Полночь протекала тайно,             как березовые соки. Полицейские, как пальцы,             цепенели на углах. Только цокали овчарки             около фронтонов зданий, да хвостами шевелили,             как холерные бациллы. Дрема. Здания дремучи,             как страницы драматурга, у которого действительность             за гранями страниц. Три мильона занавесок             загораживало действо. Три мильона абажуров нагнетало дрему. Но зато на трубах зданий,             на вершинах водосточных труб, на изгородях парков,             на перилах, на антеннах — всюду восседали совы. Это совы! это совы!             узнаю кичливый контур! В жутких шубах, опереньем наизнанку, —                                     это совы! улыбаются надменно, раздвигая костяные губы, озаряя недра зданий снежнобелыми глазами. Город мой! Моя царица,             исцарапанная клювом сов,     оскаленных по-щучьи,             ты — плененная, нагая, и кощунствуют над телом эти птицы,                                     озаряя снежнобелыми и наглыми глазами. Город мой! Плененный город!             Но на площади центральной кто-то лысый и в брезенте,             будто памятник царю, он стоял — морщины-щели, —             алой лысиной пылая, и ладони, будто уши,             прислоняя к голове. И казалось — он сдается,             он уже приподнял руки, он пленен,             огромный факел,               сталевар или кузнец. Но на деле было проще:             он и не глядел на птицу, медленно он улыбался             под мелодии ладоней — пятиструнных музыкальных инструментов!

На антенне, как отшельница, взгромоздилась ты, сова. В том квартале — в том ущелье — ни визитов, ни зевак. Взгромоздилась пребольшая грусть моя — моя гроза. Как пылают,             приближаясь, снежнобелые глаза! Снежнобелые, как стражи чернокожих кораблей. Птица полуночной страсти в эту полночь — в кабале! Ты напуган? Розовеешь, разуверенный стократ? Но гляди — в глазах у зверя снежнобелый, — тоже страх!

Раз-два! Раз-два! По тротуарам шагает сова.         В прямоугольном картонном плаще.         Медный трезубец звенит на плече.         Мимо дворов — деревянных пещер         ходит сова и хохочет. Раз-два-раз-два! По тротуарам крадется сова.         Миллионер и бедняк! — не зевай!         Бард, изрыгающий гимны — слова!         Всех на трезубец нанижет сова,         как макароны на вилку. Раз! Два! Раз! Два! На тротуарах ликует сова!         Ты уползаешь? Поздно! Добит!         Печень клюет, ключицы дробит,         шрамы высасывая, долбит         клювом — как шприцем, как шприцем. Раз… два… раз… два… На тротуарах рыдает сова.         В тихом и темном рыданье — ни зги.         Слезы большие встают на носки.         Вот указательный палец ноги         будто свечу зажигает.

Комнату нашу оклеили.             И потолок побелили. Зелень обойных растений.             Обойные это былинки. Люстра сторукая в нашей             модернизированной келье. Так охраняли Тартар             сторукие гекатонхейры. Мы приручили сову.             К мышлению приучили. Качественны мысли у птички.             Много их — не перечислить. Правильны мысли у птички.             правильны — до зевоты. Наша семья моногамна. Сосуществует сова             третьим домашним животным. Что ты, жена? Штопаешь,             или носки шерстяные куешь, приподнимая иглу,             как крестоносец копье? Скоро дожди. Пошевелят мехами.             На зиму в берлоги осядут. Скоро зима. Окна оклеим,             выдюжим трое осаду. Так обсуждаем мы неторопливо             неторопливые планы… Белое, влажное небо над нами пылало!

По городу медленно всадник скакал. Копыто позванивало, как стакан. Зрачок полыхал. — снежнобелая цель на бледно-зеленом лице. Икона! Тебя узнаю, государь! В пернатой сутане сова-красота! Твой — город! Тебе —                         рапортующий порт. Ты — боцман Сова, помазанник Петр. Из меди мозги, из меди уста. Коррозия крови на медных усах. И капля из крови направлена вниз, — висит помидориной на носу. Ликуй, истеричка, изверг, садист! Я щеки тебе на блюдце несу! Я гол, как монгол, как череп — безмозгл. Но ты-то скончался, я — буду, мой монстр. Я страшный строитель. Я — стражник застав. Когда-то моя прозвенит звезда. Она вертикалью вонзится в Петра! — Ни пуха, ни пера! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А кони-гиганты Россию несут. А контуры догмы совиной — внизу. Внизу византийство совиных икон и маленький металлический конь.

