«Во всей вселенной был бедлам…»
Во всей вселенной был бедлам.
Раскраска лунная была.
Там, в негасимой синеве,
ушли за кораблем корабль,
пел тихий хор простых сирен.
Фонарь стоял, как канделябр.
Как факт — фонарь. А мимо в мире
шел мальчик с крыльями и лирой.
Он был бессмертьем одарен
и очень одухотворен.
Такой смешной и неизвестный
на муку страха или сна,
в дурацкой мантии небесной
он шел и ничего не знал.
Так трогательно просто (правда!)
играл мой мальчик, ангел ада.
Все было в нем — любовь и слезы
(в душе не бесновались бесы!),
рассвет и грезы, рок и розы…
Но песни были бессловесны.
Душа моя. А ты жила ли?
Как пес, как девушка, дрожа…
Стой, страсть моя. Стой, жизнь желаний.
Я лиру лишнюю держал.
В душе моей лишь снег да снег.
Там транспорт спит и человек.
Ни воробьев и ни собак.
Одна судьба. Одна судьба.
«Вот было веселье…»
Вот было веселье
(толпа — протоплазма!) —
вчера во вселенной
был ад или праздник.
Какой-то уродец
какого-то класса
каким-то народам
по радио клялся.
Народы замерзли,
туда и обратно
несли зынамены
и тыранспаранты.
По счастью шабаша
(фанфары — фальцетом!)
плясали на башнях
пятьсот полицейских.
Я, пьяный и красный
(глаза — Саваофа!),
шатался по кассам
и по стадионам:
«Мир, Равенство, Братство!» —
кабацкое племя,
кабацкое блядство,
кабацкое время!
Я страшно согрелся.
На лестнице гнусной
светил сигареткой…
Потом я очнулся.
Где вина? Где донны?
Где я? Неизвестно.
Две звездочки только,
два глаза небесных.
И не было Феба
и радиоарий.
По нежному небу
летал пьяный ангел.
Простор предрассветный.
На крыльях по лампе.
Летал он, предсмертный,
и, может быть, плакал.
А может быть, может,
над нашими льдами
душа моя тоже
летает, летает…
А может, из странствий
я так возвращался,
а может, в пространстве
я так воскрешался.
«О, призывайте…»
О, призывайте,
призы давайте,
о, признавайте,
не признавайте.
Ведь не во мне же,
мой жребий брошен,
мне нужно меньше,
чем птице прошлой.
И в ваши ночи,
и в ваши нови
из всех виновных
я всех виновней.
Какие цели?
За чью свободу?
Лишь ложь и цепи
нужны народу.
Какие судьбы
я развиваю?
Святые струны
я — разрываю!
Судьбе коварства,
суду без Бога
и веку Вакха
отмстим безмолвьем.
«Мой ангел уснул (зачем прилетел?)…»
Мой ангел уснул (зачем прилетел?).
Он спал. Он хорошего только хотел.
Он с крыльями спал и лирой.
А лира была лишней.
Он завтра проснется: «Простор, прояснись!
Небесными мастерами
спускается солнце!»
Солнце… Проснись,
мой ангел, мой марсианин.
Здесь в каменных комнатах (о, улетай!)
с любовью (тяжелая тема!)
лежало у полумужского лица
лицо полуженского тела.
Уснули кварталы (такая тюрьма!).
На улицах лишь пустота или тьма.
И что ни окошко — флюгер.
И фонари — что фрукты.
Своя современность. И не мечтай.
Она — одна — современность.
Проснись, улыбнись и улетай,
и улетай — все время!
«На светлых стеклах февраля…»
На светлых стеклах февраля
блеск солнца замерцал.
У фонаря, у фонаря
мой ангел замерзал.
О, ни двора и ни кола!
Он в небесах устал.
Совсем сломались два крыла,
и он уже упал.
Во всей вселенной был бедлам.
Работали рабы.
Лишь лира лишняя была,
и он ее разбил.
