1 Не жди. Это уйдёт как перчатки заменят бинты. У огнезубого тигра закроется горло как шланг- баум. Ястребы ночью идут в мою дверь и сидят, бьют их по темени если не лунно — дрозды. Если же лунно, я иду в дверь и сижу в желтососновом шезлонге как тигр (не я, а шезлонг), 2 и в освещении звёзд я бинтую клешни, чтоб не сойти со ступенек и этими ножницами не                                         перегрызть. 3 Я любил. Эту Луну, птицу Гунь и зверя Мышь, я по ночам с ними был и патронами оберегал, по совпаденью времени их и меня (23.00 – 01 ч.) нож мой был быстр если кто-то к ним крался — убить, я и ежам выставлял в блюдцах на крыльце молоко, мелко рубил им мясо, и сад был полон ежей. 4 Ну что ж. Я потерял в это лето и стражу — 10 сорок, кто-то их отравил. Это сказала мне африканская цапля из Кении приземлясь, а не сказала б, — при вскрытии желчь с мелкотолченым                                                   стеклом. Я их собрал и лопатой похоронил. 5 Стой! Ты хоронишь и майских жуков. 6 Не тоскуй. Но как же не тосковать, простыни белых ночей ставят щиты из фанер и вместо яркого пленкой подернуты дни, яблони вырваны из земли и говорят — бом-бом… идут они с бритыми лбами… 7 Если антенны диктуют всемирную ложь, что мне до Мира, до ртутного шарика яда его, может быть он моющийся Галилей, если откроешь дверь в доме и тут же в домах — двери закрываются. 8 Властители норм и мечтатели Мясопотамских Снов, мне не уйти от войны с Веретеными Мельницами,                                         приветствуя Рок, Ангелы Ненависти (о побратимы!), их пероскоп из ножей! а побеждают не факты, а фантазмы, и имени им — нет. Мечтать — это, извиняйте, — Меч и Тать, и ничего больше, и ничего больше, и ничего больше,                                                 и — Ничьего. 9 Такой вариант мне подходит без лишних лыж, бос, как у волка при беге одна нога, если волк молчит и замкнут на зубах, это не значит, что он — не волк. Если ж у волка слюни — это бешенство, хорошо, не убегай, лучше поди на встречу и дай кусить, тебе лучше б взбеситься, и не жалеть телег, чем виться вокруг, обнюхивая дым и доносить народу — Он жив, жив, жив! 10 Ветрен я. Наивных я оператор со свистулькой пафоса —                                                       Идиот, в жизни ж я застрелил не многих, да и тех от скук, говорят, что сейчас 6000000000 граждан-стран, вычеркиваем из пулемета нули и оставляю 6. Время — всего лишь тиктаканье, так на так, и ничего у этого «время» нет, кроме вымысла                                                 — вымя слов. 11 Дождь ты дождь заоконный, в клеточку тетрадь, он приятен наощупь в каплях, кислотен и желт, все колодцы отравлены водопадами из вниз. И от школы читаем по каплям одну и ту же                                             — Книгу Конца. 12 Как сторожат костры зеленые огни, желтых желез домотканные миражи, вьются вокруг колен как юбки и пластинки с надписью                                                 «Граммофон», и это кажется, что жестокий романс отпет, что массовики и затейники это и есть то. Я пишу от, чего нельзя дописать, зря транжиря                                             остатки клешней, отнюдь не астральных, собственных, моих, я живу в стране элизий по имени «Никогда», сын птиц цирковых, летающих на трапециях под куполом                                                       и над, плясунов на канатах, страховки — без, бегунов, где финиша нет, а стартовый пистолет затерян за ненадобностью 40 млрд лет тому. (Кому?) 13 Не ищи… щеглов, потеряешь и то, что есть — комара, все ж в нем капля твоей крови и радуйся, что так. Капля крови твоей! — не рубин! — медяк! 