Они здесь. На дереве. Я слышу их. Птицы. Утро синее. Я смотрю на окно, смотрю на дверь, шкаф, свои ноги, пальчики. Новый день.

Как бегут года, говорит мама. И у нашей Балерины скоро будет праздник. Мы купим ей новую юбочку, правильно? — спрашивает она и гладит меня. Я еще лежу в постели. Смотрю на нее. Мама синяя, как когда-то.

Я стою на кухне и смотрю в окно на двор. Я слышу шаги. Я знаю, что идет почтальон. Я узнаю их, его шаги. Я не хочу, чтобы он заходил. Пусть останется во дворе, думаю я. Там солнце, он может остаться во дворе, под каштаном. Я вижу его. Он идет мимо окна, входит в прихожую. Дверь открыта. Жарко. Я встаю на цыпочки. Почтальон вытирает себе лоб рукавом. У него красное лицо. Добрый день, Иванка, говорит он и кладет письмо на стол. Он не смотрит на меня. Даже не взглянет на меня. Я стою на цыпочках и смотрю ему в лицо. Сейчас он не смеется. Смотрит в свою большую сумку и не смеется. Случится все то же, как всегда. Я знаю. Мама нальет ему рюмочку, он выпьет, потом откроет рот, и я не буду знать, он задыхается или ему хорошо. Потом он будет смеяться и разговаривать. Мне не нравится, когда он разговаривает. Почтальон все знает, рассказывает мне мама вечером, когда мы вдвоем стоим перед окном и смотрим на двор. Он все знает, говорит мама. Она наливает ему рюмочку. Почтальон смотрит, как рюмка наполняется. Потом берет ее, выпивает и открывает рот. Мы с мамой смотрим на его открытый рот. Я больше не стою на цыпочках. Я просто стою в углу и смотрю на его открытый рот и зажмуренные глаза. Может, ему больно, думаю я. У него что-то болит. Мама тоже смотрит на его зажмуренные глаза. Открывает рот. Улыбается. Потом рот закрывается, и почтальон улыбается. Сейчас он говорит.

О-о-о-опа! По жаре всегда хороша стопочка… А, Балерина? Сейчас он на меня посмотрел. Я смотрю ему в глаза. Думаю о Грете Гарбо в хлеву. Так говорят, отвечает мама и поворачивается к печке, одна рюмочка по жаре не повредит. Потом человек целый день больше не потеет. Потом почтальон снова разговаривает. Я слушаю.

А вы видели, Иванка, что творят там на юге?

Где?

На юге, во Вьетнаме…

Что-то новенькое?

Да, новенькое… Передрались, как всегда…

Да уж, да уж… Передают по радио, что много погибших.

Я не знаю, когда закончится эта война. Что за кретины!

Кретины, кретины, откликается мама и выливает горячую воду в раковину под окном.

Идет пар. Почтальон опять вытирает себе лоб рукавом.

Что ж, идем дальше… Спасибо за рюмочку… До свиданья, Балерина.

И уходит. Я вижу его на дворе. Слышу его шаги. Больше я их не слышу. Потом тихо. И мамы тоже нет на кухне. Она во дворе. Еще немножко, и папа будет висеть на веревке. Потом я слышу, что она меня зовет.

Балерина! Балерина! Выйди… Посмотри… Глянь, у тебя гости!

Я иду через кухню к двери. Дверь ко мне приближается, сейчас я в прихожей, я смотрю через входную дверь во двор, иду дальше к порогу, останавливаюсь. Иван.

Выйди, выйди, Балерина, говорит мама…

Я не двигаюсь. Стою на пороге и смотрю на Ивана. Иван там, рядом с мамой, в коротких штанах и маечке с короткими рукавами. И у меня тоже короткие рукава на блузке. Я без носков, потому что сейчас не зима, как говорит мама. У Ивана короткие волосы и уши торчат, как когда-то. Мама зовет, чтобы я подошла, чтобы пошла с Иваном. Он поведет тебя гулять, говорит она.

Потом я шагаю по ступенькам. Сначала одной ногой, потом еще и другой. Иван уже приближается ко мне, берет за руку и говорит: Пойдем, Балерина!

