Тише, тише, мысли-мыши, кот на крыше — кыш! кыш! Кот-мяука, ловит муху, ловит муху, мой малыш! Тише, тише, мысли-мыши! Кто на крыше? кыш! кыш! Это бесы плачут в бедных колыбелях, мой малыш! Тише, тише, мысли-мыши! Боги слышат, мой малыш! Боги эти тоже дети, а на свете лишь тишь…

Неуютно в нашем саду — соловьи да соловьи. Мы устали жить на свету, мы погасим свечи свои. Темнота, тихо кругом, лает пес, теплится час, невидимка-ангел крылом овевает небо и нас. Неуютно в нашем дворце, всё слова, Гамлет, слова. И сидит в вечном венце на твоем троне сова. Это рай или тюрьма, это блеск или луна? В небесах нежная тьма, Дух Святой, дьявол она. Неуютно в наших сердцах, целовать да целовать. Уплывем завтра, сестра, в ту страну, где благодать!

Где страна, где благодать? Благо дать — и умереть. Человек — боль и беда. Только — быть, и не уметь умереть. Быть — целовать, целый век просто — пропеть, целый век быть — благо дать, целовать, и не успеть умереть. В нашем саду лишь пчела с птицей поют, лишь цветы, лишь на свету паучки что-то плетут… Да летят искры стрекоз, ласки сна, тайны тоски. В золотых зарослях роз лепестки да лепестки. Ты потрогай — рвется струна, Аполлон требует стрел. Этот знак «сердце-стрела» устарел, брат, устарел. Только трепет и тетива! Или их, или себя! Этот сад, весь в деревах, огонь и меч их истребят.

Про деянья или про дух. Про страданья или про страх. Вот и вся сказка про двух: жили-были брат и сестра. В той стране, в той голубой (журавли не долетят!), там была только любовь, у любви только дитя. До зари звезды дрожат, вся цена жизни — конец. Ты послушай: дышит душа, бьется, бьется в теле птенец. Их любовь слишком светла, им Гефест меч не ковал. Жили-были брат и сестра, и никто их не карал. . . . . . . . . . . . . . . . . . Ничего нет у меня, ни иллюзий, и ни корон, ни кола, и ни коня, лишь одна родина — кровь.

Им — венец, нам — колпак фригийский! Обещанья отцов — о где же? Эти — эллины, мы — фракийцы. Так погасим очаг отечеств! Кифареды, порвите ноты! С плеч долой купола Атласа! Не пропустим их в наши ночи, нашим плачем их не оплачем! Да бесславными чтобы были мир-мираж или войны-вопли, пусть мычат эти очи бычьи, это волчье веселье веет! В этой жизни (о неживая, каземат, коридоры кары!), в этой жизни жить — не желаю, разбиваю свою кифару! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В водах Гебра вакханки вьются, их тела в ореоле лилий под телами юношей бьются, а над ними — созвездье Лиры. Я уже — распростимся — умер. Кровь моя растворилась как-то. Голова моя утонула, в океаны ушла кифара.

