Вот он: ВОРОН! Он сидит на кресте (ворон — тот, крест — не тот). Это радио-крест, изоляторо-столб. (С кем пустился в прятки ворон — демон ПРАВДЫ?) Вот он: ВОРОН! Посмотрел ворон вверх (ворон — тот, воздух — нет). Усмехается месть? Любопытствует лоб? (С кем скиталась дума, ворон — демон ДУХА?) Вот он: ВОРОН! Ни суда, ни стыда (ворон — тот, время — тут!). Если есть я себе, дай мне смерти в судьбе. (С кем мне клясться в космос, ворон-демон-ГОЛОС?)

Счастье проснуться, комната в лунных звонках. Санкт-Петербург просыпается, над Ленинградом водоросли небес, там самолет                                                 (ластокрыл!) Голубь как птица на оцинкованной крыше с клювом на лапках, гипнотизирует. Все одеваются в лампах. Жестом жонглера отбрось одеяло. Как хорошо:             Ева твоя в целомудренных травках волос. Хочешь, целуй ей лицо проспиртованными устами, хочешь — вышвырни вон и свисти, соловей одинокий. Сеть занавески чуть светится и сигарета сверкает. Утро и труд. Хуже проснуться, комната в капельках солнца. Как по утрам, осмотреться окрест — кто там справа? И обнаружить, что справа лежит Чингиз-хан. Без восклицательных знаков! Просто — проснулся, что-то мурлыкает сам по себе, шестнадцать косиц                     то ли завязывает в узелок, то ли распускает, желтый живот (неудивительно, желтая раса),                     ниже — фигура, которая украшает мужчин (отчаиваться не надо, ведь у тебя тоже — фигура). — Знаешь, кто я? — воскликнул он. Знал я. — Я знаю, — хотел я сказать, но зевнул. — А, ты молчишь, и уста в судорогах от страха! Не от страха, — зевал. — Думаешь, чудеса? Я думал о Еве. Вчера выступал. Были люстры Концертного зала. Множество лиц — фруктовых в малиновых креслах,                                             ушки для слушанья. Аплодисменты. (Рифмы я произносил о любви и о боли.) Вот и записка из зала: «НЕ ПОДУМАЙТЕ ЧЕГО ПЛОХОГО. ЖДУ ВАС У ЗЕРКАЛА, ЕВА». Этот чудесник, — фигура болтается, как поплавок. — На, завернись, — я бросил халат. — Только не хохочи, — предупредил я. — Я с предрассудками и не люблю, когда по утрам всякая сволочь хохочет. — Хочешь кумыса? — Пусть пива… Но на полу уже появились кувшины кумыса. Пена прелестной расцветки, как мыльные пузыри. — Выпьем с утра! — воскликнул он на одеяле, в халате. Что оставалось? Я опустился в кресло, с кувшином, в трусах. — Ну, как жизнь? — вопросил я с ненавистью, — как здоровье? — Гол, как монгол, — распахнулся. — Как в энциклопедии желт. И у тебя, — он оживился, — морда не без желтизны. Глазки припухли. — Утром желтеет с похмелья русская раса. Пухнет чуть-чуть. — Если ваше похмелье будет длиться века,         вы пожелтеете сплошь. Знай, что рожденный с кувшином         кумыса         не пьет по утрам из обкусанной кружки пиво. Ужас! Узрел я у зеркала двадцать дев. Девы двуноги, кудри у них — как фонтаны! Все с записными книжками (ах, автограф!). Все красномясы. В одежде.         Было, все было:         проснешься в испарине,         шаришь, дрожащий, шнурки-башмаки,         ужас — в ушах,         молнией — к лифту,         весь исцарапан,         весь лихорадка,         будто сражался всю ночь со скалой! (Знаем, все знаем, но даже в душе я не сторонник сексуальных революций.) Ева стояла одна… с яблоком. Обнажена. Но не об этом. Пред взором моим стояло и по три и… тоже обнажены. Перевидал я достаточно этих… ню. Если же начистоту:                     все сейчас ходят так в СССР. Но — с яблоком… Ева! Волосы — розы, склянки-коленки, радость ресниц, твой треугольник страсти — занятный, весь в травинках. И — с яблоком! Грешным своим языком я сказал: — Сей плод — девиз грехопаденья. Вы девственница? В кои-то веки тебя ожидают у зеркала,                                         жарко жалея,         или коленку подсовывают, чтобы трогал, вот и хватаешь, влюбленный, эту Еву с косицей (грудь — виноградна!) а поутру получается: справа лежит Чингиз-хан. Бок о бок, тоже с косицами, но… в том-то и дело. Что тебе здесь, мой монгол? Мне нужно меньше, чем человеку. Где Ева? Он:         — Вдумайся, дурень:         уснул ты, или проснулся,         не все ли тебе одинаково, —         с Евой ли, сам ли с собой, с Чингиз-ханом?         Даже последнее, я бы сказал, перспективней         (в историческом смысле),         вот просыпаются два,         нету претензий:         вопросы-ответы… Уже обсуждая абсурды тринадцатого века да царства двадцатого, — театры террора, — я, телепатически, что ли, а может, взаправду — желтел. Я, за решеткой вскормленный (темница, клоповник!) Ох и орел в неволе, юный, как Ной! В иго играли вы, вурдалак, теперь я — ваше иго. С миской кумыса смотрим в окно (окаянство!) А за окном — заокеанье, зов! Улей наш утренний, не умоляй — «улетим!» Или — давай! Но куда? Тюрьмы фруктового яда. Пчелам с орлами не быть в небесах (жало — и клюв?!) Не улыбаться нам на балах,                             не для нас глобус любви, если душа — пропасть предательств,                                       лицо — ненависти клеймо. Да! Ну давай! С этих утренних улиц, толп лилипутов, тритонов труда, пусть им — невроз ноября, месса мая, бедный товарищ! — кровавую пищу клюем. Правда же, — пропадом! Воздух взнуздаем и, как говорится, — день занимался!.. В каплях притворствовал Петербург… Замахаем крылами волос! — Вот венец, Ванька Каин! Я — автор комических книг, вор, поэт, полицейский, — в общем, отрок Отчизны. О великий, могучий, правдивый, свободный… заик!.. Отучили. Музицирует время. Я — Маленький с буквы большой. Что мои зайцезвуки — на цезарь-скрижали! Фраза: «Гости съезжались на дачу». Киваю башкой: — Ну, съезжались… Простаков, Хлестаков, Смердяков да Обломов, т. п. — татарва да пся крев, жидовня да чухонцы… Слава Вам, кино-Конь! Пульт Петра, сталь-столица — теперь! Что ж ты хочешь? Ремонтируя душу, как овчарню храня от волчат, Суздаль — от Чингиз-хана, Плесков — от венчанья, как от веча — Новград, как от чуда — Москву… Отвечай! Отвечаю: — Это самопародия. Ах, извините, люблю эволюцию литер «О»-«ЧА». Как бикфордов-свеча нагораю… Пальцы в клавиши, как окурки вдавлю. Не играю.

