ужасы, что лучше не читать вообще, что лучше жить просто так, счастливо, как мы. Я смотрю на нее и слушаю, Йосипину, и думаю, что я грущу, и чувствую слезы на лице. И я знаю, что это слезы, потому что Йосипина берет носовой платок, он выглажен, и разворачивает его, и вытирает мне лицо, и говорит, что это слезки, их надо вытереть, чтобы они не падали на пол и не разбивались. И потом она смеется. Йосипина, после того как намазала меня сзади нивеей и причесала меня. Она смеется и говорит, что теперь ходит в театр, тайком, потому что Джакомино не любит театр. Она говорит ему, что идет ко мне, а на самом деле идет в театр, говорит она. Ох, если бы ты знала, как там красиво, и какой он большой, и какие там все замечательные. Потом она смеется и говорит, что если бы она была молодая, то стала бы актрисой, как Грета Гарбо и Джина Лоллобриджида, которых я больше не вижу, как Чарли, и Станьо, и Олио. Потом она говорит, что у нее есть друг, который ходит с ней в театр, у него есть автомобиль, и потом он сразу же везет ее домой. Что он высаживает ее у церкви, и она бежит домой, и Джакомино думает, что она приехала на автобусе. И потом она смотрит в тумбочку у кровати, Йосипина. И видит кока-колу, и смеется, и говорит, что мне не разрешают пить кока-колу, и потом открывает ее, и мы обе пьем кока-колу и рыгаем там в подвале, в том свете, синем. И Йосипина тоже говорит, что свет синий, и рыгает, но чуть потише и прикрывает рот рукой. И потом она собирается уходить, и улыбается. И говорит, что мы увидимся завтра. И я счастлива, потому что я пила кока-колу и рыгала, и я описаюсь, и будет новый день, и я буду здесь, в постели, и я буду смотреть на свет, синий, и я буду думать, что ко мне приближается мама, которая уже на небесах.

Сейчас воскресенье. Карло говорит, что пришли все, и смотрит на меня. И потом я вижу, что все стоят вокруг постели, и я думаю, что у меня день рожденья. Они смеются. Элизабета тоже рядом со мной. Она смотрит на меня и гладит по лицу. Она такая же, как мама, которой нет, потому что она на небесах. И не может прийти в больницу, пусть даже в воскресенье, и Карло не может привезти ее на машине. Потому что мама рассказывает, что небеса далеко наверху, там, среди звезд, и если потребовалось столько времени, чтобы прилететь на Луну, один бог знает, сколько времени потребовалось бы, чтобы попасть на небеса, говорит мама, которой здесь нет.

Потом Элизабета садится, садится на стул, и укладывает руки на колени, и восклицает: О-ля-ля. Потом Йосипина приносит мне цветы, и ставит их в вазу на тумбочке, и садится на кровать, и смотрит на меня. Карло стоит. Карло, мой брат, он возит Элизабету на машине, потому что она старая. Я смотрю на них, а потом вижу и Сречко. Он стоит в конце комнаты под синей лампой, которая подрагивает. Сречко смотрит на меня и смеется. У Сречко больше нет волос, у него больше нет зубов, но он красивый, я знаю, что он красивый, потому что так говорит мама, которой нет. Я вижу ее, у окна стоим мы вдвоем и смотрим на холмы и долину, это ее долина, и на гору, это Ангельская гора, и мама рассказывает, что Сречко красив тут, внутри, и рукой указывает на сердце, там, где у нее болит, потому что папа отправился на небеса и его накрыли белым покрывалом, в баре.

И потом я вижу и Ивана. Чао, Балерина, говорит он, пойдем на прогулку? И я улыбаюсь. Я знаю. Я чувствую, на лице чувствую, что улыбаюсь, и я хочу на кухню, чтобы видеть двор, и я хочу на цыпочки, чтобы видеть еще дальше, за мамиными плечами, и я хочу петь, и я пою:

Во-о-оларе-е-е, о, о!

Кантаре-е-е, о, о, о, о!

И потом поют все. Йосипина, Карло, Элизабета, Сречко, который еще и плачет, и Иван, который смеется, и у него золотая цепочка на шее.

Во-о-оларе-е, о, о!

Кантаре-е-е, о, о, о, о!

И потом хлопают в ладоши, все, и Иван говорит, что я умница, что я не только балерина, что я еще и кантанте, и по-нашему это значит певица. И потом я поворачиваюсь. Я знаю, что я поворачиваюсь. И я вижу вазу с цветами, которые принесла Йосипина, и я знаю, что я схвачу ее и брошу туда, в дверь, где Иван. Я знаю, что схвачу ее и брошу в него, туда, в дверь, под ноги, в голову, чтобы его разорвало, и потом Карло скажет: Не будь дурочкой, порка путана, ведь ты его убьешь! Я знаю, что так будет. Сейчас я вижу его на полу, Ивана, который меня вылечит, я вижу его, как он держится за голову, вижу его цепочку и кольцо на руке, и думаю, что мне так хорошо, и я хочу пить кока-колу, чтобы потом рыгать.