И мы идем через двор, под каштаном, где спят птицы, потом сворачиваем к полю, на котором, так говорит мама, растет картошка и фасоль, которую посеял Карло. Поле длинное. Иван молчит. Потом мы подходим к черешне и останавливаемся в ее тени. Мы смотрим на поле. Иван все еще держит меня за руку. Я чувствую его маленькую руку. Я вижу его, в прихожей его вижу, как он говорит, что меня вылечит, когда окончит школу. Потом я снова вижу его здесь под черешней и чувствую его ладонь, его пальцы. Моя рука больше. Я могла бы сжать его ладонь и раздробить ее. Я знаю, что он закончил учиться. Мама говорит, что Иван больше не ходит в школу, потому что лето. Может, он меня сейчас вылечит, думаю я. Он смотрит на поле. Иван говорит про жуков. Рассказывает, как они учили в школе, что жуки нападают на картошку и поедают ее. Мне страшно. Я думаю, что если у нас не станет картошки, мы будем голодными и нам придется лететь на Луну, как говорит почтальон. Потом Иван рассказывает про других жуков, которых можно увидеть только тогда, когда садится солнце. Иван говорит, что у них клещи, и что они черные, и что их называют щелкунами. Он говорит мне, что однажды он тоже придет, когда садится солнце, и мы вместе, вдвоем посмотрим на жуков с клещами, которых называют щелкунами.

Я смотрю на черешню. Я смотрю на листочки, длинные и зеленые. Мама рассказывает, что черешня очень старая и скоро погибнет. Иногда мама так говорит, когда мы вдвоем смотрим вечером на двор, когда стоим у окна. Тогда мама склоняется к окну и смотрит на черешню, и тогда всегда вспоминает свой самый прекрасный день на Ангельской горе, как они с Элизабетой собирали цветы. Большой букет.

Сейчас Иван держит меня за руку, и мы идем по высокой траве. Больше не видно ни поля, ни дома, ни двора. Иван говорит, что мы направляемся в большую долину, где прохладно и много деревьев. Сейчас вокруг нас все еще трава, и Ивану трава по пояс, до туда, где у меня розовый бантик на одежде. Иван замечает, что в траве много ромашек. Я смотрю на них. Я думаю о Элизабете, и ее тюльпанах, которые она так любит, и о том, как она восклицает: Ох, какие красивые! — и укладывает руки на колени, когда так восклицает. Всегда, когда расцветают тюльпаны, Элизабета восклицает так и смотрит на них.

Иван больше не держит меня за руку. Он идет передо мной по узкому косогору. Я иду за ним. Я смотрю на его торчащие уши и его выстриженный затылок. У Ивана тонкая шея. Мама говорит, что у меня шея толстая, что я сильная. Я могла бы схватить его за шею, Ивана, обеими руками схватила бы его и подняла к луне. Я забываю про его шею. Я иду за ним по узкому косогору, между высохших каменных стен. Иван останавливается. Вот, мы почти пришли, говорит он и потом идет дальше. Я двигаюсь за Иваном. Смотрю на луг. Вижу, что кое-где он разламывается, луг. Я думаю, что, наверное, его кто-то разрезал большими ножницами. У Йосипины дома есть такие ножницы. Может быть, его и разрезала Йосипина. Она говорит, что этими ножницами кроит ткань и потом шьет одежду. Я знаю, что это так, потому что она когда-то обсуждала это на кухне с мамой. Я не знаю, зачем Йосипина кроит луга такими ножницами. Карло говорит, что надо следить за инструментом, потому что иначе он испортится.

Там, где Йосипина разрезала луг, начинается долина, большая. Иван рассказывает, что это самая большая долина и что там растет много деревьев. Мы идем дальше. Теперь тропинка спускается вниз. Она узкая, на ней всё больше земли. Смотри, не упади, говорит Иван и идет дальше вниз. Я увидела бабочек, вдруг. Много бабочек, синих как утро, как мама, когда открывает дверь и заглядывает в комнату. Тогда она синяя от утра, от бабочек. Я смотрю на них и иду дальше за Иваном. Они такие же, как те, что на моей одежде. Я боюсь, что это именно они. Мама иногда оставляет шкаф открытым, и мне всегда страшно, если шкаф открыт, потому что бабочки могут выпорхнуть в комнату, по лестнице в прихожую, на кухню и потом могут вылететь в окно, они ведь захотят во двор. Бабочки не знают, что такое дверь. Мама говорит, что мы можем выходить на улицу только через дверь, через открытую дверь. Я это знаю. Бабочки этого не знают. Но если сейчас вокруг меня летают мои бабочки, то это значит, они не вылетели в окно, они нашли дверь, и раз они нашли дверь, то они через нее и вернутся. Вечером они снова будут в шкафу, на моей одежде. Если дверь будет открыта.