Тот хутор потерян… Как униям гунн, как нимфа для финна, как мед молдавана… дом драм — обещанья, триумфа и губ, — дом-дым обнищанья… каморка… охрана… Так в призмах Заката язык мой — зола, ответы овец, соль-свинина, крольчатник… Чей призрак здесь жил, волосами звеня? Чьей цепью Царьграда? — лишь ключник с ключами… Тогда еще! Был нам незнаем Монгол. (Кончак — чепуха, подсчитали и хана.) Но — блуд, окаянство, обман, алкоголь, — до звезд Византийства!.. Но не было Хама. Все было, — клянусь. Мы безусцы — юнцы трудновоспитуемые (или — руссы!) не в меру мерзавцы, пусть не мудрецы, (о темен сей терем!) но только — не трусы. Ну, ночь-поножовщина Новград-моста, но равенство-радость! но молота удаль! Ну Марфа Посадница — но не Москва! Ну, грех Годунова — но не Иуда. Кто жил здесь в железе? Маэстро? Адъюнкт? Не Лютер ли? (Ландыши яблонь!) и — тот ли? Дом — день одиночеств, как аист в аду, мутант в шлемофоне Барклая де Толли. Чей жил из желез? Чей тевтон изменял Ледовым побоищем? Глас — троекратно!.. Чей колокол — клюква?.. Чей аз — из меня? Так узнику Эльбы — три крапа, три карты. Читатель стихов! Если дух твой так худ (невеста, невроз, геморрой, нищета ли) читай троеточье: потерян мой хут… Дом — день одиночеств (что ночь — не считаю!) Лжедмитрий фонтанов! «Лже» — значится — лгать, не лгал бы — была бы твоя Московия. Но свадьбы — не судьбы… И, помнится, тать тогда еще, в молодости моросила. Так век пятерчат — не треперст. Перестань! Тут минула молодость. И не могли мы… Оплакан опилками… О просто так — венчанье второе у Мнишек Марины! Писатель стихов! Я — писатель? О тень азов алфавита, — ах арфа в партере! Не я, не писал, не пишу, — дребедень! Читай одноточье: мой хутор — потеря… О как оболванен, о-пять обнесен, как зек на закате картофельной хунты. Наш кладезь — на ключик! А саун — овсом! Ах, глупость! кому он без нас, этот хутор? Нас, деторожденных без тыла-отца, (растлители в рясах, целители ложью!) Вот ходит, как дохлая вобла — овца… Истерика детства: где Белая Лошадь? Вот бабочка в бане… Да будь ты! Очнись! (О жить — целовать тебя всеми губами!) На лыжном трамплине — паук-альпинист… Булавка была бы — найдется гербарий!.. Чей праздник здесь жил, волосами звеня? Чьи флейты мистерий? Чьи магий мантильи?.. Меня не любили — болели меня… (Чье сердце столиц?)… и, естественно — мстили. Дай зеркало, друг! Дай стекляшку (где сталь?) О мим-монголоид! С сумою семантик! Я плачу?.. Смеюсь… Я достаточно стар, чтоб с крысами в креслах читая смеяться. Что глуп ли глагол, искренность или грим, писатель — не я, я — лишь я и простите… Вам все объяснят феминетчицы рифм и прозы писатели: прозервативы. «Кайфуют» мой хутор они, близнецы… Сюда бы дракона. Но за неименьем жевали шашлык три-четыре овцы, закатные пчелы летали, как змеи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Опять «о поэзии»… Не соловьи. Не путаники. Неспроста получилось. ДУХ СВЯТЫЙ ЗДЕСЬ ЖИЛ. Я ПИШУ ДЛЯ СЕМИ, А КТО ЭТИ СЕМЬ — я потом перечислю.

уж сколько раз твердили миру, трудили лиру, — как яблоко Ева не позволит соврать, как неожиданность ножки у слонихи, —               ПОЭЗИЯ

Я буду жить, как нотный знак в веках. Вне каст, вне башен и не в словесах. Как кровь луны, творящая капель. Не трель, не Лель, не хмель, не цель… не Кремль. Мечтой медведя, вылетом коня, еж-иглами ли, ястребом без «ять»… Ни Святополком (бешенством!) меня, ни А. М. Курбским (беженцем!) — не взять! Люблю зверей и не люблю людей. Не соплеменник им я, не собрат, не сотрапезник, — пью за звезды змей, или за Нидерландский вал собак! На дубе древа ворон на беду вам волхвовал крылом шестым, что — ложь, что — раб, что — рвань, что — рано на бегу в лесу, где в елях Емельяна дрожь. Вран времени, лягушка от луны, я буду жить, как волчья власть вины. Как лис, Малютой травленный стократ, Малюту же: ату его, ату! На львиных лапах зверь-аристократ в кунсткамере покуда, не в аду. И если я, не «если» — я умру, я ваших вервий — петли не урву. Я варев с вами — не варил (о рвот!) Не рвал серпом трахеи (для таблиц!) Не я клеймил ваш безглагольный скот. Не воровал я ваших варвариц. Рожденный вами, вашим овощам от счастья… — глобус бы не погубить! Вы — сами! Я себя не обещал, не клялся классам, что и мне — не быть. Не нужно тризн. Не тратьте и труда. Я буду жить, как серафим-беда. Как Коловрат (лишь он Монголу — «нет!») Как Див-война — еще на триста лет. Как свист совы над родиной могил. Как воды Волги (кто и ее убил?)…

Как играется в Риме? Я был там. О бабах — обман. Нет печеных улиток. Нет Горького. Нет делегаций. Помню, пили у Павла. Иоанн 23, Ватикан. (Ватикан — их Исакий. Там — религия. Будь деликатен.) В Риме много хорошего. Не попадись на трюк (попадаются только туристы): киносекс с мертвецами. Кьянти пьют со спагетти. Чиполлино не ешь — это лук. Боттичелли — художник. Муссолини — мерзавец. Иностранцам — не верь. Шведам — в первую очередь. Бар выбирай хорошенько. Там ходит одна…                                 Швед-королева… со бзиком! Будешь пить с ней, спроси ее в лоб: — Где борьба? (Паспорт не проверяй. Узнаешь по бескозырке.) Знай: ты — Воин Великой Державы. К тебе — интерес. Так что будь осмотрителен. Трать лишь известные ссуды. Заявляй в интервью без запинки о том, где прогресс… Знаешь сам… философствуй со скидкой, — ведь все они — зюйды! Путешествуй пешком. Мил Милан. А Венеция — это венец! Опасайся Ломбардии. Избегай по возможности оргий. Во Флоренции — флора. На Капри — святыня сердец: посети, не раскаешься: там жил Горький.

