Дрогнет у дороги старикан-кустарник… Синие сугробы, синие кристаллы, синие сугробы в лунных переливах, а лыжня в сугробах — просто пара линий. Лыжи лижут ловко плавные сугробы, лыжи, словно лодки, плавают в сугробах по вороньим лапкам, по волокнам сена… Тише… Лают лайки, лайки Амундсена… Дробный и торопкий перестук на спуске… Это же на тройке Александр Пушкин! Их манит виденье снежных аномалий. Это —        заблужденье. Я-то понимаю: это заблужденье вследствие блужданий по январским дебрям, по долинам дальним. На полях суровых ничего не слышно… Лишь скрипят сугробы да струятся лыжи.

Вдохновенье! — июльским утром вдох за вдохом вдыхая небо, начертать            сто поэм                    в минуту, над блокнотом согнувшись немо. А потом по бетонным трассам зашагать,           воспевая трассы всем аллюром аллитераций, всеми выдохами ассонансов, чтоб запыхтели ритмы — напористые насосы, чтоб рифмы,           как взмахи           бритвы, заполыхали на солнце!

Небо заалело. В городе, как в зале, гулко. Но аллеи, видимо, озябли. Приклонили кроны к снегу — олову, жалуются громко: — Холодно, холодно. Уж такая стужа справа и слева, в мире — стужа! — тужат дубовые аллеи. Эх вы, плаксы, плаксы, вы, дубы-варяги! Не точите лясы. Я вас уверяю: кажется вам,              будто ни крупицы солнца. Будет май. И будет Солнечная Зона, Солнечное Лето, Солнечная Эра! Слушают аллеи. Верят и не верят.

Девчонки на льду перемерзлись, —                                      ледышки Как много девчонок — точеных лодыжек… Девчонок — пижонок —                          на брюках замочки. Как много девчонок —                     заочниц                     и очниц: горнячек — тихонь, фармацевток — гордячек… Весь лёд — напролёт — в конькобежной горячке! А радио! Заледенело на вязе, что белая ваза, а вальсы — из вазы! А парни! А парни в беретах шикарных, и пар изо ртов, будто шар из вулканов. Они,      великаны,                 плывут величаво,                 коньки волоча                 и качая                 плечами! Они подплывают к пижонкам-девчонкам, и, зверски краснея,                    рычат утонченно: — Нельзя ли на вальсик… вдвоем… поразмяться… Да разве каток? Это — Праздник Румянца!

Небо — палевая калька. С неба упала первая капля. Первая капля. Капля-карлик. Зарокотала и покатилась и по кварталам, и по квартирам… Товароведы из «Гипропитанья» в каплю швыряли ручки, рейсшины, даже автобусы-гиппопотамы каплю давили рубчатой шиной. Каплю пытались выпить из ложки экс-пациентки крымских купален. Противокапельные галоши все покупали, все покупали! Но, несмотря на репрессии жаркие, капля взрослела, крепла, мужала. Капля плескалась, —                         рыба форель! — вздулась — превыше троллейбусных тросов. Дотронься —              и лопнет! И — апрель! Только —            дотронься!

Земля дышала глубоко: вдох —         май! И выдох —             май! Неслась облава облаков на лоно площадей, за батальоном батальон щебечущих дождей низринулся! Устроил гром такой тартарарам, как будто весь земной гудрон — под траки тракторам! Сто молний —                врассыпную,                             вкось, жужжали в облаках, сто фиолетовых стрекоз жужжали в облаках! Сползались цепи муравьев, и йодом пахла ель. А я лежал,            прижав свое            лицо            к лицу своей            земли. Вишневую пыльцу над головой мело… Вот так всегда: лицом к лицу, лицом к лицу с землей!

Трамвай прошел, и шум замолк. Что делать, Ждать, Уйти ли, Уйти,       взломав дверной замок, разбив о ночь будильник. От комнатных идиллий уйти и на мосту курить. Стучит будильник. Подробный,              ровный стук. Будильник. Стрелки сложены приклеились к двенадцати. То — стрелки и положено в двенадцать обниматься им. То стрелки. Им не трудно встречаться ежечасно, встречаться на секунду, и вновь на час прощаться. А мы и на секунду встречаемся не часто, и даже очень трудно нам всякий раз прощаться.

Какое бы выдать чудо? Присниться, что ли, тебе? Со вздернутым, вздорным чубом во сне вломиться к тебе. Стрекочут часы — сороки… Вдруг — вдребезги двери. Вдруг ты вскочишь… Нейлон сорочки замкнет на коленях круг. — Давай говорить. — Не буду. — Нет, будешь. — Не буду. — Будешь! — Опять предаешься бунту, опять среди ночи будишь, а я-то старалась чуткой к тебе. Но к тебе — нельзя. Чудачка! Ведь это чудо. Фантастика, так сказать.

Миллион пластин голубых от луны по волнам пляшут. Валуны — голубые лбы, валуны — оккупанты пляжа. Под луной крупчатка песка различима до деталей. В первый раз ты вот так близка. Ты похожа на неандерталок. Бередя бахрому кудрей, заслонив ладонями очи, собирались они у морей, попирая пещеры отчьи. Забирали они мужчин на песках, а не за пирами, на песках, у морей! Молчи! Я читал — они забирали. Бьет волна. Каждый бой волны, что полночных курантов бой. Будто кто-то ведро луны невзначай пролил над тобой, на тебя, на сплетенье ног, на упругость грудей раздетых. Помолчи. Это — наша ночь! Наша первая ночь — рожденье.