14 Не жди. Нет надежд ни на Китеж, ни на Небесный Ковш                                                   (черпак!), ни на ремонт костей, их полировку, воскресших — нет, это мы отдадим трубодуям и «лире» их, (вооружен и очень опасен — комар!). Слушай же пульс яйца и свист кишок, это змеи в тебе завелись в животе (мне б гюрзу!) долго и храбро мы сражались, друг-Дракон, отряды поддержки разбиты, и тут идут отряды захвата — муравьи. Ну, и? 15 Знаменит и волосом бел до плеч, и безвестен, где сводится пафос к — «на дне», ничтожны и эта туннельная ночь, и этот экранный день. Облако рук с белым пером — не действо… И если вид из-за луны в кожаных мячах, значит над миром дрожит как лунь международный меч. И если ты дописался до пят, то к тоге ты не готов, неологизм — не алогизм у голословных ртов. 16 Надо б писать на ящерицах, на тенях огня, женщины ходят в бусах дождя — вот на них и пиши, на бусах, а не на женщинах, — эти расписаны до микрон. Крыса загнанная в угол несет чуму, волк окруженный псами и ружьями стоит не отводя взор, о флорентиец, двойник, бедный зверь мой Дионис, ястреб кидает перо не для того чтоб ты чертил, не трогай, из него скворцы строят птенцов, или ж кукушка поет Число — не тебе, хоть ты и скачешь на стуле как счетчик — крестом, аллюром и с Факелом, — счастливого пути, Страдалец,                                                         свети! не соображая, что каждая лягушка лежит распластанная                                                 на кресте, что все птицы, комары, бабочки, осы — летят крестом, что скрещенье шпаг и любовников — одно и то ж, что три скрещенных крокодила Египта и есть могендовид Д., что прицел у киллера — тоже крест… Убей убийцу — и ты станешь таким… Эх ты гоплит (гоп-ля!) с пеанами комара, мне пора!.. 17 Прежде резали фараонов (меня!), достигших 27, ибо теряет 9-тка контакт между Луной, собой,                                     и строителями Пирамид и каналов от Нила. И несли этих божественных подальше от реальности — в «века». Сейчас. Почему их (меня!) не режут? Я объясню: раньше сидели прямо, расставив две ноги, а сейчас — закинув ногу на ногу. Разница есть: ноги врозь — всегда готовый к прыжку, а нога за ногой — войди и бей молотком, и над тем, кто болтал ногой — празднуй, пей!.. молоко. 18 Я ящериц глажу, они на белых камнях крыжовничьи. Спят — изумруд. Я яблоко глажу, какое оно — как вино, спит, как маятник. Стоя. Смыкаю щели. Моя голова не спит. Как наковальня (ты читай, читай!). Зубы сочатся. Негодное племя меня родило. Ну что ж, зоофил!.. Я ястребов глажу, — как рощу солдат в штыках! Полегли. 19 Город стоит из лучей, можно — играй на струнах, или же в Землю лазеры запусти! Можно. Если ты игла к этим плоскатикам, и объемы мои не видны, в недрах ЕЯ не рождён, а из пыльцы — так, подзалетел. 20 Мир полон лугов, а кто на скале? кто на скале — и Тот — не тот. Много ль нужно мигать — млрд лет, чтоб проморгаться Звезде и увидеть Миры, где я с дыханьем сижу на крыльце в священных перьях, и эта Звезда — не мне. И эта, и та, и их биллион, и их смотреть и им мигать — не хочу. Лучей и зари в это лето — нет, одни волны падают на мой дом, и другие, так много воды, будто дом — корабль, дрожит. И остаётся как парус высунуть язык, ставлю на капитанский мостик свечу — в бутыль, ориентир — по блеску пуговиц кителя, если уж вычеркнута                                                     Звезда, и курю о юных животных — девонских, в ушах серьга, разноцветнокожих, в наклейках и без. Ах, давно одинокие песни поют повара, и Звезда как сельдь не нырнет в стакан… и выплескиваю… 21 Луна освещена одной щекой, а темя, видимо, в чадре. И расшифровки ей нет. Слушай, безух! А я не хочу слышать Вас, гороскопы Муз! 22 Вечером сильным, золоторунным, был я как дата курсивным у Лувра, как истребитель, с искрами зодчий, чьих же столиц изумляя за́ дозы? Видя мой абрис, и убегали, и убивали, и убивали… но ведь не знают между огнями, пули мне братья и огибают. Эти их слезки через пониже, как моросили Чрево Парижа, и обжигая камни на Сене, то, что любил я больше, чем все. Бури сломали Нотр и Львицу, а Монпарнас — цивилизанты… Эту любовь через кровь и с бинтами, — неотразимо!..               Юные ноги!