Иван говорит, чтобы я присела. Он уже сидит на камне. Я сажусь. Иван берет меня за руку и говорит, чтобы я посмотрела, сколько деревьев в долине. Я поднимаю взгляд, смотрю на ветки, листья, сквозь них я вижу лоскутки неба. Потом Иван называет каждое дерево по имени. Он показывает на них: Ясень, Граб, Дуб, Антипка, Акация… Иван говорит, что он выучил эти названия в школе и что я тоже их выучу, когда опять пойду в школу, когда он меня вылечит. Иван рассказывает, что вот это стволы, толстые, тонкие, витые. Посмотри туда, какой толстый, указывает он… Мне нравится, как Иван разговаривает. Потом я смотрю на него. Он сорвал травинку рядом с камнем и говорит, что сейчас мы кое-что поищем.

Иван больше не держит меня за руку. Он нагнулся к земле и спрашивает: Видишь нору? Там внутри сверчок. Сейчас он спит. Теперь я его разбужу, и мы заберем его домой. Пощекотать его нужно, вот так, туда-сюда пошерудить соломинкой!.. Я смотрю на него. Я смотрю на дырочку в земле и соломинку, которая опускается в нее.

Иван больше ничего не говорит. Потом вскрикивает, вдруг: Смотри!

Свои сжатые ладони он подносит к моему лицу. Там у него что-то есть, в его ладонях. Между его пальцами я вижу лапки. Они шевелятся. Сверчок! — говорит Иван. Теперь он наш. Пойдем домой. Мы уберем его в коробочку. И он идет. Я двигаюсь за ним! Я вижу, как он сжимает руки. Мне кажется, что я вижу маленькое живое существо в его руках, которому хочется света, которое хочет наружу. Мне страшно. Потом Иван останавливается. Сейчас мы уже в высокой траве. Он говорит, что ему надо пописать, что он не может больше терпеть, что сверчок его так щекочет, что ему надо пописать. Он говорит мне, чтобы я сложила ладони, чтобы позаботилась о сверчке. Мне страшно. Я не понимаю, что значит заботиться о сверчке. Иван говорит, чтобы я сложила ладони, чтобы я их раскрыла, чтобы в них он положил сверчка, потому что ему самому надо пописать. Я не знаю, почему ему надо писать без сверчка. Иван смеется и разговаривает громче. Мне кажется, что я хочу встать на цыпочки и петь. Мне страшно. Потом я вижу перед собой свои руки. Они раскрываются, ладони, широко раскрываются. Иван приближается, кладет свои сжатые ладони в мои и говорит, чтобы я их сразу же закрыла, чтобы не сбежал! И выпускает сверчка. Я вижу свои ладони, они захлопываются, в них я чувствую маленькие лапки. Сверчок щекочет меня. Я знаю, что охраняю его. Я стою и смотрю на свои руки, потом поднимаю взгляд и вижу Ивана, Он говорит, что писает. Карло тоже так писает, стоя, и папа тоже. Я знаю. Мама говорит, что я не могу писать стоя, что я должна сесть на стульчак. Но в кровати, каждое утро, описаться я могу. Тогда я лежу. Я никогда не стою. Когда утро, и я писаю, и мама меня моет, и переодевает, и говорит, что новый день. Я держу сверчка в своих ладонях и смотрю на Ивана. Он приближается ко мне со своими торчащими ушами. Он маленький. Трава всегда достает ему до пояса. Мне кажется, что я большая. Мама тоже говорит, что я большая. Потом Иван говорит: Держи его хорошенько, чтоб не сбежал, ты положишь его в коробочку и вечером будешь слушать, как он стрекочет.

Мы идем дальше. Останавливаемся под черешней на краю поля. Теперь сама иди домой! — говорит Иван. Ты ведь большая! — еще прибавляет он и уходит. Я вижу его, как он бежит по дорожке, далеко прочь. Я не знаю, почему я под черешней одна со сверчком. Он сказал, что я большая. Мама тоже так говорит, всегда. Когда я бью тарелки и чашки, когда я бросаю их в дверь, мама говорит, что Балерина большая, что Балерина не должна так поступать, что она должна вести себя хорошо.

Сейчас я одна под черешней со сверчком в одной руке. Я не могу двинуться вперед! Я смотрю на крону. Я вижу муравьев на стволе, как они ползут вверх. Я тоже хочу полезть вверх. Я встаю на цыпочки, так, что мне больно. Мне кажется, что я еще больше. Потом у меня всегда болят пальчики. Мне страшно. Я пою.