Катер уходит через 15 минут. Здравствуй! Над луговиной утро. Кричат грачи. Укусишь полынь-травину, травина-полынь горчит. И никакого транспорта. Тихо. Трава горяча. — Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, — у моря грачи кричат. Там, по морским пространствам, странствует столько яхт! Пена —         сугробами! Здравствуй, радостная моя! Утро. Туманы мутные тянутся за моря… Здравствуй, моя утренняя, утраченная моя! Вот и расстались. Ныряет косынка твоя красная в травах… Моя нарядная! Как бы там ни было — здравствуй!

Эхо перекатывает «ого-го» перекличку гуцулов. Это на ободранных бревнах по Тисе гуцулы гарцуют. Красным поясницы лоснятся, как медные руды. Краны придвигают кубы-штабеля к лесорубам. Сучья низвергаются вниз, вырубая в воде щели. Звучно изгибаются пилы, как лебединые шеи. Мышцы накалены добела, как болванки металла в мартене. Мысли обрели соразмерную зримость материй, сразу зазвучав с перекличкой гуцулов в мажоре. Здравствуй, здравствуй, день уравновешенных дум и мозолей!

        В колыбе дымно,         коровы мыком         напоминают, что ночь — к финалу.         Доярка Дина         с овчаркой Милкой         грызут обломок рафинада.         У Милки яркий         припадок грусти, курлычет Милка — седой журавль.         А у доярки         такие груди, как у доярок в киножурналах…         Лоснятся желтым         паркетки-штампы там, в ленинградском коридоре         он напряженно         подметку ставит в твоем луженом коридоре.         Он гнется аркой,         очки намокли… Соседи дремлют и не учуют,         все ваши ахи,         все ваши охи, нехитрый комплекс ночного чувства.         Но шита лыком         твоя победа. Не понимаешь ты нимало,         что здесь, в колыбе,         как в колыбели, тепло и пахнет топленым маслом.         Мадьярка Дина,         как медянка гибка,         дотронься —                      и расшалится…         Зрачки у Дины,         как у медянки: — Не уходи… Поешь пшеницы…         Смешная!         Чашкой         пшеницы лишней ну что прибавишь?         Ну что убавишь?         Рассвет.         Овчарка         ботинки лижет, блаженно шлепая губами.

Идем на гору, рыжая, взойдем повыше. Хочу во всеуслышанье я гром услышать. Хочу смотреть,                 как, длинные ломая руки, под грозовыми ливнями стенают буки, как ливни льют,                  коверкают валежник сиплый, и говорят с Говерлою с позиций силы, и образуют линии — вразлет —            косые! А ты срывай под ливнями с косы косынку. Под ясенем растрепанным бери трембиту, труби, как шли мы тропами в ботинках битых, как шли мы — я и рыжая все выше, выше, чтоб гром во всеуслышанье услышать. Слышишь!

Человечество косноязычно. Напридумывало приборов, приструнило моря, но не сыщет слов,      подобных                 грому                       прибоя, чтоб слова — сплавы стали Дамаска зазвонили, заскрежетали. Но слова — оловянная масса, бледный звяк, подражанье стали.

Осень. Стонут осы вдоль земли сырой. Атакуют осы сахарный сироп, и петляют осы — асы у веранды. Кто сказал,             что осень — это умиранье? Осень осеняла Пушкина и Блока, ливнями сияла в облаках-баллонах. Осень означает: снятие блокады с яблок! Пачки чая! Виноград в бокалах! Осень гонит соду волжскую на гравий, строит свой особый листопадный график. Как вагоны сена, движется кривая листокаруселья, листокарнавалья!

Плоды рябины — галуны. Рябины оголены. Брусника гурьбой, горбылями грибы, так много грибов, хоть граблями греби. Линяют лисы. Паутинки —              блеск. Мой лес! мой безлиственный лысый лес! Мой лес! мой густой, деревянный добряк! Скажи, ты готов к дикарям-декабрям? Готовы осины? С вниманьем каким строгают осины к зиме кулаки? Гулкие дула смазали в бой сутулые туловища дубов? Точат побеги штыки         на стерне? _____ Спокойно! Победа на их стороне.

По Неве плывут плоты еле-еле. По Неве плывут плоты — плиты елей. Вот плоты плывут подряд в страны дальние. Вот плоты застопорят у Ростральных. И пойдут по мостовым, ковыляя, и прильнут к мостовым комлями. Зацветёт на берегах бор еловый. Будет хвойный перегар в буреломе. Птичий щебет —                  хоть куда! диспут птичий! И медведи загудят деспотично! Бревна к бревнам —                      впритык еле-еле, по Неве плывут плоты — плиты елей. От Невы каждый вал — пуд, наверно! И пульсирует Нева, будто вена!

Тамбур с табуретку — крошечный. В тамбуре беретки, брошки. И сквозняк стобалльный дых,      дых! В тамбуре         столбами         табачный         дым. Цыганка цигарку мусолит, рвет… Ох и цыганка! Баба —         во!            Баба — барабан            в барбарисках бус,            баба — Жар-Птица,            баба — арбуз! Я любуюсь бабой и курю. — Спой-ка мне о таборе, — говорю. — Спой о конях — дугами, хвост вдогон, — говорю, а думаю… о другом. Цыганка цыкает невпопад. Цедит антрацитный отрицательный взгляд: — Вы мальчонка хрупкий, но дон Жуан никак… — и подает мне руку. А рука! Пальцы — пять сарделек, ладонь — дамба! — Не стесняйся, демон, па- га- да- ю! Рука не меньше лошади. Сдавит — жуть. Я тяну ладошку и дрожу. ____ Вот тебе и табор, черт побери! Громыхает тамбур, что тамбурин!