1 Может ли петь сковорода? — о да! на огне она как «Весна Священная», Голос и Дух, но сними с огня, и тоскует, выскобленная, на крюке, повешенная в Сарагосе, где спит Збигнев Цыбульский, пан. И так мы дойдём, что сравним сикель из крана и Океан, обсудим как оба, и кран и Океан — поют, что Везувий и свежий холмик, где крот — по стереометрии — одно и то ж, в данный момент не извергаются! — уютный логизм. 2 Халада да вада́. Льется меж пальцами алкоголь, да не пьется. Сливаю в ведро. Барбитуратами сжигаются сны, уши висят и шипят, у них гусиные шеи разлук, климат мембран, физиология ваз, тем, у кого гардеробы сарафанов надежд, — будут портянки и лифчики из кирзы. Так, говорят, не всегда. Всегда. Жили, живут и будут под полуцельсной луной. В юности бисер к чему? — если вокруг жемчуга, это сейчас я мечу, и обнюхивают, и вот вам клинический                                                     диагно́з: критик по кличке Золотой Нос. Он еще обнюхивал Данте в Равенне и кричал, что у него                                                 пахнет серой из ушей. Уши вы уши, модели миражей! 3 Череп вскрываю, под крышкой извилины губ, — магма! — и каменеет, защелкнул на крышке замок и смеюсь, пробую на зуб циан, миндаль не горчит, сойду со ступенек и жгу никотин. Выйди! Возьми огнемёт и сожги эти широты от юности, ты, краснокрыл! Вышел. И кнопку нажал — нет огня… От длиннот как-то безрадостно. 4 Как-то безадресно ярость и шум, ты ж говорил, что не хочешь ничьих адресов, правду я говорю — не хочу, те, что б хотел, их я закопал. Так закопай и себя. Я закопал — шлем, символ Луны… Я выхожу на Луну, не целься, в руках гармонии нет. 5 Жук ты жук черепичка, бронированный дот, ты скажи мне сюр-жизнь а отвечу о нет, сюр-то сюр а множится соц и монетку крутя мы видим орел а лицевая сторона — арифмет цены, и круженье голов на куриных ногах. Ах! Торопись! Бой часов — поэтизм далеко-далеко, время движет как зубья двуручной пилы тудемо-сюдемо, опилки свистя. И полируют мех меж ног. Плесневеют межножья унылых леграмм, а не «те». Ну да. Это потом. Но всегда и не о том, и что ни том книг священных, где буква и звук, и оазисы букварей и флейт, — ты сиди хоть в колодце и анони́м ультра́, вынут тело и расторгуют в аук. 6 Если, скажем, Дали рисует «текущие часы», о как умно! необыкновенно! но уж был текучий песок у Вавилона в перевертышах-часах. Если Лобачевский и Эйнштейн о несбыточных прямых, а в точке пересечения — Взрыв Времян, посмотри на досократиков (Гераклит, Парменид), — то же и те же джентльмены удач. Если атеизму стол есть стол, то у Орфея пели древесина и камни — тоже ведь столы, у Пифагора не золотое бедро, а Золотой Нос, разве ж не он отшлифовывал оптику, чтоб жечь перс-флот, делал бизнес и этот сидонец, новатор «пи», известное еще китайцам по «Шелковому пути». А святой из сиропных струй, аленький цветочек, кормитель пичуг и львов, Франциск Ассизский за какие кии был обожествлен, он — первый из монахов взял патент на торговлю вином, и всяк Наук работает на одну Войну, и цель человекофилов — Золотой Нос. (Смотри на свой — уже золотится в неких предопределенных «веках»). Ах!.. 7 Не верь. Дождь идёт. Он уж шел на моих страницах не меньше, чем из и вниз. Ну и что ж, что шел, и опять идёт, прыгун с шестом. Он идёт и идёт, высуну руку из стекла, мало-точками стукая — он, сея яды, гудя и плюя, как Хао́с, «всё вода» (Фалес), Но не «да» (Тиэтет). А дуда? 8 Дождь дудит в колючки-электро-нить, а на Вышке стоит                                                     Часовой, он рисует мне бирку — на левом запястье браслет, нумеролог, он