Над Петербургом турецкое небо. Над улицей Зодчего Росси — полумесяц и звезда. Лая на лестнице нет. Естественно. Не сад Одиссея. И не дворец девственниц (охи их охранять!). Здесь балерины жили. Теперь не живут. Контрапункты пуантов: на цыпочках — я… цыц!., по этажам. Было! — о варвар! о Ева! — апостол аплодисментов! Варвар, увы, вне «ура». Ева — не явь. Концертам — конец. Звякнул ключом (как волчица!). Включил выключатель. Дома. Сам — свой. Чары чернил, рыло — на лиру, болван! Том — «для потомства» (матом метафор!), о соловей современности, трус и Тристан! Что ж ты, ничтожество? — люди как люди, солнце как солнце, кровь — это кровь, лира есть лира, играй как играется пальчик, хлеб твой так прост, соль так светла. (Люди картофельной крови санкционируют солнце, эмансипированное поднебесье — для всех, игры лиризма — мультипликаций экраны, хлеб соль да плюс балахон, — ты согласен? — О да.) Что отреченье? Но рифмы — не речи. Что ж от речей отрекаться? Отчаянье? — чаяний не было, отчаиваться — от чего? На электрической лестнице, на семьдесят третьей ступеньке, хоть на одно хотенье хоть на одно бормотанье хоть на одну сигарету,           — ОСТАВЬТЕ МЕНЯ… Двадцать второго марта двадцатого века. Улица Зодчего Росси. Воздушная кубатура двора. Птички-типички. Песик-вопросик (правдив Пудельяни!), задние лапки, присел, — о оскверняет сквер! Слева в окошках — либидо-балеринки. (Танец туник Тициана!) Справа в окошках — по семь сосисок в кастрюлях,                                         как в люстрах по семь свеч. Небо — как Ньютон — своим пресловутым биномом всё вечереет. Всё веществеет. «Вечность вещает» ли — нам? Немость не мне. Но я нем, я смотрю, окошко в окошко… Ясен язык мой. Но он одинок. Я говорю: В корпусе цвета желе, моему параллельном, точно таком же мартовском, как и моем, денно горит, нощно горит! — в окошке кляксой проклятья (клянусь!) — красный фонарь! Кто ты, фонарь? То ли фотограф ты (фотопленку тайную опускает в фиксаж (в фиксаж — тело мое!)). То ли ты резидент за занавеской законспирированный (Циклоп-телеглаз!). Или ты электророза — опознавательный знак экстра-эстета? Или сигнал: в окно не выходить, пятый этаж… («Стоп, не оступись!») Кто ты — звезда Вифлеема? нимб Нибелунга? фрукт фараона? Лампа лучей инфракрасных? (Я не Аладдин!) Череп мой, панцирь мой черепаший (маска мозга!), слезы истерик (орда одиночеств), труд (онанизма аз!) — все профильтруете — спрутиков спермы, коварство крови — фильм лимфатический! — отдрессируете сердце в дублях души! Львиные ливни, волчья вечеря, сомнамбулизм солнца, денно и нощно, и было и есмь, и во веки веков, — знай неизвестный: не в небе звездой возмездья, — обыкновенность, окошко, — кара твоя — красный фонарь! Важен ли вымысел? Правда — не правило Слова, нет вас, ни вымысел, правды, естественно, нет. На улице Зодчего Росси дождь — моросило. Фильм рифмовали: красногвардейские шлемы, с ребрышками статистки… залп! Вот и в квартире, в храме линолеум-шоколада умер сосед по фамилии Поздненько. Федор Ильич. Кто он? Стрелял из револьвера клопов. Был телевизор. Преподавал математику школы. Не лыс. Что он? Ценил цветы в целлофане (боялся — замерзнут), изумлялся, что дешево (что искусственные — не знал). Кто он? Знал гравитацию: если бы люди ростом пять метров, что бы для них — курицыно яйцо? Не извинялся, стеснялся. Если бы мы мертвеца вопросили: — Ты умер? Он бы смутился: — Да нет, так, немножечко похолодел. Лгал ли он? Был бедолага? «Маленький»? «Труженик»? «Смертный»? Умер. Н. Гоголь шинель не отбирал. Красный фонарь (как я боялся!) — он разгадал. Однажды окошко он осмотрел. И сказал: ты смотришь со стула. Ты встань. Встал я: в корпусе цвета желе параллельном, по вертикали на всех этажах (всех — пять!) горело — пять фонарей! В доме есть лестница. У лестниц есть лифты. У лифтов — красный сигнал, что лифт неисправен, — он объяснил. Я не смеялся. Я был благодарен: он опроверг мои муки. Спасибо за правду. Поздненько, Федор Ильич.

Нищецы Неба, баловцы Библий, церковцы Цели, — за хлебок хлеба как нам пульс били по сердцам цепью, по перстам Таинств, по губам Божьим — двум! — по тем Царствам! — Где ж ты был — не был, кровенос боя, Зверь мой швейцарский?

Что читает вслух ворона для дерев? Лошади пасутся на веревке во дворе. Без одежд, как девы-жрицы клада (в ноздрю — серьгу!) о губами, лунными от хлада клевер стригут. Диски звезд — классическая форма (как ты, с кем?) Фонарь стоит в фарфоровом котелке. В одеялах я — мораль-улитка: диагноз дан. Медсестра, как мумия, мурлыкает. Спит. Диван. Что тебе, моё в медузах тело: тут ли ты, не тут? Темя — ты лить пульс души, лишь тема температур. Пересмешник, церковка паскудства, и не так я, время, умирал… Лошади — пожалуйста! — пасутся! Я боюсь. Два глаза у меня. Я сижу в сумасшедшем доме. Я записываю на соломе: «Нет гетер, кораблей, расчески. Нет баллад. На стеклах решетки. Одеяльце-то поросячье. А сказали, что здесь — предсчастье. Где же счастье?» — я говорю. И глазами уже горю. «В смерти ли? Но там — не у дел. Не глаголят. Никто. Нигде. Демоны в антимир замуруют. Двойники с анти-я зарифмуют». Я чело к стеклам поднимаю. Я записываю, но понимаю: Мир мой — здесь. Я мое — на соломе. Это — зрелость. Ее семена. Я сижу в сумасшедшем доме. И никак не сойти с ума.

Как зверь в звездах — уже заря. Ресницы роз у фонаря. Вот девушка. С душой. Одна, — все движется. О не обман. Вот юноша. Не педераст, — и он с душой. И не предаст. Но лучше бы: вот водоем, чтоб эти двое бы — вдвоем! Я б отгадал глоток их мук. Был бы сочувствен мой мяук. А так — ни с кем и ни о ком грущу с глазами: где мой Холм?