Их было двое: старик и море. А пена — розовая пряжа! А брызги — розги, а брызги — пряжки! Прожектора уже умолкли. Их было двое: старик и море. И дело двигалось к рассвету. Песчаник — желтизна и глянец. Первоначальный луч — разведчик по волнам расплывался кляксой. Как окрыленно взмывали воды! Валы-рулоны, рулоны — ордами         на берег                 маршировали                                друг за другом, горбатый берег бомбардируя. Их было двое: старик и море. Старик в брезенте, как в скафандре, старик в резине, как в ботфортах, старик был сходен с утиль-шкафами по приземленности, по форме. Нос ромбом. Желваки шарами. Щетина — частокол на скулах. Щеку перекрестили шрамы — следы пощечины акулы. Да, щеки — зернами брезента, дощаты руки от усилий. Старик был прочен и приземист, как, повторяю, шкаф утильный! Старик предчувствовал: неделя, от силы — год, и он не сможет севрюжин, сумрачных, как дебри, приветить старческой кормежкой. Ему привиделось: в больнице старик жевал диет-питанье. И ржали сельди-кобылицы, и каблуками его топтали. Чужие сети         седлали         сельди.         Галдело         море —         во всей гордыне!         И молодые вздымали сети. Гудели мускулы, как дыни. На берегу канаты. Канты на мотоботах. Крабы — стадо! Старик шагнул в волну, как в хату.         И всё.         И старика не стало.         Как окрыленно         взмывали воды!         Валы — рулоны!                 Рулоны —                 орды!                 А пена —                 розовая                 пряжа!         А брызги —                 розги!         А брызги —                 пряжки!         И все равно                 их было двое:                 Старик                 и Море!

Солнце — полной дозой! Красота! Что за город, что за Краснодар! Носят краснодарки — примадонны красные подарки — помидоры. Пухлые, —            сайки! речистые, —              моторы! Краснодарки сами — помидоры! «Нет» — банальным истинам! Дети — матадоры, не «цветы жизни» — помидоры! Воздух медно-муторен и медов. Солнце — самый мудрый помидор. Бойкий и бедовый, как бидон, город помидоров, Город — Помидор!

Мир умиротворился. Ночь. Огни, как зерна риса.                       Ночь. Над Новороссийском                       ночь. Черна невыразимо                     ночь. А море — гоноболь.         Стекло. Прожектор — голубой         циклоп. Пять рыбаков — пять бурок         в лодке. А ну, раздвинет буря локти? Пять рыбаков. Пять бурок — стяг. Кобенится мотор — кабан. В прожекторе — луче блестят пять лиц — пять голубых камбал.

Чайная — ни чаю и ни чашек. Лишь чугунный чайник, прокопченный чайник. Сочно —          апатитами, млеют, млеют очень аппетитные пельмени. Зубы разинули — не до тарелок — рыбаки-грузины, рыбаки-греки. Усы-полувенки, фиолетовые скулы, носы, что плавники у акулы. В чайной чавканье, скрежет лука! Пьем кагор из чайника, как из люка! Пьем,       а челюсть лязгает о чугун. Шашлыки ласковые — с кочергу! На четвертом чайнике я полез в корзину: — Мать моя — гречанка, а отец — грузинка! Шел я ошалелый, шел в полушоке, кустарники алели, по щекам щелкали. Ветер жаркий бил в лоб — тысяча по Цельсию. В это лето был улов на пятьсот процентов!

Язык не бывает изучен. Земля не бывает изъезжена. Над нами созвездья созвучий! Под нами соцветья черешен! А перед нами, перед — зеленые ромбы гати, самумы гагачьих перьев, перьев гагачьих! Сырые следы животных поджаривает восток. Заводы,         заводы,                 заводы пульсируют, как висок. Мы высохнем,                как чернила. А мир все равно не познан. Так пусть же птенцы чирикают! Пусть почки дрожат на взводе весеннего рубежа! Пусть звезды, стрекозы — звезды, крыльями дребезжат!

Да здравствуют сардельки! Вот сардельки раздулись в кипяченых пузырях, ворочаются, хрюкают,                         и даже слегка повизгивают, наслаждаясь горячей ванной… Вот они, сардельки, что кабаны,             что яростные губы народов Африки! Вы — слаще, чем бананы, а чем арбузы — беспредельно слаще. Да здравствуют сардельки! Вы, сардельки, в среде рабочей пользовались вечно заслуженным, большим авторитетом. Я за день зарабатываю 20 сарделек, бригадир мой — 27, начальник цеха — 45, директор — 411 сарделек! Кто столько съест? Гаргантюа? Гудзак? На худший случай — Геркулес, но где же, в каких легендах, мифах и преданьях разыщешь ту суммарность Геркулесов, чтоб заменить директоров заводов? Ребята! Соберемся в новогодье и выдвинем такое предложенье с рационализаторским уклоном: Чтоб к следующему году —         целый год! — откладывать с получки по сардельке. И к следующему году —         через год! — мы елку — всю! —         сардельками украсим —         на елку —         сплошь! —         сарделек понавесим! И я клянусь, что в следующем году не снег пойдет, пойдут они, сардельки, с небес! О, миловидные сардельки! Девиз великих благосостояний…