пишет число идентичное — кто-кто, наливает в мой котелок из межножья — мочу. Я молчу. И сшивает губу за губу — не убегу. Чу! — собаки серебряные в клочья рвут беглеца, от них же башмаки на камнях, надеваю, бегу, и кричу на бегу, что не я! Но струя с Вышки бьет, проливная, как возвышенный романс, и кричат корабли Земли: сон! сон! сон! Но не сон. В унисон в радиорупор кричит Часовой — по местам! псы к хвостам!.. Бесконечны гирлянды и семантизмы дождя… как вождение самок по этажам Любви… Ой люли! 9 Ты газель голубая как лёд войди в ванну, возьми зеркало и карандаш и пиши себя — на листке: темя волосы лоб брови веки ресницы глаза Золотой Нос щеки скулы губы уши подбородок кадык шею ключицы плечи локти пальцы до ногтей и ногти ладони линии сгибы фаланг груди соски ребра живот пупок родинки волосяной покров у лобка член или отверстие ноги колени голени стопу, — мне не говори, я увижу кто смог, а кто нет. Опять же ногти ног пятки и обследуй ступню. Запись мне не показывай, а положи в сейф, или ж порви, сожги, не важно — это ж самоосмотр. И что ж? Я имел 3 тыс. уч-ков и уч-ниц (одно и то ж!), они приходили в Студию на каждый урок, — учиться человеческой речи, чтоб во всеоружье вступить в                                                   «мир искусств», и то что пишу был первый тест на психику и ни кто —                                                         не смог. Читатель (гипотетический!) сделай это себе: ты войди в ванну, возьми карандаш и зеркало, полон искр… я знаю их интим — дойдут в письме до бровей, и самый низколобый отметит как он высоколоб, окинет оком фигуру, — конечно ж, дрожа, — хороша! и дальше — ни взора, и выйдет из ванны нагой (ногой!), застегнет халат на стуле и будет бдить. — а на кой?.. А на той, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . что голос тела имеет некий диапазон — от фа-диез малой октавы до си-бемоль третьей, — не у них, у книг. 10 Эти книги читают как критические статьи, а чуть-чуть не статья — и леденеет кровь, а листнут — и выпучиваются вскипяченные глаза, а за? Все ж запомнится имя из рода в род, будут пугать им, убаюкивая — не читай, разве ж это не высшая весть у автора, где современник сипл и опасливо озирается, ждя удар. Но его не будет. Я не Феб. Это покер-блеф. 11 Могут ли гайки быть гладкоствольны? — нет, у них нарезка, и если есть винт, гайка при деле — завинчивается им, кем — им? я ж говорю — винтом, кто завинчивает? — терпи, терпи, они похожи на жидкие глаза, от гладкоствольных гаек спасенья нет. 12 Что ж тут поделаешь, если такой падеж? Я вижу ящериц молниемедных и ос на длинных ногах. Закованный в шлем стою как экспонат, вращая стеклами в глазах, чего же ты хочешь от кисти руки, кости ноги? Кто-то стучится в дверь — это кости стучат. Выгляну в окно — всюду ходит Золотой Нос, то он аист, то самка, то он туфли, то и Гоголь он, то как откушенный член с алебардой у дверей. Двери закрываются. Он очень нежен, душист, умён, как венгерский стручок, и надо же! — даже как дуэльный пистолет, морален как шаги Командора и лукав как микроб. То есть он вездесущ. Обонятелен. Куда б нырнуть знает как щука. И как крысиный хвост. 13 На переправе через бред коней на ландыш не меняю, и все уздечки — дребедень, как волоски у мериноса. Невидимый союз берлог, где боги лезвий и истерик, я пью алмазный свой бокал — Волшебный гриб и сигаретный. И я валяюсь на губах, блюю цветком кроваво-синим, и непонятных на ногах зову в актив себя и смерти. Кричу как Черная Скала слюной медуз а не Горгоны… На берегах монгольских скул мне не хватает мойр и гарпий.