Монгол стоял на холме и как ветряная мельница бежал на месте. Глаза у него с грустинкой но не худ а даже влажен животик потому что он был — ниоткуд. Бежать-то бежал а в левой деснице держал драгоценность — курицыно яйцо. В ноздрях еще дрожало из высоковольтной проволоки — кольцо. Я подошел и подышал в его не без желтизны лицо. Я — что! У меня — мечта а вот вам пожалуйста тип — скулы скалисты (Не будем же бужировать в геноскоп семена — не семинаристы). В правой деснице держал он букварь с буквой «Б». Значит все в норме сей человек — в борьбе. В первом глазу у Монгола — виденье вина. Ну и что! Ведь во втором глазу — голубизна. — Как тут тебе на холме? — вот как я вопросил задыхаясь от века. — Как ветряная мельница я бегу на месте, — вот как он ответил. И я не знаю лучше ответа. Вот как исторически в силу общественных обстоятельств сложилось. Я-ты-он-мы-вы-они — по-товарищески сдружилось. Результат налицо: не без желтизны но никто никому не пленник естественное единство ни мяса ни мести… Вот как хорошо когда на холме как ветряная мельница каждый бежит на своем месте.

Радужные в тумане мыльные пузыри — фонари. Спичку зажжешь к сигарете — всюду вода, лишь язычок в трех пальцах — звезда. Тикают по циферблатам цикады… пусть их, их цель… Пульс и капель! В небе — нет неба. Август арктический, или оптический очи-обман?.. Ночь и туман. Хор или ноль?.. Ходит, как нож с лезвием чей-то ничей человек. Целый век. Ходит, складной (с кляпом? каникулы?)                         и никак самого себя не сложить. (Как в слезах! Как в глазах!). Стало жить невмоготу… Но наготу ни лезвия не боится                 и что ему чьи-то «нельзя», но не готов ноготок. Как научился (на «у» или числа?) так не уметь — не умереть? Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь… и кровь?.. И… — вновь? Или бессмертье — больше близ смерти?…….                         Голос мой! Логос мой!

Что там, читатель? — фонарь, или электроель?.. Трое с монетой в глазу ходят с холма на холм, о освещены, как три фигуры скульптур новеньких ножниц!                     Но… ничего нет на них и у них, лишь одна на троих гусеница лунохода и монокль.

Если ночь не в ночь, —         ни луна, ни фонарь, я хожу на холм         со своей свечой. Вопрос: — Зачем?         Мой ответ: — Меч аз есмь. Вопрос: — Почему?         Мой ответ: — У меча пять роз: белизна свадеб         герб соловья черный чай любви         ребус страниц еще стакан, —         вот вам пять… Теперь ты свеча         отвечай: — Сколько жизни лет?         — Жизни — сто. — Завтра — знаешь мне?         — Завтра — здесь. — Что я — на час?         — Только — ты. — Где бессмертья знак?         — Без смеха — ответ не в ответ!

На Закате на заре солнце с глазками как зверь два кузнечика в саду декламируют беду дрозд в отчаянье — «ах так!» дождик движется как рак дятел делает не тук дьявол кормится не с рук вопросительнейший знак — аист: до зевоты он глотает камень, как… КАМЕНЬ — КТО ТЫ? Замок Заката. Дождь из Дамасска и стужа — дочь дождя. Солнце-сомнамбула. Гость моя — грусть: гений-гнус. У стужи есть лужа, у лужи есть еж, у ежа — змея. (Ежик, но есть же и я!) Рукоплесканье — ворон, стартует в космос: там кость и съест. Воздушный океан у глаз — у нас. А Бог? Вы в Бога веруете, Бог? На хуторах окрестных крыш камыш. Итак: на лампе фонаря, как на графине — дрозд: твой тост! На ели елочки и шишки — куколки из клея. (Помни: птица Хлоя!) Железный медный дождь в лесу мне ливень льет. (Лубок!) Тут утопиться, там, — у тропинки змея, и змея за меня… Был он в отчаянье (отчасти), мыслил (ах, дождь-дребедень!): — Чем питаются рыбы в «рыбный» день? …Ты, рыбешка-рабешка! Триптих — Отчизна, Мать и Жена — не дано. Лицо на цепи, копыто Китая, центавр, — где курс кораблю? Сердце — «десятка», сутана и цель (ну давай, я — давно!). Три розы в бокале у Бога, — я говорю! Роза — герб соловья — я расстрелял ребус страниц. Роза — белизна свадьб — я растлил, Гамаюн. Третья не требуется: монастырь у мокриц… Три розы в бокале у Бога, — я говорю! Зачем из мультиметалла меня Ты, «меч аз»? Почему — часовой у меча — я губами (не тронь!) — творю? Так выпьем за выстрел, за сорок в бокале глаз!.. Три розы в бокале у Бога, — я говорю! Три раза в Байкале… Но если Иерусалим… Ландыш Невест — Но бульварщина Букварю. БОГ МЕНЯ НЕ ЛЮБИЛ И НЕ ВЗЯЛ МОЛОДЫМ. Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

Озеро Голубое, вода — гобелен, и нет волн и в ливни. Лыжницы-плавнички, мишень-художница-карп. Волосы в воду, — воздушна, хлад в зеркальцах. Пьявки и я, лилия — роза Зверя. Купальня в цветах-гербах, в мифах овеяна ива. В озере — Дева (пропасть была, или моя) жила. Озеро в линзах, — лишь волосы выплывали о опускались (о пусть!) паутинка по паутинке в ад без акустики, как «ау» без аука… Рыбка-саженец расцвела. (Лягушата в искорках лир!) Я кормил ее с рук — она росла (кто не рос, если кормил?) Я стрекозами птиц ее одевал, я бинокли не дал паукам, я ее веслами не одолевал. Письмоносцами не пугал. Осквернен я, — но не было больше двух. Лжив язык мой, — не клялся, лишь кровь зализал. И она пожалела мой грешный дух, не замерзла и огнь не взял. Разыграло время ее звезду: семью семь лун в сентябре! Очень в озере и худо в пруду… Стало ей — не по себе… (Так все хочет в жизни быть, хоть чуток: имя дай реке — но не имярек, вот, как тигр, грустит — без пчелы цветок, человеку — человек…) Так любила она одиннадцать лет, а потом три года я был один. Возвратился… и никого нет… Сто осин! Чей возглас вод, чей чайный всхлип? В пруду живут созвездья рыб. (Коварство крови раскрывать священной розой — и не стать? Я — смертник сердца — рисовать вам, свиноблюд, и вам, инстант?) Пиавка плавает, как Брут. Сокровищница яда — пруд. (Мой позвоночник — только тыл, я жив ли нет ли — пробуй пульс. Ты перепонки уст закрыл (прости, ушей!) — писатель пуль?) Целитель — пруд!.. Вот воздух вод отдохновенья ливни льет. (Морей касаясь колесом, Конь Блед мой, с гривой корабли!.. Как кровососов-хромосом с любовью к яблоку кормить в прудах преданья? — Чепуха! Разврат распятья! Нет и нот!.. От чердака до червяка и чай чудес и весь исход…) Рак-труженик гласит, как труп: — Для труженика смерть — триумф! Петляет ласточка на «ля»: — Опасность — пуля и петля! Лишь у улитки оптимизм: — О пустяки! Опасность — жизнь! (Луна! — единственное «да» моих любовниц, кто не «для», венецианская звезда Земли… а мы, мой друг — земля…) И пруд не в пруд, я выплюнь кляп: наш нищий лай — четырехлап. Заболоченность-пруд… Меченосец-лук… Камень в канаве — братство! — лежит, пьян. Созвездье Рыб улетает в семью, на Юг. Мельница на холме, очи овец по полям. Черная лошадь пасется с цепью, под веки спрятала маяки. — Я возвратился, я вздрогнул: — Плохо, Луна! И поползли травы по телу, как пауки. — Я — Дева-Рыба! — (голос!) — сказала она. — Я любила тебя одиннадцать лет, а Ты три не смог. Ты — создатель — тварь жива, я — творенье в твоей судьбе. Ну любил бы меня хоть молнией, Деву, Ты — бездетный мой Бог. Ну убил бы меня в голову, Рыбу, Ты — Себе! (Смысл баллады — Любовь. И ритм — не зря. Плеть моя, плоть моля — как уйти, как убывать? Неужели не знала, что мне — нельзя ни любить, ни убивать?) Дым от моей сигареты обволакивает Луну… — Ну! Что я?.. Жалею ли я, что я живу — не наяву?