Баю-бай-баю-бай, засыпай, моя сова. Месяц, ясный, как май, я тебе нарисовал. Я тебе перепел всех животных голоса. Мудрый лоб твой вспотел и болезненны глаза. Ценен клоп и полкан. Очи с рыбьей пеленой — раб труда,           и болван. Но не ценится — больной. Платят моргам, гвоздям, авантюрам, мертвецам, проституткам, вождям, но не платят мудрецам. Баю-бай, моя обуза, умудренная сова! Я тебя качать не буду — засыпай сама!

Антенны — тонкие фонтаны. А полумесяц — чуть живой. Над чернобелыми фортами парит Сова, как часовой. Она парит           (влажны антенны), как ангел или как луна. Мундир суконности отменной, он в аксельбантах,                   в галунах. Парит, царит Сова кретинно. И хоть кричи, хоть                     не кричи. Сопят в своих лохмотьях дивных трудящиеся кирпичи.             А я? В бесперспективные тетради переосмысливаю факты. Но вот на площади центральной пылает человек, как факел. Куда он? Кто он? — неизвестно. В брезенте. Бронзовый гонец. — Куда, товарищ?                     — Я — на зверя. — Ты кто, товарищ?                       — Я — кузнец. Идет, в кварталы углубляясь. Он лыс. Картав.                 Не молодой. Идет он, страшно улыбаясь, примеривая молоток. Вот оно, чудное мгновенье! (К иронии не премину.) Примеривает —                 я не верю. Поднимет молоток —                         примкну.

Спасибо тебе за то и за то. За тонус вина. И за женщин тон. За нотные знаки твоих дождей спасибо тебе, Сова! За все недоделки. За тех людей с очами овальными желудей, меня обучающих честно лжи, спасибо тебе, Сова! За бездну желаний. За сучью жизнь. За беды. Дебаты. За раж,                         ранжир, — уже по которому я не встал, — спасибо тебе, Сова! Спасибо! Я счастлив! Моя высота — восток мой, где сотен весталок стан, где дьяволу ведом, какой указ уродуешь ты, Сова! Я счастлив!             От нижних суставов до глаз, что я избежал всевозможных каст, за казнь мою завтра, не смерть — а казнь, — спасибо тебе, Сова!

Птица Сирин, птица Сирин! С животным упорством снег идет,             как мерин сивый, сиротлива поступь. Медный всадник — медный символ алчно пасть разинул. Птица Сирин, птица Сирин! Где твоя Россия? Слушай:         стужа над Россией ни черта не тает. Птица Сирин, птица Сирин! Нищета все та же. Деревянная была — каменная стала. Посулит посмертных благ всадник с пьедестала. Эх, дубинушка! Науку вспомни, добрую, народ! Ну, а если мы не ухнем, то —       сама пойдет!