Я знаю, что новый день. Йосипина нивеей мажет меня сзади и говорит, что поздно или рано мы все должны отправляться на небеса и что время бежит быстро. Я лежу на животе, и она говорит это, и нивеей мажет мне рану. Она говорит, что я уже месяцами не встаю с постели, что я не листаю журналов, и что я не хочу есть, и если так и дальше пойдет, то сама отправлюсь на небеса. Потом я смотрю на нее. Я вижу ее, она смеется, она не пьет со мной кока-колу, и она уходит.

Потом я смотрю в потолок, он белый и синий, и я больше не чувствую ног, я больше не чувствую рук, и я не знаю, что я лежу.

Сейчас у меня Карло. Он смотрит на меня. С ним Йосипина. Они говорят, что я умерла, и больше ничего не говорят. Йосипина плачет, а Карло отводит взгляд, туда, к двери. Потом приходит кто-то, он еще не был у нас на кухне, и кладет мне руку на глаза, и говорит, что мне повяжут платок вокруг головы, чтобы закрыть мне рот, и что они могут побыть со мной один час, все, кто хочет в последний раз меня увидеть, потому что потом меня положат в гроб. Я слышу Карло, он разговаривает. Он говорит, что знаком с этим врачом, что он словенец, что он поет в хоре в Набрежине.

Мне холодно. Я думаю, что зима и что я без носков. Я думаю, что ночь без луны и без звезд, я думаю о том, что не могла бы увидеть Карло рядом с полем, как он разговаривает с дядей Феликсом. Я думаю, что мама забыла надеть мне носки.

Потом я слышу колокола. Я знаю, что меня несут в церковь. Я слышу колокола и орган. Потом я слышу Карло, который говорит, что надо что-нибудь дать священнику и еще тем, которые опустят меня в могилу. Хотя бы на литр, говорит он. Потом я слышу Йосипину. Она говорит, что надо людей позвать в дом, что она сварила суп. И потом я слушаю священника. Помолимся! — говорит он. И я слышу их, как они молятся, и вдруг я слышу голос, который не знаю. Я знаю, что он уже был когда-то на кухне, этот голос. Я знаю, я его слышу. Потом я узнаю его. Он далеко, но я его слышу, это голос Сречко, который поет. Тихо, но я слышу его и думаю, что он поет что-то из Бетховена, потому что Сречко знает всего Бетховена.

Потом я слышу, что кто-то говорит ш-ш-ш-ш, и Сречко больше не поет, и мне грустно, потому что у меня болит, здесь, рядом с сердцем у меня болит, там, куда мама кладет руку, когда стоит у окна и смотрит во двор.

Сейчас меня опускают, я чувствую. Я чувствую, что падаю глубоко вниз, и я думаю, что я в земле, потому что не может быть иначе, как говорит Карло. Сначала отправляешься в землю и потом, если все в порядке, на небеса, если ты их заслужил. И я слышу голос. Он говорит. Он говорит, что вместе с Балериной снова ушел один из наших, о котором мы не знали, что он среди нас. Как незаметно жил, так и ушел. Потом он говорит, что Балерина была, как и вся ее семья, достойной, что она была наша и мы вообще не знали о ней. Как незаметно жила, так же и ушла, и оставила большую брешь в нашей общине! Потом я слышу Карло. Карло говорит тихо. Какая ерунда, ну какую ерунду они говорят, путана эва, говорит Карло тихонько. Пусть покоится с миром, еще говорит тот, и потом я слышу, что они поют. Я не хочу, чтобы они пели, я не хочу их слышать, я хочу на кухню, я хочу к окну, чтобы видеть двор, и дерево, где спят птицы, и поле, и холмы, и долину, мамину долину. И потом они больше не поют, вдруг. Потом я слышу, что на меня бросают землю. Мама говорит, что я тоже бросала землю на дядю Феликса, но я была еще девочка, и я разговаривала, и я играла, и я ходила в школу.

Потом они больше не поют. И я счастлива, потому что, если всё в порядке, то я сейчас отправлюсь на небеса, и мама будет петь со мной.

И потом их больше нет, тех, кто поет. Только один Карло. Я знаю, что он еще там, потому что он говорит. Я слышу его. Он говорит, чтобы я укрылась, потому что здесь, внизу, где я нахожусь, сильный сквозняк, всегда. Что я могу простудиться, говорит он, потому что везде полно нор и что надо бы немного зашпаклевать эту землю, говорит он. И потом говорит, что уходит, что уходит за шпаклевкой, что он немного заделает эту землю, чтобы мне не было холодно, потому что сквозняк. И я укрываюсь.

 

Она рассказывает, что с пропуском мы перейдем границу и попадем в ее долину, где еще течет река, сине-зеленая и ровная, и если сильные дожди, то она затопляет поля. И над всем этим — над долиной, над склонившимися деревьями, над рекой и дождем — ее гора, говорит мама, Ангельская, на которую они ходили с Элизабетой, перед тем как отправились в Триест, и там ей было бесконечно хорошо. Мама говорит, что уже и то много, если тебе хоть один день в жизни так хорошо, и ты помнишь этот день всю жизнь…

юô

СТО СЛАВЯНСКИХ РОМАНОВ

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.