А мог бы получить полет
в прекрасных небесах.
Сначала он разбил ее,
потом разбился сам.
Рассвет фигуры февраля
в пространство удалял.
У фонаря, у фонаря
мой ангел умирал.
Лишь бог божился: «Надо жить!»
(Он, публика, умна!)
О, ни дыханья, ни души
на улицах у нас.
Ни бог страниц не написал
ни о добре, ни зле,
ни ненависти к небесам
и ни любви к земле.
Оттаивали огоньки
по спальням для спанья.
В теснинах страха и тоски
все спали. Спал и я.
Какой-то ангел (всем на смех!)
у фонаря сгорел.
Я спал, как все. Как все, во сне
я смерть — свою — смотрел.
«Мне и спится, и не спится…»
Мне и спится, и не спится.
Филин снится и не снится.
На пушистые сапожки
шпоры надевает.
Смотрит он глазами кошки,
свечи зажигает:
— Конь когда-то у меня
был, как бес крылатый.
Я пришпоривал коня
и скакал куда-то.
Бешено скакал всю ночь,
за тебя с врагами
саблей светлой и стальной
в воздухе сверкая.
За тебя! Я тихо мстил,
умно, —
псы лизали
трупы!
Месяц моросил
светом и слезами.
Это — я! Ты просто спал,
грезил, — постарался!
Просыпайся! Конь пропал.
Сабля потерялась! —
Мне и спится, и не спится.
Филин снится и не снится.
В темноте ни звезд, ни эха,
он смеется страшным смехом,
постучит в мое окно:
— Где мой конь? Кто прячет?
Захохочет… и вздохнет.
И сидит, и плачет.
«Так-так сказал один мертвец…»
Так-так сказал один мертвец
другому мертвецу:
— Ты мудрец, и я мудрец,
поедем к мудрецу. —
Поехали, приехали.
Оставили ослов.
Поспорили о веке —
основе из основ.
Все было: чары, чертов круг,
мечты, молитвы (эх!).
И был тот третий милый друг
мертвее мертвых всех.
Так стало трое мудрецов —
произошел прогресс.
О, мысли! Пища мертвецов!
О, песенки повес!
А вывод?
Все на свете — смесь.
Все весело, ей-ей!
И жизнь — есть жизнь, и смерть — есть смерть,
все в сумме — БЫТИЕ.
Песенка Мефистофеля
Я веселый Мефистофель,
я лишь миф, а мафий столько!
Все в отчаянье — ой, мама! —
в мире мифов или мафий.
В нашей солнечной геенне
кто проспался, тот и гений, —
то ли фавны, то ли готты,
то ли Фауст, то ли Гёте?
Там дворец или мансарда?
Вы принцесса или самка?
Кто красавец, кто уродец?
Успокойтесь, все умрете.
Пой, поэт, пора проститься,
ждет экскурсия по Стиксу…
Я вас славлю словесами,
остальное — славьте сами.
Детская песенка
Спи, мой мальчик, мой матрос.
В нашем сердце нету роз.
Наше сердце — север-сфинкс.
Ничего, ты просто спи.
Потихоньку поплывем,
после песенку споем,
я куплю тебе купель,
твой кораблик — колыбель.
В колыбельке-то (вот-вот)
вовсе нету ничего.
Спи. Повсюду пустота.
Спи, я это просто так.
Сигаретки-маяки,
на вершинах огоньки.
Я куплю тебе свирель
слушать песенки сирен.
Спи, не бойся за меня.
Нас сирены заманят,
убаюкают, споют,
потихонечку убьют.
Спи, мой мальчик дорогой.
Наше сердце далеко.
Плохо плакать, — все прошло,
худо или хорошо.
«Погасли небесные нимбы…»
Погасли небесные нимбы.
Нам ангелы гневные снились.
Там трубы трубили: «Священная месть!
Восстанем на вся! Велите!»
Метался во тьме Тамерланов меч…
Мой ангел… воитель!