Лежал(а) в лесу… Клянусь! не котел, — каска сверхчеловека. Еще сам-сохранность решительный ремешок                                 (ну, что под челюсть). Правда ни косточки не осталось (он был из космоса, — правда!). Но каска — лежала. Жила еще жизнью железа. Отверстие в темени (это ЕГО убили вы топором, а кости упрятали в сейфы). Но каска… ОН пал, как герой (это мужество, между прочим). Ах, люди!.. Уж как ОН летел! — биллионы км!.. Как он тело уже упражнял (как, проклятье, куда вы упрятали кости? — в науку?). Если на каску смотреть непредвзято и честно, — ОН мозг развивал! (Ох, не под стать вам, тупицам!) ОН — вам хотел… (что ОН хотел — вас не касается, кстати!) Что ж вы убили его топором, вы, предшествующее поколенье, или же даже (о ужас!) — мое? Ну, не соври, отвечай — это важные вещи, мой современник! зависть к таланту (ОН был гений, не так ли?) злом за добро? (ОН был сердечен, вы, дохлые души) рост не понравился? (но, извините, космос — система, а не убежище для улиток). ОН вас обидел? Женщин не так обозвал? О Бог с вами! Или жестокость женщин двадцатого века не общеизвестна? Был ОН Агентом и нес информацию-инфра, или… был ОН Главой Галактик, — тогда… что тогда? Где оправданья пред Мирозданьем, — теперь?.. Кости отдайте! Где кости? Мы накануне косм-катастроф: или ЕГО оживим сверх ожиданья, или — пламенной жертвой экстренного эксперимента станет (а жаль, я сам человек) Род Людей: сутками — слякоть, месть — месяцами, страх — на столетья, жизни — не будет, а жизнь… (это знает любой!)… А почему человеком ОН был, пусть и сверх, — это же проще простого: КОГО УБИВАЮТ В ЛЕСУ, ЕСЛИ ОН ЖИВ?

Я смотрю с холма на холм: холм хорош: пусть пятиступенчат! Я пишу пейзаж: о закат — заокеанье, чуть не холодно, и холм, пять ступеней, пять овец… Ну и что? Как пасутся пять овец, на телах у них мех, пятерчатый, как «ох!», там где хвост — пять хвостов, там где темя — пять ушей (дважды пять!) Дальше… Даже в душе у овец — пять сердец… Пятью пять копыт! Ну и что? ТАК-ТО НА ЗАКАТЕ ДНЯ СМОТРЯТ ОВЦЫ НА МЕНЯ: — Что ж ты смотришь…                         арифметик?..

Куст красавец под окном. А под ним лягушка — как лошадь с клювом, с крылами (украдет!)… Куст смородины. На нем сетка «для» и «от» лягу… (не клюй! куст — клетка!) Куст по форме — как фонарь рыбаря, в сетке — стайки, семью семьи: златозелень-листик-рыбка, искра-ягодка-икринка… Труд, товарищ! Ура улову! Куст смороды под окном. О тиран туризма! Куст — палатка, там все в плавках, млеко-фляжки-свой сосуд даже девушки сосут, в ласточках — листва волос. Почему-то поцелуй — двуязычен!.. Это сатира: «под сеткой секса». Куст смородинных круже́в, или кру́жев. Каждый листик пятипал, как ступня моя босая беса. (Сколько их, стоп-ступней не шагнут?) Что смородинка — то глаз (только-сколько не откроется от крови?) Кто — откроет? Звук Заката! (Фантастическая сеть — хоть в сети, но хоть в саду: спать — не стать!) Вот и вывод: КУСТ КАК КУСТ ПОД ОКНОМ А ПОД НИМ — НИКТО НЕ ЛИШНИЙ!

Стол в кружевцах-эстафетках (не тот, не сталь). Машинка моя под хромированным колпаком (дурацким). Слушаю (слышал) здесь — птица, простите: пернатая Хлоя с хвостом (она — людоед). Птица Хлоя пищала на ветке вишневой (прошлой ночью): «хи-хи-хи». Дверца окна на крючке болтается (сам за стеклом). Что ж. Слушаю сквозь: Мчал мотоцикл по асфальту как игрушечная моторная лодка по гео-озерам кружилась береза как пудель зеленый на задних лапах чучело в майке сетчатке кольчуге в духе матроса — ОН пугало в платье монисто без ног кажется макси в духе цыганки — ОНА как они шлялись в смородинные кусты поцеловать друг у друга О ПУГАТЕЛИ ПТИЦ! молодой дождик цвета медузы лежал в земле (воздух! воздух!) подсолнух с гривой стоял в красной клубнике как в красных песках — ЛЕВ овощ (по звуку — картофель) строгал сам себя а нож блестящ и нов в карты шут-шулер картежничал сам с собой — КОТ картофель младой закусывал кильки сосал как леденцы — КОНЬ копал как поле участок с нежным навозом — АИСТ бежал по аллее из елей уши ужасны уже босоногий — ПЕС мухи с морковью торжествовали как жертвы — МУХИ-МАХИ ПРАВДУ ИГРАЛО ПО РАДИО ТАТАРО-МОНГОЛЬСКОЕ ИГО МУЗЫКУ ТЕЛ НА ФИГУРНЫХ КАТАНЬЯХ ТВОРИЛ ТЕЛЕВИЗОР (Птица Хлоя летала же в прошлую ночь друг за другом, как два белых платочка!) Я расстелил на Закате колючую проволоку в двенадцать рядов (на то и сад) Колючую проволоку надо сушить. На Закате. Паук — домашний скотинка — полз по плечу, панибратски похлопывая ладошкой. Лампочка кухни надела совсем человеческий чепчик. Сквозь голубцовые листья-листву уже здравствовала — ЛУНА. Ветер взвивается. В небе читаются тучи. Что с грозой? Как-то она — без людей? Ведь не то. В прошлую ночь ведь была же птица Хлоя, летела на Запад, цокая языком: — Распни их! распни их! А вот — в эту? По хутору бегают маленькие гуднайтики. А жаль… КТО-ТО ВОСКРЕС В ВОСКРЕСЕНЬЕ? ЗАВТРА — ВЗАПРАВДУ ЛИ ПОНЕДЕЛЬНИК?