От восхода до заката, от заката до восхода пьют         мускаты         музыканты из гнусавого фагота. За кулисною рутиной, под Сикстинскою мадонной спирт         лакают         балерины из картонного бидона. В дни торжеств, парадов алых под самой Дворцовой Аркой, ветераны — генералы из фуражек         пьют         солярку. Улыбаясь деликатно после конференций кратких дилетанты — делегаты дуют         хинные экстракты. За сазанов, за покосы, за сезонную декаду, председатели колхозов пьют         одеколон         «Эллада». Бросив рваный рубль на стойку, из занюханных стаканов пьют         чесночную         настойку Аджубей с Хачатуряном. Ткнувшись в яму за вагоном, в состоянии хорошем, пьют министры самогонку из малиновой галоши. Опустив сиденье «ЗИМа» своего,         ликуя ликом, пьет свинарка тетя Зина сладко-липкую наливку. У окошка понемножку ром, стоградусности старой, тянет внук матроса Кошки, кочегар с буксира «Сталин». В голубых апартаментах — восемь комнат, кухня, ванна — грузчик         пьет         портвейн         и вермут из бокала и стакана. Пьет ликер ассенизатор из хрустального графина. Лишь пропойцы         пьют         нарзаны с баклажаном сизо-синим. О, вожди алкоголизма! Красноклювые фазаны! Стали крепче обелисков вы, пропойцы, от нарзанов.

Прилетела муха, говорит ежу: — Ж-ж-ж-ж-у! Еж пожал плечами,                     про себя подумал: — Дура. Муха зажужжала около ежа: — Ж-ж-ж-ж-а! Еж ожесточился,                   выговорил четко: — Убирайся к черту. Муха распростерла крылья, полетела биться в окна… ______ Хорошо поговорили насекомое с животным!

На картине,             на картине тигр такой, что —                    ужас! Лошадь подошла к картине, стала тигра             кушать. Лошадь ела тигру лапу увлеченно, пылко… Тигр не выдержал и ляпнул: — Уходи, кобыла! Не ушла кобыла.                 Очень уж была горячей. Ела лапу —             что есть мочи! С полною отдачей! Тигр был здорово искусан и визжал истошно: — Я —         Создание Искусства! Ты же —         просто лошадь.

Юноша-гиппопотам, в трусиках и в тапках, шел на пляж,         и видит — там… там —         гиппопотамка! И сказал гиппопотам так гиппопотамке: — Вы походите на танк, но гораздо обаятельнее танка. Поженилися…                 Росу пьют из автоматов… Все прекрасно!         И растут гиппо-        пота-              мя-                 та.

Разозленный еж вдоль речки топал,         иглами шурша. И заметил недалечко разозленного ерша. Еж ершу промолвил: — Здравствуй. Ерш ему ответил: — Здравствуй. Еж подумал: — Надо драться. Ерш подумал: — Надо драться. Луч по волнам,                 зайчик-луч, прыгал, словно огурец… Еж колюч. И ерш колюч. Еж храбрец. И ерш храбрец. Ерш ершист. Еж тоже злобен Что ж решить?                Как быть?                          Как лучше? Нужно ль драться, если оба одинаково колючи?

Жалуется жук драчунам-грачам: — Я всю жизнь жужжу. Не могу кричать. Говорят грачи: — Уж такая жизнь. Мы себе кричим. Ты себе жужжишь.

А крикливые младенцы возомнили вдруг —                     орлами… Вы, младенцы благоденствий, аккуратней окрыляйтесь! Ваши крылья от кормлений хилы. Выхолены лапы. Если это —             окрыленье, какова ж тогда                 крылатость? Ваш полет не торен.                      Сдобрен жиром.         Устремленье жидко: с лету, к собственным гнездовьям. Безразлично —                 падаль —                         живность! Рев о деле, а на деле кувырканье да оранье… А крикливые младенцы возомнили вдруг —                     орлами… У орлов на клювах шрамы, а на крыльях раны ружей, но орлы гнилье не жрали — было нужно               иль не нужно! Подыхали —               но не жрали! Подыхали —               клювом кверху! Подыхали —               глотку рвали птице, зверю, человеку, без слюней, без жалоб, немо — клювы в глотки! когти в рыла! За утраченное небо! За изломанные крылья! Подыхали, веря:                  где-то, скоро —         исполна за раны. А крикливые младенцы возомнили вдруг —                     орлами…

Если молнии-горнисты протрубят конец Бастилий, ураганами гонимы, гномы гомонят бессильно. Ураганы —             к переменам, перемены —               к мерам новым. Перемены непременно выйдут боком всяким гномам! Не до дремы, не до нормы — топоры торчат над холкой! Гномы уползают в норы и хихикают тихонько. Любо в норах бесноваться, переваривать запасы. Пусть немного тесновато, но намного безопасней! Ураган прошел.                 Посуху установлены каноны. Глазом не сморгнешь —                         повсюду гам и гомон! Гном на гноме. И горнистам, тем, что пали (ну, а пали все горнисты), воздвигают мрамор в память, восхваляют безгранично! Гномы воздвигают,                     моют, роют — глядь: к рукам прибрали все остатки малых молний и больших протуберанцев.