Прочь слезы и страхи! К мечу и кресту!
Мы, ищущие, обрящем!
Вашу вселенскую красоту
кровью окрасим!
Бой небу! Господи, благослови!
Месть — смерти! Святись, свобода!..
А у самого — крылья в крови,
у самого-то…
«Месяц март на дворе, месяц март…»
Месяц март на дворе, месяц март.
Он, как все, не велик и не мал.
Может быть, на снегу снегири
где-то… где?.. А на улицах псы.
Через месяц и мне тридцать три.
Не прощай ничего, но прости,
что принес эту смерть, этот крест
на Голгофу твою. Боже мой,
не спасай меня, — надоест.
Я ведь хуже, если живой.
Если тост — за Иуду тост!
Он легенду лишь дополнял.
Что Варрава и что Христос —
одинаково для меня.
Дух, деянья — лишь сказки каст,
мне — лишь мир, лишь его возьму.
Одинаково — жизнь или казнь,
мир — он милостив ко всему.
Мир — он милостив и ко мне.
Освистите — не освищу.
Не кидайте в меня камней.
Я и сам себе не отпущу
ни греха.
Опустите крест
громогласных своих Голгоф.
Месть — за смерть! Если это месть, —
мстите, Господи.
Я готов.
«Ходит и ходит…»
Ходит и ходит
на цепи птица
с костяным клювом.
И стучит клювом
по стальным стеклам
моего неба.
Кто ты есть, птица?
Ты — судьба стаи?
Ты — ничья клятва?
Ты — мои мысли?
Ты — мои крылья?
Ты — мои цепи?
Клавиши света.
Мрамор кладбища.
Вопли ведьм пьяных.
Странности страсти
каменных комнат, —
о, объятья!
Лают псы в псарнях,
родились люди
для работ рабства.
Вот ушли луны,
унесли звезды, —
царствует солнце!
В небесах — нимбы!
Написать мне бы
сто страниц солнца.
«Май прошел, как ангел пролетел…»
Май прошел, как ангел пролетел,
ничего — ни сердцу, ни уму,
может, было в мае пара дел,
может, нет, — а ну их, ни к чему,
не ищи виновных, не щади,
я искал, виновен, я — все знал,
май самоубийств и нищеты
под тотальным титулом «весна»,
осуждаю — я оставил пост,
но кого пасти? О, не живой,
мертвый май, он просто — пьян и прост,
так себе, не нечто, а ничто,
суть существования — котел,
или крест, — не мне, не по плечу,
признаюсь: я глуп, но и хитер:
пользуйтесь! я что-то не хочу.
«Знал я и раньше…»
Знал я и раньше,
да и недавно,
страх страницы…
Рассказать разве,
как над Нотр-Дамом —
птицы, птицы.
Рассветал воздух,
воздух звезд. Луны
уплывали.
Транспорт пил воду
химии. Люди
уповали.
Про Париж пели
боги и барды
(ваша — вечность!).
Ведь у вас — перлы,
бал — баллады,
у меня — свечка.
И метель в сердце —
наверстай встречи!
Где моя Мекка?
В жизни и смерти
у меня свечка,
мой значок века,
светофор мига,
мой простой праздник,
рождество, скатерть…
Не грусти, милый,
все — прекрасно,
как — в сказке.
Гении горя
(с нашим-то стажем!),
мастера муки!
Будь же благ, город,
что ты дал даже
радость разлуки.
Башенки Лувра,
самолет снится,
люди — как буквы,
лампочки — луны,
крестики — птицы…
Будь — что будет!
Продолжение Пигмалиона
Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс, и в светлячках воздух,
ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:
«У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку — он мэтр, мастер! —
ему нетрудно, он еще слепит».
Так лепетала ты, а ты слышал,
ты спал со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше,
мой мальчик, обучи ее страсти.
Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее — тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела.
Ведь я творец. А ты — лишь ты, только.