Нежно-радужно и дождь — как индус в чалме и джинн (из кувшина!) Осветительный овес! Вот ворота — жуть желез, и звоночек (где звонарь?) У ворот живет жасмин — медведица Баренца, белоцветица-бокалы (их мильон-мильон!) в лампах, в лапах. У ворот еще и ель ветви — в щеточках зубных (прилетает на хвою птица Хлоя в «ноль» часов чистит зубы — все целы! Хлоя — людоед). Щеточки — в крови. У ворот (вот-вот!) о овца, как офицер (пьяница, одеколон!) с мордой смотрит: во дворе лежит бревно, — как попало, голышом… ЧЬЕ ОНО ЛЮБОВНИЦО?

Небо — монета в тумане. Ни лучей, ни чело. У крыльца два цветка с крашеными волосами. Яблоня вывесила 666 яблок, и каждое — колобок. Шагает по воздуху влаги, как по шоссе, в желтой майке и как без трусов, — спортсмен. Уши овец, как у зайцев. Да и заячьи морды. Смотрят, как смерть. Что вы, овцы, тут у крыльца в тумане монетном со своим космическим «МЭ»?!.. (Бремя мое, бормотанье…) Листик вишневый, как зеркальце (воздух!) затрепетал у рта!..

Зажглись фонари на холмах… Я вышел на воздух, а воздух — вишнев! Семнадцатое августа, ноль часов, семь минут, семь секунд… Жду гостей. С неба. А их нет. (Хутор со шпилем, оконце и лампа — ориентир.) Луна человечьим лучом (маскировка, мираж!) расставила металлические мечи по холмам. Фосфоресцируют волосы в воздухе. Чаша весов в левой деснице (время! время!). Не расплескать бы тост! Нет одиночества: я и Луна. Я меньше сейчас, чем один. А на луне (знаем Землю!) их — нет. О облака, два дракона метафор (я сам — семикрыл!). Деревья таятся когтями, — но не орлы; цветы завернулись в чалмы, — ни цветок не пророк; кузнечики в травах трепещут (цепь-звон, но они — не часы). И лишь две собаки: одна там где Запад, другая там где Восток, одна восклицает: «Ах-ах-ах!», другая: «Ай-ай-ай!» Значит, Луна боится меня. Не бойся. Я не божество, не беглец без лица… Ночью (не нищенка!) Мнишек Мариной, княжной Таракановой, Анной Второй, императрицей в темнице (не самозванка!) — боится меня! Зажглись фонари… Я ошибся: зажегся фонарь на холме, — моем. Вот он (не я!) в треуголке и с тростью и с пьяным электролицом, как Петр Первый, — о эпилептик эпох! Слышу звон звезд — это армий моих океан, это Большая Медведица встала, как вождь на живье жабье, безжалостный серп размахнула во все небеса! На гильотину (гибель!) варварам — варварский серп!.. Гости не гости, сейчас не сейчас — серп занесен! Как мне с глаголами? Как мне с глазами? Как мне — со мной?.. Бьется еще на пульсе братский браслет! Жду, как Джордано. Простится и пульс и дрожь: ночью вничью все боится и бьется (не днем!)… Не бойся! Ты — это Ты (без междометий), я-то — значок язычка!.. Ежик! Я жив ли? Жужжим ли? Не съешь светлячка! …Камни лежат на тропинках, как яйца живые в своей скорлупе!

Две пчелы — зигзаг. Три змеи — спираль. Четыре человека — и жезл жреца. Пятимерна Земля. Шестигранна Звезда. Лишь (седьмая!) Смерть — однолюб.