Дождь грибной по кустам гривами!          Лентами! От орла         до крота все довольны летом! Белки —         безо всяких уз — к небу —         вверх ногами! Ручейки не дуют в ус — кулаками камни! Муравня — хоть куда! К пням,         что к тронам,                       трется! От куста до куста паутины — тросы. Приутихли петухи, паутины — туго! Акробаты — пауки дышат ратным духом! Перевыполнили план ягоды, грибы, отчиталась перед черным полем яровая… От тепла до тепла девять месяцев ходьбы — девять перевалов!

А может, мужество в проклятье, в провозглашенье оды ночи, и в тяготении к прохладе небритых, бледных одиночеств? А может, мужество в мажоре, в высоколобом отстраненье, в непобедимости моржовых клыков, или в тюленьей лени? Я видел — и моржи робели, тюлени не держали марку, неколебимость колыбелей расшатана распутством мамок. Я видел, как сражались кобры, встав на хвосты, дрожа от гнева. Их морды — вздувшиеся колбы раскачивались вправо — влево. Казалось, что танцуют гады, что веселятся на колядках. Но каждая ждала: другая сбежит от каменного взгляда.

У лужайки пена мха         как пиво. На лужайке даже в мае         жарко. Вымахала с петуха         крапива. Агрессивные вздымала         жала! А мечтала: о ноздрях         лосиных, о коленях оголенных         женщин, чтоб ни свет и ни заря         в лесинах, в поселеньях, в огородах         жечь их! На болоте мхи крепили         холку, верещали на гону         зайчата. Так как не было крапиве         ходу, то крапива на корню         зачахла! Занималась над садами         зона голубой зари — наклоном         к логу. И крапива назидала         зернам жить добрее, экономить         злобу.

Какие следы на гудроне оставили старые ливни? Кто ищет гармонию в громе? Кто ищет отчетливых линий? Изгиб горизонта расплывчат. Запруды затвердевают. Кто ищет счастливых различий в звериных и птичьих дебатах? Над каждой звездой и планетой, пусть наиярчайшей зовется, над каждой звездой и планетой другие планеты и звезды! И каждая новая эра — к смещению прошлых поэтов, и новые лавы поэтов бушуют, как лавы по Этне! И самые вечные вещи сегодня лишь —                   зримы и явны, и Солнце —             сегодня щебечет! и Птицы —             сегодня сияют! И ходят за грубые скалы влюбленные               только                       сегодня. Их груди прильнули сосками! За голод,           за подлость,                         за войны их месть под кустом веселится, вдыхая озона азы! И в солнечном щебете листьев зеленые брызги грозы!

Комариные укусы дождика на лавках. Ходят листья, словно гуси на огромных красных лапах. Над булыжником плакат: — Осторожно, листопад! И трамваи — набок,                     набок! Эх, по рельсам — по канатам! Осторожничать не надо, все идет как надо! Развороченная гильза лист.     Но ныне — присно без излишнего трагизма умирают листья. Умирая, протоплазма объявляет праздник! Горожанин, как пила, — загружен полностью: трикотажные дела, булочные промыслы… Но не понимает лес трикотажность, булочность — празднует,             наперерез беспробудной будничности! Листья, листья!                 Парашюты с куполами алыми. Вы, дожди, располосуйте асфальтовые ватманы! Вы деревьям изомните деревянный сон! — Сколько время? — Извините, не ношу часов. Время крутится в моторах, отмирает в молочае. Листья мне кричат:                     — Мы тонем а другие:         — Мы летаем! Вы тоните и взлетайте, я вам не приятель. С пешеходными зонтами ходят дни опрятные. Время! Что ж. Пришло — уйдет. Ветер свитер свяжет. Выше — ниже ли удой у дождя — не важно. Все как есть я принимаю, листья приминаю. А чего не понимаю — не перенимаю! Не вступаю в пересуды с водяными армиями. _____ Листья, листья!                 Парашюты с куполами алыми. День занимался.                 И я занимался своим пробужденьем. Доблестно мыл, отмывал добела раковины ушные. — Не опоздай на автобус! —                         мне говорила Марина. — О, мой возлюбленный, быстро беги, уподобленный серне. — Как быстроногий олень с бальзамических гор, так бегу я. Все как всегда. На углу — углубленный и синий милиционер.             Был он набожен, как небожитель. Транспорту в будке своей застекленной молился милиционер,             углубленный и синий,                                 и вечный. Все как всегда. Преднамерен и пронумерован, как триумфальная арка на толстых колесах автобус. В щели дверные, как в ящик почтовый конверт, пролезаю. Утренние космонавты, десантники, парашютисты, дети невыспанные, перед высадкой дремлем угрюмо, дремлем огромно! А после — проходим в свои проходные, то есть — проходим в рабочие дни ежедневно, так и проходим — беззвучные черные крабы, приподнимая клешни —                         как подъемные краны!