1 Это третья сюита из Книги Конца, формульный опыт рисунков исчезновений секунд — наносить на них ноту со звоном и пускать по ветрам, Океан возьмёт. И опустит ко дну глубоко-глубоко по пяти линейкам от всех возможных ушей — готово всё. Там и пюпитры, и оркестр, и дирижер, есть струнные рыбы, тарелки, виолончель, отзвук и позывные, может быть — Луне, м. б. луне, а м. б. и мне, — Пузыри Земли. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не уходи, подожди, пережди уход первозвучных гамм. 2 Под полуцельсным небом не живут снегири, Наша Крепость на куриных ногах, наши слоны стреножены и солому жуют рабы, что же мы стережем, эти льды, этот съеденный муравьями                                                       каркас, эти каски заржавленные, эту поллюцию в мордах и сапогах, глинозём отравленный, где ни колоска, это за них мы стояли насмерть и стою на смерть? Отзвенели серебряных труб веера, эти флейты закупоренные да диктофоны лжи, что уж там тренькать, я вены испепелил, грезилось всё ж об Анналах, вот и получай — онал… В Токио высадились вороны с размахом крыл в 1 м. Их 300 тыс! Близятся Дафна дю Мюрье и Хичкок. 3 Ну-ну. Посмотри. На блистающем небе горят янтари, но не лейкоцит! И ходи по ковру как эксгибиционист, — нету мантий! Ну на улицах пусть, а глянешь в глазок, — нету голых! Забинтованы в джинсы. Я оторвался от жизни и пуговицей сижу плашмя. Ты пришей. Не швея. 4 Я был сапожок, калигула, бешеный щенок, танковые дивизии ЭСЭС шли и шли, к бою готовятся дети-убийцы и дрессированные псы, нам дают по бутыли горючей смеси а псам повязывают                                                   восемь гранат, а Армии Побед стоят и стоят. И вот мы бежим под танки (дети и псы!), угол стрельбы танковых пушек выше и нас не догнать                                                       пальбой, нас сотни и псы бросаются под гусеницы без ошибок, взрывы                                                       там и сям, а дети встают во весь рост и бросают в танки бутыль 1 л. — пылают! и, ослепленные, месят юные тельца (мне было 8–9, а вообще-то пяти-тринадцати лет). И вот раздаётся громокипящее «Ура» — это под знаменами с оркестром наши героические полки, рёвы орудий и звон «Катюш»!.. только вот танки-то взорваны, а останки ушли, всем выдают медали «Славы» и привинчивают                                           Красную Звезду, офицерам и генералам — аксельбант, а бешеным щенкам по полкотелка пшенки, с морозцем. От 200-от к примеру нас остается 3. 5 Печали плеч и губ трегубость, союз Луны и глаз и ягод — сад, у карт ложатся на клеенку трефы, Звезда как ваза доверху полна солдат. Они в ногтях, полны мортир в карманах, их каски циферблатные и гриб, марш-марш бумажные в шелках кондоры, их груди шоколадные гравюр! 