В твоей толпе. Теперь — твоя веха!
И молотками — весь мой труд, трепет!
И молотками — мой итог века! —
«ему нетрудно, он еще слепит!»
Теперь — толпе: я не скажу «стойте!».
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько
скульптуры — что там! будет миф мести!
И тем страшнее, что всему миру
вы просчитались так. И пусть пьесу
вы рассчитали молотком — «минус»,
миф — арифметика, и «плюс» — плебсу.
Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих. Я только в труд — слепо.
И если Бог меня лепил в прошлом,
Ему нетрудно, — Он еще слепит.
«Все равно — по смеху, по слезам ли…»
Все равно — по смеху, по слезам ли,
все равно — сирена ли, синица…
Не проснуться завтра, послезавтра,
никому на свете не присниться.
Хутор
Действующие лица:
Пьяный Ангел
Девушка
Автор
Хор
Автор:
Холм, на холме хутор со шпилем, и мяукает кошка. Два окна:
красное, освещенное, второй этаж; черное стекло — первый.
На холме пасется белая лошадь, живая или бутафорская.
Кусты: крыжовник и красная смородина.
Беседка, увитая плющом и жасмином. Беседка открыта зрителю:
деревянные пни вместо кресел, плетеный столик. Подсвечник,
свеча. Над беседкой какие-то проволочки для белья
или для фонарей. Далеко — дорога.
Проносятся полосы света.
У подножья холма баня и пруд.
Между беседкой и баней колодец. Он цементный. Деревянный
ворот, ведро, цепь. У колодца на каменной скамеечке Девушка,
простое платье, волосы распущены.
Нежная мгла. Во мгле луна, как восходящее солнце, красная.
Болтаются какие-то последние бабочки, а по всей сцене висят
фонари.
Появляется Пьяный Ангел — из колодца. Он в белом.
Отряхивается. Нимб.
Ангел:
Меняю лиру на гитару,
меняю небо на поля,
я — сам свой раб, я — сам свой табор,
не трогайте меня, я пьян.
Не в небе, не на постаменте,
я сам собой в веках возник,
я вырвал сам себя из смерти
и в смерти сам себя воздвиг.
Не сеятель и не податель,
мне нет Иуды, нет Суда,
я — сам свой суд, я — сам предатель,
я — сам себе своя судьба.
Меняю знаки на загадку,
меняю крылья на коня,
семь заповедей — на цыганку,
я пьян, не трогайте меня.
Все — и ничто!.. Ничуть не легче
атланту или муравью.
Меняю весь Род человечий
на душу малую мою!
Девушка (указывая на колодец) :
Ты что там делал? Ты — тонул?
Ангел:
Я спал.
Девушка:
В колодце. Как обычно!
Ангел:
Пришел, увидел и… уснул.
И — спал. И — снилось мне.
Девушка:
Отлично.
В воде (плевать на атмосферу!)
окаменел и спал, герой!
Ангел:
Вода была, пожалуй, сверху,
а камень, что ж… под головой.
Девушка:
Фантастика. (Солгал, не ахнул!..)
Потом про это напишите.
Ангел:
Так спят все ангелы.
Девушка:
Вы — ангел?
Ангел:
Увы, я — ангел. Небожитель.
Девушка:
Ты пьян, паяц.
Ангел:
Не отрицаю.
Паяц — пустяк. Я — пьяный дух.
Девушка:
Где, Дух, вы пили?
Ангел:
Отвечаю
со всей охотой: пил в аду.
Тринадцать нас (персты на лирах) —
посланцы Неба к Сатане.
Традиционный посох мира.
Сераль русалок. Хор сирен.
Фанфары. Тосты. Ад и Небо!
Святой союз! Святись, свобода!
Врачуются вино и нектар.
Весь мир — мирянам, род — народам!
Ну, бесы все перебесились,
не пир — конспект войны Ливонской,
бутылок — что твоих Бастилий,
колбас — что змей Лаокоона!