Сейчас двенадцать секунд второго.                                 Двенадцать ровно! Я в габардины, в свиные кожи, в мутон закутан. Иду и думаю: двенадцать секунд второго прошло.         Тринадцать!                     Шагнул — секунда!                                         Еще секунда! И вот секунды,                 и вот секунды за шагами оледенели.             Вымерли, как печенеги. И вот луна,             она снежины зажигает, как спички.             Чирк! — и запылали!                                   Чирк! — почернели. А сколько мог бы,                 а сколько мог бы,                                 а сколько мог бы за те секунды!                 Какие сказки!                                 Одна — как тыща! Перечеркнуть, переиначить я сколько мог бы — всю ночь —             которая необычайно геометрична. Вот льдины — параллелограммы,                                 вот кубатура домов,         и звезды —                 точечной лавиной. А я, как все, —                 примкнувший к ним —                                         губа не дура! Иду —         не сетую —                     беседую с любимой. Луна — огромным циферблатом                                 на небесной тверди. А у любимой лицо угрюмо, как у медведя. Я разве чем-то задел?                         Обидел разве чем-то? Нет,     ей, любимой, необходимы развлеченья. Вначале ясно: раз! говоры! раз! влеченья! и — раз! внесенья тел                         в постеленную плоскость! Для продолженья —                       необходимы развлеченья. Амфитеатры,               кинотеатры,                           театры просто! Фонтан подмигиваний, хохотов, ужимок! Анекдотичность!                 Бородатая, что Кастро! Что ж!         Сказки-джинны так и не вышли из кувшинов. Пусть их закупорены. Будем развлекаться! Эх, понеслась! Развлечься всласть!                                     Я — как локатор ловлю: куда бы? развлечься                               как бы?                                       разжечь годину Чтоб «жить, как жить!»,                         необходимо развлекаться. Я понимаю —               необходимо, необходимо.

Моросит.         А деревья как термосы,         кроны — зеленые крышки         завинчены прочно в стволы. Малосильные         птахи жужжат по кустам,         витают, как миражи. Мост разинут.         Дома в отдаленье         поводят антеннами,         как поводят рогами волы. Моросит, моросит, моросит. Поле Марсово!                 Красные зерна гранита! Поле массового                 процветанья сирени. Поле майских прогулок                         и павших горнистов. Поле павших горнистов! Даже в серые дни не сереет. Я стою под окном.         Что? окно или прорубь         в зазубренной толще         гранита? Я стою под огнем.                   Полуночная запятая. Поле павших горнистов, поле первых горнистов! Только первые гибнут,                         последующие — процветают! Поле павших горнистов! Я перенимаю ваш горн. В пронимающий сумрак промозглой погоды горню: как бы ни моросило — не согнется, не сникнет огонь! Как бы ни моросило — быть огню! Быть огню! Он сияет вовсю,                 он позиций не сдал, (что бы ни бормотали различные лица, ссутулив лицо               с выраженьем резины). Моросит, как морозит. Лучи голубого дождя — голубые лучи восходящего солнца России! Да здравствуют красные кляксы Матисса! Да здравствуют красные кляксы Матисса! В аквариуме из ночной протоплазмы, в оскаленном небе — нелепые пляски! Да здравствуют красные пляски Матисса! Все будет позднее —                       признанье, маститость, седины —           благообразнее лилий, глаза —         в благоразумных мешках, японская мудрость законченных линий, китайская целесообразность мазка! Нас увещевали:                 краски — не прясла, напрасно прядем разноцветные будни. Нам пляски не будет. Нам красная пляска заказана,         даже позднее — не будет. Кичась целомудрием закоченелым, вещали:         — Устойчивость!                         До почерненья! На всем:         как мы плакали,         как мы дышали, на всем,         что не согнуто,                         не померкло, своими дубовыми карандашами вы ставили, (ставили, помним!)                 пометки. Нам вдалбливали: вы — посконность и сено, вы — серость, рисуйте, что ваше, что серо, вы — северность,                   вы — сибирячность,                                         пельменность. Вам быть поколением неприметных, безруких, безрогих… Мы камень за камнем росли, как пороги. Послушно кивали на ваши обряды. Налево — налево, направо — направо текли, а потом — все теченье — обратно! Попробуйте снова теченье направить! Попробуйте вновь проявить карандашность, где     все, что живет, восстает из травы, где каждое дерево валом карданным вращает зеленые ласты листвы!

Зима приготовилась к старту. Земля приготовилась к стуже. И круг посетителей статуй все уже, и уже, и уже. Слоняюсь — последний из крупных слонов —         лицезрителей статуй. А статуи ходят по саду по кругу,         по кругу,                 по кругу. За ними хожу, как умею. И чувствую вдруг —                       каменею. Еще разгрызаю окурки, но рот костенеет кощеем, картавит едва:                         — Эй, фигуры! А ну, прекращайте хожденье немедленным образом!                         Мне ли не знать вашу каменность, косность. И все-таки я — каменею. А статуи —             ходят и ходят.

Якоря — коряги, крючья! Баки — кости мозговые! Порт!       У грузчиков горючий пот,     пропахший мешковиной. Пар капустный, как морозный, над баржами, что в ремонте. Ежеутренне матросы совершают выход в море. Мореходы из Гаваны бородаты и бодры. По морям — волнам коварным! У тебя такой порыв! Ты от счастья чуть живой, чуть живой от нежности к революции чужой, к бородатым внешностям… Море!       В солнечном салюте! В штормовой крамоле! Почему ты вышел в люди, а не вышел в море?

Быть грозе!             И птицы с крыш! Как перед грозою стриж, над карнизом низко-низко дворник наклонился. Еле-еле гром искрит, будто перегружен. Черный дворник!                 Черный стриж! Фартук белогрудый. Заметай следы дневных мусорных разбоев. Молчаливый мой двойник по ночной работе. Мы привычные молчать. Мамонтам подобны, утруждаясь по ночам под началом дома. Заметай! Тебе не стать, раз и два и сто раз! Ты мой сторож!                 Эй, не спать! Я твой дворник,                 сторож. Заметай! На все катушки! Кто устойчив перед? Мы стучим, как в колотушки, в черенки лопат и перьев! — Спите, жители города. Все спокойно в спящем Ленинграде. Все спокойно.