Я хочу написать об Анне Ахматовой. Для романа за рюмкой — Блок, Модильяни. Повесть пафоса — муж-стихотворец, жуан и игуан, неотъезд из Отчизны,           неарест, остракизм, брызги бронзы, Никольский собор. На рассказ — не рискну. Мемуары? — но мало ли мемориала? Сплетниц-плакалыциц у свинцовой голубки, экслибрис креста? Притворялась пророчицей. Лицедействовала царицей. В скольких скалах жила! Никого не любила, — мастер мести себе, цепь на сердце — за грех аграфии, гениальный гранильщик од одиночеств, где — хлад и хрусталь… В Комарово свирепствуют трупы и триппер. В Доме Творчества — торичеллиевы коридоры. Младожены писателей (о дочери Этны!) с энтузиазмом — из номера в номер, с кровати в кровать. Стикс-старухи с черепашьими лицами. Чтицы вслух читают им ЧИТКУ (язычки как у болонок!). Мастодонты-маститы цитируют на машинках рай рабочего класса. Им телеодевы куют… костыли. Все оплачено оптом: шамканье инстанционных машинок, дочки-девочки, аз-язычки для завитков-волосков. Пьют бокалы с беконом — сиеста предсъезда. Маршируют по морю, — о аромат Реомюра! Тише, ты! Здесь инстанты живут… Артиллерия-арт! Хватит, хам… Ты пиши об Анне Ахматовой. Я — пишу: В Комарово, не у моря два домика. Было. Два зеленых, как елочки… Жил Гитович, Александр Ильич. С ним семья: Сильва-колли. Поясняю: Гитович — поэт, Сильва — жена, колли — пес. Сильва — гости, голубоглаза,           дом — не мед, дневник про Акуму, телефона тепло. Колли — пес для медалей и для свитеров. Для хозяина на закате, когда он листал на крыльце. Как он тратил бокалы, хмелея, хемингуэя, фавн Китая, кентавр с башкой сплошь волосатой, чернильной, жизнелюб существительных, милитарист междометий, опуская тяжеловесные веки, он сказуемые — сказал: устами китайца Ду Фу! Хоть устами Ли Бо отлюбить, обуздать свою совесть-обузу, сам отшельник — был воплем отшельника Цюя, сам в сомненьях — был даром рыданья Цзюйи. Тяжкий дар двойника — переводом с пера на перо! Где Гитович! Мы правда же — пировали! Бой бокалов и Пушкин, Художник в кольчуге (теперь его адрес: — Рим). Где град Китеж!.. Где враны Венеры, где иглы и месяц, — я под поезд бросался, на рельсах, как крестик лежал… Электрический лязг… мгла шампанского света… колеса… секунды… Где, как лунный, Гитович, срывающий с рельсов… («МУДАК»)… Спал ли я в эту ночь, — «герой без поэмы», — в помарках от шпал? Спал, спасенный. Как сипай. Как спирит. Вот… — отпеты. «К Ахматовой» ходит автобус туризма. У Гитовича — камень. И камень — скамья. Там я пью, окропляя. Один. Там, где было два домика-елочки, там и теперь две дачки. В одной не живет донна Анна. В другой — друга нет.                               Как собаке без хозяина,                               как хозяину без собаки.                               А. Гитович В Комарово китайские сосны — как укроп. Травянистая зелень — злато со светлячками. Тротуары песка. Электропоезд шумит, как ручей. Утром пусто у станции (мини-акрополь достаточно в общем дощат)… Околыш сверкал, как очки, был безус — милиционер. Шум у шпал — пес был в судорогах, шахматная дворняг. Как он выл! Вопль волчицы! Человечий-нечеловечий! Потому что поезд — перерезал пса… Уши пушились, нежный нос, и язык извивался, уже не лизал, кляксы крови в овечьих звездах-завитках, худо, — был он и рвало: рыбьи кости, трава из метелок, желчь, винегрет… Милиционер: оглянулся ко мне, мигом мне подмигнул (трус, ребячество!), вырвал весь револьвер, побежал, как сомнамбула… как от мамы… Выстрел в ухо… И с револьвером уход. Жил дворняг в Комарово. Не ничей.                               Ходил с человеком в костюме. Поводок с инкрустацией в искрах. Пес вырос.                               В зубах зонтик носил. То ли умер хозяин, то ли уехал по службе. То ли бросил хозяин (бросают. На лето возьмут, а уедут — бросают псов). Шахматная дворняг (милый миф Мефистофель — тот пудель, и черный!). Но с бродяжками-псами не общался. У вилл у вельмож не вилял. Не побирался украдкой у мусорных урн. Правда, стричься не стригся. Но не был (отнюдь!) неопрятен. Ежеутренне на электричку — сам! — 7.17 — а не ехал — отправлялся в тамбуре (знал: без билета!) в ресторан ресторанов «Олень» (Зеленогорск)! Не отлаивал, знал: был оплачен обед (с ним? невидимка?). Возвращался. Весь вечер-один-по-аллеям-гулял… Как он утром, животное?! —           стал стар, не проснулся вовремя, торопился на поезд,           не додумался что-то там, разволновался, рассуетился,           уши шумели, муха мешала в глаза?.. Как бы там ни было — вот ведь как получилось… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я хотел написать об Анне Ахматовой. Написал о собаке… Перо повернулось… Кто знал!

Отрецензировать фильм — ответственность. Риск реализма. Не по плечу. Я не скромничаю: попытка. Итак: Анри Тулуз-Лотрек был граф. Единственный при жизни. Рожден кузеном и кузиной. Во дворце. Но пал на лестнице. Но не поранил ножки, но ножки мальчика не подросли. Был папа благороден. Благо, в роде все были крестоносцы и Тулуз. Знал папа гены. Папа бросил маму, чтобы второй ребенок с ножками — не смог. Ах, что ж Анри? Что оставалось делать графенку-инвалиду, — рисовать! Стал рисовать. Его не полюбила графиня-переросток ДДТ. И он решился (о твоя отвага!) стать гением, то есть — самим собой. Вот что сказал он: — Труд — большое счастье. О правда!.. Он отправился в Париж. Он взял лишь миллион. Дворец (великодушье!) он оставил. Он папу с мамой не нарисовал в веках. Стал жить сам по себе. Один. В мансарде со севрской ванной, — в общем, в нищете. Вот что еще. Деталь, но любопытна: он пил коньяк из трости в Опера. А также ежедневно пил коньяк же из хрусталя в Мулен и рисовал на скатертях. Что рисовал? Реальность ресторанов, жокеев на лошадках, гетерисс, Уайльда с бриллиантом-брошью… вывод: таких же обездоленных, как он. Любил людей. Его — лишь полицейский. Сержант, естественно, — кто ж         скатерти бессмертные еще ценил? Кормил коньяк. Давал всем фрукты, франки. Никто не понял, — лишь король холсты купил. Пришла любовь. Пришла, как все — из тюрем. Вот так: не проститутка, а любовь. На улице… с сержантом… спас… Но ножки!.. — его не полюбила Роз-Мари! Он подарил чулок — но, отвернулась. Он пил коньяк — она не снизошла. Бедняжка-бляшка в занавеску завернулась и к сутенеру-педерасту от гения ушла. Что говорить — с годами стал он гениален. Умножился и ум его от мук. Всё знаем, по себе! ну кто не станет гений с годами, если пьет один коньяк? Ты, творчество! Ты с ним случалось тоже: не раз не два не три, — о вдохновенья ночь! Он кисть кусал! в очках коньячных звезды! и развивая свой талант — и рисовал! Пришла любовь. Теперь уже с любовью. Честна и манекенщица, как встарь. Она одна не завтракала с детства, чтоб у Анри хоть что-то живописное купить. Но тут уж — он! (Ах ножки, эти ножки!) Любил, но пасть в объятья не посмел. Знал — обоюдно. Все же вышла замуж, хотя про Афродиту ей все объяснил, как есть. Разволновался. Или — крах иллюзий. Стал пить коньяк, но как не пил никто. Горячка. Обязательность больницы. Но отказался… ну и умер уж. Охотник-папа, мама-католичка пришли к одру (ведь смерть — не смех, увы!). — Прости, Анри, ведь ты дорисовался до Лувра и при жизни как никто! P. S. Фильм объяснил весь драматизм судьбы художника Анри Тулуз-Лотрека: жил гений, хоть изгой, но с мозгом и чудесный человек. Теперь таких уж нет. Я их искал. Я обошел все рестораны века. Я пил коньяк. Что я! Я весь в слезах. Я весь киваю: вот ведь век! P. P. S. Мулен — мельница. Руж — красная.                                       (француз.)

Элизиум-зал был в забралах и в людях, в бациллах любви, в мефистофелях флегмы, в окнах и в холстах, в зарешеченных люках… Две флейты играло, две флейты. У Бога у губ, киноварь и мастика, малиновый мед, и ресницы смеются, в отверстиях олово, Змий и музыка: две флейты играло, как два Семиуста. Растение рая, перчатка из лайки, зеница монгольская, маска да грива, — девица с двойными глазами (и златы!)… Две флейты играло — два дива! Ценитель-цербер, бубенец каравана, о милый послушник налим-посетитель… И только моя голова горевала, что нечего чтить, некому посвятиться.