Марина, Марина, Марина,

ти вольо пью прэсто споса,

о мья бэла мора, но, нон ми лащаре,

нон ми деви ровинаре

о но, но, но, но, но-о-о-о-о-о!

Сверчок успокоился в моей руке. Может, он больше не дышит. Я не знаю, я боюсь посмотреть. Я пою еще громче. Мне кажется, что я слышу, как мама тоже поет. Я ее не вижу, только мне кажется, что она поет как всегда, потому что знает, что мне страшно, когда я пою. Потом я кричу. Стою на цыпочках под черешней. Я знаю, что у меня сверчок в ладони, что потом я положу его в коробочку, даже если он больше не дышит. Она его закопает. Мама. Устроит похороны, и Иван тоже придет на похороны. Вместе, мы вдвоем закопаем сверчка, если он не будет больше дышать. И потом Иван сплетет венок из ромашек, для сверчка. Если он окажется мертвым. Я не хочу, чтобы он оказался мертвым. Мне страшно! Она идет по полю, приближается ко мне. Поет, я ее слышу. Мы обе поем. Я под черешней, она около поля, там, где растет картошка и фасоль. Потом она подходит. Сейчас она здесь, я чувствую, как она гладит меня, как говорит. Уже все, уже все, Балерина… Иди сюда, теперь все в порядке. Я больше не стою на цыпочках, я больше не пою. Сверчок все еще у меня в ладони. Потом мы вдвоем дойдем до двора, войдем в прихожую и на кухню, и я буду стоять там, в углу, и буду смотреть через окно во двор, и мама возьмет сверчка и положит его в коробочку как всегда, когда Иван оставляет меня под черешней. Мама говорит, что Иван шутит, что прошлым летом он уже так делал. Я не знаю, что такое прошлое лето.

Сейчас вечер. Мы с мамой стоим у окна в комнате. За мной кровать. Она отведет меня туда, потом, и скажет, чтобы я отдыхала, потому что был долгий день, и пожелает, чтобы мне снились прекрасные сны.

Мы вдвоем смотрим на двор, на небо. Мама говорит, что много звезд и, если я увижу звезду, падающую на землю, чтобы я что-нибудь себе загадала. Она рассказывает, что всегда желает себе, чтобы только повторился ее самый прекрасный день, чтобы когда-нибудь она побывала там, на Ангельской горе, одна или с Элизабетой. Только бы еще один разок, прибавляет она. Потом наклоняется через открытое окно и смотрит на черешню. Я вижу, что она смотрит на черешню на краю поля. Потом говорит: Когда ты была еще совсем маленькая и шла война, рядом с той черешней мы выкопали погреб, чтобы прятаться там от бомбежки. Мы все прятались. Карло, Йосипина, Сречко, если он оказывался у нас, один бог знает, что с ним теперь будет, и папа. Однажды мы спрятались, потому что объявили тревогу, и потом все мы сидели там тихо, в этом погребе под черешней. Мы слышали, как летят самолеты, и вдруг что-то взорвалось. Мы все испугались, и ты начала плакать. Но это оказалась вовсе не бомба. У папы с собой была бутылка. Шампанское. И оно взорвалось как бомба. Один бог знает, где он нашел эту бутылку. Может, у немцев. Иногда он рубил дрова в казарме у немцев. Они кое-что платили и кормили его. Он играл в карты с поваром, кто знает, может, он выиграл эту бутылку. Он никогда мне не рассказывал. Потом мы пили шампанское, пока падали бомбы. Там, в том погребе под черешней. Папа был похож на дядю Феликса, который уже на небесах. Дядя Феликс всего лишь рисовал на стенах, там, где проходили партизаны. На домах. Он рисовал Тито и писал Да-здравствует-Югославия. У него был красивый почерк. Но однажды он нарисовал Тито с усами и потом перестал быть партизаном. Он больше никем не был. Он был как папа. Бедный Феликс. Ты была еще такой маленькой. Ты его не знала, дядю Феликса. Он рано отправился на небеса, бедненький. Потом мама больше ничего не говорит. Только еще вздыхает: О-о-о-о-ох, идем спать.

Потом я лежу. Я не знаю, где сверчок. Мама говорит, что в коробочке, но я не знаю, где коробочка. Я не знаю, кто такие дядя Феликс, Тито и Да-здравствует-Югославия. Я еще не видела ее у нас на кухне.