Светало солнце и садилось.
Котлы. У дьявола в купели
я пил один среди сатиров.
Посланцы, помню, улетели.
Тсс… девушка. В такой таверне
я… стикс ин вино перешел.
Там поутру мне третьи трели
пел пересмешник-петушок:
«Ты ангел? — Бес. — Ты бес? — Не знаю.
Хороший хохот:
те и те
лишь диалектика названий
и суесловие систем.
Восстань, вассал! Какому клиру
деянья детские развил!
Разбей божественную лиру,
все — трын-трава!»
И я разбил.
Я вышел в нимбе (нимб калорий?).
Я — символ истин интеллекта!
И вот, пожалуйста, в колодце
очнулся… Гнусно.
Девушка:
Интересно.
Неплохо и про трын-траву.
Ангел:
Ты что здесь делаешь?
Девушка:
Живу.
Ангел:
Конкретнее. Какая эра?
Где глобус? Что за государство?
Девушка:
Живу, как всё — как то и это.
Ангел:
Уже целуешься?
Девушка:
Гусарство.
Ангел:
Не нравится?
Девушка:
Для вас — нормально.
Ангел:
Я не опасен и не злой.
На двух ногах по наковальне,
я между небом и землей,
как Гера некогда…
Девушка:
Живая…
Ангел:
повис. Туда, сюда — ни-ни.
Девушка:
Живу и жду — живу — желаю….
Ангел:
Всё грезы-розы?
Девушка:
Да. Они.
(Беседуя таким образом, Пьяный Ангел и Девушка передвигаются в сторону беседки. Уже в беседке. Свеча. Светлячки. Бьют часы. Девушка вяжет. Спицы.)
Девушка (поет) :
Столетье спустя, в январе
был маленький храм.
Святители на серебре,
нехитрый хорал.
Свеча и алтарь. В тайнике
там ангел стоял,
и лира на левой руке,
и благословлял.
О, волосы бел ковыли!
Молитвы слагал
про тех, кто повел корабли
в снега и снега.
Как радостно было у нас,
когда над свечой,
как маленькая луна,
блестел светлячок!
Столетье спустя и еще
с востока пришли
какие-то люди с мечом
и люди с плетьми.
Они обобрали наш храм,
алтарь унесли
и юношей (вот и хорал!)
на торг увели.
Совсем отгорела свеча,
лишь сторож-фантом
ходил, колотушкой стучал,
да помер потом.
Ангел:
Ты помнишь песню обо мне?
Девушка:
Не о тебе, о том, о нем.
Ангел:
Невеста!
Девушка:
Не твоя!
Ангел:
О нет!
Отныне он и я — одно.
Невеста! Крест и три перста!
Благословляю и люблю!
Девушка:
Ты — пьян.
Ангел:
Святая простота!
Последний миг — умру — ловлю!
Пророк — про рок, про свет — поэт,
мне — нет судьбы и нет святилищ,
мне просто в мире места — нет.
Не жалуюсь, уж так случилось.
Раскаянье. Хоть раз в века
в тех лабиринтах мира — Крита
живые души развлекать,
моя — мертва.
Девушка:
Моя калитка
за баней. Шествуйте, дружок!
Ангел:
Я послан за твоей душой.
Девушка:
Кем послан?
Ангел:
Сам собой, невеста.
Девушка:
Так сам себя и отошли.
Ангел:
Куда? Ни местности, ни места
отныне мне не отвели.
Девушка:
Наверх! Ты сверху.
Там просторно
для пьяных ангелов-Вийонов,
там семь седалищ, семь престолов
блюдет блудница Вавилона.
Бал — для любви, мечи — для мести,
апокрифическая дверь
в небытие. Там все на месте:
Борьба — и Братство — Ангел — Зверь.
Что я? Такие там и тут,
провинция мы, вы — столицы.
Вам — небеса, нам — только труд.
Мы — хор Христа, а вы — солисты.
