Карло во дворе. Мама говорит, что ему, наверно, холодно, что осень, что мне нельзя выталкивать его во двор. Я вижу его. Он под каштаном сидит на стуле. Я видела, как он схватил стул из кухни и потащил его во двор. Сейчас он сидит на нем и грызет яблоко. До этого она мне дала капельки, моя мама. Вот увидишь, потом все будет хорошо. Сейчас, как и всегда, я ничего не чувствую. Мама говорит, что капельки — это лекарство, чтобы она не слишком уставала, чтобы мне не надо было ехать к Элизабете или чтобы за мной не приехали на машине и не увезли. Потом она идет во двор, я вижу ее, Карло ей что-то говорит. Мама слушает. Я его вижу. Он что-то ей говорит, потом мама поворачивается к каштану, и Карло идет к дому. Я его вижу. Он уже в прихожей, заходит на кухню. Он не смотрит на меня. Потом приходит и мама. Смотрит на Карло, говорит:

И кто тебе это сказал?

В трактире, они позвонили в трактир, говорит Карло.

И теперь?

И теперь всё. Что есть, то есть. Он ушел, и его не могут больше найти. Сказали, уже месяц прошел, как он не возвращался! Взял сумку, пришел в трактир, выпил поллитра и сказал, что идет на станцию, и всё. Его больше нет, ушел, конец, если уж дурак, так дурак, ничего не поделать, всё, фанкуло порка путтана, раз уж я сказал ему, что потеряется, тесто ди каццо. Сидел бы дома и слушал своего Бетховена на граммофоне, нет, путтана эва. Куда он трахаться поехал в Вену, если не мог даже за хлебом сходить, если ничего не делал всю свою жизнь — он в Вену поедет. И ведь доехал. Позвонили из гостиницы. Он оставил все вещи в комнате, сумку, штаны, куртку, и больше его не видели. В кармане они нашли телефон, телефон трактира, и позвонили, из гостиницы. Сказали, что его больше нет, что они звонили в полицию и что его больше нет. В какую полицию, путтана эва, они, видите ли, звонили, если он дурак. В чем мать родила остался, и даже не понял, что голый, и бог знает, куда запропастился. Но, санто дио, раз уж я ему сказал, чтоб сидел дома, чтоб слушал эту музыку на граммофоне. Куда тебе ехать в твои-то годы. Я вот тоже во сне гуляю под луной, ну, хожу я вдоль поля, рядом с картошкой, но я ведь не еду в Вену, фанкуло. Вот так, его больше нет.

Сейчас он больше не говорит, Карло. Он сидит, наливает себе стакан и пьет. Бедный Сречко, произносит мама и смотрит на двор.

Потом Карло поднимает глаза. Я вижу его, у него свет в глазах. Я думаю, что он плачет. И у меня тоже свет в глазах, когда я плачу. Потом он произносит:

Не бедный, а дурак!

И потом мы молчим.

Сейчас вечер. Я на кухне. Я сижу и смотрю на Грету Гарбо на картинке. Мама позади меня, ее руки на моих плечах, и она смотрит вместе со мной картинки, и я знаю, что она скажет: У-у-у, мамма миа, посмотри, какая красивая. И потом я вижу, как она убирается, как зажигает лампочки на гондоле, как вытирает пыль с телевизора, как потом его включает и смотрит в него. Потом я вижу, как она смеется, как смотрит в телевизор, и я вижу, как она, смеясь, зовет меня, чтобы я тоже посмотрела, послушала, что я тоже буду смеяться, что молодцы же они, те, кто в телевизоре. И потом я смотрю. Я вижу двух мужчин. Мама говорит, что это мужчины, потому что носят штаны и у них нет юбкок. Ни с бабочками, ни с бантиком. Потом мама рассказывает, что эти двое — Станьо и Олио, но она никогда не знает, кто из них Станьо, а кто Олио, Олио — этот худой, а Станьо — тот толстый, или наоборот. Они оба летят на самолете. Мама говорит, что они оба летят на самолете, и что самолет сломался, и они выдумывают все, что только возможно, чтобы он не упал, и что они смешные. Потом я вижу самолет, как он падает. И остается только этот худой, вылезает из грязи, куда упал самолет, и ищет того толстого, и потом он его видит. Он видит, что у того крылья и шляпа, и тот его приветствует, и летит на небеса.

Потом приходит Карло. Я его вижу. Он уже сидит на кухне и говорит, что посмотрит погоду на Любляне, что на Любляне всегда точно угадывают, какая будет погода. Он сидит и смотрит в телевизор, и я слышу, как говорят, что будет дождь, но я не знаю ни где, ни когда. Потом, я знаю, Карло уснет там, на стуле, и мама мне скажет: Иди сюда, Балерина, мы почистим зубки и потом пойдем спать, потому что завтра новый день. И я знаю, что описаюсь, и что потом будет новый день, будет утро, и мама меня умоет и будет так, как когда-то. И если я не буду спать, то буду все выбрасывать в окно, а если я не буду все выбрасывать в окно, я просто встану и подумаю об Иване, как он меня вылечит, и потом я открою дверь и посмотрю на маму, как она спит, и я увижу, что она одна, потому что папа уже на небесах.