В конце концов признанья — тоже поза. Придет Овидий, и в «Метаморфозах» прославит имя тусклое мое. Я — лишь Дедал, достойный лишь Аида; я лишь родоначальник Дедалидов, ваятелей Афин и всех времен. В каком-то мире, эллинов ли, мифов, какой-то царь — и Минос, и не Минос, какой-то остров — Крит или не Крит. Овидий — что! — Румыния, романтик, я вовсе не ваятель, — математик. Я Миносу построил лабиринт. Все — после: критских лавров ароматы, Тезей и паутинка Ариадны, Тезея — Диониса маята, Плутарха историческая лира о быко-человеке Лабиринта, чудовище по кличке Минотавр. Все — после. Миф имеет ипостаси. Я не художник. Я — изобретатель. Лишь инструменты я изобретал: топор, бурав, и прочие,                         а кроме — пришел на скалы, где стоял Акрополь и где — я знал! — стоял художник Тал. Там он стоял. В сторонке и отдельно в темнеющей от вечера одежде, ладони рук, приветствуя, сомкнул. Я поприветствовал и, обнимая, и, постоянно руки отнимая, отпрянул я! И со скалы столкнул. Сын брата моего и мой племянник, для девушек — химера и приманка, для юношей — хулитель и кумир, мечтатель-мальчик, с мышцами атлета, вождь вакханалий, с мыслями аскета, которого учил я и кормил, которого ни слава не манила, ни доблести. И не было мерила в его судьбе — сама собой судьба. Животное и труженик. Неверно: «раб творчества» или «избранник неба», все проще — труд избранника-раба. Как я убил? Известно как. Извольте: на скалах водоросли и известка, он поскользнулся и упал, увы! Кто и когда вот так не оступался… Я счастлив был. Но как я ошибался! Я не его — я сам себя убил. Они меня ни в чем не обвиняли, и добросовестные изваянья мои — кирками! под ступени плит! Был суд. И казнь. Я клялся или плакал. Был справедлив статут Ареопага. Я струсил смерти. Я сбежал на Крит. И как волна Эгейская играла! Все после — Минос, крылья, смерть Икара… Не помню или помню кое-как. Но идолопоклонники Эллады про Тала позабыли, а крылатость мою     провозгласили на века. Смешные! Дети-люди! Стоит запись в истории оставить всем на зависть, толпа в священном трепете — Талант! — И вот уже и коридоры Крита, и вот мои мифические крылья, «да не судим убийца — он крылат!» Орфеев арфы и свирелей ноты, орлы небес и комары болота, хохочет Хронос — судороги скул! Кому оставить жизнь — какой-то розе или фигуре Фидия из бронзы? Не дрогнув сердцем, говорю — цветку. Он, роза, жив. Отцвел и умирает. А Фидий — форма времени, он — мрамор, он — только имя, тлен — его талант. Ни искупленья нет ему, ни чувства, а то, что называется «искусство», — в конце концов, лишь мертвые тела. Кто архитектор, автор Пирамиды? Где гении чудес Семирамиды? О Вавилонской башни блеск и крах! Где библии бесчисленных отечеств, переселенье душ библиотеки Александрийской?                 Все, простите, прах. Искусством правят пращуры и бесы. Художник — только искорка из бездны. Огни судьбы — агонии огни. Остановись над пропастью печали, не оглянись, тебя предупреждали! О прорицатель, о не оглянись. Не оглянись, художник. Эвридика блеснет летучей мышью-невидимкой, и снова — тьма. Ни славы, ни суда. Ни имени. И все твои творенья испепелит опять столпотворенье. Творец — самоубийца навсегда. Все, что вдохнуло раз, — творенье Геи. Я — лишь Дедал. И никакой не гений. И никакого нимба надо мной. Я только древний раб труда и скорби, искусство — икс, не найденный искомый, и бьются насмерть гений и законы… И никому бессмертья не дано.

Мой лес, в котором столько роз и ветер вьется, плывут кораблики стрекоз, трепещут весла! О соловьиный перелив, совиный хохот!.. Лишь человечки в лес пришли, мой лес обобран. Какой капели пестрота, ковыль-травинки! Мой лес — в поломанных крестах, и ни тропинки. Висели шишки на весу, вы оборвали, он сам отдался вам на суд, вы — обобрали. Еще храбрится и хранит мои мгновенья, мои хрусталики хвои, мой муравейник. Над кутерьмою тьма легла, да и легла ли? Не говори — любовь лгала, мы сами лгали. Вверху, по пропасти, плывут кружочки-звезды. И, если позову «ау» — не отзовется. В лесу шумели комары, о комарилья! Не говори, не говори, не говори мне! Мой лес, в котором мед и яд, ежи, улитки, в котором карлики и я уже убиты.