6 И вот мне снится и снится одно и то ж. Как бегут по смерзшемуся глинозему эн-эн тысяч детей, русскихпольскихеврейскихцыганскихвенгерских и пр. «освобожденных от фашизма стран», в шинелях не по росту снятых с убитых в трофейных                                                 башмаках гигантских, те вылетают с ног, и бегут босиком, шинели слетают и бегут в одних трусах, вьются снега, ливни стоят столбом, бьют пулеметы и мины а мы бежим и бежим, безоружные, а следом топочут герои Побед. Я просыпаюсь, снимаю мини-кошмар вином, и вижу в полутьме расстрелы детей-убийц. О дети, дети, дунайские волны и вальс в лесу прифронтовом! Нас не было, мы — авторизованный перевод — из снов… 7 В этот светлый век я один жесток, остальные сеют цветы румян, им оставим сей маскарадный жест… — Йо-хо-хо! — и бутылка Рима! 8 Идём. Протяни мне руку за бедные образцы ночи, оплаканной мириадами сов, может быть будет неожиданный вал и астероид как медноскальный подплывет, выйдем, и сядем на табуретки и улетим и прицепив на крюк свой дом и сад и сарай. 9 Я ястребов глажу, и пылью покрыто перо, нет, не Луна, а пробито их темя и кем? я же сам ягодами кормил дроздов, разве они поют необученные, их место — клетка, я их                                                 учил, и что ж? ищущий Ядерный Гриб, Надмирный Зонт, — вот и нашел                                                   сморчков — ищущий боя гений, темя пробито, слёг, утром возьмусь за лопату, им не дотянуть… 10 Разве ты объяснишь кеглям на двух башмаках у Скорлупы Земли? Их собьют, а они опять встанут, покачиваясь как Ваньки-Встаньки бдить. 11 Поющий о смерти — заклинает жизнь, ты еще пройдешь через сто сетей, ты еще запоешь как буйвол недоенный, — о! да и пою уж 50 — так, уж 50 лет, уж скоро (е. б. ж.) — 65. Эта песнь не о себе. так поют камни, а птицы — не так, раковины морей — так, а дельфины — не так, Огненная Земля — не так, и Антарктида — так. Суммируем: автор поёт как пообанный, он — Антимир и мутак. Не мозговито. 12 Я славлю тавто, а логию — нет. Я пел Тому на зад 300 млн лет. Я видел как бились боги и титаны — болт о болт, и у них был слабый волосяной покров, как у людей. Я видел как люди мутировали в обезьян, от атомных взрывов и с жалобами бежали ко мне, я рассудил, что мясная пища и жарил их на гвозде, все поколенье обезьян-мутантов истребя. Я сделал из грязи людей и опять вдохнул им в рот кислород: прошло 10 млрд лет, и вот они опять мутируют в обезьян. Смотрю на этот этап с любовью (себе на уме!), идеализм конечно ж, но зато не конец, — гвоздь мой цел в шкатулке а огня хоть отбавляй. 13 Прими же правду мироустроенного естества, две пичужки, сидя на раме, открытой в сад, и болтают, смеясь, и посматривают в меня — миг-миг! а на поэтов смотрю как на помои, сливаемые изо рта в рот, этот «лиризм» и «тепло» их — челюстная слюна — еще та! или же нечто вроде лесбийства — сосанье грудей — у Нянь. Ложась на ню, я надеваю бронежилет, кончаю — и приставляю ей к виску и нажимаю курок, что делать, денди, — это рок. И мнится мне… И мнится мне, музыколог пуль, — уж не будет турнирных                                                         войн, все растворится в бесчестье «точечных бомб», ни одна Армия в Мире не способна на клинч… С неба ничего не падает, кроме льда. 14 Если встать на колени, молясь миражу, позвонки костенеют, морозится мозг, онемеют и чресла, т. д. и т. п. На колени поставлен 2000 лет тот, кто гордое носит «золотой миллиард», и согбенные спины оплавил им жир, и уж кажется, не подняться с колен никогда, никогда, никогда. 