Мимо такси — на конус фары! Мимо витрин и мимо фабрик — гастрономических богинь, трамваи — красные быки, бредут —           стада,                 стада,                       стада. Крупнорогатый скоп скота. В ангары! В стойла!                     В тесноте, чтоб в смазочных маслах потеть, чтоб каждый грамм копыт крещен кубичным, гаечным ключом! Тоску ночную не вмещать — мычать! Вожатый важен, как большой: вращает рулевой вожжой! Титан —         трамваи объезжать! Я ночью не сажусь в трамвай. Не нужно транспорт обижать. Хоть ночью —                 обожать трамвай. У них, быков               (как убежать в луга?),         сумели все отнять. Не нужно транспорт обижать. Пусть отдохнет хоть от меня.

Зуб луны из десен туч едва прорезан. Струи речки —                 это струны! —                                 в три бандуры. В этом городе прогоном мы,                             проездом. Прорезиненные внуки трубадуров. Днями —         город, птичьим хором знаменитый. Вечерами —             вечеваньем, скобарями. Помнишь полночь? Был я — хорозаменитель. Пел и пел, как мы вплывали с кораблями, как скорбели на моем горбу батоги, а купецкие амбарины горели. Этот город коротал мой дед Баторий, этот город городил мой дед Корнелий. Третий дед мой был застенчивый, как мальчик, по шеям стучал пропоиц костылями. Иудей был дед. И, видимо, корчмарщик. А четвертый дед тевтонец был,                                 эстляндец. И скакали все мои четыре деда. Заклинали, чтоб друг друга — на закланье! И с клинками —                 на воинственное дело — их скликали —                 кол о кол                           колоколами! Как сейчас, гляжу:                     под здравственные тосты развевается топор, звучит веревка. Слушай, лада,                 я — нелепое потомство. Четвертованный? Или учетверенный? Я на все четыре стороны шагаю? В четырех углах стою одновременно? До сей поры пробираюсь к Шаруканю на четверике коней —                         попеременно?.. Этот город? Этот город — разбежаться — перепрыгнуть,                 налегке,                         не пригибаясь. этот город           на одно рукопожатье, на одно прикосновение губами. На один вокзал. А что за временами! То ли деды, то ль не деды —                               что запомнишь? Этот город —               на одно воспоминанье, на одно спасибо — городу за полночь.

Цветет жасмин. А пахнет жестью. А в парках жерди из железа. Как селезни скамейки.                         Желчью тропинки городского леса. Какие хлопья! Как зазнался! Стою растерянный, как пращур. Как десять лет назад —                         в шестнадцать — цветет жасмин. Я плачу. Цветет жасмин. Я плачу.                           Танец станцован лепестком.                       А лепта? Цветет жасмин!                 Сентиментальность! Мой снег цветет в теплице лета! Метель в теплице! Снег в теплице! А я стою, как иже с ним. И возле         не с кем                 поделиться. Цветет жасмин… Цвети, жасмин!

Ты на Ладоге,               что льдинка. Там туманы. Там так мало солнца.         В теремах Шальдихи ты — Тамара! Хромоногим Тамерланом я —     пиры! да войны! Ты терпела, обмирала… Теперь —           довольно! Месть на месте!                 (Все как в сказках.) После мести — тризны! Ты — меня — со скал Кавказа сбрасываешь —                 в брызги! Милая! Как получилось? Терпели —             теряем. Для меня твоя лучина теплится в темряве. Темень ладожская…                       Те ли сказки из тумана? Где твой терем, где твой Терек, царица Тамара?

Там гора,           а на горе там я живу анахоретом, по карельским перешейкам проползаю с муравьями, пожираю сбереженья бора, поля и моряны. Пруд, а у    пруда граниты, я живу,       предохранитель от пожаров, от разлуки и поджариваю брюхо, и беседую часами с колоссальными лосями. Там леса,           а на лесах там я живу,         анализатор кукареканья медведя, кукованья сатаны, кряканья болотной меди, рева солнечных синиц! Ну, а песни? Очень надо! Я давно не сочи-                 няю. И не петь и не писать, только слушать                 песни пса! Пес поет в моих хоромах, чудо песня! хороша! — смесь хорала и хавроньи, случка баржи и моржа!

Не брани меня, Бруно. Бренен ты.             И проиграл. Не кругла планета,                     но — пара-       ллело-               грамм! Эти бредни — как стары! Так стары —               осколки! Мы —         восходим на костры? Кто —         восходит? Вот кулак у нас. Как лак! Нахлебались хлеба! Три двора и три кола! Журавли — не в небе! Не кругла Земля —                 бревно, деревянный палец. Улыбается Бруно… Очень улыбается… Вот когда взойдет кулак, смените позиции. Убедитесь, что кругла. Еще убедитесь…

В садах рассчитанных, расчесанных я — браконьер, я — бракодел; а листья — красные пощечины за то, что лето проглядел. Я проглядел, я прогадал такие лета повороты! Среди своих абракадабр словесных,             лето — проворонил. А лето было с мотылями, с качелями воды над гидрой, с телячьей нежностью моряны и с гиком женщин, с гибким гиком! Что ж! летом легче. Лето лечит. На всех качелях —                 мы не мы! Что ж. Лето кончено, конечно. Необходимо ждать зимы. Необходимо ждать зимы.