Жила-была крыша, крытая жестью. От ржавчины жесть была пушистая, как шерсть щенка. Жила-была на крыше труба. Она была страшная и черная, как чернильница полицейского. Труба стояла навытяжку, как трус перед генералиссимусом. А в квартирах уже много веков назад укоренилось паровое отопление. Так что труба, оказывается, стояла без пользы — позабытое архитектурное излишество. Так как печи не протапливались, то из трубы не вылетал дым. Чтобы как-то наверстать это упущение, ровно в полночь, когда часы отбивали 12 ударов (и совсем не отбивали удары часы, потому что в доме уже много веков назад разрушили старинные часы с боем; в доме теперь преобладали будильники; значит, часы не били, но… как взрослые изучают книги не вслух, а про себя, — так и детям мерещилось, что часы все-таки отбивают в полночь ровно двенадцать ударов, так же не вслух, а про себя; так мерещилось детям, хотя они в двенадцать часов ночи беспробудно спали, потому что дети укладываются рано, в отличие от взрослых, большинство которых по вечерам приступает к размышлениям, заканчивая их далеко за полночь), итак, в тот момент, когда часы отбивали двенадцать раз, из трубы вылетал Кот. Он вылетал, как дым, и такой же голубой. Он вылетал и таял на фоне звездного неба. Как раз в этот момент по крыше пробегала Мышь. Мышь была огромна — величиной с овчарку, и лохмата, как овчарка, отряхивающаяся после купания. На месте хвоста у Мыши торчал черный зуб, а вместо зубов торчали изо рта 32 хвоста, длинных и оголенных. Хвосты по длине равнялись человеческой руке, но были намного толще. Они приподнимались и опускались, как змеи. А на трубе сидела Сова. Она была крошечная, как брошка. — Здравствуй! —                     подобострастно лепетала                     огромная Мышь                     крошечной Сове. — Привет… —                 бурчала Сова. — Уже полночь, —                 объявляла Мышь. — Какая ты догадливая! — изумлялась Сова. —     Мне бы никогда не додуматься,     что уже полночь! — Мышь не понимала юмора. Она объясняла Сове, почему полночь, подобострастно позванивая цепью своих умозаключений. — Твои умозаключения очень сложны     для моего мировосприятия,                                 — зевнула Сова. —     Давай побеседуем о пище, —     и она алчно осмотрела огромную Мышь.     Ведь всем известно, что основная пища сов —     грызуны. — Нет, нет, —                 заторопилась Мышь.                 Она опасливо поглядывала на Сову,                 покачивая своими 32 хвостами,                 торчащими изо рта. — Нет, нет, лучше мы побеседуем о международном положении. — Чепуха! —                 зевнула Сова. — Между народами положена тоже пища. — Давай поговорим о киноискусстве! — закрутилась Мышь. — Как тебе нравится изумительный последний фильм? — Чепуха! Последний фильм — чушь гороховая! — начала гневаться Сова, и, вспомнив о горохе, облизнулась. — Как ты думаешь, откуда произошло слово Мышь? — выпалила Мышь. — Откуда? — вяло поинтересовалась Сова. — От мыш — ления. — Чепуха! — отрицательно захохотала Сова. — Слово «Мышь» произошло от вы — кормыш. Вы — корм, Мышь! Стало светать. Проснулся дворник. Дворник — женщина. У нее было бледное татарское лицо и квадратные очки в медной оправе. Она закурила трубку. Искры вылетали из гортани трубки, подобно молниям. Дворник приготовила метлу в положении «к бою готовсь». Как раз в этот момент часы пробили шесть раз. А когда часы били шесть раз, тогда Сова начинала очень быстро увеличиваться в размерах, а Мышь — уменьшаться. Через несколько секунд Сова достигла размеров здания, а Мышь — уменьшилась до размеров мизинца. Сова торжествовала. Теперь она сожрет Мышь безо всяких собеседований. Перья топорщились на ее лице — каждое перо по длине и толщине равнялось человеческой руке. Но Сова уже стала настолько велика, что ей уже была не видна Мышь. Сова сидела, гневно вращая голодными глазами. Казалось, что это вращаются, пылая спицами, два огромных велосипедных колеса! Никто из жителей здания не догадывался, что каждую ночь на их крыше происходит сцена, изображенная мной. Нелепая сцена! Почему, когда Мышь бывает огромной, как овчарка, почему у нее не появляется замысла сожрать Сову? Почему Кот не обращает внимания на Мышь? В этом способны разобраться лишь дети моей страны. Когда часы отбивали шестой раз, то Кот, растаявший на фоне звездного неба, собирал свое тело по каплям, как туча, сгущался, и, синий, влетал обратно в трубу. А несколько миллионов радиоприемников, размещенных в недрах здания, выговаривали единым                       жизнеутверждающим голосом: — С добрым утром, товарищи!

Мундир тебе сковал Геракл специально для моей баллады. Ты как германский генерал зверела на плече Паллады. Ты строила концлагерей концерны.             Ты! Не отпирайся! Лакировала лекарей для опытов и операций. О, лекарь догму применял приманчиво, как примадонна. Маршировали племена за племенами             в крематорий. Мундир! Для каждого — мундир! Младенцу! Мудрецу! Гурману! Пусть мародер ты, пусть бандит, — в миниатюре ты — германец! Я помню все.             Я не отстам уничтожать твою породу. За казнь —             и моего отца, и всех моих отцов по роду. С открытым ли забралом,                         красться ли с лезвием в зубах,                     но — счастье уничтожать остатки свастик — коричневых ли,                 желтых,                         красных! Чтоб, если кончена война, отликовали костылями, — не леденело б сердце над концлагерями канцелярий.

Подари мне еще десять лет, десять лет,             да в степи,                         да в седле. Подари мне еще десять книг, да перо,         да кнутом,                   да стегни. Подари мне еще десять шей, десять шей да десять ножей. Срежешь первую шею — живой, срежешь пятую шею — живой, лишь умоюсь водой дождевой. А десятую срежешь —                         мертв. Не дари оживляющих влаг или скоропалительных солнц, — лишь родник,             да сентябрь,                         да кулак неизменного солнца. И все.