15 Никогда не говори: никогда, никогда, никогда. Но всегда! Только третий петух запоёт и встают батальоны войны за алмазом алмаз и идут как Духи по Шару, звеня головой, и трубит Черный Зверь Гавриил, полководец Трубы, и число его звонко: 999, он — ЗВЕРЬ, а число людомасс от Него: 999 — полнота, Зеркало. Перевертыш: 666. Вот число людомасс: — 666; шестерня. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не называй. Сказанное громко отодвигает тебя в небытие… 16 Матка Надия, береги! этот клён из живописи из зубцов, пронизанный, алый, парашютист, не разбей! эти ивы снежнозеленые, аквариум — над ним, где чередуются шелк, кадмий и ультрамарин, замерли листья, тонкообразны, цветя, где их будут топотом бить… Идут! и далёкий Идол свистит им в рот, стой, тот кто идёт! 17 Не упускай. Эту осень, еще зелены дожди, этот сентябрь, он магичен и красочность впереди, и в желтокрасных шелках будет небесный свод и земной порошок. И будет Небо — необъективно и вольет иглой тебе                                                 Новую Луну, Новую Луну, Зюлейку-Сатану. И ты будешь как прежде со своей седою головой, и смотреть, запрокидываясь, блеск голубых Рыб, с седою головой — звук горловой. Горизонтальные птицы, ноги поджаты у них как губы у женщин, и те и те улетают на Юг, да наждачные пилы — когти точить, да леденящий эпос генеалогических фраз. Кого ты приманил, кого прилунил? 18 Затмение Луны (полноценной) и она оранжевая — рубин, повсюду в садах жгут дым голубой и я задыхаюсь от, я неумен созерцать, а движенья сжигают яд, но не успокаивают… Сад полон: от заменителей звёзд до оловянных яблок — всё тут. А я б променял эту плодность на бокалы вин на каждом суку, чтоб звенели они мерцая как маятники и — всегда, и я б ходил просыпаясь и пил допоздна то коньяк,                                                 то бенедиктин, и было б мне лучше от этого чем от всего. то ликер шерри-бренди то водку с перцовым стручком, то чешский ром то британский джин, то виски без льдин, и было б мне лучше чем без всего. Я б променял свою жизнь, полную т. ск. книг из соловьев                                                     и комет на цистерну сивухи (картофельной!) 70°, и пил бы из шланга (вот уж где дух, так Дух!), и мне было б лучше и было б мне лучше — окостенеть. Но сурово. Из щели Крыса высовывает Золотой Нос, — не пахну ль я бальзамом? — о нет, о нет! 19 Не приманил, не прилунил, нет октав. Вялозеленые листья приспускают зонты, призраки сеют капли, их семена. Можно б раздвинуть тучи, как штору, но в ней нет дней, а календарные дни как санитарные иглы идут шаг в шаг, океаны мерзнут, их транзитный язык, — не ахти. Эти этюды оставь… Метутся листочки рук и ног. 20 Но есть иная жизнь, где нет Начал, союз луны и глаз и вёсла сада, где страсть новорождённая как ночь, и с сигаретой дочери Содома. Здесь я чужой среди домов и плит, поставленных с окна́ми вертикально, и не течет по морю черный плот, и запах вин как золото литое. И запах роз душицы и мелисс как говорится в этом Доме Жизни, где тени с лестниц ходят как моря, и звуковые груди юных женщин. О бедный бредный Мир из клаузул, мне нужен чек на выходы с судьбою, а я лечу как вынутый кинжал, в давным-давно покончивший с собою.