Ушла к себе и все забыла. Москва не родила капель. Молва пилюль не золотила. Ложились люди в колыбель, включая лампу, как ромашку… Оплакал я, — не храм, не Кремль. Позволю первую ремарку о пуговицах за слова — как вор коварную рубашку снимаю перышки, Сова, знаток Зеркал, я отвечаю: ушла к себе, ушла сама. Не одарила воды к чаю, не одалиска, — по любви. О чем поэты? — одичали, не отличая поля битв от женщины музык и жеста, поэтому-то полегли, к жерлу прижав пружины-жерла… Не собеседник на суде, не жалобщица и не жертва, без пантомимы о судьбе, без эпистол, без мемуара она — одна! — ушла к себе. Царица мира, — не Тамара, о не Сиона!.. Сущий сон: в сих пузырях кровей кошмара какая Грузия! Сион! Грузин Ваш — грезил. Оболванен лафетом меди, — мститель он! Освистывает обыватель. Знак зависти — павлиний глаз. Второй ремаркой объявляю: еврейства ересь… им далась! (Ах я ль не лях, — Аллаху — лакмус!)… Нимб времени и лир — для Вас. Так лягут лгать, включая лампу. Монгольский молот под кровать — в электролягушачью лапку! — Свой тартар поутру ковать, звать звездами вверху стекляшки и что не я — грехом карать. Уснуть устам. Сойти со стражи к себе, самой, — как сходят с рук. Библейской болью: стой и стражди! — (как стар костер!) — созвать на звук. Но… Мумии вины Левита у скал искусств… мурашки мук. Но звук за век (ах от любви-то!) зовет за око — Вий в окне! Но в мире мер в сосуде литра отнекиваться на волне… (Ах щит Роланда, счет Гарольда!) Вы — объясните обо мне. Последнем Всаднике глагола. Я зван в язык, но не в народ. Я собственной не стал на горло. Не обращал: обрящет род! Не звал к звездам… Я объясняю: умрет язык — народ умрет. Где соль славян? О опресняя в мороз моря… Раб — не для бурь. (Агония обоснованья!) Но нем в номенклатуре букв и невидаль ли в наводненье автопортрет мой — Петербург? Ремарка третья: над Вандеей гитары гарпий, флейты фей. У нас семь пятниц на неделе: то белены, то юбилей. Москва! как много… в говорильне в бинтах кровавых — фонарей! Но ум у мумий, — гамадрилы, мессии мяса, — племена! На нас мундиры голубые, мы в силах все — переина… На берегах Отчизны — Стикса припомните им про меня! Страницы в море жгла синица секретов сердца, — тот театр! Имея меч — теряться с тирсом? У винных вод — и ты, Тантал? Двусмысленны все постаменты на территории татар. Нам жизнь не в жизнь, но все — посмертны… Лишь жалоба календарю: что я последний Вам в последний уж ничего не говорю!

Не бил барабан пред лукавым полком, не мы Вашу плоть хоронили. Чужие по духу в семейный альбом, в келейный апломб — опустили. Чужие по духу во все времена закапали Вас, закопали. Мы клятвой не сняли свои стремена, все в тех же шеломах скакали. Нам тризна — с трезубцем! Бесслезны сердца торжественного караула. О спите в кристаллах, святая сестра, в венце легендарного гула!

Я умру: не желаю ни розой, ни муравьем, ни львом. Роза: цель — поцелуй, то есть месть медицины, малосольная лимфа любовниц-мурлык — на олимпийских мускулах уст Дискобола! Или роза-мимоза в склянках столичниц Бодлера (ах, «страшные вина»!) — и ад алкоголя, мой мир, где зуб на зуб и зрак без зениц! Или зев азиатец, их роз-языков, фрезерующих фаллос в лапах Лапифа, — и «роза упала на лапу Азора»!.. Эх вы Эрос!.. Муравей: гражданин-миллиметр, труженик-миллиграмм, имя им — миллион, муравейник твой — колокол коллектива, треугол Архимеда, вулкан во века!.. Лишь Луны — лишены… Я — лунатик. Лев: как с кляпом, как в клетке, непризнанность-гений в литаврах, Самсон-самозванец, звероморду аристократа перелизывать плебс-языком, — мертвечина-морозиво мяса, дружок!.. Но — не ранен! Кровь жив-жертвы как бьется в висках, как вкусна! Рев о Родине зла и клыка!.. (О в каких кандалах у народа мой брат-людоед!) Не желаю — созвездьем!.. Кто вы, Близнецы-Диоскуры, — на зависть Земли, вы, статисты чертежниц-Небес (череп — тоже «на бис?»)… Я — ничей не близнец. Не желаю — в живое! Я умру… Не желаю ни в мрамор, ни в каплю, ни в воздух векам! Мрамор: нео-Дедал сконструирует театр для толп, культ-культуру для хваленых художников хамства — галдеж галерей (трон-тюрьма!), лицемер, облицует и Тартар (дешевка для душ!). Капля: даждь нам дождь для пресноводных двуножеств, родителям рода для будущих бешенств и траты труда… Или каплю-слезу — Искупителю наших Нищенств, мирозвестнику Мира, чтоб в истерике истин Его мы молились «во имя»… Войны!.. Капля-кровь… Воздух: вот я весь — воздух, везде я: в телах теплокровных, в птичьем пространстве, в океан-плавниках!.. Не желаю себя — клоун ад-космонавтам, корабль-юбилеям, — бездарностью бездн! Не желаю, чтоб даже дышали ни конструктор костей, ни инструктор-инстант!.. Ты, анафема арфы Эола… Человеком вторично («Восход»! «Возрожденье»!) — не желаю!.. Кому-то там вторить в торговлю, безбилетник Творца — любить тех, кого не любил при моей Безымянной, лгать гуннам и лигам («о не вы, это я — пролетарий»). Пусть умрет ум и мир мой, только — не во чловецех, я — ничей не ловец! Маски метаморфоз — возьмите и возрождайтесь!.. Жил он так, как желал, умер так, как умел…

Ты еще пройдешь через сто страстей, через сто смертей. Ты узнаешь, узник, что укус цепей — лишь поцелуй. Ты заплатишь за плеть сорока сороков себя. Ты ответишь, что ты не бык боя и — о не овн! О с одиночеством очная ставка — «о»! Ходят хладные люди фигур, но их хлад — «про»! Каплица-икринка упала из уст и поползла — «из»! — что эмбрион-восьминожка родит: океан, или дитя «для» людей? Ты еще неуёмен на ум. Не удержишь надежд. Ты еще за тыщу запрячешь сердце щитов, — но вотще. Не изменят тебя ни ладан на дланях ни Змий измен: из чего-то, про кто-то, о кем-то, для чем! Не прощайся, друг-дрозофила. Еще не гудел ген. Это — солнечность, это — столичность. Ты будешь — быть! Это — ночь Нарцисса и Эха. И день — дан!.. Ты еще несчастья не счел, ты еще досчитайся — до дня!