Мама держит меня за руку, мы вдвоем идем через кухонную дверь, Карло остается позади, на стуле, он спит. Потом мы идем в прихожую, где на следующий день я буду смотреться в зеркало, потом поднимаемся по лестнице и приходим в мою комнату, и мама переодевает меня, и потом мы стоим у окна, там темно.

Мама рассказывает, что сегодня все такое странное. Бедный Сречко, говорит она, конечно же он потерялся там в Вене. Как странно, прибавляет она. Сегодня Йосипина сказала, что забежит к нам, но ее не было, как странно. Сегодня Карло должен был принести пропуска, чтобы мы поехали в Айдовщину, прибавляет она, и я забыла его спросить, готовы ли они, пропуска. Как странно, продолжает она, сегодня мне снились Альберт, и Ида, и Франц. Сыграю в лотерею, говорит она, и у нас будут деньги, и мы отремонтируем дом, и Карло купит краску, и все станет хорошо. Сыграю в лотерею, повторяет она. И смотрит на меня. Сейчас мы смотрим друг на друга, мама ничего не говорит. Она берет меня за руку, отводит в кровать и не говорит спокойной ночи, Балерина. Она ничего не говорит. Она не гладит меня и не закрывает дверь. Я вижу, как она идет через дверь, и не закрывает ее, и не прикрывает ее, ничего, и уже ночь, и я смотрю в темноту на потолок и вспоминаю сны, как я лечу вниз, как ловлю облака, как я падаю, как вижу дом с крышей, покрытой каменной черепицей, вижу двор с каштаном, как боюсь разбудить птиц, которые спят в его кроне. И потом я знаю, что я описаюсь, и потом я знаю, что будет новый день, как сейчас.

Я вижу. Комната синяя, как мама, когда приходит в комнату. Мамы нет. Я лежу и жду. Я не слышу шагов. Я знаю, что я описалась, что мама меня помоет, и что я буду на кухне, и что я встану на цыпочки и буду петь, и что мама тоже будет петь со мной. Мама красиво поет, она поет лучше, чем хор, и говорит лучше, чем другие, там, снаружи, на улице, от прогалины налево, у церкви, в клубе.

Я слушаю. Мамы нет. Я чувствую, что мне холодно. Я встаю. Я думаю об Иване, который меня вылечит, и потом иду. Я двигаюсь, я знаю. Я подхожу к двери. Я вижу ее, все ближе и ближе. Она открыта. Я иду через нее, дохожу до маминой комнаты. Дверь прикрыта. Я толкаю ее. Мама на ковре, у кровати. Я приближаюсь к ней. Сейчас я рядом с ней. Я смотрю на нее. Мама лежит на ковре, она не двигается. Я смотрю на нее. Я думаю, что ей тоже снились облака, как она летит, как она падает. У мамы открытые глаза, синие как утро. Потом я беру маму за руку. Сначала наклоняюсь и беру ее за руку. Я хочу, чтобы она встала, чтобы пришла в комнату и сказала: Доброе утро, Балерина. Я держу ее за руку и тяну к себе. Мама и ковер движутся за мной. Я верчу ее вокруг себя, я хочу, чтобы она стояла. Потом я думаю, что мама смеется, что ей щекотно, и я тоже смеюсь, и потом сажусь к ней на пол рядом с ковром, и смотрю ей в глаза, они синие, и я думаю, что я вижу ее в дверях кухни. Я стою на цыпочках на кухне и смотрю на дверь. Я вижу маму, как она с кем-то разговаривает и рассказывает, что иногда с детьми такое случается, что они больше не разговаривают и что они больше не играют, что они все слышат, но больше не говорят, и что со временем становится все хуже. И потом я вижу, как она оборачивается ко мне и говорит: Что с нами будет, Балерина?! И потом я вижу ее здесь, сейчас, на ковре, с открытыми глазами, с длинными седыми волосами, которые она потом в прихожей соберет в пучок, и я увижу ее шею, тонкую-тонкую, и потом мы вдвоем будем стоять в прихожей и мы будет петь, держаться за руки и петь:

Во-о-оларе, о, о!

Кантаре-е-е, о, о, о, о!

И потом я буду пить кока-колу и рыгать, и мама скажет: Не так громко, — и потом я буду бросать тарелки в дверь, я буду их швырять с такой силой, что они разобьются на тысячи осколков, и мама станет собирать эти осколки, и потом я буду смотреть на Грету Гарбо, и на Джину Лоллобридждо, и на Станьо, и на Олио, и потом мы вдвоем снова будем петь, я и мама, когда она проснется, мы будем петь:

Чао, чао, бамбина, ун бачо анкор…