1 Почему в этом доме деревянные башни, голубиные яйца? и сверчки будто вспышки выстрелов у дверей? 2 Кисти ломаются, руки кружат по лицу, задевая уши, смотрю туч на смену, одно на другое, и капли льнут к лицу из Верховной слизи. И женщины в тучах капли льют и приникают к лицу, но смена женщин и смена туч — одни и те же дожди. 3 Не называй. Сказанное громко отодвигает тебя в небытие. Кислые кости не ешь, а отстрани. Голубиные яйца сожми указательным пальцем и большим, брызнет сок на твою хиромантию и осязай. 4 О как ранят старые предметы, керамические их монеты, свечка Фарадея, клавесин, поколенья клавиш из кости слоновой… И снежинка Кеплера. 5 Как стерегут костры зеленые огни… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ну вот. Двери закрываются. Выход и вход забиты гвоздями в шляпках на тонком каблуке, и вылезаю — крысы рисуют пол, древоточцы в боксерских перчатках шлют салют из                                                 щелей, пауки забрасывают сетями углы и столы. Не иллюзорно как-то. 6 О сколько лет прошло с тех зим и съедено камней, русалок бюст и женщин низ — тела давно минувших дней… Мне скучно, негус! 7 И день и ночь ходить как дом с ветрами туч — и ходуном, с одним окном, с одним огнём и деревянным дном, и сыплются в тартарары лишь черепицы с головы! 8 Вот что: когда онемеет нейронная голова, это ничего, сделай сам дубликат из фарфора и разрисуй, а ту вынь, а эту вставь, и ты увидишь много нового, к примеру — лохань, выдолбленную из осины, где моется ню, пальчиками отшлифовывая свой организм. О новость! Да сколько этих ню ни мой, а мыл! Новости нет, тысяча — как одна и та ж. Лучше помой сигарету… Жгу теин. 9 Бегу и бегу, включив все четыре колеса, как идеома бега: не к а от, обходя попеременно то жизнь, то смерть, и в конце концов — конца нет. В этой книге даже имен — ни одного, даже тоски, столь излюбленный метод туманов — не черчу, гирлянды шифровок и санкюлота красный колпак, штаны Пифагора — штаны санкюлота — равны. А кто они? — циркуль у ног у круга, куда ни беги, негасимая лампа с гальваникой перпетуум мобиле в энность                                                       нулей, фельетон, запрятанный в маску, будто б мист, действуя дрелью, как языком телег в приступе белой горячки выпив уксус вместо вина в ванне, — кричи Платону с Алкивиадом: — Закон! Закон! …Ишь ты, какой какао-Сократ (на вид!) 10 Ну налетай на телегу, я двух жен любил и убил (в стогу!) и устал я, соломенный, в белых кудрях, а для чего же пишет писец? — у веских признаний аргументов — нет. сколько любви вокруг, ими полны моря и подземелья, и норы и шум шелковиц, лишь на Земле две ноги лежат, вечнозеленые, — между двух других. 11 Ни души. Я ломаю карандаши, чтоб не записывать. Магма под садом кипит. Вишни взошли — как дубы! в желудях! Сливы — как пломбы! Чашку беру за ручку и зачерпнул из пруда лягушачьей                                                     икры, — мертвая! Цапле не будет урожая лягух. А я играю на клавишах, слева басовый, справа скрипичный                                                         ключ, оба они от двери. (Двери закрываются.) 12 На пружинах перегибы, открывается кровать, спи, дитя моё, погибель, метастазное тавро! . . . . . . . . . . . . . . . . Ах, лунный всадник за мной скакал! 13 О спите усталые Силы, я вам не подвластен, и это я виноват за тучи чаек, что били саблями Эру Рыб. Рыбы уйдут в одиночку, в заплыв, как будто вдвоем уходят, и мой боевой жест неоспорим, я ничего, а диаспоры устали. В теле гвоздей есть зазубрины. — Мои заветы новым богам, это и есть конец белого безмолвия, тренинг смерти? — как ноздри кабана со множеством колец! 14 О четырех стенах плакучая береза, декабрьских листков еще полным-полно, свисают надо мной ея стеклянны бусы, со свистом на одном быть может лепестке. 15 Миндаль и медь, и чьи сибиллы тебя (прошепчено!) — вернёт? иду ко рту за сигаретой, и чернокнижный том — Вермонт. Поход детей к Иерусалиму, и красный плащ Тибетских лам? надеты челки на ресницы, сквозь сетку — кто и кем любим? Я сжег тебя и пепел жизни развеял ногтем, где камней… но и меня унес из жести, — такой вот и крылообмен? Просвечен пленкой азимута, и шепчет Голос голубой, что это двух телекинеза воспеты ветром, не рукой!

Это третья сюита из Книги конца, пятнистый по́лоз, черный уж и бичевидная змея, певчий ястреб живущий на юге Африки, и он поёт так: кэк-кэк-кэк или же кик-кик-кик, довольно хорошая песенка — для заик… четвертой не будет…