Октябрь. Ох, табор!           Трамваи скрипучи —                                 кибитки, кибитки!           Прохожие цугом —                                 цыгане, цыгане!           На черном асфальте —                                 на черной копирке           железные лужи лежат в целлофане. Октябрь! Отары         кустарников —                         каждый сучочек отмечен.         Стригут неприкаянных, наголо бреют.         Они — по-овечьи,         они — по-овечьи         подергивают животами и блеют. Вот листьям дадут еще отпуск на месяц: витайте!         Цветите!                 Потом протоколы составит зима. И все будет на месте: достойно бело,               одинаково голо.

Фонари опадают.         Опадают мои фонари.                 Целые грозди электрических листьев                         примерзают к уже не зеленой земле. Эти листья на ощупь — неощутимы (это листья моих фонарей!), по рисунку — негеометричны, по цвету — вне цвета. Без единого звука         листья моих фонарей         примерзают к уже не зеленой земле. А деревья, к примеру, опадают не так. Как они опадают!         Ах, как обучились деревья                 опадать! Как вызубрили осень —                         от листка до листка,                                 от корки до корки! И когда опадают деревья — выявляй, проходящий, запасы печали! ______ Незаметно для всех опадают мои фонари. Но они опадают —                     я-то знаю,                                 я — вижу.

Как теплится в гостинице, в гостинице — грустильнице? Довольны потеплением, щебечущим динамиком, днем полиэтиленовым на этаже двенадцатом? Как старится в гостинице, в гостинице — хрустальнице? С кристальными графинами, гардинами графичными, кустарными вареньями? Мы временно, мы временно! Мы — воробьи осенние, мы — северяне.                 Мы — мечтавшие о зелени, но ждущие             зимы.

О, на язык тебе типун, изысканный поэт-трибун. Манипулируя венками, кивая профилем варяга, эстрадной совестью сверкая, ты в массы мастерство внедряешь? Гербарий танца и сутан, евангелий и улюлюка, среди огула и стыда, иронизируешь, ублюдок? О, благо, публика бедна, бездарен, благо, зал публичный, и, благо, занят трибунал проблемой лозунгов и пищи.

Кри- тик, тик- тик, кри- тик, тик- тик, кос- ти, крес- ти мой стих! У ног, мопс, ляг вож- дей, пла- нов! Твой мозг, мозг- ляк, вез- де пра- вый! Крис- та- лен ты, как те- ре- мок! Мой кри- тик- тик, кри- те- рий мой! У- мер Пуш- кин, а ты вы- жил! У- мер Пуш кин, а ты вы- ше! И я ум- ру, мой внук ум- рет! Ви- ляй в уг- лу, ва- ляй, у- род! Без- мер- но тих, ко- лен- ки ниц! Бес- смер- тен ты, как кре- ти- низм!

                        Вам — незаметным, как стебли подводного мира, незнаменитым, но незаменимым микробам, двухсотмилльоножды — слава Агентам Снабженья!                         Вы — снадобья наши, сандалии, санитария, ректификаты, электрификация, саны, тарифы.                         Нет президентов, прессы, юриспруденции, сессий, гимн государств —                         Голос Агентов Снабженья! Это Агенты проскальзывают, как макароны, в рюмки,         на съезды,                 в хранилища,                         под одеяла. Здравствуй, художник! Битник, бунтарь, гомер, горемыка, волосы рвущий на пятках                 в сомненьях о форме… Не сомневайся. Будешь         оформлен                 Агентом Снабженья.

Зубилом быть! Быть злобным, белозубым, заботливым о судьбах производства, звучать произведением труда! Ну, кто из нас сегодня не зубило? Ну, кто под Богом ходит? Совершаем хождение свое под Молотком! Жил человечек —                 ломтик мягкотелый, изыскивался в скользких размышленьях, по своему характеру —                         безумных, безудержных…                 и оказался…                             без… Он нынче полон пламенным желаньем зубилом быть! Рубить по начертаньям начитанных, умелых чертежей любой узор на розовом железе! Бывает:         познакомят с экземпляром: лоб в 10 баллов,                 профиль колоритен, глаголом жжет —                   колонна из калорий! Потом рассмотришь                       это со спины, а вместо позвоночника — зубило! Ну, кто еще сегодня не зубило? Ты не зубило? Ну-ка,         повернись!

В окне напротив магнитофон гоняет гаммы. Набросив шкуру —                 подобье барса —                                 пиджак пятнистый чернильны пятна!                 Музыкальными ногами танцуем:         очи лоснятся лаком, как пианино. На шоколадных паркетных плитках танцуем.                                         Боги! В гримасах грациозных спины!                                 Танцуем мощно окрошку из фокстрота, вальса, танго и польки, и из чего-то, что у берберо-арабов модно. На шоколадных паркетных плитках кружатся пары. Кряжисты парни.                 Девицы крошечны —                                         мизинцы! Как лыжи, туфли. Колышет ночь прически-пальмы. И запах ночи             с парфюмерным магазином полемизирует.                 Чирикаем чижами. Юнцы! Юницы!                 Мы все в порыве.                                 Мы все в полете. Мы все танцуем.                 Только музыка — чужая и из какого-то чужого окна напротив.

Он ходит под окнами Дома Подонков подолгу,         подолгу. Ой, мальчик!         Молчальник!                         Мельчают потомки? Отбился от мамы? Где компас? Где полюс? Подобны под окнами Дома Подонков и доля, и дело,                 и доблесть, и подлость. А в Доме!         Параболы потных подолов, асбестовы губы!                 богаты беседы! Мы ходим под окнами Дома Подонков, солдаты, индейцы, босы и бесследны.