Ангел:
Не Дух Святой, а варвар Рима,
не Цепь и Пух, а — лай! Лови!
Не царь-рапсод, а только рыцарь
пой-песенок и май-любви
в столицах ваших (аллилуйя!)
временщиков, воров и цифр
страсть проповедуют холуи
и хамы стали хитрецы.
«Дух Творчества! Ты так прекрасен!
Наш дух у нас на высоте!
Все памятники перекрасим
в любимый цвет своих вождей!»
О, плебисциты толп и путчей!
Все мало, — публика умна:
ей не хватает только пули
свинцовой
в сердце у меня.
Ты — труд. Я — Дух. Одной бумагой:
за труд — тюрьма, за Дух — топор…
Когда очнется Пьяный Ангел
над окаянною толпой, —
так! Только трепет! Гроздья гнева!
Иерихонская труба!
Возмездье всем и вся! Бой Небу!
Девушка:
Я девушка, а не толпа.
Ангел:
Спаси меня!
Девушка:
Спасет, уймитесь…
Ангел:
Спаситель?!
Девушка:
«Быть или не быть?!»
Ангел:
Так пожалей.
Девушка:
Жалеть — унизить.
Ангел:
Унизить — лучше, чем убить!
Девушка:
Ты — трус.
Ангел:
Не вождь. Не неужели
вожди (знак «вождь» — от сатаны!)
предпочитали униженье
себе
и смерть — всем остальным.
Жрец — жертвой, девственница — блудом,
тиран — тиарой, Вакх — вином,
Христос — крестом, бастилец — бунтом,
Стикс — смертью, Вавилон — войной,
сирена — сном, солдат — стараньем,
хулой — Харон, хвалой — холуй,
все сущее — существованьем
унижено!
Девушка:
Не существуй!
Ангел (ослабел) :
Не существуй… Там неземная
звезда… Там полюс… Дождь повис…
Девушка:
Там — дождь идет? (Смеется.) Куда?
Ангел:
Не знаю.
Идет, как все мы — сверху вниз.
Вдох-выдох, время — мех кузнечный,
конец… ни страха и ни сил…
Кто это тикает? Кузнечик?
Девушка:
Чердак! На чердаке — часы! (Веселится.)
(Ангел умирает.)
Девушка:
Эй-эй!.. Уснул… Цитаты библий…
Архаика… еще пугал!
Смешной, смешной!
(Переворачивает Ангела: крылья, кровь. Вскрикивает.)
А КРЫЛЬЯ — БЫЛИ!
Он — Ангел, правда! Он — не лгал!
(Пауза, рассвет, свеча совсем маленькая, полосы света проносятся и тают в воздухе.)
Девушка:
Живем, как в пропасть, как — впустую,
пылинки плача на весах,
прости, прости меня, простую,
что знала я о Небесах?!
Там лишь туманы. Только стаи.
Секундомеры-облака.
О, скука скорости и стали!
Что обреченных обрекать!
Нет — Неба! Темнота — тенета!
Не зная ни добра, ни зла,
на всех копытах континентов
пасется первая земля
над пропастью. Ах, Ангел, брат мой!
Что Дух? — лишь таянье теней!
Что чудеса! Простая правда
простым нам ближе и нужней.
Душа! расстаться — расплатиться.
В который рок, в который раз
на душу дунешь — разлетится
по искоркам — и нету нас.
(Занавес.)
Хор за занавесом:
Фарс фарисея,
барабан боли
это творенье.
Суету сеют
бесы и боги,
тьма и томленье.
Это их игры
света и смерти,
тайны и знаки.
Нет наших истин:
солнце, как сердце,
бьется над нами!
(Занавес поднимается.)
Автор:
Холм, на холме хутор, два окна, пасется белая лошадь, кусты,
беседка, столик, подсвечник, свеча, проволочки, дорога, баня
и пруд, колодец, бабочки болтаются, фонари висят, мгла — нежная,
луна — красная, Девушка — в простом платье.